Una Nina, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1901 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 52 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ГРАФА Е. А. САЛІАСА.

Томъ XXVI.

Изданіе А. А. Карцева

МОСКВА.
Типо-Литогр. Г. И. Простакова. Москва, Балчугъ, д. Симон. монаст.
1901

UNA NINA.

РАЗСКАЗЪ.

Cosas de Espana!
(Испанская поговорка).

Съ десятокъ гостей поздно засидлись у общаго друга — человка съ большими средствами, старожила-москвича. Уже нсколько лтъ подъ-рядъ у него собирались по четвергамъ, въ карты не играли, проводили вечера въ болтовн, садились ужинать около полуночи и расходились не ране трехъ часовъ.

Иногда вечеръ проходилъ вяло и скучно, иногда случайно завязывался интересный разговоръ или отчаянный споръ. Толковали и спорили обо всемъ на свт.

Однажды разговоръ зашелъ на избитую тему, что самые хитросплетенные романы и драмы, сочиняемые писателями, не могутъ сравниться съ романами и драмами дйствительности. Въ жизни бываютъ такіе странные и страшные случаи, которые не могутъ и не должны служить сюжетомъ для произведенія, вслдствіе ихъ неправдоподобія.

Одинъ изъ присутствующихъ, когда-то много путешествовавшій, замтилъ:

— Да, въ жизни бываютъ такіе инциденты, выражаясь новымъ словомъ, которые уразумть мудрено, а разскажешь — съ трудомъ поврятъ. Былъ у меня одинъ случай въ жизни, не страшный романъ, но тмъ не мене все-таки замысловатое драматическое приключеніе. Такъ оно и осталось въ моей памяти ребусомъ.

И на просьбы присутствующихъ разсказать ‘ребусъ’, онъ подумалъ, какъ бы собираясь съ мыслями, и заговорилъ:

Было это уже довольно давно, было въ Испаніи и при томъ въ самой, извините за выраженіе, ‘испанистой’ — въ Андалузіи и вдобавокъ на самомъ юг ея.

Если бы влзть на гору, у подножія которой расположился маленькій, бленькій, граціозный городокъ, утопающій въ пальмахъ и померанцевыхъ деревьяхъ, то можно было бы при ясной погод различить на горизонт синюю, гладкую, блестящую, какъ зеркало, поверхность, а за нею тонкую розовую полоску. Зеркало это, вправо суживающееся, а влво расширяющееся и расходящееся на необозримое пространство, былъ Гибралтарскій проливъ. Полоска, розовая днемъ и нжно-фіолетовая при закат солнца — африканскій берегъ, Марокко.

Попалъ я въ этотъ городокъ случайно на недлю, Богъ всть зачмъ, по пустому длу, а пробылъ мсяца два. Достигъ я городка, конечно, въ громадномъ дилижанс, запряженномъ ни боле, ни мене, какъ шестнадцатью мулами, а не въ вагон позда. Въ т времена въ Испаніи были лишь дв желзныя дороги, одна отъ границы Франціи чрезъ Мадридъ до Кордовы, не вполн оконченная, а вторая отъ границы же до Барселоны.

Я остановился въ очень плохой, но лучшей гостиниц съ банальнымъ, страшно распространеннымъ названіемъ ‘Fonda de la Alameda’. Кажется, нтъ города въ Испаніи, гд бы не было такой ‘Фонды’, а ‘Аламеда’, или гулянье, есть во всякомъ город.

Фонда былъ не очень большой домъ, двухъэтажный, съ десяткомъ нумеровъ. Аламеда было нчто въ род самаго обыкновеннаго бульвара, только липы или березы здсь замнялись пальмами, алоэ и какими-то большими деревьями съ чудными, большими розовыми цвтами. Деревья, покрытыя большими цвтами, для жителя свера, видящаго въ цвту только липу или черемуху, конечно, особенно привлекательны.

Въ гостиниц вс нумера напоминали мн отечественныя захолустья. Родная обстановка… Деревянная кровать съ рванымъ матрацомъ, комодъ съ вырванными замками и, конечно, безъ ключей, замняемыхъ продтыми веревочками, столъ, неизмнно, прилежно и упрямо танцующій, пока подъ него не подложишь что-нибудь, затмъ полдюжины простыхъ грошевыхъ стульевъ, изъ которыхъ можно было безопасно ссть только на три. У одного на сиднь торчалъ гвоздь и рвалъ платье, у другого спинка изображала капканъ — разъзжалась, а потомъ прищемляла, а у третьяго передняя ножка, державшаяся, казалось, крпко, изрдка, невдомо почему сразу подъзжала подъ сиднье. И стулъ, вдругъ сдлавъ граціозный реверансъ, не хуже любой свтской барышни, избавлялся отъ сидвшаго…

На первыхъ порахъ типичный городокъ, уютный, мертво-тихій и очень живописно разсыпавшійся по скату горы, меня очаровалъ. Въ особенности его забавно-узкія улицы, почти коридорчики, въ которыхъ справа и слва топырятся безконечные балконы, днемъ укрытые занавсами, а вечеромъ усянные ‘Розинами’, чистенькія и миніатюрныя площадки съ каменными Распятіями или съ фонтанами, окруженными пальмами. Но все это, конечно, вскор же надоло и уже не казалось ни оригинальнымъ, ни граціознымъ.

У меня завелось въ гостиниц человкъ пять знакомыхъ, изъ коихъ одинъ былъ Французъ, разумется, путешествующій приказчикъ, сначала тщательно это скрывавшій, а другой — красноватый волосами и лицомъ Англичанинъ, неговорившій ни слова по-испански, но знавшій сотню-другую французскихъ словъ. Впрочемъ, разговаривать съ нимъ было довольно мудрено. Все, что онъ говорилъ, уподоблялось чириканію и щебетанію. Самую простую фразу надо было мысленно вертть на вс лады, чтобы, наконецъ, понять, что онъ хочетъ.

Французъ, по имени Прансакъ, былъ, какъ и быть слдуетъ, добрый и веселый малый, уроженецъ Каркасоны, привирающій въ качеств гасконца, боготворящій свое отечество, обожающій Наполеоновъ I и III и ихъ сыновей, короля Римскаго и принца ‘Loulou’, который, къ слову сказать, былъ въ это время наслдникомъ престола и еще не былъ убитъ Зулусами. Вмст съ тмъ Французъ — конечно изъ принципа — глубоко презиралъ Испанію. Испанцы были, по его мннію, отбросомъ рода человческаго. Климатъ вреднйшій, такъ какъ нельзя же человку существовать на свт, вчно изображая изъ себя жаркое, уже готовое къ подач на столъ. Женщины, конечно, недурны, попадаются красавицы… Но гасконецъ клялся, давалъ свое честное слово, что Испанки никогда не умываются и что во всхъ грошевыхъ магазинахъ Испаніи, гд продаются массами апельсины, шеколатъ и ваниль, врядъ-ли продадутъ въ мсяцъ десятокъ кусковъ мыла.

Наконецъ, всякая Испанка, къ какой бы сред ни принадлежала, была, по его мннію, далеко не безупречнаго поведенія, да и мужья относятся къ этому легко. Невдомо почему Испанцы считаются ревнивцами, а на дл они смотрятъ сквозь пальцы на то, за что Французъ расправится круто. Однимъ словомъ, нація — peu de chose.

И все, что говорилъ Прансакъ про Испанію вообще, онъ подтверждалъ честнымъ словомъ.

— Помилуйте!— воскликнулъ онъ.— У самой королевы Изабеллы фавориты смняются каждую недлю! Je vous en donne ma parole d’honneur!

Болтовня и вранье Француза сначала не надодали мн, напротивъ, явились на счастье, такъ какъ скука была убійственная, длать было нечего, а онъ всякій день посл обда въ четыре часа дня болталъ до шести и семи,— до того мгновенія, когда, благодаря заходящему солнцу, можно было выглянуть на свтъ Божій.

Видя мое угрюмое расположеніе духа и узнавъ, что мн страшно скучно отъ ничегонедланія, а необходимо все-таки сидть въ городишк, онъ заявилъ:

— Я отлично понимаю ваше положеніе, и я на вашемъ мст поскорй постарался бы обзавестись предметомъ. Une petite aventure n’est jamais de trop! А это здсь, въ глуши Андалузіи, легче чмъ гд-либо. Только предупреждаю васъ, въ самомъ начал вашего романа подарите своему предмету мыло, зубочистку, полотенце и разные тому подобные предметы, которыхъ она никогда не видала, объясните ей, какъ это все употреблять, и заставьте поклясться, что она послушается.

Разумется, я только смялся въ отвтъ, не расчитывая послдовать совту.

II.

Этотъ Французъ, Жакъ Прансакъ, былъ типомъ. Онъ былъ не глупъ, бывалъ забавенъ, ибо бывалъ остроуменъ. Иногда болтовня его бывала особенно интересна, такъ какъ онъ зналъ

Испанію лучше и ближе своего собственнаго отечества. За пятнадцать лтъ онъ въ качеств торговаго агента исколесилъ вс провинціи отъ сверныхъ — Овіедо и Леона — до южныхъ и Андалузіи, а равно отъ границъ Португаліи до Каталоніи и Арагона. Главные города Испаніи онъ зналъ ‘какъ свой карманъ’. Выше всхъ провинцій онъ ставилъ дв Кастиліи, такъ какъ въ нихъ le commerce уже начинаетъ прививаться… Ниже всхъ была для него Андалузія, гд ходко идетъ одинъ только товаръ: апельсины и кастаньеты! Выше всхъ городовъ были Валенсія и особенно ‘маленькій Парижъ’ — Барселона, гд и дома, и бульвары, и, отчасти, нравы — не испанскіе, а французскіе. Къ тому же барселонки — умываются!

Дв типическія черты личности моего Француза меня забавляли больше всего. Во-первыхъ, это искреннее и глубокое презрніе его къ Испаніи.

— Ce sont des sauvages! Совсмъ дикіе!— восклицалъ онъ постоянно.— Уже одинъ костюмъ женщинъ чего стоитъ! Всегда вс въ черномъ и всегда съ уродливою мантильей, скрывающею талію и голову. Мавры никогда изгнаны не были… Они приняли христіанство и остались подъ именемъ Испанцевъ.

Разумется, на многое, что говорилъ каркасонецъ, я отвчалъ: ‘тмъ лучше!’ Онъ смялся, убжденный, что я высказываю мое мнніе объ Испаніи и Испанцахъ только par esprit de contradiction, изъ упрямства спорщика. Онъ очень уважалъ меня, а вмст съ тмъ былъ убжденъ, что всякій ‘порядочный человкъ’ долженъ относиться съ презрніемъ къ неразвитому, лнивому и фанатически религіозному народу, вдобавокъ грубому, злому, мстительному до кровожадности.

— Всякій Испанецъ полуоселъ, полутигръ!— кратко ршилъ однажды Прансакъ.

На этотъ разъ я возмутился и, чтобы лучше уязвить его, сталъ доказывать, что эпитеты, которыми онъ награждаетъ Испанію, боле приложимы къ южной Франціи.

— Чмъ извстны,— отвчалъ я вопросомъ,— даже во всемъ образованномъ мір, Гасконцы? Что значитъ слово, отчасти вошедшее и имющее войти во вс европейскіе языки, незамнимое слово, ставшее терминомъ: ‘гасконада’?

Вторая особенность моего каркасонца было его глубокое убжденіе, что онъ красавецъ собой и неотразимъ, что вс женщины должны отъ него съ ума сходить. Разумется, онъ вынесъ это наивное и искреннее убжденіе изъ того, что повсюду, гд застревалъ по дламъ, онъ занимался дешевымъ донъ-жуанствомъ.

— Прежде мн эти petites aventures были интересне, потому что я боялся ревнивцевъ Испанцевъ и ихъ ножей, при которыхъ они всегда разгуливаютъ — заявлялъ онъ, какъ настоящій Гасконецъ.— Но теперь я убдился, что они вс — мужья, братья, отцы и женихи — подлые трусы. А этотъ обычай носить ножи или ‘навахи’ на-показъ — фатовство. Боже мой! Сколькихъ Испанцевъ я украсилъ рогами.

Разумется, я часто ловилъ моего болтуна въ противорчіи самому себ и своимъ филиппиуамъ по отношенію къ бдной Испаніи.

— Какъ же объясняете вы,— спрашивалъ я,— крайнюю трусость Испанцевъ при ихъ мстительности и кровожадности? Я никогда не слыхалъ о трусливыхъ и робкихъ тиграхъ.

Или я удивлялся его ршимости заводить романы съ женщинами, никогда не слыхавшими о существованіи на свт мыла, зубочистокъ и гребней.

Прансакъ отдлывался шуткой, а иногда и каламбуромъ.

Иногда я его сердилъ и выводилъ изъ себя моимъ восхищеніемъ ото всего испанскаго, которое я умышленно преувеличивалъ.

— Всему міру извстно, что нтъ страны прекрасне Испаніи,— говорилъ я.— Вспомните древнюю легенду, замчательно умную и врную. Когда сатана искушалъ Христа въ пустын и, показывая съ неземной высоты вс царства земныя, сказалъ: ‘Поклонись мн, и я дамъ теб все это’… Христосъ отвтилъ: ‘Отойди отъ меня, сатана!’ А почему не искусился Христосъ? Испанецъ искренно и съ твердою врой говоритъ: ‘Потому что въ числ всхъ этихъ царствъ земныхъ не было Испаніи!’

— Да, вдь, это они сами, негодяи, сочинили эту сказку!— ревлъ каркасонецъ.— За такое лганье повсить мало…

— А знаете ли вы извстную пословицу,— продолжалъ я:— ‘Si Dios no fuese Dios, sria rey de Espana, y el de Francia — su cosinero’ (если бы Господь Богъ не былъ Богомъ, то онъ былъ бы королемъ Испаніи, а французскій король — его поваромъ).

— Да, вдь, это опять же ихъ поговорка!— оралъ Прансакъ вн себя.— Ихъ! Испанская! Вотъ она настоящая, какъ вы выражаетесь, гасконада. Настоящее самохвальство и лганье о себ надо называть espaniada.

— Да… А вотъ слова ‘испаніада’ нтъ, а терминъ ‘гасконада’ существуетъ уже столтія три или четыре!— возражалъ я.

Наши споры и препирательства несказанно забавляли хладнокровнаго сына Альбіона, и, приходя въ радостное настроеніе, онъ иногда даже рычалъ на насъ.

Смяться Англичанинъ не умлъ или не могъ, а, развеселясь, начиналъ рычать не хуже любого водолаза, — басисто и добродушно.

Помимо гасконца и щебетавшаго ‘просвщеннаго мореплавателя’ были не мене интересны хозяева гостиницы, обдавшіе вмст съ нами за общимъ столомъ. Это была оригинальная парочка.

Онъ, сеньоръ Кризостомо Фуэгосъ, былъ маленькій, чистенькій и скромный человчекъ, лтъ подъ шестьдесятъ, уже съ сильною просдью въ волосахъ и съ блестящими какъ-то робко, красивыми, черными глазами. Вся его фигура была олицетвореніемъ уступчиваго благодушія и степенной разсудительности. Фамилія Фуэгосъ (fuego — огонь) была по отношенію къ ея обладателю — ироніей.

Зато она, сеньора Санча Фуэгосъ, съ честью могла носить фамилію мужа и равно имла нчто общее, помимо имени, съ наперсникомъ и оруженосцемъ ‘рыцаря печальнаго образа’.

