УНИВЕРСИТЕТЪ И КОРПОРАЦІЯ.
УНИВЕРСИТЕТЪ И КОРПОРАЦІЯ.
(Отрывокъ изъ воспоминаній.)
И. Б—ъ.
‘Историческій Встникъ’, No 4, 1880
Университет и корпорация, Белов Иван Дмитриевич, Год: 1880
Время на прочтение: 32 минут(ы)
Сегодня мн исполнилось пятьдесятъ лтъ, и сегодня же совершенно случайно я взялся за перо, чтобы продолжать свой дневникъ. Въ пятьдесятъ лтъ приходится вспомнить о самомъ свтломъ, отрадномъ період жизни! Пріятная случайность! По крайней мр забудусь на нсколько часовъ отъ нависшихъ на плечахъ тяжестей пережитыхъ долгихъ, долгихъ лтъ, забудусь тогда, когда жизнь уже покатилась подъ гору, когда, по словамъ нашего великаго Пушкина —
Катитъ по прежнему телга,
Подъ вечеръ мы привыкли къ ней,
И дремля демъ до ночлега,—
А время гонитъ лошадей.
По окончаніи курса въ гимназіи въ 18.. году, я, девятнадцатилтнимъ юношей, поступилъ въ С.-Петербургскій университетъ по чисто юридическому факультету, ибо въ наше время былъ и смшанный факультетъ — камеральный, въ которомъ рядомъ съ различными правами — уголовнымъ, гражданскимъ и другими, какъ-то уживались и химія, агрономія, технологія. Факультетъ этотъ составлялъ такое mixtum compositum {Смшеніе, каша.}, котораго ни профессоры, ни студенты не могли разобрать.
Молва о прелестяхъ студенческой свободной жизни еще задолго до выхода нашего изъ гимназіи доходила до насъ. Бывало идшь по улиц совершенно спокойно, но вдругъ сердце забьется, почувствуешь не то холодъ, не то жаръ, словомъ что-то совершается въ организм и начинаешь ускорять шаги. Оказывается, что глаза завидли студента. И непремнно догонишь его, оглядишь со всхъ’ сторонъ и долго, долго потомъ оборачиваешься назадъ на студента, бывшаго для насъ идеаломъ всего лучшаго, дорогого, достойнаго глубокаго уваженія.
Особенно необыкновенно сильно возбуждала насъ встрча съ цлой ватагой студентовъ, шедшихъ съ громкимъ говоромъ, нердка съ пснями. Господи! такъ бы и влетлъ въ ихъ среду, такъ и расцловалъ бы ихъ всхъ!
5-го іюня портной принесъ студенческую форму. Шляпа, шпага и фуражка были куплены еще мсяца за два до конца гимназическихъ экзаменовъ. Радости и торжества при вид студенческой формы не берусь описывать. Помню только, что черезъ полчаса я былъ уже одтъ и на улиц. ‘Прежде всего заверну въ гимназію, покажусь бывшимъ однокашникамъ. Пускай полюбуются и позавидуютъ’. Гимназисты не только смотрятъ, но даже щупаютъ платье, шляпу и шпагу. Помню, что на вопросъ ихъ: буду ли ходить въ фуражк, я отвчалъ: ‘еще бы не ходить! Разв студентъ посмотритъ на то, что фуражка запрещена въ город. Ну, посадятъ подъ арестъ. Велика важность!’ На другой же день (каюсь, съ оглядкой и не безъ страха, чтобы не попасть, на глаза инспектору университета или субъинспекторамъ, изъ которыхъ ни одного еще ни разу не видалъ), на другой день, вечеромъ, въ сумерки, я гулялъ по Англійской набережной въ фуражк, ухарски заломивъ ее на бокъ. Въ то время непремннымъ условіемъ настоящаго студента было ношеніе фуражки не стоячей, а блиномъ, чтобы ее можно было загнуть, заломить. Лто прошло, какъ сонъ, чудесный, свтлый сонъ, воспоминаніе о которомъ въ состояніи вызвать самую отрадную улыбку въ минуты самыхъ тяжелыхъ душевныхъ болей, въ состояніи пахнуть счастьемъ даже теперь, въ пятьдесятъ лтъ моей жизни.
Гимназія, съ своими тяжелыми воспоминаніями, осталась позади,— впереди студенчество, такое свтлое, радужное, деревня, ласки отца и первая любовь, первая проба сердца двадцатилтняго юноши въ стремленіи любить женщину, юноши, сохранившаго чистоту тлесную и душевную, все это было въ состояніи обратить жизнь въ чудный, прекрасный рай! Въ конц августа пришлось сказать горячее прости всмъ упомянутымъ радостямъ, пришлось даже поплакать при мысли о разлук съ первымъ предметомъ моей любви. Слезы эти не помшали забыть ее, дорогую Катю, уже въ сентябр мсяц, въ чаду студенческой жизни.
Получивъ отъ инспектора свидтельство на званіе студента и при немъ надлежащія правила о поведеніи и отвтственности за т или другіе проступки, съ грхомъ пополамъ заплативъ за мсяцъ впередъ за квартиру, ибо, не смотря на хорошую помощь отца, деньги держались въ рукахъ очень плохо, я началъ ходить въ университетъ, но не на лекціи, а къ булочнику Василію, который каждый день являлся въ шинельную съ различными принадлежностями для ды. Какъ живой и теперь стоитъ предо мною этотъ умный, хитрый Василій, врившій въ долгъ и записывавшій въ сальной книжк долги своихъ кліентовъ. Обезпеченный дипломомъ, который рано или поздно придется получать студенту по окончаніи курса, онъ совершенно спокойно записывалъ подъдамые булки и пирожки. Эта-то шинельная и была мстомъ нашего сборища, нашимъ форумомъ, здсь составлялись компаніи для кутежей и шли толки (по преимуществу частые) о добываніи денегъ, о заклад различныхъ вещей, чтобы разживиться какими нибудь двумя или тремя рублями. Здсь-же многіе изъ. насъ,— совершенно помимо мертвыхъ профессорскихъ лекцій, получили и первые толчки къ умственному движенію, здсь юноши-студенты, только что оставившіе гимназическую, скамейку, узнавали о литературныхъ и другихъ живыхъ новостяхъ, на которыя такъ чутка молодежь. Въ шинельной я получилъ предложеніе вступить въ корпорацію Рутенію (Русскую), на что, разумется, съ величайшей радостью изъявилъ полное согласіе. Черезъ три дня посл этого мн дали знать, что конвентъ {Сходка.} для принятія студентовъ въ корпорацію назначенъ въ извстный день на квартир одного изъ товарищей. Съ какимъ-то трепетомъ, съ чувствомъ самаго горячаго ожиданія я думалъ о дн конвента. Мысль о томъ, что корпорація и ея собранія составляютъ -запрещенный плодъ, ибо они преслдовались начальствомъ, еще боле возбуждала нетерпливое ожиданіе. Наконецъ, желанный день насталъ: въ урочный часъ я былъ на мст, гд собралось до 40 человкъ студентовъ, которые курятъ, говорятъ, смются. Въ молодыхъ студентахъ каждая косточка, какъ говорится, ходитъ. Одинъ изъ старыхъ студентовъ прокричалъ: Silentium (‘тихо’ — обычный терминъ для призванія въ порядку)! и пригласилъ всхъ садиться. Въ короткихъ словахъ онъ объяснилъ значеніе корпораціи, которая иметъ цлью соединить студентовъ, дать имъ возможность сообщаться, иметъ цлью наблюдать, чтобы студенты не позволяли себ поступковъ, недостойныхъ честныхъ людей, напримръ оскорбленія женщины, обмановъ, словомъ всего, чего не долженъ длать всякій, кто хочетъ сохранить -свою честь безъ пятна и укора. Если явится подобный поступокъ, то -студентъ подлежитъ суду чести (Ehrengericht), каковой судъ иметъ право наложить на виновнаго или временное исключеніе изъ общества студентовъ или, въ случаяхъ боле важныхъ, и окончательное исключеніе изъ университета. Корпорація иметъ цлью развить духъ товарищества между студентами, духъ братства до такой степени, чтобы студентъ за студента стоялъ до послдней крайности и чтобы это братство переходило во всю послдующую жизнь, до какой бы степени ни было различно общественное положеніе бывшихъ товарищей.
Не берусь ршать, на сколько ныншніе студенты боле удовлетворяютъ своему назначенію, какъ студенты, т. е. какъ учащіеся юноши, для которыхъ наука Должна составлять все, по всей вроятности, принимая въ соображеніе, что поколнія должны постоянна совершенствоваться въ развитіи своихъ духовныхъ силъ, они въ этомъ, отношеніи лучше насъ, но могу сказать одно, кажется, безъ ошибки, что наша товарищеская связь можетъ служить для нихъ примромъ, подражанія. За доказательствами у меня дло не станетъ: черезъ 26 лтъ по выход изъ университета, обстоятельства заставили меня вспомнить объ одномъ высокопоставленномъ товарищ, который носитъ графскій титулъ. Сознавая, что онъ много можетъ сдлать для меня добраго и вмст съ тмъ боясь, что 26 лтъ могли измнить его, т. е. могли обратить студента въ графа, мало доступнаго для обыкновенныхъ смертныхъ, я долго не ршался на визитъ, къ нему. Наконецъ необходимость взяла свое: я отправился по указанному адресу. На мою карточку послдовалъ немедленный выходъ графа, который шелъ ко мн съ поднятыми руками и самымъ привтливымъ лицомъ. Я было началъ: ‘Графъ, позвольте напомнить’… какъ съ его стороны послдовало такое возраженіе: ‘Какъ не стыдно старому буршу говорить такимъ языкомъ, какъ не стыдно забывать, что мы старые студенты, общавшіеся всегда быть товарищами’. Разумется, на такое привтствіе оставалось отвчать только поцлуемъ и старымъ дорогимъ ‘ты’. Я не буду говорить подробно о всемъ, что онъ сдлалъ для меня, но упомяну только, что едвали братъ могъ боле хлопотать по моему длу, чмъ онъ, успокоившійся лишь тогда, когда достигъ цли.
