В. А. Карауловъ.
В. А. Карауловъ.
Германъ Лопатинъ.
‘Современникъ’, кн. I, 1911
В. А. Караулов, Лопатин Герман Александрович, Год: 1911
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Право, я затрудняюсь,— что и какъ отвтить на вашъ вопросъ о В. А. Караулов. Мн не легко даже сказать — зналъ ли я его сколько-нибудь хорошо. Судите сами. Одно время мы были съ нимъ очень близки: наши койки были привинчены въ двумъ сторонамъ одной и той же стны, и мы то и дло предавались ‘сугубой литографіи’, т. е. излагали ваши мысли и чувства маленькимъ камешкомъ на большой каменной страниц раздлявшей насъ стны. Но, съ другой стороны, это было какъ разъ первое время наибольшихъ строгостей ‘безпощаднаго и неумытнаго Ирода’ {Такъ называли шлиссельбургскіе заключенныя перваго смотрителя своей тюрьмы, ротмистра Соколовскаго.}: за стукъ тогда вязали, одвали въ смирительную рубашку сажали въ карцеръ. Приходилось перестукиваться тайкомъ, воровски, съ неожиданными и длинными перерывами. Много ли наговоришься при такихъ обстоятельствахъ и очень ли глубоко заглянешь въ душу другъ друга? Къ тому же Карауловъ былъ осужденъ всего (!?!) на 4 года, передъ нимъ мерцала впереди надежда выйти на волю, и онъ не хотлъ подрывать эту надежду неосторожнымъ поведеніемъ и столкновеніями съ начальствомъ. При своемъ тонкомъ слух, онъ уже издали замчалъ кошачьи шаги подкрадывающагося сторожа и мгновенно прекращалъ стукъ,— точно сквозь землю проваливался. Не умю вамъ выразить — какое дикое впечатлніе производитъ такое внезапное исчезновеніе собесдника и перерывъ разговора ‘на самомъ интересномъ мст’… Мн, какъ безсрочному и безнадежному, недовольство начальства было сравнительно безразлично, а потому я часто сердился на слда за такія ‘черезполосныя’ бесды и, при новомъ появленіи его на поверхность земли, свирпо бранилъ его. ‘Полосатый Тапиръ!’ было самое легкое изъ моихъ ругательствъ въ этихъ случаяхъ. Но онъ сразу обезоруживалъ мою раздражительность своимъ философскимъ спокойствіемъ и сердечной незлобивостью. Вообще, ни раньше, ни позже, я не встрчалъ такого уживчиваго, добраго, ласковаго товарища, какъ Карауловъ. За многіе мсяцы нашей жизни рядомъ у насъ не было буквально ни одной размолвки, а всякій, знающій по опыту болзненную издерганность тюремныхъ нервовъ, понимаетъ — что это значитъ!… И все же, при такихъ условіяхъ много не наговоришься.— ‘Но вдь вы знали его и на вол?’ спросятъ меня. Зналъ, но очень недолго, видлся съ нимъ очень рдко и говорилъ только о длахъ, а не предавался тмъ длиннымъ и пріятнымъ бесдамъ de oinni re seibili et quibusdam aliis, въ которыхъ только люди и узнаетъ хорошенько другъ друга и срастаются понемногу душой я сердцемъ.
Впервые услышалъ я имя Караулова отъ Дегаева въ тотъ памятный вечеръ, когда, сидя за чаемъ въ трактир Палкина, онъ внезапно развернулъ предо мною картину своего предательства, своего покаянія, взятаго на себя кроваваго порученія, своей новой дятельности, плановъ, приготовленій и пр. Это былъ жуткій и страшный монетъ…. Но разсказъ о немъ не относится сейчасъ къ длу. Въ этотъ вечеръ я узналъ отъ Дегаева, что существующій въ данную минуту Исполнительный Комитетъ п. H. В.— состоящій изъ него, Дегаева, двухъ братьевъ Карауловыхъ, Якубовича и Усовой — весь извстенъ Судейкину и дйствуетъ подъ его эгидою и съ его милостиваго соизволенія что, впрочемъ, неизвстно никому изъ членовъ этого комитета (прозваннаго мною посл ‘Соломеннымъ’), кром одного Дегаева. Онъ прибавилъ, что, въ виду предстоящей ‘казни’ Судейкина и имющихъ послдовать затмъ строгостей, онъ, по порученію парижанъ, выслалъ одного Караулова въ деровшо, а другого (Василія Андреевича) въ Парнягъ. И дйствительно, пріхавъ въ Парижъ вскор посл смерти Судейкина, я засталъ тамъ Караулова и впервые познакомился съ нимъ. Это былъ тогда высокій, широкоплечій, нсколько грузный блондинъ съ прекраснымъ, высокимъ лбомъ и съ чрезвычайно благороднымъ и пріятнымъ выраженіемъ лица, говорившій необыкновенно симпатичнымъ баритономъ и отличавшійся какой то спокойно-самоувренной, добродушной манерой въ обращеніи. Вся его вншность и манеры мн очень полюбились, или — врне сказать — мы оба очень понравились другъ другу и, благодаря принадлежности къ одному кругу по взглядамъ и профессіи, между нами быстро установилась товарищеская короткость и взаимное довріе, не смотря на отсутствіе сколько-нибудь частаго и разносторонняго обмна мнній. До того ли тогда было! Парижская делегація изъ уцлвшихъ обломковъ стараго Исполнительнаго Комитета ‘перваго призыва’ только о томъ и думала, чтобы поскоре утилизировать избавленіе отъ центральнаго предательства, подрывшаго въ послдніе годы дятельность партіи. Ей не терплось отправить поскоре въ Россію своихъ уполномоченныхъ — ‘собрать разсыпавшуюся храмину’, поднять снова упавшее знамя, организовать и повести снова въ бой уцлвшія, но разсянныя силы. И вотъ, все время уходило на снаряженіе этихъ уполномоченныхъ,— къ числу которыхъ принадлежалъ и Карауловъ,— на снабженіе ихъ наскоро выработанными инструкціями и т. д. На всхъ этихъ засданіяхъ непремнными членами быта Карауловъ и я, но это вдь были дловые — по большей части, чисто техническіе разговоры,— а не задушевныя бесды… Помню еще, что мы были съ нимъ членами партійнаго суда по поводу неосторожнаго поведенія на слдствіи одного одессита (кажется — Петрова), придемъ я имлъ случай наглядно убдиться въ спокойномъ безпристрастіи, дловитой внимательности и, вообще, въ чисто ‘судейской’ складк ума Караулова, что очень мн нравилось и послужило мн большой помощью. Но вотъ и все, что и вспоминаю изъ этого періода.
