Ultima, Доде Альфонс, Год: 1896 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 31 минут(ы)

Ultima
Альфонса Додэ.

Для друзей Эдмона де-Гонкура, и только для нихъ однихъ, ибо другимъ эти страницы показались бы ребяческими, какъ и вообще все, что нжно, разсказываю я здсь о послднемъ пребываніи въ Шанрозе знаменитаго писателя, врне сказать, о его послднихъ мгновеніяхъ. Пребываніе это было до того кратковременно, съ вечера субботы до ранняго утра въ четвергъ, что мн удалось, провривши свои воспоминанія воспоминаніями окружавшихъ меня людей, придать моему разсказу ту форму дневника, живую и интимную, которую онъ любилъ боле всхъ другихъ формъ, за ея теплую задушевность, за ея гибкость, за то, что она всего ближе къ правд, почти неразрывна съ нею. Онъ самъ употребилъ эту же самую форму, когда онъ написалъ для насъ разсказъ о смерти своего брата, этотъ нетлнный шедевръ состраданія и проницательности. Я ничуть не имю претензіи написать что-либо столь же поразительное и глубокое, какъ эти листки Дневника Гонкуровъ, іюнь 1870 года, но, какъ нжный другъ и свидтель, я хочу попытаться сдлать для него то, что онъ сдлалъ для своего брата Жюля.

* * *

Суббота, 11 іюля, вечеромъ.

Эдмонъ де-Гонкуръ пріхалъ сегодня въ шесть часовъ вечера. Я выхалъ къ нему на встрчу на станцію Рисъ-Оранжиса, въ десяти минутахъ отъ Шанрозе, по ту сторону Сены, въ ландо, запряженномъ двумя лошадьми, которыхъ я держу на дач все лто съ тхъ поръ, какъ ноги мои стали лниться. Празднества 14 іюля, переполненіе вагоновъ и вокзаловъ задержали поздъ, запоздавшій на полчаса… Наконецъ, ршетка открывается, народъ валитъ валомъ, безъ конца, а моего Большого все не видать… Что случилось? Я начинаю тревожиться, зная, что у него имются непріятности, крупныя непріятности, недавно причиненныя ему его проклятымъ ‘Дневникомъ’. Лишь бы только онъ не захворалъ, въ своемъ послднемъ письм онъ писалъ намъ, что ему грозитъ припадокъ печени. Но нтъ. Кучеръ весело обернулся ко мн на своихъ козлахъ и говоритъ: ‘А вотъ и господинъ де-Гонкуръ!’ Онъ привтливъ и щедръ и вс мои домашніе обожаютъ его.

Первымъ показывается мой сынъ Люсьенъ, встртившійся съ нимъ на Ліонскомъ вокзал, онъ несетъ мшокъ изъ красной кожи, хорошо мн знакомый и заставляющій меня любовно засмяться. Помимо человческаго лица, рядомъ съ нимъ, и, быть можетъ, гораздо значительне его, каждый изъ насъ обладаетъ тмъ, что я назову нашими маленькими обликами, тмъ отпечаткомъ насъ самихъ, нашихъ жестовъ и манеръ, что мы оставляемъ на всхъ предметахъ, постоянно намъ служащихъ. Когда кто-нибудь, кого мы сильно любимъ, исчезаетъ, покидаетъ насъ на всегда, часто бываетъ, что видъ садовой шляпы на вшалк, или сломанныхъ очковъ, случайно найденныхъ въ глубин ящика, вызываетъ его передъ нами ясне портрета и, главное, гораздо боле трогаетъ насъ. Для меня вотъ этотъ маленькій красный мшокъ, такъ часто виднный мною на дорог въ Шанрозе, это весь Гонкуръ въ пути, Гонкуръ, растерянный на желзнодорожныхъ станціяхъ, это его отвращеніе къ толп и къ толкотн, лихорадочно-тревожныя движенія его рукъ, его длинныхъ гибкихъ рукъ прирожденнаго артиста. Въ эту минуту я вижу, какъ эти его бдныя, милыя руки, свободныя отъ ноши и трепещущія, нетерпливо волнуются тамъ, вдали.

— Да что съ вами случилось, мой Гонкуръ?

Онъ кричитъ мн издали:

— Mon petit, они затеряли мой чемоданъ… Бываютъ же такіе мсяцы, когда вамъ не везетъ.

И пока онъ продолжаетъ объясняться съ желзнодорожными служащими, я любуюсь его отважной крпостью, гибкостью его фигуры, такъ что, несмотря на его 74 года, ему нельзя дать и пятидесяти. Твердый на ногахъ и прямой, въ сромъ костюм и въ маленькой шляп изъ коричневой соломы, никогда не казался онъ мн моложе, чмъ сегодня.

Къ счастью, чемоданъ не пропалъ, а только прибудетъ съ вечернимъ поздомъ, кучеръ създитъ за нимъ. Успокоенный Гонкуръ садится въ экипажъ, мы цлуемся и ландо отъзжаетъ. Вблизи у нашего друга видъ не такъ ужь хорошъ. Я нахожу его взоръ возбужденнымъ, тревожнымъ, а кожу горячей. Онъ нервно заговариваетъ:

— Ахъ! да, тьма непріятностей, и какихъ еще… Жеффруа говорилъ, вдь, вамъ, да?.. Пропустили строчку въ моемъ текст, а какая изъ-за этого чепуха вышла… Сколько я разобидлъ честныхъ людей, самъ того не желая. И пошли угрозы процессовъ, сколько пришлось изъять томовъ изъ обращенія, да еще этотъ Фаскелль съ своимъ спокойнымъ видомъ… А я провелъ дв безсонныя ночи, переворачиваясь съ боку на бокъ до того, что всю рубашку въ веревку свилъ… Такъ ужь и думалъ, что быть со мной припадку. Но нтъ… Какъ будто бы обойдется и такъ.

Уже свжесть рки, черезъ которую мы перезжаемъ, обввающая насъ точно веромъ, аллея тополей, вся эта мирная атмосфера успокоиваетъ и смягчаетъ его.

— А вы, mon petit, какъ вы вс здсь поживаете? Леонъ все еще на морскомъ берегу, Люсьенъ говорилъ мн… онъ сообщилъ мн также о смерти вашего стараго Тима, вы, должно быть, были очень огорчены.

— Да, очень, мы были связаны сердечной дружбой цлыхъ тридцать пять лтъ. Теперь на юг у меня остался только одинъ другъ, Мистраль, а на свер — только вы.

Экипажъ остановился, мы пріхали.

Десятилтняя Эдмея, тоненькая и высокая въ своей англійской блуз, съ разбросанными по плечамъ прядями розово-золотистыхъ волосъ, кидается на шею къ своему крестному отцу.

— Здравствуй, крестный! Какъ твое здоровье?.. Знаешь, у кошки садовницы теперь котенокъ… О! такой хорошенькій, съ такими голубенькими глазками… А двухъ маленькихъ осликовъ остригли, а потомъ у васъ новая корова, она даетъ хорошее молоко, но она злая-презлая…

Несмотря на весь свой интересъ къ этой мстной хроник, Гонкуръ принужденъ прервать ее, чтобы раскланяться съ хозяйкой дома и ея матерью, г-жей А…. идущими къ нему на встрчу. Прежде чмъ подняться въ свою комнату, онъ посматриваетъ съ вожделніемъ изъ моего рабочаго кабинета на весь этотъ фонъ зелени, спускающійся къ Сен.

— Послушайте, madame Додэ,— Господи, мн кажется, что я слышу его!— не пройтись-ли намъ по саду… ну-ка, хозяинъ, берите меня подъ ручку…

И вотъ мы бродимъ втроемъ по свтлымъ еще дорожкамъ, останавливаясь передъ клумбами, запахъ которыхъ испаряется въ жаркомъ воздух кончающагося дня. Г-жа Додэ показываетъ ему свои розы, онъ разсказываетъ намъ о своихъ розахъ, о своихъ шпалерахъ, о ршетчатыхъ портикахъ его дома въ Отейл, гд у него въ настоящую минуту рабочіе починяютъ крышу. Къ счастію, у него тамъ осталась Пелагея, которая сторожитъ и смотритъ за всмъ и которой запрещено отлучаться подъ какимъ бы то ни было предлогомъ. И вдругъ, точно тревога о своемъ дом, не защищенномъ крышей, напоминаетъ ему о другихъ заботахъ, онъ возвращается къ непріятной исторіи, о которой онъ мн только что говорилъ. Я чувствую, что ему неловко говорить намъ о новыхъ невзгодахъ, навлеченныхъ на него его Дневникомъ. Онъ несомннно предвидитъ одинъ изъ тхъ дружескихъ споровъ, что не разъ происходили между нами на тотъ же самый сюжетъ, и которые могутъ вс резюмироваться слдующимъ образомъ:

Я.— Вы не достаточно провряете, мой Гонкуръ… вы принимаете за чистую монету все, что вамъ передаютъ.

Гонкуръ.— О! васъ-то послушать, такъ ничему и никогда не слдуетъ врить…

А затмъ, посл извстнаго обмна возраженій, онъ выпаливаетъ мн прямо въ лицо, чтобы покончить съ этимъ:

— Во-первыхъ, mon petit, это чья вина?.. Не вы-ли заставили меня напечатать мой Дневникъ?