Взоръ доньи Санчи то пылко, то грозно вспыхивалъ и горлъ. Выдержать ея упорный и побдоносный взглядъ было нельзя. Я сужу по себ… Каждый разъ, какъ хозяйка пристально упиралась глазами мн въ лицо, я робко, а иногда даже стыдливо, опускалъ очи свои долу… Мой каркасонецъ — на что былъ человкъ храбрый и испытанный въ бояхъ житейской суеты,— но и онъ отворачивался отъ доньи Санчи и бормоталъ:

— Oh! Sapristi, quelle femme! Si a en est une!

Это сужденіе было врно. Я до сихъ поръ не ршилъ — была ли сеньора Фуэгосъ женщиною или чмъ-либо инымъ, существомъ, коихъ въ род людскомъ не бываетъ, но которыя могли бы быть… Въ энтомологіи и ботаник, кажется, подобное явленіе учеными найдено. Если это была, дйствительно, женщина, то все-таки причислять ее къ прекрасному полу, къ простымъ, обыкновеннымъ женщинамъ было бы несправедливо, даже наивно и безсмысленно.

Это было существо особое…

Извстно всякому грамотному человку, какимъ былъ физически милый и добрый Санчо Панса. Если глобусообразнаго спутника Донъ-Кихота мысленно увидать въ увеличительное стекло, то получится донья Санча.

При страшной тучности она была и огромнаго роста… Даже рука ея, врне — длань, привела бы, если не къ смущенію, то къ зависти самого Илью Муромца. Черты лица отсутствовали. Было что-то круглое, мясистое, содрогавшееся на ходу, красноватое и глянцевитое… Только большіе глаза, заплывшіе жиромъ, все-таки были велики и сверкали, какъ у военачальника.

Особенно сердита и строга была хозяйка съ прислугой въ гостиниц, въ числ которой была миловидная двушка, служившая намъ за столомъ, по имени Mariquitta. Мы вс баловали ее, часто давали на чай и вмст, случалось, заступались за нее предъ хозяйкой, которая положительно преслдовала ее, невдомо за что…

— Зависть пугала къ хорошенькой двушк! объяснялъ Прансакъ.

III.

‘Въ одинъ прекрасный день’ я собрался на прогулку, но не по городу, который мн надолъ, а за городъ, въ окрестности… Я прошелъ около версты полями, исключительно виноградными, и, поднявъ глаза на небо, къ величайшему своему удивленію увидлъ рдкое небесное явленіе. Съ горизонта наплывала туча, и собирался дождикъ. Разумется, это явленіе въ этомъ вчно поджариваемомъ уголк міра могло почесться праздникомъ. Дождь на юг Испаніи, это — манна небесная. Ощущаешь неодолимое желаніе не укрываться отъ него, а, напротивъ, измокнуть, если возможно, до костей. Поневол вспоминаешь и понимаешь, что дти любятъ бгать по дождю.

Однако, по привычк, врне сказать, по глупой привычк, я ускорилъ шагъ, чтобы добраться до моей Фонды, прежде чмъ пойдетъ дождь. Но это, однако, не удалось. Едва я сдлалъ нсколько шаговъ, какъ крупныя, даже прямо — огромныя капли стали падать на меня. Особенно забавно шлепали эти капли на шляпу, точно кто давалъ по ней здоровые щелчки. Одна капля, попавшая по носу, заставила меня даже разсмяться…

‘Вотъ ужъ, можно сказать,’ подумалось мн,— ‘рдко да мтко! Нтъ дождя по мсяцу, по два, а ужь пойдетъ дождикъ, такъ тоже не европейскій, а какой-то, Богъ его знаетъ, атлантическій или африканскій.’

При вход въ улицы городка пришлось спрятаться подъ большой сводъ или ворота перваго попавшагося дома. Дождь полилъ какъ изъ ведра… Это былъ ливень. Вдобавокъ небо сплошь покрылось такимъ свинцомъ, тяжело повисшимъ надъ всею окрестностью, что трудно было даже сказать, когда можно будетъ двинуться домой.

Подъ ворота, въ которыя я спасся, одновременно со мною явился благообразный старичокъ, прибжалъ мальчикъ, затмъ пришла, пыхтя, пожилая, очень тучная барыня лтъ пятидесяти на видъ. Ей, конечно, было не боле тридцати пяти, но андалузянки въ двадцать лтъ кажутся часто за тридцать, въ тринадцать же, случается, похожи на восемнадцатилтнихъ. И не мудрено поврить, поэтому, что якобы какой-то путешественникъ въ земл фараоновъ видлъ вдову двнадцати лтъ съ двумя дтьми.

Затмъ, тотчасъ же посл барыни примчались, весело прыгая, дв двочки съ какими-то корзиночками. За ними вошли дв женщины. Наконецъ, вслдъ за всми, бгомъ и смясь, внеслась, а не вбжала, женская фигура, закутанная въ мантилью. Ее уже порядочно измочило. Она тотчасъ сняла мантилью съ головы, чтобы встряхнуть ее. И какъ характерно врны, художественно близки къ истин показались мн, придя на умъ, слова геніальнаго поэта:

Скинь мантилью, ангелъ милый,

И явись какъ яркій день!..

Это опредленіе поэта показалось мн здсь поразительно образнымъ и точнымъ… При этомъ сыромъ неб, сырости, ливн, среди полумрака молодая женщина или двушка какъ-будто освтила насъ всхъ своимъ прелестнымъ лицомъ, своею улыбкой, своими андалузскими глазами, въ которыхъ есть что-то не европейское. Во всякомъ случа другой поэтъ правъ, говоря:

Эти очи — свтъ со тьмою!

Очи, полные зарницъ,

Окаймленные густою

Ночью темною рсницъ…

И, право, казалось, что среди бури и ливня сверкала молнія въ двухъ мстахъ: большая и маленькая. Большая — тамъ, гд грохотало небо, и маленькая молнія, врод зарницы, по временамъ сверкала здсь, подъ сводомъ, и озаряла насъ.

Разумется, нечего объяснять, что это была ‘она’,— та, про которую я и собрался разсказывать. Героиня и виновница драматическаго… ребуса.

Около четверти часа мы стояли, какъ-то тупо оглядывая другъ друга. Между нами была одно общее, а именно: мы вс спасались равно отъ одной и той же бды — нежеланія быть вымоченными, но затмъ уже не было ничего общаго.

Барыня была крайне сумрачна, на видъ какъ-будто спсива. Можетъ быть, она была супругою какого нибудь важнаго члена айюнтамьенто или думы. Старичокъ — блокурый, добродушный, сутуловатый, столь же похожій на Испанца, какимъ его воображаютъ въ Европ, сколько на Афганца,— скоре смахивалъ на Нмца-профессора изъ Бонна или Гейдельберга, онъ поглядывалъ на всхъ чрезъ очки, улыбаясь привтливо и кротко.

Молодая двушка, подвижная и нервная, казалось, съ трудомъ претерпвала пытку стоянія и выжиданія. Казалось, что она была именно изъ тхъ натуръ, которымъ не мыслимо спокойно устоять на мст хотя бы пять минутъ.

Дв двочки, обнявшись, все перешептывались и хихикали. Наконецъ, была еще одна фигура, самая интересная, а именно я, ‘зстранхеро’, иностранецъ или ‘инглесъ’, какъ въ глуши Испаніи называютъ всхъ иностранцевъ. Если кто — не Испанецъ, то онъ — Инглесъ.

Нтъ сомннія, что я началъ заглядываться на красавицу, которая, съ своей стороны, обводя всхъ глазами, пристально взглядывала на меня. Очевидно, она интересовалась мною по той единственной причин, что я ‘Инглесъ’. Я началъ, однако, подумывать тоже и о томъ, какъ мн быть. Дождь уже не лилъ какъ изъ ведра, перешелъ въ обыкновенный и сталъ таковъ, что могъ итти еще цлые часа два, если не больше. Небо продолжало оставаться совершенно свинцовымъ, низко нависшимъ… Казалось, въ немъ хватитъ воды хоть на три дня.

Я ршился на самое простое — заговорилъ съ мальчуганомъ и предложилъ сбгать въ Фонду спросить у горничной Марикиты мой зонтикъ и, принеся, получить песету, нашихъ копекъ тридцать.

Мальчикъ или сконфузился, или дичился меня, какъ иностранца, и молча кобенился. Я предложилъ дв песеты, что было почти уже суммой. Онъ заговорилъ, сказалъ: ‘гд, какой зонтикъ?’ и прибавилъ, что его не дадутъ. А затмъ на мои увщанія и объясненія отвчалъ снова молчаніемъ.

Разумется, вс — и спсивая барыня, и красавица, и старичокъ — прислушивались къ нашему разговору. Барыня важно и презрительно мрила меня съ головы до пятъ, старичокъ улыбался, глядя на меня и на мальчика. Красавица не смотрла, а взглядывала выразительно и упорно, но опускала глаза или отводила ихъ въ сторону каждый разъ, что я смотрлъ на нее. Но чрезъ мгновеніе ея взоръ снова сверкалъ, устремленный на меня зорко и вызывающе.

Эта игра глазами, у которой есть въ Испаніи свое названіе ojeadas, совершенно не то, что во Франціи называется faire de l’oeu. Послднее есть, такъ сказать, серія взглядовъ, веселыхъ, двусмысленныхъ и, во всякомъ случа, неблагоприличныхъ. ‘Охеадасъ’ есть серія взглядовъ гордыхъ, иногда величественныхъ, съ высоты величія своей красоты, но… милостивыхъ.

Старичокъ, понявъ упорство мальчугана, не выдержалъ и вступился. Но не усплъ онъ произнести трехъ словъ: ‘сеньору нуженъ зонтикъ’, какъ этотъ отвчалъ:

— Я знаю! Я понялъ! Я сейчасъ сбгаю!

Ему былъ только нуженъ авторитетный совтъ соотечественника въ дл съ иностранцемъ.

И онъ, выскочивъ изъ-подъ свода, пустился бжать по улиц и исчезъ.

Но старикъ, услужившій мн, счелъ долгомъ продолжать бесду съ иностранцемъ и, разумется, бесду особую, подобающую въ такомъ случа. Эти бесды надодали мн своимъ ежедневнымъ и трафаретнымъ повтореніемъ съ тхъ поръ, что я въхалъ въ Испанію. Он походили на допросъ:

— Кто вы? Что вы? Откуда? Ваше имя? Сколько вамъ лтъ? Что вы длаете? Много ли снга въ вашемъ отечеств? Большими ли стаями ходятъ волки на улицахъ въ вашихъ городахъ? Иметъ ли русскій императоръ ту же власть, что римскій папа. Служить ли онъ литургію? Давно ли умеръ Петръ Великій? Въ какомъ мст Россіи находится самая страшная ея провинція — Сибирь? Выстроили ли снова Петербургъ посл того, что его сжегъ Бонапартъ? Неужели священники носятъ бороды? Ай-яй-яй!!.

На этотъ разъ, однако, предвидя впередъ безконечную и дикую серію вопросовъ, я ршилъ отвчать охотно и подробно, чтобъ объяснить, что я Русскій, изъ Москвы, путешествую для своего удовольствія и зажился въ его городк.

Мою словоохотливость понять не трудно. Здсь была личность, которая прислушивалась и слушала внимательно, не упуская ни единаго слова. И чмъ боле слушала, тмъ мене становились горды и строги ея ‘охеадасъ’. Не прошло трехъ минутъ, какъ выраженіе лица моей красавицы было уже не только не гордое, а совсмъ привтливое… Въ лиц ея было даже нчто большее, чмъ привтливость,— нчто такое, что было уже нсколько непріятно. Таковы мужчины… Женщина, поразившая своей красотой или просто нравящаяся, вдругъ мене нравится потому, что оказалась черезчуръ податливою!.. Впрочемъ, на этотъ разъ я ршилъ, что если явится сама собой une petite aventure, какъ говорилъ мой Французъ, то нечего философствовать и анализировать, а надо спасаться отъ удручающей скуки въ этой трущоб.

Изъ разспросовъ старика и моихъ отвтовъ внимательно слушавшая незнакомка узнала обо мн всю подноготную, и, разумется, я сталъ сразу интереснымъ субъектомъ.

Да и какъ же иначе?

Въ этомъ захолусть, гд почетнымъ званіемъ иностранца пользуется даже гренадинецъ или севильянецъ, вдругъ оказывается на лицо диво дивное — Русскій, уроженецъ такой страны, про которую красавица только разъ съ десятокъ въ жизни слыхала, страны, которая находится тамъ, гд-то далеко, такъ далеко, что даже неизвстно — прежде Америки или посл.

И я вскор же замтилъ, что незнакомка смотритъ на меня уже боле чмъ милостиво.

Меня же занялъ вопросъ, замужняя ли она или двушка? Познакомимся ли мы тотчасъ? Пожелаетъ ли она избгнуть этого знакомства или, напротивъ, облегчитъ его? Познакомиться съ диковиннымъ Русскимъ ей можно было немедленно. Стоило только переждать всхъ, т. е. остаться подъ сводомъ, когда вс разойдутся.

— ‘И начнется романъ…’ думалось мн,— ‘дешевенькій, грошевый, который не только разсказывать, но и вспоминать никогда не придется — изъ стыда’.

И я ошибся… не только вспомнить, но и разсказать стоитъ.

IV.

Внезапное появленіе мальчугана съ зонтикомъ или, врне, самый зонтикъ, очутившійся у меня въ рукахъ, подйствовалъ сразу на погоду. Я замчалъ всегда, что лучшее средство предупредить дождь — имть зонтикъ съ собой.

Толстая и важная барыня подала примръ. Окинувъ насъ презрительно глазами, она двинулась изъ-подъ свода. Взглядъ ея сказалъ намъ:

— Довольно я простояла тутъ со всякою шушерой, пора избавиться…

За барыней, добродушно и любезно распрощавшись со мной, поклонясь и всмъ остальнымъ, вышелъ старичокъ. Затмъ и вс другіе. Незнакомка моя приблизилась къ самому краю воротъ или свода, стала и начала снова дергаться на мст, то тянулась впередъ, глядла на улицу, выглядывала вправо и влво, то оборачивалась.

Я сталъ около нея и колебался въ моемъ ршеніи заговорить тотчасъ же, конечно, о погод, о дожд… А отъ дождя перейти къ ея прекраснымъ глазамъ и, вообще, комплиментамъ, которые дйствуютъ на всхъ южанокъ неотразимо.

Потому ли, что я ближе сталъ около нея, или потому, что дождь окончательно прекратился, она вдругъ ршительнымъ шагомъ, врне — легкимъ прыжкомъ дикой козы, перескочила черезъ небольшой ручей мутной воды, бурлившей передъ нею, и медленно, даже степенно зашагала по улиц.

Разумется, я тмъ же степеннымъ шагомъ двинулся вслдъ за нею. Не заговоривъ подъ сводомъ, теперь заговорить было уже невозможно.

‘Что же дальше? ‘— спрашивалъ я себя.— ‘ Увы, ничего!..’

Пройдя одну улицу, мы повернули вправо, какъ разъ въ противоположную сторону отъ моей Фонды. Незнакомка быстро обернулась на меня, и почему-то мн представлялось, что она усмхается, зная, что я, идя за нею, удаляюсь уже отъ дома.

‘И иду совершенно напрасно…’ думалось мн.

И съ нкоторою досадой я воскликнулъ мысленно:

— Хоть бы дождь опять пошелъ, пріударилъ бы хорошенько!

