УЗЫ.
УЗЫ.
Новелла Элизы Ожешковой.
(Переводъ съ польскаго).
Влад. Ширскій.
‘Міръ Божій’, No 1, 1897
Узы, Ожешко Элиза, Год: 1897
Время на прочтение: 26 минут(ы)
Снгъ, покрывающій улицы и крыши домовъ, началъ понемногу срть въ раннихъ зимнихъ сумеркахъ. Окна громаднаго, красиваго дома засвтлли блестящими огнями. На ихъ золотистомъ фон обрисовались фестоны занавсокъ, показались стройныя, изящныя основанія лампъ, группы растеній и колеблющіяся тни людскихъ фигуръ.
Когда на улиц затихалъ грохотъ колесъ, изъ этихъ оконъ черезъ двойныя рамы долетали слабые звуки фортепьянной игры (Можно было легко угадать, что тамъ веселятся, что, вставши изъ за обденнаго стола, наслаждаются музыкой и незамтно проводятъ время въ разговор).
Около воротъ стояло нсколько экипажей въ прекрасной упряжк и съ кучерами въ ливреяхъ, одни изъ нихъ дремали, свсивши головы, другіе хлопали себя иззябшими руками по плечамъ и бокамъ. Но вотъ изъ воротъ выбжалъ лакей во фрак и веллъ имъ хать домой. Колеса заскрипли по снгу, кареты цпью покатились въ глубь улицы, гд теперь между срющимъ снгомъ и еще голубоватымъ небомъ начали мало-по-малу зажигаться два ряда фонарей.
Потомъ улица затихла, иногда только пролетали одиночныя санки, на блые тротуары изъ оконъ магазиновъ падали неподвижные снопы лучей свта, а въ этихъ лучахъ по одиночк либо цлыми группами двигались профили прохожихъ.
Въ это время изъ воротъ освщеннаго дома вышелъ мужчина, его сдая борода была похожа на хлопокъ снга, положенный ему на грудь. Мховое пальто съ дорогимъ воротникомъ плотно облегало его довольно высокую фигуру съ плечами, немного сгорбленными, края мховой шапки касались золотой оправы очковъ. Его одежда, движенія, даже манера, съ какой онъ натягивалъ перчатки, обличали въ немъ человка, принадлежащаго къ высшему слою общества. У него была сдая борода, сгорбленныя плечи, на глазахъ очки, но съ этими признаками старости не мирилась торопливая походка, какою онъ шелъ по блому тротуару. Въ-этой походк, а также въ нсколькихъ жестахъ, сдланныхъ имъ, видно было нетерпніе, нчто похожее на желаніе оставить за собой какъ можно скоре домъ, изъ котораго онъ вышелъ.
Всякій разъ, когда салоны его дочери наполнялись шумомъ блестящихъ разговоровъ, легкихъ и пустыхъ, а въ помщеніи зятя раскладывались карточные столики, онъ чувствовалъ постоянно какое-то недовольство, тоску, скуку, и по возможности уходилъ изъ ихъ дома, который былъ также и его домомъ.
Или постарвши, онъ потерялъ вкусъ къ такъ называемому ‘свту’, или свтъ отвернулся отъ него? Въ каждомъ изъ этихъ предположеній было много правды. Для него, дда взрослыхъ внуковъ, даже отцы и матери семействъ были молодежью. Но вдь все же, весмотря на это, можно любить молодежь и быть ею любимымъ?!
Только онъ не совсмъ уже понимаетъ жизнь этихъ молодыхъ поколній. У него были когда-то идеалы, они служили для него мркой при сужденіи о различныхъ людяхъ и событіяхъ. Если приложить эту мрку къ его дочери, зятю, внукамъ, то они скажутся не очень велики. Онъ не хочетъ быть несправедливымъ, въ немъ есть отцовская привязанность. Ни дочь и зять, ни внуки и внучки не представляютъ сплошное чернильное пятно. У нихъ есть свои достоинства, прелести, таланты,— только онъ рдко можетъ согласиться съ ними въ чемъ-нибудь. У него иные взгляды и вкусы, иныя воспоминанія. Они уснули бы со скуки, если бы онъ началъ разсказывать имъ о томъ, что днемъ и ночью наполняетъ его память. Онъ живетъ съ дочерью и зятемъ въ роскоши, а между тмъ жизнь для него тяжела, дни еле-еле тянутся, и онъ приближается къ концу своей жизни почти такъ же медленно, какъ теперь идетъ по тротуару, вышедши поспшно изъ воротъ дома, онъ идетъ теперь, едва двигая ногами.
Когда онъ проходитъ тми мстами, на которыя падаетъ яркій свтъ изъ оконъ магазиновъ, видно, какъ на его ше блеститъ бобровый воротникъ, на глазахъ золотая оправа очковъ, въ рукахъ рзной шарикъ палки. Но когда онъ входитъ въ пространство, погруженное въ полумракъ, на немъ уже ничего не блеститъ, онъ проходитъ мимо прохожихъ сгорбленный, словно тнь, съ хлопкомъ снгу, положеннымъ на грудь, и другимъ, свшивающимся изъ подъ шапки, надъ шеей.
Но мста освщенныя становятся все рже, и все больше становится мстъ, погруженныхъ въ полумракъ. Уличное движеніе слабетъ, грохота колесъ совсмъ не слыхать, и только иногда-иногда слышится скрипъ санокъ! Даже фонари, кажется, горятъ слабе, благодаря боле мутнымъ стекламъ, тротуары становятся боле узкими, боле пустыми, стны домовъ низкія, за ихъ окнами хотя и видны свчи, но не въ такомъ количеств, и нтъ совсмъ красивыхъ лампъ, пышныхъ вазъ и звуковъ музыки.
Эта часть города гораздо бдне той, гд находится пышное жилище его и его дтей. Здсь нтъ еще нужды, но бдность уже очень близка, и если есть достатокъ, то очень скромный. Скромныя лавочки заняли мсто магазиновъ съ громадными вывсками и подъздами, вывски ярко мигаютъ въ слабомъ свт у старыхъ воротъ и небольшихъ оконъ, нкоторыя изъ нихъ, колеблясь съ каждымъ порывомъ втра, скрипятъ надъ головами прохожихъ.
Вотъ колышется и поскрипываетъ доска, окрашенная въ черный цвтъ, на ней изображены большіе, блые, похожіе на старое заплаканное лицо, часы. Полинялые цифры и стрлки кажутся морщинами, вырытыми временемъ, а лтняя пыль и осенніе дожди образовали на нихъ множество черныхъ точекъ, словно засохшихъ слезъ.
Взоръ стараго господина въ бобровой шуб случайно упалъ на эту вывску, заколыхавшуюся и заскрипвшую слегка съ порывомъ втра. Это было нсколько похоже на просьбу, произнесенную жалобнымъ тономъ.— Часы на вывск! Часовщикъ!— Очень хорошо. Его часы, кстати, нужно починить. Съ нкотораго времени они все опаздываютъ и опаздываютъ, каждый день на дв минуты. Онъ самъ постоянно ставитъ ихъ, поправляетъ, подвигаетъ — ничего не помогаетъ. А между тмъ, онъ хорошо знакомъ съ этимъ дломъ, и вс часы, какіе только есть въ дом, находятся подъ его исключительнымъ и непосредственнымъ присмотромъ. Но для стараго пріятеля надо прибгнуть къ помощи врача. Онъ поднялся на ступеньки, отворилъ дверь лавочки, но, затворивъ ихъ за собою, не сразу отошелъ отъ порога — минуты дв онъ стоялъ, весь превращенный въ зрніе и слухъ.
