В. А. ЛЕБРЕН (Род. в 1882 г.)
В. А. ЛЕБРЕН (Род. в 1882 г.)
Из книги ‘О Толстом. Друзья и близкие‘
Из книги ‘О Толстом. Друзья и близкие‘
Примечания:
Примечания:
В. А. Лебрен, Булгаков Валентин Федорович, Год: 1966
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Валентин Булгаков
Оригинал здесь: http://www.marsexx.ru/tolstoy/bulgakov-tolstoy-druzia.html#974
Есть милые, приятные, в особом ласковом тоне написанные письма Л. Н. Толстого к молодому французу Виктору Лебреyу, письма, посвященные самым серьезным вопросам и притом не на французском, а на русском языке, лишь с отдельными короткими французскими выражениями и словечками1.
Друг Толстого Виктор Анатольевич Лебрен был сын французского инженера-путейца, служившего в России, на Дальнем Востоке. Из Владивостока были отправлены первые письма юного Лебрена к Толстому, воззрения которого глубоко захватили молодого француза. В изъятие из почти общего правила, 17-летнего юношу интересовали преимущественно философские вопросы, а также вопрос о его дальнейшем жизненном пути. Лев Николаевич по-отечески, внимательно и заботливо, отнесся к незаурядному юноше.
После смерти отца Виктор Лебрен с матерью оставили Владивосток. Ему было 18 лет, когда оy впервые появился, в 1900 г., в Ясной Поляне. Произведенное им на Льва Николаевича впечатление было очень благоприятное. Толстой сводил молодого француза в гости к ‘старушке Шмидт’ в Овсянниково. Там Лев Николаевич, Марья Александровна и Лебрен долго сидели, беседуя, на завалинке…
В 1906 г. Лебрен получил приглашение погостить в Ясной Поляне. Его пребывание затянулось на четыре месяца, в течение которых молодой человек помогал Льву Николаевичу: вел его корреспонденцию, перебелял черновики рукописей. Он был хорошо принят не только самим Толстым, что подразумевалось само собой, но и его женой. Однако известная склонность подруги великого писателя к деспотизму произвела на Лебрена отрицательное впечатление2.
Когда Лебрен покинул Ясную Поляну, переписка его с Толстым продолжалась.
Я впервые встретился с Лебреном в 1912 г. в Геленджике на Кавказе, где он проживал тогда с женою и с матерью на совсем маленьком земельном участке, занимаясь, по совету Толстого, сельским хозяйством. Я проезжал на лошадке через Геленджик, направляясь дальше на юг, именно на Михайловский перевал, где провел тогда три-четыре месяца. Разумеется, по пути, я посетил Лебрена, который издалека очень интересовал меня.
Лебрены квартировали в отдельном, побуревшем от ветров деревянном домике, окруженном тутовыми деревьями. Стоял февраль, но юг все-таки был юг, не ‘какая-нибудь’ Москва, которую я покидал три дня тому назад засыпанной снегом. Тут — ни снежинки, тепло, а вдобавок еще одно огромное и тоже ‘южное’ впечатление: я впервые в жизни увидал живое, буйное открытое море! Естественно, что образ Лебрена остался навсегда связанным в моем воображении с воспоминанием о море, о соленом морском воздухе, о белом гребне набегающего прибоя, о бесконечно далекой и широкой голубой пелене на горизонте и об окружающих красивую круглую ге-ленджикскую бухту горах.
Лебрен оказался невысоким, круглолицым, живым человеком с коротко остриженными ‘под машинку’ волосами на голове. Ему можно было дать на вид лет 25, хотя исполнилось уже 30. Одет он был в скромную русскую мужицкую рубашку, дешевые штаны и грубые рабочие сапоги. Небольшие черные глаза всматривались в вас пристально и притом непрестанно искрились веселым, добрым смехом…
Вскоре я заметил, что Лебрен довольно часто принимался громко и раскатисто смеяться. Потом он сам рассказал мне, что его бывает очень легко рассмешить. Более того, иногда овладевает им такой хохотунчик, которого он никак не может остановить. Это даже заметил и Лев Николаевич.
