П. Морозов.
Дополнение
Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона
Успенский Глеб Иванович, Морозов Петр Осипович, Год: 1911
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Успенский (Глеб Иванович) — известный писатель. Род. 14 ноября 1840 г. в Туле, где его отец, сын сельского дьячка, служил секретарем палаты государственных имуществ. Учился в тульской и черниговской гимназиях, поступил сначала в Петербургский унив. по юридическому факультету, потом перешел в Московский, но по недостатку средств не мог окончить курса и вышел из университета в 1863 г. В это время умер его отец, и семья осталась без всяких средств. У. был вынужден усиленно заниматься литературной работой, к которой он обратился еще в бытность свою студентом, сотрудничая в журнале Колошина ‘Зритель’, где в 1862 г. напечатан был его первый рассказ ‘Старьевщик’. В 1864—1865 гг. в ‘Русском слове’ появилось за подписью У. несколько рассказов из быта мелкого чиновничества, не попавших ни в одно собрание его сочинений, только немногие из них перепечатаны в изданной В. Е. Генкелем книжке ‘В будни и в праздник. Московские нравы’ (СПб., 1867). Литературная известность У. начинается с 1866 г., когда в ‘Современнике’ явились его очерки ‘Нравы Растеряевой улицы’. Продолжение этих очерков печаталось в ‘Женском вестнике’ 1867 г. В том же году несколько очерков У. появилось в ‘Деле’, а начиная с 1868 г., он стал печатать свои произведения почти исключительно в ‘Отеч. записках’, лишь изредка помещая мелкие вещи в других изданиях (напр. ‘СПб. ведомости’, 1876 — письма из Сербии, ‘Русские ведом.’, 1885 — письма с дороги). После прекращения ‘Отеч. записок’ У. был сотрудником сначала ‘Сев. вестн.’, затем ‘Русской мысли’. В начале 1893 г. его постигла душевная болезнь, положившая конец его литературной деятельности. Последнее его произведение — небольшая сказка — напечатано в ‘Русском богатстве’ того же года. Отдельно из сочинений У. в первый раз изданы были Печаткиным ‘Очерки и рассказы’ (СПб., 1866). Это издание с дополнениями повторено в 1871 г. В том же году явилось ‘Разоренье’, а в следующем — ‘Нравы Растеряевой улицы’. ‘Наблюдения одного лентяя’ и ‘Про одну старуху’ напечатаны были в 1873 г. в виде отдельного томика ‘Библиотеки современных писателей’. После того явились еще: ‘Глушь. Провинциальные и столичные очерки’ (СПб., 1875) и ‘Из памятной книжки. Очерки и рассказы Г. Иванова’ (СПб., 1879). В 1885 г. вышло собрание сочинений У. в 8-ми тт., за которым вскоре последовали три издания Павленкова — два первые в двух, третье в трех тт. В этом последнем издании собрано все напечатанное У. с 1866 г., за исключением указанных выше очерков, двух небольших рассказов, помещенных в ‘Иллюстрированной газете’ В. Р. Зотова, 1873 г. (там же, 1873, No 1, впервые напечатан и портрет У.), рассказа ‘Злые новости’ (‘Отеч. зап.’, 1875, No 3) и ‘Воспоминания о Некрасове’ (‘Пчела’ М. О. Микешина, 1878, янв.). Литературную деятельность У. можно разделить на два периода. В первом — приблизительно до конца 70-х годов — У. является преимущественно бытописателем разного мелкого городского люда — мастеровых, мещан, маленьких чиновников и т. п. ‘обывателей’ с их ежедневными нуждами и тревогами в борьбе за существование и с их смутными порываниями к лучшей жизни. Сюда же примыкают картинки из жизни провинциального и столичного ‘мыслящего пролетариата’ с его идеальными стремлениями, надеждами и тяжелыми разочарованиями и путевые очерки из заграничных поездок У., побывавшего во Франции (после Коммуны), затем в Лондоне и, наконец, в Сербии вместе с русскими добровольцами 1876 г. Во втором периоде своей деятельности У. является представителем так назыв. ‘народничества’, избирая предметом своих изучений и очерков почти исключительно различные стороны