Карауловъ ухалъ изъ Парижа раньше меня и направился въ Кіевъ, гд въ это время Шебалины ставши свою типографію. Все предпріятіе быстро рухнуло, и вс его участники попали въ тюрьму, а затмъ подъ судъ. Какъ извстно, судъ обошелся съ ними сравнительно милостиво, за что и получилъ потомъ хорошую нахлобучку. Вс обвиняемые были осуждены на срочную каторгу и предназначались къ отсылк на Кару. Но, при отправк, вс они — Карауловъ, Шебалинъ, Панкратовъ и Мартыновъ (Борисевичъ) — не позволили обрить себ полъ-головы и заковать себя въ кандалы до прибытія на мсто наказанія. За этотъ ‘бунтъ’ ихъ повернули въ Шлюшинъ, гд они очутились ране меня и пережили вс его первыя, самыя тяжкія времена. Карауловъ плохо врилъ въ выходъ изъ этой могилы и очень нервничалъ по этому поводу: ‘а что какъ, но окончаніи срока, меня все же оставятъ здсь, уже не какъ каторжника, а какъ поселенца, которому указано для поселенія именно это мсто? Вдь держатъ же здсь административно-ссыльнаго Лаговскаго, никогда не бывшаго подъ судомъ и не лишеннаго оффиціально никакихъ правъ, подъ тмъ лицемрнымъ предлогомъ, что для него это не тюрьма, но наказаніе, а просто мсто отбыванія административной ссылки!’ Ко всмъ моимъ доводамъ по этому поводу относился онъ съ великимъ скептицизмомъ и сдержанностью и поврилъ своему освобожденію лишь тогда, когда предъ нимъ раскрылись двери тюрьмы.
Съ тхъ поръ онъ для насъ ‘точно въ воду канулъ’ вплоть до нашего собственнаго ‘воскресенія’. Какъ онъ жилъ въ Сибири,— мн неизвстно. О дятельности его въ Г. Дум свидтельствуютъ ея протоколы, газеты и т. п. источники. Мн не довелось встртиться съ нимъ ни разу: сначала я былъ ‘привинченъ’ въ Вильн, потомъ ‘терпимъ’ въ Петербург при условіяхъ, не располагающихъ къ расширенію и возобновленію знакомствъ, а затмъ выхалъ за границу, гд усердно сторожу бывшее Тирренское море. Здсь я и получилъ извстіе объ его смерти, которому и до сихъ поръ какъ то не въ силахъ поврить: до такой степени мн трудно представить себ эту высокую, могучую фигуру бездушнымъ трупомъ… И когда вотъ сейчасъ, позднимъ вечеромъ, я перебираю въ мысли наше совмстное, безпросвтное прозябаніе въ Шлюшин, въ тсномъ сосдств другъ съ другомъ, то мн почему-то приходятъ все въ голову но какіе-нибудь серьезные, важные факты, а разныя трогательныя мелочи, смягчавшія по временамъ это безотрадное существованіе. Въ нашихъ разговорахъ, я имлъ привычку уснащать рчь цитатами изъ священнаго писанія, изъ любимыхъ поэтовъ и народныхъ псенъ. И вотъ, вспоминается мн сейчасъ зимняя, ранняя ночь: я лику и оживленно выстукиваю что-то съ обычными украшеніями, какъ вдругъ Карауловъ перебиваетъ меня и выстукиваетъ тихо, но выразительно:— ‘да заснешь ли ты когда-нибудь, Полный Русскій Псенникъ!’ И мн снова становится смшно, какъ тогда, и въ груди гд-то около сердца, снова шевелится тонкая, теплая струйка сознанія, что тутъ, совсмъ близко, лежитъ добрый, ласковый товарищъ и тихонько улыбается мн изъ-подъ усовъ съ добродушной насмшкой и лаской.
Простите, если я обманулъ ваши ожиданія и не сообщилъ намъ ничего интереснаго. Mais o il n’y a rien, le roi mme perd son droi. Я сказалъ попросту — что и какъ мн припомнилось — и не моя вина, что я такъ мало зналъ Караулова, что не могу служить цннымъ источникомъ для его біографіи.
Рискуя навлечь на себя упрекъ за злоупотребленіе французскими поговорками, говорю еще разъ: не взыщите за малосодержательность моего сообщенія, памятуя que mme la plus belle fille de France ne peut donner que ce qu’elle a.