УЖАСЫ РАЗВРАТА.
УЖАСЫ РАЗВРАТА.
(ПРЕДСМЕРТНАЯ ИСПОВДЬ.)
РАЗСКАЗЪ
Н. Е. Добронравова.
МОСКВА.
Типографія H. И. Булгакова, Солянка, д. Волкова
1899.
I.
II.
III.
IV.
V.
Конецъ
Ужасы разврата, Добронравов Николай Евгеньевич, Год: 1899
Время на прочтение: 13 минут(ы)
На двор стоитъ звздная, апрльская ночь. Городъ тоже блеститъ какъ звздами, вечерними огнями. Въ каждомъ окн мерцаетъ свтъ свчъ, лампъ, лампадъ. Почти никто не спитъ. Везд ждутъ той минуты, когда въ сонномъ воздух мрно загудятъ колокола, призывая къ пасхальной заутрен. Вс люди нсколько возбуждены, взволнованы, начиная съ тхъ, которымъ придется побывать въ эту ночь во дворц, и кончая тми, кто посл долгаго великаго поста разговляется въ какой нибудь жалкой квартиренк дома приготовленными куличами и пасхами.
Въ кухн такой маленькой квартиры, состоящей изъ двухъ комнатъ и занимаемой прачкой собралась вся живущая здсь семья, сама прачка, Олимпіада Васильевна Иванова, ея десятилтній сынишка Вася, ея восемнадцатилтняя дочь Ольга и женихъ Ольги, молодой подмастерье золотыхъ длъ мастера Иванъ. Всхъ ихъ занимаетъ и то, насколько удались куличъ, пасха и пестро раскрашеныя лоскутьями яйца, и то, какъ бы не опоздать къ заутрени, ради которой спшатъ принарядиться двушка и мальчуганъ. Хозяйка квартиры зажигая лампаду, торопитъ ихъ завязать куличъ, пасху и яйца въ чистую салфетку и идти въ церковь.
— А ты разв не пойдешь, мама, спрашиваетъ сынишка.
— А съ кмъ же баринъ то Петръ Петровичъ останется? вмсто отвта говоритъ она.
Она беретъ затепленную лампаду и бережно несетъ ее изъ кухни черезъ просторную, чистую комнату, гд уже теплится въ переднемъ углу другая лампада. Комната выстлана блыми половиками, на коммод и на стол передъ диваномъ красцаго дерева постланы чистыя скатерти съ красными каймами, на окнахъ висятъ только что вышитыя и подкрахмаленныя тюлевыя занавси, за ними виднются тоже недавно вымытые алеандры, кактусы, китайскія розы, золотыя деревья, распространяющіе свой ароматъ въ комнат. Жирная, срая кошка лежитъ неподвижно на бломъ половик сладко нжась и дремотно поглядывая жмурящимися глазами на горящую ровнымъ свтомъ въ углу лампаду. Хозяйка, осторожно неся другую лампаду, проходитъ въ сосднюю узенькую комнату, погруженную въ полный мракъ. Скрипъ двери и свтъ лампады пробуждаютъ спящаго здсь человка не по лтамъ изможденнаго, обросшаго сдою бородою, съ всклокоченными, сдыми кудрями. Онъ открываетъ большіе, глубоко-впалые глаза и, недоумвая, спрашиваетъ:
— Что, Васильевна?
— Лампадочку вотъ затеплила, отвчаетъ она, ставя лампаду въ передній уголъ передъ образомъ Христа.
— Заутреня сейчасъ начнется.
— А-а! протяжно говоритъ онъ, точно что то вспомнивъ.— Идете въ церковь?
— Я то не иду, а мои ужъ собрались.
— А что же вы то?
— Да какъ же васъ однихъ оставить.
— Меня?… Что я?… Живой покойникъ… Нтъ, идите, Свтлое Воскресеніе разъ въ году.
Она пробуетъ протестовать, хотя ей и хочется побывать въ церкви.
— Все же, понадобится вамъ что нибудь, говоритъ она.
— Нтъ, нтъ… Я засну… Что мн можетъ понадобиться?… Идите!…
— Ну, такъ я замкну васъ, соглашается она, и спшитъ успокоить его: — Я скоро вернусь… Только заутреню отстою… И то, гршница, рдко въ церковь хожу… Все дла да дла, я поскорбть бы пора…
Онъ еще шире открываетъ глаза, какъ-бы не понимая ея и вопросительно говоритъ:
— Поскорбть?
