Несмотря на царивший во Франции террор, французы находили возможным по-прежнему веселиться, танцевать, наслаждаться музыкой, посещать кафе и театры. Ювелиры были завалены работой, а модистки придумывали, как прежде, новые моды, придавая им иногда названия, соответствующие современным обстоятельствам, так, например, существовал фасон туники, называвшийся ‘отрубленная голова’. Только три раза в течение этих памятных четырех с половиной лет театры были закрыты: это было в дни сентябрьских убийств 1792 года, заставивших Париж содрогнуться от ужаса. Во все остальное время театры гостеприимно отворяли свои двери, и те же самые зрители, которые днем присутствовали при постоянных драмах на площади Революции, вечером наполняли ложи и партер, смеясь над сатирами Вольтера или проливая слезы над сентиментальными трагедиями преследуемых судьбой Ромео и невинной Джульетты.
В те страшные дни смерть стучалась почти у каждой двери, и люди, мимо которых она проходила со снисходительной улыбкой, привыкли смотреть на нее с презрением, с беззаботным равнодушием, ожидая, что на завтра она и их может удостоить своим благосклонным посещением.
В холодный вечер 27-го нивоза Второго года Республики, иначе 16-го января 1974 года, Национальном театре собралось блестящее общество. На сцене возобновляли комедию Мольера ‘Мизантроп’ в новой обстановке, и жадный до веселья Париж готовился приветствовать выступление одной из своих любимых артисток.
В этот день конвент вотировал новый закон, по которому шпионы конвента имели право производить домашние обыски без предупреждения об этом комитета общественной безопасности, могли по своему личному усмотрению отправлять в тюрьму врагов общего блага, причем им было обещано по тридцати пяти ливров ‘за каждую добычу для гильотины’, а вечером те же члены конвента, поставившие тысячи жизней в зависимость от горсти кровожадных ищеек, собрались на улице Ришелье смотреть веселую комедию своего бессмертного соотечественника.
Появление каждого из этих ‘отцов народа’ вызывало вокруг благоговейный шепот. Вот появился Робеспьер со своим задушевным другом Сен-Жюстом и его сестрой Шарлоттой, вот протолкался к своему месту Дантон, напоминавший громадного косматого льва, громкими приветствиями был встречен красивый мясник Сантерр, кумир парижской черни, появившийся в блестящем мундире национальной гвардии.
В одной из маленьких лож авансцены уже давно находились двое мужчин, по-видимому очень довольные царившей в глубине ложи темнотой. Младший из них оказался новичком в Париже, так как при появлении всем известных членов правительства постоянно обращался к своему собеседнику за разъяснениями.
— Скажите мне, де Батс, — сказал он, указывая на группу только что вошедших мужчин, — кто этот человек в зеленом костюме с выдающимся подбородком и выпуклым лбом, с обезьяньим лицом и глазами шакала?
— О, это — гражданин Фукье-Тэнвиль! — ответил ему товарищ, выглянув из ложи, — правительственный прокурор, а рядом с ним — Гэрон.
— Гэрон? — вопросительно повторил молодой человек.
— Да, в настоящее время это — главный агент комитета общественной безопасности.
— Что это значит?
Оба собеседника снова уселись в глубине ложи и инстинктивно понизили голоса, лишь было упомянуто имя правительственного прокурора. Старший из них — полный, цветущего вида мужчина с маленькими, проницательными глазками, с лицом, испещренным оспой, — пожал плечами при наивном вопросе товарища и добавил с презрительным равнодушием:
— Это значит, милый мой Сен-Жюст, что эти два человека, спокойно изучающие программу сегодняшнего спектакля, — порождения сатаны, хитрость которых равняется их могуществу.
— Ну да, Фукье-Тэнвиля я знаю, — с невольной дрожью сказал Сен-Жюст. — Мне хорошо знакомы его хитрость и его могущество. Что же касается Гэрона…
— Могу только сказать вам, мой друг, — беззаботно произнес де Батс, — что сила и жадность проклятого прокурора совершенно бледнеют перед властью Гэрона.
— Не понимаю, почему!
— Вы слишком долго прожили в Англии, счастливец, и не имеете понятия о смене актеров на этой кровавой арене. Сегодня играет роль Марат, завтра он уступает место Робеспьеру. Сегодня еще пользуются властью Дантон, Фукье-Тэнвиль и ваш милейший братец Антуан Сен-Жюст, но Гэрон и ему подобные бессменны.
— Разумеется, шпионы?
— И какие еще шпионы! Вы не были в сегодняшнем заседании конвента? Там разбирали новый декрет, почти уже утвержденный. В одно прекрасное утро у Робеспьера в голове создается капризная фантазия, после полудня она уже превращается в проект закона, который усердно поддерживает толпа рабов, боящихся, как бы их не обвинили в умеренности или в человеколюбии, и мы получаем закон, освящающий величайшие преступления.
— А Дантон?
— Дантон теперь рад был бы обуздать диких зверей, которым сам отточил зубы, но завтра он уже будет обвинен в умеренности. Это Дантон-то, который находил, что гильотина действует слишком медленно! Он может завтра же погибнуть по обвинению в измене республике, а поганые псы, подобные Гэрону, будут упиваться кровью таких львов, как Дантон.
Де Батс невольно замолчал, так как его голоса совсем не стало слышно из-за поднявшегося в зале шума. Занавес не подняли в назначенный час, и публика выражала свое нетерпение свистками и топотом.
— Если Гэрон потеряет терпение, — весело промолвил де Батс, — то антрепренер театра, а с ним, может быть, и его главные артисты и артистки, проведут завтра неприятный день. Ведь сегодняшним декретом все агенты комитета общественной безопасности, с Гэроном во главе, получили разрешение преследовать врагов общего блага, не правда ли, как это туманно сказано? Один окажется врагом общего блага потому, что тратит слишком много денег, другой — потому, что их слишком мало, этот виноват в том, что оплакивает умершего родственника, а тот — зачем радуется чьей-нибудь казни, тот окажется чересчур чисто одетым, а этому поставят в вину пятна на его платье. Отныне эти агенты имеют право допрашивать узников частным образом, без свидетелей и без околичностей предавать их суду. Обязанности их вполне определены: они должны ‘набирать добычу для гильотины’, — вот точное выражение декрета. Да, если Гэрон и его негодяи усердно примутся за работу, то в неделю свободно положат в карман от четырех до пяти тысяч ливров. Мы делаем большие успехи, дорогой Сен-Жюст!
Все это де Батс проговорил, не возвышая голоса, не выражая ни малейшего негодования, в его голосе скорее слышалось какое-то удовольствие.
— Но мы должны спасти из этого ада тех, кто отказывается плавать в этом море крови! — с жаром воскликнул Сен-Жюст.
Глаза его сверкали, щеки покрылись ярким румянцем.
Тонкие черты лица Армана Сен-Жюст очень напоминали его сестру, красавицу леди Блэкней, но в нем не было и следа энергичного выражения, характеризовавшего очаровательное лицо Маргариты. Это был лоб не мыслителя, а скорей мечтателя, и серо-голубые глаза могли принадлежать идеалисту, но никак не человеку, способному на энергичные поступки. Все это не укрылось от проницательных глаз де Батса, пока он с добродушной снисходительностью смотрел на своего юного друга.
— Мы должны думать не о настоящем, а о будущем, милый мой Сен-Жюст, — медленно и многозначительно произнес он. — Что значат несколько жизней в сравнении с теми великими принципами, которые мы должны наметить себе целью?
