В.В. Розанов
В.В. Розанов
Упрощение программ
Упрощение программ
* * *
Упрощение программ, Розанов Василий Васильевич, Год: 1915
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Мне хочется сделать поправку относительно родительских комитетов при гимназиях. Те примеры их, которые мне привелось наблюдать, были чрезвычайно печальны, и, естественно, я сужу по ‘эмпирическому материалу’. Но нужно быть весьма осторожным в этом деле. Суть дела заключается ведь в том, что одни только родители детей знают, видят и осязают домашнюю сторону гимназической работы, они видят то в ‘гимназии’, как в государственном учреждении, как в ‘институте среднего образования’, чего решительно не видит министерство, о чем понятия не имеет попечитель учебного округа и все в совокупности русские попечители учебных округов и чего не знает директор гимназии и весь учительский персонал (насколько они не суть в то же время и ‘родители’, но ‘чиновник’ и ‘нормы службы’ необыкновенно забивают ‘родителя’ в человеке). Только единственно родителям видно, напр., разрушение здоровья учеников и учениц, изнурение физическое, истощение душевное, медленное в восемь лет перерабатывание живого, даровитого и оригинального мальчика и таковой же девочки в общеинтеллигентную балаболку, без своего взгляда, без своего глаза, с общими фразами… Видят превращение живой природы — в пошлость. Опошление человека — вот страшная работа, которую работает восемь лет гимназия над учеником. Потухший человек, потухшая душа — вот результат всех программ, всех учебных заведений, всех сонмов учителей и профессоров, довольно ‘заштампованных’… В течение 30 лет я размышляю над школою, 12 лет был учителем гимназии, и уже размышлял об ‘учебном деле’, как ученик, присматриваясь к товарищам, анализируя себя, 30 лет, а все вместе, т.е., беря ученические годы наблюдения и самоанализа, — получим сорок лет… Сорок лет наблюдения и размышления человека все-таки неглупого, а главное — страшно внимательного, и мне хочется, чтобы кто-нибудь воспользовался же этою массою работы, которая не всегда случится, не всегда будет ‘под рукою’ у министерства и у страны. ‘Ненавидеть’ у меня нет причин, ибо кто же будет ненавидеть счастье и воспитание своих детей: ‘мстить’ у меня тоже нет причин, — ибо все дети учатся недурно, две девочки и один мальчик ни разу ‘не оставались в том же классе’ (одна из них — уже кончила, и ‘с дополнительным классом’, гимназию, две девочки ‘оставались’ по одному разу в том же классе, чему я был ‘очень рад’). Привожу все эти подробности домашнего обихода для обоснования беспристрастия. Я действительно беспристрастен в этом деле и интереса личного не имею. Но у меня есть пафос общекультурный. В то же самое время, как я был педагогом и отцом пятерых учеников и учениц, — я 1/2 века тружусь пером (и, след., мыслью) над темами общей культуры: философии (‘О понимании’, 737 стр.), истории, религии и литературной критики. Таким образом, случилось счастливое совпадение центров, — которое опять же не во всяком времени, не во всяком десятилетии и не у всякого племени случится. Бог привел, что ‘глаз мой’ (умственный глаз) поместился в самой оси того колеса, которое именуется всемирною культурою и спицы которого образуют великие отделы этой культуры. Молитва и алгебра, суд с адвокатами и церковь с богомольцами, семейная жизнь, журнальная работа, денежная нужда и фантазии поэта — все это у меня ‘за пазухой’, а не то, чтобы я это вижу ‘издали’, — не то, чтобы я сужу об этом ‘отвлеченно’ и особенно с чужого голоса, как судят ‘другие’, как говорят ‘в газетах’, как говорят ‘в журналах’. И вот мне хотелось бы, когда уже и смерть недалеко (59 лет), чтобы кто-нибудь воспользовался, чтобы воспользовалась наша дорогая Россия тем, что естественно открывается о ‘движущемся колесе’ из его ‘оси’, — что мне случилось увидеть и о чем случилось догадаться, любя приблизительно одинаковою любовью почти все области культуры. Убеждение мое, — самое глубокое, — заключается в том, что через школы теперешнего типа происходит засыхание души человеческой и через этот процесс — засыхание самой культуры человеческой. Цивилизация гаснет — в гимназиях, в университетах. В деревне, на ярмарке, даже в старом кабаке (с ‘гармоникой’) — она или цветет, или ‘держится на прежнем уровне’. ‘Историю продолжает’ даже и кабак: да! да! — говорю это я, написавший столько против алкоголизма. В ‘кабаке’ Мармеладов рассказывает страшную историю своей семьи, а Раскольников ее слушает, — чего не случится в торжественном годичном заседании Академии Наук. Цветет еще жизнь в семье и в семейных историях (‘Война и мир’, ‘Анна Каренина’)… Цветет она в любви (поэзия). Цветет она в окопах, ‘где наша доблестная армия защищает отечество’, в нянях, купцах, в нетрезвом попе — история все-таки движется, не остановилась, не умерла. О, какая безумная любовь к этой живой истории! !! Кто ее не любит, господа? — кто не любит зеленеющего Древа Жизни, поистине ‘в раю’ выросшего и поистине ‘насажденного’ самим Богом… Святые чаяния религии, святые воспоминания человечества. Но есть одно проклятое место, где ‘Древо Жизни’ более не растет: это — школа. Наша школа, на которую… ‘положено столько усилий’. О, — вот где ‘песенки не запоют’, ‘сказочки не расскажут’. Где умирает русский человек? — в школе. Он перерабатывается там в ‘интеллигента’ и в ‘космополита’. Где умирает ‘поэт в зародыше’? — в школе. Где умирает мудрец ‘еще в зачатке’? — в школе. Да посмотрите на зрелище: так оно и есть! Вне ‘Древа Жизни’ — нет и талантов. Все прекрасное, живое, мудрое, поэтичное, героическое — ex Natura, из Природы. Угасите ее, брызните мертвой водой на ‘яичко жизни’ — и вы сразу погасите всю историю. Погасите солнце. Вот погашением-то солнца и занимается школа, ‘столь культурно возделанная’. Приносят в школу живое яичко. Это — наши детки 9-10 лет: выносят из школы — трупики, ‘протухшее яйцо’. И — ничего еще! Будьте уверены — ничего ‘третьего’. ‘Как превратить живое яйцо в протухшее’ — и есть задача школы, идеал ее, пафос ее. ‘С талантом и усердием выполняемый’. Поразительно: таланты школы — против жизни. Чем ‘талантливее школа’, чем она ‘лучше организована’, ‘тщательнее обдумана’, — тем меньше и меньше остается в ней ‘прежнего живого человека’ — этого сопливого Митьки с остренькими глазами, какого девяти лет привели в нее родители. ‘Где Митька?!’ — ‘Нет. Теперь это — талантливый адвокат, со своими фразами’. — ‘Да человек-то где в нем?’ — ‘Господи: зачем ‘адвокату’ — ‘человек’? Адвокат ‘защищает’ и кладет ‘гонорар’ в карман.
Да так и везде. Зачем профессору ‘человек’, — теперешнему-то, который пикируется с Кассо? ‘Человек’ нужен был Буслаеву, Менделееву, но теперешнему ‘ученому’ ‘человек’ вовсе не нужен. И вот — история того, как ‘люди’ постепенно превращаются и окончательно превратились в ‘адвокатов’, ‘профессоров’, ‘публицистов’, стихоплетов и т.п. и т.п. Будьте уверены, никакой Диккенс теперь не напишет второго ‘Давида Копперфильда’ и никакой Пушкин не задумается над образами Татьяны, Ленского и Онегина. То есть? Да — Древо Жизни угасло, солнце не светит.