— Да какъ же, смерть то не за горами тоже, надо-бы и о душ подумать, а тутъ вертишься да изворачиваешься все для утробы… а все это прахъ, прахомъ и останется!…
Она вздыхаетъ и произноситъ:
— Ну такъ я пойду не надолго… какъ отойдетъ заутреня такъ и прибгу.
Онъ закрываетъ глаза, уже не слушая ея и, повидимому засыпая. Онъ уже давно проводитъ большую часть времени въ полудремот. Женщина выходитъ на цыпочкахъ изъ его комнаты и обрадованная возможностью побывать въ церкви, спшитъ переодться.
Надъ ркой раздался рзкій звукъ сигнальной ракеты — и вслдъ за нимъ въ воздух полились со всхъ колоколенъ мрные, гармоничные переливы торжественнаго, колокольнаго звона.
Задремавшій Петръ Петровичъ широко открылъ впалые глаза, какъ бы недоумвая что значитъ этотъ звонъ стоящій въ воздух. Его взглядъ со страннымъ выраженіемъ устремился на теплющуюся лампаду, на озаренный ея свтомъ ликъ Спасителя въ терновомъ внц. Казалось онъ что то спрашивалъ, хотлъ сообразить и припомнить. Голова больнаго старика, повидимому работала уже плохо, медленно, и не сразу соображала.
— Воскресъ! наконецъ тихо проговорилъ енъ сухими, едва шевелящимися губами не отрывая взгляда отъ передняго угла.
— Христосъ… Воскресъ?
Не спуская глазъ съ изображенія Христа, онъ началъ о чемъ то думать,
Въ голов медленно ворочились воспоминанія, поплыли образы, картины сцены давно прошедшаго…
Предъ глазами больнаго внезапно возстали большой барскій домъ въ деревн, ярко освщенныя комнаты, длинные столы съ куличами, пасхами, окороками и яйцами, суета и хлопоты цлаго полчища принарядившихся по праздничному дворовыхъ и средь всего этого — нарядна, румяная старушка съ добродушнымъ лицемъ, съ сдыми волосами, обходящая вокругъ столовъ — осматривающая все ли въ порядк. Держась за ея юбку, не отставая отъ нея ни на шагъ ходитъ съ ней курчавый мальчуганъ въ бархатныхъ шароварахъ, въ сафьяныхъ сапожкахъ съ красной строчкой, въ шелковой, красной рубашонк съ золотымъ поясомъ.
— Бабушка, теперь въ церковь? Бабушка, а потомъ христосоваться? Бабушка потомъ разговляться? пристаетъ онъ къ ней.
— Да, да, Петушокъ? отвчаетъ она гладя его мягкой и пухлой выхоленной рукой незнакомой съ черной работой.
— Скажи Власьевн, что бы одла тебя. Пора хать. Слышишь лошади ждутъ.
Его одваютъ въ теплую одежду онъ усаживается съ бабушкой и гувернанткой въ экипажъ и детъ въ церковь за дв версты отъ барской усадьбы. Церковь уже полна народу, но вс разступаются передъ что бабушкой и передъ нимъ, вс низко кланяются имъ, пока они проходятъ на клиросъ и на коврик останавливаются передъ иконостасомъ усяннымъ горящими свчами.
Его и бабушку окружаютъ уже съхавшіеся въ церковь родные — кузены и кузины, дяди и тетки, вс заискивающе цлуютъ у бабушки руки и вс восхищаются какъ, точно лучше его нтъ на свт ни одного ребенка и чмъ боле кто хвалитъ его, къ тому и благосклонне относится и его бабушка.
На половин службы онъ уже сладко спитъ, сидя на поставленномъ для него стул, и когда просыпается — вс уже цлуются между собою, вс подходятъ къ кучк бабушки и она раздаетъ христосующимся яйца, вынимая ихъ изъ стоящей около няя корзинки.
— Бабушка, и я, и я хочу! Говоритъ онъ протирая глазенки и тоже цлуется съ людьми и раздаетъ яйца.