— Вы подразумеваете восстановление монархии? — перебил его Сен-Жюст. — Я знаю это, а тем временем…
— А тем временем, — серьезно продолжал де Батс, — всякая жертва ненасытной жадности этих людей является лишней ступенью к восстановлению законности и порядка, другими словами — к восстановлению монархии. Только таким образом может народ дойти до сознания, что он был одурачен и обманут людьми, которые имели в виду лишь собственные выгоды, воображая, что единственный путь к власти через трупы тех, кто стоял у них на дороге. Пресытившись наконец этим постоянным зрелищем нескончаемой борьбы честолюбия и ненависти, народ обратится против этих диких зверей и потребует восстановления всего того, что они стремятся разрушить. На это наша единственная надежда, и — поверьте мне, друг мой! — каждая голова, которую вырывает из пасти гильотины ваш романтичный герой, Рыцарь Красного Цветка, является новым камнем, служащим упрочению этой гнусной республики.
— Не могу этому поверить, — с жаром сказал Сен-Жюст.
Де Батс только пожал своими широкими плечами, но удержался от возражения, которое уже готово было сорваться с его губ.
В эту минуту со сцены послышались три традиционных удара, возвещавших поднятие занавеса. Как по волшебству, мгновенно утихло все возраставшее нетерпение публики, и взоры всех, еще недавно созерцавшие ‘отцов народа’, теперь внимательно устремились на сцену.
II
‘Года за два до описываемых нами событий в Англии образовался А небольшой кружок под названием лиги Красного Цветка, поставивший себе целью спасать от гильотины невинно осужденных французских граждан. Лигу составляли двадцать молодых людей, которые принадлежали к высшей аристократии и возмущались происходившими во Франции жестокостями, во главе кружка стоял молодой баронет, сэр Пэрси Блэкней, личный друг принца Уэльского и муж французской артистки, красавицы Маргариты Сен-Жюст. Благодаря спокойному мужеству, смелости и замечательной находчивости сэра Пэрси, располагавшего к тому же крупными денежными средствами, членам лиги всегда удавалось достичь намеченной цели, хотя для этого им приходилось рисковать жизнью.
В деле спасения невинных изобретательность сэра Пэрси не знала границ. Однажды для спасения Поля Деруледа и его невесты, Жюльетты де Марии, молодые англичане, переодетые французскими национальными гвардейцами, сопровождали приговоренных к смерти в тюрьму и, пользуясь темнотой, набросились на своих товарищей, настоящих гвардейцев, перевязали их и освободили осужденных. В другой раз сэр Пэрси, чтобы незаметно вывезти из Парижа графиню де Турнэ де Бассерив с сыном и дочерью, уложил их в простую повозку и прикрыл сверху кочанами капусты и другими овощами, сам же, нарядившись грязной, отвратительной старухой, он уселся на козлы и правил лошадью. Остановившись у заставы, где все выезжавшие из Парижа повозки подвергались обыску, и болтая с сержантом Бибо, эта старуха вскользь упомянула, что вряд ли ее пропустят на следующий день с овощами на рынок, так как у ее внука, которого она везет в повозке, по-видимому чума. При этом известии все окружающие шарахнулись прочь, а сержант с ругательством приказал старухе убираться поскорее вон из города с зачумленной повозкой.
Каждый раз, когда предприятие лиги увенчивалось успехом и спасенные ею люди уже находились вне опасности, кто-нибудь из членов революционного правительства получал загадочное послание — листок бумаги с изображением скромного придорожного красного цветочка, обладавшего свойством останавливать кровь. Этот цветочек являлся эмблемой благородной роли кружка, самыми деятельными членами которого были сэр Эндрью Фоукс, задушевный друг Блэкнея, женившийся впоследствии на дочери графини де Турнэ де Бассерив , хорошенькой Сюзанне, лорд Гастингс и лорд Энтони Дьюгерст.
Негодуя на лигу, по милости которой множество французских аристократов избегли предназначенной им смерти, французское правительство дважды посылало в Англию своего представителя Шовелэна, который должен был узнать, кто руководит рискованными предприятиями лиги, и доставить этого человека во Францию. Шовелэну удалось установить, что вождем в кружке был сэр Пэрси Блэкней, но захватить его французам не удалось: оба раза Шовелэн оказывался осмеянным и одураченным, а эмигранты успевали благополучно добраться до Англии, так же как и баронет со своими друзьями. В первый раз это случилось в окрестностях Кале, где сэр Пэрси, встретив Шовелэна в монашеском платье, узнал его, несмотря на переодевание, и тонко провел, великолепно разыграв роль старого, жадного до денег еврея, во второй раз Шовелэн потерпел неудачу в Булони, когда Колло д’Эрбуа помчался темным вечером в Париж, уверенный, что везет заявление сэра Пэрси об отказе, за огромную сумму, от дальнейшего вмешательства в дела Франции, вместо того в кармане Колло д’Эрбуа оказалась бумажка с изображением ненавистного революционному правительству красного цветка и с насмешливым четверостишием, которое когда-то сочинил сам Блэкней по поводу неудачных стараний французского правительства отыскать Рыцаря Красного Цветка:
Красного вождя мы ищем впопыхах,
Где же он? На земле? В аду? На небесах?
Франция давно охотится за ним,
Но Цветок проклятый все ж неуловим
Зять Блэкнея, Арман Сен-Жюст, вступивший также в члены лиги, приехал теперь в Париж и в первый раз после того памятного дня, когда он окончательно порвал с республиканской партией, к горячим приверженцам которой долгое время принадлежал вместе со своей красавицей сестрой Маргаритой, в последние полтора года часто приводили в ужас известия о деятельности его бывших единомышленников, заливших всю Францию кровью невинных жертв террора. После смерти Мирабо власть понемногу перешла из рук умеренных республиканцев, единственной и бескорыстной целью которых было освобождение народа от неограниченной тирании Бурбонов, к ненасытным демагогам, руководствовавшимся исключительно личной ненавистью к обеспеченным классам. Теперь не было уже и речи о борьбе за политическую и религиозную свободу, люди, долго находившиеся под гнетом, теперь вступили в борьбу с прежними притеснителями и добились для народа той свободы, которая вскоре привела к ужасным злоупотреблениям. Арман Сен-Жюст, один из проповедников нового учения, ставившего девизом ‘свободу, равенство и братство’, быстро убедился, что самая дикая, необузданная тирания действовала во имя тех идеалов, которым он поклонялся. Те искорки энтузиазма, которые он и приверженцы Мирабо пытались зажечь в сердцах угнетенного народа, быстро обратились в красные языки неугасимого пламени. Взятие Бастилии было только прелюдией к сентябрьским убийствам, дикие ужасы которых бледнели пред тем, что происходило в настоящую минуту.
Спасшись от мщения революционеров, благодаря помощи Рыцаря Красного Цветка, Арман направился в Англию и тотчас сделался членом лиги, тесно сплотившейся вокруг своего героического вождя, но до сих пор ему ни разу не приходилось принимать активное участие в благородной деятельности лиги, так как ее вождь решительно запрещал ему безрассудно рисковать собой. В Париже еще слишком хорошо помнили и Армана, и его сестру. Женщину, подобную Маргарите, нелегко было забыть, а к ее браку с английским ‘аристо’ республиканские кружки отнеслись очень неблагосклонно. Разрыв Армана с республиканской партией вызвал в его бывших друзьях желание отомстить человеку, примкнувшему к эмигрантам. Кроме того, у брата с сестрой был во Франции злейший враг в лице их двоюродного брата, Антуана Сен-Жюста, бывшего когда-то претендентом на руку Маргариты, а теперь раболепного последователя Робеспьера. Его заветной мечтой было предание революционному трибуналу своих близких родных в доказательство своего усердия и патриотизма. Это и было главной причиной, заставившей Рыцаря Красного Цветка удерживать Армана в Англии. Наконец, в начале 1794 года молодому человеку удалось добиться от Блэкнея разрешение принять участие в ближайшей экспедиции во Францию. Главная цель этой поездки до сих пор оставалась тайной для всех участников лиги, они знали только, что это была самая опасная из всех экспедиций.
