Г. Д. Гребенщиков
В Америке…
Из цикла очерков ‘Гонец’
В Америке…, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1930
Время на прочтение: 7 минут(ы)
… Пять с половиной лет прошло с того яркого весеннего дня, как я примчался с вами, друг далекий мой, по небольшому некогда Индейскому острову Магаттен, на котором, однако же, нагромоздился величайший в Америке город Нью-Йорк. Тогда, вы помните, я описывал вам свои первые впечатления человека, только что вступившего на землю Нового Света и пытавшегося все осмысливать под углом зрения наполовину азиата, наполовину европейца, только что переплывшего океан из Франции.
Пять с половиной лет и даже более. Что за это время могло произойти с вами. Сколько эволюций, разочарований и перемещений, протертых или перешитых заново одежд, облыселых лбов, поседевших голов, приобретений и потерь, искажений или полных перемен понятий… Сколько появилось вам на смену ставших взрослыми, сколько отошло от вас ваших же родных детей, потерявших вашу веру и язык, сколько навсегда ушло в туман забвения, с недоуменною, но не угасшею надеждою увидеть Родину, хотя бы из гроба в свете лучшего воображения…
О Россия-Русь, беспутная и оголтелая, шатающаяся и беспризорная, нелепая, порой невежественная, но всюду многотерпеливая и ищущая, во всем даровитая и не ведающая, что и рассеянные по всему миру кресты твои или бесконечные могилы есть не что иное, как путь всемирной и победной Твоей славы и несравненного подвига.
Вот вскрикнулось в невольном пафосе и сразу же стало немножко совестно. Но не могу молчать и хоть бы шепотом произнести хотелось бы о том, как, на несмотря на миллион терзаний, несет свой крест и действует, со сжатыми зубами терпит все и все-таки творит и все-таки на всех тимпанах и на всех глаголах трогает сердца чужих народов распластанная по лицу всей планеты, ставшая интернациональною Россия. Не было бы счастья, да несчастье помогло: была ли у какого-либо другого великого народа столь всемирная и столь многокрасочная судьба, чтобы взять на плечи одной нации такое бремя и такую жертву и чтобы и в скорбях, и в поражениях, и в падениях — всех волновать и всех вести…
Правды о тебе, стоплеменная Россия, еще всей не сказано, но в какой-то хижине или убогой келии бескорыстный летописец складывает о Тебе достойные слова. А пока творится страшная былина, и многие потомки твои не поверят правде твоих ужасов и претворят их в тысячи легенд и сказок…
Даже и теперь, в буднях напряженного труда, часто смотришь и не веришь: что это — нелепый бред или красочная явь творимой легенды.
Впрочем, на этот раз мне хотелось кое-что сказать о русских людях типа старой эмиграции в Америке. Несколько случайных штрихов…
Русская барыня, приехавшая в Америку с восьмилетним мальчиком за два года до меня, знавшая, кроме русского, три языка, выпустила книгу на английском языке о русской женщине и за это вошла в одну из широчайших просветительных организаций под именем Чотоква. По-индейски это значит: перевязанный посредине мешок. Есть в Америке такое озеро в горах, на нем образовался лагерь отдыхающих народных учителей, и они начали там чтение лекций для местного населения, причем так как сами по себе лекции не привлекали, то учителя стали давать концерты и всевозможные культурные развлечения, и таким образом Чотоква скоро выросла в грандиозные кочующие по Америке таборы и лагеря, и что только не разносили эти лагеря по всей стране: музыку, выставки, науку, песни, балет, литературу и всевозможные гуманитарные знания. И вот на самодельных эстрадах Чотоквы где-нибудь в глухом штате старый полуграмотный русский колонист вдруг видел кого-либо из новых русских гостей, часто с крупным именем, и не сдержанный от радости кричал из публики:
— Здравствуйте!
Лектор, или музыкант, или певица улыбались в публику широкою улыбкою и отвечали смущенно, но торжественно:
— Здравствуйте, землячок.
Сколько было радости на целые годы и для уехавших и для оставшихся!
Однажды, к автору книги о русской женщине пришел плохо говорящий англичанин и наполовину на русском, на одну треть на галийском и на четверть на английском языке рассказал, что он тоже писатель, написал драму для американского театра и просил только немножко поправить.
Писательница ответила, что невозможно исправить в один день, тем более что она завтра уезжает.
— Так вы же будьте ласкови и дайте мне адрес. Я до вас приеду.
— Я живу в Нью-Йорке. Отсюда более тысячи верст. Как же вы можете приехать?
— А так и приеду. Возьму тикет да треном приеду.
