Утопленник
Утопленник
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Утопленник, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1931
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. ‘Моя жизнь’: Мемуары, Рассказы (1929-1935)
М., ‘Русский путь’, 2010.
По окончании Школы живописи и ваяния в Москве, на 21-м году жизни, я поступил в театр писать декорации. Молодые актрисы производили на меня впечатление неотразимое. Нравились мне все без исключения. Какие глаза, и в глазах какая душа! У одной они большие, открытые, у другой — как у Джиоконды, с опущенными ресницами. А как говорят! Одна совсем поразила мне сердце. Она меня называла ‘мой Зибель, мой паж’.
Но скоро она куда-то уехала, пропала… Прошло лет пять, и я встретил ее случайно на развеселом вечере, в компании артистов, где шел кутеж и гремела гитара. А затем я получил от нее телеграмму: ‘Мой витязь, жду’. ‘Витязь,— подумал я,— какой я витязь?’ Но на вокзал помчался.
Ночь, глубокое небо, звезды играют в тихом лунном воздухе, насыщенном запахом трав и лесов, щелкают соловьи. На террасе деревянной дачи под Москвой горит лампа: розовый бумажный абажур виден издалека — с дороги, по которой я еду со станции. Вот ближе, и вижу лицо — ее прекрасное лицо. Она наклонилась над книгой. Ждет меня…
Быстро вбегаю на террасу.
— Ах,— вскрикивает она,— мой коробейник!
— Почему — коробейник?
— Да, сегодня вы коробейник,— отвечает она и весело напевает: ‘Пожалей, моя зазнобушка, молодецкого плеча’.
— Аннушка, подайте чай. А мы пойдем — пойдем в рожь, в рожь высокую! — И она пропела: ‘Только знала рожь высокая’.
Я говорю:
— Но рожь еще не высокая. Зачем идти в рожь?
— Нет, нет, идем. Ты мой коробейник!
Как молния пронизывает меня странное чувство, где-то там в душе глубоко: ‘мой коробейник, рожь высокая’, и зачем это? Зачем? Но мы идем. Она говорит опять:
— Слушайте: ‘Была ночь, они шли вдвоем, он дал ей руку…’ Подайте мне руку! Я подал ей руку.
— ‘Они шли и молчали,— продолжала актриса.— Она положила ему голову на плечо’.— И она прислонилась головой к моему плечу.— ‘Тогда он впился в ее влажные губы своими губами…’ Ну же! Впивайтесь!
Я впиваюсь… Но почему-то так нехорошо на душе…
— Скажи мне: ‘Я твой!’ Я говорю: ‘Я твой’.
Слева начинается ржаное поле.
— Рожь, рожь,— восклицает она.— Пусть знает рожь высокая, только она…
Но рожь еще совсем низкая… Май месяц, весна в начале… Заметив обильную росу на ржи, она выскакивает из нее на дорогу.
— Зачем рожь? — говорю я.— Вот лес. ‘Там опять в ночи туманы. Отдаленные леса, белые дреманы’.
Она спросила: ‘Это чье?’
— Как чье? Фирдоуси,— вру я.
Мы идем в лес. Во мне чувство какого-то негодования. Странное и горькое. Хотелось сказать, спросить: почему не просто так — вот вы и я, почему я — то Базаров, то Алеша Карамазов, коробейник, Фома Гордеев, Чацкий, Лель и еще черт его знает, кто?!
А она не унималась:
— Милый, молю, ты знаешь — Виктор клялся возлюбленной: ‘Я умираю от любви’. Ну и ты скажи. Умоляю!
Думаю: ‘Откуда взялся этот Виктор?’ — и отвечаю прямо:
— От любви умереть не могу. Откровенно признаюсь: не могу.
Она посмотрела на меня своими прекрасными глазами, огорченно и удивленно. Выражение ее лица было какое-то печальное и жалкое.
— Нет, правда? Ты не знаешь, как умирают от любви?.. А ты не можешь украсть для меня, как Виктор?
— Что украсть?
— Все.
— То есть как — все?
— Виктор сказал Ольге: ‘Все брошу к твоим ногам’.
— Ворованное?
— Как это пошло, не тонко!
Какой-то особенный, злой огонек мелькнул в ее глазах.
В конце концов — мы повздорили. А соловьи заливались… Я возвращался на станцию один. Пахло рекой. Проходя по мосту, я остановился и стал смотреть на воду. Темны были отражения берегов, и в глубине сияли звезды. На душе было тихо, странно, радостно. Вдруг слышу крик: ‘Постой, умоляю!’ Я обернулся и увидел бегущую фигуру в белом платье. Она!
— Я поняла, я все поняла! — подбежала актриса ко мне.— Ты хочешь броситься в воду. Я знала, я чувствовала. Но я спасу тебя.
