———————————————————-
Ужасы Деншавая, Шоу Бернард, Год: 1906
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Деншавай это маленькая египетская деревушка, лежащая в Нильской Дельте. На большой улице этой деревни вы увидите рядом с ветхими хижинами, помещающимися под кустами папируса, и рядом с пальмами высокие башни из необожженного кирпича, значение которых так же загадочно для английского деревенского жителя, как загадочно для египтянина значение кентского парника. Эти башни не что иное, как голубятни, так как местные жители держат голубей, как английский крестьянин держит птиц. Попробуйте представить себе ощущения какой-нибудь английской деревни, если бы внезапно появилась компания китайских офицеров и начала бы убивать и уносить уток, гусей, кур и индейских петухов, ссылаясь на то, что эти животные, как это всем известно в Китае, не что иное как дикие птицы и что открытое возмущение жителей деревни есть только предлог для выражения ненависти к китайцам и, может быть, даже предлог для заговора, преследующего цель уничтожить религию Конфуция и вместо нее утвердить права английской церкви. Подобный случай произошел в Деншавае, когда в прошлом году компания английских офицеров прибыла туда для того, чтобы стрелять голубей. Местные жители жаловались и просили защиты, но не нашли никакой поддержки: в момент беды закон оставил их на произвол судьбы. И закон, таким образом привел в отчаяние одно из самых знатных семейств среди содержателей голубей, по имени Мафуц, и его шестидесятилетний глава Гассан Мафуц принял решение, при повторении такого насилия, не подчиняться ему. Между прочим, английским офицерам было запрещено стрелять голубей в деревне без разрешения омде или старшины, хотя невозможно было себе представить, что могло бы случиться с омде, если бы он осмелился не дать разрешения.
Представьте себе настроение Деншавая, когда 13 июня 1905 года в деревню въехало четверо вооруженных и одетых в хаки английских офицеров, (между которыми был один стрелявший еще в предшествовавшем году), в сопровождении еще одного конного офицера, одного драгомана и одного омбаши или полицейского чиновника! Восточная кровь Гассан Мафуца закипела, и он объяснил офицерам, что им не будет разрешено стрелять в голубей, но так как они не понимали его языка, предупреждение это не имело успеха. Они послали своего драгомана к омде, потребовать от него разрешения на стрельбу, но омде не нашли, и все, чего добился посредник от заместителя омде, который не был так глуп, чтобы осмелиться ответить абсолютным отказом, это разрешения стрелять под тем условием, что это будет происходить в достаточной отдаленности от деревни. Вследствие такого любезного приема они удалились на сто-триста ярдов от домов (расстояние это впоследствии было официально определенно в пятьсот ярдов) и стали стрелять по голубям местных жителей. Жители начали протестовать и, в конце концов, завладели ружьем младшего офицера. В свалке ружье разрядилось и поранило трех мужчин и жену молодого двадцатипятилетнего Абд-Эль-Нэби. Женщина упала как мертвая, хотя, как потом выяснилось, голубиный заряд дроби попал в мягкие части ее тела и сделал ее только на время неспособной защищаться. Настроение в деревне было почти такое же ужасное, как если бы наши воображаемые китайские офицеры убили бы жену английского арендатора за то, что им помешали стрелять в индейских петухов. Абд-Эль-Неби, муж пострадавшей женщины, принял это, как мы готовы допустить, не вполне безосновательно к сердцу. Каким-то образом загорелось еще и его гумно (в официальном английском докладе сказано, что он сам зажег его, как сигнал восстания для всего мусульманского населения), к месту действия моментально собрались все местные уличные мальчишки и хулиганы. Когда другие офицеры увидели, что их товарищ попал в беду, они поспешили к нему на помощь. Абд-Эль- Неби начал бить палкой предполагаемого убийцу своей жены, Гассан-Мафуц также вооружился палкой, а уличные мальчишки и хулиганы начали бросать камнями и кирпичами. Пять лондонских полицейских поняли бы, что в таком случае не остается ничего, как отвоевать себе отступление, так как нет никакого смысла сражаться с возбужденной толпой, в особенности если не владеешь ее языком. Если бы охотничья компания находилась под предводительством порядочного унтер-офицера, ей может быть, удалось бы уйти невредимой. Но тут офицеры пытались успокоить толпу, выражая мимически свои примирительные предложения. Они выдали свои ружья, предложили толпе свои часы и деньги, кричали ‘бакшиш’ и старший офицер схватил младшего за ворот, делая вид, что желает его арестовать за убийство женщины. Конечно, вследствие всего этого толпа стала еще ожесточеннее нападать на них, и то что они сами не отдали ей, было у них отнято или в виде платы за голубей, или в виде платы за пролитую кровь, или же просто, как добыча, что не было точно установлено. Офицеры, два ирландца и три англичанина, которые безнадежно погубили дело и находились теперь в серьезной опасности, побежали к своим экипажам, но были оттуда снова выброшены и один из кучеров был убит. Офицеры приняли решение бежать и согласились на том, чтобы англичане, как младшие побежали к лагерю и прислали бы оттуда помощь ирландцам. Таким образом, трое побежали, но третий и самый младший заметил то ужасное положение, в котором остались ирландцы, возвратился и присоединился к ним вновь. Из двух беглецов один, после долгого бега под полуденным египетским солнцем, достиг соседней деревни, упал там, пораженный солнечным ударом и отдал Богу душу. Другой побежал дальше и встретил патруль, собиравшийся к ним на помощь.