— А что же ты хотлъ дать Лип? спрашиваетъ бабушка, видя, что онъ христосуется съ подошедшей къ нему маленькой двочкой въ красномъ сарафанчик.
Онъ смется, вытаскиваетъ изъ кармана шароваръ новенькій, серебрянный рубль и суетъ его въ руку двочки. Она наклоняется и цлуетъ его барскую ручку. Это его крестовая сестра. Если бы ее одть въ мужское платъ, ее можно бы принять за самого Птушка, такъ поразительно они похожи другъ на друга. Онъ — барчукъ, а она простая дворовая, дочь красавца Василья-буфетчика, котораго когда то отецъ Птушка внезапно сдалъ безъ очереди въ солдаты, а его рябую некрасивую жену и ребенка дочь сослалъ на скотный дворъ. Только посл смерти спившагося съ круга отца Птушка — матери Птушокъ лишился тотчасъ посл рожденія — ршалась бабушка вернуть въ барскій домъ и жену и дочь Василья, а самъ Василій пропалъ безъ всти. Липа приходила каждый день играть съ Птушкомъ въ господскіе покои и бабушка говорила ему:
— Это твоя крестовая сестра!
Потомъ вздыхала и тихо замчала:
— Несчастныя дти!
Кто были эти несчастныя дти — объ этомъ Птушокъ тогда не додумывался, такъ какъ, во всякомъ случа, это говорилось вроятно не про него и не про Липу. Не видавъ никогда своей матери, онъ не могъ оплакивать ея, объ отц онъ тоже не горевалъ, сохранивъ о немъ одно воспоминаніе, что это былъ человкъ отъ котораго его старались всегда увести и который при встрчахъ съ нимъ кричалъ ему: ‘Убирайся прочь’, бабушка замнила ему мать и отца и любила его такъ, какъ будто хотла за что то вознаградить, что то загладить. Липа тоже пользовалась особенной любовью бабушки Птушка и была предметомъ тайной зависти для всей дворни и даже для всхъ родныхъ Птушка, съзжавшихся къ бабушк въ такіе великіе праздники какъ Пасха и обивавшихъ при бабушк поцлуями этихъ прелестныхъ дтей?…
Какъ хороши были эти великіе праздники его дтства!
Онъ сталъ вспоминать вс мелочи, лица, бабушку, бородатаго старосту, старичка священника, матушку, попадью, краснощекую Липу, и всхъ этихъ кузеновъ и кузинъ, щебетавшихъ приторными головками вокругъ бабушка, вокругъ него и его любимицы Липы…
— Счастье невднія! съ горькимъ вздохомъ пробормоталъ больной.
И вдругъ вс свтлые образы исчезли въ мрак. Тьма, непроглядная тьма окутываетъ передъ нимъ цлый рядъ годовъ и ничего не можетъ онъ вспомнить изъ нихъ, точно ихъ не было въ его жизни, точно какая то невдомая сила вычеркнула ихъ изъ его жизни. Какіе то незнакомые дома открываются и закрываются передъ нимъ, какіе то незнакомые люди смняютъ около него другъ друга, онъ не можетъ припомнить видъ этихъ домовъ, возстановить въ памяти физіономіи этихъ людей, это его немного раздражаетъ, точно передъ его глазами чья то посторонняя рука безостановочно и досадливо калейдоскопъ, ежеминутно измняя форму и сочетаніе цвтныхъ стеклушекъ.
— Что же это было за время?
— Это была борьба между собою опекуновъ, добивающихся права опекать богатаго сироту. Казалось они готовы были разорвать его на куски, что бы только имть право поживиться хотя частью его богатства. Отрывками проносятся въ его голов чьи то полныя ненависти и непонятныя для него въ то время фразы:
— Петръ Ивановичъ, говоритъ кто то про его отца.— долженъ былъ не признавать его, тогда все сложилось бы иначе. Какой онъ ему сынъ.
— Ахъ, разв этотъ развратникъ и негодяй былъ способенъ на какое нибудь энергичное ршеніе? возражаетъ другой злобный голосъ.
— Но бабушка, бабушка, какъ она могла проспать это своей дочери! возмущаются негодуя, третьи.— Это ршительно непонятно.
— Да разв можно понять логику набожной идіотки! шипятъ по зминому четвертые.— Она не стыдилась даже держать въ дом эту двчонку, похожую съ нимъ какъ дв капли воды! Простила проступокъ дочери и позорила въ то же время ея память этимъ ходячимь доказательствомъ проступка!