Встретил меня Лебрен, что называется, с распростертыми объятиями, и — я видел — он был тут весь передо мной: умный, веселый и живой, — как на ладошке…
Матушка его, седая старушка с букольками, держала себя чинно, как полагается французской даме в русской глуши. Лебрен разговаривал с нею только по-французски, причем был очень внимателен и вежлив.
С женою, симпатичной молодой женщиной с чисто русским, приятным, умным, открытым лицом, Лебрен был тоже внимателен, ласков, дружествен, но держался с ней без ложной сентиментальности.
Чуть ли не в это же первое свидание Лебрен объяснил мне, что отношения человечности и дружбы между мужчиной и женщиной он ставит выше отношений плотской любви и брака. И в этом я узнал один из догматов толстовской морали…
Занимался Лебрен в Геленджике земледелием, садоводством, пчеловодством и… литературой. Его лицо, речь обнаруживали глубокую мысль, высокий интеллект, а сильные, грубые, мозолистые руки — простого крестьянина, кормящегося собственным трудом.
Основная жизненная проблема для Лебрена заключалась именно в стремлении сочетать повседневный тяжелый крестьянский труд и литературно-научную деятельность. Честной жизнью он не мог признать никакую иную, кроме жизни от труда рук своих. И в то же время его манила перспектива разработки целого ряда научных и литературных тем. Лебрен примеривался к тому и другому, напрягал все своп силы, не успевал и мучился всячески. Помню, позже он писал мне в Москву, что не умрет спокойно, пока не выполнит задуманного им ряда литературно-научных и философских работ, перечень которых и приводил в письме.
Надо сказать, что и Лев Николаевич, вопреки своему правилу, поддерживал Лебрена в его стремлении к писательской и научной деятельности. В июле 1910 г. он писал Лебрену: ‘Когда мне пишут люди о своем желании писать, я большею частью советую воздерживаться. Вам же советую и не воздерживаться и не поспешать. Tout vienta point a ceiui qui salt attendre’3. А у ‘вас есть и будет что сказать, и есть способность выразить’ 4.
После нашего свидания в 1912 г. Лебрен жил в Геленджике еще много лет. Он все метался между своими двумя путями, бился как рыба об лед, но все-таки не нарушил завет учителя — кормиться трудами рук своих, сохранял положение человека труда, производителя материальных ценностей. В 1926 г. он с семьей переехал на свою старую родину — во Францию.
Как удивило меня его первое письмо из глухой французской провинции, полученное, помнится, в первой половине 30-х гг. Во Франции ему посчастливилось устроиться чем-то вроде сторожа или садовника в частном имении, где он завел сначала маленькую, а потом начавшую расти пасеку, т. е. опять-таки поселился ‘на земле’ и трудился на ней. С ним были жена и два сына-помощника, один из которых поступил в какую-то специальную земледельческую школу. Жизнь как будто начала налаживаться…
Тут Лебрен снова вернулся к своей литературно-научной работе: надо было обязательно успеть выполнить до смерти все, к чему влекло его внутреннее призвание. Один образец своей работы, созданной на новом месте, именно трактат о необходимой реформе в области кооперации, Лебрен прислал, мне в Прагу с просьбой ознакомить с его работой тогдашнего президента Чехословацкой республики Т. Г. Масарика. Вероятно, он рассчитывал, что Масарик сможет помочь практическому осуществлению или дальнейшему распространению его принципов. Но расчет оказался безосновательным: Масарик был уже болей и стар и ничем Лебреяу не помог. Желая пунктуально выполнить просьбу Лебрена, я послал его рукопись почтой на имя президента. В ответ пришла вежливая благодарность канцелярии, отосланная мною затем автору трактата. Тем дело и кончилось. Несмотря на полную мою готовность, я не мог тогда сделать для Лебрена больше.
