Марк Криницкий
Марк Криницкий
Удачный трюк
Удачный трюк
I.
I.
II.
II.
III.
III.
—————————————————-
Удачный трюк, Криницкий Марк, Год: 1917
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Курятин (по сцене Яковлев-Разумовский) похлопал в ладоши:
— Господа, пожалуйста, по местам. Маленький, бритый, лохматый, в ‘художественной’ синей блузе до колен, он в последний раз озабоченно посмотрел на стеклянную крышу-потолок своего кинематографического ателье, сейчас кое-где задвинутый полотняными щитами, лежавшими на протянутых горизонтально проволоках, и сделал сладенькое лицо.
— Итак, мы начинаем! Марья Ивановна!
Артистка, изображавшая полуобнаженную, связанную пленницу, поудобнее поправилась на деревянной скамейке и приняла кокетливо-страдальческое выражение. Над головой у неё виднелось высоко сделанное подобие тюремного окна.
— Вот так… в три четверти… достаточно-с. Томитесь же! Ведь, вы в плену у варваров-пруссаков. Может быть, вас завтра ожидает злая казнь. Вы поднимаете глаза к небу… Боже мой, томитесь же!
— Пожалуйста, не учите. Вы лучше заплатите мне мои пятьдесят рублей. Иначе, — ей-Богу, вот вам святой крест — я играю сегодня в последний раз.
Мужчины захохотали. Брянцев, загримированный немецким майором, покривил голову набок и, как всегда, сказал в нос:
— К чему вам пятьдесят рублей, когда вас завтра, может быть, ожидает ‘злая’ казнь?
Белесоватые глаза Курятина забегали от ярости.
— Предупреждаю вас, Марья Ивановна, что мы здесь не одни.
— Сделайте ваше одолжение. Пусть знают все…
Она кричала:
— Я сказала, что я жду до сегодня, до двух часов дня. И вы видите: я терпеливо жду. В два часа я разгримировываюсь, надеваю шляпку и ухожу. Если вы поступаете по-свински, то и с вами так же…
— …поступают по-свински, — докончил Брянцев, — не женщина, а пулемет.
Курятин сделал трагический жест.
— В два часа я швырну вам ваши пятьдесят рублей.
— Вам придется их поднять и корректно передать мне в руки.
— И не подумаю. Феликс Францевич, вы приготовились вертеть?
— Уже.
— Максимов!
— Есть.
Вделанные в деревянные подставки молочные ‘юпитера’ вспыхнули дрожащим ослепительным бледно-фиолетовым светом.
— Аграфена Ильинишна!
Курятин показал руками, как играют на рояли. Толстая таперша, закрывая сутулою спиною больше половины клавиатуры пианино, заиграла печальный вальс. Лица у всех сделались серьезными.
— Пошли! — пронзительно крикнул Курятин и сделал опять сладенькое лицо.
Феликс Францевич, высокий, с бритым затылком, в сером парусиновом пальто, затрещал своим аппаратом.
— Марья Ивановна, томитесь же! Чёрт вас возьми, вы получите ваши деньги ровно в срок. На золотом блюде поднесу.
Марья Ивановна, купаясь в фиолетовом свете полными, обнаженными плечами, изображала муки томленья. Курятин стоял на месте, покачиваясь и дирижируя. Его хлипкая фигурка, с несоразмерно длинными руками, была похожа на рака, поднявшего клешни.
— Виктор Александрович, какого же чёрта вы опаздываете? Ведь, пленка сорок копеек метр.
Громыхая саблей и звеня шпорами, Брянцев, стоявший уже наготове, ринулся в полосу фиолетового света. Его горбоносое лицо сложилось в брезгливую иронию. Он привык играть на сцене хлыщей и денди.
— Брянцев, говорите же! — кричал Курятин, хватаясь одной клешней за голову, а другой грозя: — ‘Выдай своих сообщников, подлая тварь’. Хватайте ее за плечо. Нечего церемониться. Это, батенька, не сцена, а кинематограф.