Не знаю, какими тайными чарами, средствами или наговорами обладали и дйствовали всякіе маги и кудесники среднихъ вковъ. Можетъ быть, я случайно овладлъ такимъ средствомъ, потому что едва только усплъ я мысленно пожелать дождя, какъ тотчасъ же, будто по мановенію жезла волшебника, полыхнула ослпительная молнія, и разразился рзко краткій, но оглушительный ударъ грома, казалось, все небо разорвалось пополамъ, собираясь обрушиться на землю, а изъ отверстія разорванныхъ небесъ хлынулъ дождь, угрожавшій перейти въ наводненіе.

Незнакомка ускорила шагъ и стала оглядываться, но тамъ, гд мы шли, спрятаться было негд, разв прямо попроситься къ кому-нибудь въ домъ. Впрочемъ, домики, изъ суеврной боязни грозы, были вс на-глухо заперты. Не теряя ни мгновенія, я ускорилъ шагъ, поровнялся съ красавицей и вымолвилъ:

— Сеньорита, позвольте вамъ предложить мой зонтикъ!

Она не отвтила ничего, какъ бы не слыша, и продолжала итти.

— Сдлайте мн одолженіе, возьмите зонтикъ!— повторилъ я.

И снова молчаніе…

— Вы измокнете совершенно!

И посл новаго молчанія я прибавилъ съ особою интонаціей:

— Въ моемъ отечеств, mi pays, отказъ въ подобномъ случа почитается незаслуженною обидой!

Я даже готовъ былъ прибавить, что въ Россіи существуетъ драконовскій законъ, обязывающій мужчинъ спасать отъ дождя своими зонтиками всхъ встрчныхъ женщинъ, иначе они ссылаются на каторгу. Можетъ быть, я и сказалъ бы это, но незнакомка обернулась ко мн и улыбнулась. Глотая дождевыя капли, которыя текли по ея лицу, такъ что казалось, что она плачетъ, она выговорила нсколько жеманно:

— Защититесь сами вашимъ зонтикомъ!

— Никогда!..— театрально воскликнулъ я, подражая лицедямъ трагедій врод ‘Рука Всевышняго отечество спасла’.

Я былъ въ эту минуту несравненный Мочаловъ или хоть Каратыгинъ. И трагическій голосъ долженъ былъ подйствовать. Незнакомка, казалось, колебалась мгновеніе, но такъ какъ ея мантилья на голов все боле оттягивалась съ головы на плечи, намокая, а кружево уже прилипало къ мокрому лбу, то приходилось спшить согласіемъ.

— Но, вдь, вы сами будете тогда совершенно измочены!— выговорила она… сдаваясь.

— А если я и посылалъ за зонтикомъ именно для васъ?— воскликнулъ я снова по-Мочаловски.

Между тмъ я уже давно развернулъ зонтикъ, поднялъ его надъ незнакомкой и несъ. Такъ какъ итти было неловко, и мы, конечно, стукались плечами, несмотря на вс мои старанія этого избжать, то я повторилъ:

— Возьмите зонтикъ!

Она взяла зонтикъ въ руку, выговорила кокетливо ‘gracias’ и шла молча, какъ бы не зная, что сказать. Я началъ самъ, конечно, съ пошлыхъ комплиментовъ, и моя красавица начала улыбаться, но, снова проглотивъ немножко воды, достала платокъ и вытерла свое мокрое лицо.

Разговоръ наладился, хотя отъ гула дождя трудно было разслышать все, что отвчала она. Но дождикъ былъ слишкомъ силенъ, чтобы продолжаться долго. И какъ сразу хлынулъ онъ, точно такъ же сразу стихъ.

На этотъ разъ уже проглянуло и солнце.

Незнакомка, передавая мн зонтикъ, смрила меня съ головы до пятъ, и если не губы, то глаза ея засмялись. Это заставило меня посмотрть на самого себя, и я въ свой чередъ уже безъ церемоніи разсмялся. Видъ мой былъ плачевный. Легкое лтнее платье было въ такомъ вид, какъ если бы я упалъ въ рку одтымъ и вылзъ снова на берегъ.

— Теперь я уже около дома,— произнесла красавица, останавливаясь.

Я не зналъ, что сказать на это заявленіе, но вдругъ догадался.

— Вы не желаете, чтобъ я провожалъ васъ дале.

— Зачмъ?— улыбнулась она.— Увидятъ сосди. Что подумаютъ?

— Однако, могу ли я надяться снова встртиться съ вами?

— Зачмъ?

— Какъ зачмъ? Вы произвели на меня такое впечатлніе… Вы такъ восхитительно хороши.

И я принялся горячо уврять красавицу, что я вполн уже очарованъ ею и, конечно, не смогу примириться съ мыслью не видаться и не говорить съ ней.

— Завтра я буду въ церкви San Pedro ради ‘rosario’ — какъ-то нершительно произнесла она.

И кокетливо глянувъ мн въ лицо, она тотчасъ опустила глаза, какъ бы смутясь.

Я зналъ, что у rosario, по нашему вечерня, бываетъ обыкновенно немного народа, иногда же, наоборотъ, вс церкви переполнены, если это канунъ праздника.

— Я буду непремнно,— сказалъ я,— но если будетъ куча народа, я васъ не найду въ толп…

— И не надо!— улыбнулась она.— Станьте въ дверяхъ, а при моемъ выход…

И, завидя вдругъ невдалек какого-то прохожаго, она смолкла и быстро двинулась, едва кивнувъ головой.

Почти черезъ сутки я былъ въ церкви у вечерни… Народа было мало… Но узнать женщину, хотя бы и въ маленькой толп, когда вс он одты одинаково въ черное, съ одинакими мантильями на головахъ, нтъ никакой возможности. Я, конечно, сталъ почти у самыхъ дверей. Вечерня еще не кончилась, когда у выхода показалась моя новая знакомая. Она вышла на паперть, и я послдовалъ за нею. Отойдя немного отъ церкви, она обернулась, и я приблизился. Завязавшійся разгоръ тотчасъ оживился.

Она заговорила со мной просто, естественно, лишь немного кокетничая. Разумется, я началъ ее тотчасъ разспрашивать, кто и что она.

Прежде всего я узналъ, что она сеньорита (а не сеньора), т. е. двушка, уроженка городка, и съ дтства живетъ на Plaza de Hercules, въ собственномъ дом вмст съ братомъ. Отца и матери она лишилась давно, а тетка, очень богатая, отъ которой они съ братомъ надются наслдовать, живетъ въ Альмеріи.

Я узналъ, что ея имя Инкарнасіонъ и что брата зовутъ Фернаномъ, а фамилія ихъ Лопэсъ. Если по нашему Фернанъ есть Фердинандъ, то объяснить женское имя Incarnation двумя словами немыслимо, и я объясню это дальше.

Я проводилъ незнакомку до самой площади, лучше сказать, маленькой площадки, невдомо почему окрещенной въ честь Геркулеса, когда ее слдовало назвать въ честь лилипута. Незнакомка остановилась, указала мн въ уголъ площадки, гд было нсколько красивыхъ деревьевъ съ крупными розовыми цвтами, а за ними виднлся небольшой домъ въ два этажа.

Особенность дома заключалась въ томъ, что прямо съ улицы поднималась ко второму этажу каменная лстница, переходившая въ терассу, шедшую вдоль всего дома, а на нее выходило нсколько дверей и оконъ.

— Вотъ гд я живу!— сказала мн Инкарнасіонъ.— Прошу васъ дале меня не провожать.

Я поклонился и спросилъ, когда я могу надяться встртить ее, и снова прибавилъ нсколько фразъ, которыя вс показались бы въ иной стран, чмъ Андалузія, великолпно-глупыми. Я объяснилъ, между прочимъ, что вс мученія ада не сравнятся съ тмъ чувствомъ, съ какимъ я буду ожидать встрчи съ ней. Она подумала мгновеніе и вымолвила:

— Знаете ли вы Аламеду?

— Какъ же не знать, когда я живу тамъ!

— Знаете ли вы въ конц Аламеды кальехонъ Ильдефонсо?

Этого я, разумется, не зналъ, потому что ‘кальехонъ’ не значитъ улица, не значитъ даже переулокъ, а скорй долженъ обозначать по-русски проходъ, если не ‘тупикъ’. Однако, я отвтилъ, что, если не знаю, то могу тотчасъ же узнать.

— Ну, вотъ, завтра тоже посл rosario, если будетъ можно, я буду тамъ!

Я раскланялся, снявъ шляпу. Красавица граціозно кивнула головкой, на-половину присла, но руки не подала.

Вернувшись домой и запершись отъ Француза въ своемъ нумеръ, я уже, какъ настоящій влюбленный, началъ мечтать о моей новой знакомой сеньорит Инкарнасіонъ.

Но что же это за имя, длинное и уродливое? Очень мудреное и очень простое. По-русски оно значитъ ‘воплощеніе’. Странныя женскія имена Испанокъ кратко не объяснишь.

Любимое имя въ Испаніи есть имя Пресвятой Богородицы. Поэтому не только въ каждомъ город, но, я думаю, въ каждомъ квартал города, даже и на одной улиц наберется по крайней мр дюжина или дв женщинъ, которыя вс — Маріи. Очевидно, что неудобство этого имени, заставляющее откликаться десять Марій, когда зовутъ одну изъ нихъ, привело къ другому особому обычаю. Какъ у насъ есть иконы Божіей Матери разныхъ именованій — Иверской, Казанской, Всхъ Скорбящихъ, Трехъ Радостей и т. д., точно такъ же въ Испаніи всякая Santa Maria носитъ при этомъ еще другое названіе, прилагательное, опредляющее. Такимъ образомъ есть Santa Maria de las Maravillas — Св. Марія чудесъ, Santa Maria de las Angustias — neчалей, del Pilar — столба, del Rosario — четокъ или вечерни del Carmen — дачи, загороднаго дома.

И вотъ, ради удобства, всхъ этихъ безчисленныхъ Марій зовутъ не ихъ именами, а зовутъ: чудеса, печаль, вечерня, столбъ, дача. Дико, конечно, но что длать! Что городъ,— то норовъ!

Конечно, обидно, что знаменитая, обворожительная Карменъ, героиня оперы Бизе, носитъ такое банальное имя, зовется ‘дача’…

Наконецъ, есть и Santa Maria de la Incarnacion — воплощенія.

Но дло, однако, не въ этихъ странныхъ именахъ, а въ прелестномъ ‘воплощеніи’ Андалузіи, которое занимало меня настолько, что я не зналъ, какъ дождусь завтрашняго дня.

Разумется, въ тотъ же день посл обда я откровенно разсказалъ про свою petite aventure моему пріятелю Французу.

Выслушавъ все, онъ поздравилъ меня и прибавилъ, что моя красавица — личность далеко не двусмысленнаго характера и поведенія, а вполн понятнаго. И по своему обыкновенію, Прансакъ подтвердилъ это честнымъ словомъ,

— C’est une cocotte!— сказалъ онъ непререкаемо.— Je vous en donne ma parole d’honneur!

Понятно, что я не соглашался съ мнніемъ моего гасконца и заявилъ, что, во-первыхъ, по вншности и манерамъ, а во-вторыхъ, и по годамъ своимъ моя новая знакомая ‘порядочная’ и молоденькая двушка, не сразу ршившаяся заговорить и познакомиться съ неизвстнымъ прохожимъ.

— Она крайне скромная, даже конфузливая,— сказалъ я.— При томъ ей не боле семнадцати лтъ.

— Ну да… Una nina! Конечно,— разсмялся Прансакъ.— Или una chica.

— Ну да, конечно!— отозвался я, не понимая, что именно хочетъ сказать мой самодовольный, все знающій и все ршающій гасконецъ.

Въ Испаніи обыкновеніе называть молодыхъ двушекъ и очень юныхъ подростковъ, а равно и очень зрлыхъ двицъ не словомъ ‘joven’, или молодая, а словами nina и chica… По нашему будетъ: ребенокъ, дитя, малютка, крошка. Выговаривается: нинья и чика.

Эти оригинальные эпитеты становятся еще оригинальне въ примненіи… Иногда при взгляд на шестнадцатилтнюю андалузянку, небольшого роста, не худую, но и не полную (каковы Испанки свера), граціозную, съ дтски милымъ и кроткимъ лицомъ, съ печатью неразвитости и недомыслія въ лиц, но всегда съ чуднымъ огнемъ въ большихъ арабскихъ глазахъ — сознаешься, что это, дйствительно, еще ребенокъ и малютка, а не двушка, какихъ встрчаешь въ другихъ странахъ. Но она никогда двушкой и не будетъ, и прямо изъ малютки превратится въ матрону, въ дуэнью… Станетъ очень полною, даже тучною женщиной, лнивою, несообразительною, съ опухшимъ лицомъ, съ тми же глазами, но суровыми или сонными, смотря по ея характеру… И увы! Тамъ, гд прежде скользила очаровательная улыбка, являются усики, которыми удовольствовался бы любой корнетъ.

Между тмъ Прансакъ продолжалъ:

— Испанцы, говорю вамъ, если не дураки вс, то, согласитесь, вс дикіе чудаки… Сколько нелпаго, безсмысленнаго въ ихъ жизни, въ обычаяхъ и въ привычкахъ… Хотя бы это дикое обыкновеніе отъ зари до зари se bourrer de chocolat… Нагружаться имъ… Что это за манера называть 15 ты лтнюю и 35-ти-лтнюю двушку крошкой или дитятей?.. Вдобавокъ, не сморгнувъ, нахально называть красивою любую вдьму. Замчали ли вы, что у нихъ нтъ выраженія: une jeune fille. Мы говоримъ иногда une enfant или une charmante enfant. И всякій заглазно понимаетъ, что увидитъ двушку лтъ 16-ти или 17-ти, смахивающую личикомъ или сложеніемъ на двочку. А здсь вамъ скажутъ всегда: una chica lindissima. А эта ‘прелестнйшая малютка’ часто оказывается перезрлою двицей, лтъ за тридцать. Что это? Ложь и хвастовство? Увренность, что всякая Испанка красавица, потому что она Испанка?

И на этотъ разъ я долженъ былъ по-невол мысленно согласиться съ Французомъ… Онъ былъ совершенно правъ. Я самъ часто замчалъ, особенно въ Андалузіи, то странное явленіе, что мужчины отзывались о крайне некрасивыхъ женщинахъ эпитетами: muy boni ta, muy linda, muy bella… И разумется, совершенно искренно. Объяснить это невозможно. Это было и осталось для меня загадкой. Остается думать, что у всякаго Испанца при оцнк женской красоты или слпота, или какая-то національная идіосинкразія, или, наконецъ… четвертое измреніе!

VI.

Разумется, на другой день въ назначенный часъ, когда народъ началъ выходить изъ большой церкви, врод собора, посл вечерни, я былъ въ условленномъ кальехон Ильдефонсо.

Кальехонъ въ конц городка оказался несовсмъ тупикомъ, а глухимъ проулкомъ, врне, корридорчикомъ, гд, конечно, никакой экипажъ не продетъ. Начинаясь около гулянья, онъ другимъ концомъ упирался въ какое-то большое зданіе, а затмъ начинались уже огороды и поля.

Я прошелъ два раза взадъ и впередъ весь кальехонъ, а донья Инкарнасіонъ не появлялась. Я прогулялся тихимъ шагомъ еще два раза, посидлъ на низкомъ каменномъ забор послдняго дома города съ садикомъ, переполненнымъ цвтами, и снова двинулся тихо по кальехону къ Аламед. Меня начинало уже брать смущеніе. Посл окончанія вечерни прошло уже боле получаса.