Прошло много месяцев. Наступила зима. Чотоква свернула свои палатки, и в одно прекрасное утро к писательнице звонок.
— Хеллоу. Кто говорит?
— Да это же я, из Каролины, Гнат… Шо драму летом вам показывал. Приехал до вашей милости. Справьте, будьте ласкови…
Всю зиму, почти каждый вечер, приходил ко мне. Платил мне по часам как секретарше и сам диктовал поправки. И все требовал:
— Пут а пеп ту ит.
Это нечто вроде того: вложите в нее перцу. Ему все хотелось, чтобы вышло веселее и смешнее.
Когда работа была кончена и писательница кое-как исправила грамоту, она все-таки никак не считала эту пьесу литературным произведением. Но мужик упорно куда-то ходил, вел какие-то переговоры, изредка приходил к ней для новых исправлений и, наконец, пропал. Только еще через несколько месяцев получает она чек на довольно приличную сумму, и автор драмы делает скупую приписку: ‘По совести вам прибавку за труд посылаю. Шоу моя идет здесь хорошо. Скоро буду ставить в другом штате, то надо поправить — там другой звычай’.
— Каков же сюжет пьесы? — спрашиваю. Писательница в ответ смеется.
— Никакого там сюжета. Но, вы знаете, хохол этот угадал, что американцам нравятся украинские песни и пляски. А для декораций он купил простые яркие, лубочные картинки и с них скопировал даже все костюмы. Все диалоги по-английски, а самые песни по-украински. И я теперь сама думаю: может быть, пьеса эта и на Бродвей попадет из провинции. Вы не знаете американцев: это сплошь юноши и дети, которых легче всего увлечь простыми красками, бесхитростным весельем и каким-нибудь чудачеством.
За эти годы прошло передо мною много типичных представителей еще более старой эмиграции. Они отличаются, во-первых, трогательной любовью ко всему русскому, их вы можете встретить на каждом более значительном концерте, вечере или спектакле. У каждого из них имеется большая и с любовью собранная библиотека, поэтому их речь более правильная, нежели речь позднейших эмигрантов, но главная их отличительная черта — помогать по мере сил всяким культурным начинаниям. Делают это они красиво, бесшумно и без рисовки. Так, только так называемой Старой Гвардией, держится до сих пор одно из самых почетных обществ — это Фонд Помощи Писателям и Ученым. Однако теперь ряды этих людей все более редеют, многие отходят перед натиском новых сил, другие не выдерживают по мере ослабления физических сил и материальных средств, третьи не переносят вносимых в их старые гнезда столь обычных в наше время политических разногласий. Словом, тот симпатичный вид эмиграции, можно сказать, отмирает. Еще совсем недавно один из них, старый учитель пения, покидал Нью-Йорк, чтобы переселиться в теплый край, в Калифорнию. Он давал концерт, пел весь свой старый репертуар. Голос его звучал совсем надтреснуто и слабо, но все-таки он пел о любви, и о двух гренадерах, и о розах в заглохшем саду. Вся армия его друзей и современников была, конечно, налицо, все ему очень дружно хлопали, и на глазах многих видны были слезы. Они чувствовали, что уходит со сцены один из них и что это начало конца их поколению. Я с грустью смотрел на всю эту трогательную картину и думал: все-таки они по-своему красиво умеют уйти со сцены. Сумеют ли позднейшие так же быть верными каким-то своим традициям? Один из них, милый Яков Давыдович, посадил меня как-то в свой автомобиль — он никуда и никогда не выезжает иначе, как на своей машине. Для него трудно переносить спертый воздух подземки и медленный ход трамвая. Увез меня на Лонг-Айланд, где у него хорошая аптека и весь уют семейного дома. И что же я увидел? Дети уже взрослые, два доктора и один адвокат совсем не говорят по-русски, но жена его, как некогда в России, печет по воскресеньям пироги и все в доме содержит на русский лад, даже самовар предпочитает иметь на столе с песенкой, с древесными углями. Молодая дочка, общая любимица, типичная американочка — последний оплот семейного счастья. Выйдет замуж — тогда с трудом удастся Анне Моисеевне залучить ее к себе на праздничный пирог. Да и не понимают они ничего в пирогах-то. Любит Яков Давыдович рыбалку. Может быть, поэтому имеет небольшой клочок земли у нас в Помпераге, чтобы изредка приехать сюда и в теплой компании русских рыбаков поудить рыбку, провести ночь под березами и рассказать, как он в молодости странствовал вместе с другом своим Джеком Лондоном по Америке, не имея где главу приклонить. В рассказе Яков Давыдович скромен, тих и созерцателен, и видно было, что он находил досуг много читать и мыслить о вещах и идеях.