Почему? Как? да иначе-то как же? Ведь это — ‘талантливая школа’, ‘старательная и внимательная к ученику так утонченно, так научно, осторожно, медленно снимала ‘свое лицо’ с того сопливого Митьки’, но — с остреньким глазом и с бездною живых зачатков в нем, — и как бы кисточкою проводила по лицу его ‘шаблоны’. ‘Вот мы тебе сделаем глазки‘, ‘вот мы тебе сделаем ротик‘, — ‘будешь паинькой’: нерусский, а — общечеловек, ‘1/3 немца, 1/3 француза, 1/3 храброго римлянина, 1/3 художественного грека, 1/3 христианского попа’. — ‘Вот — Закон Божий, вот — латынь, вот -алгебра’. Тянут сопливого Митьку, тянут по восьми направлениям. ‘Не больше 1/3 попа, не больше 1/3 римлянина…’ Как больше — так беда! Вон из гимназии. ‘Помилуйте: по другим предметам не успевает, — зачитался прологов, любит жития святых, жития мучеников христианских’. — ‘Помилуйте: он бредит греками, спит с Гомером, а как же русская-то словесность??’ — ‘Вон’. Как с ‘талантом’, — так его ‘вон’, как с ‘порывом’, — так ‘вон’! Как ‘свое лицо’ упорно, не сходит с сопливого, как только он ‘любит, каналья, древние русские сказки’, ‘любит одного Виргилия’, ‘любит только математику’ — так ‘ни к черту не способен, бездарность, туп, по семи предметам из 11-ти двойки’. И заключительное — ‘вон’.
Эта машинка везде действует, это — самая суть школы, особенно талантливой и ‘культурной’: и везде она подстригает ‘первоначальный древний рай’ в человеке, преображая его в Unter den Linden в Берлине, с кокотками, франтами, адвокатами и профессорами. ‘Позор Германии’ весь сидит ‘в школе’. Немцы не понимают, что они делают, и — никогда не поймут, ибо ‘Рай’ в них умер и осталось ‘Unter den Linden’. ‘Мы носим галстух, как все, и рыбы ни за что не станем есть ножом’: вот — культура!
Понятно, что эта ‘культура’ стала разрушать Реймский собор и пытаться уронить бомбу в Notre Dame de Paris. ‘Нам всего этого не нужно, нам нужен телефон’.
— ‘К черту Данте и Виргилий: граммофон поет мне песенку из кафешантана’.
Ясно ли теперь для читателя, что культура действительно падает, солнце почернело и цивилизация гаснет. ‘Среди такой учености’, — и когда ‘типографии печатают умопомрачительное множество книг, журналов и газет’.
Лицо погасло. И потому, что его тянули по 8 направлениям, ‘в грека’, ‘в римлянина’, ‘в христианина’, ‘в немецкого патриота’, ‘в директора фабрики’, ‘в инженера’, ‘в адвоката’, ‘в журналиста’. — Лопнул человек: раскололся на 8 частиц и стал — мелочь.
О, ‘мелочная душонка’, враг Христа, враг Рима, враг Греции, враг самой Германии, ибо ты ‘урод-немец’ и явил собою миру зрелище ‘изуродованной Германии’.
Движение педагогическое должно быть — к упрощению! Возврат к простоте систем, к несложности программ, к недолгим годам занятий в школе… ‘Освободите мое л’, — ‘спасите я человеческое’: вот лозунг великого освобождения, школьного освобождения, которое решительно нуждается в своем 19 февраля. Пусть будет велик ученик, а школа — маленькая! Да! да! говорю преступные слова, ужасные ‘для мира сего’ с великою твердостью и добавочным восклицанием: тогда-то у нас появится на кафедре Грановский вместо Бодуэн-де-Куртенэ, вырастет В.О. Ключевский вместо ‘профессоров русской истории, имена же их Ты, Господи, веси’, и вместо многоученого поэта и академика Бальмонта, который знает культуру мексиканскую, культуру египетскую, культуру индейскую — появится простой Пушкин с его русским стихом и русским рассказом.
Господа: да неужели никто не услышит? Русь, неужто ты не хочешь знать своего русского дела!
Впервые опубликовано: Новое Время. 1915. 25 марта. No 14021.