Комнатка была маленькая, низенькая, отъ потолка и до полу словно наполненная удивительнымъ шопотомъ, крикливымъ, монотоннымъ, и вмст съ тмъ неспокойнымъ, скорымъ. Это былъ топотъ не усиливающійся и не уменьшающійся, но однообразно, не прерываясь ни на минуту, наполняющій комнату снизу до верху. Ничего здсь больше не было слышно — ни уличнаго движенія, ни скрипа вывсокъ, никакого звука изъ міра живыхъ существъ. Ничего, только отъ потолка до полу, отъ одной стны до другой слышенъ былъ разговоръ часовъ, висящихъ на стнахъ и говорящихъ другъ съ другомъ множествомъ голосовъ сухихъ и выстукивающихъ: такъ-такъ, такъ-такъ… такъ… такъ…
А въ этомъ шопот разговора, длящагося словно цлую вчность, у единственнаго окна, около столика, на которомъ горла лампа, надъ множествомъ блестящихъ колесиковъ, пружинокъ, крючковъ, сидлъ человкъ въ длинномъ поношенномъ плать, съ бородой и волосами, похожими на хлопья снга. На голов была надта бархатная ермолка. Въ большихъ очкахъ, съ инструментами въ рук онъ сидлъ и работалъ около блестящихъ мелкихъ вещицъ. Лобъ его былъ весь въ морщинахъ, губы толстыя, глубокая дума въ очахъ, блестящихъ серебристой искрой изъ подъ сдыхъ бровей и рыжихъ вкъ. Должно быть ухо его такъ привыкло къ стукотливому разговору часовъ, что другіе звуки съ трудомъ долетали до него, онъ не слыхалъ, какъ вошелъ посторонній человкъ.
Минуту спустя изъ-за этого шопота послышался голосъ громкій, звучный, удивительно живой и свжій, закричавшій на всю комнату ку-ку и потомъ мрно повторялъ ку-ку! ку-ку! Затмъ, посл восьми разъ онъ умолкъ, и комнатку снова наполнила шумливая и, не смотря на свою удивительную мрность, торопливая, безпокойная бесда часовъ.
Старый еврей поднялъ голову, пухлыя губы его растянулись въ блаженную улыбку, взглядомъ, полнымъ довольства, онъ оглядлся кругомъ и только теперь увидлъ пришедшаго, по лицу котораго также разлилась улыбка. Онъ немного привсталъ изъ-за столика, дотронулся пальцами до ермолки и началъ:
— Что вельможный панъ…
Но, замтивъ дорогую шубу, золотую оправу очковъ, сгорбленную, но еще видную фигуру, онъ поправился:
— Что угодно ясному пану?
Но ясный панъ, вмсто отвта, шелъ прямо къ стн, гд висли часы, и сталъ передъ тми, откуда выходилъ голосъ кукушки.
— Откуда у тебя эти часы? Старые!.. Особенно циферблатъ! Откуда они у тебя? Чьи они?
Жида словно что подбросило изъ-за стола, онъ сорвался съ мста и черезъ секунду былъ уже рядомъ со старымъ паномъ передъ орховымъ высокимъ шкафомъ, изъ котораго выглядывали часы съ кукушкой.
— Чьи это часы? А чьи же они могутъ быть? Они мои. Они принадлежать мн, какъ сынъ принадлежитъ отцу, какъ пріятель пріятелю. А ясный панъ думалъ, что эти часы у меня въ починк, что сейчасъ кто-нибудь придетъ и унесетъ ихъ отсюда? Ай, ай! Я бы хватилъ палкой того, кто захотлъ бы взять у меня эти часы! Если бы кто взялъ ихъ у меня, я бы поднялъ такой крикъ, что сбжались бы люди и прогнали бы того, кто вздумалъ бы отнимать у меня эти часы, потому что они мои.
Онъ говорилъ живо, пылко, и вмст съ тмъ плутовски улыбаясь, но вдругъ замолчалъ и почтительно сталъ смотрть на гостя, который, не обращая на него вниманія, съ поднятой головой, съ немного открытымъ ртомъ, вглядывался въ часы. Вдругъ гость закричалъ:
— Дай-ка скамейку, да лампу, мн не видно пейзажа на циферблат. Вижу, что пейэажъ есть, но не могу разсмотрть какой.
При послднихъ словахъ онъ всталъ на скамейку, поданную жидомъ, и сдлалъ это такъ порывисто, какъ будто бы онъ никогда до этого времени не ходилъ волоча ноги.
— Давай лампу!— закричалъ онъ.
— Сейчасъ, сейчасъ, ясный панъ.
И говоря эти слова, старый жидъ съ лампой въ рук очутился около гостя на другой пододвинутой скамейк.
— Женева!— закричалъ старый панъ, — такъ, такъ! швейцарская фабрика, не знаешь какая?
— Почему же мн не знать? Разв я могу чего-нибудь не знать о нихъ?
Онъ торжественно назвалъ фабрику, уже давно не существующую.
— Это была такая фабрика, какой уже на свт нтъ.
— Правда, что такой фабрики уже нтъ на свт. А какъ они заводятся?
Старый жидъ, словно вытряхнувъ ключъ изъ рукава, уже держалъ его въ рук. А на самомъ дл онъ вынулъ его изъ тайника, находящагося въ шкаф.
— Вотъ они какъ заводятся! видитъ ясный панъ? Какъ это хорошо, что я ихъ сегодня еще не заводилъ. Теперь я могу показать ясному пану. Ай, ай! такой старый ключъ, а идетъ, какъ по маслу.
— Такъ! Ага! А я думалъ, что они заводятся съ той стороны. Такіе часы…
— Ясный панъ ошибается, такіе часы не заводятся никогда съ той стороны, это совсмъ другіе, которые заводятся съ той стороны. А теперь я покажу ясному пану эти карнизцы… Ясный панъ видитъ, какая это изящная работа и какая это рзьба и позолота…
— Empire,— прошепталъ старый панъ.
— Ампиръ! ха! ха! ха! По совсти, ясный панъ знаетъ толкъ въ часахъ, словно часовщикъ! Настоящіе ампиръ! Скоро имъ уже сто лтъ.
— Постой, постой, а что это за пружина?
— Ну, это такая пружина, что какъ я ее нажму, такъ сейчасъ изъ часовъ вылетитъ птичка, захлопаетъ крыльями и начнетъ кричать.
— Ага! правда, я разъ видлъ такую вещь.
— Если ясный панъ видлъ одинъ разъ, то я ему покажу другой разъ.
Они стояли на скамейкахъ другъ возл друга, фигуры ихъ очень отличались одна отъ другой, потому что хозяинъ былъ боле худъ и низокъ. Свтъ лампы, которую жидъ держалъ въ высоко-поднятой рук, падалъ на оба лица съ чертами, непохожими другъ на друга, но покрытыя одинаково большимъ количествомъ морщинъ. У обоихъ были очки на глазахъ, съ одинаково-блаженнымъ видомъ смотрящихъ пристально на часы, когда надъ ихъ сдыми головами и покрытыми морщинами лицами изнутри часовъ, благодаря нажатой пружин, вылетла металлическая птичка, захлопала крыльями и звучнымъ, свжимъ голосомъ начала на всю комнату кричать: ку-ку, ку-ку. Жидъ первый слзъ со скамейки и помогъ гостю сдлать то же самое, затмъ, забывая поставить лампу на столъ, онъ снова смотрлъ на него.
— Съ позволенія яснаго пана,— прошепталъ онъ несмло,— можетъ быть, я ошибаюсь, но мн кажется, мои старые глаза узнали пана.