— Да, но я предполагалъ такъ, что вамъ не слдуетъ идти дале 71-го года, смерти Жюля, осады, коммуны… Въ этомъ мст современной исторіи въ нкоторомъ род переломъ, большая кладбищенская стна, усянная пулями, у которой все останавливается. Другая сторона за этой стной удалена отъ насъ на сто миль, эта же сторона совсмъ подъ рукой, безъ перспективы и отступленія назадъ, Я такъ и чувствовалъ, что, начиная съ этого пункта, васъ станутъ обвинять въ современномъ хроникерств и сплетничаньи.

— А разв нельзя сказать того же самаго о Сенъ-Симон?

Этого спора, почти всегда одинаковаго, сегодня не будетъ. Другъ нашъ слишкомъ, очевидно, несчастливъ, особенно смущаютъ его ненависть и гнвъ, вызываемые противъ него его Дневникомъ, нкоторые доходятъ до того, что грозятъ ему процессомъ за диффамацію.

— А между тмъ я говорю одну лишь правду, или то, что я считаю правдой… я говорю ее о самыхъ дорогихъ мн людяхъ, говорю ее о самомъ себ, какъ и о другихъ.

И убжденный, даже простодушный тонъ этихъ словъ, а также сопровождающій ихъ прямой взглядъ честнаго человка непремнно оправдали бы его въ глазахъ его самыхъ ярыхъ враговъ.

Но давно уже гонгъ подалъ сигналъ къ обду.

— Вотъ счастье, что мы одни!.. говоритъ Гонкуръ, садясь за столъ.

А когда онъ узнаетъ, что намъ вздумалось пригласить двухъ или трехъ друзей литераторовъ для того, чтобы ему было у насъ веселе, онъ протестуетъ, предпочитая семейный кружокъ, довольно и того, что въ четвергъ будутъ гости.

А между тмъ никто не любилъ такъ, какъ онъ, литературную бесду, эту умственную игру въ мячъ, когда улыбка слушателей разжигаетъ игроковъ, и мысли, и словечки перекрещиваются, точно подбрасываемыя воланами. Должно быть, сильно измнила, сильно омрачила его эта послдняя исторія съ его Дневникомъ, для того, чтобы внушить ему этотъ вкусъ къ одиночеству и къ тсному кружку за столомъ. Онъ — такой утонченный артистъ, такой изъисканный цивилизованный человкъ, что меня удивило бы, если бы этотъ припадокъ нелюдимости продлился. Да вотъ ужь обдъ развеселилъ его, онъ стъ съ аппетитомъ, чего съ нимъ давно не случалось: ‘вс эти дни, по его словамъ, его мучила только жажда, языкъ былъ сухой, во рту было горько и онъ питался въ ресторан ломтемъ дыни и тарелкой супа изъ раковъ, а потомъ рюмочку тонкаго коньяку’…

— О! monsieur де-Гонкуръ…— прерываетъ бабушка въ негодованіи.— Для человка съ припадками печени!..

— Тмъ хуже, сударыня… Вс эти доктора насмшники. Стоитъ вамъ только захворать, какъ они выпытываютъ у васъ подъ секретомъ, что вы всего боле любите, и сейчасъ-же подло запрещаютъ вамъ именно ваши любимыя вещи. Это называется у нихъ слдовать извстному режиму.

Споръ разгорается, переходитъ на другіе предметы. Передъ нами снова Гонкуръ хорошихъ минутъ, котораго знали только самые близкіе друзья, наивный и нжный, безъ угрюмости и подозрительности, но поразительно тонкой проницательности, отличающійся одному ему свойственной вооруженной чистосердечностью. Хроника событій Отейля и его виллы, банкетъ издателя Фаскелля, полъ-дня, проведенные имъ на дач у его возлюбленнаго Мирбо въ обществ поэта Роберта де-Монтескью, его встрча за столомъ Жана Лоррэна съ ученйшимъ авторомъ, Афродиты’, вс эти различные сюжеты дали пищу его уму вплоть до самаго конца обда, показавшагося намъ очень короткимъ. Ночь уже наступила, когда мы перешли на террасу, гд остались очень недолго. Въ воздух было душно. Безшумныя молніи прорзывали небо насквозь. Близь береговъ бассейновъ слышались хрустальныя ноты жабъ. Не знаю какъ, по поводу одного дружественнаго литератора, характеръ, нравственность и талантъ котораго вдругъ престранно измнились, мы заговорили объ этихъ превращеніяхъ, навязываемыхъ жизнью нкоторымъ людямъ посредствомъ различныхъ соприкосновеній и превратностей судьбы, и Гонкуръ вскричалъ, высовывая голову изъ ‘дачи’, куда онъ зябко забился, несмотря на густоту воздуха:

— Эй! вы тамъ, mon petit, куда же вы дваете свою теорію, гласящую, что вс мы люди конченные, потому что начали очень рано печатать, и что посл тридцати лтъ наши жизненныя впечатлнія не боле, какъ повторныя изданія.

Г-жа Додэ.— Его теорія гибельна и омерзительна, надо видть, какъ я ее исчиркала ногтемъ въ его тетрадк!

Гонкуръ.— И совершенно справедливо поступили, ибо она неврна. Я думаю, напротивъ, что человкъ измняется безпрестанно до самаго конца своего существованія и что мы мняемъ кожу безчисленное количество разъ, какъ зми.

Я.— Вы, вроятно, правы, Гонкуръ, и это доказываетъ, какъ опасно употреблять вообще какую бы то ни было формулу. Лучшія наши мысли гибнутъ изъ-за своей формулы, увядающей ране ихъ самихъ. Сами по себ, оппортунизмъ и натурализмъ вещи не дурныя, но ярлыкъ ихъ никуда больше не годится. Помните, какъ мы сказали это разъ вечеромъ Зола?

Гонкуръ.— За обдомъ съ Флоберомъ, на площади Комической Оперы… Охъ, какъ это давно было!

Молніи слдовали одна за другой, крупныя капли дождя стучали по веранд. Мы вернулись въ гостиную пить чай, который разливала mademoiselle Эдмея,— большая дачная гостиная, обтянутая генуэзской холстинкой, гд Гонкуръ нашелъ свое кресло на томъ же мст, какъ и въ прошлые годы, между каминомъ и диваномъ. Минутами, подъ впечатлніемъ какой-нибудь мысли, онъ встаетъ, обходитъ два или три раза гостиную, кидаетъ намъ фразу, или молча обдумываетъ ее, потомъ снова садится въ тотъ же самый уголъ. Въ тотъ вечеръ, хотя онъ и очень разговорчивъ, ему не приходится разгорячиться, потому что споры не завязываются. На стол виднется пестрая обложка недавно появившейся книжки стиховъ. Гонкуръ, завидя ее, морщится. Мы знаемъ, что онъ ненавидитъ стихи почти такъ же, какъ музыку. Въ наказаніе жена заставляетъ его прослушать нсколько стихотвореній, выбранныхъ на удачу, они вызываютъ единогласное восхищеніе.

— Это было бы гораздо красиве въ проз,— говоритъ намъ другъ, въ глазахъ котораго самое чудное стихотвореніе на свт не стоитъ одной странички Замогильныхъ Записокъ, Choses vues Виктора Гюго, десяти строкъ Жубера, Лабрюйера, Вёльо, Валлеса.

За этимъ именемъ Валлеса, промелькнувшимъ въ разговор, слдуетъ имя одного сотрудника ‘Улицы’, давно исчезнувшаго бднаго малаго, отъ котораго я получилъ не дале, какъ въ это утро, такое грустное письмо, что надъ нимъ разрыдался бы самъ сыщикъ Жаверъ.

— Мой братъ и я познакомились съ нимъ въ Вити, въ конц имперіи,— припоминаетъ вслухъ Гонкуръ…— Намъ представилъ его Валлесъ… Поздне я собирался написать предисловіе къ одной его книг, которую собирался издать Шарпантье, какъ вдругъ до нашего свднія дошло, какимъ милымъ ремесломъ онъ занимался, помимо литературы.

Посл нкотораго молчанія онъ добавляетъ:

— А все-таки это была далеко не бездарная скотина! Если вы намрены придти ему на помощь, я присоединяюсь къ вамъ.

Когда такіе старые друзья, какъ мы, принимаются ворошить свои воспоминанія, этому конца нтъ. Въ сосднемъ маленькомъ приход бьетъ десять часовъ. Mademoiselle Эдмея давно уже покинула гостиную, теперь наступаетъ очередь бабушки, а затмъ Люсьена, который узжаетъ каждое утро съ первымъ поздомъ, чтобы не опоздать въ свою мастерскую. Цлуя этого высокаго юношу, родившагося на его глазахъ, Гонкуръ спрашиваетъ его, что они подлываютъ въ мастерской, есть-ли у нихъ теперь модель.

— Да, у насъ женская модель до конца недли.

Мы переглядываемся, смясь. Кажется, не дальше какъ вчера, чтобы доставить удовольствіе крошечному пятилтнему мальчугану, уже помшанному на краскахъ и мазн, Гонкуръ смастерилъ, какъ во времена возлюбленнаго короля Людовика XV, дипломъ на пергамент, съ большими красными печатями, скрпленный подписью Бланшъ Дени, дочери Пелагеи Дени, славной служанки Отёйльской виллы, дипломъ, дающій Люсьену, званіе его маленькаго пастеллиста?.. А теперь вотъ женская модель!.. какой это волшебный фонарь, жизнь!.. Мы остаемся въ гостиной только втроемъ. Проходитъ еще часъ дружеской бесды, воспоминаній. Мы говоримъ о визит Георга Брандеса въ Шанрозе, о его живыхъ замчаніяхъ объ Ибсен, Толстомъ, Тургенев.