И въ настоящее время нтъ такого добраго и честнаго дла, содйствовать которому отказался бы хотя одинъ изъ насъ, принадлежавшихъ къ корпораціи, нтъ случая, когда кто нибудь изъ насъ отказался бы помочь другъ другу, не смотря на огромную разницу въ общественномъ положеніи. Вотъ почему мн и приводилось въ жизни оказать помощь многимъ хорошимъ людямъ. Помощь эта только и была возможна при содйствіи товарищей. Не буду приводить другихъ примровъ, которыхъ много, очень много, вполн подтверждающихъ, что въ наше время студенты корпоранты были братья и остались братьями. Въ Дерптскомъ университет подобные примры да сей поры не умерли, благодаря корпоративному духу.
Такъ какъ пишу дневникъ, который станутъ читать тогда, когда меня не будетъ на свт (исключая настоящей главы), то безъ сомннія я долженъ желать и хочу быть безпристрастнымъ цнителемъ пережитыхъ фактовъ, вслдствіе чего въ конц настоящей главы укажу и на слабыя стороны вообще корпоративнаго начала и нашей корпораціи въ особенности. На сколько возможно для человка я употреблю вс усилія быть на страницахъ этого дневника безпристрастнымъ цнителемъ даже самого себя, своихъ душевныхъ движеній и побужденій.
Обращаюсь къ конвенту, о которомъ началъ рчь. Посл ознакомленія съ существомъ значенія корпораціи, носившей, какъ мы сказали, названіе Рутеніи, было приступлено къ выборамъ, т. е. избрали сеньора (предсдателя) фукс-ольдермана (начальника фуксовъ: фуксы — молодые только-что поступившіе въ университетъ студенты), казначея. Затмъ, всякій вновь поступившій въ корпорацію долженъ былъ подписаться въ книг избраннымъ имъ псевдонимомъ въ томъ, что онъ свято будетъ исполнять вс постановленія комана, т. е. корпоративнаго устава, въ которомъ находились не только главныя, существенныя правила корпораціи, но и вс мелкія правила относительно комерсовъ (большой праздникъ корпораціи, и, конечно, большая попойка), кнейповъ (маленькіе праздники, маленькія попойки, на которыя сходились боле отдльными кружками, между тмъ какъ на комерсахъ участвовали вс члены корпораціи), правила дуэлей, бывшихъ въ ходу въ мое время между членами корпораціи, носившихъ нмецкое названіе шкандаловъ. Вызвать на шкандалъ — значило вызвать на дуэль.
Вс эти названія, какъ видитъ читатель дневника, нмецкія и по причин очень простой: идею о корпораціи, вс правила, постановленія и обычаи вывезъ изъ Дерпта одинъ изъ русскихъ студентовъ, увлекшійся духомъ студенческой нмецкой жизни.
Первая корпорація, цликомъ взятая съ нмецкихъ корпорацій, была учреждена въ нашемъ университет, сколько помнится, лтъ за пять до моего поступленія въ университетъ. Въ какой степени привился нмецкій духъ, нмецкое корпоративное начало къ русской натур мы увидимъ впослдствіи. А избралъ псевдонимъ Сибиряка, ибо родомъ изъ Сибири. Подъ этимъ именемъ и былъ извстенъ въ корпораціи до конца пребыванія въ ней. Разумется, ложныя имена избирались на случай печальный: если книга попадетъ въ руки начальства. Новое званіе фукса, оффиціально данное мн корпораціею, было для меня не мене пріятно, чмъ и званіе студента. Съ большою радостью я вышелъ изъ конвента, въ конц. котораго послдовалъ кнейпъ. Искренно сознаюсь, что учились мы мало, а жили бойко, на столько бойко, что мы не замчали дней, не видали времени. Безденежье, голодъ и другія лишенія не бросали ни малйшей тни на свтлую сторону нашей жизни, которая кипла ключемъ, горла яркимъ свтомъ.
Трудно было винить насъ за наше равнодушіе къ ученью, трудно потому, что въ наше время, во многихъ отношеніяхъ тяжелое время, мы не слыхали живаго слова съ каедръ различныхъ факультетовъ. Ходили студенты на лекціи къ двумъ братьямъ, одинъ изъ нихъ былъ естествоиспытатель, другой историкъ, посщали еще лекціи профессора Международнаго права, который читалъ и Государственное право европейскихъ державъ, и лекціи профессора технологіи. Математическій факультетъ отличался лучшимъ составомъ, чмъ другіе факультеты.
Молодость необыкновенно чутка къ истин и необыкновенно скоро отзывается на всякое живое слово, но что же длать, если она вмсто истинъ науки слышитъ наборъ словъ и фразъ, вмсто живаго преподаванія сухое, мертвое чтеніе изъ года въ годъ повторяющихся записокъ.
Намъ были не чужды многіе общественные интересы, но стремленіе къ нимъ и вообще къ анализу явленій жизни и природы мы пріобртали, какъ я уже замтилъ, въ шинельной, на своихъ частныхъ бесдахъ и въ своихъ кружкахъ. Бывали вечера, когда мы проговаривали за полночь, довольствуясь однимъ чаемъ, что, впрочемъ, (amicus Plato, amicus Cicero, sed vero magis amicus veritas {Другъ — Платонъ, другъ — Цицеронъ, но дороже всего правда.}), въ большинств случаевъ, происходило отъ неимнія денегъ, которыя текли у насъ, какъ вода, т. е. я говорю объ отсутствіи вина во время бесдъ. Впрочемъ, бесды живыя, задушевныя, дававшія толчки нашему умственному развитію, шли горячо и за виномъ, и безъ вина. Конечно, въ этихъ бесдахъ и кружкахъ господствовали отдльныя личности, дававшія толчки умственной дятельности мене умственно развитыхъ юношей.
Иные споры и пренія длились цлые мсяцы, и могущественное вліяніе ихъ на нашъ умственный ростъ не могло подлежать ни малйшему сомннію. Замчу также, что изъ общественныхъ вопросовъ насъ мало интересовали вопросы политическаго характера, ибо условія жизни были совершенно другія. Говорю искренно, что впослдствіи мы были очень благодарны подобному малому сочувствію въ упомянутымъ вопросамъ, ибо поняли, что развитіе наше въ этомъ отношеніи шло хотя и медленно, но врне и безъ всякихъ увлеченій. Много содйствовала такому отношенію и корпоративная жизнь, которая съ своими комерсами, фехтбоденами, конвентами брала много времени, направляя наши чувства и стремленія по преимуществу къ радостямъ и наслажденію.
Мы, юристы, время отъ времени, для потхи, для разнообразія, заходили на лекціи къ профессору одного права, большому законнику и большому оригиналу, но который былъ не въ силахъ толкомъ распорядиться массой своихъ знаній.
Въ его фигур, въ движеніяхъ, въ его своеобразной манер читать лекціи было то, что вносило хотя какое нибудь разнообразіе въ скучное и мертвое чтеніе лекцій большинства нашихъ профессоровъ.
Придешь, бывало, въ шинельную и поджидаешь пріятелей, товарищей. За однимъ является другой, за другимъ третій. Вс сидятъ и курятъ около Василія. До обда еще далеко, утро, что длать? Вечеромъ гд нибудь соберемся, но что длать теперь, въ полдень?
— Господа! скажетъ кто нибудь, не пойти ли къ Петру Николаевичу? онъ теперь читаетъ. Говорятъ въ послдній ризъ вся аудиторія такъ и покатывалась со смху.
— Идемте, отчего не пойти, отвчаютъ другіе. Вдь все равно — тоска смертная.
Гурьбой, человкъ въ 5, 6, а иногда и до десятка, мы отправляемся къ Петру Николаевичу и натыкаемся на лекцію въ род слдующей:
‘Знаете ли вы, господа, что такое власть, какъ понятіе юридическое, на которомъ строится весь порядокъ, вся жизнь государства? Вы скажете: знаемъ, Петръ Николаевичъ, знаемъ и безъ твоихъ толкованій. А я вамъ скажу: нтъ, не знаете, никакого понятія не имете. Представимъ себ, что будочникъ ведетъ въ университетъ студентика, который гд нибудь подгулялъ и учинилъ какое ни на есть нарушеніе закона. Студентикъ впереди, будочникъ за нимъ. Идетъ имъ на встрчу другой студентикъ, конечно не ко мн на лекцію, а для прогулки, напримръ, на Петровскій островъ’…
Само собой понятно, что въ аудиторіи раздается гомерическій хохотъ, по окончаніи котораго Петръ Николаевичъ продолжаетъ:
‘Думаетъ студентикъ: дать разв хорошаго туза будочнику, а товарищъ и я убжимъ. Ну, что, господа, еслибы онъ далъ туза будочнику, что онъ совершилъ бы? Онъ совершилъ бы преступленіе противъ власти, не смотря на то, что будочникъ послдняя спица въ колесниц, ибо ниже будочника нтъ власти, но въ его лиц хотя и маленькая, все-таки оскорблена власть, а оскорбленная власть требуетъ наказанія виновному’.
Таковъ былъ невинный характеръ лекцій Петра Николаевича, котораго зналъ весь университетъ и къ которому мы относились съ любовью за его мягкость и съ уваженіемъ за его фактическія свднія, не смотря на то, что эти свднія доставляли намъ по преимуществу веселые часы. Былъ у насъ очень умный, высоко образованный и ученый профессоръ, но не хватало человческихъ силъ живой, горячей молодости помириться и выносить его убійственно сухое, до послдней степени однообразное преподаваніе. Гнуситъ, тянетъ чтеніе, не измняя голоса ни на одну ноту. На экзаменахъ мы его страшно боялись, ибо онъ требовалъ самой строгой точности въ отвтахъ, самаго отчетливаго пониманія всего имъ прочитаннаго. Объ его точности и необыкновенной, чисто юридической опредленности въ тхъ или другихъ юридическихъ положеніяхъ, ходила масса анекдотовъ, очень потшныхъ, конечно выдуманныхъ студентами.