Между тем остальные три офицера были освобождены из рук уличных мальчишек и хулиганов, из рук Абд-Эль- Нэби и Гассан Мафуца старшинами деревни и стражниками и защищены от дальнейших бед, хотя предварительно они были порядочно избиты, причем у одного из них оказался перелом левой руки недалеко от сгиба — простой перелом локтевой кости, их потащили к гумну, показали им раненную женщину и дали им жестами понять, что за это убийство они заслуживали бы, чтобы им перерезали горло, их начали топтать (по счастью голыми) ногами, но в этот момент старшины и констебли положили всему этому конец. В конце концов все трое были отправлены в их экипаже в лагерь, и в этот день не произошло ничего более.
Ни одна английская толпа при подобном вызове не держала бы себя нисколько лучше и немногие натворили бы так мало бед.
Всего несколько месяцев тому назад какой-то старый господин — не чужестранец и не язычник—был избит на смерть на улицах Лондона, только потому, что сторож парка, выгнавший его из общественного сада, обвинил его в дурном поведении. В Деншавае офицеры не находились на службе. Они произвели, как частные люди, как спортсмены значительное опустошение в бедной деревушке, уничтожив ее живой инвентарь. В какой-нибудь английской деревне это могли бы допустить, потому что арендаторы потребовали бы за это возмещение убытков, а деревенские жители потребовали бы углей, дров, каких-нибудь занятий в домах, садах или же мест загонщиков, ловчих и тому подобного. Но Деншавай не имел основания подчиниться бессмысленному и эгоистичному нападению. По всем данным, один из офицеров убил из своего ружья одну женщину и поранил трех мужчин, и его собственный товарищ, был, по-видимому, убежден в его виновности, так как он на глазах у всей толпы схватил его за ворот, делая вид, что хочет его арестовать. Коротко говоря, офицеры подали достаточно повода и обнаружили несообразительность и нерешительность при попытке овладеть положением во время беспорядка, который они сами вызвали. Им следовало бы сделать строгое внушение и обратить их внимание на то, что они должны быть сами себе благодарны за все, что с ними произошло, а с деревенскими жителями, на которых они напали, следовало бы обойтись весьма снисходительно и уверить их, что стрельба по голубям на будущее время будет запрещена.
Это то, что должно было бы произойти. А теперь послушайте, что произошло в действительности.
Абд-Эль-Нэби, принимая во внимание, поранение его жены, был приговорен к пожизненным каторжным работам. Но наша снисходительность не ограничилась этим. Его жена вообще не была наказана — ее даже не обвинили в воровстве того заряда дроби, который нашли в ее теле. А чтобы Абдь-Эль-Нэби в свои двадцать пять лет — столько ему было, когда он начал отбывать свое наказание — и до конца своих дней не чувствовал себя одиноким, одновременно с ним был приговорен к каторжным работам другой двадцатилетний юноша.
По отношению к Гассан Мафуцу не была проявлена подобная сентиментальность. Египетский содержатель голубей, возмущающийся против английского спорта, угрожающий британским офицерам и дворянам, когда они стреляют в его голубей и позволяющий себе бить офицеров настоящей палкой, без сомнения зачинщик, с которым должно было поступить по всей строгости закона.