Я.— Вы знаете, Брандесъ утверждаетъ, что дурные отзывы о насъ двоихъ, приписанные Тургеневу, чистйшая выдумка?

Гонкуръ.— Mon petit, онъ насъ не любилъ, я всегда, былъ въ этомъ убжденъ, несмотря на его славянскія подлещиванья…

Г-жа Додэ.— Мн тоже не врилось.

Я.— Я думаю, что онъ злился на меня за то, что я не бывалъ на четвергахъ madame Віардо.

Гонкуръ.— Антипатія Тургенева происходила отъ того, что онъ никогда не могъ ничего понять въ вашей ироніи, также какъ и въ ироніи брата. Вы сбивали его съ толку. Вс иностранцы на одинъ ладъ. Французская иронія пугаетъ ихъ, они воображаютъ, что надъ ними смются…

Я.— Да, какъ рабочіе, женщины и дти… Однако, съ чего это вздумалось этому Гонкуру держать насъ сегодня такъ поздно въ гостиной? Спать, значитъ, не полагается?…

Внизу лстницы насъ ждутъ зажженные подсвчники. Происходятъ пожатія рукъ, цлованіе руки хозяйки и каждый отправляется наверхъ, въ свою спальню. Спальня Гонкура какъ разъ надъ нашей и составляетъ ея точное повтореніе, одно окно выходитъ въ фруктовый садъ и на маленькую церковь, другое въ паркъ, а два окна большой уборной выходятъ во дворъ. Когда онъ ходитъ, я слышу шумъ его шаговъ, его походка — единственное, что въ немъ вполн соотвтствуетъ его годамъ, потому что она не знаетъ, что за нею наблюдаютъ. Я сказалъ ему, что внизу ничего не слышно. И вотъ раздаются тяжелые, усталые шаги, такъ ходятъ люди въ конц утомительнаго трудоваго дня.

Воскресенье, 12 іюля.

Вотъ ужь часъ, какъ я сижу за своимъ рабочимъ столомъ, когда Гонкуръ, спустившійся изъ своей комнаты, является за мной, чтобы пройтись по саду. Спалъ онъ довольно хорошо для первой ночи, но онъ жалуется на жару, на безпрестанную жажду, приписывая ее грозовой погод, этому дьявольскому іюлю мсяцу, вчно влекущему за собой припадки печени. Ароматъ двухъ большихъ серебристыхъ липъ близь птичьяго двора причиняетъ ему мигрень. Мы переходимъ въ другую аллею, разговаривая о той книг, надъ которой я работаю и которая какъ будто интересуетъ его.

— Ахъ! mon petit, какъ вы счастливы, что можете еще предаваться вымыслу.

— Кто же вамъ мшаетъ длать то же самое, Гонкуръ?

— Годы,— говоритъ онъ мн серьезно…— Въ мои годы ничего ужь боле не измышляютъ.

Я припоминаю ему словечко Ройе-Коллара: ‘Г. де-Талейранъ боле не вымышляетъ, а разсказываетъ самъ себя!’.. Но онъ точно не слышитъ меня, онъ озабоченно осматривается.

— Что вы ищете, Гонкуръ?

— Скамейку, знаете, ту скамейку, на которую мы садились слушать стихи вашего друга Мистраля… Я замтилъ, что въ самыя подавляющія жары тамъ всегда бываетъ струйка прохлады.

Я веду его къ этой скамейк, гд мы дйствительно находимъ легкій втерокъ, поднимающійся съ рчки и шелестящій листьями молодыхъ чинаръ, насаженныхъ на откос передъ нами. Т два или три раза, что Мистраль прізжалъ въ Шанрозе, мы всегда садились тутъ послушать его, и я узнаю гладкій, какъ мачта, стволъ дерева, къ которому онъ прислонялся во весь свой высокій ростъ, передавая намъ псню гребцовъ-невольниковъ королевы Іоанны:

Lan lire lan laire

Et vogue la gal&egrave,re!

Я не думаю, чтобы Гонкуру чудилось, какъ мн, въ прохладномъ втерк отзвукъ прелестнаго провансальскаго напва, но тмъ не мене онъ наслаждается этой прохладой, онъ впиваетъ ее съ какой-то радостью, весьма странной въ такомъ зябкомъ человк, кутающемся и берегущемся въ разгар іюля точно зимой, черезъ минуту онъ вздыхаетъ.

— Да, г. де-Талейранъ разсказываетъ самъ себя и мн очень хотлось бы подражать ему, продолжать разсказывать себя въ моемъ Дневник, но, право, меня ужь черезчуръ закидали соромъ. Однихъ анонимныхъ писемъ сколько я получаю, не говоря уже о другихъ. Получаю даже… да, какъ вы, mon petit, при появленіи вашего романа ‘L’Evangliste’. Мн случается раскрывать любовныя записочки, замазанныя… Что я сдлалъ, чтобы навлечь на себя столько ненависти?.. Я попытался освтить нкоторой правдой всемірную ложь. За это меня объявляютъ диффаматоромъ, обвиняютъ меня въ нарушеніи свтскаго и соціальнаго договора, грозятъ мн исправительной полиціей… Нтъ, положительно довольно съ меня этого Дневника, я останавливаюсь.

Г-жа Додэ подходитъ, садится подл насъ и бросаетъ Гонкуру, входя въ аллею:

— Очень рада за васъ. Я перестала его любить, вашъ Дневникъ, онъ надлалъ вамъ черезчуръ много враговъ.

Мн не приходится критиковать Дневникъ Гонкуровъ, сколькихъ разозлили мои романы, писанные вс съ натуры! Однако, я признаюсь нашему другу, что за послдніе годы я чувствую себя съ нимъ не такъ свободно, какъ прежде. Я разучился высказываться, распространяться, какъ бывало раньше. Мысль, что вс мои слова будутъ занесены въ Дневникъ, стсняла меня, длала меня неловкимъ, я говорилъ теперь предъ лицомъ публики. Онъ могъ подумать, что я отрекаюсь, а вотъ въ чемъ было дло.

Гонкуръ кладетъ тихонько свою руку на мою и говоритъ:

— Mon petit, станьте вновь самимъ собой, Дневникъ Гонкуровъ оконченъ.

Долго просидли мы неподвижно на нашей скамейк, среди обширной тишины деревенскаго воскресенья. Вдали прозвонилъ колоколъ, въ воздух пронесся звукъ рожка велосипедиста, птичій крикъ. Я поднимаюсь къ себ, чтобы еще поработать, онъ идетъ еще побродить по нижней аллеи, которую онъ называетъ аллеей священника, или поиграть наедин на билліард. Онъ любилъ играть со мной, но вотъ ужь два года, какъ я больше не могу.

За завтракомъ вс снова сошлись. Первоначальный хорошій аппетитъ пропалъ у Гонкура, у него черезчуръ сильная жажда. Пылающія ладони рукъ и жаръ въ желудк предупреждаютъ о приближеніи его припадка. Въ этихъ случаяхъ докторомъ Барье ему предписанъ стаканъ Виши Готривъ утромъ. Посл полудня ему предписывается прогулка, мы отправимся за тмъ и за другимъ всей семьей въ Корбейль и вернемся по нивамъ Тижри, великолпнымъ въ данную минуту. Особенно хорошо одно поле картофеля въ цвту, цлая миля волнующихся свтло-лиловыхъ цвтовъ, настоящее чудо. Въ конц завтрака и въ гостиной за кофе только и разговору, что о фестивал, который устраиваетъ Монтескью въ честь Марселины Дебордъ-Вальморъ и который состоится завтра въ Дуэ. Люсьену хотлось бы увлечь туда мать, но ту ужасаетъ утомительное путешествіе, банкетъ, эстрада, выставка на показъ. Но Марселина старинный другъ семьи, моя жена помнитъ, что бывала у нея совсмъ ребенкомъ съ своей матерью. Хотя онъ и не очень восхищается поэтессой ‘Цвтовъ и Слезъ’ и зачастую смшиваетъ Дебордъ-Вальморъ съ Мелани Вальдоръ, Гонкуръ вступается за Люсьена, и вотъ мать ршается выхать съ сыномъ завтра утромъ въ шесть часовъ, чтобы вернуться только съ ночнымъ поздомъ. Зато корбейльская экспедиція должна обойтись безъ ея присутствія, и когда Эдмонъ спускается посл своего полуденнаго отдыха, то въ поджидающемъ его у воротъ ландо онъ находитъ только свою крестницу и меня.

И вотъ мы катимъ полчаса по этой дорог карнизомъ, между Сенарскимъ лсомъ и ркой, по этой дорог, встрчающейся въ большинств моихъ произведеній. На одномъ изъ лсныхъ поворотовъ между нами завязывается старый, престарый споръ и длится почти до Корбейля. Гонкуръ твердо вритъ въ потомство, всю свою жизнь онъ проработалъ для него, я же никогда о немъ не думаю, совсмъ его даже себ не представляю и, право, не знаю, что это такое.

