Утеха
Утеха
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Утеха, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1932
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. ‘Моя жизнь’: Мемуары, Рассказы (1929-1935)
Ехал я из деревни осенью. Вагоны битком набиты. Время смутное, поезда подолгу останавливаются на станции.
Наконец, поезд и совсем остановился в 12 часов ночи, на станции Вышний Волочек. Я пробрался по вокзалу между спящих на полу пассажиров. Ждут поезда. Духота, ругань.
Я пошел искать гостиницу в городе. Стучу в дверь на крыльце, долго не отворяют. Наконец, какая-то пожилая женщина с фонарем в руках, боязливо поглядывая, пустила меня в сени со словами:
— Время такое, не знаешь, кто и что…
— Нет ли свечки зажечь,— сказал я хозяйке, когда она проводила меня в мой номер.
Хозяйка вскоре принесла мне огарок восковой церковной свечи:
— Вот у иконы взяла — а то больше нет.
Я устал — ехал целые сутки — и когда устроился на шаткой постели, заснул было, но внезапно проснулся: слышу, за стенкой, в соседней комнате, кто-то говорит с расстановкой.
— Социализм, милитаризм, капитализм, монархизм… ух, ну и до чего ж надоело… Все ты такие слова говоришь. Ну, чего ты ворочаешься там,— спи…
Кто-то шумно вздохнул за стенкой, помолчал и заговорил снова:
— А еще — народник… Какой ты народник, когда у собственного дяди из письменного стола две тысячи семьсот свистнул… А еще учился… Чему ты учился? Четыре месяца, говоришь, сидел, за идею страдал… За какую такую идею? За свободу, говоришь! Знаем теперь, за какую свободу… А я, твой дядя родной, за тебя, бродяга, в училище техническое платил… А ты что?.. И велосипед утащил, и чемодан с платьем, и серебряные подсвечники 48-й пробы, и деньги… Молчишь, значит, правда…
Я вот неволей слушаю из моего номера и думаю: ‘Молчит племянник-то, ни гу-гу. Должно быть, и правда, что виноват. Не нравится правда-то — молчит’.
— А кто тебе,— слышится тот же голос за стеной,— кто тебе абонемент в оперу достал? Я достал. А ты ходил? Нет, продал абонемент, сукин сын… Полное собрание сочинений графа Льва Толстого на именины тебе кто подарил? Я подарил. А ты только заладил: капитализм, социализм… Ох, горе… Дурачина…
А дурачина только — легонько вздохнет, повернется.
— Женился,— продолжал сосед,— а спросил дядю? Нет. Ну и на ком женился, па-а-звольте спросить. На девке, гулящей. Дурак.
‘Черт знает, действительно, должно быть, дурак’,— думаю я о молчаливом племяннике соседа по ночевке.
— А когда я спрашивал тебя: кто она,— ты, дурак, молчал… в карты стал играть, целые ночи просиживать… Олух ты, и все… А еще третьего дня пришел и говоришь: ‘Товарищ дядя’. Ну что за сукин сын, думаю. ‘Товарищ!’ — это я-то, ему-то, мазурику, товарищ. ‘Товарищ племянник, а как вы это в мой письменный стол залезли?’ — ‘Извиняюсь,— отвечает,— ничего подобного, товарищ’. Ах, сукин сын!
Сосед помолчал, а потом опять слышу:
— Нигилизм, демократизм, чертовизм. Завел, олух, свою шарманку… А кто тебя лечил? А кто обувал, одевал? Все я. А как балык-то любишь, навагу, слоеный пирог, блины с икрой.
В комнате соседа при этом кто-то протяжно и сладко зевнул. Потом вдруг слышу, дядя говорит:
— Спи, чего лезешь…
‘Должно быть, проснулась совесть у племянника’,— думаю я. Молча перед дядей прощенья просит.
— Кто такой,— продолжал, между тем, дядя,— рожу Карла Маркса мне в иконостас вставил? Ты. Кому же больше… Ах, угробит он, угробит меня.
Помолчав, сосед опять заговорил:
— Дядя ему — все равно: ночью пришел. ‘Где был?’ — спрашиваю. ‘Бабушку революции встречал’. Вот тебе и ответ. На кой ему черт сдалась эта бабушка? А завтра — дедушку будет встречать… Бродяга, Наверное, все в карты дует…
В это время племянник сильно заворочался в углу и жалобно вздохнул. ‘Ишь,— думаю,— вот это, должно быть, не нравится племяннику. Ишь как вздыхает’.