Какъ шипніе головъ скрывающихся въ мрак, приходятся въ его памяти. Эти отрывки негодующихъ хищниковъ, но онъ тщетно старается припомнить, кто были эти хищники, какъ смотрли изъ лица.
— Люди! тихо, съ иронической усмшкой шепчетъ онъ.— Люди!
Но вотъ тьма разсивается и изъ нея выплываетъ яркая картина. Большой модный, частный пансіонъ, обширные дортуары и классы, избалованные и испорченные мальчики: богачи вольны съ гувернерами, съ учителями, съ директоромъ, и главное, съ женою директора содержащаго модный пансіонъ и трепещущаго передъ своей — воительницей.
— Каролинка поганая! проносится въ голов старика прозвище, данное школярами жен директора.
Въ каждомъ вступающемъ въ пансіонъ она видла дойную корову и каждый поступающій въ пансіонъ считалъ долгомъ вступить въ семилтнюю войну съ Каролинкой. Она старалась утянуть провизію, дать прогорклое масло, подсунуть черствыя булки, а школьники стремились перепортить ея скатерти, разодрать ея салфетки, поломать ея ножи и вилки, доходить ей грязными продлками, обличавшую изумительную изобртательность и жестокость враговъ. Эти войны хуже всего отзывались на немъ на Петр Давыдов, такъ какъ онъ былъ заброшенъ, забытъ, оставался въ пансіон безвыходно въ будни и праздники, зимой и лтомъ, и даже не зналъ кому пожаловаться на свое положеніе. Когда онъ былъ малъ,— Каролинка била его ремнемъ, давала ему пощечины, когда онъ подросъ — его запирала на цлые дни въ карцеръ на хлбъ и на воду.
Онъ чувствовалъ себя глубоко оскорбленнымъ безмрно несчастнымъ, нердко ему приходила въ голову мысль бжать и при томъ непремнно въ Америку, часто онъ рыдая въ карцер твердилъ:
— Повшусь! Повшусь!
Онъ сотни разъ додумывался, почему его отдали къ Каролинк? Въ гимназіяхъ въ Лице, брали не больше, чмъ брала Каролинка.
— Потому отдали къ ней, что ты не былъ подготовленъ, сказалъ ему кто то изъ товарищей.— Изъ лтъ вышелъ для казенныхъ училищъ. Сюда извстно, хоть жениха возьмутъ въ нижній классъ, лишь бы платили хорошо.
— А тоже и для того сюда отдали что бы получше обобрать тебя, пояснилъ другой изъ боле опытныхъ.— Тутъ никто не провритъ сколько на твое образованіе идетъ. Каролинку можно заставить какія угодно счета подписать, дай ей только взятку. А у тебя есть изъ чего платить. Мой отецъ говорилъ, что хоть твое состояніе и порастрясли, а все же ты еще богатъ.
Это была роковая всть для него. У него явилось желаніе воспользоватьзя своимъ богатствомъ. У товарищей явилось желаніе покутить на его счетъ, у опекуновъ явилось сознаніе, что чмъ шире будетъ ‘негодяй’ — они уже почему то ршили, что онъ негодяй — мотать деньги, тмъ выгодне будетъ имъ.
Да будетъ проклятъ тотъ день, когда онъ узналъ что онъ богатъ! Да будетъ проклята та ночь, когда онъ узналъ, что за деньги можно купить все!