Гонкуръ.— Но, наконецъ, для чего же вы пишете? Я васъ знаю, деньги не могутъ быть для васъ побудительной причиной…

Я.— И слава тоже не причемъ… Конечно, успхъ доставлялъ мн удовольствіе, хотя всегда за него приходилось платиться слишкомъ дорого. Но ни въ одну эпоху моей жизни меня не прельщали зеленые лавры. Быть учителемъ, главой школы, академикомъ, предсдателемъ чего бы то ни было, вс эти вещи не имютъ въ моихъ глазахъ никакого значенія…. Я пишу единственно для удовольствія, потому что мн необходимо высказаться, потому что я отзывчивъ и болтливъ.

Гонкуръ — Жюль былъ немного въ этомъ род.

Я.— Помните-ли вы, какъ разъ на вечер у Шарпантье, въ маленькой гостиной… помните споръ объ этомъ между Флоберомъ и Зола? Я одинъ оставался при своемъ мнніи противъ васъ троихъ, хотя, въ глубин души, старый Флоберъ…

Гонкуръ.— Впрочемъ, это очень старинная тема артистическаго спора. Существуетъ цлая переписка на этотъ сюжетъ между скульпторомъ Фальконне и Дидро.

Пока мы болтаемъ, mademoiselle Эдмея, сидящая напротивъ насъ въ блой шляпк-бабочкой, въ бломъ плать и съ блымъ же зонтикомъ, ссорится съ солнцемъ, желающимъ испортить ея нжный цвтъ лица. При всякомъ поворот дороги солнце мняетъ мсто, и какъ бы двочка ни устраивалась, непремнно оказывается, что лучъ солнца свтитъ ей прямо въ глаза или попадаетъ на кончикъ ея носика. Хотя у него имется вдвое большій зонтикъ, который онъ ежеминутно перебрасываетъ нетерпливымъ жестомъ съ плеча на плечо, Гонкуръ не лучше уметъ укрыться отъ солнца, чмъ его крестница, ему въ такой же мр, какъ двочк, не хватаетъ умнья оріентироваться, и я думаю о томъ, какъ много наивности и невинности кроется въ этомъ великомъ обозрвател, людей и вещей, въ этомъ тонкомъ наблюдател, столькими людьми обвиняемымъ въ сухости и безчеловчности. Ахъ, какъ мало похожъ онъ на воображаемаго людьми Гонкура, этотъ добрякъ, шарящій въ своихъ карманахъ, чтобы подать нищимъ Корбейля, входящій въ кондитерскую и въ базаръ улицы СенъСпира купить кошелекъ и корзиночку, которые mademoiselle Эдмея желаетъ подарить своей бонн. По булыжнику маленькихъ улицъ, кажущихся по воскресеньямъ шире и меланхоличне, нашъ экипажъ подскакиваетъ съ такимъ грохотомъ, что въ окнахъ и на порогахъ появляются люди. Мы останавливаемся у аптеки, чтобы купить воды Виши, а потомъ на площади у кафе, потому что Гонкуръ умираетъ отъ жажды. И пока намъ подаютъ напиться въ экипажъ, онъ съ ужасомъ осматриваетъ вокругъ себя эти спящіе дома, эту пустынную площадь и говоритъ:

— Можете-ли вы представить себ насъ, обреченными жить здсь?.. Да это врная смерть.

Я.— Для васъ, очень можетъ быть, потому что вы парижанинъ, я же родился въ провинціи. Былъ бы у меня очагъ, да любящіе люди за моимъ столомъ, я отлично ужился бы и тутъ.

Гонкуръ.— А гд же взять мужества писать?

Я.— Такія произведенія, какъ ваши, да это было бы невозможно, не хватало бы черезчуръ существенныхъ инструментовъ. Но Кантъ и Декартъ преспокойно написали бы свои книги и въ Корбейл.

Снова перезжаемъ мостъ и пылающую Сену, поднимаемся по правой сторон къ равнинамъ Тижри, мягкая волнообразная поверхность которыхъ спускается къ лсу подъ алыми лучами заката. Волшебное зрлище еще прекрасне, чмъ я его описывалъ, но я чувствую, что Гонкуръ любуется неубжденно, только для того, чтобы быть мн пріятнымъ. Этотъ утонченный послдователь всякой цивилизаціи предпочитаетъ сады открытому полю, и онъ признается мн въ этомъ на Этіальскомъ спуск, пока передъ нами развертывается этотъ прелестный пейзажъ, среди котораго жила дорогая его сердцу г-жа деНомпадуръ, передъ этими нжно-зелеными виноградниками, покрывающими склоны, и старой колокольней, поднимающейся среди нихъ.

Мы возвращаемся въ сумерки, какъ разъ во-время, чтобы услыхать второй призывъ къ обду. За столомъ царитъ большое оживленіе. Люсьенъ торжествуетъ при мысли о завтрашней поздк и открытіи. Ужасъ его матери все увеличивается и ей очень хотлось бы взять свое слово назадъ, но общаніе дано, это ршено и подписано, она подетъ открывать.

— Ага! вы любите стихи, madame Додэ,— язвитъ Гонкуръ съ добрымъ смхомъ,— ну, что же, вотъ вы ихъ и наслушаетесь…

На это она не жалуется, но ее огорчаетъ мысль, что она разстанется на цлый денъ съ своимъ гостемъ.

— Не бойся, я буду заботиться о немъ, какъ и объ Эдме…— говоритъ бабушка.

Я посвящаю ему весь свой завтрашній день. То-то мы позлословимъ насчетъ бдныхъ женщинъ! Гонкуръ заране радуется этому. А пока что, я замчаю, что онъ ничего не стъ, чуть-чуть супу, да земляники. Не избжать намъ припадка. Впрочемъ, съ тхъ поръ, какъ появилась у него болзнь печени, каждое лто она повторяется приблизительно одинаково. Вечеромъ побесдовали въ гостиной, какъ обыкновенно, только не такъ поздно изъ-за утренняго отъзда. Гонкуръ проситъ у меня книги, чтобы унести ее къ себ наверхъ. Я предлагаю ему ‘Горящую Москву’, русскій романъ, довольно посредственный, но полный типичныхъ подробностей и дополняющій, вмст съ ‘Войной и миромъ’, ‘Письмами Стендаля’ и ‘Дневникомъ Кастеллана’, характеръ этого необычайнаго эпизода императорской эпопеи, изъ котораго я мечтаю сдлать пьесу для Шатле.

— Можно-ли интересоваться такими отдаленными странами!— говоритъ хозяйка дома съ своимъ видомъ революціонерки въ спокойной форм…— Мн кажется, что все это происходило дв тысячи лтъ тому назадъ.

— Madame Додэ смшиваетъ долговременность и разстояніе. Охъ! эти поэты,— говоритъ Гонкуръ.

А мужъ добавляетъ,

— Оно справедливо относительно завтрашняго открытія. Это очень далеко и будетъ долговременно…

На этомъ дкомъ словечк мы встали и оставили гостиную.

Понедльникъ, 13-го іюля.

Сегодня утромъ, спустившись внизъ, я узнаю, что Гонкуръ плохо спалъ, онъ выпилъ свой стаканъ Виши и проситъ, чтобы къ нему не входили. Онъ придетъ внизъ только къ завтраку.

Такъ какъ онъ не серьезно боленъ, то я подумалъ только о себ и о своемъ небольшомъ разочарованіи. Я заране радовался мысли учинить настоящій дебошъ шатанья и болтовни подъ руку съ моимъ Большимъ. Погода прекрасная. Съ террасъ и лужаекъ поднимается теплая, розовая дымка. Какъ было бы хорошо пойти въ рощу. Къ счастію, приходятъ газеты, эти пожирательницы, эти убійцы времени, вмсто того, чтобы оттолкнуть ихъ отъ себя, какъ въ дни работы, я цликомъ погружаюсь въ нихъ, ихъ срая пыль наполняетъ мн глаза и мозгъ. Вдругъ отворяется дверь и въ ней появляется Гонкуръ во весь свой высокій ростъ, доходящій до притолки. Онъ не можетъ заснуть, а потому предпочелъ встать и сойти внизъ. Я смотрю на него, пока онъ читаетъ газеты, усвшись на диван по ту сторону моего стола, черты его лица осунулись, вокругъ глазъ желтизна. Обыкновенно, прочтя газету, выметя ее глазомъ, какъ онъ выражается, онъ бросаетъ ее раскрытой на полъ или на диванъ, подл себя. Сегодня меня поражаетъ старательность, съ которой онъ складываетъ каждую газету и кладетъ ее на столъ. Я сообщаю ему свое замчаніе.

— Я замтилъ, что это васъ раздражаетъ, mon petit,— говоритъ онъ мн съ доброй улыбкой, отъ которой я совсмъ конфужусь.

Ахъ! Какъ мы ничтожны, какъ глупость хитра, какъ она уметъ прокрасться въ самыя тсныя, самыя нжныя отношенія! Это правда, что вс эти разбросанныя вокругъ моего стола на ковр бумаги раздражали мои нервы, но чтобы я не смогъ скрыть своего нетерпнія отъ него!..

— Пойдемте пройтись, хотите?.. Сегодня въ газетахъ ровно ничего нтъ.