Брянцев взял Марью Ивановну за руку выше локтя. Пожатие его руки было хотя мягко, но уверенно. Сквозь музыку было не слышно, что он говорил. С лица у него не сходило выражение денди, избалованного женским успехом. Он был немного изломан для немецкого майора, но зато хищен и тонко-зол.
— Можете вы мне дать на сегодня взаймы пять рублей? — спрашивал он Марью Ивановну.
— Господа, я требую говорить по роли, — кричал Курятин, догадываясь, что артисты ведут посторонний разговор. — Фриц и Карл, не отходите далеко. Марья Ивановна, страдайте же! Вот так.
Марья Ивановна извивалась, представляя боль.
— Вы слышите? — говорила она Брянцеву. — Прошу вас придерживаться роли, когда вы играете. Вы меня сбиваете с тона. Ай, вы делаете мне слишком больно.
— Я придерживаюсь роли… Три с полтиной, предательница, зловещая женщина, бегающая по пассажам.
Она говорила, закатывая глаза:
— Ах, я страдаю. Вашими бы устами да мед пить. Я сама вся в долгу, как в шелку.
Курятин взъерошил свои лохмы.
— Теперь вы влюбляетесь… Виктор Александрович, влюбляйтесь же! Они даже влюбиться сразу не умеют.
Феликс Францевич, неподвижно и плотно расставив ноги, точно он представляет одно целое с своим высоким аппаратом к которому придана черная четырехугольная кинематографическая камера, методически трещит рукояткой.
— Чёрт в нее влюбится, — говорит Брянцев. — Она так накрашена, что ничего не разберешь.
— Я прошу говорить по роли, — кричит Курятин, заглушая музыку, — или играть молча. Аграфена Ильинишна, голубка, трогательнее! Брянцев, развязывайте же ей руки! ‘Славянка, ты свободна!’ Германский часовой: ‘Русские идут’. Картина, полная ужаса…
Курятин изображает на своем бритом, голодном лице ужас.
— Марья Ивановна, поднимите правую руку. Не лев… Эх, испортила. Левая не видна, — говорит он жалобно и тотчас свирепо. — Не надо поправляться. Чёрт, все равно… ‘Проклятье злодеям!’ и так далее. Раз ее!
Брянцев бросает Марью Ивановну на землю. Она говорит страстным шёпотом:
— Теперь уже поздно! Палач, ты сейчас получишь заслуженное тобой возмездие… Как это? Опять забыла… Ну, не важно… Можно своими словами. Словом, я не выдам своих сообщников. Вы слышите, сударь? Я презираю вас, мужчина, который просит у женщины взаймы!
Курятин молчит, молитвенно складывая крестом руки на груди:
— Так, так, голубушка! Не сбивайтесь же с тона. Правую руку, правую! Всегда правую, голубка… Хватается за голову… ‘Проклинаю тебя. Можешь, подлец, убить!’
— Можете теперь, сударь, убираться к чёрту.
— К чёрту? Повтори, что ты сказала? Львы и леопарды, вы слышали это? О, ваши слова не пройдут вам так. Фриц и Карл, возьмите эту женщину и приготовьте из неё что-нибудь… вроде бифштекса.
Рукою в белой перчатке он эффектно жестикулирует в лиловом свете, потом, не оборачиваясь, гордо уходит, звеня амуницией.
Фриц, в костюме германского солдата, замахивается саблей над головой Марьи Ивановны.
— Пожалуйте головку долой!
— Осторожнее! — вскрикивает Марья Ивановна. — Она у вас и вправду наточена.
Она хватается за тупую саблю. От неожиданности это выходит правдоподобно. Она изображает, что порезала руки. Падает ничком. Германцы рубят ее и бегут.
— Талантливо! — говорит Брянцев в нос, подрыгивая ногой.
Зрители кривят физиономии.
Аппарат перестает трещать. ‘Юпитера’ с шипеньем гаснут.