— А вам бы понравилось, кабы из любви к вам кто-нибудь утопился или застрелился?..
— Еще бы,— ответила она, не задумываясь,— вот из-за Ады Дурвенд четверо застрелились. А в меня — трое стреляли.
Луна осветила ее на фоне темных ольх. В тишине ночи она была торжественно-прекрасна.
— Прощай! — крикнул я и бросился в воду. Послышался ее отчаянный крик.
Река несла меня по течению. Было глубоко, но я хорошо плавал. И вижу — уже вдали мост, на котором я был. Бегут люди с фонарем, крики, ее крик ‘спасите’, кто-то вопит ‘караул’… За заворотом реки подплываю к берегу и хватаюсь за ветки ольхи. Мне бросают веревку. Вылезаю. На берегу — люди, дачники. Один из них наливает мне в стакан какого-то вина, говорит: ‘Скорей пейте’,— держит меня за пульс. Он взволнованно шепчет: ‘Я все знаю. Идемте’.
— Куда?
— К нам. Она у нас, там доктор. Хорошо, что спасли вас. Петр Сергеевич смотрит с террасы, говорит: ‘Вот на мосту человек. Наверно топиться хочет. Ночью в реку смотрят не зря…’ А та, барынька ваша, кричит: ‘Это из-за меня, утонет!’ Плачет… Идемте… Если бы не Петр Сергеевич, то — ау! Уж вы начали за ветки хвататься… Ну, не стоит говорить. Не унывайте, молодой человек.
Мы пришли на большую дачу. Я переоделся. Мне дали очень широкие панталоны и японский женский халат, все что попало под руку. Народу полна дача — все милейшие люди. С террасы доносятся голоса: ‘Утопленник’.
— Вот история! — думал я. Надо все же для приличия делать вид, что я в самом деле хотел топиться.
Женщины, приоткрыв дверь, разглядывали меня испуганными глазами. Мужчины успокаивали. Доктор брал за пульс, говоря в сторону, в пространство:
— Пальпитацио кордис! {От лат. palpitacio cordis — пальпация в области сердца.}
Какой-то дачник приносил вино стакан за стаканом и повторял: ‘Вы пейте, и я с вами. Ах, эти драмы, у меня их… Ну что, пейте!’
Меня вывели в соседнюю комнату, где был накрыт стол. Один из дачников поднял бокал:
— Поблагодарим Петра Сергеевича и доктора, которые первые откачали молодого человека… И да послужит наше дружеское сочувствие в знак того, что он не так забыт, как многие из прочих утопленников!..
Другой дачник, огромного роста с белым лицом и с туловищем, похожим на комод, тоже сказал спич {От англ. speach — речь.}:
— Не только в молодые, а даже в наши года могут случаться от женщины такие реприманды {От фр. rprimande — выговор, внушение.}, что просто ум раздвигается на части. Все мы знаем по делам нашим, что в прошлом году случилось с нами, от Эмилии Карловны… То есть, я хочу сказать — с ее мужем. В этаком разе, ежели бы с ним не сладил Веревкин Костя, под Новый год у ‘Яра’, то скажу прямо: фабрика пошла бы к дьяволу.
На меня все глядели с сожалением и радостью. Дамы ухаживали за мной, особенно одна… Она жала мне руку и повторяла на ухо:
— Ну, что за охота! Вы так молоды…
Тут в комнату, где я сидел и пил со всеми, вошла она, виновница моей гибели. Вошла торжественно.
— Как счастлива… Вы спасены. Как я страдала! Но вот и доктор говорит, что нет ни в одной литературе мира, чтобы человек топился от любви при женщине. Вы не понимаете красоты драмы…
— Верно,— сказал я.— В следующий раз я утоплюсь один.
С террасы закричали: ‘Сюда, сюда. Смотрите. Там опять что-то на мосту, кричит кто-то. Опять народ с фонарем. Еще кто-то утопился’.
И впрямь, по мосту бегали люди. Мы все толпой пошли к мосту. Тишина майской ночи, роса, трава бьет мои туфли, и она, новая моя красавица, рядом со мной, я чувствую ее около себя. Как пахнут ее плечи, платье. И эта ночь! Медовый запах тополей, звезды, темные ольхи у реки. Глаза ее смотрят прямо в мои:
— А из-за меня вы бы утонули?
‘Что же это такое,— думаю,— опять купаться?’ —Утонул бы,— отвечаю.
— Милый…— шепчет она.
На мосту стоит толстый исправник, станционный жандарм и еще кто-то. По воде ведут невод. На берегу народу — весь поселок.
— Теперь все едино,— кричит голос,— опоздали. Не откачать.
— Наши-то не откачают?
Все ринулись к неводу. Исправник впереди. Жандарм говорит:
— Хучь увыпей ею усю, реку, а его чтобы достать!