Свиданіе могло не состояться, быть можетъ, даже помимо воли и желанія моей красавицы, а между тмъ, что въ подобномъ случа предпринять — я не зналъ. Нельзя же итти къ ней въ домъ справляться. Встртиться случайно было мудрено, такъ какъ до этихъ поръ, часто бродя по улицамъ маленькаго городка, я все-таки, однако, ни единаго раза не встрчалъ ее нигд.

Ждать записки и объясненія было невозможно, такъ какъ врядъ ли моя новая знакомая могла владть перомъ или карандашомъ. Я уже имлъ доказательства, что въ Испаніи женщина или двушка, принадлежащая иногда къ аристократіи, пишетъ записки, подобно горничнымъ: ‘Милай друкъ очинъ я сажалею, что вчерась не могла’… и т. д.

Выйдя снова на Аламеду, я, смущенный и озадаченный, собирался уже итти домой, какъ вдругъ увидлъ женскую фигуру, быстро движущуюся ко мн навстрчу. Разумется, я сразу призналъ донью Инкарнасіонъ, хотя мантилья ея была боле обыкновеннаго скрещена на лиц.

Мы поздоровались, т. е. раскланялись и двинулись вмст снова по кальехону. Я тотчасъ же объяснилъ, что уже волновался, думая, что она не сдержитъ общанія.

— Какъ можно, я дала слово!— отвтила она.— Но я не могла раньше: братъ былъ дома точно нарочно. Онъ никогда не остается дома въ эту пору, а тутъ вдругъ запоздалъ.

— Но разв вы не можете выйти изъ дома при немъ?— спросилъ я?

— Конечно, нтъ! Онъ спросилъ бы: куда и зачмъ? Онъ знаетъ, гд и когда я могу бывать. Все знаетъ!

— Выдумали бы что-нибудь, какой-нибудь предлогъ.

— Никогда! Солгать ему нельзя…

— Почему?

— Онъ тотчасъ узнаетъ, что это ложь, и тогда еще хуже.

— Стало быть, вы въ полной зависимости отъ вашего брата?

— Конечно!— отвтила она, какъ бы удивляясь нелпому вопросу.

— Но почему же такъ?— допрашивалъ я.

— Всегда такъ было. Онъ былъ мн какъ отецъ, вдь, онъ гораздо старше меня. Мн — семнадцать, а ему больше тридцати. Когда мы остались одни на свт, я была крошкой, а онъ уже большимъ, уже работалъ, получалъ жалованіе. Онъ меня и воспиталъ…

— И, конечно, очень любитъ?— прибавилъ я.

— Обожаетъ! Говоритъ, что никогда не женится, пока я не выйду замужъ, потому что боится, чтобъ его жена не стала надо мною умничать.

Я сталъ разспрашивать подробне донью Инкарнасіонъ и узналъ, что ея братъ не что иное, какъ майораль (такъ называются въ Испаніи кондукторы дилижансовъ), и что онъ здитъ три раза въ недлю за пятьдесятъ верстъ въ сосдній городъ. Это заставляетъ его отсутствовать по цлымъ днямъ. А изрдка, когда на обратный путь домой не накоплялось достаточно пассажировъ, и было невыгодно возвращаться, онъ ночевалъ и возвращался только на утро.

Со словъ Инкарнасіонъ я узналъ, что братъ ея — человкъ необщительный, угрюмый, друзей у него никакихъ въ город нтъ, никто въ гостяхъ у нихъ не бываетъ и что вообще его не любятъ за его рзкость. Сама она, очевидно, брата боялась, какъ огня.

Вообще изъ словъ ея я могъ заключить, что донъ-Фернанъ не очень-то симпатичная личность. Мн чудилось даже, что и я въ городокъ пріхалъ въ дилижанс, которымъ онъ командовалъ, потому что мн помнилась высокая фигура хмураго человка, глядящаго изподлобья, отвчающаго пассажирамъ очень сухо и вообще производящаго непріятное впечатлніе.

Затмъ я узналъ, что донья Инкарнасіонъ — невста, женихъ ея въ солдатахъ, но чрезъ годъ и три мсяца кончитъ службу, вернется на родину, и тогда состоится бракосочетаніе.

Разумется, подобнаго рода объясненіе должно было бы подйствовать на меня извстнымъ образомъ — нсколько охладить пылъ всякихъ мечтаній. Но я зналъ хорошо Испанію и ея нравы. Если все было и правдой, то все-таки не имло никакого значенія, абсолютнаго и ршающаго…

Однако, прогулявшись вн города боле часа и разставшись съ доньей Инкарнасіонъ въ томъ же кальехон, я вернулся домой, нсколько разочарованный. Сестра нелюдима-майораля и невста солдата была далеко не похожа на то, чмъ предположилъ ее мой каркасонецъ, давшій даже честное слово въ подтвержденіе своего предположенія.

Его слово имло для меня, конечно, особаго рода значеніе. Онъ уврялъ меня однажды, что королева Изабелла недавно отравила одного изъ своихъ фаворитовъ и что, хотя это совсмъ неизвстно въ Испаніи, но онъ знаетъ это наврное. И на выраженное мною сомнніе онъ отвчалъ горячо:

— Je vous en donne ma parole d’honneur!

На слдующій день донья Инкарнасіонъ назначила мн свиданіе въ томъ же кальехон, но на третій день мы свидлись уже поздно вечеромъ на самомъ гулянь, гд было, помимо прохожихъ, нсколько паръ, явившихся сюда по тмъ же мотивамъ, что и я съ Инкарнасіонъ. Вс женщины были тщательно укутаны въ свои мантильи, а моя красавица, сидя со мной на скамь, особенно внимательно приглядывалась къ прохожимъ и затмъ скрещивала мантилью на лиц такъ тщательно, что виднлись только одни глаза. Въ эту ночь было настолько свтло, что легко можно было признать всякаго знакомаго.

Надо прибавить, что бесды наши становились однообразны и скучны. Она все разспрашивала меня о Россіи, нравахъ и обычаяхъ mi pays, а говоря о себ, повторяла все то же самое — объ обожающемъ ее и строгомъ брат и о жених-солдат. Я говорилъ и выслушивалъ терпливо то же самое въ десятый, въ двадцатый разъ. Но одновременно на вс мои вопросы, касающіеся того, что меня наиболе интересовало, она отзывалась двусмысленно или молча трясла головою. Только разъ звонко разсмялась она, когда я нсколько рзко предложилъ ей денегъ взаймы съ уплатою… на томъ свт угольками. Она говорила о томъ, что желала бы похать погостить къ своей тетк, какъ длала раза три въ годъ.

— Такъ что же, позжайте. И я поду за вами. Остановлюсь въ гостиниц поближе къ вамъ, и мы будемъ видться еще чаще. Позжайте.

— Денегъ нтъ.

— Возьмите у меня…

— Взять не трудно. А какъ отдать…

— Отдавать не надо…

Инкарнасіонъ отвтила на это звонко веселымъ смхомъ, въ которомъ былъ оттнокъ ребяческаго простодушія. Но этотъ смхъ мн тоже ничего не сказалъ, ничего не объяснилъ и не подалъ никакой надежды.

На вопросъ: чему она смется, она пожала плечами и вымолвила тихо, какъ бы себ самой:

— Russo.

Должно быть ‘Русскій’ объясняло все… но ей, а не мн. Затмъ мы разстались, и она назначила мн свиданіе на послзавтра, въ тотъ же поздній часъ и на той же Аламед. Несмотря на мои просьбы видться на другой же день, она не согласилась.

Я, возвращаясь домой, думалъ:

‘Ничего изъ этого не выйдетъ. Я, какъ ‘эстранхеро’, не умю взяться. Или же просто ошибаюсь… и грубо… Ея поведеніе просто и ясно… А мое — еще ясне… ‘Нинья’ — кокетка и забавляется невинно, а эстранхеро ‘возмечталъ’, мряя ее на свой банальный аршинъ подъ вліяніемъ вранья гасконца, для котораго и двнадцатилтнія двочки, и шестидесятилтнія старухи — вс сомнительнаго поведенія.’

VII.

На слдующее утро въ Фонд былъ пріятный сюрпризъ для всхъ обывателей, а для меня въ особенности. Къ намъ явился новый сожитель и также иностранецъ.

Это былъ Швейцарецъ изъ Цюриха, стало быть, Нмецъ, отлично говорящій по-французски, не приказчикъ или торговый агентъ, а туристъ. Имя его было Фридрихъ Принцъ.

Очень молодой еще человкъ, лтъ двадцати двухъ, а на видъ даже и восемнадцати, онъ длалъ честь своей родин и не даромъ былъ изъ университетскаго города.

Этотъ юный Фридрихъ, котораго я тотчасъ же — но, конечно, мысленно — окрестилъ Фрицемъ, былъ сравнительно очень образованнымъ человкомъ изъ семьи стариннаго рода богатыхъ буржуа только потому, что дворянства въ Гельвеціи не полагается.

Принцъ не сталъ предлагать мн дикихъ вопросовъ о Россіи. Исторія и географія не были для него астрологіей, какъ для Испанцевъ, да и для гасконца.

Въ первый же день его прізда и нашихъ бесдъ я въ первый разъ за полгода пребыванія въ Испаніи могъ произнесть имена Гёте, Шиллера, Лессинга, не встрчая недоумнія на лиц или въ глазахъ моего собесдника. Даже боле того… Въ чемодан Принца оказались дв маленькія книжки: стихотворенія Гейне и иллюстрированный красивый томикъ ‘Германъ и Доротея’.

Чмъ-то инымъ, новымъ и свжимъ повяло на меня отъ юнаго Швейцарца посл затхлости Англичанина и банальности Француза. За обдомъ мы уже спорили о характер ‘Отиліи’ и смялись вопросу каркасонца.

— Вы договорились до общихъ знакомыхъ. Кто это mademoiselle Отилія?

Я отвтилъ, что она чадо господина Гёте…

— Это вашъ общій знакомый?

— О, да!— весело воскликнулъ Принцъ, смясь отъ души.— Онъ всеобщій знакомый. Кто же его не знаетъ?

— Она двушка или замужняя женщина?

— Замужняя,— сказалъ я тоже весело и хотлъ прибавить фамилію, но запнулся, позабывъ ее. Такъ какъ молодой малый тоже не могъ вспомнить сразу, то я обратился къ Прансаку и выпалилъ:

— Фамилія госпожи Отиліи для васъ, Француза, покажется странною и даже неудобопроизносимою.

— Ну, вотъ! Почему же это?— свысока произнесъ Прансакъ.

— Извольте. Вальфервандшафтъ (Wahlverwandtschaft).

— Да, если эдакая… то вы правы!— разразился мой гаскопецъ насмшливымъ смхомъ.— Quel baragouin!

Долженъ сказать, что я этотъ день провелъ такъ, какъ давно не случалось. Я отдохнулъ съ моимъ Фрицемъ отъ глупыхъ разсказовъ гасконца о себ самомъ и отъ полупонятныхъ разговоровъ, врне, отъ чириканья Англичанина, который принималъ близко къ сердцу только то, что касалось или было of Birmingham.

Надо прибавить, что молодой Принцъ имлъ чрезвычайно подходящую фамилію. Онъ, право, могъ бы быть членомъ королевской или хоть великогерцогской семьи. Онъ былъ очень красивъ, чрезвычайно изященъ манерами и даже элегантенъ костюмомъ.

Выше средняго роста, стройный, пропорціонально сложенный, съ правильными чертами лица, съ прелестными голубыми глазами и съ вьющимися блокурыми волосами — онъ могъ быть прямо причисленъ къ красавцамъ. А въ особенности на юг Андалузіи, среди черныхъ и смуглыхъ лицъ.

Вдобавокъ, въ лиц почти юнаго красавца была еще одна особенность: чрезвычайно симпатичная улыбка. Въ чемъ заключалась прелесть этой улыбки,— я объяснить себ или уловить не могъ.

Онъ улыбался любезно, кротко, мило и скажу даже… какъ-то поэтично. Такою улыбкой при его чудныхъ, небеснаго цвта глазахъ онъ, разумется, долженъ былъ съ ума сводить прекрасный полъ. Мягкія и степенныя движенія, звонкій, но не громкій и не рзкій, а пвучій, гармоничный голосъ, даже легкая поступь — все въ этомъ Принц, истомъ ‘принц’, было изящно и привлекательно.

Мой каркасонецъ, находившій всхъ мужчинъ дурными, считавшій чуть не идеаломъ красоты только самого себя, все-таки посл обда сказалъ мн покровительственно.

— Il n’est pas mal, ce garon… Mais pas mal du tout. Онъ, пожалуй, можетъ сильно нравиться здшнимъ неумытымъ дурамъ… Во Франціи его, разумется, наши женщины и не замтили бы. Il passerait inaperu… Здсь же вс эти черномазые мужчины и женщины служатъ ему comme un repoussoir.

Я, конечно, и на этотъ разъ спорить съ гасконцемъ не сталъ… Онъ былъ столько же упрямъ, насколько былъ враль и хвастунъ… Хотя, прибавлю, добродушный враль и безсознательный хвастунъ… Онъ, какъ нашъ Иванъ Александровичъ, хочетъ сказать: ‘послали тридцать… курьеровъ!..’ но посл слова ‘тридцать’ и предъ словомъ ‘курьеровъ’, какъ-то само собой, невдомо почему и уже, конечно, не по его вол, проскочило слово: ‘тысячъ’. Вы ахнули, а онъ и не замтилъ, что, собственно, сорвалось съ языка.

Въ этотъ же день Прансакъ отрекомендовалъ себя Принцу на свой своеобразный ладъ. Мы замтили на нжно-розовой щек молодого человка легкій рубецъ. Я полюбопытствовалъ узнать, неужели это сувениръ отъ нелпыхъ студенческихъ дуэлей.

Принцъ, улыбаясь, отвтилъ утвердительно, что это слдъ его временнаго пребыванія въ Гейдельберг и въ корпораціи, и самъ тотчасъ призналъ, что, дйствительно, поединки эти въ германскихъ университетахъ большая несообразность.

Гасконецъ, узнавъ въ чемъ дло, заявилъ, что поединки — благородное изобртеніе Франціи. И кто же въ жизни не дрался? У него самого былъ поединокъ въ молодости съ однимъ депутатомъ орлеанистомъ.

И разсказавъ намъ всю исторію дуэли въ подробностяхъ, онъ въ пылу увлеченія при описаніи удара противника, лихой и мастерской botte, показалъ намъ мсто полученной имъ глубокой раны.

— Здсь сердце!— замтилъ Принцъ, скромно недоумвая.

— Да, да. Именно.

— Если бы противникъ пронзилъ васъ здсь шпагой…— началъ онъ совстливо объяснять невозможность подобной ‘глубокой’ раны.

Прансакъ не слушалъ и стоялъ на своемъ… Шпага вонзилась прямо въ сердце. А что онъ остался живъ, конечно, странно. Чудо!

— C’est singulier! Mais c’est ainsi. Je vous en donne ma parole d’honneur!— воскликнулъ онъ.

Я, разумется, въ свой чередъ доказывалъ, что онъ ‘ошибается’, и сталъ просто негодовать. Принцъ, не знавшій еще, откуда родомъ Французъ, только изумлялся.

— Eh bien, ch&egrave,r ami…— вдругъ добродушно сдался гасконецъ.— Вы правы… Я теперь вспомнилъ… Это было вотъ сюда.

И онъ показалъ пальцемъ на правую сторону груди.

— Но какъ же вы забыли это?— вымолвилъ Принцъ.

— Забылъ, забылъ! Это было давно, вдь. Очень давно.

— А слдъ шпаги. Рана… Рубецъ?!

— Слда никакого… Pas l’ombre!