— Баста! — говорит серьезный Феликс Францевич и вдруг отрывисто ржет. — Это называется: ухлопали. Куда они спешат? Скажите мне, куда они все спешат. У меня в запасе еще один и на десять метров. И так вечно. Спешат, точно пожар.
У Курятина усталый и счастливый вид. Он вытирает пот грязным платком с прыщеватого лба. Труп Марьи Ивановны приподнимается с пола и осматривает смятый атласный пеньюар.
— Хоть бы вы коврик догадались постелить. Прямо безобразие, ни на что не похоже. Вот я снималась в ателье у Мандрыкина…
— Что коврик! — говорит весело Курятин, доставая папиросу прямо из верхнего бокового кармана блузы, где у него их целый склад. — Завтра у нас одна съемочка на натуре, — облизнешь пальчики! Слабонервным, особливо дамам (он подмигивает на Марью Ивановну), прямо не рекомендуется присутствовать.
Он подставляет свой карман с папиросами всем курящим.
— Одолжайтесь.
— Что такое? В чем дело? — спрашивает Марья Ивановна, приближаясь и тревожно оглядываясь.
Она любопытна и не выносит, когда у мужчин есть какие-нибудь от неё секреты.
Курятин продолжает:
— Со взрывом. Как говорится: кровь и песок. Испания, Мадрид… А вы говорите, моя дорогая: коврик. Это вам не сцена. Вы нам подайте жизнь. Завтрашняя съемочка нам, без павильона… (он поворачивается к Брянцеву)… в чистом, открытом поле, рубликов в полтыщи влезет.
— Сколько заплочено за одра? — спросил Брянцев, сделав смешно-серьезное лицо.
Он сорвал грим и бросил на пол. Теперь у него в губах было алчно-деловитое выражение, Он считал себя в душе коммерсантом и мечтал о том, чтобы самостоятельно заняться кинематографическими съемками.
— ‘Одра’… Подите-ка, батенька, купите такого одра. Настоящая казацкая лошадь.
— Ну, шестьдесят… От силы, семьдесят рублей…
— Купите такого ‘одра’ за сто, а я вам сейчас же уплачу все сто пятьдесят. Хотите?
Любопытным кольцом их окружили артисты.
— Да в чем же дело, господа?
Марья Ивановна поочередно дотрагивалась теплыми, полными руками до споривших и слушавших мужчин.
— Будет взрыв натуральной лошади. Поняли? Дам, все равно, не будут пускать.
— Вот ужас! Я непременно поеду.
— Даже если сегодня не получите своих пятидесяти рублей?
Брянцев, некрасиво дергаясь, захохотал. Курятин рассказывал, поставив левую клешню в бок, а правою хвастливо помахивая в пространстве.
— Специально пиротехника пригласили… Для нас это — раз плюнуть. За расходами мы не стоим. У Желобкова мошна толстая.
Слышно было, как рабочие длинными шестами с громом передвигали полотняные щиты на проволоках. Кто-то крикнул на них, быстро обернувшись:
— Тише, черти!
— …Это делается довольно просто, — с профессорским видом и кокетливою нежностью объяснял Курятин, — электрический провод с изоляцией, скажем, саженей на двадцать и кнопка. Очень просто. Бочка пороху, — et voila tout. Виктор Александрович доезжает на вышереченном ‘росинанте’ до кустика, бросает лошадь и изображает паническое бегство…
— Ну? — спросила Марья Ивановна, прижимая ладони к огромному бюсту.
Её глаза с густо подкрашенными черною краскою ресницами были совершенно круглы от ужаса.
— Господа, сегодня денег не будет ни для кого, — сказал, неожиданно появляясь из тёмного люка в полу и подходя к группе, высокий седой старик с красным лицом и острым носом. Это был Желобков, компаньон Курятина. — Пожалуйте, все за расчетом, кому получать, послезавтра.
— Как послезавтра? — вскрикнула Марья Ивановна. — Я же ведь сказала, что сегодня до двух ча… Это ужас, ужас! — перебила она сама себя, не в силах оторвать глаз от Курятина. — И что же дальше? Говорите же скорей. Бог мой! И…
— И фьють.