Онъ всталъ, взялъ меня подъ руку и сейчасъ же, по его походк, по звуку его голоса, я понялъ, что напротивъ, въ газетахъ что-то есть. Какая-нибудь строчка, вроятно, нсколько словъ по поводу Академіи.

Гонкуръ.— Знаете-ли вы, когда состоятся выборы на кресло Дюма.

— Мн говорили, что въ октябр или ноябр… Даже и еще позже.

Сдлавши нсколько шаговъ, онъ снова заговариваетъ съ усиліемъ:

— Послушайте… выступаете вы кандидатомъ, mon petit?

— Выступи я кандидатомъ, Гонкуръ, вы первый узнали бы объ этомъ.

— Какъ вы меня радуете!— говоритъ онъ, сжимая мою руку.

Мы подходимъ къ его скамейк, къ той, которую онъ предпочитаетъ остальнымъ въ ныншнемъ году, и, садясь на нее, онъ продолжаетъ:

— Что прикажете… Въ конц концовъ вс эти газетныя росказни производятъ свое впечатлніе. Какъ ни остерегайся… Они утверждали мн, что вы послали уже свое письмо въ Академію, прося только, чтобы держали въ секрет до выборовъ.

— И вы на меня за это не сердились?

Гонкуръ, старающійся найти струю воздуха, чтобы освжить свои пылающія руки, любовно оборачивается ко мн:

— Вспомните, что я вамъ сказалъ тому назадъ лтъ десять или двнадцать, когда былъ поднятъ вопросъ о вашемъ поступленіи туда. Вы уже были членомъ моей Академіи въ то время, однако же, я предложилъ вамъ, и вполн искренно, поступить, какъ вамъ будетъ пріятне, Я и теперь остаюсь при томъ же мнніи… Когда меня уврили, что вы ставите кандидатуру на кресло Дюма, я сильно огорчился, но остался вашимъ другомъ, и даже я тутъ еще лучше понялъ, до какой степени я вашъ другъ.

— Полагаю, однако, что, назначивши меня своимъ душеприкащикомъ и поручивши мн основать вашу Академію, вы не подумали же, что я покину свой постъ, не предупредивши васъ?

Въ самомъ дл Гонкуръ, почувствовавши себя разъ больнымъ, четыре или пять лтъ тому назадъ, вызвалъ меня въ Отёйль къ своей постели и заставилъ меня пережить жестокое волненіе, онъ прочелъ мн вслухъ свое завщаніе, назначавшее меня его душеприказчикомъ вмст съ Анри Сеаромъ. Поздне какая-то репортерская неловкость повела къ разрыву съ Сеаромъ и мой сынъ Леонъ сдлался его замстителемъ по исполненію послдней воли нашего друга. Только изъ этого завщанія, извстнаго лишь нотаріусу да мн, узналъ я впервые объ устав и правил Академіи Гонкуровъ. Виноваты-ли въ томъ сдланныя мною возраженія насчетъ этой Академіи, самое имя которой кажется мн крупной ошибкой, но только онъ не очень любитъ говорить со мной о ней. Самъ я нимало не стремлюсь говорить объ этомъ, вполн увренный, что мн не придется заниматься ею и что я умру гораздо раньше Гонкура. Должно быть, это также и его убжденіе, разъ онъ назначилъ моимъ сотрудникомъ сначала Анри Сеара, потомъ моего сына Леона, а недавно,— какъ мн говорили,— Леона Энника вмсто моего сына. Что вызвало эту перемну? Не зн,ю. Онъ всегда выказывалъ живйшее расположеніе къ Леону, а послдній томъ его Дневника доказываетъ, какъ онъ цнитъ его талантъ. Уже два года тому назадъ онъ говорилъ мн, что Леонъ принадлежитъ къ его десяти. Отчего произошла эта перемна? Когда-нибудь я это узнаю. Вотъ въ точности то, что онъ сказалъ мн сегедня по поводу своей Академіи. Когда я спросилъ его, оставляетъ-ли онъ при ней то же названіе, Гонкуръ живо отвтилъ мн:

— Да, mon petit… я согласенъ, что слово это черезчуръ торжественно для насъ и вовсе не подходитъ къ писателямъ независимымъ, причемъ иные изъ нихъ даже солдаты авангарда, и выбираютъ себ сами оружіе и мундиръ. Я думалъ о перемн нашего наименованія, какъ вы того желали, въ дух простоты и добродушія, я думалъ назвать ее Столомъ Гонкуровъ или Преміей Гонкуровъ, но меня всегда удерживало одно щекотливое обстоятельство. Мысль эта пришла намъ обоимъ, брату и мн, мы вмст работали надъ основаніемъ Академіи Гонкуровъ, и вотъ я не считаю себя въ прав измнять какое бы то ни было ршеніе, принятое нами сообща… Будь Жюль еще въ живыхъ, намъ пришлось бы передлать не мало статей. За послдніе годы манеры той Академіи стали не т, она стала чаще обращаться къ молодымъ, къ литератур, какъ выражался Флоберъ, это доказывается тмъ, что Бурже, Лоти и многіе другіе фигурировали въ кадрахъ нашего учрежденія до поступленія въ то, иные даже безъ своего вдома. Тмъ не мене, большинство премій, раздающихся во дворц Мазарини, выдаются неосновательно. Ихъ Академія не уметъ открывать таланты или не даетъ себ этого труда, а частенько она этого и не можетъ, и наша премія въ пять тысячъ франковъ окажетъ немаловажныя услуги. Вотъ и все!.. А теперь, знаете что? походимте.

Мы спустились въ аллею священника, поднялись обратно черезъ рощу и онъ все время говорилъ мн о своемъ брат:

— Странная вещь, Жюль умеръ въ 1870 году, представьте себ, что пятнадцать лтъ подрядъ, до 1885 г. я, который часто вижу сны, никогда не видалъ ни одного сна безъ него. И вдругъ онъ исчезъ изъ моихъ сновъ. Днемъ я продолжалъ думать о немъ, воспоминаніе о немъ посщало меня такъ же часто, какъ прежде, но во сн, въ ночной моей жизни, онъ пересталъ существовать. Это длилось десять лтъ… Въ прошломъ году, разъ ночью, братъ вернулся. Что мн именно снилось, не помню, какой-то вздоръ, но Жюль былъ тутъ и съ тхъ поръ онъ не отступно тутъ. Еще сегодня ночью онъ участвовалъ въ моемъ сн.

Гонкуръ замолчалъ. Горячій полдневный песокъ скриплъ подъ нашими шагами. Передъ домомъ, въ высокой смоковниц, возвышающейся надъ крышей со стороны его и моей спальныхъ, слышалось тихое, сонное пніе зяблика или малиновки.

— Какая это птица?— спросилъ онъ у меня.— Утромъ я слышу ее у самаго моего окна. Она-то и будитъ меня звуками своего горлышка, точно наполненнаго свжей водой.

— Да, утромъ, въ четыре часа… Я тоже слышу ее за моими занавсками…

И я разсказываю ему исторію о томъ кузнец казармы Белыпахъ, котораго мой сосдъ, докторъ Шарко, и я слышали каждое утро, каждый изъ своего рабочаго кабинета, и наковальный молотъ котораго, передаточный ремень для нашихъ двухъ мозговъ, мрно пристукивалъ подъ нашу работу, заставляя насъ думать другъ о друг. ‘Кто-то изъ насъ двухъ будетъ дольше слышать молотъ кузнеца?’ говаривалъ мн часто Шарко съ своимъ жесткимъ взоромъ и своей нжной улыбкой.

— Онъ былъ вполн увренъ, что это выпадетъ на его долю…— говоритъ Гонкуръ, которому я, наврное, не разъ передавалъ эту маленькую исторію, но который и виду не подаетъ, что слыхалъ ее.

Когда видишься такъ часто и съ такихъ давнихъ поръ, подобныя повторенія неизбжна. Зато же онъ, милый старикъ, всегда начинаетъ свои исторіи словами: ‘Вы скажете, что я вчно твержу одно и то же’…

Сегодня утромъ за завтракомъ никто не повторялъ старыхъ исторій. За столомъ немногочисленное общество, но очень оживленное. Заговорили о путешественникахъ, ухавшихъ изъ Шанрозе на разсвт. Гд-то они теперь? Утоляютъ свой голодъ въ какомъ-нибудь мелкомъ мстечк, подъ звуки мстнаго оркестра. Отъ имени г-жи Дебордъ-Вальморъ мы перешли къ Верлэну и къ вліянію, которое духъ нжной Марселины имлъ на этого изящно сатанинскаго поэта, г-жа А…. знавшая ихъ обоихъ въ разное время, вызываетъ передъ нами силуэтъ бднаго Лиміана, тогда совсмъ еще юноши, декламировавшаго въ гостиной генеральши де-Рикаръ свои красивые печальные стихи:

И не будетъ у насъ никогда Беатриче…

Она давно ужь умерла, та, что должна была быть его посмертной Беатриче.

Я, внезапно.— Гонкуръ, что съ вами? Вы ничего не дите!

Гонкуръ.— Mon petit, я не голодедъ… Не могу-ли я съ большой протекціей, конечно, получить немного молока отъ той коровы, что такъ зла, по словамъ моей крестницы?.. Не кипяченаго, а только подогртаго.

