УМИРАЮЩАЯ ПАРТИЯ
УМИРАЮЩАЯ ПАРТИЯ
‘Рабочее знамя’. Март 1908 год, No I
‘Рабочее знамя’. Март 1908 год, No I
‘Рабочее знамя’. Март 1908 год, No I
Умирающая партия, Шулятиков Владимир Михайлович, Год: 1908
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Владимир Шулятиков
Три года тому назад, в разгар революционного движения, жила-была на свете одна революционно-‘социалистическая’ партия и, на свет божий глядючи, радовалась. ‘Посмотрите, какие у меня широкие хоромы’, — хвасталась она, — ‘всякому там есть место, всякому готов приют и привет. Интеллигент, добрый чиновник, раскаявшийся дворянин, мужик-лапотник и рабочий-блузник — всем вход открыт, только одно требуется от них, поверь в социалистическое настроение трудового крестьянства, возлюби мужицкую общину больше самого себя — и тогда падут под ноги твоя всякие враги и супостаты. Помрет от испуга деревенский капитализм, когда миллионы мирских глоток заорут ему в уши: ‘Вся земля божья!’. Рабочие, обеспеченные землей и не боящиеся наплыва безработных из деревни, схватят за ворот городских капиталистов и крикнут: ‘А ну, такие-сякие, устанавливайте законом обеспеченную минимальную заработную плату!’ А социалистический интеллигент, освобожденный от паспорта и цензуры, будет безвозвратно разъезжать и к тем и к другим, говорить им, что плуг и ткацкий станок — родные братья, и что классовая борьба — простое недоразумение. И возродится помаленьку да полегоньку на земле мир, в человецех благоволение’. Имя этой партии было — социалисты — революционеры, а конек-горбунок, на котором она надеялась перелететь от современного капитализма в светлое социалистическое царство, назывался социализацией земли. Но этот конек-горбунок, подобно всей лошадиной породе, нуждался в корме. А таким кормом и была вера в социалистическую душу трудового крестьянства, но испорченного вредным влиянием кулаков и мироедов, заботящегося о благе всего общества, всего ‘мира’. ‘Современное крестьянство в подавляющем большинстве живет своим трудом, оно никогда не эксплуатирует, оно не расслаивается на враждебные экономические группы, оно однородно по своему составу и единодушно по своим стремлениям’ — вот как гласило основное положение социалистов-революционеров. Если это положение верно, тогда и программа партии может рассчитывать на успех, если оно ошибочно, тогда не мыслима деревенская ‘четверть социализма’, как называли социализацию некоторые социал-революционеры, тогда приходится, значит откинуть все свои самобытные планы, вступить на обычный путь мирового обще-пролетарского движения, а конька-горбунка отправить за ненадобностью на живодерню. Определить состав крестьянства — значило поэтому определить и судьбу свей социал-революционной партии. Для социал-демократов вопрос был решен. Еще в середине 80-х и начале 90-х годов земская статистика собрала массу материала, доказывавшего с очевидностью, что прежнего мужика — хлебороба не осталось и в помине. Фабрично-заводская промышленность и рост капитализма в сельском хозяйстве успели расслоить крестьянство на несколько групп, различных по своей обеспеченности и по своим интересам. Безлошадный пролетарий, полуголодный мелкий крестьянин, богатей-промышленник — все они беспорядочно перемешались в том самом ‘деревенском миру’, который раньше казался однородной массой армяков и зипунов. Только круговая порука, выполнение повинностей и общая разверстка земли связывали в едино это сборище разорившихся, разоряющихся и наживающихся собственников. Было ясно, что их нельзя повести по одной дороге, и что проповедь социализма может встретить сочувствие только в чисто пролетарской части деревни. Было, кроме того, ясно, что никакими мерами это расслоение предотвратить нельзя, ибо вызывается оно не случайными причинами, а всем вообще развитием капитализма. ‘Трудовое крестьянство’, как понимают его социал-революционеры, не существует больше — так гласили факты самой жизни.
Но цифры можно было, при желании, перетасовывать. Молчальник земли русской продолжал пахать землю и вносить подати, кормить генералов, а насчет социализации земли хранил упорное молчание. Пришла революция, и вместе с ней напор мужика на барина. Запылали господские усадьбы, началось бегство помещиков в города — деревня приготовлялась схватить за горло векового врага и раз навсегда покончить с ним счеты. Социализация сделалась ходячим словом, и в сотнях приговоров стала повторяться одна и та же фраза: ‘Земля — божья’. Социал-революционеры воспряли духом. ‘Врут ваши цифры’, — кричали они социал-демократам. ‘Настоящая подлинная мужицкая душа вот в этих приговорах, в этих бунтах, руководимых мыслью о социалистической правде — справедливости.