Каторжные работы не были достаточны для человека шестидесяти лет, который выглядел семидесяти и который очень возможно, что не прожил бы столько, чтобы успеть отбыть хотя бы пятилетнего срока наказания. Таким образом Гассана повесили, и чтобы оказать его семье особенный знак уважения, его повесили как раз против его дома, с крыши которого его жена, дети и внуки могли наслаждаться этим зрелищем. И из боязни, чтобы эта привилегия не возбудила зависти в других семьях, вместе с ним было повешено еще трое обитателей Деншавая. Они перенесли эту торжественную церемонию с достоинством и приняли последнее утешение согласию обрядам своей религии (‘к сожалению, магометанской,’ как сказали бы мистер Пексниф). Гассан же ‘громким голосом призывал проклятие на те семьи, которые свидетельствовали против него’, дервиш потерял терпение и осмелился сказать палачу, чтобы тот поторопился. Но ведь дервиш и был чем-то в роде разбойника, он сидел в тюрьме за лжесвидетельство и оказанное им противодействие британскому нападению было единственным событием в его жизни, которому поверили власти и которое говорит в его пользу. Он и Абд-Эль-Нэби (который быль предварительно наказан за воровство) были единственными из приговоренных лиц, которые пользовались дурной славой. Возраст четырех повешенных: шестьдесят, пятьдесят, двадцать два и двадцать лет.
Смерть через повешение все-таки наименее сенсационная форма общественного наказания: в ней отсутствуют те элементы крови и мучения, которых жаждет военная и бюрократическая фантазия. А так как на виселице было место только для одного человека, то чтобы удобнее работать, и чтобы дать семье достаточно времени для того, чтобы насладиться зрелищем, его оставляли висеть в продолжение получаса (‘медленно поворачивая его вокруг его собственной оси’, как описывали местные газеты), так что для того чтобы повесить четырех человек потребовалось два часа времени. Поэтому в торжество для разнообразия было введено еще бичевание, восемь человек получили по пятидесяти палочных ударов: на одиннадцать ударов более того, чем разрешено по закону Моисея, т. е. более того, чем разрешалось в те времена, которые наша оккупационная армия называет варварскими. Но за то Моисей считал свой закон, как он говорил, законом Божьим, а не считал его простым орудием для удовлетворения своей собственной жестокости и злобы. Чрезвычайно успокоительно узнать из британских чиновничьих докладов, представленных в парламент, о том, что ‘при приведении приговора в исполнение было соблюдено подобающее достоинство’ и что ‘при выполнении приговора было выказано возможно человеческое отношение’ и что все устройство было замечательно и делало честь всем участникам его. Так как это последнее сообщение нельзя, по всей видимости, считать относящимся к жертвам приговора, то очевидно, что со стороны правительства они вообще не считались участниками всего происшествия. Наконец, лорд Кромер уверяет, что заведовавшей всей процедурой англичанин ‘чрезвычайно любезный человек и вследствие большой симпатии, питаемой им к туземным жителям, весьма популярен между ними’. Как видно, в документах, представленных в парламент (No 3 и 4, Египет 1906 г.) нет недостатка в непосредственном юморе.
Но один человек был действительно отпущен на свободу и, может быть, с большой опасностью для британского государства. Но он был эпилептиком и во дворе военного суда с ним уже случалось несколько припадков, врач сказал: лучше не надо — и его отпустили. Это оказалось весьма неудобным, так как бичевание было назначено исключительно для того, чтобы заполнить время, необходимое для выполнения акта повешения и именно таким образом, чтобы в промежутки между двумя повешениями производились, два бичевания. Нарушение порядка, вследствие неожиданной болезни Саид Сулейман Кейралла, привело к тому, что выполнение приговора над дервишем было очень томительным, ему пришлось болтаться целых четверть часа и при этом не было никакого бичевания, которое могло бы развлечь его односельчан и офицеров и солдат конного военного полка. Должно было бы быть несколько запасных приговоров к бичеванию для охраны от таких непредвиденных случаев.