Курятин показал крупные передние желтые зубы и сделал рукою жест по направлению к стеклянной крыше.
— Это я придумал.
Она внимательно изучала глазами его лицо. Это доставляло ему большое удовольствие. Он поправлял свою гриву, поддевая ее сзади красными узловатыми пальцами, и хорохорился.
Артисты окружили пришедшего Желобкова. Тот застегнул верхнюю пуговицу у борта чёрного сюртука, точно боясь, что у него отнимут его деньги, и склонил голову на одно плечо. Глаза его превратились в две узенькие щелки.
— Да что деньги, господа? Деньги будут, — говорил он, дребезжа. — Вы мне вот картинку подайте. Разговору много, а делов мало. Мне боевик надо, чтобы можно было монопольно на районы. А деньги будут. Вы, главное, со всем вашим усердием. Теперь вот еще на пленку набросили по гривеннику. А вы все только: ‘Деньги, деньги’. Митрий Иваныч! — позвал он плаксивым голосом Курятина. — Зеленую-то штофную мебель из магазина Лaрионова керосином облили. Осталась у вас еще совесть?
— На вас хватит, — огрызнулся Курятин.
— Вы слышали: деньги послезавтра? — сказал Брянцев Марье Ивановне.
Он подошел к ней вплотную. Сейчас глаза у него были выпуклы и обиженно-круглы. Он говорил в нос, но уже без иронии. Он злился, что ему не удастся занять у неё сегодня денег.
— Ах, оставьте меня, — ответила она, держа Курятина за руки. — Дмитрий Иванович, родненький, вы заезжайте за мной завтра на автомобиле, когда поедете на съемку. Правда, вы заедете, дуся? Вы не сердитесь?
— Нельзя-с, голубка, помешаете да и нервочки порастреплете. А на экране это будет, ах!
Он мечтал, полузакрывая глаза.
— Настоящая-с кровь и живые, всамделишные судороги. Это чего-нибудь таки да стоит. А вы говорите: Мандрыкин. Мандрыкин ваш жила и больше ничего. Разве у него может быть такой размах?
Он прищелкнул языком.
— Заграничной выделке не уступим.
Он понизил голос и, скосив глаза, выразительно дотронулся ей указательным пальцем до талии.
— А на другой день, когда ее это разное воронье облепит, мы еще раз приедем с Феликсом Францевичем, опять ручку повертеть. Башка!
Он хлопнул себя ладонью по лбу.
Марья Ивановна до тех пор не отпускала его, пока он снисходительно не дал ей обещаний заехать за ней на автомобиле.
Пиротехник, в старом драповом пальто и круглой кепке, стоя у самого обрыва, вытащил из кармана электрический звонок в клочке старой газетной бумаги.
— Нам что? — говорил он — Наше дело приспособить. А ну…
Став сначала на одно колено, он привязал звонок к медным проволочкам проводов, торчавшим из глубины черной ямы.
— Ванюшка, нажима-ай.
Артисты и статисты, одетые русскими солдатами, стоявшие толпой позади него, отстранились от ямы, точно ожидая взрыва. Звоночек, сбиваясь, хрипло затрещал.
— Проверено, — сказал пиротехник. — Теперь, господа, попрошу лишних — айда!
Марья Ивановна, размахивая муфтой, спешила по вспаханной вязкой земле.
— Господа, нет ли у кого из вас кусочка хлеба с солью? — кричала она издали. — Бедная лошадка, видно, еще не ела. Все ржет. Ведь, еще не скоро?
— Готово, — сказал пиротехник. — Нужен ей ваш хлеб с солью! — прибавил он, нахально усмехаясь ей прямо в лицо.
— У неё такие милые совершенно белые ресницы, — говорила Марья Ивановна, волнуясь. — А глаза черные-черные, так что невозможно даже различить зрачков. Виктор Александрович, пойдемте, я покажу вам, какие у неё дивные глаза. И за что, за что? Это дико и жестоко, господа. Для какого-то ничтожного развлечения… Ах, я не соглашусь с этим никогда.