— Подожди, подожди,— съ живостью сказалъ старый панъ.— Я тоже что-то припоминаю. Видалъ я тебя, что ли, когда-нибудь?
— Ясный панъ — графъ Ксаверій изъ Струменицы?
— Ну, а ты? Я не могу припомнить…
— Я Берка, сынъ Шимшеля, что въ Струмениц держалъ аренду.
— Берка! Не можетъ быть! Но я же тебя превосходно помню. Ты былъ моделью для какого-то рисунка моей сестры.
Жидъ утвердительно кивнулъ головой и поставилъ лампу на столъ, потому что у него начали дрожать руки. Онъ вытащилъ изъ угла старое кресло съ впавшимъ сидньемъ и надломленной ручкой, приглашая гостя ссть. Онъ чмокалъ губами, смялся, рыжія рсницы быстро моргали подъ сдыми бровями, какъ будто онъ боялся ослпнуть. Наконецъ, онъ услся, и сталъ всматриваться въ гостя, издавая неопредленные звуки, въ которыхъ можно было замтить и радость и удивленіе. Но и старый панъ глядлъ на него съ удивленіемъ.
— Не можетъ быть! Ты — Берка!— тотъ Берка, съ вьющимися золотистыми волосами, съ лицомъ румянымъ, какъ у двочки, съ глазами, похожими на бирюзу? Моя сестра пользовалась тобою, какъ моделью для какой-то фигуры на картин, потомъ ты часто приходилъ къ намъ въ домъ… Неужели это ты?
— Я… я самый, ясный панъ. А ясный панъ — тотъ паничъ, что не иначе входилъ на лстницу струменицкаго дворца, какъ перепрыгивая черезъ четыре ступеньки? Когда меня рисовала молодая графиня, а ясный графъ Ксаверій входилъ въ ту комнату, гд были мы, то словно туда входило солнце. Ай, ай, разв я не помню, какъ ясный панъ Ксаверій здилъ на кон, и какъ танцовалъ съ барышнями! Сколько бы ни хало на коняхъ паничей, онъ всхъ перегонялъ, и сколько бы ни было барышень, вс только съ нимъ и хотли танцовать. Я все это видлъ, стоя у забора, либо у оконъ дворца.
— Да, да…— заговорилъ графъ,— я тебя дйствительно лучше всего помню стоящимъ около забора на двор, либо въ огород и смотрящимъ на все наивными глазами, полными любопытства и какого-то довольства. Не разъ мы говорили съ сестрой о теб, что ты смотришь такъ, какъ будто бы восхищаешься всмъ міромъ и не можешь вдоволь ему нарадоваться…
Жидъ тихонько засмялся.
— А ясный панъ разв не радовался тогда всему міру?
Графъ задумался и вздохнулъ.
— Естественно,— отвчалъ онъ,— молодость. Мы оба были тогда моложе, мой Берка.
Не сводя глазъ съ пана, жидъ снова тихо спросилъ:
— А теперь?
— Теперь! Что же? Теперь мы оба стали стариками.
Жидъ оперся руками въ колна, опустилъ глаза въ землю, сгорбился, съежился.
— Цы, цы!— чмокалъ онъ,— почему же бы намъ не состарться вмст, если мы вмст были молодыми? У каждаго человка на свт, жидъ ли онъ, христіанинъ ли, большой ли, маленькій ли, есть молодость, есть и старость… и для каждаго молодость — радость, а старость — такое горе, отъ котораго уже до гроба нельзя избавиться. У каждаго это есть…
Онъ замолчалъ. Графъ молчалъ также и только часы на стнахъ сухо, неспокойно шептали: такъ-такъ, такъ-то-такъ, такъ-то-такъ… Одни изъ нихъ начали глубокимъ басомъ выбивать время: разъ, два, три! Но едва пробило три, какъ отозвались другіе, и тонко зазвонили: разъ, два! При шестомъ удар звонило уже трое часовъ, а при седьмомъ ихъ было уже больше шести. Семь, восемь, девять они прозвонили хоромъ, затмъ снова звучали только три или два голоса, отмчая девятый часъ. Графъ съ улыбкой оглядывался кругомъ.
— Концертъ,— прошепталъ онъ, а потомъ задумчиво прибавилъ:— Берка, сколько уже часовъ пробило время для тебя и для меня?
— Ну,— отвчалъ жидъ,— почему же ему и не пробить? Мы были далеко другъ отъ друга, и не видались никогда и забыли другъ о друг, а время шло на часахъ, и какой бы часъ ни било, било одинаково и для яснаго пана, и для меня, потому что оно для всхъ одинаково выбиваетъ часы…
Онъ немного помолчалъ, потомъ, поднимая глаза на гостя, началъ несмло:
— Знаетъ ли ясный графъ, что я помню родителей яснаго пана, какъ будто бы видлъ ихъ вчера? Панъ, графъ-отецъ, былъ небольшого росту, но съ лица былъ такой гордый, а у пани-графини были такія руки, что я постоянно думалъ, что это блые цвты… т, что въ саду расли, и садовникъ говорилъ, что это лиліи… можетъ быть, я плохо помню… лиліи, лиліи такіе блые, красивые цвты и хорошо пахнутъ. У пани-графини были руки, похожія на эти лиліи… Пусть не гнвается ясный панъ, если я спрошу: живы ли теперь его ясные отецъ и мать?
Въ улыбк графа показалась горечь, когда онъ отвчалъ:
— Гд тамъ, Берка! Разв это возможно, чтобы у меня были еще въ живыхъ отецъ и мать? Tfe блыя лиліи, о которыхъ ты говоришь, уже давно въ земл.
Голосъ у него задрожалъ, но, пересиливъ душевное волненіе, онъ ласково спросилъ:
— А твои родители? Отца я почти не помню, но мать твою припоминаю очень хорошо. Худая, небольшого роста женщина, измученная работой, съ поблекшимъ лицомъ, но съ красивыми еще глазами, черными и огненными, какъ пламя…
Жидъ помолчалъ немного, потомъ тихо сказалъ:
— То пламя, что ясный панъ помнитъ, давно уже въ земл. Часы шептали… такъ-такъ… такъ-то-такъ… такъ-то-такъ, оба собесдника молчали, погрузившись въ шопотъ времени.
Жидъ первый очнулся отъ думы и началъ:
— А чему же я обязанъ такой великой милостью Бога, что онъ послалъ ко мн такого стараго знакомаго?
Графъ вынулъ изъ кармана старинные часы и положилъ ихъ на столъ. Жидъ нжно взялъ ихъ и, оглядывая, съ улыбкой спросила
— Какая же на нихъ жалоба? Чмъ они провинились? Они опаздываютъ? Ясный панъ пробовалъ ставить ихъ и ничего не помогло. Цы, цы… я уже вижу, что съ ними творится не ладно, что они очень больны. Ихъ надо разобрать и полчить…
У графа глаза сверкнули изъ-за очковъ. Онъ безпокойно задвигался на стул, потомъ снова успокоился.
— Можешь это сдлать сейчасъ?
— Почему же нтъ? Я буду очень доволенъ, если ясный панъ посидитъ у меня немного и самъ будетъ видть, что я этому больному ничего худого не сдлаю. Только я засвчу побольше лампу, потому что для такой работы, при такой маленькой ламп мои глаза не годятся.
Графъ, приходя все въ лучшее настроеніе, сказалъ:
— Теб хорошо, ты можешь засвтить побольше лампу, а у меня нтъ съ собой тхъ очковъ, которыми я пользуюсь, когда ставлю часы.
— Ай, ай — что это за бда! У меня есть нсколько паръ разныхъ очковъ, пусть ясный панъ подберетъ себ, которые будутъ лучше. Разв глаза яснаго пана уже просятъ, чтобы ихъ уволили со службы?