Как бы там ни было, но времени не хватило для того чтобы в достаточной степени подвергнуть бичеванию каждого из трех преступников, так что этим трем к наказанию плетьми еще прибавили по году каторжных работ. Шестеро других вообще не подвергались бичеванию, но зато были приговорены к семи годам тюремного заключения. Один был приговорен к пятнадцати годам заключения. Общая сумма работы одного утра: четыре смертных приговора, два к пожизненным каторжным работам, одно пятнадцатилетнее заключение, шесть семилетних заключений, три приговора к одному году каторжных работ и пятидесяти палочным ударам и пять приговоров только к пятидесяти палочным ударам.
Лорд Кромер уверяет, что такой образ действия был ‘справедлив и необходим’. Он приводит свои основания. По-видимому, прославленная справедливость, как бы введенная англичанами в 1882 году, существовала только в воображении, а фактическая работа, которая должна была устранить египетские беспорядки, производилась комиссиями, составленными из египетских грабителей. Как только обнаруживался какой-нибудь проступок эти комиссии являлись в провинившуюся деревню, захватывали всех участников и подвергали их всевозможным пыткам, до тех пор, пока они не оговаривали всех тех, кто был необходим этим комиссиям. Оговоренные в свою очередь подвергались пыткам до тех пор, пока они не сознавались во всем том, в чем их обвиняли. Затем их убивали, бичевали или отправляли в смирительные дома. Такова была действительность, скрытая иллюзией, так успокоившей нас после обстреливания Александрии. Незапятнанные кровью суды туземцев, введенные для того, чтобы польстить нашему чувству британской справедливости, очевидно не имели ничего общего с фактическим управлением египетского крестьянского населения.
В конце концов бельгийский судья, назначенный генеральным прокурором, открыл настоящее положение вещей.
Теперь необходимо было не уступить положению вещей. Порядок должен был быть поддержан каким-либо образом, но регулярные туземные суды, спасавшие видимость британской оккупации были для этой цели непригодны, а комиссии, составленные из хулиганов, действовали так отвратительно и деморализирующе, что они больше творили бед, чем устраняли их. Кроме того, Вильфрид Скоуэн Блёнт вступил на путь борьбы с тиранией и пытками и угрожал, внести в парламент известные запросы. Поэтому должен был быть изобретен новый вид военного суда, долженствующий заменить эти комиссии, но обычные английские военные суды, хотя, по всей вероятности, и наилучший существующий вид официальных судов, сделались невозможными вследствие ревности (по отношению к Англии) ‘лояльных’ египтян, которые, по-видимому, также управляют оккупированной областью и так же запугивают Англию, как лояльные Ирландцы управляют гарнизонными войсками и запугивают унионистов. Этот вид лояльности, который не есть естественный продукт, должен быть куплен, и ценою является какая-нибудь маленькая должность, связанная с положением и содержанием. Поэтому в 1895 году был образован суд, в котором заседали три английских и два египетских чиновника, которым была предоставлена действительно неограниченная власть наказания, в суде этом не было присяжных заседателей и решения его нельзя было переносить в высшую инстанцию. Он являлся лучшим учреждением нашего судебного и военного бюрократического господства. О том, как устроено это наилучшее учреждение можно судить по приговорам, произнесенным над жителями Деншавая.
Оправдания, придуманные лордом Кромером для этого суда основываются на изречении, как ни плох он, а все-таки лучше, чем прежние комиссии. Он утверждает также, что египтяне так привыкли к тому, что закон и порядок связаны с бичеваниями, смертными приговорами, пытками и самосудами, что они не станут уважать суд, который не будет придерживаться той же практики. Этот аргумент очень растяжим: например, в таком случае ясно, что миссионеры англиканской церкви хорошо бы сделали, если бы усвоили себе обряд жертвоприношения при покорении племен, в представлении которых этот обычай неразрывно связан с религией. Затем лорд Кромер указывает на то, что единственной причиной, почему суд в Деншавае не прибег к пытке, чтобы вынудить показания, было то, что собрание не выдержало бы подобного зрелища, хотя можно было бы думать, что собрание, которое в состоянии присутствовать при смертных казнях, в состоянии переносить все. Очевидно суд не хотел терпеть показания не в пользу английских офицеров. А при бывшем производстве суда омбаши, сопровождавший офицеров на их двух охотах, двадцатишестилетний Ахмед Гассан Цакцук, храбро осмелился заявить, что офицеры, после выстрела, которым они попали в женщину, стреляли еще два раза в толпу. Это стоит в документах, представленных в парламент, но английская газета ‘L’Egypte’, как цитирует ее слова В. С. Блёнт, говорит, что Цакцук на вопрос одного английского судьи, не боится ли он говорить подобные вещи, ответил: ‘Никто на земле не может внушить мне боязни: истина остается истиной’. В. Блёнт затем добавляет, что Цакцук за свое поведение в этом случае был предоставлен в распоряжение дисциплинарного суда, который приговорил его к двум годам тюрьмы и к пятидесяти палочным ударам. Не называя такой образ действия невежливо пыткой, применяемой с целью запугивания свидетелей, говоривших против англичан я, может быть, смею рассчитывать на одобрение здравомыслящих людей, если скажу, что у Цакцука, по всей вероятности, было такое чувство, что он получил достаточно строгий намек, чтобы в будущем давать показания, несколько более благоприятные дли оккупации.