— Вот что, убирайтесь вы… — крикнул Курятин, выскакивая из толпы.
Брянцев, собираясь идти с Марьей Ивановной, спрашивал у пиротехника, снисходительно наморщив нос:
— А скажите, вы меня не…
Он сделал в воздухе жест рукою.
Тот отвечал, стоя на коленях прямо на сыром грунте и отвязывая звонок:
— Ежели вы будете, конечно, дожидаться… Вы видите, кажется, что мина заложена у оврага? Ныряйте глубже. Направление взрыва воронкой вверх.
— Это ужасно! — сказала Марья Ивановна, беря под руку Брянцева.
Они пошли к лошадям. Привязанные у кустов, они стояли понуро, обмахиваясь хвостами и нюхая прошлогоднюю траву на только что обтаявшей земле.
— Вот эта, — сказала Марья Ивановна, дотронувшись рукою до морды серой лошади, ‘в яблоках’.
Действительно, у неё были совершенно белые, точно поседевшие ресницы и удивительно темные глаза. Она подняла морду и тоненько заржала.
— Предчувствует, — сказал Брянцев.
— Вы думаете?
Марья Ивановна суеверно взглянула на него.
Тут же, за кустом, стояли и курили статисты, одетые частью — казаками, частью — германскими кавалеристами. Все это был народ, привыкший к случайному заработку и долгому ожиданию. Были тут физиономии и позы, напоминавшие профессиональных факельщиков. Один из них жевал хлеб.
— Попросите у него, — судорожно сжала Марья Ивановна руку Брянцева.
Жевавший хлеб услышал и подошел сам. Посыпав соли на хлеб, он стал угрюмо кормить лошадь.
— Ешь что ли напоследок. Животина еще хорошая… можно бы вполне…
— Спасибо, — сказала ласково Марья Ивановна, кивнув глазами.
Брянцев говорил, кисло и устало морщась:
— По-моему, это — садизм. Зачем вы приехали сюда? Вам необходимо видеть кровь?.. Сознайтесь: да?
— Вы оскорбляете меня при посторонних.
Лошадь не стала есть хлеба и снова тоненько заржала.
— Она хочет пить, — заволновалась Марья Ивановна.
Лицо кормившего сложилось в отдаленное подобие улыбки, точно он собирался чихнуть.
— Для меня теперь, барышня, все равно… Во славу искусства… — прибавил он, желая показать свою ученость и доставить удовольствие господам.
— По местам! По местам! — кричал Курятин, бегом ковыляя по пашне. — Садись, эй! Германская кавалерия! Виктор Александрович что же вы? Я говорил: бабы здесь только помеха.
— Ну-с, — сказал Брянцев, — поместимся на седло. Чувствую, что они меня взорвут.
Курятин, запыхавшись, добежал. Брянцев, сидя на лошади, озабоченно-уныло говорил:
— Взорвете вы меня, Дмитрий Иванович. Вы смотрите: пока моя голова не скроется… Я вовсе не хочу, чтобы у меня оторвало ноги.
Но Курятин его не слушал. Он делал знаки Феликсу Францевичу, который возился посреди пашни с аппаратом, то раздвигая ножки штатива, то сдвигая. Кучка людей у оврага, шевелясь, расползалась по разным направлениям.
Брянцев дал шпоры лошади. Она дернула повод и потянулась мордой к Марье Ивановне. В толпе статистов засмеялись. Она вынула из муфты белый платочек и приложила к глазам.
— Нет, здесь, положительно, надо что-то сделать, — говорила она. — Это все слишком как-то просто.
Брянцев никак не мог заставить лошадь идти.
— Что значить давно не ездить верхом, — оправдывался он.
Один из переодетых казаков, с высоко торчащею у стремени пикою, подъехал и стегнул упиравшуюся лошадь нагайкой. Брянцев качнулся и с него чуть не упала черная лакированная каска.