— Да, мой Берка, очень даже просятъ, и это страшно мн надодаетъ. Безъ очковъ нельзя пошевелиться, да и съ очками иногда бываетъ трудно…
Жидъ вынулъ изъ комода нсколько паръ очковъ и сказалъ:
— То же самое и у меня. Наши глаза вмст постарли.
Спустя нсколько минуть оба они сидли, наклонившись надъ столикомъ, погруженные въ разборъ часовъ, и разглядывали разныя ихъ части. Роговая оправа очковъ перерзывала темными линіями ихъ сморщенные лбы, щеки, виски, и пропадала надъ ушами въ сдыхъ волосахъ. Благодаря большимъ стекламъ, глаза принимали все большую и большую вдумчивость, а свтъ лампы производилъ въ нихъ серебряный отблескъ. Работая, они разговаривали, но уже только о предмет своего занятія — все, что не было дломъ, въ эту минуту вылетло безъ слда у нихъ изъ головы. Минутами они умолкали, и пристально вглядываясь въ работу, отъ сильнаго напряженія вниманія, начинали дышать громко и протяжно. Иногда они обмнивались между собою отрывочными фразами:
— Видишь, видишь — вотъ гд не ладно.
— Если здсь, то мы это поправимъ, но мн кажется,— гд-нибудь въ другомъ мст.
Иногда начинали спорить.
— Что ты длаешь? Не такъ!— безпокойно говорилъ графъ.
Жидъ успокоительно отвчалъ:
— Пусть ясный панъ не боится! Ясный панъ сейчасъ увидитъ, что изъ этого будетъ.
— Ничего изъ этого не будетъ… нажми здсь… вынь оттуда…
Тогда жидъ возвышалъ голосъ и почти кричалъ:
— Ясный панъ ошибается — здсь такія тонкія пружинки, что ясный панъ ихъ не видитъ.
А графъ, также возвысивъ голосъ, кричалъ:
— Это мн нравится! Мн да не разсмотрть что-нибудь въ этихъ часахъ?!
Но, увидавъ, что жидъ, хотя по своему, но длаетъ какъ слдуетъ, тихонько говорилъ:
— Правда, правда — ты правъ!
А тотъ также, уже успокоившись, бормоталъ:
— Когда я длаю свое дло, я постоянно правъ.
Потомъ они снова умолкали, приближали другъ къ другу лбы, изрзанные морщинами и темными линіями очковъ, и хватались за одну и ту же вещь своими сухими пальцами, ихъ дыханіе, громкое и протяжное, смшивалось съ шопотомъ часовъ, идущимъ вокругъ непрерывной волной.
Но вотъ изъ этой волны сухого и торопливаго шопота раздался голосъ — басъ, очень чистый, и началъ вызванивать: разъ, два, три! Посл второго ударя ему началъ вторить, какъ малютка зрлому мужу, тоненькій, скрипичный голосокъ и сталъ кричать: разъ-два! А посл третьяго удара раздались еще голоса, которымъ вдругъ пришли на помощь еще другіе, и цлый хоръ, ударивши вмст нсколько разъ, снова уменьшился до трехъ и до двухъ голосовъ, бьющихъ десятый часъ.
Оба подняли надъ столомъ головы и опустили руки на колна. Жидъ съ улыбкой сказалъ:
— Ну, ясный панъ — мастеръ въ часахъ. Ужъ я вижу, что ясный панъ иметъ такую склонность къ часамъ, какъ раньше къ быстрымъ конямъ и красивымъ барышнямъ.
А графъ, въ свою очередь, весело отвчалъ:
— Правда? Берка, правда, у меня, не знаю откуда, появилась эта любовь! Разныя чудачества бываютъ въ старости…
Жидъ сдлалъ недовольную мину и началъ ворчать:
— Чудачество! Какое же это чудачество? Часы — прекрасная вещь и длаютъ честь тому уму, который ее выдумалъ. Разв они кого убиваютъ, какъ, напримръ, ружье или пушка? Разв они кого калчатъ, какъ т машины на большихъ фабрикахъ? Часы — для человка другъ, они съ нимъ и когда ему весело, и когда грустно, они показываютъ ему, когда что длать, они говорятъ съ человкомъ, когда никого съ нимъ нтъ, они учатъ его, что время плыветъ, и что онъ самъ въ этомъ времени, какъ по большой рк, тоже плыветъ къ громадному морю.
Онъ махнулъ рукой и закончилъ:
— Знаетъ ли ясный панъ? Они для человка иногда бываютъ лучшимъ другомъ, чмъ другой человкъ, потому что они никогда ее кусаютъ! Хи, хи, хи!
Онъ тихо засмялся, но графъ задумчиво слушалъ его слова. Наконецъ, онъ отвтилъ:
— Это врно, эта говорящая машина бываетъ съ человкомъ, когда ему весело и когда грустно. Знаешь, эти часы были у меня уже тогда, когда я, какъ ты выражаешься, имлъ склонность къ быстрымъ конямъ и прекраснымъ барышнямъ…
— Ай, ай,— чмокнулъ жидъ,— у такого молодого панича были уже такіе дорогіе часы?!
Графъ усмхнулся.
— Никогда у меня не было недостатка въ дорогихъ вещахъ, но не разъ мн не доставало дорогихъ людей… Никогда я не забуду предсмертныхъ часовъ моей матери… Докторъ сказалъ, что смерть наступитъ тогда, когда пульсъ начнетъ слабть, и пошелъ спать, потому что былъ очень утомленъ. Я остался одинъ около ея кровати и съ часами въ одной рук, а въ другой съ ея рукой я наблюдалъ… не приближается ли смерть? Чмъ боле она приближалась, тмъ рже были удары пульса, и казалось, что тмъ скоре двигались стрлки часовъ. Он двигались, а въ той лиліи, которую ты помнишь, пульсъ останавливался, останавливался и… наконецъ совсмъ остановился. Наступило то, что приближалось. На часахъ было пять минутъ три секунды за полночь…
Жидъ съ влажными глазами трясъ утвердительно головой, а часы шептали хоромъ: такъ-такъ, такъ-то-такъ, такъ-то-такъ…
Стараясь подавить волненіе, графъ сталъ шутить:
— А не повришь, Берка, какая быстрота иногда на нихъ, нападала! Когда я былъ какъ-то увлеченъ одной женщиной и могъ бывать съ нею только очень немного, всякій разъ, когда я украдкой взглядывалъ на нихъ, меня разбирала такая злость, что я, если бы только это не было неприлично, охотно хватилъ бы ихъ. о земь. Мысленно я бранилъ ихъ: о глупые, не летите же такъ, постойте, отдохните, и пусть вмст съ вами заодно остановится и время. Но они не слушали, летли, и счастье мое… тоже отлетло!…
Жидъ тихо спросилъ:
— А ясный панъ всегда хорошо спалъ ночью?
Графъ сдлалъ рукою ироническій жестъ.
— А когда ясный панъ не спалъ, то постоянно ли думы яснаго пана были веселыя? Ну, я самъ знаю, что он иногда бывали невеселыя! А когда ясный панъ лежалъ въ потемкахъ, съ невеселыми думами въ голов, тогда часы, можетъ быть, шли очень медленно?
— Шли…— отвчалъ графъ,— и ночи черныя тянулись…
— А когда он тянулись, вс спали и только они одни вели разговоръ съ яснымъ паномъ… и о чемъ былъ разговоръ? Они утшали яснаго пана, говорили ему, что и этотъ мракъ пройдетъ…
— Какъ все проходитъ,— докончилъ графъ и минуты на дв глубоко задумался. Онъ удивлялся, зачмъ онъ такъ долго сидитъ тутъ и такъ дружески разговариваетъ съ этимъ нищимъ.