деревенской жизни. Развитие и содержание этой деятельности У. вполне отвечало характеру и интересам русского общества 60-х и 70-х гг. В эпоху реформ, когда молодой писатель впервые выступил на литературном поприще, внимание нашей передовой литературы поглощено было ‘разночинцами’ той общественной среды, мимо которой прежде обыкновенно проходили без внимания и которая в эту пору сразу выдвинула в литературу нескольких крупных представителей. Успенский по своему происхождению сам принадлежал к этой среде, сам жил ее жизнью и с детства вынес на себе все ее горести и лишения. Одаренный от природы отзывчивым сердцем, он уже в ранней юности глубоко прочувствовал всю тяжесть, а нередко и безвыходность этих темных существований, изобразителем которых он явился в первых своих произведениях. ‘Вся моя личная жизнь, — говорит он в своей автобиографической записке, — вся обстановка моей личной жизни до 20-ти лет обрекала меня на полное затмение ума, полную погибель, глубочайшую дикость понятий, неразвитость, и вообще отделяла от жизни белого света на неизмеримое расстояние. Я помню, что я плакал беспрестанно, но не знал, отчего это происходит. Не помню, чтобы до 20-ти лет сердце у меня было когда-нибудь на месте. Начало моей жизни началось только после забвения моей собственной биографии, а затем и личная жизнь, и жизнь литературная стали созидаться во мне одновременно собственными средствами’. В первом своем более крупном произведении ‘Нравы Растеряевой улицы’ У. явился правдивым изобразителем жизни того мелкого серого люда, к которому он присмотрелся у себя на родине — его нравов и понятий, дикого невежества и горького пьянства, ничтожества, бессилия и почитания ‘кулака’, того, ‘что изуродовало нас и заставило нутром чтить руку бьющего паче ближнего и паче самого себя’… — ‘Вот какие феи, — говорит У., — стояли у нашей колыбели. И ведь такие феи стояли решительно над каждым движением, чем бы и кем бы оно ни возбуждалось. Не мудрено, что дети наши пришли в ужас от нашего унизительного положения, что они ушли от нас, разорвали с нами, отцами, всякую связь’… От этого статического изображения общества У. переходит к динамическому — к изображению того движения, которое началось в пору перелома русской жизни, ‘когда в наших местах объявились новые времена’ и одни стали подниматься снизу вверх, другие, наоборот, падать сверху на самое дно, так как старый, питавший их склад жизни уже отошел в историю, а к новому приспособиться они были не в силах. Это перемещение центра тяжести — все в той же общественной среде, которую У. изображал и ранее, — составляет содержание ряда новых очерков: ‘Разоренье’, ‘Новые времена — новые заботы’ и др. Рассчитавшись в первых своих произведениях с той ‘биографией’, которую ему необходимо было забыть, чтобы начать новую жизнь ‘собственными средствами’, У. обратился к этой новой жизни. ‘Все, что накоплено мною собственными средствами в опустошенную забвением прошлого совесть, — говорит он в автобиографии, — все это пересказано в моих книгах, пересказано поспешно, как пришлось, но пересказано все, чем я жил лично. Таким образом, вся моя новая биография, после забвения старой, пересказана почти изо дня в день в моих книгах. Больше у меня в жизни личной не было и нет’. Эти слова как нельзя точнее обрисовывают и отношение самого писателя к изображаемой им жизни: он — не посторонний, более или менее равнодушный наблюдатель проходящих мимо него явлений, он переживает их на самом себе, отзываясь на них всем своим существом, глубоко чувствуя своим отзывчивым сердцем весь трагизм захватывающих его положений, пробивающийся наружу нередко из-под комической внешности. ‘На дне каждого его рассказа, — говорит Н. К. Михайловский, — лежит глубокая драма’, впечатления, для него самого мучительные, ‘льются