— Господи! — вскрикнула Марья Ивановна. — Вы разобьетесь.
Она, улыбаясь, смотрела на Брянцева, который старался придать себе мужественно-свирепый вид.
— Вот что, — вдруг набросился на нее Курятин, — я требую, чтобы вы убирались отсюда к чертям. Слышали? Лезут, чёрт бы их брал.
От крику у него свалилось с носа пенсне. Только сейчас Марья Ивановна заметила, как он бледен.
— Уходите.
Он топнул на нее ногою. Она молча потупила глаза, но не стала возражать. Только по плечам её прошел гадкий озноб.
От оврага по направлению к Феликсу Францевичу шел пиротехник с помощником. У последнего в руках было что-то похожее на большую темную катушку. За ними тянулась, падая на землю, проволока. Курятин оглянулся еще раз на Марью Ивановну, надел пенсне на злые глаза и направился к Феликсу Францевичу.
Она осталась одна у куста, где перед тем стояли лошади. Ей сделалось страшно. Верховые, казаки и германцы гарцевали туда и сюда. Курятин кричал, выстраивая их друг перед другом рядами, точно он был своего рода фатумом или богом брани. Лошади, как и во время репетиции, не слушались и носили всадников туда и сюда. У оврага строилась разделенная на две части пехота: наша и германская.
— Держись дальше-е! — кричал пиротехник. — По слову: ‘ура’… Дальше-е…
Курятин ругался и бегал, Феликс Францевич беспрестанно закрывал голову сукном и делал знаки рукою, означавшие: ‘дальше’. Теперь кричало уже несколько голосов:
— Дальше.
— Ближе.
И ничего нельзя было разобрать.
Марья Ивановна следила глазами за несчастною, серою лошадкою. Что она больше могла сделать для бедного животного? И чем бы она ему помогла, если бы не пришла сюда? Ах, этот ужасный кинематограф. Но ведь нашей публике надо только хлеба и зрелищ.
Она хваталась за виски руками. Кажется, уже собираются стрелять. Скорей бы все это кончилось.
Но вот Феликс Францевич, кажется, на самом деле приготовился вертеть. Это ужасно. Курятин хлопает в ладоши. И как они там не боятся ходить и стоять возле мины.
— Пошли-и-и.
Начинается сражение. Пехота стреляет из-за бугра прямо в Марью Ивановну. А что, если у кого-нибудь из них случайно боевые патроны? От ружейных выстрелов такой треск, что Марья Ивановна затыкает уши пальцами. Курятин махает белым платком. Синеватый дым застилает овраг. Германская кавалерия мчится наперерез. Серенькая лошадка Брянского отстает. Она не может поспеть за другими. Или, впрочем, нет… это нарочно… чтобы она осталась одна. Прочие поворачивают вдоль оврага. Некоторые делают вид, что падают с лошадей. Это ужасно. Да, ведь, это — ‘атака германской кавалерии’…
Слышится резкое, пронзительное ‘ура’, потом на один момент в ухо Марьи Ивановны вливается треск кинематографического аппарата. На вольном воздухе он трещит особенно зловеще. Вероятно, так трещит пулемет. Курятин поднимает обе руки и кричит. Но Марья Ивановна не понимает слов. Она только видит, что Брянцев подъехал к оврагу и поспешно слезает с лошади, ее оставляет стоять, а сам проваливается куда-то вниз.
— Нажима-ай! — визгливо кричит Курятин.
Лошадь спокойно помахивает хвостом. Марья Ивановна схватывается за сердце и зажмуривает глаза. Долгое, непонятное молчание. Потом общий хохот. Она осматривается.
Пиротехник и Ванюшка зачем-то бегут к оврагу. Ванюшка грубо ударяет лошадь кулаком в бок. Она тихонько-заливисто ржет, опять машет хвостом, встряхивает гривой и переступает несколько шагов. Ее уводят. Пиротехник с помощником копаются в земле.