Къ декабрю мсяцу моя корпоративная жизнь вошла въ полный фазъ своего развитія. Утро, въ большинств случаевъ, посвящалось фехтбоденамъ (уроки фехтованія), на которыхъ старые студенты и хорошіе бойцы на эспадонахъ, учили молодыхъ. По отношенію къ намъ, фуксамъ, эту обязанность учителя исполнялъ нашъ начальникъ — фуксольдерманъ. Иногда крпко доставалось на этихъ фехтбоденахъ: исполосуютъ такъ, что помнишь нсколько недль. Но такіе уроки принесли не мало и пользы для насъ: они были хорошей гимнастикой, которой въ наше время такъ мало давали педагогическаго значенія, и научили насъ хорошо владть оружіемъ, которымъ, смк’ думать, и теперь съумю защититься, для товарищей же, поступившихъ, по выход изъ университета, въ военную службу, они оказались и очень, очень пригодными, что мн удавалось слышать отъ нихъ, самихъ. Во всякомъ случа, эти уроки полезно занимали наше время, котораго, за рдкими хожденіями на лекціи, у насъ было вдоволь.
Какъ фуксъ, я обязанъ былъ на кнейпахъ, комерсахъ исполнять приказанія старшихъ студентовъ-бурсаковъ или буршей: долженъ былъ набивать имъ трубки, наливать вино, исполнять различныя порученія по дламъ корпораціи. По частнымъ своимъ дламъ буршъ не имлъ ни малйшаго права распоряжаться фуксомъ. Еслибы вы, читатель, знали, съ какимъ, не только удовольствіемъ, но даже наслажденіемъ исполнялись вс эти порученія и приказанія! Бывало ногъ не слышишь подъ собой, когда бжишь куда бы то ни было по распоряженію бурша. Бурши были простые и, такъ называемые, коръ-бурши. Послдніе стояли выше, ибо они, по приговору конвента, обусловленному большинствомъ голосовъ, получали право носить цвтную фуражку, состоявшую изъ русскихъ цвтовъ: благо, оранжеваго и чернаго. Сколько помню — самая фуражка оранжевая, околышекъ блый, крестъ на фуражк черный. Цвтныя фуражки носились иными постоянно, но конечно подъ чахломъ обыкновенной студенческой фуражки, что нердко соединялось съ большимъ рискомъ, еслибы чахолъ случайно слетлъ и такимъ образомъ открылъ бы цвтную фуражку, ибо начальство видло въ. нашихъ корпораціяхъ Богъ знаетъ какіе ужасы, между тмъ какъ въ существ и корпораціи и вс нмецкія штуки были самой невинной забавой. Необходимо замтить, что при назначеніи въ коръ-бурши принимались въ соображеніе исключительно душевныя свойства студента, его честныя правила и незамаранная никакимъ пятномъ жизнь. Случалось, что нкоторымъ по три раза отказывали въ цвтахъ, а нкоторые съ тмъ и вышли, что не добились ихъ. Чисто бурсацкія свойства — способность много пить, гулять, хорошо драться на фехтбоденахъ не играли при этомъ ни малйшей роли. Нердко студенты самые скромные, умренные во всхъ удовольствіяхъ, не умвшіе взять зспадона въ руки, получали цвта, какъ говорилось на нашемъ язык, и именно за свою твердую волю, ясно обозначившуюся честную природу, за свое умственное вліяніе на другихъ. Въ этомъ отношеніи наша корпорація, хотя и устроенная на нмецкій ладъ, составляла рзкое отличіе отъ нмецкихъ корпорацій, въ которыхъ первыми буршами по преимуществу бываютъ первые птухи на попойкахъ и дуэляхъ. Въ своемъ подражаніи нмцамъ мы не дошли ни до Bier-Orden, ни до Bier-Taufe (пивное крещеніе), совершающихся въ германскихъ университетахъ надъ молодыми студентами-фуксами. Не имли у себя и Bier-Knig’а (пивнаго короля). Въ германскихъ университетахъ студентъ, отличающійся любовью къ дуэлямъ и питью, получаетъ отъ Bier-Staat’а кресты, звзды изъ фольги или стекла, и самый главный орденъ — большое изображеніе пивной кружки, которое посреди всхъ другихъ орденовъ, красуется на цвтной лент. Такія потхи конечно не могли отвтить нашимъ стремленіямъ и нашимъ взглядамъ на веселую жизнь. Нтъ такого русскаго человка, который могъ бы съ увлеченіемъ и долго отдаваться различнымъ мелочнымъ формальностямъ, столь дорогимъ для нмцевъ. Въ этомъ случа весь вопросъ въ природ той и другой національности.
Не пройду молчаніемъ также обстоятельство большой важности, доказывающаго, что товарищество, не смотря на свою молодость, является необыкновенно врнымъ судьей въ опредленіи степени развитія добрыхъ и честныхъ душевныхъ свойствъ того или другаго юноши. Искренно говорю, что я не видывалъ суда боле врнаго, боле безпристрастнаго, какъ упомянутые выборы въ нашемъ конвент: бывало при выбор не можешь дать себ отчета вполн яснаго и опредленнаго о душевныхъ свойствахъ того или другаго товарища, но рука невольно пишетъ несогласіе, котораго, еслибы потребовала доказательствъ, никакими данными оправдать былъ бы не въ силахъ, а все-таки внутреннее чутье говоритъ, что такой-то не долженъ получить цвтовъ. Впослдствіи, въ жизни, это безсознательное движеніе, это чутье находили полное оправданіе. Вроятно молодость, если и не иметъ опыта, то иметъ особенную силу, заключающуюся въ множеств добрыхъ задатковъ, могущихъ поспорить съ опытомъ жизни и логикой.
Точно также и фуксы раздлялись на коръ-фуксовъ и простыхъ фуксовъ и точно также въ коръ-фуксы назначались по выбору конвента. Въ конц года и я удостоился этой чести.
Какъ коръ-фуксы, такъ и простые фуксы посвящались въ эти званія особеннымъ образомъ, который могъ имть мсто только на комерс, т. е. на большомъ торжеств. Обрядъ этотъ заключался въ слдующемъ: вновь посвящаемый (если коръ-фуксъ, то въ цвтной шапк, если не коръ-фуксъ, то въ простой студенческой) входилъ въ кругъстарыхъ студентовъ, держа въ одной рук эспадонъ и плъ:
Мечъ, что блещешь предо мною
Неизмнчивымъ клинкомъ,
Шапку я колю тобою,
Клятвой я клянусь святою
Быть достойнымъ бурсакомъ.
При словахъ: ‘Шапку я колю тобою’ онъ долженъ былъ проколоть шапку насквозь. По дырамъ на шапк,— ибо обрядъ этотъ повторялся на каждомъ комерс,— впослдствіи вели счетъ количеству пережитыхъ комерсовъ. Когда посвящаемый кончалъ пть приведенныя слова, то одинъ изъ коръ-буршей, по преимуществу Сеньоръ корпораціи, держа надъ головой посвящаемаго эспадонъ, плъ:
Твое чело теперь я покрываю
И сталью осняю.
Да здравствуетъ нашъ братъ (такой-то) (два раза)
Будь проклятъ, кто теб вредитъ (три раза).
Теб на вкъ мы други,
Будь братомъ въ нашемъ круг!
Да здравствуетъ нашъ братъ (такой-то).
Затмъ пли хоромъ:
Да гремитъ надъ тмъ проклятье,
Кто унизится изъ насъ,
Да не знаетъ онъ объятья,
И да глухи будутъ братья
На его призывный гласъ.
Кончивъ послднее слово, посвящаемый залпомъ выпивалъ стаканъ вина, который ему подавалъ сеньоръ.
Я пишу о длахъ давно минувшихъ дней, очень давно минувшихъ, но и теперь, при одномъ воспоминаніи о пережитыхъ впечатлніяхъ во время этого обряда, нервная дрожь пробгаетъ по тлу Помню, какъ, кончивъ пніе, я истерически плакалъ. Такія хорошія слова ‘летали съ устъ! Кровь кипла и въ эти минуты такъ горячо чувствовалось, что хорошо быть хорошимъ, честнымъ человкомъ! Скептики можетъ быть истерику и слезы объяснятъ достаточнымъ количествомъ выпитаго вина, но могу уврить, что до обряда не пили ни одной капли вина, которое вступало въ свои права посл обряда. Нтъ, хорошія минуты, лежавшія на дн души, добрыя смена, свойственныя лишь молодости, вызвали упомянутыя, безцнныя слезы, о которыхъ съ такимъ чувствомъ вспоминаю и теперь. Такими слезами мн уже боле ни разу въ жизни не удавалось плавать.
Разв мыслимо, возможно для честной юности, не потерявшей идеаловъ прекраснаго и любви, и вры къ людямъ, не плакать при такихъ словахъ псни:
Братья, кубокъ благородный
За того мы осушимъ,
Кто съ отвагою свободной
Чести не влачилъ народной
Въ жертву идоламъ земнымъ.
Такія дни радости и веселья, такія псни дали намъ возможность сберечь святые идеалы, которые поддерживаютъ насъ и теперь, на -закат дней нашихъ.