В последнее время обстоятельства очень изменились. Непроницаемая тайна, окружавшая личность благородного вождя лиги Красного Цветка, прежде служила достаточной порукой за безопасность его предприятий, но теперь один уголок таинственного покрывала был приподнят грубыми руками: Шовелэн, бывший уполномоченный французского правительства при английском дворе, не сомневался больше в тождестве сэра Пэрси Блэкнея с Рыцарем Красного Цветка, а Колло д’Эрбуа видел его в Булони и был им одурачен. С тех пор прошло четыре месяца, и большую часть этого времени Блэкней провел во Франции, избиения в Париже и провинции приняли такие ужасающие размеры, что почти ежечасно требовалась бескорыстная помощь маленького кружка героев. По одному слову любимого вождя эти молодые люди, баловни общества, бросали жизнь, полную удовольствий и развлечений, чтобы рисковать жизнью ради невинных, беспомощных жертв деспотов, не знавших жалости. Люди семейные, как Фоукс, Гастингс и другие, по первому призыву начальника бросали жен и детей, и шли на помощь несчастным, и Арман, не связанный семьей, имел право требовать, чтобы его больше не отстраняли отдела.
В Париже он не был около пятнадцати месяцев и был поражен переменой, какую нашел в нем. Его охватило жуткое чувство одиночества. Хотя улицы были полны народа, но на лицах всех окружающих он видел одно и то же выражение какого-то застывшего испуга, словно жизнь вдруг сделалась для них какой-то страшной загадкой.
Сложив своей незатейливый багаж в указанном ему грязноватом помещении, Арман, с наступлением темноты, пошел бесцельно побродить по улицам, инстинктивно приглядываясь, не встретится ли знакомое лицо. В этот поздний час на площади Революции, где совершала свое страшное дело гильотина, все уже стихло, и на пустынных улицах не слышалось предсмертных воплей осужденных, но общий мрачный вид города произвел на Армана удручающее впечатление.
Пробродив около часа по улицам, он уже повернул домой, как вдруг его окликнул чей-то мягкий, веселый голос, сразу напомнивший ему то счастливое время, когда сумасбродный барон де Батс, бывший блестящий гвардейский офицер, забавлял Маргариту безумными планами ниспровержения все усиливавшейся власти народных представителей.
Арман очень обрадовался этой встрече и тотчас согласился на предложение барона отправиться в один из театров, чтобы на свободе побеседовать о старых временах.
— Поверьте, мой друг, это — самое безопасное место для разговоров, — сказал де Батс. — Я изучил все закоулки этого проклятого города, где кишмя-кишат шпионы, и пришел к заключению, что самое безопасное место — маленькая ложа авансцены. Из-за шума голосов на сцене и среди публики никто не услышит разговора сидящих там лиц, кроме тех, кому он предназначается.
Молодого человека, чувствующего себя затерявшимся в большом городе, нетрудно уговорить провести вечер с оживленным собеседником, каким был барон де Батс. Его выходки всегда были забавны, и хотя Блэкней предостерегал Армана против возобновления прежних знакомств, но молодой человек решил, что это не могло относиться к барону де Батсу, известному своей преданностью королевскому дому. Однако, не прошло и десяти минут, как Арман уже раскаялся в том, что, придя в театр, возобновил старое знакомство. Хотя он знал барона как ярого роялиста, но в его душу невольно вкралось недоверие к этому самодовольному человеку, каждое слово которого дышало эгоизмом. Поэтому, когда занавес, наконец, поднялся, Сен-Жюст умышленно повернулся лицом к сцене, стараясь заинтересоваться игрою артистов.
Однако это вовсе не входило в планы его собеседника. Было очевидно, что барон намерен был продолжать начатый разговор и пригласил Сен-Жюста в театр не столько для присутствия на дебюте артистки Ланж в роли Селимены, сколько для специального разговора. Присутствие Сен-Жюста в Париже сильно удивило барона, и его изобретательный ум уже сделал целый ряд предположений, в достоверности которых ему необходимо было убедиться. Он молча подождал несколько минут, внимательно следя своими маленькими проницательными глазками за своим молодым другом, пока тот не обернулся к нему.
— Ваш кузен, Антуан Сен-Жюст, теперь неразлучен с Робеспьером, — сказал он, кивая в сторону публики. — Покидая Париж полтора года тому назад, вы имели основание относиться к нему с презрением, как к пустому, незначительному человеку, теперь же, если вы намерены остаться во Франции, вам придется считаться с его грозной силой.
— Да, я знаю, что он теперь подружился с волками, — равнодушно ответил Арман. — Когда-то он был влюблен в мою сестру, но она, слава Богу, не интересовалась им.
— Говорят, что он с отчаяния примкнул к волкам, — сказал де Батс. — Вся эта шайка состоит из людей, которые в чем-то разочаровались и которым нечего терять. Когда все эти волки перегрызутся между собой, тогда и только тогда нам можно будет надеяться на восстановление монархии во Франции, а не перегрызутся они до тех пор, пока их жадность будет находить готовую добычу. Ваш друг, Рыцарь Красного Цветка, должен был бы скорее поддерживать нашу кровавую революцию, чем отнимать у нее ее жертвы… если он действительно так ненавидит ее, как показывает.
Барон вопросительно взглянул на Сен-Жюста, но тот упорно молчал.
Тогда барон вызывающим тоном медленно повторил:
— Если только он действительно так ненавидит нашу кровожадную революцию, как показывает.
В тоне его звучало сомнение. Сен-Жюст вмиг вспыхнул негодованием.
— Красному Цветку, — заговорил он, — нет никакого дела до ваших политических планов. Свой благородный подвиг он совершает ради справедливости и человеколюбия.
— И ради спорта, — фыркнул де Батс, — по крайней мере мне так говорили.
— Он англичанин, — возразил Сен-Жюст, — и потому никогда не признается в том, что им руководит мягкое чувство. Но, какова бы не была причина, результаты говорят сами за себя!
— О, да! Несколько жизней спасены от гильотины! Но, чем невиннее и беспомощнее были бы жертвы, тем громче вопиял бы голос крови в осуждение диких зверей, пославших их на казнь!
Сен-Жюст молчал, считая спор бесполезным.
— Если кто-нибудь из вас имеет влияние на вашего пылкого вождя, — продолжал де Батс, не смущаясь молчанием собеседника, — то я от души желаю, чтобы им воспользовались.
— Каким образом? — спросил Арман, невольно улыбаясь при мысли о том, чтобы кто-нибудь руководил планами Блэкнея.
Пришла очередь барона замолчать. Подождав несколько минут, он спросил:
— Что, ваш Рыцарь Красного Цветка в настоящее время в Париже?
— Это я не могу вам сказать, — ответил Арман.
— Ну, со мной нет необходимости притворяться, друг мой! Увидев вас сегодня вечером в Париже, я сразу догадался, что вы приехали не один.
— Вы ошибаетесь, дорогой мой, — спокойно проговорил Арман, — я приехал сюда один.
— Не могу этому поверить, так как заметил, что вы не особенно обрадовались встрече со мной.
— И опять-таки ошиблись. Я был очень рад видеть вас, так как чувствовал себя весь день чрезвычайно одиноким. То, что вы приняли за неудовольствие, было просто удивление от неожиданной встречи.
— Неожиданной? Положим, вы действительно могли удивиться, видя, что такой известный и опасный заговорщик, как я, разгуливает на свободе. Вы, разумеется, слышали, что за мной следит полиция?
— Я слышал, что вы сделали не одну благородную попытку освободить из рук этих животных наших несчастных короля и королеву.
— И все эти попытки окончились неудачей, — невозмутимо произнес де Батс. — Каждый раз меня или продавал кто-нибудь из моих сообщников, или выслеживал какой-либо подлый шпион, жаждавший получить награду за донос. Да, мой дорогой друг, после нескольких попыток спасти от эшафота короля Людовика и королеву Марию Антуанетту — я все-таки не в тюрьме и смело гуляю по улицам, разговаривая со встречающимися друзьями.