Точно какой то ураганъ подхватилъ его тогда, закружилъ и понесъ въ омутъ паденія, пьянства, разгула, разврата недоучившійся, незнающій жизни, не занятый ничмъ самовольно бросившій пансіонъ юноша, онъ охмллъ отъ наслажденій.— Отъ наслажденій? Нтъ, онъ даже не испытывалъ ихъ, а только ощущалъ жаръ, мшавшій думать, разсчитывать, соображать… Его тошнило отъ сигаръ, но онъ швырялъ на нихъ сотни рублей, потому что вс курятъ, крпкое и терпкое вино было ему не по вкусу, такъ какъ онъ былъ сластена и любилъ боле всего конфекты, но у него было всегда разливанное море вина, потому что безъ вина обходятся только ребятишки, устрицы возбуждали въ немъ отвращеніе своимъ видомъ, но онъ истреблялъ ихъ, потому что какъ же обойтись богатому кутил за ужиномъ безъ устрицъ или шампанскаго? Если непременно хотлось казаться передъ людьми среднихъ лтъ пожившимъ и все испытавшимъ человкомъ. эти люди понимали хорошо его жажду казаться выше своего роста и старше своего возраста и когда онъ былъ имъ нуженъ, длали видъ, что они врятъ его изношенности и пресыщенію,— и въ то же время, ненавидя его за свое пресмыканіе передъ нимъ, за его спиною говорили съ презрньемъ:
— Мы еще увидимъ этого скандалиста на скамь подсудимыхъ!…
Вообще, что за люди окружали его онъ этого самъ не понималъ, онъ только кружился и путался съ ними въ какомъ то чаду.
Силясь теперь разобраться въ хаос воспоминаній, онъ вдругъ снова услышалъ колокольный звонъ и въ ужас припомнилъ одну Пасху,— припомнилъ живо, ярко, до мельчайшихъ отвратительныхъ подробностей. Къ нему собрались тогда пріятели по кутежу пить, безобразничать, играть въ карты.
Вдругъ кто то крикнулъ.
— Господа, сегодня вдь мясное разговнье! что же мы то не разговляемся?
— Да, да, подхватили хоромъ другіе.
— Разгавливаться!
И они разговлись….
Онъ вспомнилъ всю эту кощунственную оргію и на его лбу выступилъ холодный потъ.
— Простится ли это?
— Его уже пугала загробная жизнь.
Больной, утомленный напряженіемъ мозга, дремалъ. Въ маленькой квартирк царствовала могильная тишина. Вдругъ въ этой тишин послышался слабый едва слышный порохъ. Больной открылъ глаза и съ ужасомъ увидалъ, что неплотно запертая дверь въ его комнату начинаетъ слегка пріотворяться. Онъ зналъ что квартира пуста, что входная дверь замкнута снаружи, но тмъ немене ясно видлъ, какъ пріотворяется дверь въ его комнату. У него начинало знакомое ему неровное сердцебіеніе съ толчками и перебоями,— то сердцебіеніе, отъ котораго, какъ казалось ему во время болзни онъ долженъ умереть. Онъ расширенными глазами сталъ всматриваться въ отворившуюся на половину дверь и увидалъ какія то дв искры, сверкнувшія передъ нимъ фосфорическимъ блескомъ. Онъ понялъ что испугался пустяковъ, но сердце все еще продолжало биться нервно, точно прыгая и колотясь въ груди. Въ комнату медленной походкой: изгибая граціозно спину и вытягивая переднія лапы, вошла кошка, сладко поеживаясь, медленно виляя изъ стороны въ сторону поднятымъ вверхъ хвостомъ она начала жмуриться на огонь въ переднемъ углу, на больного и потомъ точно въ истом упала на бокъ, снова сладко потягиваясь уже всми четырьмя лапами въ какой то лнивой нг и чуть слышно пвуче мурлыча. Въ голов Петра Петровича мелькнула мысль:
— Кошачья грація!
Этого было довольно, что бы онъ разомъ вспомнилъ цлый рядъ сцнъ, цлую вереницу дней и лтъ когда и онъ любовался такой же кошачей граціею и проклиналъ ее.
— Милый, люби меня, какъ я люблю тебя Ты видишь, я вся твоя, слышитъ онъ тихій вкрадчивый шопотъ, похожей на вздохъ, и чьи то блыя, выхоленныя руки обвиваются вокругъ его шеи.
Это она, его жена, его Дини, просящая у него ласкъ, точно вся жизнь должна быть сплошнымъ и сластолюбивымъ наслажденіемъ.