Когда бывает ежегодный бал в пользу европейских писателей и ученых, вы можете увидеть сотни этих представителей уходящей русской эмиграции, и все они чувствуют себя здесь хозяевами, и, правда, здесь приятно встретить редкое количество людей, читающих и понимающих книгу. Они не только читали вашу книгу, если вы писатель, или видели ваши картины, если вы художник, но они умеют без назойливости подойти к затронутым вами вопросам. И, наверное, могу сказать, что как раз того порядка люди, которые больших денег не скопили, но которым можно смело доверить и последний доллар и весь миллион, если он на вас набредет. Между прочим, эта группа эмиграции, имеющая свое лицо во многих городах Америки, имеет еще ту заметную черту, что в ее среде вы совершенно не видите никакой разницы между русской и еврейской интеллигенцией. И это одна из черт, которая особенно сближает вас и в семейном кругу многих Яковов Давыдовичей. Впрочем, в любой лавочке съестных припасов, в аптеке или у любого часовщика вы можете смело рассчитывать на особое внимание, если вы заговорите по-русски. Многие не могут понять, почему все эти люди, некогда покинувшие Россию не от хорошей жизни, до сих пор не могут забыть ее языка и вспыхивают всегда какой-то до смешного трогательной нежностью, если они узнают или прочтут о каком-либо новом истинно культурном достижении русских людей в Америке. Нечего и говорить, что русские вечера Рахманинова, Шаляпина и даже менее великих — настоящий праздник для всего еврейства. Может быть, на это можно ответить так, что русская культура в своей духовной основе уже давно переросла сугубо национальные пределы и вышла за них как достояние всемирное. Поэтому и пишущему эти строки было бы гораздо легче изображать некоторые особенности различных групп русских людей в Америке не как нечто самостоятельное и отдельное, но как наиболее знакомую среду на огромном поле многоплеменной и многокрасочной Америки.
В следующих очерках мне хотелось бы выхватить из необъятного полотна здешней кипучей жизни некоторые бытовые черты отдельных групп населения, чтобы по возможности при посредстве совсем бесхитростных набросков дать некоторое представление и о целом, частью которого мне посчастливилось себя почувствовать только тогда, когда я стал лучше понимать язык страны, в которой мне пришлось надолго бросить якорь в своем дальнем плавании.
В заключении еще маленькая картинка.
Как известно, в Америке, особенно в Нью-Йорке, весьма редко можно встретить человека с бородой. Это бросилось в глаза даже мне, только что прибывшему в Америку. Недели через две после прибытия. Когда я со своим английским не решался обращаться с расспросами к американцам, я долго блуждал на одной из улиц, разыскивая одно из русских учреждений. Наконец, вижу высокого, с большой окладистою бородой старика лет под семьдесят и с ним мальчик лет девяти. Спрашиваю: не русский ли? Он радостно отвечает на прекрасном сочном волжском наречии:
— Видать и ты не басурманин. Откудова родом-то?
Я ответил и в свою очередь спросил: откуда сам он?
— Мы из духоборцев. Приехал вот сюда из Канады. Дело есть.
— А не знаете ли вы, где тут… — я назвал учреждение.
Старик показал мне на мальчика.
— Вот я поводыря-то для того и взял, чтобы самому не заблудиться.
— А сами-то вы давно здесь?
— Здесь-то недавно, а в Канаде-то лет двадцать, коли не более.
— А сами-то читать по-ихнему не можете?
Старик махнул рукой и лукаво ухмыльнулся.
— Спасибо скажи, по-своему-то хоть малость могу. Я туда же иду — вот он и доведет нас.
Старик обратился к мальчику по-русски, но мальчик, как мне показалось, отвечал ему на великолепном английском языке. Очевидно старик не говорил, но понимал по-английски, а внук его не говорил, но понимал по-русски. И он бойко и уверенно довел нас куда надо.
Эта картинка осталась у меня в памяти на всю мою жизнь как одно из первых, самых ярких и в то же время самых символических впечатлений об Американской Руси. Тем более, что скоро мои первоначальные представления о русской колонии в Америке были в корне опрокинуты, и за годы пребывания здесь мне пришлось немало видеть превращений, которых ни в какой другой стране, конечно, наблюдать не посчастливилось бы никому из моих соотечественников.
Если вам угодно, изредка я буду делиться с вами моими наблюдениями.
В них много поучительного, немало печального, но больше всего забавного.
1930