— Вам везет удача, — не без иронии заметил Сен-Жюст.
— Я всегда был очень осторожен, — возразил де Батс. — Я заводил себе друзей там, где, как я и предвидел, они могли мне больше всего понадобиться.
— Да, я знаю, — с насмешкой подтвердил Арман. — Вы пользуетесь австрийскими деньгами…
— Значительная часть которых прилипает к грязным рукам наших милых патриотов, устраивающих революции, —докончил за него де Батс. — На деньги австрийского императора я покупаю свою безопасность и могу поэтому работать на пользу монархии во Франции.
Сен-Жюст молчал, невольно проводя параллель между этим самодовольным хвастуном и тем благородным заговорщиком, чистые, ничем не запятнанные руки которого всегда были готовы поддержать слабого и несчастного.
— Мы подвигались вперед медленным, но верным шагом, — продолжал де Батс, не подозревая, какие мысли родились в голове его молодого друга. — Мне не удалось спасти монархию в лице короля и королевы, но я могу спасти дофина.
— Дофина? — невольно прошептал Сен-Жюст.
— Да, дофина, — подтвердил де Батс, — вернее — Божьей милостью Людовика Семнадцатого. В настоящее время это — самая драгоценная жизнь во всем мире.
— Вы правы, де Батс, — горячо проговорил Арман, — это — самая драгоценная жизнь на свете, и ее надо во что бы то ни стало спасти.
— Разумеется, — спокойно сказал де Батс, — только помимо вашего друга, Рыцаря Красного Цветка!
— Отчего?
Не успело это слово сорваться с губ Сен-Жюста, как он уже пожалел об этом, и, закусив губы, с недоверием взглянул на своего собеседника.
— Мой милый друг, — с добродушной улыбкой сказал де Батс, — вы решительно не годитесь в дипломаты. Так, значит, этот изящный герой, ваш Рыцарь Красного Цветка, надеется вырвать нашего молодого короля из когтей сапожника Симона [Кожевнику Симону было вверено ‘воспитание’ дофина Людовика (XVII) после казни короля Людовика XVI] и прочей сволочи?
— Я этого не говорил, — угрюмо произнес Арман.
— Ноя говорю! Разве может кто-нибудь сомневаться, что ваш романтичный герой не обратит внимания на маленького мученика в Тампле? Ваше появление в Париже сказало мне, что вы стали под знамена загадочного маленького красного цветочка и что сам вождь этой лиги прибыл теперь в Париж в надежде похитить Людовика Семнадцатого из Тампля.
— А если бы и так, то вы должны не только радоваться, но и постараться помочь.
— Тем не менее, я не сделаю ни того, ни другого, — спокойно про-изнес де Батс. Людовик Семнадцатый — французский король, поэтому и жизнью, и свободой он должен быть обязан только нам, французам, и никому другому!
— Но ведь это—чистейшее безумие! — воскликнул Арман. — Неужели вы дадите ребенку погибнуть из-за вашего личного эгоизма?
— Называйте это, как вам угодно! Всякий патриотизм до известной степени эгоистичен, и в это дело я не допущу иноземного вмешательства!
— Но вы работаете при помощи иностранных денег!
— Это — совсем другое дело. Я не могу достать деньги во Франции и беру их там, где нахожу, но бегство короля Людовика Семнадцатого из Тампля я могу организовать французскими средствами, и слава его спасения будет принадлежать французским роялистам.
Широко раскрытыми глазами смотрел Сен-Жюст на довольное лицо своего друга. Молодому человеку теперь стало ясно, что желание барона, касавшееся спасения несчастного дофина, было вызвано вовсе не патриотизмом, а исключительно корыстолюбием. Вероятно,- в Вене ему обещали щедро наградить его в тот день, когда Людовик Семнадцатый прибудет целый и невредимый на австрийскую территорию, и эта награда ускользнула бы из рук барона, если бы в дело вмешался непрошенный англичанин. Преследуя свои корыстные цели , де Батс рисковал жизнью несчастного ребенка, но до этого ему было мало дела: его собственное благополучие было гораздо важнее ‘самой драгоценной жизни во всей Европе’.
Теперь Арман дорого дал бы за возможность сразу очутиться в своем незатейливом помещении. Слишком поздно оценил он мудрость данного ему совета, предостерегавшего его не только от новых знакомств, но даже и от возобновления старых.
Пристально глядя на сцену, Сен-Жюст придумывал, как бы ему поскорее расстаться под благовидным предлогом с бароном де Батс и вернуться домой, где он надеялся найти весточку от Блэкнея, которая напомнила бы ему, что на свете еще существуют люди, преследующие более идеальные цели, нежели эгоистические заботы исключительно о своей собственной особе и ее материальном благоденствии.
По окончании первого акта Арман встал, намереваясь проститься со своим другом, но в эту минуту на сцене уже раздались традиционные три удара, возвещавшие начало второго действия. Со своей стороны де Батс, который в своем безграничном самомнении был убежден, что его предыдущие речи произвели впечатление на его молодого друга, придумывал, как бы ему удержать Армана в театре для дальнейших разговоров в том же духе.
Случай помог ему.
Как раз в эту минуту на сцене кончился сердитый монолог Альсеста. Кто знает, как устроилась бы жизнь Сен-Жюста, если бы он ушел двумя минутами раньше? От каких тяжелых минут были бы избавлены и сам он, и люди, близкие его сердцу! Эти две минуты решили всю его дальнейшую судьбу. В тот миг, как он торопливо произносил слова извинения, голос Селимены, обращавшейся к своему задорному возлюбленному, заставил его выпустить руку приятеля и оглянуться на сцену. Он никогда еще не слыхал такого глубокого, мягкого, чарующего голоса и невольно обратил внимание на обладательницу его.
Поэты и романисты уверяют, что существует любовь с первого взгляда, идеалисты клянутся, что только такая любовь и есть настоящая, истинная. Поддавшись очарованию голоса артистки Ланж, Арман мгновенно забыл о своем недоверии к барону и, машинально опустившись снова в кресло и опершись головой на руки, весь обратился в слух. Не обращая внимания на довольно пошлые слова, которые Мольер влагает в уста Селимены, Арман, как страстный любитель музыки, испытывал громадное наслаждение всякий раз, когда она вступала в разговор.
С окончанием последнего действия это увлечение, разумеется, так и кончилось бы, если бы в дело не вмешался барон де Батс. Заметив, что его увлекающийся друг совсем очарован прелестной артисткой, де Батс решил воспользоваться этим для достижения намеченной цели. Он спокойно дождался конца второго акта и, когда Арман со вздохом откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, словно желая еще раз пережить испытанное наслаждение, — произнес с хорошо разыгранным равнодушием:
— У нее чудный голос, ласкающий слух, как самая сладкая мелодия, — ответил Арман. — Я никогда не слыхал ничего подобного!
— И вдобавок ко всему она — красавица, — с улыбкой заметил де Батс. — В следующем акте, дорогой Сен-Жюст, советую вам пошире открыть ваши глаза.
Арман так и сделал, и нашел, что вся наружность Ланж вполне гармонировала с ее голосом. Он не мог бы сказать, была ли она красива: рот был немного велик, а нос далеко не классической формы, но карие глаза, опущенные длинные ресницы, имели задумчивое и нежное выражение, всегда находящее отклик в мужском сердце, а за полными губками сверкали два ряда ослепительно белых зубов. В музее Карнавалэ сохранился ее портрет работы Давида. Все, кому приходиться видеть его, невольно удивляются, почему эти прелестные, хотя и неправильные черты вызывают в каждом чувство грусти.