Между тем, письма его из Франции были милые, участливые. Он писал не только о себе, своих сыновьях и своих планах, хозяйственных и литературных (и тут, как всегда, шедших у него рядом.), но расспрашивал и о моей жизни, о моих тогдашних работах и о предположениях на будущее. С его навыком к точности и добросовестности он прислал мне однажды перечень из 20 или 25 вопросов об интересе к Толстому в Западной Европе, на которые хотел бы получить ответы. Лебрена особенно интересовало русское издательское дело в Чехии, во Франции, в Германии, интересовала возможность издавать сочинения Толстого. Тут я не мог сообщить ему ничего утешительного: в те годы за границей выходило очень мало русской литературы.
Вскоре разразилась вторая мировая война, разразились чехословацкая, а затем и французская катастрофы. Немцы засадили меня в концлагерь. Переживания Лебрена и его семьи во Франции, наверное, — думал я, — тоже были нелегки. Так или иначе, мы долго ничего не знали друг о друге.
Если бы мне после войны сказали, что писатель-земледелец совсем погиб, умер в эти страшные годы, то я счел бы это чем-то совершенно естественным, поверил бы этому.
Однако Лебрен отыскался.
‘Я вдов и одинок с 1942 года, — писал он мне из местечка Puy-S-te Reparade, в департаменте Роны 6 марта 1955 г. — Старший сын, 42 лет, был пять лет в плену у Гитлера, под бомбардировками в Нюренберге, тяжело пострадал и, вероятно, не выйдет из психиатрической больницы. Младший — очень сильный, неутомимый работник-хлебороб. Но война и его сделала инвалидом, так что не он мне, а я ему помогаю… 30 лет цветы (пасека) кормили меня’…
С восхищением писал Лебрен о Советском Союзе. ‘Великому советскому строительству я сочувствую всем разумением своим’, — читаем в том же первом его письме. Его радуют добрые русские друзья, которые доставляют ему интереснейшую литературу о Советском Союзе.
‘Я живу, как Марья Александровна Шмидт, — писал Лебрен в другом письме. — Только завалюшка моя несколько хуже ее хатки. Пчелы кормят меня, но досуга для письменной работы мало. Мне 74 года…’
‘Всю жизнь без малейшего перерыва я или работал для насущнейшего пропитания, или учился и писал. Никогда, ни одного дня не отдыхал и не забавлялся. Если б у меня было много денег, нанял бы секретарей: написал бы курс права, курс политической экономии, разослал бы эти книги по библиотекам всего мира и считал бы свой долг перед человечеством исполненным’.
‘…Я бился всю жизнь для одной-единственной цели: добыть себе досуг для письменной работы. Но аккуратно всякий раз, как я достигал этого, будто весь мир поднимался против меня, и надо было начинать все сызнова’…
Итак, старый Лебрен жил, как и раньше, в постоянной борьбе двух противоположных интересов: к хозяйству и к научно-литературному творчеству. Эти интересы владеют им и доныне.
Нельзя не отнестись с величайшим уважением к твердости В. Лебрена в выполнении гражданского, трудового долга: в России ли, во Франции ли, жизнь его проходила и проходит в непрестанном труде крестьянина-производителя, дающего людям и зерно, и овощи, и мед, и плоды. Сознательно и упорно идет он путем человека труда. Он оправдывает этим звание человека и наилучшим образом служит памяти своего учителя Льва Толстого,
Впервые напечатано в кн.: Булгаков Вал. Ф. Лев Толстой, его друзья и близкие.
1 Сохранилось 24 письма Л. Н. Толстого к В. А. Лебрену. См.: Толстой Л. Н., тт. 72, 73, 76, 77, 78, 80, 82, а также: Ш и ф м а н А. Неизвестные письма Льва Толстого. — ‘Литературная Россия’, 1966, 25 февраля.
2 О своем пребывании в доме Толстого и отношениях к родным
и близким писателя В. А. Лебрен рассказал в кн.: Толстой. Воспоминания и думы. (Изд. ‘Посредник’, М., 1914). В 1968 г. В. А. Лебрен закончил новую книгу мемуаров ‘Десять лет с Л. Н. Толстым’, еще не увидевшую света.
3 ‘Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать’ (франц.).
4 Толстой Л. И., т. S2, с. 88-89.