Видно, как по старой меже, подпрыгивая в лакированных ботфортах, бежит Брянцев. Подойдя к Марье Ивановне, он говорит, наморщив нос и притворяясь равнодушным:
— Скучно. Сегодня в Баку открытие летнего сезона.
Серую лошадку обступили и похлопывали, кто по морде, кто по крупу.
— Я не могу на нее смотреть, — говорила Мария Ивановна, передергивая плечами в пышной горжетке. — Мой ум согласен, что гибнут где-то сотнями тысяч люди, — не только лошади, но сердце протестует. Смотрите, с каким доверием она смотрит на нас, своих мучителей. Нет, я решительно заявляю, что это — преступление. Если бы я была в силах помешать…
Подошел Курятин, и она смолкла, закрывая нижнюю часть лица муфтой. Движения его были неестественно-торопливы, и лицо подергивалось. Он заговорил один, среди всеобщей тишины:
— Нельзя, голубь мой, ставить лошадь к публике хвостом. Вы обязаны повернуть ее, по крайней мере, в профиль. Кроме того, вы должны симулировать падение. Это же эффект… Ну, ну…
Он осклабился и потрепал лошадку по белой морде.
— Помирают, моя дорогая, не два раза, а один. Я бы и сам охотно сдох. Вы не поверите?
— Дмитрий Иванович! — сказала Марья Ивановна твердо.
— Что? Вы еще здесь?
Он сделал удивлённо-презрительную гримасу.
— Вот, господа, это называется артистка кинематографа.
Он захохотал, опустил вытянутые руки вниз, поднял плечи и хрустнул костлявыми пальцами внизу живота. Его зрачки бешено забегали вокруг желтых белков.
— Да знаете ли вы, милостивая государыня, что такое артист кинематографа? Если вам прикажут ложиться в грязь, вы обязаны лечь в грязь. Вы должны уметь швыряться с парохода в море, вылить на себя бочку дегтя, выпить бутылку керосина, лечь под автомобиль. Если понадобится, самой взорваться на воздух. Вот это артистка кинематографа. Ваши рассуждения, нервы, мораль я прошу вас оставить там, в другом мире, откуда вы пришли-с. Если понадобится взорвать целый город для кинематографа это — только зрелище. Вы поняли, сударыня?
— Себя-то вы, положим, не взорвете — сказал Брянцев.
Все рассмеялись. Курятин посмотрел на него в упор, злобно, глотнул слюни и отошел.
— Убрать ее! — крикнул он на седую лошадку. — Отвести к тем кустам. Тоже… еще разговаривают.
Он бешено повернулся опять к Марье Ивановне:
— А смотреть приехали? А ленту, небось, тоже придете смотреть? А перед зеркалом тридцать раз прихорашиваетесь? А когда работать — мораль. Какие моралисты нашлись. Человека вам взорвать — и то пойдете смотреть. Смертную казнь, гильотинирование — все пойдете смотреть, все слопаете. Нервы!.. Будь я проклят, что связался с вами и с этим делом. Зато я презираю вас. К чёрту! Кинематограф вне морали. У него один закон: зрелище.
Он потряс костлявым кулаком.
— Скоро? — кричал от аппарата Феликс Францевич.
— Гото-во-о! — раздалось от оврага.
Спотыкаясь, бежал Ванюшка, за ним солидно шагал пиротехник. Курятин вытер с жёлтого лица пот, поправил черепаховое пенсне и сделал дрожащими губами сладенькую улыбочку:
— Э… итак, мы начинаем, господа…
Он хлопнул в ладоши. Все торопливо и в молчании разошлись по местам.
Марья Ивановна чувствовала жар в лице. Она казалась себе несчастной, жалкой и всеми презираемой. Ей хотелось пересохшим горлом пить, куда-то бежать и плакать не то от жалости и ужаса, не то от обиды.
Смутно она помнила, как опять перед её глазами с гиканьем закружились рядами верховые. Брянцев вынул для пробы шашку и взмахнул. Что-то кричал Феликс Францевич. Пиротехник стоял в стороне, ближе всех, и вытирал платком руки, потом и он подошел к Феликсу Францевичу.