Ему приносятъ большую чашку молока, но онъ находитъ его черезчуръ теплымъ, въ конц концовъ не выпиваетъ его и выходитъ изъ-за стола, спрашивая себя, чего бы ему такого выпить. Соснувши, онъ спускается съ меньшей желтизной вокругъ глазъ, хорошо отдохнувшій. Я предлагаю ему велть заложить экипажъ и совершить большую прогулку по лсу или по равнин. Мы могли бы захать на минутку къ Knne по Мандрскимъ полямъ розъ, или, прохавши равнины Лиссъ и Куркуроннъ, купить вкусныхъ бисквитовъ Меннеси, ни одно изъ моихъ предложеній не соблазняетъ его. Слишкомъ долго придется просидть въ экипаж, онъ не можетъ больше переносить эти четырехъ или пяти-часовыя катанья, какъ въ тотъ день, напримръ, когда г-жа Додэ, съ экземпляромъ ‘Замогильныхъ Записокъ’ подъ мышкой, возила насъ по улицамъ Савиньи, отъискивая дорогу Генриха IV и домъ г-жи де-Бомонъ, пріятельницы Шатобріана.

— А не пойти-ли намъ просто посидть на берегу рки?.. Что вы объ этомъ скажете, хозяинъ?

Въ Шанрозе онъ частенько называетъ меня ‘хозяиномъ’, а во всякомъ другомъ мст ‘Додэ’ или ‘mon petit’, иногда же, но только въ томъ случа, если онъ говоритъ обо мн, онъ называетъ меня Альфонсомъ!

— А къ рк, такъ къ рк…

Но мы забываемъ взять съ собой ключъ отъ калитки, что мшаетъ намъ добраться до Сены, и мы остаемся въ алле священника, которую заходящее солнце, пробиваясь сквозь густыя липы, пестритъ свтлыми пятнами.

Я.— Значитъ, это правда, что вы больше не будете работать, Гонкуръ?.. И вы считаете это для себя возможнымъ?

Гонкуръ.— Я намреваюсь докончить исторію Камарго, а затмъ составить очень подробный каталогъ коллекцій, не заключающихся въ Дом артиста… Если Антуанъ поставитъ мн ‘La Faustin’, я пересмотрю въ ней нкоторыя сцены. Потомъ… а потомъ и все. Работать съ интересомъ я могъ бы только надъ своимъ Дневникомъ. Эти жизненныя отмтки, такія разнообразныя и простыя, интересуютъ меня гораздо боле, чмъ романъ. Я знаю, что это не вашъ вкусъ…

Я.— Я черезчуръ педантиченъ, я люблю вещи боле точно построенныя. Я, напримръ, едва могъ дочитать до конца большинство произведеній Достоевскаго, даже ‘Братьевъ Карамазовыхъ* и’3аписки изъ мертваго дома’, потому что въ нихъ не хгатаетъ послдовательности… Я въ этомъ не виноватъ, мой другъ. Совсмъ еще мальчуганомъ я прыгалъ на одной ножк подъ воротами Августа и игралъ въ бабки на аренахъ или на ступенькахъ храма Діаны.

Въ эту минуту по дорог, отдляющей аллею, гд мы гуляемъ, отъ второго парка, прозжаетъ возъ сна. Мн кланяется старый крестьянинъ съ непокрытой, сдой и совсмъ круглой головой, управляющій этимъ возомъ, и я кричу ему изъ-за ршетки:

— Здорово, ддушка Иванъ!

Когда Евгеній Делакруа жилъ въ Шанрозе, человкъ этотъ былъ у него въ услуженіи. Надо слышать, съ какой гордостью онъ говоритъ: ‘Я готовилъ палитру господину Лакруа’. И вотъ Гонкуръ начинаетъ говорить мн объ этой палитр Евгенія Делакруа съ такимъ значеніемъ, съ такимъ жаромъ… На какой оригинальной и рдкой конференціи о романтическомъ искусств присутствую я! Какъ я благословляю эту встрчу съ ддушкой Иваномъ, благодаря которой мн выпала такая удача!.. Мы долго просидли тутъ въ глубин, задушевно разговаривая о колорит и освщеніи, пока не послышался звукъ гонга, а потомъ поднялись обратно черезъ рощу и огородъ, гд цвты млютъ съ ароматныхъ и жаркихъ сумеркахъ.

Обдъ проходитъ довольно меланхолично. Mademoiselle Эдмея не привыкла проводить цлый день безъ матери. Я самъ думаю про себя, что три пустыхъ мста за столомъ ужь очень много. Мы проводимъ нсколько времени подъ верандой. Небо черно, лишь песокъ аллей еще немного свтлетъ. Съ стороны Версаля, черезъ то, что называютъ проской Савиньи, доносятся порывистыя дуновенія, предвстники грозы, и глухіе раскаты грома. На меня нападаетъ такая тоска…

— Знаете mon petit!— говоритъ мн Гонкуръ, усаживаясь на свое мсто въ углу камина,— я частенько чувствовалъ, гуляя въ своемъ Отёйльскомъ саду, то самое, что вы чувствуете сегодня вечеромъ. Да еще вы-то тутъ не одинъ, и ваши ухали всего на одинъ вечеръ, тогда какъ у меня круглый годъ нтъ другой компаніи, кром моихъ коллекцій. Отъ нихъ, знаете, ветъ холодомъ, и говорятъ он съ вами далеко не каждый вечеръ.

Искренній и скорбный тонъ, которымъ онъ довряетъ мн свою тоску стараго холостяка, сильно огорчаетъ меня. Мн досадно на самого себя за то, что я поддался этому приступу меланхоліи, и я потомъ заставляю его говорить цлый вечеръ о его брат, о подснжникахъ Жандёра, о прежнихъ вечерахъ въ Сенъ-Гратіен съ Теофилемъ Готье и съ Жиро, а также и о нашихъ сумасшедше-веселыхъ экскурсіяхъ въ Провансъ, къ Парроселямъ. Когда мы уходимъ въ десять часовъ изъ гостиной, ни онъ, ни я ужь боле не печальны, я отогрлся, растирая его.

Прежде чмъ уйти наверхъ, Гонкуръ, съ своимъ подсвчникомъ въ рук, подошелъ на минутку къ моему столу, гд я усаживался за работу въ ожиданіи ночного прізда нашихъ путешественниковъ, и сказалъ съ своей улыбкой старшаго брата:

— Мн непріятно оставлять васъ одного… Хотлось бы посидть съ вами, но я чувствую себя до того утомленнымъ…

Онъ ушелъ, волоча ноги, и я слышалъ, какъ медленно поднимался онъ по лстниц…

Вторникъ, 14 іюля.

— Послушайте-ка, mon petit…

Это онъ зоветъ меня вполголоса, когда я выхожу изъ своей комнаты, онъ говоритъ со мной, перегнувшись сверху черезъ перила этой страшной лстницы во второй этажъ, по которой я поднимаюсь теперь не иначе, какъ съ большимъ трудомъ.

—…Mon petit, я плохо спалъ. Я пролежу весь день въ постели и буду лечиться молокомъ. Завтра утромъ сдлайте мн ванну и я буду опять совсмъ на ногахъ, я убжденъ въ этомъ…

Я не раздляю его убжденія. Пей онъ молоко долго и аккуратно, оно было бы ему полезно, но что насъ особенно тревожитъ, жену и меня, такъ это желаемая имъ завтра утромъ ванна. У себя дома, въ Отёйл, Гонкуръ не иметъ ванной комнаты, или, врне, она, какъ и весь остальной домъ, загромождена японщиной, витринами. Ему ставятъ ванну въ кухн, ведра выливаютъ въ окно, выходитъ хлопотливо и утомительно для всей его прислуги. А при мысли, что его прислуг придется повозиться, чего только не готовъ лишить себя этотъ Гонкуръ съ его высокомрнымъ видомъ, который слыветъ за эгоиста и который зимой, по утрамъ, спускается, едва одтый, самъ взять газеты изъ ящика, въ свои 74 года, лишь для того, чтобы никого не будить!..

Въ каждый его пріздъ лтомъ въ Шанрозе ванная комната бываетъ для него настоящимъ наслажденіемъ. Все въ ней восхищаетъ его: паровая баня, душъ. Къ несчастію, какъ-то разъ, года два или три тому назадъ, онъ тамъ простудился, схватилъ лихорадку, и съ тхъ поръ мы очень за него боимся. Какъ же, однако, быть? Уже въ прошломъ году мы огорчили его, отложивши эту несчастную ванну… Впрочемъ, кто знаетъ? Быть можетъ, онъ и передумаетъ до завтра, почувствуетъ себя лучше. Моя жена и Люсьенъ сходили къ нему и нашли его въ отличномъ расположеніи духа, онъ заставилъ ихъ разсказать ему всю церемонію открытія Дуэ, прекрасныя рчи Монтескью и Анатолія Франса. Въ теченіе дня онъ присылалъ мн нсколько разъ извстія о своемъ здоровь.

За обдомъ у насъ былъ въ гостяхъ одинъ парижанинъ, сбжавшій отъ національнаго праздника. Вечеръ проводимъ на террас. Погода душная и втреная. Со всхъ сторонъ горизонта доносятся отдаленные звуки музыки, трескъ фейерверковъ. Тамъ наверху, въ своей постели, Гонкуръ долженъ слышать ихъ, ихъ доноситъ къ нему этотъ передгрозовый втеръ, который онъ такъ ненавидитъ.

Среда, 15 іюля.