Замтятъ иные, что вс подобные студенческіе корпоративные обряды — игрушка, дтская забава и достойно сожалнія, что юноша тратитъ на нихъ время. Такъ или иначе, но все-таки скажемъ, что можетъ быть подобныя игрушки избавили насъ, впослдствіи, въ жизни, отъ многихъ грховъ противъ духа, каковые грхи прибавились бы уже къ совершеннымъ въ жизни. Кто разгадаетъ тайну души человческой, тайну души юноши, воспринимающей извстныя впечатлнія въ самые живые и воспріимчивые года, т. е. тайну переработки тхъ или другихъ чистыхъ, прекрасныхъ впечатлній? Можетъ быть я лично обязанъ упомянутымъ слезамъ, упомянутымъ словамъ псни, всей игрушечной обстановк, что пошелъ въ жизни по пути, который не привелъ меня въ нравственной гибели, сдлалъ изъ Меня человка не безполезнаго для общества. Неужели такія минуты высокаго наслажденія не имютъ ни малйшаго значенія для развитія психическихъ свойствъ юноши, хотя бы это наслажденіе и было обставлено ребячески? Нтъ, господа, кром вашей книжной психологіи, я признаю еще другую, живую психологію, первыхъ строкъ которой не коснулись даже и великіе теоретики-философы, признаю психологію, доступную лишь очень немногимъ избраннымъ воспитателямъ, которые всю свою жизнь посвятили на наблюденія совершающихся, подъ вліяніемъ жизни и природы, подъ вліяніемъ всего того, что мы обыкновенно называемъ мелочами, перерожденій, измненій въ душ ребенка и юноши. И, Боже мой, какъ мало* въ мір такихъ воспитателей! И какъ много такихъ, которые вс явленія природы дитяти или юноши стараются подвести подъ одну заране сочиненную ими мрку. Подходитъ юноша подъ мрку, значитъ — хорошій юноша, не подходитъ — плохой. Имъ не растолкуешь, что надобно радоваться, если юноша плачетъ отъ наплыва добрыхъ, честныхъ чувствъ, если онъ не ко всему относится одинаково, если онъ привыкаетъ любить то, что вызываетъ глубоко лежащее на дн души его все доброе и хорошее. Хотите узнать, каковъ юноша по своимъ душевнымъ свойствамъ, то дайте возможность развернуться этимъ свойствамъ, проявиться въ той или другой форм. Иначе онъ вчно останется для васъ неразгаданнымъ, и вы никогда не поймете его, какъ онъ не пойметъ васъ.
Наша корпорація, со своими правилами, основанными на идеяхъ добра и чести, давала выходъ душевнымъ силамъ и такимъ образомъ укрпляла насъ на добромъ пути, ибо помощь студенту считалась долгомъ самымъ обязательнымъ со стороны всякаго студента корпораціи. Въ этомъ отношеніи мы смотрли очень широко: всякій членъ корпораціи долженъ былъ помочь всякому студенту, принадлежалъ ли онъ къ корпораціи или нтъ. Укрпившись въ обязательствахъ относительно товарищей, мы впослдствіи, въ жизни, съ большимъ умственнымъ развитіемъ, легко перешли отъ идеи о помощи страдающимъ и бднымъ студентамъ къ иде о помощи всмъ людямъ. Подобный ходъ развитія чувства любви къ людямъ совершенно естественъ и понятенъ. И онъ тмъ боле проченъ, что его на пути развитія искусственно не подталкивали, не форсировали никакія соціальныя теоріи, въ то время совершенно недоходившія до насъ. Были временныя толки о Фурье, только-что народившіеся въ 40-хъ годахъ, но они скользнули по нашимъ головамъ и пролетли безъ дальнйшихъ послдствій, ибо жизнь чувствомъ, стремленіе взять отъ жизни какъ можно боле радостей поглощали насъ всецло и не допускали холоднаго, критическаго анализа ума по отношенію къ совершавшимся ‘округъ насъ явленіямъ. Въ результат получилось въ года зрлые: отсутствіе обскурантизма во взглядахъ и мнніяхъ, но вмст съ тмъ и отсутствіе всякихъ крайнихъ воззрній на жизнь и ея явленія.
Мы живо помнимъ нашъ судъ чести, о которомъ упомянули выше, помнимъ, какое вліяніе онъ имлъ на насъ, когда на немъ, не хуже, чмъ въ настоящее время въ любомъ гласномъ суд, разбирались вс самыя мелкія движенія души при совершеніи товарищемъ того или другаго неблаговиднаго поступка. Неужели такой судъ, такая дятельность не воспитывала насъ въ правилахъ чести? Результатомъ такого суда были иногда случаи исключенія изъ университета. Само собой понятно, что нашъ судъ равнымъ образомъ не былъ признанъ оффиціально начальствомъ, что однако не мшало намъ добиваться, чтобы его опредленія приводились въ исполненіе.
Многіе студенты роптали на подобный захватъ власти корпораціею, но до поры до времени подчинялись суду. Всякій протестъ зретъ медленно, оппозиція не создается въ нсколько дней. Она проявляется только тогда, когда наберется силы, что случилось и въ исторіи нашей корпораціи, какъ увидимъ ниже.
Такъ какъ начальство относилось очень не сочувственно къ корпораціи, комерсамъ, конвентамъ и ко всему, что было связано съ корпоративнымъ устройствомъ, то, безъ сомннія, намъ приходилось устраивать наши собранія, комерсы и скандалы (дуэли) въ величайшей тайн, что, впрочемъ, не всегда спасало отъ зоркихъ глазъ полиціи. Такъ, однажды комерсъ, устроенный на Васильевскомъ остров, былъ открытъ полиціею, и мы принуждены были, посл неизбжнаго столкновенія съ представителями полицейской власти, разбжаться ночью, иные въ однихъ сюртукахъ.
Если-бы не благороднйшій попечитель нашъ, память о которомъ мы сохраняемъ до настоящихъ дней, то вся эта исторія могла-бы имть очень гибельныя для насъ послдствія, ибо изъ латинскихъ псенъ въ донесеніи полиціи вышли польскія псни, изъ русскихъ цвтовъ, которыми были украшены стны комнаты и которые красовались на нашихъ головахъ, вышли какія-то польскія конфедератки, словомъ, дло было представлено въ самомъ неблагопріятномъ для насъ вид. Повторяю, что благороднйшій попечитель, прекрасно понимавшій и знавшій все существо нашего праздника, понимавшій, что мы составляли невиннйшее изъ невинныхъ обществъ, чуждое не только политическихъ цлей, но и всякихъ, какихъ бы то ни было вредныхъ для правительства стремленій, усплъ, какъ говорится, затушить дло въ самомъ начал, безъ несчастныхъ для насъ послдствій.
Вспоминаю я, какъ улепетывалъ въ эту памятную для всхъ насъ ночь, которая, къ счастію, была тепла. Шапка заломлена, сюртукъ въ рукахъ, страхъ подгоняетъ, а на устахъ все-таки недоптая отечественная псня. Съ хохотомъ, гамомъ мы собрались на квартир -одного изъ товарищей, гд вся ночь пролетла въ бесд и предположеніяхъ о могущихъ быть послдствіяхъ упомянутаго погрома. И какими мы героями представлялись сами себ!
Много комическихъ сценъ вспоминается также во время этого ‘бгства въ свтлую лтнюю ночь по улицамъ острова. Какъ нравились вс подобныя опасности, какъ горячо билось сердце, какъ хотлось больше и больше переживать ихъ и какъ красна была ими жизнь! Но подобныя случайности и опасности имли для насъ не малую пользу въ томъ отношеніи, что выработывали въ насъ духъ товарищества, честныя правила и убжденія, такъ, напримръ, вчный позоръ тому, кто броситъ товарища во время какой бы то ни было для него опасности. Какому педагогу неизвстно, что вс нравственныя правила и указанія остаются пустыми словами, если молодой человкъ только слышитъ о нихъ, но не практикуетъ ихъ въ жизни. Только при послднемъ условіи, они обращаются въ плоть и кровь. Нтъ, какъ я уже сказалъ, намъ приводилось не разъ оправдывать упомянутыя правила на самомъ дл, непосредственно прилагать ихъ въ жизни. Въ этомъ отношеніи наши правила были такъ строги, что даже несправедливый поступокъ товарища, его полная виновность въ данномъ случа не давали намъ права оставить его на произволъ судьбы, и каждый изъ насъ долженъ былъ перенести вс мытарства, соединенныя съ какимъ бы то ни было полицейскимъ нарушеніемъ, но не смлъ бросить товарища. Мы не знали, что значатъ слова: ‘заварилъ кашу, самъ и расхлебывай’. Посл, по окончаніи исторіи, мы отдавали товарища суду чести и онъ за свой безобразный поступокъ, навлекшій непріятности и на другихъ, ни въ чемъ неповинныхъ, подвергался взысканіямъ корпораціи. Въ такихъ случаяхъ обыкновенно, если проступокъ объяснялся боле минутною забывчивостью, происшедшею отъ излишнихъ винныхъ паровъ, чмъ прямымъ отсутствіемъ чести и нравственности въ виновномъ, послдній подвергался временному исключенію изъ среды студентовъ, т. е. онъ оставался студентомъ, но товарищи не имли права кланяться ему и говорить съ нимъ въ продолженіе опредленнаго времени. По коману, виновный, по истеченіи срока наказанія, входилъ въ обычныя условія жизни и все прошлое предавалось забвенію.
За проступки большей важности съ нравственной стороны, но все-таки не на столько важные, чтобы виновному предложить выходъ изъ университета, т. е. лишить его возможности кончить высшее образованіе, виновный подвергался вчному изолированному положенію, т. е. до окончанія курса его въ университет никто изъ членовъ корпораціи не смлъ ни говорить, ни кланяться съ нимъ, ни вступать въ какія-либо сношенія. Желавшій выдти изъ этого, дйствительно тяжелаго положенія, могъ просить, чтобы дали ему возможность очиститься отъ грховъ кровью, иначе сказать — онъ ногъ драться съ кмъ-нибудь изъ членовъ корпораціи, причемъ, если конвентъ находилъ, что его просьба можетъ быть исполнена, назначалъ, ему противника, который избирался корпораціей по жребію. Такой жребій и палъ разъ на моего брата. Чмъ-бы ни кончился шкандалъ, т. е. кто бы ни остался побдителемъ, но, во всякомъ случа, исключенный изъ круга товарищей, принимался въ среду членовъ корпораціи и о прошломъ не было помина.