Вдруг затрещал аппарат. Она видела фигуру пиротехника, страшно припавшую к земле. Голову, по временам, он поворачивал на Феликса Францевича, видимо, дожидаясь команды.
— Скорее же, скорей! — хотелось крикнуть Марье Ивановне.
Плечи и грудь её сжимались клокочущим рыданием.
‘Я сейчас сойду с ума, — решила она, не зная, куда бежать. — Я буду наказана’.
Серо-молочное небо было с желтоватыми просветами. Дул сырой ветер, и жутко чернели там и сям прутья низкорослого кустарника.
Она видела только, как побежал, жалко и подло пригибаясь, Брянцев, и потом окрестность вздрогнула от чёрного взрыва. Темный дым стоял долго у оврага. Отвратительно трещал все время аппарат. Пиротехник медленно поднялся с земли, посмотрел и, делая большой круг, побежал к месту взрыва.
Послышалось тонкое ржанье, и из дыма выступила белая морда. Лошадка резво бежала прямо по вспаханному полю. Она жива! Какое счастье!
Но Феликс Францевич зачем-то вслед за нею поворачивает аппараты Потом поднимает его и бежит с ним вслед, ставит, засматривает в стеклышко и вертит, вертит…
— Назад! Назад! — дико зачем-то кричит Курятин.
Лошадка падает на передние ноги, вскакивает и бежит опять, прямо на Марью Ивановну. Что это? У неё на груди кровь. И это сине-красное, длинное, что тащится за ней по земле… Что это такое? А? Назад! Назад!
Но лошадка трусит прямо на нее. Это — внутренности. Марья Ивановна машет на нее изо всей силы муфтой, но она продолжает бежать. Белые зубы её ощерены, и седые ресницы подняты. Глаза огромные, черные, без зрачков.
Марья Ивановна машет, бьёт ее по морде муфтой, кричит:
— Назад! Назад!
— Чего вы испугались? — странно спокойно говорит вырастающий сбоку пиротехник.
У него решительное и скептическое, интеллигентное лицо.
— Эх, вы!
Он вынимает из кармана что-то короткое, блестящее и приставляет к уху лошадке, которая, дергая головою, жалобно ржет.
Мгновенный треск. Когда отдается гулкое двойное эхо над оврагом, Марья Ивановна видит, что лошадка падает на землю и бьет, загребая задними ногами. Остро пахнет лошадиным потом и еще чем-то… гадким. Кровью!
Это ужасно! Смешно подобрав юбки, Марья Ивановна бежит.
— Извиняюсь, — говорит пиротехник вслед, вытирая револьвер платком и пряча его в карман.
…Очнулась Марья Ивановна от тошноты и глупого обморока уже в автомобиле. Брянцев, повернув боком горбоносое лицо, говорил, морща нос:
— Чудовищно, но факт. Он берет полный кувшин квасу, бутылки в три, и выпивает его без передышки. Клянусь вам честью.
— Это ужасно! — сказала Марья Ивановна.
Все рассмеялись. Автомобиль трясся, подскакивая на кочках. Дорога извивалась лесом. Марья Ивановна припомнила ужасную картину, но ей больше не было ни страшно, ни жалко. В автомобиле все семеро сидели, тесно прижавшись друг к другу и весело разговаривая. Было немного позорное, совершенно необъяснимое чувство удовлетворения, и Марья Ивановна, стыдясь сама за себя, еще раз сказала вслух:
— Это ужасно.
На другой день Курятин с Феликсом Францевичем приехали еще раз на место взрыва. Долго подкрадывались они, чтобы не вспугнуть важных черных птиц, степенно расхаживавших по трупу лошади. Наконец, Феликс Францевич наладил объектив. Курятин швырнул камнем. Насытившиеся хищники медленно захлопали крыльями и поднялись тяжелым плавным летом.
Аппарат затрещал.
— Эффектно! — сказал Курятин.
Впервые: журнал ‘Пробуждение‘, No 2, 1917 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.