— Однако, позвольте!..— невдомо съ чего вдругъ возмутился я.— Слдъ глубокой раны въ грудь на всю жизнь остается.

— Вы опять не врите! C’est trop fort! Tenez!

Онъ живо разстегнулъ жилетъ, затмъ раскрылъ рубашку и показалъ намъ грудь на-голо…

Разумется, онъ торжествовалъ, потому что оказался правъ: слда раны не было! Не было тни слда!

Я не усмхнулся, а разсердился, но спорить пересталъ и мысленно рукой махнулъ. Мой Фрицъ глядлъ на меня, какъ бы спрашивая: ‘Да что же это такое?’ Я мысленно отвтилъ Швейцарцу: ‘Погоди, братецъ, то ли услышишь! Это еще цвточки!’

Предположеніе, что Принцъ долженъ сильно нравиться въ Испаніи, оправдалось въ тотъ же день на нашихъ глазахъ. Молодой человкъ съ минуты прізда еще не усплъ выйти на улицу, усплъ только два часа отдохнуть отъ ночи, проведенной въ дилижанс, и усплъ съ нами пообдать за table d’hte съ хозяевами… А уже были дв жертвы его очаровательной фигуры.

Хорошенькая горничная Марикита, служа за столомъ, не спускала съ него глазъ и глядла какъ-то особенно забавно. Она таращила глазки, раскрывъ улыбающійся ротъ, и не только восхищалась имъ, но, казалось, изумлялась. И по первому его слову и даже взгляду она кидалась служить ему, срываясь съ мста и съ такими жестами, съ такими взглядами, которые прямо говорили:

— Я не только хлбъ, или вилку, или котлету подамъ теб… Потребуй, и я свою жизнь подамъ на тарелк.

Мы вс это замтили тотчасъ по-невол и не удивились. Принцъ былъ не мы, простые люди-человки.

Но одновременно мы были оригинально смущены, каждый на свой ладъ. Англичанинъ таращилъ нещадно глаза, Французъ давился дой, сдерживая смхъ, который его душилъ, а я просто конфузливо потупился или старался глядть въ стну и даже въ потолокъ. Причина была исключительно рдкостная.

Глазъ не спускала съ Принца, впиваясь въ него, пожирая его взглядомъ, пылкимъ, огненнымъ, съ нжнымъ и страстнымъ волненіемъ въ голос… сама сеньора Санча Фуэгосъ…

Сомннія быть не могло… Наша хозяйка, существо средняго рода или гиппопотамъ въ женскомъ плать, была повержена къ ногамъ и во прахъ предъ Швейцарцемъ.

Она не владла собою… Ей было не до свтскихъ приличій и осторожности предъ нами. Она потеряла голову или сразу сошла съ ума отъ блокураго и синеокаго красавца… И нельзя винить это страшилище. Если мы имъ любовались, то каково же было ей, нашей усатой амфитріонш?.. При ея врожденной слабости къ непрекрасному полу выдержать такой искусъ, появленіе и близость такого именно Париса,— было, конечно, не подъ силу…

И на нашихъ глазахъ гиппопотамъ мллъ, даже роблъ и будто смущался, тяжело дышалъ и, конечно, потлъ, какъ никогда. Къ жар на двор прибавился жаръ души.

А милый и наивный Принцъ только удивленно посматривалъ на это страшилище, и ему положительно на умъ не приходило, что донья Санча, годная лишь быть огороднымъ пугаломъ, все-таки ощущала въ себ:

— Mulier sum et nihil mulieri proprium a me alienum puto.

Да и кто бы догадался, что сеньора Фуэгосъ вдобавокъ считала себя не только женщиной, но и особенно, исключительно интересною, благодаря своимъ монументально могучимъ размрамъ?

Къ концу обда я тоже заразился весельемъ Француза, который все время тяжко охалъ и вздыхалъ, какъ отъ боли. А когда донья Санча особенно пронзительно и пламенно взглядывала на Принца, Прансакъ шепталъ мн на ухо жалостливо.

— Seigneur, mon, Dieu! Elle va havaler.

Донъ Кризостомо, конечно, все видлъ и понималъ, но такъ давно привыкъ къ темпераменту, независимости супруги и своему убогому рабству, что только поглядывалъ на насъ съ удивленіемъ, и лицо его говорило:

— И какъ это они не боятся подсмиваться… Безстрашные! Помилуй Богъ!

VIII.

Эпизоды всякаго рода съ появленіемъ Швейцарца, обворожительнаго, симпатичнаго юноши, заставили меня только въ сумерки вспомнить о той, которая за послдніе дни не выходила у меня изъ ума.

‘Что-то длаетъ моя прелестная Инкарнасіонъ!’ подумалъ я.

И мн стало досадно, что я не увижу ея въ этотъ вечеръ. Хотя разговоры наши были убійственно монотонны, успха я никакого не достигалъ и не достигъ, ухаживанье мое не вело, очевидно, ни къ чему, но скука въ нумер гостиницы по вечерамъ бывала еще нестерпиме. Конечно, я безповоротно ршилъ:

— Лучше болтать и гулять съ красавицей, хотя и безъ всякой цли, чмъ сидть дома или бродить одному по улицамъ небольшого городка.

Человкъ, въ особенности молодой, легко способенъ увлечься женщиной отъ праздности и со скуки. И я чувствовалъ, что увлеченъ довольно сильно и тмъ паче, что моя ‘нинья’ все боле казалась мн не тмъ, что выдумалъ и доказывалъ мой гаскопецъ. Думая о ней, вспоминая и критикуя многое, я окончательно доказалъ себ, что донья Инкарнасіонъ — двочка-кокетка и шалунья.

Сидя и бродя одинъ въ сумерки у себя въ нумеръ, я до того замечтался о красавиц, что слъ на стулъ, длающій реверансъ, и едва не очутился на полу.

Это было косвеннымъ доказательствомъ, что я положительно влюбленъ. Думая о ‘предмет’, я вспомнилъ, чмъ именно она объяснила мн, что на другой день мы не увидимся: она якобы не можетъ выйти ко мн изъ дома ни днемъ, ни вечеромъ, потому что днемъ братъ будетъ дома, а вечеромъ она должна итти около восьми часовъ по длу къ знакомымъ и вернется не ране полуночи.

Не знаю почему, но теперь это послднее заявленіе показалось мн лишь выдумкой. Какое дло могло быть у нея вечеромъ, да еще важное, на которое надо было употребить четыре часа времени? Если-бъ она мн сказала, что просто отправится въ гости, тогда я скоре поврилъ бы… ‘Можетъ быть, и правда!’ говорилъ я самъ себ, ‘но почему-то не врится. Да, не врится и конецъ!’ Это было во мн и говорило громко — ясновидніе влюбленныхъ. Наука еще игнорируетъ это явленіе. ‘Право, повидать на минуту? поймать на дорог?’ ршилъ я вдругъ. Въ восемь часовъ ровно я былъ уже около площадки Геркулеса, пристроился за угломъ крайняго дома, на какомъ-то выступ, и услся, поршивъ терпливо дожидаться ея выхода. Вскор посл моего появленія стало сразу темнть, и въ одномъ окн, выходящемъ на терассу, появился свтъ. Я зналъ, что это окно комнаты Инкарнасіонъ.

Прошло полчаса. Прохожіе двигались часто, но не обращали на меня никакого вниманія, какъ и я на нихъ. Только одного прохожаго замтилъ я съ ‘монтерой’ или андалузскою шапочкой, надтой набекрень, и въ широкомъ красномъ кушак. Но особенно замтилъ я его потому, что онъ, пройдя разъ и два, появился снова въ третій разъ и, шагая медленно, какъ бы внимательно приглядывался ко мн. Когда же онъ появился въ пятый разъ, шелъ еще тише и какъ-будто въ самомъ дл пристально и настойчиво разглядывалъ меня, то я, конечно, особенно внимательно отнесся къ нему. Мое присутствіе ему будто не нравилось, и поэтому его присутствіе меня заинтересовало.

Прошло еще около получаса. Я часто выглядывалъ изъ-за угла на домъ и терассу. Все было по-прежнему. Я началъ думать, что пришелъ слишкомъ поздно и что Инкарнасіонъ уже вышла изъ дома.

Какъ-то снова выглянувъ изъ-за угла, я увидлъ на наружной лстниц дома уже спускающагося высокаго мужчину. Медленно сойдя по ступенямъ, онъ двинулся въ мою сторону и прошелъ мимо меня. Огромная шляпа ‘сомбреро’ и плащъ, густыми складками перекинутый черезъ плечо, помшали мн разсмотрть его лицо. Я узналъ только, что онъ высокаго роста и очень широкъ въ плечахъ, по всему судя — человкъ крпкаго сложенія.

Не знаю самъ почему именно обратилъ я на это вниманіе. Какъ-будто это мн не понравилось. Разумется, я догадался или почувствовалъ, что этотъ силачъ, прошедшій мимо меня особенно твердою и самоувренною походкой, именно извстный мн и одновременно невдомый сеньоръ Фернанъ Лопэсъ.

‘Если это онъ’, — подумалъ я,— ‘то, вроятно, она пережидала его ухода, выйдетъ сейчасъ и отправится къ своимъ знакомымъ. Слдовательно, надо еще потерпть, посидть минутъ пять.’

Едва только предполагаемый мною донъ Фернанъ прошелъ и исчезъ въ конц улицы, какъ снова появился прогуливающійся молодой малый въ красивой монтер и красномъ кушак. На этотъ разъ онъ повернулъ на площадку. Быстрыми шагами пройдя ее, онъ еще быстре поднялся по ступенямъ и вошелъ въ первую дверь, около того самаго окна, гд сіялъ свтъ. Но свтъ былъ уже не въ правомъ, а въ лвомъ отъ дверей окн…

Я понялъ уже вполн ясно, что прошедшій мимо меня высокій незнакомецъ непремнно самъ майораль Лопэсъ и что свтъ, вдругъ посл его ухода перемстившійся на другое окошко, есть ни боле, ни мене, какъ условленный знакъ.

‘Ну, вотъ, стало быть я и не даромъ пришелъ!’ — подумалось мн. ‘Мой маленькій грошевый романъ въ самомъ своемъ начал сталкивается съ другимъ, большимъ, вроятно, давнишнимъ и, стало быть, настоящимъ романомъ’.

‘Очевидно, что донья Инкарнасіонъ ни къ какимъ знакомымъ не пойдетъ, такъ какъ у нея у самой гость!’ — кисло, а не досадливо соображалъ я.

Объяснять мое настроеніе не нужно. Всякій, кто попадалъ въ подобное положеніе, знаетъ все по себ. А съ кмъ же не случалось подобное? Однако, я все-таки просидлъ еще съ четверть часа и отправился домой, иронизируя и подшучивая надъ собою чрезвычайно ехидно.

Разумется, я тотчасъ же спросилъ: дома ли Прансакъ и, узнавъ, что онъ у себя въ нумеръ, пошелъ къ нему. У меня было неотразимое желаніе мщенія. Мн надо было поговорить съ нимъ о моей красавиц и непремнно яростно позлословить и поклеветать. Это было, конечно, съ моей стороны законно.

Отомстить Инкарнасіонъ!… За что? А за то, что я, недавно пріхавшій въ этотъ городокъ, пробывшій въ немъ безъ года недлю, не догадался, что у моей красавицы непремнно долженъ быть или ухаживатель, или любовникъ. А если она назначаетъ мн свиданія и тянетъ и назначитъ еще десять свиданій, какъ зазжему иностранцу, то это съ ея стороны или простая шалость, или расчетъ практическій. Во второмъ случа она желаетъ выждать, чтобы лучше обморочить глупаго иностранца, а вмст съ тмъ se faire dsirer.

Разумется, считая себя оскорбленнымъ, обманутымъ, какъ самый настоящій глупый эстранхеро, я гордо и важно заявилъ тотчасъ же Французу, что я вполн разочарованъ, но красавица меня на удочку не поймаетъ. Ей не удастся выдать себя за барышню, дочь ‘бдныхъ, но благородныхъ родителей’.

Я былъ, какъ и слдовало, нсколько раздраженъ. Да и какъ же иначе! Такое разочарованіе. Я уже началъ искренно воображать, что попалъ въ настоящіе Ромео, а она — сама Юлія. И вдругъ такая проза!

— Конечно,— заявилъ я Французу,— я ничего ей не скажу про то, что видлъ сегодня вечеромъ. Она все равно не сознается. Я ограничусь только тмъ, что не пойду завтра на свиданіе и забуду объ ея существованіи.

Прансакъ весело посмивался и совтовалъ мн совершенно другое.

— Такъ какъ вы свободны совсмъ и вамъ скучно,— объяснялъ онъ,— то я вамъ совтовалъ бы не прерывать сношеній съ хорошенькою coureuse, но одновременно каждый вечеръ, когда донья Инкарнасіонъ не назначитъ вамъ свиданія, отправляться на ваше сегодняшнее мсто и садиться.

— Зачмъ?— удивился я.

— А затмъ, что вы увидите нчто еще боле назидательное… Вы увидите, что посл перемщенія свта будетъ подниматься по лстниц всякій разъ не тотъ же самый молодой человкъ, а каждый разъ новый — другой.

И онъ хохоталъ, какъ если бъ это предположеніе доставляло ему особенное удовольствіе.

Но мн это предположеніе показалось совершенно нелпымъ. Я почему-то разсердился на самоувренность гасконца-всезнайки. Онъ попросилъ сказать ему адресъ Инкарнасіонъ, вызываясь помочь мн въ наблюденіяхъ, но я заявилъ, что адреса никогда не скажу. Я боялся, что Прансакъ изъ-за самоувренности сдлаетъ какой-нибудь скандалъ.

Разумется, я остался при искреннемъ убжденіи, что у доньи Инкарнасіонъ настоящій романъ, и что еслибъ у меня хватило терпнія сидть по вечерамъ на своемъ мст въ продолженіе хотя бы мсяца, то я, конечно, видлъ бы каждый разъ одно и то же, т. е. одного и того же молодого человка, тайно приходящаго къ ней въ отсутствіе брата.

IX.

— Бросить! Забыть и думать о своемъ роман! Лучше скучать, нежели имть дло съ милою, но ловкою кокеткой. Пожалуй, увлечешься серьезно.

Такъ ршилъ я на утро… Ршилъ твердо и безповоротно. А въ вечеру былъ на условленномъ свиданіи на Аламед и нетерпливо ждалъ ‘коварную’…

Инкарнасіонъ явилась чрезвычайно веселая, довольная, какъ если бы съ нею приключилось что-нибудь особенно пріятное. Къ полному моему изумленію, она начала тотчасъ же сама намекать мн на то, что удобне видться у нея въ дом, нежели на гулянь.

Не прошло и получаса въ бесд, какъ мы быстро договорились, условились и обсуждали подробности моего визита къ ней.

Я слушалъ, не врилъ своимъ ушамъ и самъ себ не врилъ, то-есть тому, что говорилъ. Мгновеніями мн вспоминалось мнніе Француза, что всякій вечеръ у Инкарнасіонъ является новый гость. Но приглядываясь къ ней, прислушиваясь къ ея голосу, я убждался, что Французъ клевещетъ. Что-то милое, дтское, наивное и правдивое въ этой двушк исключало возможность подозрвать ее.

Она назначила мн свиданіе у себя на слдующій вечеръ, но боле всего настаивала при этомъ на одномъ условіи: внимательно приглядываться къ освщенному окну и отнюдь не являться прежде, чмъ свтъ не перемстится съ праваго окна на лвое.