Невод волокут по берегу. В мотне плещется, блестя чешуей, освещенная луной рыба.
— Нету!
‘Это меня ищут,— думаю я,— дали знать на станцию исправнику. Меня ищут…’
— Вы у нас ночуете? — спрашивает новая дама.— Наверху я приготовила для вас комнату — светелку…
— Но ведь мне, сударыня, из любви к вам надо еще топиться?
— Ах, какие глупости… Какой вы, право! Бежит Петр Сергеевич, запыхался, кричит:
— Опять утопился, вот дурак-то. Я так и знал… Увидав меня, остановился в недоумении:
— Вот он. Где же утопленник? Петр Сергеевич пьян.
— Что это вы с ним делаете,— обращается он к моей новой даме.— Довольно вам, молодой человек! Не верьте женщинам. Анна Васильевна, фюить, дудки! Нет, из-за прекрасных глаз не утону. Уж как вам угодно-с, фюить!
Затем мы жарили лещей, а перед дачей на лужке сидели крестьяне с неводом и еще какие-то люди. Варили уху. Серьезно и деловито пили водку, по очереди, ровно, закусывая ветчиной с хлебом. Серьезный народ. Крестьяне говорили:
— Завтрева второго найдем. Поди, где теперь? Ночь-то… Утопленника, его надо сразу брать, не то н уйдет. Бывало дело, сколько таскали! Завтра откачаем. Одново раза сердягу качали, ну что! Фабришные индо руки ему все повывернули — а он ништо: храпит. Зачали ему на брюхо прыгать, приказывали: ‘Выпущай воду, сволочь!’ — а он ништо, так и помер.
Подали на стол жареных лещей. Исправник сел посередине. Опять пили, опять пир горой. Исправник — большой седой старик, усы белые торчат вперед. Говорит, как будто плюнуть хочет:
— Медаль спасение утопающего получить нелегко: по представлении губернатором министру внутренних дел. Помилуйте, если так будут давать, тогда — вот я купаюсь и говорю: ‘Тащи меня, братец’. Ну и тащит приятель. ‘Медаль пожалте!’ Так и медаутопленник. Па-а-азвольте!
— Нет, па-а-азвольте,— говорит Петр Сергеевич.— Я ему веревку, а то — ау! Верно,— обращается он ко мне.— Па-а-азвольте! Хоть он это и из-за бабы, конечно, ерунда, но все же утопленник. Па-а-азвольте.
— Ура,— кричат на лугу.— Еще полведра. С Ангелом вас! Кто именинник? Исправник — именинник. Вот он. Ловко!
— Да,— говорит исправник,— есть тот грех. Начинается все сначала. Доктор входит. С ним моя актриса.
— Позвольте представить вам,— заявляет он,— виновница спасения, т.е. не спасения, а торжества: Вера из ‘Оврага’.
— Как-с? — спрашивает исправник.
— Из ‘Обрыва’,— поправляет красавица.
— То есть — из романа Тургенева или Гончарова, все равно,— не смущается доктор.
Сквозь звуки рояля, пения и песен на лугу я слышу шепот моей новой дамы.
— Пойдемте, я вам покажу комнату.
Ну и жизнь была… Только где вы, прекрасные мои дамы? Где вы, и актриса моя, Вера из ‘Оврага’?
Не знаю, которым по счету, но все же и я ведь был вашим… утопленником.
Утопленник — Впервые: Возрождение. 1931. 8 марта. Входит в издание ‘Константин Коровин вспоминает…’. Печатается по газетному тексту.
…я поступил в театр писать декорации — К.А. Коровин был приглашен в Частную оперу С.И. Мамонтова в 1885 г.
Зибель — персонаж трагедии ‘Фауст’ И.-В. Гте и одноименной оперы Ш. Гуно (1859).
‘Пожалей, моя зазнобушка, молодецкого плеча…’ — русская народная песня ‘Коробейники’ (народное переложение начала поэмы Н.А. Некрасова ‘Коробейники’, 1861).
Базаров — персонаж романа И.С. Тургенева ‘Отцы и дети’ (1862).
Алеша Карамазов — персонаж романа Ф.М. Достоевского ‘Братья Карамазовы’ (1879-1880).
коробейник — персонаж песни ‘Коробейники’ (см. выше).
Фома Гордеев — персонаж романа М. Горького ‘Фома Гордеев’ (1899).
Чацкий — персонаж комедии А.С. Грибоедова ‘Горе от ума’ (1822-1824).
Лель — персонаж оперы Н.А. Римского-Корсакова ‘Снегурочка’ (1881).
медаутопленник — возможно, неологизм Коровина, имеется в виду то обстоятельство, что за спасение утопающего полагалась медаль.
Вера из ‘Оврага’ — имеется в виду героиня романа И.А. Гончарова ‘Обрыв’ (1869).