Когда-то его знавалъ! Что жъ изъ этого? У нихъ все-таки неможетъ быть общихъ воспоминаній, и вообще ничего общаго. Онъ не былъ гордецомъ, у него было врожденное доброе чувство къ людямъ, но все же онъ зналъ, какъ много отдляетъ его отъ Берки, нкогда сына арендатора, а теперь часовщика на окраин города. Однимъ словомъ, они отличались другъ отъ друга во всемъ и между ними не было ничего сходнаго. Онъ вошелъ сюда, чтобы отдать въ починку часы, и засидлся довольно долго. Боле того, ему совершенно не хотлось уходить отсюда и почти неожиданно для себя самого онъ спросилъ:
— Какъ же ты жилъ, Берка? Какъ ты теперь живешь? Есть ли у тебя семья? Каковъ у тебя достатокъ?
Жидъ поблагодарилъ за эти радушные вопросы и довольно-пространно началъ отвчать:
— Богатымъ онъ не былъ, капитала не накопилъ, но средства кое-какія имлъ и нужды не терплъ. Онъ еще работаетъ и зарабатываетъ, сколько надо для того, чтобы жить, а разв. много ему теперь надо, когда онъ одинъ и иметъ при себ только одну внучку, которая смотритъ за нимъ, да и она немного зарабатываетъ шитьемъ! Семья большая — нсколько дтей, внуковъ, но все это…
Онъ махнулъ рукой.
— Знаетъ ли ясный панъ? Есть такая загадка — и мн очень любопытно, знаетъ ее ясный панъ или не знаетъ?— какимъ образомъ можетъ выйти такъ, чтобы человкъ имлъ семью и въ то же время не имлъ ея?
Говоря это, онъ посмотрлъ въ лицо графа испытующимъ, немного плутоватымъ взглядомъ.
— Ну, знаетъ ли панъ эту загадку?
По устамъ графа пробжала ироническая улыбка.
— Знаю эту загадку, Берка, знаю очень хорошо…
Жидъ обими руками ударилъ о колна и огорченно воскликнулъ:
— Ой, зачмъ ясный панъ ее знаетъ? Ее лучше не знать. Ну, а если мы оба ее знаемъ, то я ужъ не буду разсказывать пану о моей семь. Они приличные люди и честные люди, и нкоторые даже съ образованіемъ и богатые, но они не мои… они принадлежать себ, обществу, а не мн…
Было у него нсколько дочерей, но одна только постоянно принадлежала ему. Любила его и заботилась о немъ, была для него лучомъ солнца и отрадой для его очей, но давно уже онъ не видалъ ея и никогда уже не увидитъ. Торговали они неудачно Съ мужемъ и дтьми она ухала въ Америку искать лучшей доли. Иногда бываютъ отъ нея письма, но что въ письмахъ!.. Онъ уже никогда ея не увидитъ, а это наводитъ на него такую тоску, которую можно вынести спокойно и терпливо только потому, что она отъ Бога. Что длать?
Его глаза, о которыхъ графъ говорилъ, что были нкогда голубыми, какъ бирюза, теперь срые и подернутые мглою, подъ рыжеватыми вками засвтились слезами. Но спустя немного онъ сдержалъ волненіе и, благодаря графа за радушные вопросы, несмло проговорилъ:
— Пусть ясный панъ не разгнвается на то, что я спрошу о сестр пана, о той прекрасной графин, что нкогда меня, бднаго жиденка, рисовала на картин? Ай, какая эта была прекрасная барышня! Я ее помню. Почему же бы мн ея не помнить, когда я никогда уже посл не видалъ такой прекрасной барышни? Это былъ ангелъ. Она была такъ красива и такъ добра, и такая тихая и нжная, какъ ангелъ! Я помню, ясный панъ жилъ очень дружно съ нею. Почему же мн не помнить этого, когда я потомъ никогда не видалъ такой дружбы? жива она? Гд она живетъ? Что длаетъ? Хорошо ли ей живется?
Посл короткаго молчанія, опустивъ взоръ внизъ, графъ отвчалъ:
— У меня было три сестры, но ту, о которой ты спрашиваешь, я любилъ боле всхъ. Она жива, живется ей хорошо, но я уже давно ея не видлъ, и, можетъ быть, никогда уже не увижу. Она вышла замужъ за англичанина, живетъ въ Англіи, сюда никогда не прізжаетъ, а мн — человку, близкому уже къ боле далекому путешествію, трудно отправляться хотя бы и въ небольшое. Она для меня умерла, хотя и жива… Что же длать?
Жидъ внимательно слушалъ и трясъ съ грустью головой.
— У яснаго пана такое же горе, какъ и у меня. И ясный панъ правду сказалъ: ‘она умерла, хотя и жива’. Я то же самое думаю о своей Малк. Я думаю, люди разно умираютъ, одни отъ болзни, другіе удаляясь, третьи благодаря тому, что перемняются, четвертые… Но зачмъ я говорю это ясному пану, когда онъ самъ знаетъ…
Онъ махнулъ рукой и замолчалъ, а графъ, потупившись, коротко отвчалъ:
— Знаю.
Оба замолчали, а вокругъ часы говорили непрестаннымъ шепотомъ: такъ-такъ, такъ-то-такъ, такъ-то-такъ. Какъ вдругъ изъ шопота раздался громкій голосъ, закричавшій на всю комнату: ку-ку, ку-ку!
Графъ всталъ и, подойдя къ часамъ, сталъ передъ ними. Шуба у него была распахнута, потому что ему сдлалось жарко въ душной комнат, и на глазахъ у него были уже свои очки, въ золотой оправ. Поднявъ голову, онъ долго смотрлъ черезъ эти очки на старинные часы, наконецъ сказалъ:
— Сколько ты хотлъ бы за эти часы?
Жидъ, сидя около стола, поднялъ голову и, улыбаясь, отвчалъ:
— Что мн за нихъ хотть? Я ничего за нихъ не хочу.
— Какъ такъ? Но, вдь, ты торгуешь часами?
— Ясный панъ сказалъ правду. Я торгую часами, но эти часы не продажные.
Графъ съ удивленіемъ повернулся къ нему.
— Почему? Эта вещь дорого стоитъ. Я охотно пріобрлъ бы ихъ.
Жидъ утвердительно потрясъ головой.
— Я знаю, что это дорогіе часы и что я получилъ бы за нихъ хорошую цну, но я ихъ не продамъ. Слышалъ ли ясный панъ когда, чтобы пріятель продавалъ пріятеля?
Графъ, почти остолбенвъ, глядлъ на говорящаго.
— Можетъ ли это быть,— закричалъ онъ,— ты, вдь, не богачъ, и, кром того, жидъ, а жиды цнятъ только деньги!
Жидъ тихо отвчалъ:
— Ясный панъ ошибается.
А графъ немного съ усмшкой сказалъ:
— Въ чемъ же я ошибаюсь? Что ты такъ цнишь въ этихъ часахъ, что не хочешь продавать ихъ? Вдь, у тебя столько другихъ! Почему же эти для тебя имютъ такое значеніе, чмъ они такъ дороги теб?
Онъ былъ охваченъ такимъ любопытствомъ, былъ такъ удивленъ, что снова слъ около стола на кресл, съ впавшимъ сидньемъ и со сломанной ручкой.