Само собой понятно, что при судопроизводстве не только не было никаких присяжных заседателей, но и не было никакой защиты. ‘Защищать’ подсудимых было предоставлено юристам, которые занимали такое положение, что им было очень нежелательно оскорблять оккупацию. Будучи далеки от того, чтобы защищать обвиняемых они делали много комплиментов оккупации и превозносили ее как лучшее благодеяние, посланное небом их стране. Они просили милости для своих подзащитных, поведение которых вызвало ‘общее неодобрение всех египтян’. Они просили о ‘милости’ и просили ‘стать выше справедливости’. При оглашении приговора суд сказал, что ‘защитник был внимательно выслушан, но что, не смотря на это, защита оказалась совершенно напрасной и все что адвокат мог сказать в пользу обвиняемого практически свелось к просьбе к суду о помиловании’,
Если бы дали ход правильной защите, она, по всей вероятности, убедила бы лорда Кромера в том, что только сожжение всей деревни и распятие всех ее жителей, могло бы спасти английское государство. Такая защита была бы достаточно ясна, она бы сказала: пять вооруженных чужестранцев ворвались в деревню и осмелились во второй раз убивать живой инвентарь деревенских жителей и уносить его. При попытке обезоружить ворвавшихся было ранено четверо местных жителей, которые потеряли терпение и обошлись дурно с чужестранцами. В конце концов, деревенские старшины и стражники освободили ворвавшихся и отослали их домой, обошлись с ними в этом случае ничуть не хуже, чем с ними обошлись бы где-нибудь в другом месте за такое же дурное поведение.
Можно себе представить, что случилось бы с обвиняемым, или с адвокатом, если бы он осмелился сказать истину в такой форме. Обвиняемые не были так глупы, чтобы пробовать что-либо подобное. На эшафоте дервиш обернулся с петлей на шее в сторону своего дома и крикнул: ‘Пусть Бог щедро вознаградит час за этот мир полный низости, несправедливости и жестокости!’ Если бы на суде он осмелился сказать что-либо подобное, то без сомнения перед казнью он получил бы еще пятьдесят палочных ударов, которые выучили бы его признавать величие государства. Он сохранял про себя свои воззрения до тех пор, пока уже было поздно сделать что-либо более худшее, чем повесить его. В суде он делал то же самое, что делали все другие. Они лгали, они отрекались и отчаянно доказывали свое алиби, они утверждали, что были в это время в какой-нибудь соседней деревне, что пасли скот за милю от места происшествия, или же что молотили в это время или вообще были чем-то заняты. Когда одного из них признали в лицо, он сказал: ‘Все люди похожи друг на друга’. А у него был только один глаз. Дервиш, завладевший одним ружьем офицеров, объявил, что его враги забрались к нему ночью и спрятали у него оружие, котом его мать сидела на нем пока ее с него не стащили, как Рахиль, сидевшую на украденном домашнем боге Лабана. Жалкая торговля, но все-таки не настолько жалкая, как то благородное возмущение, с которым судья суда Линча — негодяй и трус чистейшей воды, как уже ясно из его приговора — хвастается по поводу этого события. Когда лорд Кромер в своей правительственной защитительной речи судьи говорит, что ‘по отношению к обвиняемым было произведено совершенно беспристрастное следствие — обратите внимание: он не говорит, что следствие было по стольку беспристрастно, поскольку вообще позволяет человеческая слабость, что самое большее, что можно сказать о следствии здесь на земле, а говорит, что ‘следствие было совершенно беспристрастное’ — то он без сомнения верит в то, что он говорит, но его мнение интересно во первых, как определение его духовного склада и того, как после тридцатилетней государственной деятельности в Египте теряется правильное понимание английских слов.