Затем ‘иллюминация’ кончилась, бары вернулись в свои родовые гнезда и принялись за усмирение и обуздание. Два года прошло и принесли они много нового и неожиданного. Реакция торжествовала и благополучно длится до сих пор. Почему же так быстро исчерпался запас революционной силы, который веками копился в душе ‘трудового крестьянства’? И невольно напрашивалось сравнение русского крестьянского движения с курляндским и лифляндским, например, движением: чтобы подавить революцию в этих двух губерниях, пришлось наводнить их войсками, чтобы смирить русского мужика понадобилось лишь по 4-5 сотен казаков на губернию. Отчего такая разница? Ответ простой: в Курляндии и Лифляндии большинство сельского населения — батраки, или же мало отличающиеся от них крохотные собственники. Против них выступает, хотя и сплоченная, но небольшая группа крупных помещиков и богатых крестьян. Между тем: и другими нет почти никакого буфера, никакого промежуточного слоя который мог бы притупить остроту классовой борьбы. Сельский пролетариат стоит лицом к лицу с земельными собственниками, и поэтому действия его планомерны, а революционное настроение сознательно и продуманно. А русская деревня и ‘трудовое крестьянство’, о социалистических воззрениях которого так много говорили господа социал-революционеры? Оно оказалось действительно революционным по отношению к самодержавию и помещикам, но эта революционность отличалась всеми признаками и всеми недостатками мелкобуржуазной революционности. В ней не было стойкости, не было организованности: стихийные набеги на помещиков и стихийные побеги от казаков, поджоги усадеб — и хлеб-соль перед приехавшим губернатором, отчаяние, подымающее топор, и отчаяние, смиренно снимающее шапку — все перемешалось в этом взбаламученном мире крестьянского бунта. Ураган сословной ненависти, пронесшийся над деревней, не привел к выдержанной классовой борьбе, да и не мог привести к ней, ибо в аграрной революции не класс боролся с классом, а сословие угнетенных, принадлежащих к различным экономическим группам, боролось с сословием привилегированных. Барин-то был один — это верно, но мужик, восставший против него, был-то мелким собственником, то идущим в гору, то безлошадным — и чувствуя свою разношерстность, держал на всякий случай камешек в кармане и против соседа. Пока общими усилиями барина гнали, забывали о своих внутренних раздорах, о своих собственнических счетах. Но когда оказалось, что барин сильнее, чем казалось, общее возбуждение быстро прошло и камешку дали надлежащее употребление. Вчерашний бунтовщик опять склонил свою мохнатую голову и, хотя с опаской и с оглядкой, стал ‘божью землю’ покупать в Крестьянском банке. В мелкобуржуазном революционном крестьянине проснулся жалкий, забитый мелкий собственник. Ни бог Царского села, ни бог из переднего угла не помогли ему: он разочаровался в обоих. И стоит он среди соперников — односельчан и заплечных дел мастеров одинокий, без идеалов, и без надежд на своем мещанском распутье: на месте останется — последнее потеряет, вперед пойдет — без попутчиков погибнет, назад идти — дороги нет. И только новый подъем революционного движения в городе выведет его из этого оцепенения, толкнет его на старый революционный путь, заставит разбить идола, в которого он уже перестал верить. В противоположность рабочему классу, он не ставит себе определенных и ясных задач, не действует организованной массой, он бессознательно подчиняется общему течению и, хотя он хороший помощник в революции, но роль вождя не суждена ему. Можно победить с ним, но не под его руководством.