А жидъ медленно началъ говорить:
— Если ясный панъ будетъ слушать,— я ему все разскажу. Скоро будетъ уже 14 лтъ, какъ у меня находятся эти часы. Я ихъ купилъ дешево и купилъ для того, чтобы продать дороже. Но тогда мой Мовша — онъ теперь купецъ и очень удачно торгуетъ хлбомъ — былъ такимъ маленькимъ, ходилъ въ (школу) хедеръ, онъ былъ у меня одинъ, я очень боялся, что Богъ не дастъ мн другого, и очень его любилъ. Ай, какое это было дитя, мой Мовша! Если бы ясный панъ зналъ его, то самъ сталъ бы удивляться, что такое дитя можетъ быть на свт. А когда я купилъ эти часы, то въ тотъ самый день мой Мовша вернулся изъ хедера такой слабый, такой печальный и блдный, что меня страхъ взялъ, какъ бы онъ не расхворался и какъ бы Богъ не отнялъ у меня моего единственнаго сына. Пришелъ мой Мовша изъ хедера, слъ въ углу, сть не хочетъ, только смотритъ въ землю, и говоритъ, что у него очень болитъ голова, что онъ въ хедер очень измучился, что меламедъ очень строгъ и что онъ жить больше не хочетъ. Ай, ай! такое малое дитя и не хочетъ жить! Это удивительно, страшно, великій грхъ. Когда онъ сказалъ это, я схватился за голову и мать его схватилась за голову, а сестры начали плакать отъ того, что Мовша не хочетъ жить и что мы сидимъ, держась за головы и качаясь отъ великой печали. Тогда вдругъ эти часы закуковали. А было тогда десять часовъ, они долго куковали — десять разъ. Посл перваго раза Мовша поднялъ голову и удивленно посмотрлъ, посл второго — онъ смотрлъ уже не въ землю, а на часы, посл третьяго — у него вдругъ засвтились глаза и онъ закричалъ: Ай, ай, тате, что это такое? Откуда ты это взялъ? И началъ смяться, глядя на часы, какъ смется человкъ, котораго долго держали въ темнот, а потомъ выпустили на свть и онъ увидлъ солнце. Я былъ очень доволенъ, что онъ смется, вскочилъ на скамейку, и нажалъ ту пружинку, что ясный панъ знаетъ, и какъ только я ее нажалъ, изъ часовъ выскочила птичка и начала хлопать крыльями и куковать еще громче. Ну, а какъ только онъ увидалъ эту птицу, мой Мовша, онъ ужъ совсмъ выбжалъ изъ угла, схватилъ обими руками старшую сестру и началъ съ ней танцовать передъ часами, а пока онъ танцовалъ со старшей сестрой, и дв младшія, такія маленькія, что едва отросли отъ земли, схватились за об руки и также начали танцовать. Они не только танцовали, но съ радости, что увидали такую прекрасную птичку, смялись на всю комнату, а глядя на нихъ, и мать, готовившая около огня обдъ, начала смяться. Я не слзалъ со скамейки и смотрлъ, какъ они вс танцовали и смялись. Птица куковала, а я около этихъ часовъ, стоя на столик, благодарилъ въ мысляхъ Бога, что Мовша ужъ не боленъ и хочетъ жить, и что въ моемъ дом такая великая печаль обратилась въ такую великую радость.
Дйствительно, это, должно быть, была великая радость, потому что еще теперь, спустя 14 лтъ, отблескъ ея падалъ на густыя морщины его лица, а эхо отзывалось въ тихомъ, протяжномъ смх. Повеселвшій, съ блестящими глазами, онъ говорилъ дале:
— Ну, могъ ли я тогда продать эти часы, когда Богъ оказалъ мн черезъ нихъ свою милость? Я немного и боялся ихъ продавать, чтобы не отвратить отъ себя этого счастья, и немного жаллъ дтей, для которыхъ эта птичка, что въ нихъ поетъ, была такой забавой и такой радостью, что какъ только она начинала куковать, они тотчасъ же начинали передъ ними танцовать… Покупатели на нихъ у меня были, но я постоянно думалъ про себя: пусть это будетъ потомъ, пусть они еще немного побудутъ у насъ. А потомъ Богъ послалъ на меня тяжкую болзнь…
Онъ глубоко вздохнулъ, глаза поднялъ къ потолку и продолжалъ:
— Когда Богъ послалъ на меня эту болзнь, я, можетъ быть, цлый мсяцъ не спалъ. Знаетъ ли ясный панъ, что это такое, когда человкъ, съ великою болзнью внутри и съ черными мыслями въ голов, цлую ночь лежитъ съ открытыми глазами и смотритъ въ темноту? Я въ этой темнот видлъ такъ много предметовъ, что пусть бы ихъ ни одинъ добрый человкъ никогда не видалъ. Я видлъ свою смерть и своихъ дтей, которыя будутъ безъ меня въ большой нужд, и свои грхи, которыми я оскорбилъ Бога, и великій ужасъ, что меня ждетъ за нихъ на томъ свт. А когда я такъ лежалъ и смотрлъ на эти предметы съ открытыми глазами, какъ только въ этихъ часахъ начнетъ куковать эта птичка, тотчасъ эти образы, словно висящіе въ темнот, смняются другими. Ясный панъ догадается ли, что я тогда видлъ въ темнот, когда птичка куковала? Я тогда видлъ Струмевицы и самого себя, какъ я стою около забора вокругъ двора и смотрю на лсъ, начинавшійся тотчасъ за дворомъ… Ай, какое прекрасное лто! Тотъ садъ, въ которомъ находится блый дворецъ, такой зеленый и отъ него расходятся пріятные запахи. Надъ дворцомъ, на высокомъ дерен, большая птица съ длиннымъ носомъ, въ большомъ гнзд, кормитъ жабами, которыя она принесла съ луга, своихъ дтей, а въ лсу, на который я смотрю, зеленомъ лсу, кукуетъ другая птица,— кукуетъ совершенно такъ же, какъ эти часы. Смотрлъ я на эти образы, смялся на нихъ, какъ дитя, когда ему покажутъ куклу, и благодарилъ Бога, что Онъ далъ мн такую неживую вещь, которая въ темнот вызываетъ у меня такія свтлыя виднія…
Онъ замолчалъ и довольно долго сидлъ, положивъ руки на колна и свсивъ голову.
Графъ, опершись головой на руку, погруженный въ думы и слушая жида, также молчалъ, а об ихъ головы, сдыя и поникшія, окружалъ шопотъ времени, неустанный, какъ будто подтверждающій ихъ слова: такъ-такъ, такъ-то-такъ, такъ-то-такъ, такъ-то-такъ…
Немного спустя изъ этого шопота снова послышался голосъ жида, пониженный, почти шепчущій…
— Я бы ясному пану цлую недлю могъ разсказывать разныя вещи объ этихъ часахъ и все бы еще всхъ не разсказалъ. Но объ одной еще скажу. Пусть ясный панъ терпливо выслушаетъ ее.
И онъ началъ разсказывать. Когда его милая Малка узжала въ Америку, онъ не провожалъ ея на вокзалъ, потому что чувствовалъ, что не удержится отъ плача, и не хотлъ, чтобы люди высказывали сожалніе объ его старыхъ глазахъ, которые должны еще такъ плакать. Дочка и дти ея простились съ нимъ здсь, въ этой самой комнат, а онъ, словно не живой, сидлъ на полу, въ углу, вонъ въ томъ углу, и, схватившись обими руками за голову, качался и плакалъ и жаловался Богу, за что онъ посылаетъ на него такое великое несчастіе. Но вдругъ ему пришло въ голову, что можно услыхать свистъ, такой долгій и рзкій, съ которымъ удаляются отъ вокзала позда, и захотлось ему страшно услышать этотъ свистъ. Пусть я его услышу, думалъ онъ, пусть узнаю, когда моя Малка и ея дти не будутъ уже здсь, когда они для меня совершенно пропадутъ. Онъ зналъ, во сколько часовъ и минутъ обыкновенно раздается этотъ свистъ, и сидя въ углу на полу, съ головою, наклоненною на руки, онъ сталъ смотрть на часы, на эти часы съ птичкой. Онъ смотрлъ и думалъ — черезъ четверть часа, черезъ десять минутъ, черезъ пять, черезъ три минуты… Затмъ раздался свистъ, долгій и такой рзкій, что совершенно пронзилъ его сердце. Его Малки уже не было здсь, она уже, хотя и была жива,— для него умерла. Повритъ ли ясный панъ? Я помню, что тогда на нихъ было 23 минуты одиннадцатаго…
Графъ всталъ, задумавшись.