Лорд Кромер напоминает об том, как в восьмидесятых годах один человек, которому в присутствии сэра Клода Мак-Дональда угрожал какой-то мундир хлыстом и который сказал: ‘Теперь ты не смеешь меня ударить, потому что англичане здесь’. ‘За такой храбрый ответ’, — говорит лорд Кромер, — ‘по всей вероятности, нужно быть благодарным присутствию английского офицера’. Чтобы он сказал теперь? Что говорит теперь лорд Кромер? Он очень выразительно не одобряет ‘поспешную попытку, навязать западные идеи восточным народам’, чем он хочет сказать, что, находясь в Египте, надо делать то, что делают египтяне: распространять ужасы ударами и эшафотом. Так поступает восточный победитель с своими побежденными. В 1883 году лорд Дюфферен отменил телесное наказание, ‘как наказание ужасное и постыдное’. В 1906 году лорд Кромер уверяет, что жестокое телесное наказание ‘справедливо и необходимо’ и что он не видит ‘ничего достойного порицания в том, как оно выполняется’. ‘Я употребил’, прибавляет он, ‘почти что тридцать лет моей жизни на серьезное стремление, повысить моральное и материальное положение египетского народа. В этом поддерживал меня целый ряд добросовестных чиновников, которые, я имею полное право сказать это, были воодушевлены тем же стремлением, как и я’. Египет может содрогнуться, прочтя эти слова. Если первые тридцать лет украсились таким событием в Деншавае, то как должен выглядеть Египет ‘одушевленный подобным стремлением’ в конце следующих тридцати лет морального подъёма?
Интересно возвратиться к первому письму лорда Кромера, написанному им день спустя после охотничьего набега на Деншавай, сэру Эдварду Грею. В этом письме сказано, что в скором времени со стороны генералов выйдет распоряжение, запрещающее офицерам армии при каких бы то ни было обстоятельствах ‘стрелять по голубям’. Но, скажите пожалуйста, к чему подобное запрещение, если суд объявил, что офицеры были ‘гости’ (действительно: гости!), не совершившие ничего, заслуживающего порицания’?
Но вот еще и другой интересный официальный корреспондент сэра Эдварда Грея: даже после разбора дела, когда нельзя было заставить медика специалиста сказать более того, что офицер, умерший от солнечного удара, был подготовлен к этому нанесенными ему побоями и бегом под палящим египетским солнцем, и тогда, когда офицеры, оставшиеся беззащитными в руках деревенских жителей, предстали живы и невредимы перед судом — Финдлей пишет, что четверо повешенных были уличены ‘в злостном и преднамеренном убийстве’ и сетует на то, что ‘местная пресса игнорирует описание самых фактов’ и до такой степени искажает истину, что вполне очевидно, что не малую роль играли здесь крупные денежные суммы’. Финдлей немного и философ. ‘Так как египтянин фаталист’, говорит он, ‘он не особенно боится смерти, и поэтому можно многое сказать в пользу бичевания, как меры наказания в Египте’. Следовательно, рассуждая логически, эти четверо, вместо того, чтобы быть повешены, должны были бы быть подвергнуты бичеванию. Но господин Финдлей не выводит подобного заключения. Он не силен в логике, он скорее человек чувства и к тому же весьма сентиментален. ‘Я не думаю, чтобы это грубое нападение на английских, офицеров имело бы непосредственно что-нибудь общее с политическим отвращением. И все-таки мы должны быть благодарны за него тому духу возмущения, который в течение последних лет старательно поддерживался бессовестными и своекорыстными агитаторами’. И далее: ‘Моя обязанность заключается в том, чтобы предостеречь вас от того жалкого действия, которое вызывается в Египте тем фактом, что члены парламента серьезно усомнились в единогласном приговоре, вынесенном закономерно составленным судом, в числе членов которого находились лучшие английские и местные судьи. Этот факт заменит собой тот рычаг, которого до сих пор не хватало подкупленным агитаторам, стоящим во главе так называемой партии патриотов’. Я нахожу Финдлея неотразимым, когда он так прекрасно описывает умеренность и прелесть бюрократизма. ‘Несколько дней спустя после восстания в Деншавае, некоторые из местных жителей забросали камнями инспектора орошения и тяжело ранили его. За три дня до этого происшествия, три туземца стащили солдата с мула, на котором он ехал, и