Само собой разумется, что бывали случаи и отказа въ упомянутомъ очищеніи и бднякъ съ тмъ и переходилъ въ жизнь, что уносилъ съ собой отчужденіе товарищей. Можетъ быть подобный взглядъ на дло былъ довольно жестокъ, но кодексъ нашихъ правилъ соблюдался строго, безъ чего вс правила и постановленія не имютъ смысла. Вдь тоже самое представляетъ и жизнь, гд дйствуютъ не юноши, а мужи зрлые опытомъ и знаніями. Впрочемъ, подобный примръ суроваго наказанія, если память мн не измняетъ, былъ одинъ во время всего моего пребыванія въ университет и въ корпораціи.
Шкандалы (дуэли) составляли, какъ теперь въ Дерптскомъ университет и вообще германскихъ университетахъ, почти обычное явленіе среди членовъ нашей корпораціи. Ихъ сохранилось не мало въ моей памяти. На шкандалахъ у каждаго противника было по секунданту, затмъ, избирался особый unpartenscher (посредникъ), который обязанъ былъ считать удары противниковъ, наблюдать, чтобы удары были правильны, т. е. согласны съ правилами комана (устава о дуэляхъ), напримръ, не позволялось колоть эспадономъ, а только рубить, не позволялось выпадать (наносить) удары ране команды посредника, который открывалъ поединокъ. Многихъ подробностей я не могу припомнить, хотя не мало поединковъ прошло передъ моими глазами. Дрались обыкновенно до первой крови, потечетъ ли эта кровь изъ большой раны или изъ маленькой, хотя бы послдняя и была не боле царапины.
Съ какимъ бывало интересомъ услышишь, что такой то такому то послалъ дурака, что означало вызовъ на шкандалъ. Фукс-ольдерманъ, получивъ извщеніе о шкандал, немедленно поручалъ одному изъ фуксовъ озаботиться поздкой въ оружейному мастеру (жившему въ то время на Мщанской) для заказа отточенныхъ клинковъ эспадоновъ. Бывало дешь въ Мщанскую ночью, за полученіемъ 4 клинковъ — двухъ для самаго шкандала и двухъ запасныхъ,— тихонько пробираешься по двору, условленными знаками стучишь въ дверь, получаешь клинки и съ величайшей осторожностью выносишь ихъ на улицу, гд уже ждетъ извощикъ. Надобно было устроить шкандалъ такимъ образомъ, чтобы ни университетское начальство, въ лиц инспектора и субъинспекторовъ, ни полиція не могли накрыть насъ на мст. Разумется, нанять помщеніе было не легко, ибо не представлялось возможности скрытъ процессъ поединка. Наконецъ все устроено, дано знать о час шкандала врачу — старому дерптскому студенту, который съ охотой являлся по нашему зову, для внейпа, всегда сопровождавшаго шкандалы, также все приготовлено.
Шкандалы, какъ я уже имлъ случай замтить, исполнялись буквально по нмецкому уставу: на голову надвалась кожанная каска, на шею волосяной галстухъ, на руки, до самаго изгиба, перчатки, на животъ волосяной набрюшникъ. Оставались открытыми лицо и грудь, верхнія части рукъ и бока. Во всякомъ случа, какъ видитъ читатель, нмецкое благоразуміе предвидло опасные удары и съумло предупредить особенно трагическія послдствія, хотя и при подобной осторожности бываютъ исходы плачевные, т. е. дло кончается смертельной раной. Впрочемъ, въ исторіи дуэлей нашей корпораціи мы такого страшнаго исхода не помнимъ, въ нашей памяти сохранилась только одна очень опасная рана, которая, благодаря Бога, разршилась благополучно. Противники встали на мензуру (черта, дале которой отступать нельзя, исходный пунктъ выпаденій), раздалась команда: становись! скрести клинки! бей! Поединокъ начался. Хорошій боецъ кончаетъ дло въ какихъ нибудь пять минутъ. Раздается команда посредника: стой! кровь! Рана свидтельствуется, и затмъ врачъ принимаетъ раненаго на свои руки.
По окончаніи шкандала противники сходятся и цлуются въ знакъ полнаго примиренія и забвенія прошлаго. Шкандалъ конченъ, принадлежности вс убраны подале отъ непрошенныхъ глазъ. Начинается кнейпъ съ своими пснями, смхомъ, съ своею беззавтною радостью.
Вспоминаются мн оригинальные случаи изъ исторіи комерсовъ. Во время существованія корпораціи ‘Рутенія’ существовала и корпорація нмецкая, носившая названіе ‘Балтики’. Какъ-то пришла намъ мысль сдлать съ нмцами общій комерсъ. Нмцы согласились. Необходимо замтить, что по уставу нмецкому, которымъ, какъ уже извстно читателю, руководствовались и мы, извстная псня поется въ извстное время и при этомъ выпивается извстное вино, даже въ опредленномъ количеств, такъ что нмецъ можетъ напередъ сказать, въ которомъ часу онъ будетъ уже совершенно не способенъ ни къ дальнйшему пнію, ни къ дальнйшему питью. Наши комерсы обыкновенно начинались очень систематично, но уже далеко до половины пира начинали раздаваться псни, не входившія въ составъ указанныхъ уставомъ псенъ: раздавались, напримръ, недумано-негаданно, ‘Внизъ по матушк по Волг’ или ‘Во лузяхъ, лузяхъ зеленыхъ’. Еще далеко до половины вечера иные студенты, забывая вс правила и постановленія, всю нмецкую дисциплину, снимали сюртуки и оставались въ однихъ рубашкахъ. Взгромоздившись на столъ, они посреди пирующихъ произносили рчи, неизвстно кому и неизвстно о чемъ. Поднимался, какъ говорится, дымъ коромысломъ. Все это повторилось и на общемъ съ нмцами комерс. Ни удары сеньора (также перешедшаго предлы веселья, положеннаго по уставу) эспадономъ по столу, ни его криви: Silentium, ad loca {Тише, молчаніе! на мста!}! не помогали: все пло, шумло, кричало безъ малйшаго удержа, иные цловались, пили брудершафтъ {Вс обязаны были пить брудершафтъ, посл чего и говорили другъ другу ‘ты’.}, обнимались, иные перебранивались. Нмцы, строго державшіеся устава, по которому оставалось еще много псенъ и вина до безшабашнаго веселья, были вн себя отъ злости за наши отступленія отъ устава и дали себ клятву никогда вмст съ нами на комерс не участвовать, о чемъ мы ни малйшимъ образомъ не сожалли.
Въ этотъ комерсъ произошелъ случай, особенно запечатлвшійся въ моей памяти: были у насъ два фукса, закадычные пріятели еще съ гимназической скамейки и, какъ пріятели, разумется относились другъ къ другу безъ малйшаго стсненія въ выраженіяхъ, особенно сильныхъ у русскаго человка въ минуты разгула и безшабашнаго веселья, когда вино развязываетъ языкъ и выворачиваетъ душу, чего нмцу въ вкъ не понять. Обнимаясь и цлуясь, одинъ изъ упомянутыхъ пріятелей самымъ дружескимъ, задушевнымъ голосомъ сказалъ другому: ‘какая же ты свинья, Павлушка! Экая ты дурачина!’ Стоявшій вблизи нмецъ студентъ, услышавъ упомянутыя выраженія, передалъ своимъ товарищамъ, что оба пріятеля наговорили другъ другу такихъ словъ, посл которыхъ они должны непремнно драться. На другой день исторія дошла до всхъ русскихъ, принадлежавшихъ къ корпораціи. Толковали уже о томъ, что нмцы проводятъ мысль, до какой степени недостойно студента даже въ шутку употреблять подобныя выраженіи, что если подобное выраженіе слетло съ языка, то шкандалъ неизбженъ. Мы ршили собрать конвентъ, чтобы обсудить криминалъ, совершенный нашими пріятелями-товарищами.
Я пишу эти строки и чувствую, что улыбка не сходитъ съ моего лица при воспоминаніи о тревог, разговорахъ, сужденіяхъ, пережитыхъ нами по поводу упомянутой исторіи, но тогда мы относились къ этому вопросу необыкновенно серьезно и строго. На конвент одинъ изъ пріятелей-студентовъ, о проступк которыхъ идетъ рчь, доказывалъ очень основательно, что драться съ Павлушкой для него дло немыслимое, ибо они друзья закадычные и привыкли обращаться другъ съ другомъ безъ всякихъ церемоній или стсненій. Павлушенька также доказывалъ свое сердечное расположеніе къ пріятелю и серьезно уврялъ, что на друга у него не поднимется рука. Хохоту, конечно, было не мало, но все-таки конвентъ, имя въ виду всегдашнюю готовность нмцевъ очернить русскую корпорацію и вообще злорадство ихъ по отношенію къ русскимъ, ршилъ, что шкандалъ долженъ состояться. И дйствительно, сколько помню, онъ состоялся, кончившись небольшой царапиной, полученной Павлушенькой. Но все-таки, не смотря на нмцевъ, отношенія двухъ пріятелей остались прежнія, и они во взаимныхъ ласкахъ по прежнему прибгали къ выраженіямъ, которыя такъ не по сердцу пришлись щепетильнымъ германцамъ.’ Нельзя же было заставлять драться двухъ пріятелей до десяти разъ на день. Даже N сейчасъ посл шкандала одинъ изъ нихъ назвалъ другаго въ припадк нжности свинтусомъ.