— Мой Берка,— сказалъ онъ,— я понимаю хорошо, почему ты не хочешь продать эти часы. Ты читаешь по нимъ, такъ же какъ я по своимъ,— свое прошлое…
Жидъ потрясъ удовлетворенно головой.
— Ясный панъ правду сказалъ. Ясный панъ читаетъ прошлое по своимъ часамъ такъ же, какъ я по своимъ. Каждый ихъ иметъ.
Они стояли теперь другъ противъ друга, близкіе къ разлук, но замедляя минуту разставанья, какъ бы чуя какого-то невидимаго кузнеца, соединявшаго ихъ неожиданно какими-то узами, а вокругъ ихъ сгорбленныхъ, изнуренныхъ фигуръ плыла волна времени, неустанно, однообразно шепча: такъ-такъ, такъ-то-такъ, такъ-то-такъ…
Графъ снова слъ на кресло, словно приготовляясь къ долгой бесд, а изъ шопота, наполняющаго комнату, выдлился басовой голосъ, очень чистый, и началъ вызванивать: разъ-два-три! Посл четвертаго удара, вторя, подбжалъ къ нему, какъ малютка къ зрлому мужу, тоненькій скрипичный голосокъ и сталъ кричать: разъ, два! а за третьимъ его ударомъ раздались другіе голоса, на помощь которымъ подоспли еще другіе, пока, наконецъ, цлый хоръ, ударивъ нсколько разъ вмст, снова не уменьшился до трехъ и до двухъ голосовъ, оканчивающихъ возвщать одиннадцатый часъ…
Прошло нсколько мсяцевъ.
Весна была ранняя, ясная, солнечная. Старый Берка вышелъ изъ комнаты, наполненной вчнымъ шопотомъ часовъ, и стоялъ передъ дверьми на ступенькахъ, соединявшихъ комнату съ тротуаромъ. Его обливалъ солнечный свтъ, на золотомъ фон котораго вырисовывалась фигура, маленькая, слабая, немного сгорбленная, въ длинной поношенной одежд, въ сплющенной шапк съ покривившимся верхомъ. Подъ этой шапкой въ золотомъ блеск солнца виднлось лицо, круглое, увядшее, съ небольшимъ румянцемъ на сморщенныхъ щекахъ, въ очкахъ, роговая оправа которыхъ перерзывала черными линіями лобъ, виски и пропадала за ушами въ сдыхъ волосахъ. Сдая борода болталась на груди, какъ кудель съ серебристой пряжей.
Онъ стоялъ, окруженный свтомъ и солнечнымъ тепломъ, солнце грло его, онъ весело глядлъ черезъ большія стекла очковъ на узкую улицу, полную свта, одтую сверху поясомъ голубого неба. Былъ полдень, народъ живо двигался, съ ближайшихъ улицъ, боле модныхъ, долеталъ хорошо знакомый шумъ и грохотъ, въ которомъ ухо жида вдругъ стало различать звуки, мене обычные. То было пніе, то усиливавшееся, то умолкавшее, то снова раздававшееся въ уличномъ шум торжественной нотой.
Берка вслушивался немного, потомъ кивнулъ головой въ знакъ, что понялъ значеніе этого пнія. Недалеко тянулось погребальное шествіе, медленно приближаясь. На узкой улиц сдлалось такое движеніе, какое бываетъ обыкновенно, когда народъ спшитъ поглядть на что-нибудь любопытное. На тротуарахъ послышались спшные шаги, зашумлъ говоръ голосовъ. Берка спокойно стоялъ на ступенькахъ, поднимающихся надъ тротуаромъ и смотрлъ въ сторону, откуда приближалось торжественное пніе. Пространство въ нсколько сотъ шаговъ отдляло его отъ конца улицы, за которымъ обыкновенно тянулись погребальныя шествія.
Вскор показалось и это шествіе. Изъ-за высокой стны каменнаго строенія показалось сначала нсколько лицъ въ блой одежд, черный крестъ высился въ золотистомъ воздух, качались хоругви, красныя и голубыя, горящіе факелы блеснули, словно цпь огней, желтыхъ, мертвыхъ, грустныхъ. Печальное пніе раздавалось и смшивалось съ грохотомъ колесъ, медленнымъ и глухимъ. Зачернлъ крепъ. Погребальная колесница, запряженная въ шесть коней и окруженная людьми, одтыми въ трауръ, везла гробъ, обитый серебромъ.
Затмъ снова, при медленно-удаляющемся пніи, хоругви, факелы и рядъ людей, идущихъ медленно, въ глубокомъ, но изящномъ траур. Тяжелыя женскія платья, тянущіяся по мостовой, черный крепъ, спускающійся отъ головы до земли, черныя повязки на мужскихъ шляпахъ, въ рукахъ, обтянутыхъ въ черныя перчатки, молитвенники, блестящіе на переплетахъ слоновой костью и золотомъ. Долгій рядъ такихъ паръ тянулся среди двухъ рядовъ горящихъ факеловъ и толпы народа, тснившейся на обоихъ тротуарахъ и по краямъ улицы.
Это были одни изъ наиболе пышныхъ похоронъ, когда-либо бывшихъ въ этомъ город.
Черезъ большія стекла очковъ Берка спокойно смотрлъ на шествіе и иногда только задумчиво трясъ головою. Но, услыхавъ въ уличной толп нсколько словъ, онъ выпрямился и началъ спрашивать, самъ не зная кого.
— Was? was? wer? кто такой? Графъ. Какой графъ? Что такое? Кто это умеръ? Кого хоронятъ?
Съ такимъ вопросомъ на блдныхъ губахъ онъ очутился на тротуар и загородилъ дорогу какому-то прохожему.
— Что? Не задерживай меня, жидъ! Кого хоронятъ? Графа Струменицкаго. Ну, что же! Зачмъ ты держишь меня за полу? Котораго Струменицкаго? Отца… отца… стараго графа Ксаверія. Ну, пусти, я спшу!
Берка выпустилъ полу, закинулъ голову назадъ и смотря въ голубое небо, говорилъ, почти кричалъ:
— Онъ умеръ? Графъ Ксаверій умеръ? Какъ это можетъ быть? Почему онъ умеръ? Онъ былъ совершенно здоровъ, когда приходилъ ко мн. Онъ когда-то былъ такой молодой, такой красивый, такой веселый, а теперь онъ умеръ? Какъ же это такъ вышло, что онъ умеръ?