Дядя опять заговорил:
— А то еще толстовцем был, волосы отпустил, такой умный ходил, в поддевке… Летом на босу ногу… Что делал,— беда. В Ясную Поляну поехал, к самому… Но только что-то не вышло. Мужики или графья, дети, что ль, ему там шею, знать, намылили. Бросил. Ударился в религию. Беда. В Эроса поверил… А какой такой Эрос? Извините — тьфу, вот и Эрос… Профессора какого-то нашел, тот Эроса у себя растил и книгу про него писал. А ну вас всех…
Сосед крепко выбранился. Койка за стеной простонала. Больше я соседа не слышал.
А утром я спросил хозяйку гостиницы:
— Что теперь, в номерах-то у вас, мало, поди, постояльцев?
— Мало,— отвечает.— Теперь пустить боишься. Вот вы с вечера, да еще один, рядом с вами, а боле никого.
— А кто такой рядом-то?
— Да пожилой уж. Купец какой или кто из Питера. На охоту приезжал прежде часто и теперь вот приехал. К псковичу в Осегенку ходит.
— Ас ним-то вместе племянник здесь.
— Нет, он один.
— Что вы говорите, матушка, кто же у него в комнате все зевал, ворочался?
— Ишь ты,— сказала хозяйка жалостливо,— спать вам, знать, не дал… А он один: он сам с собой любит говорить, так — для утехи. А у него — собака.
Хозяйка номеров учтиво пригласила меня зайти к ней выпить калинового чайку, так как другого не было.
За столом уже сидел дородный и рослый старик с серебряной головой. Густые брови свисали на серые глаза. Старик был с виду сердитый.
За открытым окном тянулись обнаженные дали лесов, и светлой полоской блестела река Тверца.
Старик, мой сосед по ночлегу, разбил яйцо ножом, посолил и стал есть, глядя в окно. Я поклонился ему.
— Привольны места здешние,— сказал он мне, когда мы разговорились,— за Тверцой луга большие. Смолоду места все эти я знаю. Покойницу-жену сюда возил. Ну, не нравились ей — и луга, и приволье… А я-то скажу — чего лучше! Пойдешь по лугам, лесам, заночуешь в стогу и вот забудешь эту всю чертову жизнь… И отдохнешь от человеческой зависти…
Он погладил собаку и дал ей корку хлеба.
Большой гончий пес, положив лапу на подоконник, смотрел в окно. Он двигал носом, нюхая свежий воздух и волю. Вспомнилась мне станция — душный вагон,
вся теперешняя тревожная тайна людей и все смятение времени. Какое-то было все другое — покойное и величавое — истовое в словах старика-охотника с серебряной головой.
— Я тоже охотник,— сказал я ему,— пошел бы с вами, да в Москву надо. Старик посмотрел на меня серыми глазами и сказал задумчиво и рассеянно:
— Теперь дело такое,— куда уйти от них… У всех в голове пожар, горит, значит,— и все. У меня жена, покойница, Царство ей Небесное, тоже душой все моталась, да и сбежала от меня… Ну, я поглядел, да и ушел в места привольные, на реки раздольные.
— ‘Унеси ты мое горе, быстра реченька, с собой…’ — добавил он внезапно — и приятно рассмеялся.— Бродишь с ружьишкой, поговоришь сам с собой, смотришь, ветром в поле тоску и разгонит… Поймешь все, и опять утеха на душу сойдет. Тихое осенение… Сладить, оно, конечно, с дуростью человечьей трудно, а скажу так — на природе, в лесах, далях, в тишине на приволье человек тишает и умнеет — добреет человек…
Старик надел на себя теплую куртку, перевесил через плечо мешок, позвал собаку и, выходя на крыльцо, приятным баском запел:
Унеси ты мое горе, быстра речушка, с собой…
На прощанье он кивнул мне головой и пошел вдоль плетня огорода — туда, на край дороги, где раздольно блистала вдали Тверца.
Утеха — Впервые: Возрождение. 1932. 23 октября. Печатается по газетному тексту.