Встаетъ передъ моимъ умственнымъ взоромъ добрйшій инспекторъ, о которомъ вс мы сохранили самую свтлую память, встаетъ онъ въ памяти при воспоминаніи о шкандалахъ и разныхъ нашихъ собраніяхъ, которыя такимъ тяжелымъ камнемъ ложились на его душу и отъ которыхъ онъ, конечно, долженъ былъ много страдать. За все отвчай, все предупреди, отвчай очень строго даже за нарушеніе студентами формы, напримръ ношеніе фуражки. Только теперь, въ года зрлые, мы оцнили вполн все, что онъ для насъ длалъ, на сколько снисходилъ къ намъ и на сколько много мы доставляли ему горя. Да будетъ ему легка могила!
Помню я чудесный лтній вечеръ, столь рдкій въ Петербург. Довольный, счастливый подъ вліяніемъ пережитыхъ бесдъ съ моей Олей, моей второй чистой любовью,— Олей, о которой думалъ и въ самыя тяжелыя, и самыя счастливыя минуты жизни,— о которой думалъ въ минуты поединка, мысленно прощался съ ней, хотя и было мало вроятности, что я паду въ честномъ бою,— счастливый шелъ я по Исакіевскому мосту, находившемуся въ то время ближе къ университету, чмъ онъ отстоитъ теперь. Сюртукъ у меня разстегнутъ, шпага въ рукахъ вмсто трости, шляпа на затылк, словомъ, видно, что вс правила нарушены и что идетъ не военный человкъ. Подхожу къ концу моста и вижу инспектора, который ускорялъ шаги, боясь, конечно, чтобы я не ускользнулъ, что не рдко бывало со студентами, которые крпко стояли на другой день на томъ, что Александръ Ивановичъ ошибся, ибо онъ, обвиняемый въ нарушеніи формы, въ тотъ часъ и день и не думалъ выходить изъ дому. Приложившись въ шляп, конечно безъ перчатокъ, я ждалъ грозной рчи и приглашенія явиться завтра утромъ къ нему, инспектору.
— Г. Б—ъ, началъ инспекторъ тономъ искусственно-раздраженнымъ, ибо еслибы онъ дйствительно каждый разъ раздражался отъ подобныхъ встрчъ, то ему давнымъ-давно пришлось бы лежать въ могил,— Г. Б—ъ, вы въ такомъ возмутительномъ вид! И вамъ не совстно?
Все кончилось бы благополучно, ибо я зналъ, что Александръ Иванович совершенно пасуетъ, когда студентъ безъ всякихъ увертокъ сознавался въ своей вин и просилъ извиненія. Не было примра, чтобы онъ арестовалъ покаявшагося гршника. Но меня нелегкая толкнула возразить: ‘Какой же у меня возмутительный видъ? Я въ шляп, а если держу шпагу въ рукахъ, то посл пробитія зари это позволяется’.
— А, такъ вотъ какъ вы изволите разсуждать, сказалъ Александръ Ивановичъ уже дйствительно раздраженнымъ голосомъ: по вашимъ правиламъ посл пробитія зари позволяется употреблять шпагу вмсто тросточки. Не слыхалъ я такихъ правилъ, хотя и служилъ въ гвардіи. Оригинальное правило. Потрудитесь завтра пожаловать во мн. Я разъясню вамъ вс правила, какъ военныя, такъ и наши университетскія.
Такое приглашеніе ясно означало, что я буду посаженъ подъ арестъ, что дйствительно и случилось. Подъ арестомъ, въ аудиторіи, Александръ Ивановичъ продержалъ меня ровно 3 дня за разсужденія и непокорность, какъ онъ выразился. Впрочемъ, арестъ въ аудиторіи не составлялъ для насъ особеннаго несчастія, потому что чуть не каждый день сидли подъ арестомъ человкъ пять, а иногда и боле, по преимуществу нарушители формы, которыхъ инспекторъ и его помощники обыкновенно ловили на разныхъ общественныхъ гуляньяхъ. Бывало, подъ вечеръ, Александръ Ивановичъ выходитъ изъ квартиры, а Савельичъ, историческій нашъ швейцаръ, служившій съ самаго основанія университета, говорить про себя: ‘Ну, пошелъ на охоту. Къ ночи-то опить натаскаетъ’. Такимъ образомъ арестованные студенты составляли, какъ видитъ читатель, довольно большое общество.
Вс ждутъ, когда Александръ Ивановичъ отправится на упомянутую ловлю. Наконецъ солдатъ сообщаетъ, что ушелъ. Тогда арестованные въ разныхъ аудиторіяхъ соединяются вмст, посылаютъ за виномъ, и время проходитъ какъ нельзя боле пріятно и весело. Карцеръ конечно не представлялъ такихъ удобствъ.
Въ ‘Дневник’ моемъ значится между прочимъ слдующая замтка: ’22 января 184— г. До экзамена не далеко. Скверно, если не выдержу, тмъ боле, что далъ слово отцу среди гульбы помнить о переход во 2-й курсъ. Не пора ли зассть?’ Но заслъ я только въ феврал и заслъ такъ, что рдко отрывался отъ записокъ. Точно также поступали и вс студенты, т. е. съ февраля по май (въ ма начинались экзамены), студенты корпораціи и большинство дикихъ (непринадлежавшіе къ корпораціи) принимались готовиться къ экзаменамъ. Въ этотъ періодъ времени наши сходки, попойки и различные праздники, если не прекращались совершенно, то, во всякомъ случа, уменьшались очень значительно. Студенты бгали по товарищамъ и добывали записки, книги. Въ ма мсяц начались мои экзамены, которые и кончились наиблагополучнйшимъ образомъ: я перешелъ во 2-й курсъ. Одинъ изъ профессоровъ, экзаменуя меня, выразилъ удивленіе, что я юристъ, ибо не помнилъ, чтобы я бывалъ на его лекціяхъ, а если и бывалъ, то очень рдко. Вслдствіе этого экзаменовалъ меня, какъ говорится, до седьмаго пота, но все-таки поставилъ четыре. До какой степени были молоды наши студенты, (даже и теперь гимназисты слишкомъ молодыми кончаютъ курсъ, что, по нашему мннію, ршительно не выдерживаетъ критики въ педагогическомъ отношеніи) лучшимъ доказательствомъ служитъ слдующій фактъ, совершившійся на моихъ глазахъ: одинъ мой землякъ, студентъ физико-математическаго факультета, оборвавшись на экзамен изъ 1-го курса во 2-й, ршилъ перейти въ другой факультетъ, но вопросъ о томъ, въ какой именно, нашелъ самымъ удобнымъ разршить жребіемъ. Были написаны бумажки съ названіемъ факультетовъ, кром, конечно, математическаго, положены въ шапку, и мой землякъ вытащилъ изъ фуражки записку съ юридическимъ факультетомъ. Такимъ образомъ онъ и сдлался юристомъ. Вообще факультеты избирались какъ-то машинально, на-обумъ, безъ малйшаго соображенія о своей склонности къ той или другой наук. Ничего другаго и нельзя требовать отъ юношей, только что перешедшихъ изъ отроческаго возраста. Безъ сомннія, исключенія, но очень немногія, всегда и везд бывали и бываютъ.
Перехожу къ описанію интереснаго въ моей жизни факта, а именно, къ описанію шкандала, который я имлъ съ однимъ изъ лучшихъ и близкихъ моихъ пріятелей, студентовъ. Нтъ необходимости говорить, что поединокъ съ такимъ близкимъ человкомъ могъ совершиться только въ жизни юношей, способныхъ, подъ вліяніемъ минутнаго раздраженія, на всякій ршительный поступокъ. На какомъ-то кнейп я и мой упомянутый товарищъ заспорили о такихъ пустякахъ, о которыхъ въ сущности не стоило и говорить. Слово за слово, шире да дальше, наконецъ мой пріятель въ разгар спора выразился: ‘Ты стоишь того, чтобы теб послать дурака’. Я безъ малйшаго замедленія отвчалъ: ‘Я стою посылки дурака, какъ ты говоришь, а я прямо посылаю теб дурака. Кушай его на здоровье’. Исторія живо разнеслась, и тутъ же рыло ршено, что между нами долженъ состояться шкандалъ. Не откладывая въ даль, я на кнейп же выбралъ секунданта, павшаго впослдствіи подъ Карсомъ, когда въ Азіи дйствовалъ Муравьевъ. Мой противникъ также нашелъ секунданта, который на кнейп же и принялъ мой вызовъ, переданный моимъ секундантомъ. Считаю необходимымъ сказать, что мой противникъ Нефедовъ жилъ вмст со мной на одной квартир. Три дня, прошедшіе до шкандала, мы вмст ли и спали въ одной комнат.
Такъ какъ я уже имлъ случай заявить, что хочу быть правдивымъ историкомъ, то и не скрою, что состояніе своего духа предъ поединкомъ не могъ назвать совершенно покойнымъ: невольно приходила въ голову мысль, что смертельный ударъ, хотя и очень рдкій, но все-таки возможенъ. Студенты толковали, что я изрублю своего противника въ котлетку, ибо я дрался очень хорошо, нкоторыхъ ударовъ моихъ, мною созданныхъ, не всегда могли парировать лучшіе бойцы, между тмъ какъ мой пріятель положительно не владлъ эспадономъ и только посл моего вызова началъ учиться. Дошла до меня молва, что онъ намренъ рубить сплеча, безъ всякихъ правилъ. Въ день поединка мы въ одной и той же комнат надли чистыя: рубахи, одлись и вмст вышли изъ квартира. Оставалось только вмст хать на одномъ извозчик, чего впрочемъ не сдлали.
Совершился обрядъ одванія всхъ принадлежностей шкандала, секунданты отдлили намъ, какъ древнимъ рыцарямъ на турнирахъ, свтъ и воздухъ, провели mensur’у, т. е. границу, на которой долженъ стоять каждый изъ противниковъ. Мы, временные враги, стояли на mensur’ахъ и ждали команды unparteischer’а (посредника). Наконецъ его голосъ раздался: ‘Становись!’