В течение всех пяти актов Селимена почти не сходила со сцены.
После четвертого акта де Батс вскользь заметил:
— Я имею счастье быть лично знакомым с мадемуазель Ланж. Если вы хотите быть представленным ей, то мы можем пройти после спектакля в фойе.
Хотя осторожность шептала молодому человеку: ‘Не поддавайся!’, но Арману Сен-Жюсту не было еще и двадцати пяти лет, и мелодичный голос Ланж заглушал предостерегающий шепот совести, заставляя забыть даже долг относительно вождя лиги.
Горячо поблагодарив услужливого приятеля, Арман весь остальной вечер с особенным нетерпением и натянутыми нервами ожидал того счастливого момента, когда большие карие глаза красавицы-артистки одарят его, наконец, своим взглядом, а нежные губки произнесут его собственное имя.
III
Когда по окончании спектакля, молодые люди вошли в артистическое фойе, оно было полно народа. Бросив в него быстрый взгляд через отворенную дверь, де Батс поспешно увлек приятеля подальше от Ланж, сидевшей в отдаленном уголке и окруженной почитателями и бесчисленными цветочными подношениями.
Молодые люди вернулись на сцену, где при дымном свете сальных свечей слуги убирали декорации, не обращая внимания на медленно прохаживавшихся двоих мужчин, погруженных в собственные мысли.
Заложив руки в карманы и опустив голову на грудь, Арман тихо ходил взад и вперед, бросал вокруг себя быстрый взгляд каждый раз, когда на опустелой сцене раздавались чьи-нибудь шаги или издали доносился звук женского голоса.
‘Благоразумно ли ждать здесь? — пришло ему в голову. — Ведь де Батс сам сказал, что от Гэрона и его шпионов мы никогда не отделаемся’.
В фойе мало-помалу все затихало. Сначала удалились поклонники артисток, затем актеры. Последними покинули фойе артистки, спеша по расшатанной деревянной лестнице в находившейся позади сцены маленькой, темной, душной клетушке, носившей громкое название ‘уборных’.
Арман и де Батс с нетерпением ожидали, пока все разойдутся. Когда толпа окружавшая Ланж, немного поредела, Сен-Жюсту удалось бросить несколько взглядов на изящную фигуру этой девушки. Прохаживаясь между сценой и открытой дверью в фойе, он невольно любовался хорошенькой головкой в напудренном парике, соперничавшем белизной с нежным цветом кожи молодой девушки.
Де Батс бросал нетерпеливые взгляды на окружавшую Ланж толпу и, казалось, не мог дождаться момента, когда она останется наконец одна. От него не укрылись восхищенные взгляды, которые его молодой друг бросал по направлению фойе, и это обстоятельство, по-видимому, было ему очень приятно.
Наконец, барон с чувством глубокого удовлетворения увидел, как Ланж направилась к двери, посылая прощальные приветы своим поклонникам, с сожалением расстававшимся с нею. В ее движениях было много детской безыскусственности, она видимо не отдавала себе отчета в своей привлекательности, но откровенно радовалась своему успеху. В руках у нее был целый сноп душистых нарциссов, привезенных из какого-нибудь мирного уголка благодатного юга. Быстро выйдя из фойе, она очутилась лицом к лицу с Сен-Жюстом и испуганно вскрикнула: в те дни всякая неожиданная встреча могла кончиться очень печально, но де Батс поспешил успокоить ее.
— Вы были так окружены, мадемуазель, — сказал он своим мягким голосом, — что я не отважился проникнуть в толпу ваших поклонников, хотя непременно хотел лично принести вам свои почтительнейшие поздравления.
— Ах, это — наш милый де Батс! — весело воскликнула артистка. — Но откуда вы явились, мой друг?
— Тсс!.. — прошептал он, не выпуская ее маленькой ручки и приложив палец к губам в знак молчания. — Умоляю вас, не называйте меня по имени, очаровательница!
— Ну, вам нечего бояться, пока вы здесь! — произнесла она с кажущейся беззаботностью, хотя дрожащие губы не оправдывали ее слов. — Раз навсегда решено, что комитет общественной безопасности не посылает своих шпионов на театральные подмостки. Если бы нашего брата стали отправлять на гильотину, то спектакли очень пострадали бы: артистов нельзя заменять по первому желанию, и тех из них, которые еще живы, надо беречь, а не то граждане, которые теперь управляют нашей судьбой, не будут знать, куда деваться вечером.
Хотя красавица проговорила все это с присущей ей веселостью, тем не менее не трудно было заметить, что постоянная тревога, в которой приходилось жить каждому, не могла не отразиться даже в этой юной, почти детской душе.
— Пойдем в мою уборную! — предложила она. — Здесь нельзя замешкаться, потому что сейчас потушат свет. У меня есть собственная уборная, где мы можем спокойно побеседовать.
С этими словами Ланж быстро направилась к деревянной лестнице.
Арман, державшийся все время в стороне, сначала не знал на что решиться, но по знаку товарища последовал вместе с ним за молодой девушкой, напевавшей какую-то народную песенку и ни разу не обернувшейся взглянуть на своих спутников.
Войдя в крошечную уборную, она бросила цветы на стол, на котором в беспорядке валялись ящички, баночки, письма, пуховки для пудры, шелковые чулки и батистовые косыночки. Когда она обернулась к своим гостям, в ее глазах снова сверкал веселый огонек.
— Закройте сперва дверь, мой друг, — обратилась она к барону, — а потом садитесь, где хотите, только не на какую-нибудь баночку с дорогим притираньем или коробку с драгоценнейшей пудрой.
Де Батс поспешил повиноваться.
Тогда артистка, обратившись к Арману, вопросительно произнесла своим мелодичным голосом:
— Мсье…
— Сен-Жюст к вашим услугам, мадемуазель, — ответил Арман с низким, изящным поклоном во вкусе благовоспитанного английского двора.
— Сен-Жюст? — с некоторым замешательством повторила Ланж. — Вероятно…
— Родственник гражданина Сен-Жюста, которого вы, без сомнения, знаете, мадемуазель, — пояснил Арман.
— Мой друг Арман Сен-Жюст, — вмешался де Батс, — совсем новичок в Париже, он постоянно живет в Англии.
— В Англии! — воскликнула молодая девушка. — О, расскажите мне побольше об Англии! Я так хотела бы поехать туда! Может быть, мне это когда-нибудь и удастся. Садитесь же де Батс! — продолжала она, невольно краснея от устремленных на нее взоров Сен-Жюста, не скрывавшего своего восхищения.
Освободив для барона одно из кресел, заваленных кусками материи, она уселась на кушетке, жестом пригласив Армана сесть поблизости.
Снова взяв в руки букет нарциссов, она прижалась к нему лицом, так что Арман мог видеть только ее чудные темные глаза.
— Рассказывайте же мне про Англию! — повторила она, уютно усаживаясь среди мягких подушек, как балованный ребенок, собирающийся слушать любимую сказку.
Арман сердился на присутствие де Батса, чувствуя, что много рассказал бы этой прелестной девушке про Англию, если бы его толстый, самоуверенный друг догадался оставить их одних.
Но де Батс не собирался уходить, и Арман чувствовал смущение, немало забавлявшее Ланж.
— Я очень люблю Англию, — неловко начал он. — Моя сестра замужем за англичанином, и я сам надолго там поселился.
— В обществе наших эмигрантов? — спросила она.
Арман промолчал, но де Батс с живостью воскликнул:
— О, не бойтесь в этом признаться, милый Арман: у мадемуазель Ланж много друзей среди эмигрантов. Не правда ли, мадемуазель?
— Разумеется, — подтвердила красавица. — У меня везде есть друзья. До их политических убеждений мне нет дела. — Я считаю, что артистам нечего мешаться в политику. Вы видели, гражданин Сен-Жюст, что я не справлялась о ваших убеждениях. Судя по вашему имени, можно было думать, что вы — приверженец Робеспьера, а между тем я нахожу вас в обществе барона де Батса и слышу, что вы живете в Англии.