Кто сдлалъ ее одалискою? Кто воспиталъ ее для гарема? Кто развилъ въ ней чувственность и только чувственность? Природа ли, сама незнающая что она говоритъ? Родители ли, приготовлявшіе изъ подроставшей дочери только годную для сбыта невсту? Общество ли, кружившее ей голову комплиментами и ухаживаніями на балахъ, куда она являлась едва прикрытая газомъ, показывать въ поискахъ за покупателями свою красоту, свое тло? Онъ ли, развратничавшій, во время холостой жизни и утомленный развратомъ до желанія вылечиться отъ этого женитьбой? Или можетъ быть, природа родители, общество приготовили только тучную почву, а онъ испорченный до мозга костей явился сятелемъ, котораго въ конц концовъ испугали плодъ его собственнаго посва? Онъ не могъ бы отвтить на эти вопросы тогда, не могъ отвтить на нихъ и теперь. Онъ даже не задавалъ этихъ вопросовъ, тогда, покуда она была одалиской исключительно для него: они встали въ его голов тогда, когда онъ, пресыщенный и усталый, сидя въ дтской у колыбели своего сынишки, сталъ мало по малу задумываться о томъ, гд же находится мать этого ребенка, почему она такъ рдко остается въ этой ‘святая-святыхъ’ женщины, съ кмъ проводить она эти часы, забывая о брошенномъ муж и сын? Въ голов бродили мысли: не задавали ли себ этихъ вопросовъ другія мужья, съ женами которыхъ онъ еще такъ недавно проводилъ цлые вечера, цлыя ночи?
Какой неисчерпаемый матеріалъ для остротъ шутокъ и смха давали молодой холостежи эти мужья! Что если и она, его жена…
— О, мой ревнивецъ! О, мой Отелло! слышится ему нжный шепотъ и снова блыя выхоленныя руки змями обвиваютъ его шею, а горячія губы поцлуями зажимаютъ ему ротъ…
— Кто тебя научилъ этому? крикнулъ онъ ей однажды.
Она вдругъ поблднла, испугалась и заторопилась:
— Какъ научилъ?… Я сама… Я же такъ люблю тебя…
— Лгунья! крикнулъ онъ ей.
Ея ласки уже не опьяняли его онъ чувствовалъ въ ней развращенную женщину и только добивался одного — узнать кто развращаетъ ея, кто учитъ ее.
— Мы должны думать о ребенк! началъ онъ сухо говорить ей.
Его денежныя дла были окончательно разстроены и онъ уже искалъ частныхъ занятій, мсто, службы
Всхъ ужасно смшило, когда онъ, Пьеръ Давыдовъ, сталъ заговаривать о занятіяхъ, о мст, о служб.
Теперь уже каждая мелочь служила для него предлогомъ въ чемъ то заподозрить жену, за что то взбситься на нее, почему то придраться къ ней и сдлать сцену. Разъ онъ чуть не сломалъ ей ея тонкихъ и гибкихъ пальцевъ съ крикомъ допрашивая ее:
— Отчего отъ тебя пахнетъ жокей-клубомъ? Откуда у тебя эти духи? Говори, откуда у тебя эти духи?
И поводомъ къ этой безумной сцен послужило только то, что за четверть часа передъ тмъ къ нему зазжалъ одинъ изъ его пріятелей-шалопаевъ надушенный тми же духами.
Добромъ это не могло кончиться. И не кончилось. Разъ, когда у него уже совсмъ подобрались деньги, когда уже стало закладываться серебро, когда онъ доходилъ до отчаянія въ поискахъ мста, когда онъ повидимому пересталъ даже ревновать жену, признавъ въ душ что это ‘тварь’,— у него внезапно заболлъ сынъ. Петръ Петровичъ былъ одинъ дома и сидлъ безъ денегъ онъ послалъ горничную за докторомъ, онъ отправилъ кухарку съ письмомъ къ одному изъ пріятелей, прося взаймы десять рублей до завтра. Сидя у кроватки сына онъ пережилъ то, чего не переживалъ за всю жизнь. Онъ давно забылъ когда онъ исповдывался и какъ исповдывался. Въ этотъ вечеръ онъ узналъ ужасъ исповди передъ лицомъ Бога. Въ передней раздался звонокъ. Это звонила горничная. Слдомъ на ней пришолъ докторъ онъ осмотрлъ ребенка, заторопился,— помощь нужна была немедленная. Давыдовъ стоялъ въ какомъ то оцпенніи, такъ какъ у него не было даже рубля, чтобы послать въ аптеку, а кухарка все еще не возвращалась. Онъ что то началъ лгать доктору о томъ что жена въ разсянности увезла ключи и онъ сидитъ безъ гроша денегъ. Пресмшная исторія и въ тоже время ужасная, потому что не на что послать въ аптеку. Онъ лгалъ стараясь быть развязнымъ, попробовалъ даже иронически улыбнуться, а горло сдавливали рыданія. Докторъ вынулъ деньги даже и не подозрвая лжи, остался сидть при больномъ и мелькомъ замтилъ только:— Но вы бы послали за женой… Я не стану скрывать отъ васъ, что болзнь очень опасная….