Мы приняли боевое положеніе.
— Скрестись! раздался вторично голосъ посредника.
Мы скрестили клинки.
— Выпадай! раздается новая команда.
Мой противникъ сдлалъ первый ударъ. Не усплъ я порядочно отпарировать его удара, какъ безъ всякаго толку, помимо всхъ правилъ, съ необыкновеннымъ азартомъ, посыпались его удары. Я растерялся, говори по просту, т. е. называя всякую вещь ея именемъ, струсилъ, попятился назадъ, затмъ сдлалъ еще шагъ назадъ. Мой секундантъ шепнулъ мн: ‘Что ты длаешь, стыдъ! Вдь ты отступилъ уже за мензуру’. Слово стыдъ подйствовало на меня электрически, заговорило самолюбіе, заговорило тмъ боле сильне, что я самъ сознавалъ свою робость, свой страхъ предъ смлымъ натискомъ противника.
— Смотри, какъ онъ открывается, продолжалъ шептать мой секундантъ.— Бей его въ открытое мсто.
Вставъ опять на мензуру и вполн собравшись съ духомъ, я сдлалъ ложный ударъ (финту) и затмъ нанесъ ему въ животъ одинъ изъ тхъ ударовъ, отпарировать который могли немногіе. И теперь, спустя много лтъ, я мысленно возношу благодарность предусмотрительности нмцевъ, у которыхъ опасныя части тла, какъ мы говорили выше, защищаются очень солидно. Мой ударъ былъ такъ силенъ, что прорубилъ не только замшу, но довольно глубоко и самый волосъ, бывшій въ набрюшник. Докторъ, находившійся при шкандал, пришелъ въ ужасъ при мысли, что подобный ударъ могъ бы быть данъ по животу незащищенному и тогда, по всмъ соображеніямъ, исходъ былъ бы самый печальный. Юношеское увлеченіе, юношеская необдуманность могли наложить на мою совсть вчный, страшный укоръ. Благодарю Бога отъ всего сердца за такой счастливый исходъ.
Шкандалъ кончился тогда, когда мой противникъ отрубилъ мн часть большаго пальца лвой руки и надрубилъ лежавшій съ никъ палецъ. Отрубленная часть была немедленно поднята врачемъ съ пола, обмыта въ теплой вод, приложена въ мсту и перевязана. Чрезъ нсколько недль, вопреки ожиданіямъ врача, часть пальца совершенно приросла, что въ медицинской практик составляетъ явленіе не совсмъ обычное. Доказательство, т. е. рубецъ, очень ясно обозначенный, сохранилось до сей поры. Посл удара, иною нанесеннаго, я, подъ вліяніемъ могущихъ быть печальныхъ послдствій, былъ совершенно парализованъ и боялся, чтобы не нанести вторичнаго подобнаго удара, слдовательно дрался боле механически, чмъ съ сознаніемъ. Только благодаря этой случайности моему противнику удалось кончить дло побдой.
Такъ какъ я во время упомянутаго поединка находился подъ вліяніемъ теплой и чистой любви къ Олиньк, только что выпущенной институтк, то и не могу не вспомнить, до какой степени ея образъ носился предо мной со времени вызова до конца шкандала. Воображеніе гуляло на простор: я представлялъ себя раненымъ на смерть, представлялъ ее у моей смертной постели, съ поднятыми руками и съ горячей молитвой на устахъ, чтобы Господь помиловалъ меня и даровалъ мн жизнь. Представлялъ себ, то свои похороны и ее идущую за гробомъ, убитую горемъ, то свое выздоровленіе, ея радость и ухаживанье за мной. Какія свтлыя и вмст съ тмъ теперь, въ 53 года жизни, какія вызывающія невольную улыбку воспоминанія! Гд она и что съ ней теперь? Можетъ быть она прочитаетъ эти строки и также улыбнется со вздохомъ, какъ улыбаюсь я въ настоящія минуты.
Наканун шкандала я былъ на небольшомъ кнейп. Разумется, пли. Сколько бы я ни прожилъ, но все-таки буду хранить въ памяти этотъ вечеръ. Когда запли псню:
Для двъ хранимъ мы сердце молодое
И пьемъ за здравье ихъ,
Да здравствуетъ веселье удалое
Студентовъ молодыхъ (три раза),
то я плъ съ невыразимымъ наслажденіемъ и увлеченіемъ. Предстоящій поединокъ, кругомъ горячая жизнь юношей, изъ которыхъ не было ни одного старше 22 лтъ, Олинька, шестнадцатилтняя, съ своими кроткими, голубыми глазами, моя любовь къ ней и ея, полныя нжности и вмст съ тмъ дтской простоты рчи, все это било по струнамъ души, готовой разорваться, улетть куда-то, уничтожиться. Да, господа современные юноши, вы и понятія не имете о тхъ чудныхъ дняхъ, которые переживали мы, понятія не имете, что такое юность — эта поэзія и рай жизни. Для васъ она мука и страданіе.
Трудно сказать, что длалось съ нами во время круговой псни:
Наливъ бокалы вс полнй,
Вокругъ тебя мы встанемъ
И въ честь красавицы твоей
‘Да здравствуетъ’ мы грянемъ,
Какъ, брать, красу твою зовутъ?
Въ отвтъ выкрикивались дорогія, завтныя имена. И какъ выкрикивались! Бывало отъ моего крика: ‘Оля’! сосди затыкали уши и говорили: ‘лопнетъ у тебя когда нибудь горло отъ твоей Оли’.
Выслушавъ имя, вс студенты отвчали хоромъ:
Да здравствуетъ же Оля (два раза),
Да здравствуетъ она!
Говорить о дальнйшемъ продолженіи моего университетскаго курса совершенно безполезно, ибо значило бы повторять уже то, о чемъ мы говорили не мало. Комерсы, конвенты, шкандалы, періодическія занятія для экзаменовъ, все это смнялось своимъ чередомъ, съ тою лишь разницею, что многіе изъ насъ значительно двинулись впередъ по пути умственнаго развитія: вошли въ интересы литературы, театра, толковали о политическихъ событіяхъ въ Европ. Помню, какъ мы зачитывались ‘Кто виноватъ?’ и вообще всмъ, что въ то время составляло вопросъ дня. Искандера, какъ писателя, мы ставили высоко. Блинскому поклонялись, и онъ имлъ огромное вліяніе на наше развитіе. Дйствительно, этотъ критикъ воспиталъ цлыя поколнія. Мы боле чмъ послдующія поколнія поняли его значеніе въ исторіи нашей цивилизаціи, ибо его сверстники.
Разскажу въ заключеніе о протест противъ корпораціи, который проявился во всей сил со стороны дикихъ, т. е. студентовъ непринадлежавшихъ къ корпораціи, въ конц моего курса, когда я находился въ университет четвертый годъ. Протестанты выбрали своихъ представителей съ тмъ, чтобы допустить послднихъ на конвентъ, гд они заявятъ нкоторые свои взгляды по отношенію къ корпораціи. Мы согласились на упомянутое допущеніе дикихъ въ конвентъ, который оставилъ по себ память въ исторіи корпораціи.
Упомянутые депутаты заявили, что они отъ лица большинства студентовъ протестуютъ Противъ права корпораціи призывать къ своему суду студентовъ, непринадлежащихъ къ корпораціи, противъ захвата власти, которой корпораціи никто не давалъ. Начались споры, отвты съ нашей стороны, начались обоюдныя остроты, пикировки. Наконецъ депутаты, увлеченные споромъ, коснулись и устройства корпораціи, до чего имъ собственно не было никакого дла. Они могли не принимать участія въ корпораціи, не признавать ея права судить дикихъ, но изъ этого не слдовало, чтобы они имли право мшать намъ устроить корпорацію съ формальностями, съ которыми мы хотли ее устроить. Депутаты начали доказывать, что вс эти нмецкія штуки боле чмъ смшны, что учрежденіе фуксовъ, обязанныхъ исполнять Лакейскія услуги, просто возмутительно, что вс наши шапки, цвта, обряды не боле какъ игрушки, что дуэли — безобразіе, съ которымъ не можетъ помириться ни одинъ умственно развитый человкъ. Въ конц конвента нкоторые даже изъ нашихъ, покоряясь сил доводовъ новыхъ для нихъ взглядовъ, о которыхъ они до сей поры и не думали, пристали къ депутатамъ и отреклись отъ своей корпораціи. Совершился значитъ расколъ — первый и осязательный признакъ, что дни учрежденія сочтены. И дйствительно, корпорація начала посл итого конвента распадаться, а посл нашего выпуска умерла окончательно.