— Нет, он — не сторонник Робеспьера, — снова вмешался де Батс. — Скажу вам по секрету, у него есть особенный идеал, воплощенный в человеке, которого он положительно боготворит.
— Как романтично! — воскликнула Ланж, глядя прямо в лицо Сен-Жюсту. — Скажите же, ваш идеал — мужчина или женщина?
В его глазах она прочла ответ раньше, чем он смело вымолвил:
— Женщина.
— Хорошо сказано, Арман! — с добродушным смехом промолвил де Батс, — но уверяю вас, мадемуазель, что до сегодняшнего вечера его идеалом был мужчина, известный под именем Рыцаря Красного Цветка.
— Рыцаря Красного Цветка! — воскликнула она, выронив из рук нарциссы и глядя на Армана широко раскрытыми глазами. — Вы его знаете?
Он невольно нахмурился, хотя ему было приятно сознание, что она заинтересовалась им. Но его сердила неделикатность де Батса. Для него самого даже имя их вождя было чуть ли не святыней. Он снова почувствовал, что наедине с этой девушкой рассказал бы все, что знал о Рыцаре Красного Цветка, уверенный, что нашел бы в ней верное, сочувствующее сердце, теперь же он ограничился коротким,
— Да, мадемуазель, я его знаю.
— О, расскажите мне про него! Здесь, во Франции, многие восхищаются вашим национальным героем. Конечно мы знаем, что он — враг нашего правительства, но это ведь не значит, что он — враг Франции. Французы могут оценить храбрость и благородство, нас привлекает тайна, окружающая этого необыкновенного человека. Расскажите, в каком он роде!
— Этого я не могу вам сказать, мадемуазель, — с улыбкой ответил Арман, — не имею права.
— Как? Если я вас прошу…
— Рискуя даже навсегда навлечь на себя ваше неудовольствие, я все-таки ничего об этом не скажу.
Артистка с удивлением взглянула на своего собеседника, привыкнув, что все ее желания всегда исполнялись.
— Гражданин Сен-Жюст ничего не скажет вам, мадемуазель, — заговорил де Батс с добродушной улыбкой, — уверяю вас, что мое присутствие наложило на его уста печать молчания. Я убежден, что наедине вам удастся выпытать у моего скромного друга любую тайну.
Молодая девушка не возразила ему ни слова, только снова взяла в руки букет и, спрятав в него свое личико, бросала на Сен-Жюста смущенные взгляды.
Через несколько времени она заговорила о погоде, о дороговизне съестных припасов, о том, как неудобно стало жить с тех пор, как слуги сделались такими же полноправными гражданами, как их господа. Арман вскоре заметил, что происходившие вокруг него события не оставляли в ее душе глубокого следа. Артистка до мозга костей, она жила своей собственной жизнью, стремясь добиться совершенства в любимом искусстве и стараясь вечером художественно передать то, что старательно изучала в течение дня. Слыша об ужасах, совершавшихся на площади Революции, она содрогалась совершенно так же, как при исполнении трагедий Расина или Софокла, а к несчастной королеве Марии Антуанетте чувствовала такую же симпатию, как к чуждой ей Марии Стюарт.
Когда де Батс упомянул имя дофина, она быстро подняла руку, как бы прося его перестать, и с глазами, полными слез, произнесла дрожащим голосом:
— Не говорите мне об этом ребенке, де Батс! Ведь я ничем не могу помочь ему! Я даже стараюсь не думать о нем, потому что тогда я готова возненавидеть своих соотечественников. Иногда я чувствую, что охотно отдала бы свою жизнь, только чтобы этого маленького мученика возвратили тем, кто его любит, чтобы он, узнал радость и счастье! Но никто не возьмет моей жизни, — прибавила она, улыбаясь сквозь слезы. — Какую цену имеет моя жизнь в сравнении с его драгоценной жизнью?
Вскоре после этого гости артистки простились с нею. На красном лице де Батса блуждала спокойная улыбка — он был очень доволен результатами сегодняшних разговоров.
— Вы заглянете еще ко мне, гражданин Сен-Жюст? — спросила Ланж, когда Арман, прощаясь, целовал ей руку, стараясь по возможности продлить это наслаждение.
— Я всегда к вашим услугам, мадемуазель, — с живостью ответил он.
— Сколько времени вы намерены пробыть в Париже?
— Меня каждую минуту могут вызвать отсюда.
— Тогда приходите ко мне завтра. До четырех часов я свободна. Площадь Руль. Там всякий укажет вам дом, где живет гражданка Ланж.
— Всегда к вашим услугам, мадемуазель, — повторил Арман общепринятые слова, но в его глазах артистка прочла глубокую благодарность и радость, наполнившие его сердце.
IV
Было около полуночи, когда друзья вышли из душного, жаркого театра. Холодный ночной воздух пронизывал их насквозь, и они поспешили плотней закутаться в свои плащи.
Арман более чем когда-либо горел нетерпением отделаться поскорее от Батса, плоские шутки которого выводили его из себя. Он жаждал остаться наедине с самим собой и разобраться во впечатлениях сегодняшнего вечера. С одной стороны в его душе жило блаженное воспоминание о прелестной молодой девушке с волшебным голосом и самыми пленительными глазами, какие ему приходилось видеть, с другой стороны — его мучили угрызения совести: в последние несколько часов он сделал как раз обратное тому, что серьезно советовал ему его начальник. Он не только возобновил старую дружбу, которую гораздо благоразумнее было предать забвению, но еще завел новое знакомство, увлекавшее его по такой дорожке, которой, как он наверно знал, его начальник ни за что не одобрил бы.
Расставшись с приятелем, Арман, не оглядываясь, быстро зашагал по направлению к Монмартру, где была его квартира.
Де Батс долго следил за ним, насколько это позволяли тусклые фонари, затем повернул в противоположную сторону. На его цветущем лице, испещренном оспой, выражалось мстительное торжество.
— Ну, мой дорогой Красный Цветок, — пробормотал он сквозь зубы, — ты желаешь вмешиваться в мои дела, хочешь снискать себе и своим друзьям славу, вырвав первым приз из когтей кровожадных животных? Посмотрим, кто кого перехитрит — французский хорек или английская лиса!
Барон быстро шел по тихим, пустынным улицам, весело размахивая тростью с золотым набалдашником. Изредка ему попадались кабачки с гостеприимно раскрытыми дверями, через которые доносились громкие голоса ораторов, прерываемые резкими возражениями, оснащенными ругательствами, в таких случаях де Батс спешил поскорей миновать приюты политиканов, зная, что эти споры часто оканчивались на улице борьбой врукопашную, причем дело никогда не обходилось без доносов и следовавших за ним арестов. По временам вдали слышался неясный барабанный бой: это национальная гвардия, несшая ночное дежурство на площади Революции, напоминала ‘свободному’ французскому народу, что сторожевые собаки мстительной революции бодрствуют денно и нощно, ‘отыскивая добычу для гильотины’, как гласил сегодняшний правительственный декрет.
От времени до времени тишина пустынных улиц, по которым де Батс направлялся к предместью Тампль, нарушалась криком ужаса, за которым обыкновенно следовали бряцание оружия, целый поток ругательств, призыв на помощь и последний предсмертный стон. Эти часто повторявшиеся короткие драмы говорили о доносах, домашних обысках, о внезапных арестах, о страстной борьбе за жизнь и свободу.