Послать? Куда? Гд она, эта тварь? Она бросаетъ мужа, она бросаетъ ребенка! Какъ знать, можетъ быть потому и умираетъ дитя, что его бросила мать…
Было два часа ночи когда уже ухалъ докторъ, когда Петръ Петровичъ уже вышелъ изъ ‘бывшей’ дтской, гд еще нсколько минутъ тому назадъ у него былъ сынъ. Въ передней зазвонили.
Кто то вошолъ. Раздался чей то безпечный, веселый голосъ.
— Какъ, баринъ еще не спитъ? Разв есть кто нибудь изъ гостей?
Петра Петровича точно ударилъ, точно рзнулъ ножомъ по сердцу этотъ безпечный, веселый голосъ.
Онъ стремительно выбжалъ въ переднюю, увидалъ улыбающіеся широкой тупой улыбкой румяное лицо, почувствовалъ запахъ жокей-клуба и шампанского, схватилъ какъ разсвирпвшій зврь, жену за руку, потащилъ ее къ трупу ребенка, волоча какъ тряпку и неистово крича:
— Убить! Убить тебя надо какъ собаку!…
Да, жену онъ покушался убить! Держали его въ тюрьм, судили оправдали… Его шельмовалъ на суд прокуроръ, ее топталъ въ грязь его защитникъ. Оба,— и прокуроръ и защитникъ,— казалось хотли перещеголять другъ друга разворачивая помои свтской жизни, рисуя грязную изнанку полированныхъ снаружи людей, бичуя и клеймя, какъ злйшихъ враговъ всхъ тхъ, съ кмъ быть можетъ чуть не вчера они сами вели одну и ту же жизнь, просиживая ночи за картами, рыща по ресторанамъ, пикникамъ, маскарадамъ. Когда ему вынесли оправдательный приговоръ — чувствительная на всякихъ представленіяхъ публика плакала и аплодировала, а его жену, какъ какой то драгоцнный кладъ бережно увезъ въ своей карет какой то развратникъ.
Онъ горько усмхнулся.
Да, прошлое для Давыдова умерло и онъ умеръ для прошлаго. Какъ то разъ онъ прочиталъ въ газетахъ о самоубійств двухъ молодыхъ людей изъ за женщины, потомъ ему назвали фамилію этой женщины,— это была его бывшая жена. Онъ не взволновался не встревожился, а только пожаллъ этихъ самоубійцъ: ‘Жалкіе юноши!’ Онъ въ страх взглянулъ въ передній уголъ на изображеніе Христа въ терновомъ внц.
Пора бы и поскорбть, помолиться, искупить старое, и то… Его вдругъ охватилъ паническій ужасъ, страхъ. ‘Что, если онъ не успетъ поскорбть? Грховъ не перечтешь: грабилъ, позорилъ, губилъ, кощунствовалъ… Какое гнусное созданіе человкъ! Снова вс запасы прошлаго воскресли у него въ голов.
— А-ахъ! протяжно на всю квартиру вскрикнулъ онъ, упираясь затылкомъ въ подушку и высоко выпятивъ кверху грудь.
И вдругъ, посл этого страшно тяжелаго вздоха ему стало легко — легко, какъ никогда! Онъ словно утонулъ въ перин, руки вытянулись вдоль тла, блаженная улыбка озарила его исхудалое лицо, чувство сладкаго отдыха охватило его всего….
Въ комнату больного на ципочкахъ вошолъ Вася, раскраснвшійся вспотвшій съ краснымъ яйцомъ въ рук. Онъ подошелъ къ постели больного и положивъ ему въ руку яйцо, склоняясь къ его лицу проговорилъ:
— Христосъ Воскресе, Петръ Петровичъ!
Но Петръ Петровичъ уже не могъ отвтить ему ничего: онъ съ застывшей улыбкой на лиц смотрлъ тусклыми неподвижными глазами въ никому невдомую даль….