как жидкость из переполненного сосуда’. Чаще всего жизнь дает ему ряд положений внешне комических, под которыми чувствуется глубокий внутренний трагизм, впечатление усиливается и обостряется этою противоположностью внешности с внутренним содержанием наблюдаемых фактов. Самый мелкий, повседневный случай, виденный, слышанный или просто вычитанный из газет, случай, мимо которого большинство проходит совершенно равнодушно, ничего не замечая, ни о чем не думая, для У. получает серьезное и общее значение, глубоко западает в его ум и душу и ‘сверлит’ их до тех пор, пока не найдет себе исхода в простом, безыскусственном, но проникнутом страстною силою рассказе, где каждое слово пережито написавшим его. Повествуя о том, как новое общественное движение 60-х гг. отозвалось в низших слоях городского населения, куда постепенно стали проникать новые, неведомые ранее мысли, разъедающие прежний строй жизни и по-видимому прочно установившихся понятий, У. характеризует этот процесс названием ‘болезни совести’ или стремления к ‘сущей правде’. Правда настойчиво предъявляет свои права среди насыщенной всевозможною тяготою действительности: ‘никогда еще так не болели сердцем, как теперь’, — говорит У. Эта болезнь наблюдается им повсюду — и среди людей темных, инстинктивно порывающихся осмыслить свое существование, и среди ‘интеллигентных неплательщиков’: всех гложет тот же ‘червяк’, у всех ‘душа не на месте’ и тревожно ищет равновесия, утраченной цельности. Всего сильнее и мучительнее болел сердцем сам писатель, чутко подмечавший и отражавший в своих произведениях это общее беспокойное состояние. Во всей русской литературе еще не было и до сих пор нет другого писателя, у которого это беспокойное искание ‘грядущего града’ сказалось бы с такой захватывающей искренностью и с такой глубокой скорбью. Вторая половина 70-х гг., когда У. возвратился в Россию из заграничной поездки, также оставившей свой след в том, что он называл своей ‘душевной родословной’, характеризуется в нашей литературе развитием так назыв ‘народничества’ (см.). Это было время, когда впервые получило ясную формулировку сознание ‘неоплатного долга’ интеллигенции народу, послышались призывы ‘в деревню’ и началось ‘хождение в народ’, отразившееся в литературе на первых же порах расцветом ‘мужицкой’ беллетристики. Это общее веяние той поры не могло не захватить и У., в глазах которого мужик рисовался тогда ‘источником искомой правды. Случай доставил Успенскому возможность стать с этим источником в непосредственные отношения: он приглашен был заведовать крестьянской ссудосберегательной кассой в одном из уездов Самарской губ. и, таким образом, мог проверить на опыте свои теоретические представления о деревне. Эта проверка, результатом которой явился ряд новых очерков деревенской жизни, произвела на самого У. крайне удручающее впечатление: она разрушила те кабинетные иллюзии, которым предавались народолюбцы, идеализировавшие мужика, как носителя всевозможных добродетелей. Деревенская жизнь повернулась к У. своей оборотной стороной, он увидел в ней господствующее стремление — ‘жрать’, которое разрушает все нравственные понятия, сводя всю жизнь к измышлению способов добычи денег и отдавая деревню во власть ‘кулакам’. Этот вывод, сделанный У. с обычною для него полною искренностью, для многих явился неожиданным, но едва ли не более всех — для самого У. ‘Я в течение полутора года не знал ни дня, ни ночи покоя, — писал он. — Тогда меня ругали за то, что я не люблю народ. Я писал о том, какая он свинья, потому что он действительно творил преподлейшие вещи…’ С этим безотрадным выводом он не в состоянии был помириться. ‘Мне нужно было знать, — говорит он, — источник всей этой хитроумной механики народной жизни, о которой я не мог доискаться никакого простого