нанесли ему несколько ударов в живот ногами, повреждения, причиненные ему, были очень тяжелые. В последнем случае, мотивом был, по-видимому грабеж. Я упоминаю обо всем этом, чтобы показать, каких результатов следует ожидать, когда поколеблено уважение к закону. Если существующее положение вещей продолжится или же если, еще более того’ агитация в этой стране найдет поддержку у нас на родине, то недалек тот день, когда обнаружится необходимость, ввести закон о печати и значительно увеличить оккупационную армию’. Подумайте только! При населении почти что в десять миллионов жителей инспектора забрасывают камнями. Приговор в Деншавае произносится только для того, чтобы заставить уважать закон. Результатом этого является то, что три туземца срывают солдата с мула и грабят его. Возмущенный этим падением цивилизаций, Финдлей не видит никакого другого средства, кроме подавления местной печати и усиления оккупационной армии! И лорд Кромер пишет: ‘Все что я имею сказать это то, что в общем, я согласен с замечаниями Финдлея и что я, оставшись в Египте, вступил бы на тот же путь, как и он’.
Но я решительно должен закрыть эти обильные парламентские акты. Я достаточно цитировал из них, чтобы дать полную картину и достаточно ярко выразить мое предостережение Англии: если ее ‘государственность’ заключается в том, чтобы управлять миром так, как в 1906 году управляли в Деншавае —и я боюсь, что именно это и означает ‘государственность’ для большей части нашей аристократической военной касты и для наших плутократов-джингоистов — то в мире не может быть более святой и более настоятельной политической обязанности, как разрушение, завоевание и подавление государства и наряду с этим гуманизация его передовых бойцов посредством тяжелых испытаний и, наконец, посредством таких учреждений, которые своим честолюбивым произволом грешат против Божественной природы. Что же касается египтян, то каждый кто крещен нильской водой и кто после происшествия в Деншавае когда-нибудь, добровольно подчинится английскому закону или же войдет с нами в союз (за исключением союза свободных и равноправных государств), заслужит самого худшего, что лорд Кромер будет считать по отношению к нему ‘справедливым и необходимым’. Это то, чего вы достигаете вашими попытками, доказать вашу власть выходками перепуганных солдат и господством бесчеловечных чиновников, вместо того чтобы обнаружить ее в мужественной готовности всегда прийти на помощь и в моральном превосходстве.
Во всяком случае ни один англичанин, согласный с этим, не должен приговаривать Абд-эль-Нэби и его двадцатилетнего соседа к пожизненному тюремному заключению и гордясь своей властью утверждать, что приспособлен к тому, чтобы управлять моей или своей собственной родиной. Ответственность не должна ложиться исключительно на суд и на развращенных чиновников оккупации. Нижняя палата имела двадцать четыре часа времени для того, чтобы, при посредстве находящегося в руках сэра Эдварда Грея телеграфа, объяснить, что Англия — власть цивилизованная и что она не потерпит подобных варварских избиений и кровожадных приговоров. И все-таки Диллон, являвшийся представителем ирландской партии, которая отлично знает, что означает британская оккупация и ‘лояльность’ Финдлея, протестовал совершенно напрасно. Сэр Эдвард не только допустил и защищал событие в Деншавае во имя либерального правительства (которое все-таки не могло прийти в себя от нравственного возмущения по поводу избиения китайцев и военных приговоров в Южной Африке), но он почти страстно умолял Палату не отказать в признании этих приговоров, так как — как ни невероятно нам это кажется теперь! — Абд-эль-Нэби и Гассан Мафуц и другие являются предводителями колоссального мусульманского заговора, который имеет своей целью вызвать восстание против христианства во имя пророка и изгнать христианство из Африки и Азии вторым повторением в широких размерах индийского восстания. Довольно странно, что такая простая сказка, грубая и смешная как ложь Фальстафа, могла повлиять на какое-нибудь интеллигентное и политически опытное человеческое существо — хотя скрытый стыд возмущенного человечества и заставляет министра хвататься за фантастические извинения, но что человечество никогда