Привыкнув к таким сценам, де Батс равнодушно шел дальше, не обращая внимания на то, что видел и слышал, и думая лишь о своей сегодняшней удаче. Дойдя до площади Победы, он наткнулся на нечто вроде лагеря, где мужчины, женщины и дети работали над изготовлением оружия и обмундировкой для республиканской армии. Французы призывались к оружию против тиранов, и теперь на обширных площадях всемирного города день и ночь готовили оружие, которое должно было дать им свободу, между тем как в то же самое время они сгибались под ярмом такой тяжелой, безусловной тирании, далеко оставлявшей за собой самый жестокий монархический деспотизм.
В этот поздний час ночи неуклюжие парни, посиневшие от холода, с пустыми желудками, при свете смоляных факелов обучались солдатским приемам, женщины, напрягая зрение, чтобы разглядеть собственную работу при колеблющемся свете факелов, шили рубахи для импровизированной армии, задыхаясь от дыма, насыщавшего воздух, даже дети слабыми пальчиками подбирали разные лоскутки, из которых приходилось шить новую одежду. За таким делом эти несчастные рабы проводили не только день, но и добрую часть ночи, усталые, озябшие, голодные, лишь для того, чтобы получить скудное пропитание, которое обязаны были доставлять мелкие ремесленники или фермеры, почти такие же несчастные, как люди, работавшие в импровизированных лагерях. Ни о каком-либо денежном заработке нечего было и думать: люди работали только из страха наказания.
Де Батс был очень доволен таким положением вещей, считая, что, чем больше будет недовольных, тем скорей пожалеют все о старых порядках и вернутся к монархии, что оказалось бы крайне выгодно для карманов самого де Батса. Зрелище бесчисленных жертв революции доставляло ему такое же удовлетворение, как самому кровожадному из якобинцев конвента. Он готов был собственноручно приводить в действие гильотину, работавшую, по его мнению, слишком медленно для его личных планов. Девизом его было: ‘цель оправдывает средства’. Не всели равно, если будущий король Франции взойдет на трон по ступеням, сложенным из обезглавленных тел и обагренных кровью мучеников?
Ночь была морозная. Снег хрустел под ногами де Батса, а с холодного зимнего неба бледная, равнодушная луна спокойно глядела на огромный город, утопавший в безграничном море бедствий. В узких улицах, по которым он теперь проходил, на площадях, возле ограды уединенных кладбищ, — везде встречались ему ночные стражи с фонарями в руках, через каждые пять минут монотонно провозглашавшие:
— Граждане, спите спокойно! В городе все в порядке!
Наконец де Батс очутился перед высокими мрачными стенами Тампля [Старое аббатство Тампль представляло собой укрепленный замок, некогда выстроенный тамплиерами (рыцарями-храмовниками). Путем нескольких пристроек это здание было превращено в маленькую крепость, и в ней революционное правительство заключило королевскую семью], бывшего свидетелем многих страшных трагедий. Здесь, как и на площади Революции, барабанный бой напоминал о неусыпном бодрствовании национальной гвардии, но кроме этого ни один звук не нарушал царившей тишины: всякий отчаянный стон, всякая страстная жалоба были навсегда похоронены среди суровых, молчаливых каменных стен.
У главных ворот барона остановил часовой, но он сказал ему пароль, прибавив, что ему надо переговорить с гражданином Гэроном. Часовой в ответ угрюмо указал ему на звонок у ворот, в которые де Батс и позвонил изо всех сил. Громко разнесся по двору медный звон, в воротах осторожно отворилось маленькое окошечко, и кто-то повелительным голосом осведомился, что нужно полуночному посетителю. На этот раз де Батс резко заявил, что ему необходимо немедленно видеть гражданина Гэрона по крайне важному делу, а блеск серебряной монеты, которую он поднес вплотную к окошечку, обеспечил ему пропуск. Медленно, с визгом повернулись на своих петлях тяжелые ворота и снова захлопнулись, как только де Батс прошел под арку. Тотчас налево была сторожка привратника, окликнувшего позднего посетителя. Де Батс повторил пароль, и его немедленно пропустили, тем более, что его лицо, по-видимому, было здесь хорошо знакомо. Широкоплечему, худощавому человеку в поношенной куртке и дырявых штанах приказано было проводить посетителя к гражданину Гэрону. Он медленно поплелся, волоча ноги и гремя связкой ключей, которую держал в руках.
Пройдя несколько плохо освещенных коридоров, они вскоре повернули в главный коридор, не имевший крыши и освещенный теперь причудливым светом луны. Слева в этот коридор выходили решетчатые окна и массивные дубовые двери с тяжелыми засовами, возле каждой двери сидели на ступенях солдаты, устремлявшие подозрительные взгляды на запоздалого посетителя.
Вздох нетерпения вырвался из груди де Батса, когда он проходил мимо большой центральной башни с освещенными изнутри маленькими окнами, за этими мрачными стенами потомок гордых завоевателей, носитель славного имени, в печали и унижении проводил последние дни жизни, начавшейся среди блеска и могущества. Барону невольно вспомнились все его неудачные попытки спасти короля Людовика XVI и его семью. Каждый раз успеху предприятия мешало какое-нибудь случайное обстоятельство. О, если бы судьба улыбнулась ему наконец! Какое богатство очутилось бы в его руках! Но даже теперь, припоминая свои неудачи в то время, как они проходили по тому самому двору, которым следовали несчастные король и королева, направляясь к своей Голгофе, он утешал себя мыслью, что никому не должно посчастливиться там, где его постигла неудача. Он не знал, предпринимал ли что либо английский ‘авантюрист’ для спасения короля Людовика и королевы Марии Антуанетты, но одно он твердо и бесповоротно решил: никакие земные силы не вырвут у него драгоценного приза, предложенного Австрией для спасения маленького дофина!
‘Пусть лучше ребенок погибнет, если я не могу сам спасти его! ‘ — думал де Батс, ворча свирепые ругательства по адресу ‘проклятого’ англичанина и его единомышленников.
Наконец спутник де Батса остановился перед низкой дверью, обитой железом. Отпустив своего не представительного проводника, барон позвонил в железный звонок и терпеливо подождал, пока дверь отворилась, и он очутился лицом к лицу с высоким, сутуловатым человеком в засаленном платке, который держал над головой фонарь, бросавший слабый свет на веселое лицо посетителя.
— Это — я, гражданин Гэрон! — начал кричать де Батс и вдруг осекся, заметив предостерегающий жест Гэрона.
Барон понял, что не следовало произносить имя Гэрона, чтобы по всем закоулкам мрачного здания не пронеслось как эхо: ‘Гражданин Гэрон о чем-то совещается с бывшим бароном де Батсом!’. Это могло оказаться одинаково неприятным для каждого из этих ‘достойных’ людей.
Видимо хорошо знакомый с местностью, де Батс через узкую площадку прямо направился к приветливо отворенной маленькой двери и смело вошел в комнату, куда за ним последовал и Гэрон, предварительно поставив фонарь на пол на площадке.
Комната, в которую они вошли, была маленькая, душная, с выходившим во двор решетчатым окном. К почерневшему потолку была подвешена лампа, распространявшая смрадный запах, а небольшой камин в углу скорее дымил, чем согревал. Два-три стула, стол, заваленный бумагами, и шкаф, в отворенные двери которого можно было видеть царивший в нем хаос, составляли убранство всей комнаты.
Указав своему гостю на стул, Гэрон сам уселся на другой ц, взяв со стола короткую трубку, отложенную вероятно в сторону при неожиданном звонке, несколько раз не спеша затянулся.
— Ну, в чем дело? — резко спросил он.
Тем временем де Батс бросил шляпу и плащ на ветхий плетеный стул и уселся поближе к огню, вытянув свои длинные ноги.
Его спокойствие раздражало Гэрона.
— Ну, в чем же дело? — повторил он, стукнув кулаком по столу. — Говорите же, что вам надо! На кой черт являетесь вы так поздно? Чтобы компрометировать меня и погубить нас обоих?