Эбнеръ, мой секретарь, очень занятый въ своей редакціи и могущій посвящать мн всего одинъ день въ недлю, пріхалъ заниматься. Мы рано засли за дло. Впрочемъ, и погода самая для того подходящая: небо нависло низко, быть гроз, листья крутятся вихремъ, точно осенью… Дурная погода для ванны Гонкура. Меня внезапно пронизываетъ эта мысль. Я спрашиваю объ этомъ лакея, который утверждаетъ мн, что все приготовлено самымъ старательнымъ образомъ подъ наблюденіемъ барыни, температура средняя, блье тщательно грется въ печк. Господинъ де-Гонкуръ спустился минутъ двадцать тому назадъ, ночь онъ провелъ довольно хорошо. Онъ разсчитываетъ просидть часъ въ вод. Часъ, это слишкомъ. Я отправляюсь въ ванную комнату.

— Это вы, mon petit?

Онъ отвчаетъ мн за дверью, изъ глубины своей ванны:

— Какъ ваше здоровье? Я намренъ навстить васъ, когда выйду изъ воды.

— Нтъ, мой Гонкуръ, не приходите. Вы рискуете простудиться въ корридорахъ… Слышите, какой втеръ?.. Лучше идите къ себ да лягьте ненадолго въ постель. Я скоро приду васъ навстить… Сегодня я не боюсь больше лстницы, потому что могу опереться на руку Эбнера.

— По правд говоря, я самъ очень радъ вернуться на нсколько минутъ въ свою постель. Я чувствую себя до того слабымъ… не могу даже ршиться взглянуть на свои часы, а они лежатъ тутъ на стул подл меня. Который часъ, Эбнеръ?.. Я посижу еще четверть часика.: Вы находите, что это слишкомъ долго?.. Хорошо. Пожалуй, вы правы. Пришлите мн лакея, я отправлюсь наверхъ.

Спустя полъ-часа, я постучался въ дверь его комнаты.

— Войдите!— произнесъ его голосъ, совсмъ измнившійся, точно онъ говорилъ издали.

Мы нашли его лежащимъ, скоре распростертымъ поперекъ кровати, полу-одтымъ, точно онъ, вернувшись къ себ посл ванны, оказался не въ силахъ лечь, какъ слдуетъ. На обоихъ его окнахъ занавски подняты и въ комнату лился рзкій дневной свтъ, а онъ ненавидитъ этотъ свтъ. Онъ жалуется на боль въ правомъ боку, сопровождаемую сильной дрожью, на холодъ въ ногахъ. Это его припадокъ печени. О! онъ хорошо узнаетъ его… А чтобы я не тревожился, онъ усиливается улыбнуться, стуча зубами. Эбнеръ помогаетъ ему улечься подъ одяло. Онъ попросилъ налить ему стаканъ Виши и два или три раза спутался въ словахъ, сказалъ: ‘Фаскелль’ вмсто бутылки… но онъ сейчасъ же это замчалъ и первый смялся надъ своими ошибками. Мы съ нимъ замтили даже, что въ слов ‘фаскелль’ есть фіаско, фіаскетта, соломенная бутылка юга. Улегшись въ постель, прикрывшись пуховикомъ, съ плотно опущенными занавсками на окнахъ, онъ почувствовалъ себя лучше, дрожь стала меньше, руки не такія горячія.

— А ваша боль въ боку, Гонкуръ?

— Весьма сносная. Если она увеличится, я попрошу васъ сдлать мн вспрыскиваніе.

Два года тому назадъ, во время одного очень мучительнаго припадка печени, нсколько вспрыскиваній морфія принесли ему большое облегченіе, но съ тхъ поръ онъ ихъ себ боле не длалъ и никогда не длалъ ихъ самъ.

— Вотъ незадача, mon petit,— сказалъ онъ, беря меня нжно за руку,— что за наказаніе привозить вамъ вчно съ собой болзнь, точно вамъ недостаточно своихъ собственныхъ страданій… Ну, что длать, приходится вамъ брать меня со всми моими пороками, разъ только вы у меня и есть, разъ вы моя семья, моя настоящая семья.

— Дорогой другъ!..

Мы разговариваемъ съ минутку у его постели, затмъ онъ попросилъ насъ дать ему уснуть. Онъ не думаетъ, что будетъ въ состояніи спуститься завтракать, но наврное пообдаетъ съ нами.

Около часа или половины второго, только что слъ я за работу, какъ Гонкуръ прислалъ за мной, приказавъ сказать мн, что я ему нуженъ. Когда я вошелъ къ нему, онъ засмялся.

— Передняя дантиста… Какъ только пришла минута вырвать мн зубъ, такъ онъ сейчасъ и пришелъ. Я думалъ, что мн понадобится вспрыскиванье, а стоило вамъ только показаться…

— Я подожду, другъ мой, у меня не горитъ.

Я усаживаюсь на диван, напротивъ его постели, и въ свтломъ полумрак, наполняющемъ его комнату, какъ въ часы его дневного сна, мы говоримъ съ нимъ о праздник въ Дуэ, о которомъ Люсьенъ разсказалъ ему во всхъ его подробностяхъ, а также и о нашемъ завтрашнемъ, четверговомъ обд. Эти четверги въ Шанрозе, когда всякій можетъ пріхать, эти обды, за которыми иногда оказывается двадцать пять человкъ передъ окорокомъ баранины и блюдомъ рыбы, непредвиднность гостей, растерянность прислуги въ противоположность хладнокровію и изобртательности хозяйки дома, чрезвычайно забавляютъ его. Онъ особенно любитъ засиживаться потомъ вечеромъ въ гостиной, когда вс наши парижане разъхались, распивая рюмочку крпкаго коньяку и припоминая разныя словечки, мины, кривыя усмшки, все замтки для его Дневника.

— Жаль, что вашъ Дневникъ конченъ, мой Гонкуръ. Завтра насъ будетъ цлая толпа, вамъ было бы что записать…

— Во всякомъ случа, хозяинъ, я общаю вамъ присутствовать при этомъ и сдлать вамъ честь. Я чувствую себя получше, мн даже не понадобятся вспрыскиванія. Это были послднія слова, сказанныя имъ мн.

Черезъ часъ посл этого г-жа Додэ постучалась въ его’ дверь. Встревоженная его молчаніемъ, она входитъ. Казалось, онъ дремлетъ, но руки его шевелились, вс пальцы двигались, какъ это случается съ нимъ обыкновенно во время оживленнаго разговора или художественнаго спора.

Она обращается къ нему:

— Какъ вы чувствуете себя, monsieur де-Гонкуръ?

— Лучше, лучше.

Онъ отвчаетъ отрывисто, взглядъ его блуждаетъ. Въ ужас жена моя бжитъ за своей матерью, возвращается опять съ нею наверхъ къ нашему другу, у котораго теперь глаза закрыты, лицо горитъ, дыханіе тяжелое и громкое.

Чтобы это было что-либо очень серьезное, я долго не хотлъ этому врить.

Да это же его припадокъ… Онъ хорошо знаетъ, въ чемъ дло, онъ только-что самъ намъ это сказалъ.

Эбнеръ, котораго я опять попросилъ подняться къ нему, поддерживаетъ во мн мою иллюзію:

— Дамы ошибаются, увряю васъ. Г. де-Гонкуръ все въ томъ же положеніи, въ какомъ мы только что его видли, ему не хуже.

Но жена моя настаиваетъ, разгорячается:

— Я теб говорю, что другъ твой очень плохъ. Ты не видалъ его такимъ, какимъ а сейчасъ его видла, а то ты испугался бы не меньше насъ… Прошу васъ, Эбнеръ, телеграфируйте скоре доктору Барье.

Изъ всхъ многочисленныхъ докторовъ, лечившихъ Эдмона де-Гонкуръ за эти послдніе годы, какъ-то: Мильяръ, Рандю, Мартовъ, Вакезъ, Барье, онъ всегда доврялъ всего боле послднему изъ нихъ, не разъ онъ намъ это говорилъ, онъ внесъ это и въ свой Дневникъ. А потому, когда около шести часовъ экипажъ привезъ Люсьена съ докторомъ, мы почувствовали истинное облегченіе.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Ну, что скажете, докторъ?

— Легочное кровоизліяніе… Въ его годы это дло весьма серьезное.

Даже и передъ этимъ заявленіемъ, передъ этой увренностью, я все-таки не испугался. Это мн кажется невозможнымъ. Вдь, онъ же узнаетъ самъ эту дрожь…

—…Это лихорадочная дрожь… сто двадцать ударовъ пульса въ минуту. Но лихорадка эта не отъ печени, тутъ захвачено легкое.

— Значитъ, онъ простудился, выходя изъ ванны?

— Да, можетъ быть, и ванна… а можетъ быть, болзнь эта давно ужь крылась въ немъ. Вотъ вы сказали мн, что вс эти дни онъ былъ въ лихорадочномъ состояніи. Въ прошломъ мсяц онъ кашлялъ, жаловался, смясь, что на груди у него лежитъ цлый шкапъ, а въ бронхахъ мяукаетъ куча котятъ… Должно быть, онъ давно ужь расхварывался.