— Иначе вы можете встртиться съ братомъ на лстниц или на терасс. А то и хуже — найти его у меня въ комнат,— объясняла она.

— Ну, и что же?— замтилъ я.— Я скажу, что я ошибся домомъ. Что-нибудь сочиню ему.

— Нтъ, нтъ! Какъ можно!.. Его не обманешь. Онъ вдвое умне насъ съ вами!— просто, но съ глубокимъ убжденіемъ въ голос заявила молодая двушка.

Разумется, я соглашался на все, поклялся ничего не забыть и все въ точности исполнить. И на слдующій вечеръ, около десяти часовъ, я, волнуясь, собрался въ гости замстителемъ вчерашняго малаго въ ‘монтер’ и красномъ кушак. Я отправился на свиданіе ране условленнаго времени и нашелъ освщеннымъ правое окно. Пришлось переждать… Я, конечно, не сталъ прогуливаться по улиц и площадк Hercules, какъ вчера длалъ мой невдомый предшественникъ. Будучи неизвстенъ лично суровому Лопэсу, я могъ безопасно встрчаться съ нимъ. Я услся на углу площадки.

Не прошло минутъ десяти, какъ дверь комнаты Инкарнасіонъ отворилась, на порог появилась уже знакомая мн фигура мужская, высокая, а за нею еще боле знакомая, стройная и граціозная, женская…

Они разговаривали громко и весело… Инкарнасіонъ звонко разсмялась чему-то… А затмъ, двинувшись къ лстниц, майораль обернулся снова къ сестр и сдлалъ жестъ, совершенно понятный мн. Онъ показалъ рукою на одно окно, а затмъ на другое, которыя были по бокамъ двери…. ‘Не забудь переставить свчу!’ сказалъ мн этотъ жестъ.

Двушка отвтила снова смхомъ… А я недоумвалъ нсколько мгновеній…

‘Что же это такое?’ спросилъ я себя. ‘Очень просто: комедія… И даже не съ одними лишь этранхэрами, но и съ аборигенами’.

И мн стало непріятно, какъ всякому всегда непріятно бываетъ сознаніе, что онъ игрушка въ чьихъ-либо рукахъ. И даже боле чмъ игрушка. Французы говорятъ: tre la dupe…

Майораль прошелъ снова мимо меня бодрою, твердою походкой, шагисто и еще боле самоувренно. Ото всей его фигуры вяло мощью, энергіей и самомнніемъ.

Едва усплъ донъ Фернанъ Лопэсъ пройти, какъ я уже поднимался по лстниц на терассу. Свтъ еще не перешелъ на лвое окно…

Поступилъ я такъ изъ чувства досады… ‘Милые братецъ съ сестрицею’, ворчалъ я себ подъ носъ, ‘кого другого дурачьте и въ шуты рядите, а я не дамся. Я понялъ въ чемъ тутъ вся суть и, конечно, не удивлюсь, если сегодня у насъ съ Инкарнасіонъ бесда будетъ не чужда математик вообще и четыремъ правиламъ ариметики въ частности. До меня всего боле коснется второе правило, до нея — третье, а до нея вмст съ братцемъ — четвертое. Да, грозный господинъ майораль. Неизвстно еще, кто теб даетъ больше. Компанія дилижансовъ или комерція сестрицы?’

Признаюсь, я поднимался на терассу съ какимъ-то особымъ чувствомъ, которое возникло во мн вдругъ и было ведромъ дегтя въ бочк меда. И все надлалъ жестъ донъ-Фернана, который я объяснилъ по-своему. А правъ ли я былъ?

Уже боле двухъ тысячъ лтъ говорятъ, что ‘мужчины глупы’. Говорятъ это, конечно, женщины, а мужчины повторяютъ это за ними какъ-те безпомощно: ‘правда, молъ, истинная. Да что же подлаешь?’

И я, очутившись въ комнат Инкарнасіонъ, доказалъ немедленно, что ‘мужчины глупы’, а затмъ въ продолженіе боле трехъ недль продолжалъ доказывать это на самомъ себ, самымъ нагляднымъ образомъ.

Впрочемъ, спшу оговориться… Въ разсказываемомъ мною случа или происшествіи всякій разыгралъ бы роль ‘глупаго мужчины’, такъ какъ и теперь, спустя много-много лтъ, я все-таки повторяю, что ‘исторія’ на plaza de Hercules такова, въ которой чортъ ногу совсмъ сломалъ… Cosas de Espana!

А если не отвчать такъ, то совсмъ отвчать нельзя, а останется только развести руками. Жестъ, какъ извстно, объясняющій ясно, что объяснить нтъ никакой возможности.

Итакъ я вошелъ на терассу и взялся за ручку двери Инкарнасіонъ, когда ея братъ едва усплъ скрыться за угломъ площадки, а свча еще стояла на правомъ окн.

Мое появленіе заставило Инкарнасіонъ непритворно ахнуть.

Она стояла спиной ко мн у столика и обернулась, тихо произнося:

— Ты забылъ что-нибудь?

Но тотчасъ же ахнула… И нсколько мгновеній длилась пауза… Я улыбался насмшливо, а двушка глядла на меня, слегка раскрывъ ротъ и положительно очень сильно озадаченная, если не перепуганная… Но продолжалась эта нмая сцена пять-шесть секундъ.

Инкарнасіонъ бросилась ко мн и, отстранивъ меня рукой, выскочила въ дверь на терассу и стала озираться и прислушиваться. Затмъ, успокоившись, она вошла, заперла дверь на ключъ и обратилась ко мн взволнованно:

— Что вы длаете? Если такъ, то вы въ первый и въ послдній разъ здсь.

— Почему жъ это?

— Изо всхъ иностранцевъ вы самый-то, ну, самый глупый или самый testarudo (упрямый). Я съ такими не желаю имть дла.

Инкарнасіонъ отошла и сла у столика, не глядя на меня и, какъ я думалъ, играя роль негодующей и возмущенной моимъ поведеніемъ.

Я сталъ оправдываться, но затмъ сталъ прямо просить прощенія и божиться, что впредь боле никогда не позволю себ ни малйшей неосторожности.

— Я всегда ставлю свчу на лвое окно по крайней мр четверть часа спустя посл ухода брата… Вдругъ вернется, забывъ что-нибудь…

И воскликнувъ это въ минуту волненія, двушка тотчасъ спохватилась.

— Я у васъ первый разъ,— замтилъ я, улыбаясь,— и я не могъ знать, какъ и что вы длали для другихъ.

Инкарнасіонъ разсердилась.

— Послушайте, господинъ иностранецъ, senor estranjero. Я не знаю, что вы обо мн думаете… Но что бы именно вы ни думали, знайте, что мн это все равно… Во всякомъ случа, будьте столь любезны, hace usted el favor, сдлайте одолженіе, ваша милость… Уйдите. Мауа.

Я возражалъ хладнокровно, потомъ горячо и убдительно, потомъ сталъ молить меня простить.

Инкарнасіонъ на все мое краснорчіе долго отзывалась однимъ и тмъ же словомъ:

— Vaya usted! Мауа!

Разумется, я добился своего, хотя и съ трудомъ.

Я остался…

Незадолго до полуночи Инкарнасіонъ, смнившая гнвъ на милость, и нжно, мило, хотя отчасти кокетливо, проболтавшая со мной около двухъ часовъ, заявила твердо, что я долженъ немедленно уходить.

— Тотчасъ посл полуночи братъ возвращается изъ кафе домой,— сказала она.— И если у меня въ комнат свтъ, то онъ заговариваетъ чрезъ дверь, а иногда и проситъ отпереть и заходитъ поболтать…

— Такъ потушите огонь,— сказалъ я.

Инкарнасіонъ улыбнулась прелестною улыбкой, и добродушною, и лукавою вмст…

— Завтра,— тихо произнесла она.

— Почему же не сегодня?

— Завтра. Фернанъ выдетъ въ сумерки, а вернется въ полдень…

Помню хорошо, что я въ этотъ вечеръ вернулся въ мою Фонду сдавшійся, и плненный, т. е. увлеченный боле чмъ когда-либо… Я уже окрестилъ красавицу именемъ Manon Lescaut, разумется, чтобъ оправдать свое ‘незаконное’ увлеченіе.

На слдующій вечеръ я былъ снова на Plaza de Hercules и нашелъ огонь на лвомъ окн. Но при этомъ сама Инкарнасіонъ стояла на терасс, ярко освщенная луной. Завидя меня, она вошла въ дверь своей комнаты, и когда я былъ уже около нея, она взяла меня за руку, потянула къ себ черезъ порогъ, заперла дверь и проговорила тихонько, будто боясь, что кто-либо ее услышитъ:

— Ну, теперь можете…

— Что?— глупо удивился я.

— Что?!— воскликнула она громко.— Estranjero. Вотъ и видно, что иностранецъ!

И на мое недоумніе она кокетливо наклонилась ко мн, подставляя свое прелестное смуглое личико.

— Вы что просили сто разъ? А я отказывала.

— Поцлуй.

— Славу Богу. Догадался иностранецъ. Ну, дайте три. Одинъ сюда. И два сюда…

Она показала пальчикомъ своей крошечной, во истину дтской, руки на губы, а потомъ на оба глаза.

Когда я съ юношескимъ увлеченіемъ исполнилъ просьбу и хотлъ помножить три на десять и боле, Инкарнасіонъ остановила меня и отшатнулась.

— Я сказала — три… Меня надо слушаться… Помните: слушаться во всемъ. Особенно слушаться по отношенію къ брату. Быть осторожне. Вы и не воображаете, что это за человкъ. Онъ меня обожаетъ и за меня самого сатану испугаетъ.

Вернувшись домой, я весь день сидлъ, запершись на замокъ въ своемъ нумеръ, и думалъ исключительно объ Инкарнасіонъ. Я былъ подъ властью полнаго очарованія и путался въ своихъ соображеніяхъ на ея счетъ.

Боле всего меня озадачивалъ ея ршительный отказъ и даже отчасти негодованіе на предложеніе взять денегъ, чтобы купить себ что-нибудь въ качеств подарка отъ меня.

Мужчины глупы.

Такъ прошло недли три. Я почти черезъ день по вечерамъ бывалъ у Инкарнасіонъ и по ея требованію исполнялъ вс предосторожности, надъ которыми смялся Прансакъ. Однако, раза три или четыре, несмотря на запрещеніе быть вечеромъ, такъ какъ я могъ легко прямо налетть на пресловутаго брата, я все-таки отправлялся. Разумется, никакого свта въ лвомъ окн я не находилъ, и, стало быть, запрещеніе прійти было дано не въ пользу молодого малаго въ ‘монтер’ и красномъ кушак.

Каждый разъ, что я являлся такимъ сюрпризомъ, Инкарнасіонъ упрекала въ неосторожности, которая можетъ жестоко отозваться на мн же самомъ, и умоляла пылко въ другой разъ подобнаго не длать. Убжденный вполн въ томъ, что это какая-то, если не комедія, то просто манія, я пересталъ длать ей сюрпризы лишь въ виду ея угрозы, что она прерветъ со мной всякія сношенія.

Я замтилъ, однако, что, когда я являлся къ ней въ отсутствіе майораля изъ города, Инкарнасіонъ бывала спокойне и веселе… Когда же донъ Фернанъ бывалъ не въ отъзд со своимъ дилижансомъ, то мы, запираясь на ключъ, тушили свчи на весь вечеръ. Въ т мгновенія, когда раздавались шаги брата на терасс, иногда очень поздно возвращавшагося домой, Инкарнасіонъ притихала, какъ бы насторожившись. Но едва братъ минуетъ нашу дверь, войдетъ къ себ, и щелкнетъ у него дверной замокъ, двушка оживлялась, иногда даже зажигала снова свчу.

Она увряла меня, что только ея огромная любовь, grandissime amor, заставляетъ ее рисковать собой и мной, такъ какъ эти ночныя свиданія у нея — безуміе.

— Que Dios nos guarde!— постоянно повторяла она съ чувствомъ, прижимая руку къ груди и поднимая глаза вверхъ, на небо или въ потолокъ.

Однажды мн пришелъ на умъ проектъ, какъ воспользоваться большею свободой. Я предложилъ Инкарнасіонъ сдлать путешествіе, похать вмст недли на дв въ Кадиксъ, а то и въ Севилью.

Инкарнасіонъ обрадовалъ этотъ планъ. Онъ былъ совершенно исполнимымъ, такъ какъ она могла объяснить брату, что отправится погостить къ своей тетк, какъ бывало всегда раза два и три въ году. Для этого необходимо нужно было, однако, захать все-таки въ городъ, гд жила тетка, и по-невол пробыть тамъ по крайней мр сутокъ трое, чтобы привезти брату извстіе и гостинцы отъ старухи.

Признаюсь, это возня заглазная и, по моему мннію, нелпая съ этимъ братомъ, его строгостью и деспотизмомъ мн надодала. Я уже часто начиналъ отвчать сердито:

— Чортъ съ нимъ! Все глупости! Онъ теб не отецъ и не мужъ.

Инкарнасіонъ отвчала на это каждый разъ, или волнуясь, или негодуя на меня:

— Какъ можно! Хороши глупости! Вотъ, видно иностранца! Какъ судить то, чего не знаешь?

— А если это все комедія, притворство?— заявилъ я однажды и объяснилъ мои подозрнія, что братъ ея знаетъ про мои посщенія.

Инкарнасіонъ вытаращила на меня свои красивые, большіе глаза, но тотчасъ отвернулась и какъ-будто разсердилась. Но отвта я никакого отъ нея не добился и не зналъ, правъ ли я или нтъ.

Иногда я убждался, что она таится и страшно боится брата… А затмъ я снова думалъ, что все — комедія.

За это время у насъ въ Фонд было кой-что новое. Ухалъ Англичанинъ и, прощаясь, просилъ побывать у него въ гостяхъ въ Бирмингам. Отсутствіе его было не замтно… На его мсто, по вол судьбы, тотчасъ же явился другой Британецъ, но совершенно иного типа: темноволосый, съ голубыми глазами, говорившій по-испански, веселый и нсколько нервный. Около него его, ухавшій соотечественникъ показался бы совсмъ куклой или чучелой.

Даже Прансакъ тотчасъ ршилъ, что новый сынъ Альбіона лжетъ.

— Онъ не Англичанинъ, а Бельгіецъ или Швейцарецъ. А то Португалецъ. Это фантазія выдавать себя за Англичанина. Il n’а pas l’air d’un empall… Donc — il n’est pas Anglais.

Французъ оказался отчасти правъ, потому что Англичанинъ былъ Ирландцемъ.

Одновременно въ Фонд происходило нчто крайне забавное. Если у меня былъ одинъ романъ, то у красавца Принца ихъ было по одному каждый день. Но одинъ изъ таковыхъ былъ своего рода рдкостный.

Сеньора Санча Фуэгосъ оправдывала свою фамилію. Влюбившись въ прелестнаго Принца съ перваго дня его появленія, огненная, монументальная и усатая донья Санча пылала Везувіемъ по отношенію къ красавцу Швейцарцу. Сначала долго она ограничивалась усерднымъ ухаживаніемъ за нимъ и дошла до того, что готовила ему сама отдльныя блюда, и мясныя, и сладкія, но въ такомъ размр, чтобы хватало на него одного и чтобы мы не могли пользоваться ея трудами. Когда Фрицъ (какъ я мысленно продолжать звать его) насъ угощалъ и съ нами длился, донья Санча становилась угрюма, а иногда и озлоблялась. И Фрицу приходилось самому съдать все… чтобы не раздражать хозяйку.