Для социал-революционеров этот тяжкий урок действительно прошел недаром. Чем более они превозносили ‘трудового мужичка’, тем более ополчались на него в последствии. Некоторые уже успели раскаяться в былых увлечениях и оповестили о том почтенную публику. ‘Ткнули нас барским носком в физиономию, — мы и замолчали’, злобно пишет, например, эсэрствовавших литератор Энгельгардт. Огорчение охватило, однако, не одного Энгельгардта: во влиятельных партийных кругах поднялся вопрос уже не о барском сапоге и мужицкой физиономии, а о гораздо более важной для социал-революционеров вещи: о ‘трудовом крестьянстве’. Существует ли оно? И если существует, то чем объясняется его слабость? Грозные вопросы для партии, у которой с ‘трудовым крестьянством’ связана вся программа и тактика! Ведь поставить их — значит усомниться в самих себе, поставить под сомнение и социализацию и все народнические теории! И однако, усомнившиеся нашлись. В одном из номеров официального социал-революционерского органа ‘Знамя труда’ помещено изложение статьи г. Е.В.-ова (всей статьи редакция почему-то не решилась поместить), содержание которой сводится к следующему. В настоящее время в русской деревне уже произошло экономическое расслоение крестьян на различные по своим интересам группы. Скрывать этого не приходится. Каждая экономическая группа крестьянства и в политике преследует совершенно различные цели. Так, например, в местах, где общинное земледелие исчезло, беслошадные пролетаризованные крестьяне сознают свое жалкое положение, но не видят никакого выхода, кроме разрушения современного строя и отобрания у богачей имущества. Но социалистический идеал далек от них: по своему настроению это анархисты-индивидуалисты. Следующей группой являются малоимущие крестьяне, живущие своим трудом. В тех обществах, где земля находится в общественном пользовании, они стремятся к справедливому ее распределению, к социализации. Это и есть ‘трудовое крестьянство’. Напротив, там, где земля разверстана на отдельные участки, эти трудовые крестьяне уже желают вести самостоятельное хозяйство. Они борются против царизма, но к социализму не склонны. Они только ‘демократически’ настроены. И наконец, четвертую группу представляют собой деревенские кулаки, они являются капиталистами — предпринимателями в хозяйственной жизни и черносотенцами в политике. Очевидно, что социалистическая партия из всех этих групп может опереться только на вторую — на ‘трудовое крестьянство’. Но как велика его численность? 4,8 процентов всего крестьянства, то есть менее двадцатой части, отвечает г. Е.В-ов. Так как очевидно, что на такую слабую силу опереться нельзя, и социализацию при ее помощи провести невозможно, то г. Е.В-ов делает такой вывод: необходимо пересмотреть партийную программу и тактику, и для пересмотра созвать съезд всех политических партий, работающих в деревне. Сделать такой вывод — значит, собственно говоря, поставить крест на социал-революционной партии, и понятно, что официальный орган, поместивший эту статью, всячески старается опровергнуть г. Е.В-ова. Но уже одно то, что эта статья помещена, указывает на то, что настроение г. Е.В-ова имеет сторонников в социал-революционных партийных кругах, является определенным течением партийной жизни. Правильнее было бы, впрочем, сказать — не течением, а последним вздохом. За последние полтора года ряды социал-революционеров неустанно редели: от них отошли сперва народные социалисты, потом почтительно отмежевались трудовики. Но и те и другие были еретиками, и можно было спорить, они ли отлучили от себя социал-революционеров или социал-революционеры — их. По соображениям партийной социал-революциониской чести, модно было утверждать и последнее. Но когда в официальном партийном органе приходится своему же единомышленнику доказывать свое право на существование — это значит, что ересь заняла в сердце самих праведников, что соблазненных, пожалуй-то больше, чем верующих!
Мы, социал-демократы, давно ожидали расслоения социал-революционеров, и статья господина Е.В-ова выражает только то, что неминуемо должно было случиться. Действительность заговорила так ясно, так определенно, что даже застарелые предрассудки не в силах были заглушить ее голоса. На месте ‘трудового крестьянства’ оказалось почти пустое место, грозные крики по адресу капитализма: ‘Шапками закидаем’, сменились скромным признанием, что он победил деревню, разбил ее на враждебные лагери, внес классовую борьбу в ряды ‘трудовых мужичков’. А раз так, то социализация неминуемо должна удалиться в почетное изгнание. Что же остается от широкой, всеобъемлющей партии? Воспоминания о былых надеждах. Как партия, она умирает. Одни убегают от нее для того, чтобы, подобно господину Энгельгарту, предаться публичному самобичеванию: другие топчутся на месте, лишенные прежней веры, но недостаточно смелые, чтобы признаться в своем неверии, будем надеяться, что найдутся в ней и третьи, которые, придумав до конца свою критику, придут к пролетарскому революционному марксизму и вступят в наши ряды, чтобы бороться в настоящем и побеждать в будущем.