Прохожіе, торопившіеся посмотрть на пышныя похороны, толкали его и съ удивленіемъ глядли на старика, съ торчащей серебристой бородой, который, смотря черезъ большіе очки въ небо, испускалъ вопли, перемшанные съ вопросами. Онъ спрашивалъ неизвстно о чемъ и неизвстно кого. Кто-то прошелъ мимо него, размахивая руками и оттолкнулъ его къ самой стн дома, пара жидовскихъ подростковъ, пробгая, какъ-то обозвали его. Но все это длилось не долго, потому что старый жидъ, движимый какой-то непреодолимой силой, побжалъ изъ всхъ силъ въ ту сторону, куда потянулось погребальное шествіе. Подбирая руками вокругъ ногъ длинную одежду, онъ бжалъ съ тротуара на тротуаръ, съ улицы на улицу, сгорбленный, съ жилистой шеей, вытянутой впередъ, съ торчащей серебристой бородой. Онъ страшно спшилъ. Онъ ни о чемъ не думалъ, только бы догнать погребальное шествіе,— другого желанія у него не было — только одно это.
Шествіе двигалось медленно, догнать его было не слишкомъ трудно. Берка скоро догналъ послдніе его ряды, но не удовольствовался этимъ. Онъ бжалъ, ловко пробираясь среди толпы, гд было слишкомъ тсно, онъ пускалъ въ ходъ даже руки, и наконецъ очутился около пань и пановъ, идущихъ парами за гробомъ.
Родные умершаго, близкіе и далекіе, друзья, ближайшіе знакомые, старые и молодые, высокіе и низкіе, красивые и некрасивые, но вс изысканно одтые, въ глубокомъ траур, были въ торжественномъ и напряженномъ настроеніи. Тяжелыя женскія платья тащились по мостовой, черные креповые уборы спускались съ головы до ногъ, чернли повязки на мужскихъ шляпахъ, молитвенники блестли золотомъ въ рукахъ, обтянутыхъ въ черныя перчатки и набожно сложенныхъ. За ними грохотъ необозримаго ряда экипажей и топотъ по мостовой срой массы простого народа, держащагося въ отдаленіи…
На тротуарахъ, съ обихъ сторонъ колесницы, обтянутой крепомъ, и провожатыхъ, одтыхъ въ трауръ, тянулись дв какъ бы каймы уличной мостовой, пустыя и облитыя блескомъ солнца. Берка замедлилъ шаги и пошелъ параллельно съ толпой и пань, и пановъ. Они шли ровно и торжественно, онъ шелъ, немного покачиваясь и иногда спотыкаясь о каменья. На фон ихъ черныхъ платьевъ его подержанная одежда казалась лохмотьями, добытыми изъ какой-нибудь канавы. На помятой шапк не было креповой повязки, изъ подъ полей видны были черныя линіи очковъ, перерзывающія сморщенную кожу лба и висковъ. Онъ казался каплей, упавшей изъ срой толпы, державшейся въ отдаленіи, тутъ за гробомъ, обитымъ серебромъ, около лицъ, одтыхъ въ тяжелый изящный трауръ.
Но онъ все же шелъ. Можетъ быть, онъ обращалъ на себя вниманіе и можетъ быть на него удивлялись, откуда онъ взялся и зачмъ онъ идетъ, но онъ шелъ. Впереди шествія, въ лучистомъ воздух, высоко поднимались темныя линіи креста и торжественно звучало церковное пніе, а онъ все шелъ. Вскор юнъ началъ размышлять:
— Ну, зачмъ я здсь? Зачмъ я бжалъ, какъ сумасшедшій? Зачмъ я иду?
Но все же шелъ. Пока онъ бжалъ и проталкивался черезъ толпу, онъ не думалъ ни о чемъ, движимый чувствомъ, какой-то инстинктивной силой, неясной, но непреодолимой. Теперь онъ дивился самъ на себя и на того, за гробомъ котораго онъ плелся около родныхъ и близкихъ друзей, спотыкаясь о каменья.
— Ну, зачмъ онъ тогда сидлъ у меня нсколько часовъ, почти цлую ночь? Зачмъ онъ разговаривалъ со мной, какъ съ братомъ? Зачмъ я бжалъ за этой колесницей, когда я узналъ, что она везетъ его? Зачмъ я теперь иду за ней?
Такъ онъ думалъ, дивился все боле и ему, и себ, но все же шелъ.
За городомъ стало просторно, свтло, свжо. Поля съ зелеными всходами шли по обимъ сторонамъ дороги, молодыя березы серебрились и шептали массами молодыхъ листочковъ. Легкій втеръ дулъ въ золотомъ воздух, разнося благовоніе растеній, показывающихся изъ-подъ земли, рка блеснула вблизи такой яркой лазурью, что изъ-за волнистыхъ холмовъ казалась упавшимъ кускомъ неба.
Берка уже очень давно не выходилъ изъ города, а теперь, какъ трлько онъ вышелъ, на него повяло Струменицей. Втеръ, березы, лучистый свтъ шептали ему въ оба уха: ‘Струменица, Струменица!’ Онъ стоитъ около забора вокругъ двора, смотритъ на такія же березы, на такой же кусокъ голубой воды и слушаетъ, какъ птица кукуетъ въ лсу.
Онъ пристально поглядлъ на гробъ, обитый серебромъ.
— Таково было мое и твое начало.
Черезъ ворота, отворенныя настежь, шествіе вошло на кладбище и среди могилъ, усянныхъ фіалками, разсялось въ лсу надгробныхъ памятниковъ и крестовъ. Берка, объятый какой-то тревогой, остановился, и когда людская толпа прошла мимо, очутился одинъ. Кладбище было все въ деревьяхъ, старый жидъ пошелъ между березами и, повсивъ голову, опустивъ безпомощно руки, бродилъ нкоторое время подъ плакучими втвями березъ, думая, даже бормоча вполголоса:
— Ну, зачмъ я сюда пришелъ? Зачмъ я здсь? Зачмъ я прилзъ?
Но онъ не уходилъ и чувствовалъ, что между нимъ и спускающимся въ землю гробомъ неожиданно возникали какія-то крпкія, прочныя узы.
На противоположномъ конц кладбища стояла пестрая толпа, народа, лилось торжественное пніе, сіялъ крестъ на высокомъ, памятник. Жидъ, опустивши голову, плелся между березами и говорилъ самъ съ собою. Ворота кладбища были все еще отворены настежь, но онъ не уходилъ, онъ даже слъ подъ березами.
Подъ березами, плачущими цлымъ ливнемъ молодыхъ листьевъ среди блыхъ пней, надъ могилой, усянной фіалками, срла фигура стараго жида, сидящая на земл, въ сплюснутой шапк, въ большихъ очкахъ съ роговой оправой, съ серебристой куделью на груди.
Кладбище спускалось по высокому холму къ рк, за которой лежали зеленыя поля и желтые пески. Жидь вытянулъ шею и сталъ смотрть на пески.
— Что это такое?— бормоталъ онъ,— что это значитъ, неужели это оно? Я не зналъ, что его видно отсюда!
На желтыхъ пескахъ виднлось одно мсто, окруженное низкой стной и наполненное торчавшими каменьями. Не было тамъ, какъ здсь, ни деревьевъ, ни надгробныхъ памятниковъ, ничего, только множество торчащихъ камней, краснющихъ въ блеск солнца, а вокругъ желтые пески. Это было жидовское кладбище.
Берка оперся локтемъ въ колно, а головой на руку, и медленно сталъ качать головой то взадъ, то впередъ, въ тактъ наковальн, соединявшей невидимыми узами его и гробъ, засыпаемый пескомъ. Потомъ онъ тихо сказалъ:
— Здсь — твой и мой конецъ.
Онъ пересталъ бормотать, но сидлъ еще подъ березами, срый среди окружающей его зелени, надъ могилой, усянной фіалками. а вокругъ него раздавалось щебетаніе птицъ.
А два кладбища, одно все въ деревьяхъ и крестахъ, другое съ торчащими камнями на желтомъ песк, одно общее небо соединяло высокими и широкими узами.