Тмъ не мене опасность эта до такой степени стремительно развилась, что я совсмъ сбитъ съ толку. Да вдь онъ только что разговаривалъ, смялся со мной… Теперь его глаза смотрятъ передъ собой, но ничего не видятъ, онъ никого не узнаетъ, а когда, съ помощью горчичниковъ по всему тлу, вспрыскиваній эиромъ и кофеиномъ, съ помощью всевозможныхъ сильныхъ реактивныхъ средствъ, въ немъ вызываютъ, наконецъ, немного жизни, голосъ его не боле, какъ отдаленное лепетанье, которое мучительно слышать. Была минута, когда Барье приподнялъ его и усадилъ въ постели.

— Ну-ка, monsieur де-Гонкуръ,— говоритъ ему милйшій докторъ, тихонько его встряхивая,— поговорите-ка съ нами. Вы, конечно, знаете, гд вы? Въ Шанрозе, у вашихъ друзей Додэ, вы ихъ узнаете, а?

Бдный другъ улыбнулся въ послдній разъ, качнувши головой, какъ бы говоря: ‘Еще бы мн ихъ не узнать’. Почти въ ту же минуту онъ снова упалъ, выбившись изъ силъ, на подушку, лепеча:

— Очень усталъ… Очень усталъ.

Что было дальше? Тутъ у меня въ памяти какая-то черная пропасть, тотъ заунывный мракъ, что вторгается въ домъ одновременно съ несчастіемъ и котораго не разгоняетъ никакой свтъ. Въ такіе вечера лампы не освщаютъ. Люди говорятъ и дйствуютъ ощупью… Вызвать-ли Пелагею, которая привыкла ухаживать за нимъ? Но нтъ. Онъ крпко на-крпко запретилъ ей отлучаться изъ дому, ей одной довряетъ онъ охрану своихъ бумагъ и коллекцій. Особенно въ эту минуту, когда крыша разломана и домъ полонъ рабочихъКакъ его взволнуетъ ея видъ, когда онъ придетъ въ себя, ибо ни одинъ изъ насъ, не исключая и доктора, не подумаетъ о возможности катастрофы. Барье, видя наше огорченіе, успокоиваетъ насъ:

— Мы его спасемъ… особенно если онъ не преподнесетъ намъ прилива крови къ мозгу.

Но жена права, предосторожность требуетъ извстить его родныхъ.

А гд они, эти родные? Мы ихъ не знаемъ, онъ такъ мало говорилъ намъ о нихъ. Единственные, оставшіеся у насъ въ памяти имена и адреса его кузеновъ Ратье, въ замк Жандеръ, да Лефевра де-Бегонъ, деверя нашего друга, Фредерика Массонъ. Имъ посылаютъ депеши, затмъ отправляютъ нарочнаго къ доктору Фору, Дравейльскому доктору, превосходному человку ь прекрасному практиканту, который долженъ замнить Барье до завтрашняго утра и исполнять его предписанія.

Въ тишин деревенской ночи поднимается зда взадъ впередъ, стучитъ ландо, какъ въ самые оживленные четверги въ Шанрозе. Въ одиннадцать часовъ парижскій докторъ узжаетъ, общаясь вернуться завтра, сейчасъ посл своего больничнаго обхода. Наверху онъ водворилъ своего коллегу при больномъ, котораго сейчасъ только что видла жена и который все лихорадочно дремлетъ, но довольно снокоенъ. Онъ два раза просилъ пить, все пытаясь улыбнуться, чтобы успокоить насъ, и продолжая лепетать, что ему лучше, гораздо лучше. Намъ ничего больше не остается, какъ лечь спать, пока тамъ наверху сидитъ докторъ, готовый предупредить насъ при малйшей тревожной перемн… Я выхожу на минуту на террасу. Дуетъ втеръ, разнося по грозовому небу тяжелыя тучи. Деревья парка выступаютъ бархатистой тнью, какъ на офортахъ этого Сеймура Гадена, котораго я полюбилъ, благодаря Гонкуру… Бдный другъ! Не начинается-ли у него долгая болзнь? Только что мы успли выйти изъ трзвоги за нашего ребенка, и неужели намъ опять предстоятъ недли ожиданія и страха? Какой годъ, сколько испытаній!.. Ну, что длать, не будемъ протестовать и жаловаться, главное, не надо заявлять о своемъ существованіи. Это лучшее средство обмануть злой рокъ.

Четвергъ, 16-го іюля.

На маленькой колокольн Шанрозе пробила полночь. Въ дом вс спятъ, за исключеніемъ дежурнаго доктора и меня. Подобно Макбету, я убилъ свой сонъ вотъ ужь много лтъ тому назадъ и каждый вечеръ я принимаю питье съ хлораломъ. Сегодня ночью я еще медлю выпить свою дозу, не потому, чтобы у меня были дурныя предчувствія, а потому что меня развлекаютъ шаги доктора надъ моей головой, я слжу за нимъ, я вижу, какъ онъ подходитъ къ постели, наклоняется къ больному, возвращается къ дивану, ложится на него и внезапно опять встаетъ… Что случилось?.. Нтъ, ничего… нтъ, случилось. Кто-то спускается съ лстницы. О! сколько муки въ этихъ осторожныхъ, приближающихся шагахъ… Стукъ въ дверь и тихій голосъ:

— Докторъ проситъ барыню поскоре наверхъ.

И еще тише голосъ шепчетъ:

— Пусть придетъ и баринъ… Господину де-Гонкуру совсмъ плохо…

Какая тайная нервная сила подняла меня на ноги, одла въ одну минуту и внесла до верху этой лстницы, подъемъ на которую въ обыкновенное время почти невозможенъ для меня? Дверь его комнаты пріотворена, и еще въ корридор до меня доносится хрипъ, сильный, ужасный хрипъ, уже слышанный мною, увы! въ другія ночи… Возможно-ли? его-ли я слышу?.. Да, его… Онъ хриплъ, черты лица были неподвижны, лицо багровое и раздувшееся, его прекрасные блые волосы разметаны по подушк, точно мокрый шелкъ… Минута смятенія и ужаса, я разспрашиваю доктора. Что же такое случилось?.. Ничего, ночь сначала не предвщала ничего дурного, а потомъ вдругъ пульсъ участился, жаръ увеличился, лицо еще боле разгорлось… До тхъ поръ ему можно было давать пить, а теперь немыслимо, ничто не проходитъ. Это конецъ… Докторъ пробуетъ вспрыснуть еще разъ эиру, въ угоду намъ. Нтъ, всякое леченіе стало теперь безполезно, почти кощунственно, агонія началась. Вокругъ насъ, въ его комнат, гд все обыкновенно такъ чисто и на своемъ мст, уже чувствуется безпорядокъ смерти. Этотъ докторъ, невольно говорящій во весь голосъ, эти открытые ящики, эти стклянки, эти чашки на томъ самомъ стол, гд лежатъ еще листки бумаги, исписанные его прекраснымъ, ровнымъ почеркомъ… И все этотъ сильный хрипъ, минутами прерывающійся, потомъ опять начинающійся, но длающійся съ каждымъ разомъ все короче и отдаленне, по мр того какъ этотъ благородный умъ, эта свтлая душа погружается во мракъ… Моя жена молится и плачетъ на колняхъ у подножія постели, я же, не знающій ни одной молитвы, взялъ его руку въ свою,— эта бдная рука вся въ поту и въ огн, — и, наклонившись къ нему, примшивая свои слезы къ его предсмертному поту, я говорю съ нимъ тихо-тихо, близко-близко къ нему:

— Гонкуръ, другъ мой, это я… Я тутъ, совсмъ подл васъ…

Я не знаю, можетъ-ли онъ слышать меня, минутами у меня является эта иллюзія, особенно, когда хрипъ прекращается, и когда его прекрасное лицо съ отяжелвшими вками точно слушаетъ то, что я говорю ему о его брат, о его брат Жюл, котораго онъ любилъ боле всего на свт. Вдругъ его рука, жаръ которой понемногу уменьшался, вырвалась изъ моихъ рукъ поспшно, почти грубо. Говорятъ, при агоніи бываютъ такія спазмотическія движенія. На меня это произвело впечатлніе поспшнаго отъзда торопящагося друга, внезапно вырывающагося изъ вашихъ объятій. Ахъ! Гонкуръ, честный и врный товарищъ!..

Сколько времени пробыли мы у этого смертнаго одра? Который былъ часъ, когда, зажегши свчи, жена моя обернула четками его прекрасныя безжизненныя руки и мы съ нею спустились обратно внизъ, удрученные изумленіемъ и горемъ, не умю сказать. Знаю только, что въ окнахъ чуть брезжился свтъ, что я малодушно бросился на свой хлоралъ и что, засыпая, я слышалъ тихія рыданія Люсьена въ его комнат. Спустя два часа меня разбудила маленькая птичка на дерев за окномъ, птичка Гонкура съ горлышкомъ, наполненнымъ свжей водой, невинныя рулады которой весело поднимались на солнц. Съ минутку я пролежалъ, не думая, не понимая, сознаніе случившагося вернулось ко мн вмст съ воспоминаніемъ, раздирающимъ душу воспоминаніемъ, только тогда, когда я услыхалъ голосъ моей жены, приказывающей среди слезъ садовнику нарзать зеленыхъ пальмовыхъ листьевъ и розъ,охабки розъ, срзать вс розы сада.

‘Встникъ Иностранной Литературы’, No 9, 1896

Ultima Альфонса Додэ.

Читайте также:

Ultima
Альфонса Додэ.