Что касается до меня, то долженъ сознаться, что я не поддавался никакой логик, никакимъ доводамъ и крпко стоялъ за малйшую нашу формальность, за самый незначительный нашъ обычай. Безъ сомннія, подобную свою стойкость я могу объяснить лишь своимъ недоразвитіемъ, непониманіемъ силы означеннаго протеста, въ которомъ была и правда, и были свжія, новыя мысли. Чрезъ, нсколько лтъ, по выход изъ университета, когда я отрезвился отъ угара корпоративной жизни, то очень хорошо понялъ справедливость въ извстной степени доводовъ упомянутыхъ протестантовъ-студентовъ, но до сей поры не соглашаюсь съ ними по отношенію въ суду чести, значеніе котораго они не признавали, какъ нашего учрежденія, но между тмъ не хотли ввести въ него и своихъ депутатовъ. Въ то время намъ слдовало крпко отстаивать судъ чести и слдовало употребить вс усилія, чтобы расширить его значеніе, но, къ сожалнію, мы боле отстаивали нашу корпорацію съ ея обрядами и формами, чмъ судъ чести,— лучшее доказательство незрлости нашихъ мыслей и взглядовъ на вопросы общественные. Въ хорошихъ сторонахъ корпораціи читатель имлъ случай убдиться изъ описанія моей жизни и всего корпоративнаго строя, дурная же сторона корпораціи заключалась прежде всего въ томъ, что мы получали слишкомъ узкій взглядъ на другія сословія, неимвшія отношенія къ университету. Даже дикіе, хотя и студенты, не былі вполн студентами по нашимъ понятіямъ. О другихъ сословіяхъ не могло быть и рчи, ибо мы считали ихъ людьми, стоящими вн критики, сохраняя убжденіе, что честне, лучше, во всхъ отношеніяхъ умне, справедливе студента не можетъ быть и человка на бломъ свт. Подобный взглядъ на столько вълся въ нашу природу, что даже и теперь, знакомясь съ неизвстнымъ человкомъ, я, и безъ сомннія многіе изъ моихъ товарищей, прежде всего интересуюсь узнать: студентъ онъ или нтъ. Въ послднемъ случа смотришь на него какими-то подкупленными глазами. Встртить русскаго студента, бывшаго въ корпораціи, не представляется возможнымъ, ибо сколько извстно, въ русскихъ университетахъ существовала только наша корпорація, вслдствіе чего мы свою любовь къ студентамъ-буршамъ по-невол должны были перенести на всхъ студентовъ всхъ университетовъ, какъ такихъ людей, которые къ нашему идеалу человка стоятъ все-таки ближе, чмъ вс остальные смертные. Если бы въ наше время юноши различныхъ спеціальныхъ учебныхъ заведеній получили право называться студентами, какъ они называются теперь, то мы были бы подавлены горемъ и удивленіемъ, что подобное званіе могутъ носить какіе бы то ни было юноши, кром студентовъ университета. За то съ другой стороны даже и въ настоящее время меня крпко печалитъ всякая молва, всякое извстіе о безнравственномъ дйствіи человка, вышедшаго изъ университета. Много корпоративная жизнь вредила и нашимъ занятіямъ, поглощая своимъ интересомъ почти все наше время. Худы-ли, хороши-ли были профессора, но дло въ томъ, что непринадлежавшіе въ корпораціи посщали лекціи несравненно усердне, чмъ мы.
До сей поры мы, бывшіе студенты-бурши, собираемся разъ въ годъ, въ день учрежденія корпораціи и вспоминаемъ наши свтлые юношескіе годы. Надобно ли прибавлять, что ряды наши рдютъ и рдютъ.
Они (друзья) разбросанные спятъ
Кто здсь, кто тамъ на ратномъ пол
Кто дома, это въ земл чужой,
Кого недугъ, кого печали
Свели во мракъ земли сырой,
И всхъ мы братски поминали. (Пушкинъ).
Волей-неволей моя университетская жизнь, которую я передалъ здсь читателямъ, заставляетъ меня мысленно перенестись въ современнымъ юношамъ.
Наша юность стоитъ уже далеко позади насъ, современные юноши живутъ на нашихъ глазахъ. Да, дорогіе юноши, мы забавлялись игрушками, мы шалили и мало занимались дломъ, т. е. непосредственнымъ своимъ дломъ — наукой, мы были чужды многихъ вопросовъ, которые поглощаютъ вашу жизнь, мы мало жили умомъ, а больше чувствомъ. Да, правда, повторяемъ — правда. Но говорю вамъ искренно, какъ можетъ говорить человкъ на закат дней своихъ, что мы не отдадимъ своей юности за вашу. Мы не возьмемъ вашихъ думъ, вашихъ стремленій, заставляющихъ склонять голову предъ дйствительностью, убивающихъ свжесть и поэзію жизни, перерождающихъ васъ, двадцатилтнихъ, въ старцевъ, для которыхъ нтъ идеаловъ, разбитыхъ вами безпощадно тогда, когда только и можно жить идеалами, не возьмемъ всего этого, вамъ принадлежащаго, за свои псни, за свои чудныя ночи, за свою свжесть, за свои чистыя, золотыя мечты, за свою поэзію. Вы, въ 17, 20 лтъ жизни нердко разршаете накипвшіе на дн вашихъ душъ вопросы и задачи выстрломъ въ лобъ, а мы въ ваши годы жили всми малйшими фибрами тла и души, мы хватались за жизнь всми своими чувствами, дорожили жизнью, ибо видли въ ней не мученіе, а высокое наслажденіе. Ршайте сами: мы ли, юноши 40-хъ годовъ, жили, или вы, современные юноши, живете боле согласно съ закономъ природы, въ которой есть свои весна, лто, осень, зима! Мы были въ свое время молоды и теперь, въ свое время, старики, мы спасли, хотя и не цлые, а все-таки остатки нашихъ идеаловъ, мы, на закат дней, оглядываемся на свтлую полосу юношеской жизни и находимъ въ этой свтлой полос утшеніе среди переживаемыхъ невзгодъ и всяческихъ душевныхъ страданій. Но гд ваше утшеніе, которое понадобится вамъ въ будущемъ? Гд у васъ эта свтлая полоса, о которой и теперь мы вспоминаемъ съ радостной улыбкой?
Часто встаютъ въ воспоминаніи образы и сцены. Ты, нашъ маленькій, подвижной, какъ ртуть, товарищъ, во весь ростъ рисуешься предъ моимъ умственнымъ взоромъ. Я вижу тебя, слышу твой дтски-чистый смхъ въ то время, когда наступаетъ твоя очередь надть единственный нашъ сюртукъ, ибо остальные три сюртука, принадлежавшіе мн и товарищамъ, уже давно заложены, вижу, какъ ты длишь полученные отъ бдняка-отца 10 рублей и съ истиннымъ наслажденіемъ отдаешь ихъ въ общую артель, незнавшую словъ: мое и твое.
Вижу и тебя, вчный шутникъ и каламбуристъ, какъ ты, съ какой-то торжественностью разставляешь силки на окн и съ трепетомъ ждешь, забывая все и всхъ на свт, но помня лишь о томъ, что у всхъ насъ 12 копекъ капитала, ждешь прилета голубей, чтобы поймать ихъ и сварить супъ, изжарить жаркое. Наконецъ голуби пойманы, супъ и жаркое готовы, и мы уничтожаемъ ихъ съ наслажденіемъ молодости, съ наслажденіемъ, непонятнымъ даже богачу за его роскошнымъ обдомъ. Помню покупки чаю, сахару на какія-нибудь 15 копекъ, помню холодъ отъ нетопленныхъ печей и, наконецъ, какъ теперь вижу наше торжественное шествіе изъ квартиры по приглашенію хозяина, съ единственной собственностью — исторической этажеркой,— хозяина, просившаго не о деньгахъ, но лишь объ одномъ, чтобы мы съ миромъ отправились отъ него и обрли бы себ другое пристанище. Помню и тебя, Коля, торжественно выступающаго въ этомъ шествіи въ женской кацавейк, за неимніемъ шинели и въ студенческой шапк, ухарски загнутой на бокъ, помню и приходъ нашъ на квартиру къ товарищу, котораго мы застали лежавшимъ въ темнот за неимніемъ свчей, вслдствіе чего съ нетерпніемъ ждали дневного свта, появленія той свчи, которая одинаково свтитъ и бднымъ, и богатымъ. Помню всхъ васъ, дорогихъ братьевъ, готовыхъ отдать послднюю рубашку товарищу, сердечно отзывавшихся на всякое чужое горе и страданіе. Привтъ живымъ изъ васъ, миръ и покой лежащимъ въ могилахъ! Васъ послднихъ мы до сей поры поминаемъ въ нашей завтной псн:
Умчится-ль кто изъ дружескаго круга
Харона быстрою ладьей,
Товарищи, поплачемъ въ память друга,
Да мирно спитъ онъ подъ землей!
Слезы смшаемъ съ кипучимъ виномъ,
Пусть непробуднымъ почіетъ онъ сномъ!
Но въ то далекое время мысль о смерти не долго тяготла надъ нашими молодыми душами. Жизнь юная и горячая брала свое. Мы пли:
Товарищи! пока угодно небу,
Да будетъ жизнь въ отраду намъ!
Придетъ пора: поклонъ прощальный Фебу,
И въ пристань пустимся въ отцамъ.
Други! смшаемъ торжественный гласъ
Со звономъ стакановъ въ сей радостный часъ.
Изъ цлаго ряда воспоминаній встаетъ прощальный вечеръ, когда мы покидали университетъ, но окончаніи курса. До мелкихъ подробностей воскресаетъ въ памяти этотъ незабвенный вечеръ, открывшій намъ двери жизни общественной, стоявшій на порог юности и сопряженныхъ съ нею радостей и лтъ возмужалыхъ, съ ихъ опытомъ и невзгодами.
Въ послдній разъ приволье жизни братской
Товарищи, вкушаю среди васъ.
Сей говоръ чашъ, свободный дружбы гласъ,
Сей крикъ и шумъ — разливъ души бурсацкой —
Привтствуютъ меня въ послдній разъ.
Могучій Богъ ведетъ меня далече
Отъ васъ, моихъ согражданъ бурсаковъ.
Найду ли гд поэзію трудовъ,
Нашъ дивный бытъ и пламенное вче,
Живую рчь и мысли безъ оковъ.
И сколькихъ изъ тхъ, съ которыми я проводилъ послдній вечеръ студенческой жизни, уже нтъ между нами. Они давно послали, по словамъ псни, поклонъ прощальный Фебу. Когда-то мой чередъ? Простите, господа, что началъ за здравіе, а свелъ за упокой, ибо говорю не я, а законъ природы. Всякому возрасту свое: одному жизнь, другому смерть. Я стою на томъ рубеж жизни, съ котораго виднется, хотя еще въ туман, шествующая смерть, такъ что я могу протянуть ей руку и не особенно долго ждать, что она подастъ свою холодную и, во всякомъ случа, страшную руку, хотя смерть, какъ говоритъ Сенека, есть порогъ жилища спокойствія.