не простит нашему министру иностранных дел это то, что он не мог понять, что если подобный заговор существовал в действительности, то Англии следовало бы мужественно посмотреть в лицо этой опасности и победить ее достойными средствами, вместо того, чтобы жестоко истязать и предать повешению толпу бедных деревенских жителей, и ужасами подавить восстание ислама. Если бы я был достаточно бесстыден для того, чтобы приписывать сэру Эдварду Грею выдающееся качество ‘заботиться о своем государстве’ и быть уверенным, что мы все были бы убиты, то я все-таки мог бы ему еще возразить, что, по крайней мере, мы умерли бы, как честные люди. Может быть, мне можно быть настолько колким и сказать, что причина, почему ему предоставляют социальное положение и возможность политической деятельности, в которой отказывают купцам, заключается в том, что предполагают, будто бы он понимает лучше, чем последние, что честь достойна опасности и ее цены, а что жизнь без чести ничего не стоит? Правда, что сэр Джон Фальстаф не думал так, но сэр Джон вряд ли может служить примером сэру Эдварду. Но и у самого сэра Джона хватило бы достаточно природного ума, чтобы видеть, что паника в Деншавае гораздо опаснее для государства, чем проигрыш десяти правильных сражений.
Я сам, частное лицо, писатель, ведущий сидячий образ жизни, достаточно робок, но я считаю возможным сохранять достоинство, и могу даже в Лондоне посмотреть опасности в глаза, меня могут переехать, на меня могут напасть или меня измазать, и я не стану кричать о введении военного закона, о подавлении прессы, о бичеваниях и приговорах к казням отдельных вожатых автомобильных омнибусов или об обязательной полицейской службе. Почему солдаты и чиновники на иностранной службе настолько трусливее обыкновенных граждан? Не очевидно ли что они трусливее потому, что вся английская военная система сделалась неестественной, вследствие принуждения и террора и что поэтому та истина, которую Вилльям Моррис выразил в словах ‘ни один человек не совершенен настолько, чтобы быть господином другого человека’, относится и к нациям и, главным образом к государствам, управляемым автократией, которые недавно достигли увеличения своего материального благосостояния без особенного попечения о своем правильном разделении и управлении?
Во всяком случае экономическая реформа страны гораздо более продолжительное предприятие, по сравнению с которым освобождение Абд-эль-Неби и его соплеменников явится делом росчерка пера если когда-нибудь укоры совести заставят общественное мнение проявить свою деятельность. Я боюсь, что я недостаточно и слишком пристрастно осветил этот случай, так как я, как ирландец, нахожусь под влиянием моей непримиримой вражды против английского господства.
Не доверяя своему собственному суждению, я заимствовал эти сведения из двух парламентских документов, в которых паши чиновники сделали все возможное для того, чтобы обелить суд и компанию голубиной охоты и очернить деревенских жителей. Кто желает услышать рассказ об этой истории из уст англичанина, с незапятнанной личной и общественной репутацией и обладающего основательным знанием Египта и египтян, может найти его в памфлете Вильфрида Скоуэна Блента ‘Atrocities of Britisch Rule in Egypt’. После этого вы сумеете оценить мою сдержанность и если я к этому прибавлю, что английское управление в Ирландии было ‘одушевлено тем же стремлением’ (таким оборотом речи я обязан лорду Кромеру), как и английское управление в Египте и что это является неизбежностью всякого военного принудительного управления, то вы может быть, начнете понимать, почему гомруль необходим не только для Ирландии, но и для всех составных частей государственных союзов.
P. S<. За это время лорд Кромер оставил свой пост. Так как он сам заявляет о слабости своего здоровья, то, может быть, он простит мне, если я заявляю о слабости его суждений и предложу ему отпраздновать свое удаление от правительственной власти в Египте ходатайством об освобождении Абд-эль-Нэби и других приговоренных. Желание Шоу исполнилось: приговоренные были отпущены на свободу.
Источник текста: Шоу Бернард. Полное собрание сочинений. Том 5: Очерки. Перевод М. Г. — Москва: ‘Современные проблемы’, 1911. — С. 247->-276.