— Полегче, полегче, мой друг! — невозмутимо остановил его де Батс. — Не теряйте столько времени в пустых разговорах. Кажется, до сих пор вы не имели основания жаловаться на бесполезность моих визитов к вам?
— В будущем они могут оказаться для меня еще полезнее, — проворчал Гэрон, — у меня теперь больше власти.
— Я знаю, — мягко сказал де Батс, — вы можете доносить, на кого угодно, арестовать, кого угодно, и представлять революционному трибуналу по своему личному усмотрению.
— Вы для того и пришли сюда ночью, чтобы рассказать мне все это? — фыркнул Гэрон.
— Нет, не для того! Я просто догадался, что теперь вы со своими проклятыми ищейками будете целые дни заняты отыскиванием ‘добычи для гильотины’ и в распоряжении ваших друзей у вас окажется только ночь. Часа два тому назад я видел вас в театре, друг Гэрон, и не думал, что вы уже собрались спать.
— Чего же вы хотите от меня?
— Скажем лучше — чего вы хотите от меня, гражданин Гэрон, за то, чтобы вы и ваша свора оставили меня в покое?
Резко отодвинув стол, Гэрон прошелся по узенькой комнате, остановился перед своим гостем, который, склонив голову на бок, спокойно разглядывал стоящее против него чудовище в образе человека. Высокого роста, худощавый, с длинными ногами, немного согнутыми в коленях, как у опоенной лошади, с узким лбом, на который в беспорядке спадали жидкие волосы, со впалыми щеками и большими, выпуклыми глазами, в которых светилась холодная, беспощадная жестокость, Гэрон производил отталкивающее впечатление.
— Уж не знаю, стоит ли мне возиться с вами, — медленно произнес он. — В эти два года вы изрядно надоели комитету общественной безопасности. Было бы даже очень приятно раз и навсегда раздавить вас, как навязчивую муху.
— Приятно — может быть, но бесконечно глупо, — холодно возразил де Батс. — Ведь за мою голову вы получите всего тридцать пять ливров, а я предлагаю вам за нее в десять раз больше.
— Знаю, знаю, но дело становится опасным.
— Почему? Я очень осторожен. Пусть ваши ищейки оставят меня в покое.
— Да ведь вы не один, у вас столько проклятых союзников.
— Ну, о них не хлопочите. Пусть сами о себе позаботятся.
— Каждый раз, как они попадают к нам, кто-нибудь из них непременно указывает на вас.
— Ну, да, под пыткой, — хладнокровно сказал де Батс, грея руки у огня. — Вы ведь с прокурором завели в ‘доме правосудия’ целый дьявольский оркестр. Не правда ли, друг Гэрон?
— Какое вам до этого дело? — проворчал Гэрон.
— Решительно никакого. Я даже предлагаю вам три тысячи пятьсот ливров за удовольствие знать, что происходит внутри этой милой тюрьмы.
— Три тысячи пятьсот! — воскликнул Гэрон, и его взор невольно смягчился.
— Прибавьте только два маленьких нуля к той сумме, которую вы получите, если выдадите меня своему проклятому трибуналу, — сказал де Батс, как будто случайно опуская руку в карман и шелестя бумажными деньгами.
У Гэрона от этого сладкого звука даже слюнки потекли.
— Оставьте меня три недели на свободе — и деньги ваши, — любезно докончил де Батс.
В комнате воцарилось молчание. Пробивавшиеся сквозь решетчатое окно бледные лучи луны боролись с желтоватым светом масляной лампы, озаряя лицо агента комитета общественной безопасности, не знавшего, на что решиться.
— Ну, что же, торг заключен? — спросил наконец де Батс своим мягким голосом, до половины вытаскивая из кармана соблазнительный сверточек с измятыми бумажками. — Дайте мне обычную расписку в получении денег и берите вот эту штуку.
— Говорю вам, это опасно, злобно усмехнулся Гэрон. — Если эта расписка попадет кому-нибудь в руки, меня прямо отправят на гильотину.
— Если меня даже арестуют, спокойно возразил де Батс, — то она попадет в руки агента комитета общественной безопасности, которого зовут Гэрон. Без риска нельзя, мой друг! Я так же рискую.
Де Батс, на многих тогдашних патриотах испытавший силу золота, нисколько не сомневался в успехе своего дела и смотрел на Гэрона с самодовольной улыбкой.
— Ладно, — произнес агент, словно вдруг на что-то решившись. — Я возьму деньги, только с одним условием: вы оставите Капета [революционеры называли короля Людовика XVI гражданином Капетом, тем же именем они называли и дофина] в покое.
— Дофина?
— Называйте его, как хотите, — сказал Гэрон, подходя ближе и с ненавистью глядя на своего сообщника, — но предоставьте его нам.
— Чтобы вы его убили? Как же я могу помешать этому?
— Вы и ваши сообщники хотите увезти его отсюда, а я этого не допущу. Если мальчишка пропадет, то и я пропаду, так сказал мне Робеспьер. Не троньте Капета, а не то я не только пальцем не шевельну, чтобы помочь вам, но собственноручно сверну вам шею!
В глазах Гэрона было столько беспощадной жестокости, что де Батс невольно вздрогнул и, отвернувшись, стал смотреть в огонь, прислушиваясь к тяжелым шагам ходившего по комнате агента комитета.
Вдруг он почувствовал, что кто-то положил руку ему на плечо. Он чуть не вскрикнул от неожиданности, что заставило Гэрона рассмеяться: он любил вселять страх в сердца людей, с которыми ему приходилось сталкиваться.
— Я сейчас отправлюсь в свой обычный ночной обход, — отрывисто сказал он. — Пойдемте со мной, гражданин де Батс!
Приглашение прозвучало скорей как приказание, и так как де Батс колебался, то Гэрон сделал ему повелительный знак следовать за собой. Взяв из передней фонарь, он вытащил из-под камзола связку ключей и стал нетерпеливо побрякивать ими.
— Идемте же, гражданин! — сурово произнес он. — Я хочу показать вам единственное сокровище в этом доме, до которого вы не должны дотрагиваться своими проклятыми пальцами.
Де Батс наконец принудил себя встать, чувствуя, как ужас сковывал все его члены, в чем он самому себе не хотел признаться. Он готов был вслух уверять себя, что нет основания трусить. Гэрон не сделал бы ему никакого вреда, зная, что этот неисправимый заговорщик представляет для него неистощимый источник дохода. Три недели скоро пройдут, а там можно возобновить договор.
Гэрон все еще ждал у двери, и де Батс, с большим трудом поборов свое волнение, плотно закутался в плащ, после чего вышел из комнаты, стараясь заранее предугадать, на какие жестокости и оскорбления придется ему натолкнуться во время этого ночного обхода.
V
Барону опять пришлось проходить бесконечными коридорами обширного здания, из-за узких решетчатых окон до него опять доносились душераздирающие стоны и страшные проклятья, свидетельствовавшие о совершавшихся за стенами трагедиях. Гэрон шел впереди, делая своими длинными ногами такие большие шаги, что де Батс не мог поспевать за ним. Да он, собственно говоря, и не нуждался в проводнике: немногие из парижан знали так хорошо расположение тюрьмы с целой сетью камер и дворов, как тщательно изучивший ее де Батс.
Каждые ворота охранялись стражниками, в коридорах и дворах на каждом шагу встречались солдаты, некоторые из них курили или играли в карты, другие расхаживали с ружьем на плече, но все без исключения были настороже. Гэрона все прекрасно знали в лицо, и хотя в эти дни всеобщего равенства никто не отдавал воинской чести, но каждый из стражников сторонился, уступая дорогу, или даже предупредительно отворял дверь перед главным агентом комитета общественной безопасности.
Дойдя до главных ворот, Гэрон постучал ключами в дверь комнаты привратника, и так как она не сразу отворилась, то он сам отворил ее ударом ноги.