слова и нигде. И вот, из шумной, полупьяной, развратной деревни забрался я в лес Новгородской губ., в усадьбу, где жила только одна крестьянская семья. На моих глазах дикое место стало оживать под сохой пахаря, и вот, я тогда в первый раз в жизни увидел действительно одну подлинную, важную черту в основах жизни русского народа, именно — власть земли‘. Таким образом поиски идеала в деревне привели У. к заключению, что ‘воля, свобода, легкое житье, обилие денег, т. е. все то, что необходимо человеку для того, чтобы устроиться, мужику причиняет только крайнее расстройство, до того, что он делается вроде свиньи’, спасти его от этого расстройства может только ‘власть земли’, т. е. полная зависимость всего строя крестьянской жизни от ее основной цели — земледельческого труда, который дает мужику хлеб, но зато и создает для всей его деятельности строгие рамки. Земля нужна народу не только как обеспечение его хозяйственного положения, но и как ручательство его нравственного равновесия, от этой власти он не может уйти не только потому, что рухнет все его хозяйство, но и потому, что жизнь его потеряет тогда всякий смысл. Исходя из этого общего начала, У. является решительным защитником власти крестьянского ‘мира’ и схода как единственно нормальной для деревни, в установившемся веками общинном укладе сельской жизни он видит корень всей народной нравственности, а вторжение в общинный быт индивидуализма признает гибельным и разрушительным. В этом духе написаны им ‘Власть земли’ и другие позднейшие очерки из народного быта. — Внешняя форма произведений У. отличается недостаточностью литературной отделки: он не мог заботиться о слоге и художественности не только потому, что не имел времени этим заниматься, но в особенности потому, что это противоречило бы его нервной, страстной натуре, побуждавшей его как можно скорее передавать свои впечатления в том самом виде, как они ложились ему на душу. Он дает читателю обрывки, недосказанные рассказы, торопливо набросанные мысли, которые он и сам называет ‘черной работой литературы’, в широкой мере примешивая к изображению типов и сцен из жизни публицистические рассуждения. Все им написанное производит впечатление возбужденной речи нервного человека, который спешит поделиться с другими тем, от чего в данную минуту болит его сердце. Эти произведения даже как-то странно назвать обычным словом беллетристика, Н. К. Михайловский недаром видит в них скорее ‘оскорбление беллетристики действием’ — до такой степени У. нарушает общепринятые манеры повести или рассказа. Несмотря на это, У. обладает большим художественным талантом: при полном отсутствии каких-либо украшений речи картинность его изображений большею частью очень сильна благодаря способности метко уловить и наглядно передать виденное и слышанное. Самое выдающееся и самое ценное свойство У. — его безусловная и всегдашняя искренность. Он всегда прямо высказывает свои мысли и смело договаривает их до конца, хотя бы они шли вразрез с понятиями, установившимся в том кругу, к которому он сам принадлежит. По справедливому замечанию Н. К. Михайловского, У. нередко открыто ‘делает дерзости духу времени’. Эта прямота и независимость убеждений У. вместе с его горячей сердечной отзывчивостью и неустанным исканием правды делают его одним из самых замечательных и привлекательных писателей своего поколения и времени. См. ст. Н. К. Михайловского при Павленковских изд. сочинения У. и в ‘Соч.’ Михайловского (т. VI), Скабичевский, ‘Беллетристы-народники’ и ‘История нов. русской лит.’, Протопопов, в ‘Русской мысли’ (1890, NoNo 8 в 9), Ор. Миллер, ‘Г. И. Успенский. Опыт объяснительного изложения его сочинений’ (СПб., 1889), А. Н. Пыпин, ‘История русской этнографии’ (т. II, гл. XII).
Успенский (Глеб Иванович) — писатель, ум. в 1902 г.