Ухаживаніе Везувія въ юбк сначала забавляло и смшило Швейцарца, такъ же какъ и насъ, но вскор ему, бдному, пока мы продолжали все хохотать, стало совсмъ не подъ силу и не до смха.

Сеньора Фуэгосъ начала дйствовать относительно Принца, какъ дйствуетъ сорокалтній опытный и дерзкій ловеласъ по отношенію къ робкой шестнадцатилтней двушк-подростку, которая способна сдаться одного страха ради.

Этого подростка Принцъ изображалъ вполн успшно, такъ какъ, дйствительно, гиппопотамъ становился страшенъ своимъ увлеченіемъ. Молодой человкъ смущался, стыдился, но и боялся отчасти, предвидя бурное объясненіе или нчто врод эпизода, напоминающаго библейскую исторію о прекрасномъ Іосиф и жен Пентефрія.

Нчто подобное однажды и разыгралось. Но мой Фрицъ все утаилъ изъ стыда, и мы узнали о бурной бесд его, почти поединк съ доньей Санчей, три дня спустя, когда замтили ему, что хозяйка уже не нжно, а грозно поглядываетъ на него.

— Я выдержалъ одну хитрую и грозную атаку,— признался Принцъ,— но отразилъ ее.

Затмъ среди разнообразія и скуки нашей сренькой жизни въ Фонд de la Alameda произошло простое, но комическое событіе.

Сеньора Санча Фуэгосъ, ‘отраженная’, начала еще пуще преслдовать нашу хорошенькую и вертлявую Марикитту. И кончила она тмъ, что подралась съ двушкой. Почуяла ли вдругъ она или пронюхала что-либо, или дйствительно поймала Фрица и Марикитту на мст преступленія, но однажды двушка начала плакать и завывать на всю гостиницу, получивъ такую полновсную и грубую пощечину отъ хозяйки, которая свалила ее съ ногъ.

Мы вс возмутились и заступились за нашу любимицу. Даже донъ Кризостомо заволновался и все взвизгивалъ: о-о! О-о-о! Съ его стороны это было почти анархизмомъ, колебаніемъ основъ его семейнаго очага. Юный нмецъ конфузился и оправдывался предъ хозяйкой и предъ нами, что онъ ни въ чемъ не повиненъ, кром простого ласковаго отношенія къ служанк.

Донья Санча ораторствовала съ жестами, повелительно и торжественно объясняя, что Fonda de la Alameda иметъ тридцатилтнюю репутацію, ничмъ не запятнанную, что въ Фонд останавливался самъ Эспартеро, что ея ддъ могъ бы быть грандомъ Испаніи, а тутъ вдругъ… о, ужасъ!.. Служанка! Двчонка! Существо, похожее скоре на щенка, чмъ на двушку… подрываетъ основы нравственности вообще и процвтаніе торговаго предпріятія въ частности.

Мы вс, слушая матрону, отлично понимали, однако, что бдная Марикитта виновна была лишь въ томъ, что якобы помшала чарамъ доньи Санчи воздйствовать на красавца Принца.

Донъ Кризостомо попробовалъ было урезонить супругу и заявилъ, что, по его личному убжденію, для всякаго осужденія человка въ чемъ-либо, крайне необходимо имть улики и доказательства виновности. Можетъ быть, это и не врно, но онъ такъ думаетъ.

Сеньора Санча въ отвтъ на сей мудрый совтъ степеннаго благоврнаго взяла его или сцапала за отворотъ его куртки и, не стсняясь нашимъ присутствіемъ, воскликнула:

— Que bicho! (Что за животное!)

И держа супруга чуть не за шиворотъ, она могучею рукою повела его въ свои апартаменты.

И что тамъ приключилось съ кроткимъ Кризостомо, я не знаю… На утро онъ имлъ крайне жалкій и печальный видъ и какъ то часто мигалъ лвымъ глазомъ. Французъ уврялъ, что глазъ подбитъ, а синякъ подкрашенъ. Въ это же утро вмсто Марикитты появилась другая горничная служить въ гостиниц. Старая, плотная, сердитая, лысая, съ огромными усами. Ну, просто запорожецъ, Тарасъ Бульба!

XI.

Вскор посл того, что бдная Марикитта была ради Швейцарца изгнана изъ гостиницы, хотя нашъ Фрицъ, вроятно, былъ неповиненъ ни въ чемъ, со мною случилось нчто простое, бывалое со многими въ молодости.

Помянувъ снова Марикитту, посмявшись снова надъ юнымъ Фрицемъ, снова подивясь на новую служанку въ вид настоящаго казака-запорожца, я отправился, по обыкновенію, въ десять часовъ вечера къ Инкарнасіонъ.

Мы провели вечеръ такъ же, какъ и всегда… Только разговоръ нашъ на этотъ разъ вертлся исключительно около предполагаемаго путешествія. Мы ршили, что подемъ въ Севилью…

Такъ какъ майораль былъ не въ отсутствіи изъ города, то около полуночи Инкарнасіонъ потушила огонь въ ожиданіи прихода брата, а говорить мы начали вполголоса.

Прошло около получаса въ ожиданіи, и послышались твердые шаги на лстниц, а затмъ на терасс.

Но тотчасъ я невольно вздрогнулъ не отъ страха, конечно, а отъ неожиданности.

Майораль остановился у нашей двери и началъ стучать пальцемъ.

— Queriditta? Nina? Миленькая? Двочка? Ты спишь?— раздался голосъ.

Инкарнасіонъ молчала, но я услыхалъ въ темнот около себя тяжелое, прерывистое дыханіе… Такое дыханіе бываетъ у человка, пробжавшаго опрометью цлую версту или же перепуганнаго на-смерть.

Я невольно улыбнулся.

— ‘Однако, моя ‘нинья’ уметъ представлять, лицедйствовать’,— подумалъ я.

Я не могъ поврить въ искренность такого перепуга ‘насмерть’.

— Nina, спишь? Проснись. Пусти меня. Дло есть. На одну минуту…

Инкарнасіонъ отозвалась, наконецъ, но даже я, будучи около нея, не могъ понять, что она говоритъ. Языкъ ея заплетался.

— Экъ ты заспалась!.. Встань, впусти меня!— крикнулъ донъ Фернанъ.

— Luego! Сейчасъ!— откликнулась, наконецъ, двушка, но все-таки нетвердымъ голосомъ.

И она, ощупавъ, схватила меня за руку и потащила… Я повиновался, ничего не понимая. Однако, тотчасъ все стало понятно. Инкарнасіонъ довела меня до угла, гд на вшалк былъ ея необширный гардеробъ, висли разныя юбки и лифы подъ простыней. Я очутился подъ платьями и простыней, а чрезъ мгновенье чувствовалъ, что она въ темнот стряпаетъ что-то около меня на полу, очевидно, закрываетъ мн чмъ-то ноги.

Затмъ звякнулъ замокъ. Братъ вошелъ… Стало свтло, и я увидалъ… что я ничего не вижу, кром благо полотна почти на лиц.

Майораль не слъ, а заговорилъ, стоя недалеко отъ дверей. Онъ объявилъ сестр, чтобъ она рано утромъ сходила къ какой-то тетк tia Francisca и попросила у этой тетки сто реаловъ взаймы, такъ какъ tio или дядя Pablo наотрзъ отказался уплатить.

Инкарнасіонъ ахнула, удивилась и общала непремнно дойти рано утромъ къ Павлу. (Тетка и дядя не означали родныхъ, а просто пожилыхъ людей).

Затмъ донъ Фернанъ заговорилъ о чемъ-то, чего я понять не могъ. Дло шло о говядин и о хлб. Инкарнасіонъ не отвчала.

— Что ты стоишь и молчишь, какъ истуканъ!— вдругъ вскрикнулъ майораль раздражительно.— Спать хочешь?

— Да,— кратко отозвалась двушка.

— Ну, такъ ложись… Но, смотри, уговори Павла. А то бда. Понимаешь?

— Понимаю. Конечно. Все сдлаю прежде, чмъ ты встанешь,— заговорила Инкарнасіонъ живе и бодре.

Донъ Фернанъ вышелъ, и снова звякнулъ замокъ. Я самъ по лзъ изъ-подъ юбокъ и простыни и, увидя свтъ Божій и двушку, началъ смяться. Но она не смялась, а черезчуръ серьезная сла около стола и молчала.

Наконецъ, она вымолвила глухо какъ бы себ самой:

— Madr Santissima! Какъ я испугалась.

Я молчалъ и глядлъ.

‘Лицедйствовать ты умешь!’ соображалъ я снова. Я былъ глубоко убжденъ, что двушк было нечего пугаться до такой степени. Могла произойти драка, и была бы, конечно, боле непріятна для меня, а не для нея. Что за важность ей получить отъ брата пощечину или колотушку? Да, наконецъ, и это сомнительно. Не врне ли нчто боле простое. Комедія. Подстроенное появленіе въ комнату и условленное объясненіе о деньгахъ, которыя очень нужны завтра же.

Пока я стоялъ подъ юбками, во мн было только чувство стыда, что братъ и сестра со мною шалятъ и заставляютъ меня играть въ ихъ комедіи третью и глупую роль.

— Что бы случилось, если бы онъ васъ замтилъ?— вдругъ произнесла Инкарнасіонъ.— Что бы было? Что бы было?

— Ничего!— отозвался я досадливо.— Полно вздоръ выдумывать. Tonteria! Глупости.

Инкарнасіонъ поглядла сурово и пристально мн въ лицо, потомъ покачала головою, но, по обыкновенію, не сказала ни слова. Это угрюмое молчаніе меня озадачивало, однако. А встревоженный видъ былъ черезчуръ правдивъ или артистически разыгранъ. Разобраться было по-истин трудно.

Согласиться, что она, дйствительно, имла основаніе быть перепуганною на-смерть, я положительно не могъ. Вдь я же, вроятно, не первый застигнутъ у нея ночью. Вроятно, и съ моимъ предшественникомъ было то же… Даже, врне, съ моими предшественниками. И всхъ она прятала отъ брата подъ свой гардеробъ. Пора привыкнуть.

Еще стоя подъ юбками и слушая разговоръ брата съ сестрой, я ршилъ, что Инкарнасіонъ непремнно заговоритъ со мною о дл брата, необходимости достать взаймы сто реаловъ (около десяти рублей) и понудитъ меня предложить ей эту ‘сумму’.

Но я ошибся вполн. Она не говорила о порученіи брата. Когда же я, наконецъ, самъ предложилъ ей спокойно почивать на утро и не ходить къ тетк Франциск, а взять деньги у меня,— Инкарнасіонъ отказала и объяснилась откровенно, съ удивительною простотой, ребяческою…

— Hombre! (человче). Это невозможно при нашихъ отношеніяхъ. Я сейчасъ попаду въ положеніе уплаченной вещи. Cosa pagada.

Однако, я упорно стоялъ на своемъ и кончилъ тмъ, что положилъ деньги на столъ.

— Ну, хорошо,— сказала Инкарнасіонъ сурово.— Подайте мн честное слово, что вы дурно обо мн не думаете теперь.

Разумется, я затруднился дать слово, такъ какъ ея согласіе будто подтвердило мои подозрнія. Я поклялся ей своею любовью и блескомъ ея прекрасныхъ глазъ. И Испанка удовольствовалась такой клятвой.

Вернувшись домой среди ночи, я легъ, но заснуть не могъ. Меня преслдовалъ вопросъ: комедія все, или нтъ?

XII.

Еще два-три дня сподрядъ мы обсуждали вопросъ о путешествіи или partie de plaisir въ Севилью. Инкарнасіонъ заявила брату о желаніи побывать у тетушки, и майораль согласился охотно. Все ладилось, но…

Но никуда мы не похали! Все вдругъ перевернулось вверхъ дномъ. И какъ быстро, какъ просто перевернулось. И несказанно счастливо для меня… въ конц-концовъ.

Кажется, на третій день посл моего прятанья подъ юбками отъ майораля мы прогуливались среди дня съ Инкарнасіонъ какъ разъ тамъ же, гд мн было ею назначено первое свиданіе, среди садиковъ и огородовъ въ конц кальехона Ильдефонсо.

Не знаю, какимъ образомъ попалъ туда мой Фрицъ. Встртивъ насъ, онъ обрадовался, раскланялся и подошелъ разговаривать. Замтивъ, что это скорй пріятно Инкарнасіонъ, нежели озадачило ее, и что она очень милостиво смотритъ на прелестнаго Швейцарца, я представилъ его.

Моему Фрицу, очевидно, крайне понравилась Инкарнасіонъ, о которой онъ уже зналъ и слыхалъ отъ меня. Ей же положительно сразу сильно понравился красавецъ, потому что она смотрла на него, кокетничала и жеманилась много больше и старательне, чмъ когда-то со мною въ день встрчи, до и посл дождя.

Мы уже съ нею собрались было возвращаться въ городъ, такъ какъ она меня увряла, что спшитъ домой. Но посл встрчи съ Принцемъ она объявила, что можетъ вернуться домой немножко поздне и что готова еще прогуляться. Очевидное дло, что я съ мста сталъ уже ревновать и сознаваться, что поступилъ глупо, представивъ соперника. Да еще какого? Самаго опаснаго.

Затмъ я раскаялся еще больше, такъ какъ мы гуляли и гуляли безъ конца. По крайней мр полтора часа, если не два, пробродили мы вн города, потому что Инкарнасіонъ повторяла, что погода (читай: Фрицъ) диво дивное, а домой еще успется. Вмст съ тмъ она нисколько не стснялась, отчаянно любезничала и кокетничала съ красавцемъ.

Откровенне и безцеремонне дйствовать было трудно. Она обращала на меня столько же вниманія, какъ если-бъ я былъ ея новымъ знакомымъ, который сейчасъ былъ ей представленъ Швейцарцемъ. Когда мы вернулись въ кальехонъ, чтобы, наконецъ, разстаться и не итти вмст городомъ, Инкарнасіонъ заявила, и не одинъ разъ, а повторила три раза, что завтра въ сумерки она будетъ на Аламед. Я прочиталъ ясно на ея лиц вопросъ: понимаетъ ли Принцъ или не понимаетъ?

— Неужели ты не понялъ, что тебя хотятъ встртить опять?— говорили ея смющіеся глаза.

Вмст съ тмъ я убдился по лицу моего херувима, что, давно онъ отлично понялъ, но смущается своею ролью по отношенію ко мн. Онъ сознавалъ, что мое положеніе крайне глупое и тмъ глупе, чмъ быстре произошла вся эта метаморфоза. И хотя бдный малый былъ нисколько не виноватъ, а виноваты были его золотистая голова и прелестные глаза, тмъ не мене онъ смущенно поглядывалъ на меня.

Едва мы простились съ Инкарнасіонъ и двинулись вдвоемъ по Аламед въ гостиницу, какъ я понялъ, что мой Фрицъ не знаетъ, что ему длать: заговорить ли о томъ, о чемъ мы оба думаемъ, или молчать и ждать какого-либо заявленія съ моей стороны?

Я тоже не зналъ, что длать. Сказать ли ему прямо, что онъ, очевидно, сразу прельстилъ Инкарнасіонъ, какъ прельщалъ всхъ сеньоръ и сеньоритъ городка, или молчать? Лучше молчать! ‘Будь что будетъ’, ршилъ я. А что будетъ, я, конечно, уже не сомнвался. Ясновидніе влюбленныхъ опять помогло.

‘Вотъ теб и Севилья!’ думалось мн.— ‘Вотъ теб и grandissime amor!’

Признаться, сильнйшая досада сказывалась во мн на собственную свою наивность. Другой, боле практическій и осторожный человкъ раскланялся бы съ этимъ сердцедомъ и пожирателемъ андалузскихъ красавицъ и, конечно, не представилъ бы его своей дам.

Мы дошли до гостиницы молча. Несмотря на все мое стараніе нсколько овладть собою, принять безпечный видъ или начать даже шутить,— я не могъ. Вдь, я все-таки былъ основательно влюбленъ въ эту ‘нинью’. Впрочемъ, долженъ сказать, что къ вечеру я думалъ и размышлялъ уже нсколько спокойне и благоразумне.

Главнымъ моимъ доводомъ къ благоразумію было то соображеніе, что вскор посл предполагаемой поздки въ Севилью все равно пришлось бы намъ разстаться, чтобы боле никогда въ жизни не встрчаться. И, очевидно, что съ моимъ отъздомъ вакантное мсто было бы тотчасъ же занято. Стало быть, не все ли равно, если это случится теперь, хотя и гораздо боле рзкимъ образомъ и на моихъ глазахъ?

Такъ какъ вечернее мое посщеніе было еще во время прогулки назначено не на этотъ день, а лишь на слдующій, то я просидлъ вечеръ дома. Я не зналъ равно, отправлюсь ли я къ ней завтра, или же отомщу измнниц, разыграю роль оскорбленнаго. Я даже не ршилъ вопроса, пойду ли я въ сумерки на Аламеду помшать свиданію. Я разсуждалъ, что если я и помшаю ‘коварной’ очутиться на-един съ Фрицемъ, то она условится съ нимъ на слдующій день.

— А то просто, безъ церемоній, прямо пригласитъ его воспользоваться сигналомъ, перестановкой свчи съ праваго окна на лвое!— ворчалъ я, ревнуя.

Впрочемъ, на другой день еще утромъ все ршилось! Ко мн явился самъ Фрицъ, смущенный еще боле, чмъ вчера, поговоривъ о погод, о всякомъ вздор, онъ видимо мялся, даже ногами возилъ и топоталъ по полу.

Степенный Швейцарецъ былъ нервенъ.

И по его лицу я догадался, что онъ иметъ нчто на ум, но не ршается сказать мн. Я подумалъ и вымолвилъ bout portant.

— Ну, что же говорите,— хватилъ я наповалъ, — вы имете какое-нибудь извстіе отъ вашей вчерашней новой знакомой?

И я попалъ настолько врно и мтко въ цль, что онъ удивился, слегка открылъ ротъ, помолчалъ мгновеніе и выговорилъ, смущаясь:

— Да… Вотъ я и хотлъ…

При этомъ юный красавецъ вспыхнулъ, какъ молодая двушка. Его лицо загорлось румянцемъ, и, признаюсь, онъ мн показался еще красиве, такъ такъ при румянц глаза его блестли чудною синевой.

— Что вы хотите? Скажите!— произнесъ я сухо, хотя всячески старался придать голосу равнодушный оттнокъ.

— Да вотъ… спросить у васъ… Такъ я не могу… Если вы разршите… Это, по моему убжденію, было бы не хорошо… Такъ принято на моей родин… Было бы нечестно, и я не могу… Если вы не разршите, то я даю слово, что не сдлаю ни шага…

И много такихъ фразъ, темныхъ, отрывочныхъ, произнесъ Фрицъ, если не смущаясь, то уже волнуясь. Я довольно долго молчалъ, и онъ продолжалъ объяснять мн, что якобы въ Германіи существуютъ особыя правила чести, въ особенности въ подобнаго рода щекотливыхъ длахъ, гд замшана женщина.

Разумется, все, что говорилъ Фрицъ, было чистйшимъ вздоромъ и только доказало его прямодушную натуру.

— Все это прекрасно,— выговорилъ я, наконецъ,— но вы мн не сказали, въ чемъ дло.

— Вотъ!… Вы поймете!..

И, вынувъ изъ кармана, онъ протянулъ мн листокъ почтовой бумаги. Я развернулъ и прочелъ:

‘Manana, por la manana, di diez basta las once en el callejon Ildefonzo. Nina del Russo’.

Это значило: ‘Завтра утромъ отъ десяти до одиннадцати въ Кальехон Ильдефонсо. Малютка Русскаго’.

Назвать самое себя ‘малюткой’ — было соблюденіемъ обычая, но опредлять себя мною, назначая свиданіе другому, было настолько характерно, что, кажется, только Испанка на подобное способна.

Я понялъ эту записку по-своему и оцнилъ ее лучше, чмъ Фрицъ. Чтобы личность, подобная Инкарнасіонъ, ршилась на величайшій подвигъ — на написаніе перомъ и чернилами цлыхъ двухъ строчекъ, нужно было предположить съ ея стороны особое, дйствительно, сильное увлеченіе. Эти, ею написанныя строчки имли то же значеніе, что для русской молодой двушки сразу ршиться пройти верстъ сто пшкомъ.

Я, конечно, далъ моему Фрицу разршеніе отправляться на свиданіе, а самъ боле или мене благоразумно и спокойно примирился со своимъ положеніемъ. Положеніе это было нчто врод чиновника, уволеннаго со службы по прошенію, коего онъ не подавалъ, при этомъ, вдобавокъ, безъ мундира и пенсіона и безъ всякихъ другихъ околичностей, sans dorer la pilule.

Однако, я думаю, что былъ все-таки оскорбленъ и пристыженъ, потому что не ршился слова пикнуть моему Французу, боясь его раскатистаго гомерическаго хохота. Вдь, я же все уврялъ, что у меня маленькій романъ, а онъ уврялъ, что это пошлый водевиль.

И теперь оказывалось, что Французъ правъ, а мн оставалось одно утшеніе — объяснять и опредлять поведеніе Инкарнасіонъ, называя ее Manon Lescaut.

Въ слдущіе дни мое положеніе показалось мн еще глупе. На Аламеду я въ тотъ день не пошелъ, вечеромъ, конечно, тоже не пошелъ въ гости къ моей измнниц, а между тмъ на моихъ глазахъ за обдомъ не сидлъ, а ежился мой Фрицъ. Какъ ни старался онъ придать себ обыкновенный видъ, это ему не удавалось. Онъ былъ слишкомъ счастливъ, но вмст съ тмъ и смущался этому счастію, какъ бы чувствуя, что я догадываюсь о результат его свиданія въ кальехон.

Должно ему отдать честь, что дня черезъ три онъ совсмъ пропалъ, и я его не видалъ. Очевидно, онъ старался избгать меня. Я былъ очень благодаренъ ему. Другой бы церемониться не сталъ и, смясь, разсказалъ бы все и Французу.

Прошло еще дня четыре, и я по малодушію собрался отправиться вечеромъ… Уже не въ гости, а подглядывать, чтобы вполн убдиться… Убдиться, что Швейцарецъ дежуритъ на plaza de Hercules, чтобы при перемщеніи свта съ одного окошка на другое подниматься по ступенькамъ терассы. Но, однако, благоразуміе взяло верхъ. ‘За какимъ чортомъ,— ршилъ я,— отправляться убждаться въ томъ, въ чемъ и безъ того убжденъ!’

XIII.

Вотъ, казалось бы, и конецъ маленькому роману!

Да, при условіи, чтобы онъ происходилъ въ Россіи, во Франціи или гд угодно въ Европ, только не тамъ, гд бываетъ сплошь и рядомъ нчто, чего объяснить нельзя и что именуется терминомъ ‘Cosas de Espana’. И иначе, какъ этимъ, ничего не говорящимъ, терминомъ и отвчать нельзя. Если хорошо перевести ‘Косасъ де Эспанья’ по-русски, то надо сказать: ‘А чортъ его знаетъ, что это такое!..’ Это будетъ вольный, но врный переводъ.

Однажды, сидя въ своемъ нумеръ уже часовъ въ одиннадцать вечера, я разсянно читалъ какую-то книгу и одновременно размышлялъ о превратности судьбы въ мір семъ вообще и о странностяхъ человческой природы въ особенности. Давно ли я не придавалъ никакой особой цны моему маленькому роману и возможности проводить вечера съ красавицей Инкарнасіонъ, подумывалъ даже, что не слдъ затягивать глупую исторію и слдъ собираться узжать, — и вдругъ теперь я сижу съ кислою физіономіей и сожалю, досадую, ревную, пожалуй, даже отчасти грустенъ.

Что имемъ — не хранимъ, потерявши — плачемъ! Есть такая глупая поговорка, но вмст съ тмъ она изумительно врна.

Итакъ, среди тишины, царствовавшей въ гостиниц и кругомъ нея, такъ какъ городъ, за исключеніемъ влюбленныхъ или novios, уже давно спалъ, вдругъ раздались въ корридор голоса, какой-то шумъ, даже бготня… Въ голов моей по невол мелькнула мысль: ‘не пожаръ ли?’

Говоръ все усиливался, количество голосовъ прибавлялось… Наконецъ, раздался громкій голосъ моего гасконца, говорящаго по-испански:

— Правда ли?.. Это невозможно! Не можетъ быть!

Затмъ, въ ту минуту, когда я собирался уже выйти въ корридоръ и на лстницу и спуститься въ нижній этажъ, чтобы узнать, въ чемъ дло, за моею дверью раздались быстрые шаги. Дверь распахнулась, такъ что чуть-чуть не попала мн въ голову, а Прансакъ, влетвшій ко мн, какъ вихрь, чуть не сбилъ меня съ ногъ.

— Представьте… Это ужасно! Нашъ Принцъ зарзанъ! Egorg! Entendez-vous! Egorg comme un chien!

— Гд?.. Что?!. Какъ!..— закричалъ я, какъ предполагаю теперь, потому что былъ настолько перепуганъ, что не помню, что кричалъ.

Мн кажется, что, случись подобное въ Швейцаріи, я бы меньше взволновался, такъ какъ мой Фрицъ былъ бы у себя на родин. А здсь мы вс были какъ бы соотечественники, были какъ-то солидарны, ибо были равно ‘estranjeros’ и равно чужды окружающему.

Вполн придя въ себя, я снова спросилъ:

— Какимъ образомъ? на улиц? грабителемъ?

— Нтъ! отвчалъ Прансакъ.— Въ какомъ-то дом! Ничего еще неизвстно… Прибжали сюда сказать хозяевамъ… Онъ самъ послалъ… Стало быть, еще живъ. Но что же это? Неужели это новое любовное приключеніе? Соперникъ? Не можетъ быть! Не врю я… Или раненъ слегка, а не зарзанъ…

И затмъ, какъ самую простую подробность, Прансакъ прибавилъ:

— Въ дом какомъ-то… На маленькой этой plaza de Hercules! Знаете ее?..

— De Hercules!..— заоралъ я такъ, что Французъ остолбенлъ и стоялъ истуканомъ, глядя на меня.

— Что же?— изумившись, произнесъ онъ.

— Площадка Геркулеса?— повторилъ я еще раза три себ самому, затмъ отошелъ и слъ.

Ноги у меня буквально подкашивались. Я закрылъ лицо руками и былъ въ состояніи такого ужаса, который передать нельзя.

Мн сразу все стало ясно… И стало ясно нчто самое мудреное, запутанное и необъяснимое, нчто такое, чему именно имя: Cosas de Espana…

Ничего еще не зная, я зналъ наврное, что бдный Принцъ зарзанъ этимъ братомъ… Этимъ майоралемъ… И стало быть?.. Что?!.

— Стало быть я-то… Я-то!..— испуганно произносилъ я вслухъ, конечно, по-русски.

— Qu’avez-vous?— повторялъ Прансакъ.

И, свъ около меня, онъ дергалъ меня за руку, удивляясь, что я настолько пораженъ извстіемъ.

— Я понимаю… Этотъ бдный малый! Ce pauvre garon! Но все-таки онъ намъ чужой. Что же вы это? Однако, какое у васъ доброе сердце!

Очнувшись, я выговорилъ:

— Пойдемте туда сейчасъ. Къ нему! Быть можетъ, рана не опасна. Мы можемъ помочь. Вдь, здшніе доктора — коновалы, и мы, не будучи врачами, можемъ быть полезны.

— Конечно! Отличная мысль! Сейчасъ! Двигаемся! En route, en route!

Французъ поднялся и быстро пошелъ къ себ. Я тоже, надвъ шляпу, вышелъ на лстницу, но былъ настолько взволнованъ, что ничего, казалось, не видлъ и не понималъ. Я спустился внизъ, не дожидаясь Прансака, но онъ догналъ меня, и мы быстрыми шагами направились къ площадк Геркулеса. Но вдругъ навстрчу намъ изъ-за угла появилась цлая кучка людей. Впереди несли фонарь невдомо зачмъ, такъ какъ ночь была ясная, даже яркая отъ полной луны.

Эта кучка людей, перекликающихся, будто спорящихъ, какъ-то толкущихся и пихающихся на ходу, врзалась у меня въ памяти своею мрачно-дикой, уродливо-ужасною обстановкой.

Сойдясь, мы разглядли пять человкъ, которые несли тло. Остальные шли около. Слышались тихіе, но ужасные стоны. И стоналъ знакомый голосъ…

У меня не хватило храбрости глянуть въ лицо бднаго юноши. Когда, пропустивъ кучку, я двинулся вслдъ за всми, Прансакъ появился, нагнулся ко мн и шепнулъ:

— C’est fini… Конецъ!.. Вы видли?

Я молча мотнулъ головой.

XIV.

Доскажу кратко…

Бдный молодой человкъ, почти юноша, умеръ на другой день утромъ, посл ужасныхъ мученій. Рана его была страшная и безобразная. Испанская! Онъ былъ раненъ навахой въ животъ.

Этотъ способъ убійства, говорятъ, существуетъ въ Испаніи съ первыхъ дней ея существованія и, по всей вроятности, это тоже наслдіе Мавровъ. Подобныя раны навахами отличаются отъ другихъ тмъ, что на десятокъ — девять смертельныхъ. Ножъ, широкій съ узкимъ концомъ, кривой, всегда острый какъ бритва, распарываетъ животъ и кромсаетъ внутренности.

Разумется, майораль Лопэсъ тотчасъ былъ арестованъ, и вс, единогласно и наивно ршивъ, что онъ будетъ судимъ, ршили, что врядъ ли онъ будетъ строго осужденъ. Это не убійство. Это месть за сестру. Вдобавокъ, онъ нашелъ его въ собственномъ дом. Иностранецъ обезчестилъ его жилище.

Поэтому онъ можетъ быть осужденъ въ тюрьму на годъ или года на три при строгости суда, но уже на каторгу никакъ не попадетъ.

— А ‘нинья’ Инкарнасіонъ? Она что?..— является вопросъ.

Не знаю… У меня не хватило духа повидаться съ нею. Я даже забылъ о ней, думая о несчастномъ красавц Швейцарц, который пришелъ гулять въ кальехонъ Ильдефонсо и былъ представленъ красавиц…

Не приди, былъ бы живъ.

Но тогда Русскій — что же? Русскій, сердившійся на комедію и лицедевъ — брата съ сестрой — и обижавшійся, что его хотятъ морочить?..

Русскій похалъ бы въ Севилью, потомъ вернулся бы, застрялъ въ городк и непремнно какъ-нибудь собрался бы доказать майоралю и нинь, что его не проведешь… И доказалъ бы, что въ чужой монастырь со своимъ уставомъ не ходи.

Впрочемъ, какъ часто въ жизни видишь, что тамъ, гд пахнетъ драмой — одна комедія, а гд чудится глупый водевиль — близится роковая развязка и катастрофа.

UNA NINA.

Читайте также: