Ученый сон, Аверкиев Дмитрий Васильевич, Год: 1890 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 24 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПОВСТИ
ИЗЪ СОВРЕМЕННАГО БЫТА
Д. В. АВЕРКІЕВА.

Изданіе тщательно пересмотрнное и исправленное
въ трехъ томахъ.

ТОМЪ ВТОРОЙ

Новая Барышня.— Исторія трехъ неврныхъ мужей.— Лавры и терніи.— Ученый сонъ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія брат. Пантелеевыхъ. Верейская, No 16.
1898.

УЧЕНЫЙ СОНЪ.

РАЗКАЗЪ.

Жизнь наша двойственна:
У сна есть свой
Особый міръ.
Байронъ.

Какъ-то, на вешняго Николу, къ Николаю Николаевичу, по случаю его именинъ, собралось довольно много всякаго народа: тутъ были ученые, писатели, учителя, профессора, знаменитости и начинающіе, и даже одинъ не то техникъ, не то инженеръ. Я самъ не былъ на этомъ вечер, но все что происходило на немъ, а равно все за нимъ послдовавшее передано мн съ полной научной точностью моимъ почтеннымъ другомъ, Иваномъ Дмитріевичемъ, фамилія котораго слишкомъ извстна, чтобъ печатать ее всми буквами. Мн случилось гд-то прочесть, будто русскіе люди, по какому бы поводу они ни собрались и о чемъ бы ни бесдовали, въ конц-концовъ заговорятъ о Россіи и ея будущемъ величіи. По моимъ наблюденіямъ, разговоръ русскихъ людей, а можетъ быть и не однихъ русскихъ, подъ конецъ вечера (который часто приходится въ начал слдующаго утра) склоняется къ предметамъ фантастическимъ, сверхъестественнымъ и мистическимъ. То же случилось и на именинахъ Николая Николаевича.

Разговорились о снахъ, видніяхъ, предчувствіяхъ и предсказаніяхъ. Спорили, утверждали и опровергали, приводили мннія знаменитыхъ людей и излагали свои собственныя сужденія, вообще же колебались между самодовольнымъ признаніемъ всемогущаго, объясняющаго все необъяснимое, ‘случая’ и шаткимъ убжденіемъ: ‘нтъ, что ни говорите, а что-то такое какъ будто и есть’. Разумется, дошли и до гаданій о будущей жизни.

— А вы помните, не знаю какъ назвать, ученіе или взглядъ Гёте на этотъ счетъ? спросилъ, не обращаясь ни къ кому въ особенности, не то инженеръ, не то технологъ, досел упорно молчавшій и затмъ равно не проронившій ни одного слова.

— Вы, вроятно, разумете его ученіе о неразрушимости энтелехіи? спросилъ молодой философъ Приточинъ.

— Энтелехія! Что за мудреное слово! Терпть ихъ не могу! отозвался критикъ Пятнушкинъ.

— Не такъ ужь мудреное, какъ то кажется съ перваго взгляда, вскричалъ философъ.— Гёте взялъ его у Аристотеля. Оно состоитъ изъ двухъ греческихъ словъ изъ которыхъ одно значитъ — вполн или совершенно, а другое — держу. Подъ этимъ названіемъ, поэтому, и разумется нкоторая вчная сила, нкоторая неизмнная сущность, довлющая самой себ, обладающая въ самой себ законами своего развитія. Впрочемъ, вы отчасти правы: не одна купчиха Островскаго, но и вс мы побаиваемся страшныхъ словъ. Разница въ томъ, что купчиха прямодушно и простодушно пугалась, когда при ней произносили: жупелъ, или металлъ (философъ ярко отчеканилъ оба л),— а мы дйствуемъ криводушно и презрительнымъ смшкомъ надъ ученымъ словомъ нердко прикрываемъ свое… Философъ хотлъ сказать: невжество, но удержался и произнесъ:— невдніе.

— А! понимаю, презрительно произнесъ критикъ,— дло идетъ не боле, не мене, какъ о безсмертіи души, во что я, сказать мимоходомъ, вовсе не врю, а зачмъ-то понадобилось мудреное словечко — какъ бишь?.’ энт… энк… право, раньше трижды поперхнешься, чмъ’ выговоришь… Охъ, ужь эти нмцы!..

— Извините мое невжество, обратился Иванъ Дмитріевичъ къ Приточину,— но я и самъ не понимаю точно, въ чемъ же разница между душой и энтелехіей.

Вопросъ былъ сдланъ взволнованнымъ и даже дрогнувшимъ голосомъ. Иванъ Дмитріевичъ и самъ не зналъ, почему взглядъ Гёте до чрезвычайности возбудилъ его любопытство, онъ весь насторожился и ждалъ отвта философа, какъ нкотораго откровенія, отъ чего чуть-ли не будетъ зависть его дальнйшая судьба.

— Разница въ томъ, со своей обычной обстоятельностью заговорилъ философъ,— что подъ душою разумется не только вся совокупность нашей внутренней жизни, но и ея вншнія проявленія. Душа такъ-сказать въ нашемъ представленіи связана съ тломъ, а подъ энтелехіей разумется неразрушимая сущность души…

— Или духъ, животворящій душу? подсказалъ Иванъ Дмитріевичъ.

— Пожалуй, но духъ именно въ томъ смысл, какъ вы сейчасъ употребили: духъ оживляющій душу. Ему-то Гёте приписывалъ неизмнныя свойства, которыя могутъ проявиться и вн тла, онъ-то, по мннію Гёте, и можетъ пережить человка…

— Теперь я какъ будто начинаю понимать текстъ, который въ юности затвердилъ совершенно безсмысленно: ‘сется тло душевное, воскресаетъ тло духовное’, задумчиво проговорилъ Иванъ Дмитріевичъ.

— Вдь энтелехія то же самое, что Лейбницъ разумлъ подъ именемъ монады? спросилъ Лютостанскій, давно уже горвшій нетерпніемъ вставить свое слово: онъ любилъ блеснуть своей начитанностію и сыпалъ цитатами.

— Совершенно справедливо, отвчалъ Приточивъ.

— Конечно, конечно, торопливо заговорилъ Лютостанскій, какъ бы боясь, что его перебьютъ.— Конечно, вдь и монада обозначаетъ нчто недлимое, неразрушимое и притомъ нематеріальное… А, помнится, доказательство существованія энтелехіи или духа въ томъ смысл, какъ понимаетъ Иванъ Дмитріевичъ, Гёте видлъ въ упорств или, какъ онъ выразился, въ жестоковыйности характеровъ. И, дйствительно, вс мы знаемъ что человкъ, по пословиц, каковъ въ колыбелк — таковъ и въ могилк. Характеръ проявляется у дтей очень рано, и остается неизмннымъ на всю жизнь. И еще въ томъ, что человкъ не принимаетъ въ себя и даже такъ-сказать отталкиваетъ отъ себя все, что не подходитъ къ его натур, или выражаясь нсколько тривіально, что ему не по нутру. И это всякій знаетъ, по личному опыту.

— Ну, этого я что-то не понимаю, сказалъ критикъ.

— Да вотъ вамъ самимъ не по нутру же ученыя слова, да, кажется, и ученость вообще, выпалилъ философъ.

— Не помогу-ли я вамъ нкоторымъ уподобленіемъ? мягко сказалъ именинникъ, обращаясь къ Пятнушкину и желая загладить черезчуръ рзвую выходку Приточина.— Въ этомъ случа человческую волю — ибо въ характер выражается именно воля — можно уподобить органической клточк, которая принимаетъ извн только то, что ей полезно, чмъ она питается и что можетъ себ усвоить, а остальное извергаетъ.

— Превосходное уподобленіе! замтилъ философъ.

Критикъ только крякнулъ.

— А помните вы его разговоръ съ Фалькомъ? спросилъ Лютостанскій.

— Какже!

— Ахъ, разкажите, разкажите! вдругъ встрепенувшись отъ задумчивости, вскричалъ Иванъ Дмитріевичъ.

— Разговоръ происходилъ въ день похоронъ Виланда, котораго Гёте любилъ и очень уважалъ. Тутъ онъ выразился прямо, что никоимъ образомъ, ни при какихъ обстоятельствахъ, не можетъ быть и рчи о томъ, чтобъ силы, оживлявшія такую душу, какъ Виландъ, исчезли безслдно: природа не можетъ быть столь расточительна. Онъ пророчилъ Виланду великую будущность и въ загробной жизни, какъ бы провидя его геніемъ-покровителемъ одной изъ безчисленныхъ планетъ. При этомъ, насчетъ того, будетъ-ли душа помнить свое прошлое, онъ высказался, что сохранится только общее воспоминаніе прошлаго, а никакъ не подробностей, и что оно, это воспоминаніе, въ грядущей жизни будетъ проявляться въ вид нкотораго рода пророческихъ идей… Я, впрочемъ, не стану докучать вамъ изложеніемъ всего ученія, да и боюсь, что память мн измнитъ и я передамъ кое-что не точно. Лучше прочтите сами разказъ Фалька. Не могу, однако, не вспомнить одной частности, которая глубоко поразила меня. Именно, не вря въ уничтоженіе монады, или сущности души, Гёте однако врилъ, что оставивъ наше тло, наша монада можетъ быть поглощена другой сильной монадой, хотя бы и низшаго разбора. Онъ, не смотря на весь свой геній, и себя не считалъ изъятымъ отъ такой опасности.

— Ну, это ужь какой-то мистическій бредъ, пробурчалъ критикъ.

— И эта вра была въ немъ такъ сильна, продолжалъ Лютостанскій, не обращая вниманія на критическое бурчанье,— что когда въ ту самую минуту, какъ онъ произносилъ передъ Фалькомъ эти слова, залаяла собака,— а Гёте, надо вамъ сказать, терпть не могъ собакъ,— то великій писатель не сдержался, отворилъ окно, и высунувшись иц улицу, прокричалъ обращаясь къ собак: ‘Какъ бы ты ни ухищрялась, ларва, а я съумю достигнуть того, что ты меня не поглотишь и не подчинишь себ’.

— Эхъ, господа, громогласно и побдоносно возгласилъ критикъ,— и охота вамъ была такъ долго разглагольствовать и пускать намъ пыль въ глава своей начитанностью и ученостью! Сказали бы просто, что Гёте врилъ въ переселеніе душъ…

— Не совсмъ такъ, вступился философъ.— Ученіе о переселеніи душъ предполагаетъ извстное соотвтствіе между вашими здшними дяніями и ожидающей васъ за гробомъ судьбой. Вы вели себя здсь дурно, напримръ чревоугодничали, а потому не угодно-ли будетъ вашей душ, въ наказаніе за такой порокъ вашего желудка, переселиться въ свинью. Если и въ свиномъ образ вы будете продолжать злое житіе, то васъ переведутъ въ какую-нибудь еще боле гнусную образину, если же будете вести себя добропорядочно, то васъ повысятъ въ чин. И такъ дале. Гёте же смотрлъ на дло скоре какъ натуралистъ. У васъ есть извстныя свойства, которыя могутъ пригодиться монад того или другаго животнаго, и она безо всякой церемоніи поглотитъ васъ ради этихъ вашихъ свойствъ столь же просто и естественно, и притомъ разъ и навсегда, какъ на земл одно животное поглощаетъ другое ради насыщенія своей гршной плоти. При этомъ, нашего брата могутъ ожидать великія неожиданности. Представьте себ человка, который всю жизнь и воображалъ, и хвалился тмъ, что у него необыкновенное художественное чутье. Вотъ онъ умеръ, и что же? Оказывается что у него было просто чутье на дичь, которымъ и воспользуется какой-нибудь смышленый лягашъ.

Нкоторые засмялись. Критикъ злобно покосился на нихъ, и насупился.

II.

Разговоръ продолжался, но уже не задвалъ за живое Ивана Дмитріевича. Онъ и прислушивался къ нему, и позже, когда рчь перешла на другіе, боле игривые, предметы, даже смялся и вставлялъ свое слово, но все это длалъ автоматически. Въ глубин его занимала все одна и та же мысль: онъ то углублялся въ самого себя, отыскивая какому именно животному можетъ пригодиться которое-нибудь изъ его коренныхъ свойствъ, то приглядывался съ этой цлью къ другимъ. Онъ вышелъ отъ Николая Николаевича съ той же засвшей гвоздёмъ мыслью, и былъ до того невнимателенъ ко всему окружающему, что прохалъ свой домъ и очнулся только тогда, какъ извозчикъ, довезя его до конца улицы, спросилъ: ‘да куда жь?’

Придя домой, Иванъ Дмитріевичъ продолжалъ размышлять о томъ же, но изъ его думанья ничего не выходило. Мысль, безплодно толкаясь въ одну и ту же точку, наконецъ устала, и Иванъ Дмитріевичъ заснулъ.

Во сн ему пригрезился какой-то шумъ, не то отдаленные раскаты грома, не то громкое и надодливое голубиное воркованье. Стараясь ршить, отъ чего именно происходятъ эти звуки, Иванъ Дмитріевичъ вскор убдился, что онъ просто сидитъ въ пивной, гд къ дождю раскричались не въ мру подгулявшіе нмцы. Крики усиливались, крупный разговоръ начиналъ переходить въ ссору, причемъ одинъ совопросникъ утверждалъ, что они сидятъ въ кнейпе, сирчь въ кабачк, а потому онъ иметъ полное право надть шляпу на голову, а другой, что они скоре въ ресторан, а потому надваніе шляпы на голову должно почесться дйствіемъ въ высшей степени невжливымъ. Защитникъ вжливости разгорячился наконецъ до того, что, схвативъ вилку, пустилъ ею въ своего противника. Къ несчастью, вилка угодила не въ него, а воткнулась прямо въ животъ Ивана Дмитріевича.

Иванъ Дмитріевичъ вскрикнулъ и проснулся отъ боли.

Открывъ глаза, онъ удостоврился, что нтъ ни грома, ни голубей, ни нмцевъ, ни вилки, а скоре у него въ желудк поднялись несносная воркотня и колики.

‘Эхъ! много я вчера пива выпилъ, сокрушенно подумалъ онъ.— А все Николай Николаичъ! Самъ не пьетъ, а любитъ подливать другимъ, особенно чуть замтитъ что гость заговорился или задумался. Хитрецъ!’

Но тутъ Иванъ Дмитріевичъ почувствовалъ, что ему крайне дурно. Въ немъ все болло и ныло, чтобъ избавиться отъ гнетущаго чувства, онъ зажегъ свчу.

‘Ахъ, какъ скверно, какъ скверно!’ Имъ овладло неодолимое безпокойство, онъ не могъ улежать въ постели и вскочилъ на ноги. Ему точно хотлось уйти отъ самого себя.— ‘Что это? что это?’ съ испугомъ заговорилъ онъ, чувствуя что и самъ не твердъ на ходу, и все вокругъ зашаталось и понеслось куда-то мимо него.

Иванъ Дмитріевичъ упалъ навзничь и сильно хватился обо что-то головой.

Онъ лежалъ, не столько заботясь объ ушиб, какъ о томъ, что съ нимъ сейчасъ произойдетъ.

‘Если это смерть, то она не такъ ужь страшна’, усплъ онъ торопливо подумать.

Слдомъ, для него настало то восхитительно-блаженное мгновеніе, которое знаютъ люди падавшіе въ обморокъ. Казалось, что навкъ избавляешься это всякихъ скорбей и печалей, этого ‘наслдья плоти’, какъ говоритъ Гамлетъ.

Блаженная минута длилась.

‘Если это смерть, то она восхитительна, думалъ Иванъ Дмитріевичъ.— И вотъ почему, вроятно, у большинства умершихъ такое покойное, тихое, просвтленное выраженіе лица: на немъ отражается впечатлніе этого сладостнаго момента избавленія это всхъ скорбей… А люди еще боятся смерти!.. Однако, что же, умеръ я или нтъ?’

Не усплъ Иванъ Дмитріевичъ отвтить на свой вопросъ, какъ его окликнулъ чей-то голосъ,

— А, и вы къ намъ пожаловали?

— А вы давно здсь? спросилъ Иванъ Дмитріевичъ, съ недоумніемъ и нершительностью произнося послднее слово, гд же молъ это здсъ!

— Вы разв не слышали? Ужь дв недли. А все по милости докторовъ: выдумали тоже болзнь, которой у меня и съ роду-то не было. Ну, и залчили. Какъ же, говорятъ: отравленіе алкоголемъ. Ну, другимъ еще простительно городить ерунду, а то и Самойловичъ, съ кмъ мы не разъ — помилуйте!— кучивали, и тотъ туда же. А когда онъ видлъ, чтобъ я валялся, какъ стелька? Когда лчилъ меня отъ блой горячки? Или я напивался до чертиковъ? Во-первыхъ, я пива, то есть самого-то яда, и въ ротъ не бралъ, а во-вторыхъ, много-ль я опрокидывалъ въ день? ну, скажемъ, рюмокъ двадцать и ужь никакъ, да и то рдко, не больше угла.

— И въ теченіе многихъ лтъ?

— Тридцати-пяти, сорока. Разв много?.. Но, прощайте, однако.

— Куда же вы?

— Мытарства отбываю. Это въ род нашей воинской повинности. Ко мн приставлено двое дядекъ, изъ эіоповъ. Знаете, этакъ, не изъ красивыхъ и не изъ бленькихъ. Въ тотъ часъ, когда я, бывало, гуляя захаживалъ выпить гд рюмочку, гд дв, и влекутъ они меня, многогршнаго, по всмъ излюбленнымъ погребкамъ и трактирчикамъ, и водворяютъ около буфета. И вижу я, какъ другіе пьютъ, и самъ точно глотаю. И не можете вы представить, что это за мерзость съ нашей безтлесной точки зрнія, и притомъ какія муче…

Голосъ внезапно умолкъ. Иванъ Дмитріевичъ уже не сомнвался, что онъ умеръ, и обратился къ своей душ съ тмъ-же вопросомъ, съ какимъ при жизни Маркъ Аврелій обращался къ своей: ‘Animula vagula, blandula…’

Но отъ души не послдовало отвта въ какія именно непріютныя мста она собирается, быть-можетъ потому, что Иванъ Дмитріевичъ не усплъ продекламировать всего вопроса.

— А, почтеннйшій Иванъ Дмитріевичъ и вы преставились отъ земной юдоли, витіевато заговорилъ новый голосъ.— Но, повидимому, и здсь намрены во все углубляться и, какъ индійскіе мудрецы, созерцать своя внутренняя. Глядите, не прозвайте и здшнихъ благъ, какъ прозвали земныя.

— Въ самомъ дл? усмхнулся Иванъ Дмитріевичъ.

— Конечно, изволили прозвать и свтскую каріеру, и пріобртеніе капитала, и брачное сожительство, такъ что, какъ говорится, и помянуть васъ не чмъ.

— А вы?

— Я на первыхъ порахъ предаюсь своей любимой склонности, то есть любознательности. Знаю, почтеннйшій, знаю что вы ее зовете иначе, и припоминаю даже, что когда мы говорили съ вами при послдней нашей земной встрч, именно тринадцатаго истекшаго апрля, въ паровой конк, то вы выразились, или врне: не выразились, но подумали — теперь для меня ваша тайная мысль стала явственной — что я обладаю ненасытимой жаждой пустаго любопытства…

— На что-же здсь обратилась ваша любознательность?

— Видите-ли, я всегда любопытствовалъ побывать въ будуар знатной дамы, но по званію своему никакъ не могъ удовлетворить сей склонности. Нын, во время похороннаго шествія, когда я въ благоприличномъ разстояніи слдовалъ за моимъ прахомъ, усмотрлъ я вправ отъ себя домъ несомннно аристократической наружности. Чуть я выразилъ желаніе касательно будуара, какъ уже находился въ немъ. Знатная дама еще почивала, вдругъ она пробудилась съ испугомъ и крикомъ, вбжала горничная. ‘Откуда этотъ кутейникъ? кто впустилъ его?’ Я поспшилъ удалиться, не желая быть даже невольнымъ свидтелемъ нкоторой нескромности въ туалет, причиненной внезапнымъ испугомъ. О для меня осталось загадочнымъ: почему дама узнала о моей принадлежности къ духовному званію… Однако, прощайте.

— Куда-же вы?

— Чувствую, что близится время надгробнаго слова. Любопытствую узнать, на какой текстъ и въ какомъ объем, самъ вдь тоже упражнялся…

— А затмъ?

— Въ Америку. Меня до чрезвычайности интересуютъ тамошнія секты, особенно-же желаю изучить мормоновъ и такъ-называемыя общины свободной любви, ибо по многолтнему моему служенію въ консисторіи…

Эта встрча была весьма полезна для Ивана Дмитріевича. Онъ вышелъ изъ созерцательнаго состоянія, и вдругъ почувствовалъ, что для него уже не существуетъ ни времени, ни пространства, и стоитъ ему только захотть перенестись куда-нибудь, какъ онъ мигомъ тамъ и очутится. ‘Куда-жь теперь направить путь?’ Не извстить-ли Николая Николаевича о своей внезапной кончин посл его имянинъ? Но дома-ли онъ, или въ должности, и наконецъ который теперь часъ у людей? Едва Иванъ Дмитріевичъ задалъ себ эти вопросы, какъ увидлъ вдали Николая Николаевича. Тотъ шелъ въ должность, бодрый и здоровый, и не безъ удовольствія оправлялъ свою красивую бороду. Еще мигъ, и Иванъ Дмитріевичъ смутилъ-бы его встью о своей скоропостижной смерти, какъ вдругъ нашъ герой почувствовалъ необыкновенно сильное притяженіе и понесся въ нежелательномъ для него направленіи. Въ первое мгновеніе, Иванъ Дмитріевичъ струхнулъ даже, боясь что его сейчасъ, сію-вотъ секунду поглотить какая-нибудь нечистоплотная монада низшаго разбора.

— Вотъ теб и энтелехія! невольно вскричалъ онъ.

Притянувшая его монада оказалась однако далеко не низкаго разбора.

Тутъ я остановилъ разказчика и спросилъ:

— Какой, примрно, видъ иметъ монада?

— Объяснить это чрезвычайно трудно, отвчалъ онъ,— по неимнію въ язык живыхъ людей соотвтствующихъ словъ. Приходится прибгнуть къ сравненію, впрочемъ довольно отдаленному и неточному. Вообразите себ малюсенькое киселевидное и облакообразное тльце, — такое незначительное, что еслибъ на земл изобрли микроскопъ, увеличивающій въ милліонъ разъ сильне ныншнихъ, то и тогда бы оно подъ стекломъ оказалось мельче самой ничтожной бактеріи.

III.

Монада, подчинившая Ивана Дмитріевича своему вліянію, оказалась принадлежащею важному и вліятельному чиновнику, пожалуй, даже сановнику. Иванъ Дмитріевичъ видлъ его при жизни всего разъ, именно когда являлся къ нему просителемъ, желая получить мсто въ одномъ изъ многочисленныхъ учрежденій, подлежавшихъ вднію особы. Особа, однако, замтивъ въ Иван Дмитріевич, по независимому тону разговора, присутствіе такъ-называемаго дурнаго характера, весьма вжливо отклонила его ходатайство. Впрочемъ, по замчанію одного бывалаго и умнаго старика, въ вашемъ любезномъ отечеств до того расплодилась и усовершенствовалась всякаго рода безличность и безцвтность, что уже не только малйшій признакъ характера, но даже самое ничтожное на него поползновеніе почитается качествомъ дурнымъ, вреднымъ и даже опаснымъ, какъ въ служебномъ, такъ и въ литературномъ отношеніи.

Особа въ теченіе своей многолтней, многоплодной и многополезной служебной дятельности являлась самымъ совершеннымъ воплощеніемъ приведеннаго замчанія умнаго старика. Она самодовольно и безъ устали повторяла, что слдуетъ всемрно стремиться, къ нивелированію личности, не шутя полагая такое мнніе основнымъ принципомъ высокой государственной мудрости, съ тмъ большимъ основаніемъ, что не сама изобрла его, а подслушала у особы еще боле важной и чиновной. Сообразно съ этимъ, особа усердно нивелировала личности, допуская на службу только все извивающееся и изгибающееся, и устраняя все самостоятельное и оригиналъ яое. Поприще для приложенія принципа было обширное, ибо особа на своемъ вку стояла при четырехъ посольствахъ, управляла двумя театрами и тремя департаментами, и сверхъ того, въ счастливое время совмстительства, состояла директоромъ двухъ банковъ и трехъ желзныхъ дорогъ и даже общества для всесторонней и всемрной обработки животныхъ остатковъ, между продуктами котораго особенно прославились необыкновенно блестящая вакса и восхитительная фабра для усовъ. Не мудрено что столь вліятельный чиновникъ и по смерти могъ всевластно притянуть къ себ Ивана Дмитріевича, особенно если взять во вниманіе его прирожденныя достоинства, какъ-то связи, родство и безукоризненное французское произношеніе.

— Я вамъ очень благодаренъ, что вы такъ душевно откликнулись на мой сердечный призывъ, заговорила особа.— Я въ такомъ волненіи, въ такомъ негодованіи даже! Вы видите эту толпу? Это мои похороны. Конечно, тутъ множество порядочныхъ людей, на большинство, масса наконецъ, все это мои служащіе, мои подчиненные, чистое ничтожество, которое я нсколько оболванилъ и которому я же придалъ нсколько приличный видъ, благодаря тому, что въ блаженные дни совмстительства сумлъ пустить въ ходъ избртенную мной блистательную ваксу и восхитительную фабру. Я, понятно, желалъ подслушать ихъ толки на моихъ похоронахъ для того, чтобъ принять такъ-сказать дань сердечной благодарности и душевнаго умиленія. Но что-жь я услышалъ? О, негодяи! рабы, отпущенные на волю! разсчитанные за негодностью лакеи!.. Они подсмиваются на мой счетъ, они говорятъ, что я окружалъ себя ловкими плутами и подхалимами,— каково словечко!— которые гипнотизовали меня и заставляли плясать по своей дудк. Что я всегда былъ болваномъ и даже неучемъ, не смотря на то, что затвердилъ много красивыхъ фразъ и громкихъ во всхъ отрасляхъ именъ! А, какъ вамъ покажется?

— Но, ваше высокопревосходительство, почтительно, задабривая особу, сказалъ Иванъ Дмитріевичъ, у котораго все еще не прошелъ страхъ быть ею проглоченнымъ,— но, ваше высокопревосходительство, стоитъ-ли вамъ объ этомъ безпокоиться, особенно теперь! Вдь вы прекрасно знаете, что все это вздоръ и неправда!

— Ахъ, мой добрый, я никогда не безпокоился о томъ, что вздоръ и что не вздоръ, что правда и что неправда. Все это мелочи и детали, которыми мн, поклоннику принципа, заниматься было некогда. Но не имть способа, не имть возможности наказать ихъ за такія малопочтительныя рчи! И притомъ, какъ они смли и сумли понять меня, разгадать то, что я съ такимъ безподобнымъ искусствомъ скрывалъ отъ людей много ихъ повыше. Еще моя бабушка, княгиня Поперекъ-Дорогина, и она предвщала, что я буду великимъ дипломатомъ, и обы…

Но тутъ съ особой что-то случилось, она запнулась на полуслов, съежилась, омрачилась и ею овладла невыразимая тоска.

Чтобъ понять что именно сталось съ особой, необходимо маленькое объясненіе. Я досел употреблялъ выраженія: ‘онъ заговорилъ’, или ‘послышался голосъ» ‘онъ взглянулъ’ или ‘увидлъ’, и тому подобная. Все это реченія вполн не точныя, ибо въ безтлесномъ существованіи не возможенъ звукъ за неимніемъ его органа, и нельзя ни видть, ни слышать по отсутствію ушей и глазъ. Я выражался такъ за неимніемъ боле подходящихъ словъ, какъ то длалъ и самъ Иванъ Дмитріевичъ повствуя мн свой сонъ. Именно въ этомъ самомъ мст, онъ и самъ почувствовалъ неотложность объясненія.

— Конечно, толковалъ онъ,— звука мы никакого не издавали и не слышали, а понимали другъ друга какимъ-то особеннымъ образомъ. Какъ-бы вамъ объяснить? Напримръ, вамъ вроятно случалось порою отгадывать что именно хочетъ сказать вашъ собесдникъ раньше, чмъ онъ успвалъ выговорить слово. И тамъ нчто въ род этого. Или еще лучше: вообразите себ, что телефонная проволока одарена сознаніемъ и понимаетъ т слова, которыя при ея посредств передаются токомъ.

Теперь станетъ понятно почему именно такъ омрачилась и затосковала обездоленная монада его высокопревосходительства. Какъ только она вспомнила про бабушку, то стала думать по-французски и вдругъ, впервые со смерти, почувствовала, что французскія фразы уже не звучатъ, какъ прежде, въ ея устахъ. О, Боже! неужто-же утрачено на вкъ то безукоризненное чисто-парижское произношеніе, которое ей даровала заботливая природа и чмъ она такъ замтно и выгодно отличалась отъ всхъ мелкотравчатыхъ людишекъ. Неужто исчезла эта характерная особенность, столь явственно свидтельствовавшая о столбовой родовитости особы! О, никакія самыя печальныя злоключенія трагическихъ героевъ не могутъ сравниться съ ужасной судьбой, постигшей монаду его высокопревосходительства! Признаюсь, у меня сердце обливается кровью и на моей лишенной шевелюры голов начинаютъ шевелиться волосы, лишь вспомню, что та же горькая участь неминуемо постигнетъ многихъ изъ моихъ соотечественниковъ, столь-же многополезныхъ и вліятельныхъ, какъ и оплакиваемый мною покойникъ, что имъ вчность безъ парижскаго выговора!

Удрученнымъ состояніемъ особы ловко воспользовалась пролетавшая мимо моль, она, какъ ни въ чемъ не бывало, проглотила монаду его высокопревосходительства. И какъ просвтлла, какимъ яркимъ свтомъ загорлась она въ мигъ перерожденія. Грозно вспыхнувъ, какъ Марсъ, она слдомъ заалла, какъ заря, предвстница чудной погоды.

— Бдный Филиппъ Александровичъ! съ сокрушеніемъ подумалъ-было Иванъ Дмитріевичъ, но тотчасъ же спохватился.— Отчего же бдный? Отъ кого другаго, а отъ меня не скрыто, что онъ достигъ высшей фазы, апогея своего развитія. Онъ счастливъ, иначе не горла бы его монада яркими цвтами балетныхъ апофеозовъ. Въ самомъ дл, чего не достаетъ для его полнаго блаженства, или чего онъ лишился чрезъ перерожденіе? Родовитости? Но отъ него произойдетъ неисчислимое потомство, цлая гибель моли самаго высокаго полета. Французскаго произношенія? Но кто же мшаетъ ему съ лихвой вознаградить себя за такую потерю, сугубымъ истребленіемъ чисто французскихъ тканей? А польза отъ перерожденія очевидна: его вредоносныя свойства обнаружатся вполн самостоятельно, теперь ужь никто не посметъ сказать, будто онъ и гадостей-то не умлъ самъ длать, а совершалъ ихъ подъ гипнотическимъ внушеніемъ насвшихъ на него проходимцевъ. А какъ онъ отомститъ разгадавшимъ его сущность подчиненнымъ! Не даромъ же онъ злобно проворчалъ: ‘съмъ, съмъ, все перемъ!’ Счастье, что я не попалъ къ нему на службу, а то пропала бы не только моя старая и заслуженная шуба, но и ротонда моей будущей жены, если я только когда-нибудь женюсь.

Окончивъ похвальное слово Филиппу Александровичу, Иванъ Дмитріевичъ продолжалъ:

— Нтъ, съ которой стороны ни смотри, а боле подходящаго назначенія, боле блистательной загробной карьеры для Филиппа Александровича и не придумаешь. Но если вредоносность дряблая и скрытая находитъ свое успокоеніе во образ моли, то желалъ бы я знать, во что перерождается вредоносность наглая и нахальная?

И ему вспомнилась былая встрча въ губернской гостиниц съ возвращавшимся съ войны интендантомъ. Тотъ занималъ лучшій нумеръ, учинялъ всяческіе кутежи и дебоши, запаивалъ гостей шампанскимъ и велъ большую игру, причемъ за деньгами лазилъ въ туго набитый бумажками чемоданъ, точно по небрежности брошенный въ углу комнаты. Онъ не просто сорилъ деньгами, бросая ихъ направо и налво, а съ какимъ-то торжествомъ разсыпалъ ихъ, безстыдно исповдуя, что вотъ-молъ я человкъ умный, потрудился и нажилъ, и теперь наслаждаюсь отъ дла рукъ своихъ, а вы, дурачье, глядите да облизывайтесь.

Вспомнилось, и исполнилось: предъ Иваномъ Дмитріевичемъ тотчасъ мелькнула юркая монада интенданта. Онъ торопился въ кухмистерскую, гд былъ заказанъ по немъ большой поминальный обдъ, очень ужь не терплось узнать ему, на какомъ именно кушаньи, подложивъ гнили и трухляди, кухмистеръ надуетъ заказчика и сколько именно и на чемъ сорветъ съ него. Вмсто кухмистерской интендантъ угодилъ въ ротъ встрчному голубю.

— Какъ, интендантъ и переродился въ голубка! въ величайшемъ изумленіи вскричалъ Иванъ Дмитріевичъ и бросился вслдъ за улетавшею птицей, чтобы изслдовать, насколько возможно, если не причину, то по крайней мр послдствія такого въ высшей степени неестественнаго, какъ ему казалось, перерожденія.

Голубокъ стрлой несся къ Калашниковской пристани, тамъ, взлетвъ на нагруженную овсомъ телгу, онъ услся на куль и мигомъ запустилъ въ него коготь, съ необычайною быстротой и силой повернувъ задній палецъ, онъ ловко и въ такомъ именно мст разорвалъ рогожку, что овесъ толстою струей такъ и посыпался на мостовую. Ученые зоологи утверждаютъ, что голуби и раньше продлывали эту операцію, но ни одинъ еще не совершалъ ее съ такой отчетливою мткостью, съ такою дерзкою дловитостью. Словомъ, интендантскій ноготокъ сказался сразу.

Ивану Дмитріевичу и разсуждать не приходилось, онъ во очію убдился въ полной цлесообразности перерожденія.

Голубокъ клевалъ прожорливо и жадно, но накушавшись вдосталь, сдлался кротокъ и, нжно воркуя, пошелъ охорашиваться передъ голубкой. Ивану Дмитріевичу вдругъ стало ясно, что интендантъ и при жизни отличался необычайною влюбчивостью,— и по отзывамъ самыхъ близкихъ его друзей, кром тхъ часовъ, когда съ дловитой умлостью совершалъ хищническіе набги на казенное добро, отличался замчательною кротостью нрава и такимъ нжнымъ добродушіемъ, что вполн заслуживалъ ласкательнаго прозвища ‘голубчикъ’.

IV.

— Странный, однако, народъ эти покойники! размышлялъ Иванъ Дмитріевичъ, соображая все виднное и слышанное и забывъ о своей принадлежности къ этимъ страннымъ людямъ.— Ихъ, кажется, ни мало не поражаетъ пережитая катастрофа, ихъ вовсе не занимаетъ переходъ въ иное существованіе, они сохраняютъ пошлыя земныя привычки, они погружены въ пошлыя земныя дрязги. Или это только на первыхъ порахъ, пока не улягутся прежнія впечатлнія? Но въ такомъ случа, сколько же времени длится такое безчувственное состояніе? Сорокъ дней, или дольше? Или же эта пошлая отуплость только удлъ тхъ, кому суждено успокоеніе въ животной жизни?

— Вы въ размышленіи? спросилъ его чей-то пріятный басокъ.

— Ахъ, извините… Съ кмъ имю честь?

— Артистъ Куроноговъ, прошу любить и жаловать.

— Очень пріятно.

— Вы, если не ошибаюсь, изволили бесдовать съ его высокопревосходительствомъ Филиппомъ Александровичемъ въ день его похоронъ?

— Точно такъ.

— Препочтенный былъ человкъ.

— А вы его знали?

— Какъ же-съ, онъ и нами завдывалъ съ полгода.

— И что же?

— Оставилъ по себ блистательный слдъ.

Блистательный слдъ заключался въ прибавк содержанія артисту Куроногову. Впрочемъ, награда была вполн заслужена: артистъ, при помощи доставшагося ему по наслдству и ему одному извстнаго средства, избавилъ его тогда еще просто-превосходительство отъ… жаль, что запамятовалъ, отъ чего именно… отъ зубной или мозольной боли.

— Впрочемъ, продолжалъ Куроноговъ,— онъ былъ порядочный болванъ и ничего не смыслилъ въ искусств, вдобавокъ, былъ мастеръ устроить какую-нибудь гадость исподтишка, чисто дипломатически. Совершенно какъ моль, вотъ она вылетла и вы хлопаете въ ладони, чтобъ поймать и раздавить ее,— безполезно, ваша шуба уже съдена, и моль кажется вылетла только затмъ, чтобы посмяться надъ вами. Мы его такъ и звали молью, и….

Иванъ Дмитріевичъ подивился пророческому прозвищу, и хотлъ-было спросить артиста, видлъ ли онъ перерожденіе своего бывшаго начальника, какъ вдругъ вспомнилъ, что самъ Куроноговъ скончался ужь лтъ шесть назадъ, а потому способенъ разъяснить ему вопросъ насчетъ длительности душевной отуплости у покойниковъ.

— Виноватъ, я перебью васъ нескромнымъ вопросомъ, сказалъ Иванъ Дмитріевичъ,— но вы… вы, кажется, уже давно?..

— Да, давно. И вроятно сильно измнился, потому что вы, не смотря на всю мою громкую извстность, даже не узнали меня и я былъ вынужденъ рекомендоваться вамъ, грустно отвчалъ Куроноговъ.

Эти слова заставили Ивана Дмитріевича пристальне вглядться въ бывшаго артиста. Онъ нисколько не походилъ на встрчавшихся до сихъ поръ монадъ и имлъ видъ нсколько странный и даже подозрительный, Именно, Ивану Дмитріевичу подумалось, что предъ нимъ не монада, а скорй зародышъ какого-то внутренностнаго паразита, и онъ уже началъ-было сочинять теорію, по которой оказывалось, что въ подобныхъ случаяхъ сознаніе не теряется до тхъ поръ, пока зародышъ не разовьется въ полнаго паразита. Окончательной обработк теоріи помшали дальнйшія жалобы артиста.

— Да-съ, давно, а все еще остаюсь безъ ангажемента.

— Но здсь, вроятно, довольно туго по части увеселеній?

— Не въ томъ дло-съ, не въ томъ-съ, съ ироніей отвчалъ артистъ: иронія у него.всегда выходила отлично.— Скажите сами, разв я не смлъ разсчитывать посл смерти на боле приличное воздаяніе? Моя артистическая дятельность еще слишкомъ въ памяти, чтобъ я сталъ распространяться о ней. Ограничусь краткимъ очеркомъ. Извстность, полные бенефисы, похвальные отзывы въ газетахъ, высокая поспектакльная, выигрышныя роли, рукоплесканія и оваціи. Въ Тифлис дло доходило даже до пистолетныхъ выстрловъ. Не правда ли, меня ужь никакъ нельзя было назвать непризнаннымъ геніемъ. И все это досталось мн въ награду за горячую и, смю думать, безкорыстную любовь къ искусству. Правда, находились завистники и говорили, что я скорй исполнительный чиновникъ, чмъ даровитый художникъ, но у кого не было завистниковъ? Даже у Шекспира были, не правда ли?

— Конечно.

— Я вообще всегда предоставлялъ зависти безсильно грызть свою собственную руку. Итакъ, оваціи при жизни и… оваціи по смерти! На похоронахъ масса народа, груда внковъ, и что важне всего: общее убжденіе, что хотя, правда, и бывали проводы великолпне, но такихъ сердечныхъ, какъ мои, не было и врядъ ли будутъ. Въ заключеніе, мой врный сотоварищъ и соратникъ по искусству, Иванъ Саламатовъ прочелъ свои, конечно, нсколько безсмысленные, но зато пламенные и глубокопрочувствованные стихи. Три дамы упали въ истерик: такова магическая сила искусства! Впрочемъ, Саламатовъ не боле, какъ мой ученикъ…

Артистъ сдлалъ паузу, ровно такой длины, какія длалъ на сцен дабы дать публик время вздохнуть и подумать: ‘Молодецъ у насъ Куроноговъ, ловко отхватываетъ монологи’.

— Не правда-ли, я смлъ, я могъ, я даже долженъ былъ разсчитывать на высокое признаніе своихъ трудовъ и здсь? Въ предсмертномъ бреду я мечталъ, что вотъ умру и пойду въ элизіумъ, гд собраны милыя мн тни. Что мн навстрчу выбжитъ безподобный Вилльямъ и приметъ меня въ свои объятія, что умный Мольеръ дружески пожметъ мн руку. Направо — простодушный Гаррикъ, налво — величавый Тальма. Вотъ я и умеръ, и что-же?

Малая пауза.

— Дйствительно, вдали я увидлъ элизіумъ, лечу къ нему, какъ Гамлетъ, на крыльяхъ души моей… Вдругъ, стопъ! Вокругъ высокая каменная ограда, передо мной — желзныя ворота, и у калитки — лающій церберъ. И кто-же бы вы думали исполнялъ роль цербера?

— Право не знаю.

— Статскій совтникъ Губошлепкинъ, онъ у насъ когда-то служилъ по репертуарной части. Мы были съ нимъ старинные пріятели и, разумется, на ты. ‘Павелъ!’ кричу я ему, ‘отворяй, разв не видишь: я здсь!’ А онъ шамкаетъ въ отвтъ: ‘да вдь здсь пріютъ для художниковъ’.— Потому-то я и требую, чтобъ ты отворилъ. Иль я, по-твоему, не художникъ?— ‘Пожалуй и художникъ, да только съ другой стороны: ты, конечно, кормился отъ искусства и питалъ имъ свое самолюбіе, а все-же карьерой обязанъ больше пронырству и мдному лбу’. Признаюсь, я вскиплъ.— ‘Ахъ ты негодяй, закричалъ я,— ты и здсь захотлъ взятки. Ты думаешь, я не знаю, что мой дядя передъ моимъ дебютомъ подарилъ теб сукна на шубу.’ — ‘Я сукно очень помню, превосходное было сукно, отвчалъ онъ боле вжливымъ тономъ,— и я твоему дяд по гробъ былъ благодаренъ. А только чего нельзя того, любезный другъ, нельзя. Тутъ не моя воля. Вотъ третьего дни явился актеръ, котораго мы съ тобой совсмъ было загрызли, а длать нечего: пришлось ему не только двери настежь отворить, а и на заднія лапки передъ нимъ стать.’ И тутъ онъ назвалъ имя… чье-бы вы думали?

— Право, не знаю.

— Имя… Но нтъ, я не произнесу его, я не хочу кощунствовать надъ священнымъ для меня искусствомъ!.. Но,— продолжаю разказъ. Я хотлъ силой ворваться туда, гд по праву долженъ былъ занять подобающее мн мсто, но Павелъ, то есть церберъ, заворчалъ, зарычалъ и оскалилъ зубы. ‘Не суйся, проглочу!’ завопилъ онъ. Понятно, я вздрогнулъ примысли очутиться внутри такой гадины. Какая-то сила унесла меня далеко отъ опасности. И съ тхъ поръ, грустный и одинокій, я брожу и размышляю, размышляю и брожу.

— Къ какому-же вы пришли выводу?

— Къ какому?— Къ тому, что здшніе порядки не лучше земныхъ. И здсь, какъ видите, завелось губящее искусство чиновничество, даже у входа стоитъ часовой, а тамъ, за стной — я только воображаю что тамъ за порядки. Изъ примра, указаннаго Павломъ, вполн ясно, что и туда входятъ низкопоклонствомъ, а не въ награду

Любви горящей, самоотверженья…

Но я возьму свое: подождемъ, пусть пройдетъ лтъ сто, двсти и мое имя станетъ такимъ-же нарицательнымъ, какъ имена Гаррика и Тальма, и тогда… о, тогда я покажу себя!.. Но, оставимъ это… А грустно, не правда-ли, разочароваться въ мечтаніяхъ? Воображаешь себ чудный, весь залитый весеннимъ солнцемъ паркъ, ты благоговйно опустя взоръ, идешь по дорожк, и вдругъ, въ силу тайнаго предчувствія, подымаешь очи и видишь: передъ тобой божественный Вилльямъ…

На этотъ разъ, казалось, мечтамъ артиста суждено было сбыться. Они очутились въ чудномъ парк, который весь былъ залитъ лучами весенняго солнца. Предъ ними стлалась дорожка, но на ней стоялъ не божественный Вилльямъ, а… павлинъ, впрочемъ, довольно красивый.

Павлинъ то съ шумомъ распускалъ, то складывалъ хвостъ, то топорщилъ свою манишку, то начиналъ выдлывать какіе-то неуклюже-величавыя на, стараясь обратить на себя вниманіе павы. Но пава мирно паслась на трав, и хоть-бы глазкомъ на него. Вдругъ павлинъ стремительно бросился впередъ и что-то клюнулъ. Хвостъ его распустился еще шире и расцвтился еще ярче, величавыя на стали оживленне. Пава какъ-бы невольно взглянула на него, и съ ней отъ восторга чуть не сдлалась истерика.

‘Такова магическая сила искусства!’ невольно воскликнулъ Иванъ Дмитріевичъ словами артиста, и глянулъ въ его сторону. Артиста уже не было, и Иванъ Дмитріевичъ понялъ, что ему больше не придется ни бродить и размышлять, ни размышлять и бродить.

Иванъ Дмитріевичъ вскрикнулъ отъ ужаса. Пламенная рчь оскорбленнаго въ своей святын артиста снова зазвучала въ его душ.

— Люблю павлина, толковалъ въ это время проходившій мимо старикъ-садовникъ своему подручному,— красивая птица. А, главное, голосъ хорошъ: за версту слышно.

Иванъ Дмитріевичъ, впрочемъ не слышалъ этой хвалы, относившейся отчасти и къ оплакиваемому имъ артисту. Предъ нимъ вереницей неслись музыканты, романисты, всякіе модные художники, писатели и ученые, вс они гнались и ухаживали за извстностью, изъ-за нея они другъ другу завидовали и подставляли ножку, изъ-за нея гнули и коверкали свои дарованія, подличая передъ журналистами и передъ публикой, передъ власть имущими и молодежью, изъ-за нея пускались на открытіе новыхъ теорій и новыхъ путей для искусства, расхваливая, какъ товаръ, свою собственную изобртательность и рекомендуя, какъ ваксу или помаду, свои собственные взгляды, какъ самые новые, самые умные и совершенные. Они были готовы поступиться всмъ, только-бы въ общественныхъ мстахъ на нихъ указывали пальцами, только-бы пронеслось повсюду ихъ имя, и наконецъ, наполнивъ собою весь міръ, повисло нетающей сосулькой на карниз храма безсмертія! И вдругъ такая неожиданность! О, бдное, бдное человчество!..

Позже, вооружась хладномысліемъ, Иванъ Дмитріевичъ иначе разсуждалъ о судьб оскорбленнаго въ своей святын артиста, и даже. находилъ, что его перерожденіе въ павлина столь-же просто и естественно, какъ и Филиппа Александровича въ моль. Боле, онъ находилъ у обоихъ одну общую черту, именно ничмъ, даже смертью, неистребимое самомнніе, переходящее въ нахальную наглость.

— Поглядите на животныхъ, толковалъ онъ,— и вы увидите, что именно эта черта составляетъ самую существенную часть ихъ характера: вс они самодовольны и наглы, отчего, встрчая на-голо такія качества въ человк, мы невольно про него восклицаемъ: ‘экое животное!’ Вс животныя думаютъ, что міръ для нихъ только и созданъ, и вчно ищутъ что бы такое превратить въ самихъ себя. И поврьте, они охотно проглотили-бы весь міръ, если-бъ только онъ вмстился въ ихъ пасть. Когда глупый человкъ и наглъ, и нахаленъ, самомнителенъ свыше мры,— то это въ порядк вещей. Въ немъ, такимъ образомъ, поступаетъ наружу животненность нашей природы. Но когда люди даровитые, быть-можетъ даже не дюжинно-даровитые, пускаются туда-же, то что сказать? Вольно-жь имъ развивать въ себ наиболе животныя свойства, и только! Когда вдобавокъ и свой талантъ, какъ капиталъ, они пускаютъ въ оборотъ, то пусть не гнваются, если имъ высшей наградой будутъ хорошіе барыши да магическая сила искусства, повергающая дамъ въ истерику. И переродиться разъ и навсегда въ чванливаго павлина для нихъ самое сподручное дло. Нтъ, только упорный трудъ самоусовершенствованія можетъ избавить насъ отъ такой неожиданности посл смерти. И въ этомъ смыслъ ученія Гёте. Слдомъ Иванъ Дмитріевичъ уже какимъ-то пророческимъ тономъ добавлялъ:

— Нтъ, справедлива судьба, и правдивъ мой сонъ.

Такія благія мысли, впрочемъ, какъ уже замчено, пришли Ивану Дмитріевичу впослдствіи. Въ минуту же перерожденія артиста онъ чувствовалъ такую тяжесть, что невольно припалъ къ земл. И тутъ, какъ въ театр, посл грустной трагедіи предъ нимъ разыгрался веселый фарсъ.

Долго-ли Иванъ Дмитріевичъ пролежалъ на земл, онъ не зналъ, когда-же сталъ вновь сознавать себя, то почувствовалъ, что у людей уже стоитъ глубокая ночь. Подъ нимъ въ земл послышался голосъ.

— А! это ты, Постниковъ, говорилъ старый кротъ, какой-то гусениц,— наконецъ-то я до тебя добрался, ползай-же скорй ко мн въ ротъ.

Иванъ Дмитріевичъ, едва выразилъ на то желаніе, какъ тотчасъ же узналъ въ говорившемъ извстнаго графа Честона. Графъ Честонъ, какъ ясно изъ имени, былъ человкъ прошлаго вка, ибо въ спискахъ дйствующихъ лицъ у новйшихъ драматурговъ онъ боле уже не встрчается. Графъ Честонъ былъ страшный богачъ, владлецъ многихъ тысячъ душъ и десятинъ. Остряки говорили про него, будто онъ умеръ въ самый день обнародованія манифеста объ освобожденіи крестьянъ, хотя это и несправедливо, какъ всякій легко можетъ убдиться изъ тогдашнихъ газетъ. Всю жизнь свою онъ провелъ въ поискахъ за честнымъ управляющимъ, почитая наилучшимъ для того средствомъ назначеніе служащимъ самаго скуднаго содержанія, при требованіи отъ нихъ постояннаго улучшенія хозяйства и соразмрно съ тмъ и доходовъ. Къ изумленію графа, чмъ онъ скупе становился на жалованье, тмъ беззастнчиве управляющіе пользовались его достояніемъ. Въ свои владнія графъ не вызжалъ посл единственной попытки, кончившейся не весьма пріятно. Именно, онъ какъ-то постилъ свою богатйшую Блуховку, которой управлялъ вышеупомянутый Постниковъ. Въ первую же ночь по прізд графа, въ сел случился пожаръ. Въ порыв великодушія, графъ выбжалъ на набатъ, и умолялъ своихъ подданныхъ не заботиться о тушеніи избъ, на постройку которыхъ общалъ дать лсу, а спасать имущество. Къ сожалнію, имущества у мужиковъ оказалось немного: у кого сито, у кого ршето, у кого лавка, у кого скамья. Графъ отнесъ такой безпорядокъ къ несмотрнію управляющаго Постникова, по небрежности упустившаго прудъ, — отчего если и не произошелъ пожаръ, то все-же произошло безпокойство для графа да вдобавокъ еще въ ночное время.

Графъ ршилъ примрно наказать негодяя, и выгнать его не просто, а съ великимъ скандаломъ, по примру практиковавшихся въ то время въ шустеръ-клуб выводовъ неприличныхъ гостей. Постниковъ, чувствуя что ему не усидть, тотчасъ-же распорядился наймомъ сорока двухъ подводъ, на которыя и нагрузилъ на зар все свое благопріобртенное имущество. Приказавъ подводамъ выхать за околицу, онъ терпливо дождался часа, когда графъ изволилъ проснуться. Получивъ расчетъ, онъ вышелъ подъ ручку съ женою изъ флигелька, гд жилъ, и побрелъ себ пшечкомъ въ знакъ того, что за долгое служеніе ничмъ не пользовался изъ графскаго добра. Графъ стоялъ на балкон, выходившемъ на базарную площадь. Едва показался Постниковъ, какъ по мановенію графской руки выскочила изъ-за угла дворня съ дреколіями и метлами въ рукахъ, поваренки били въ сковороды и кастрюли, кучера свистли, охотники атукали и улюлюкали во всю мочь. Постниковъ выдержалъ первый напоръ гвалта, тихо отойдя шаговъ съ пятьдесятъ, онъ остановился и принявъ приличную случаю позу обратился въ графу съ громогласною и наставительною рчью.

— Атукай себ и улюлюкай сколько хочешъ, сказалъ онъ,— а я, графъ, набилъ себ оба кармана и на мой вкъ такихъ, какъ ты, дураковъ еще хватитъ.

Врная дворня, конечно, прилежно замела слдъ Постникова метлами, но ничто не могло изгладить слда оскорбленія, нанесенного графу столь дерзкимъ глумлевіемъ. И переродясь въ крота, графъ жаждалъ поглотить переродившагося въ гусеницу управляющаго.

— Извините, ваше сіятельство, отвчала гусеница,— я не Постниковъ, а Плотниковъ, котораго вы изволили поставить на мсто Постникова.

— А! все равно, что-жь ты тутъ длаешь?

— Превращенъ въ гусеницу подающую корни деревъ въ награду за старательность, съ которой я, слдуя милостивому предписанію вашего сіятельства объ умноженіи доходности, разорялъ до корня имнія ваши такъ, что даже полагаю, наслдникамъ вашего сіятельства ужь ничего не достанется.

— А! все равно, ползай ко мн въ ротъ, и помоги мн отыскать Постникова.

— Радъ послужить вашему сіятельству.

Кротъ усиленно принялся рыть землю, и Иванъ Дмитріевичъ почувствовалъ какъ онъ забирается все выше и выше. Вотъ кротъ набросалъ уже порядочную кучу и по излишней горячности самъ выскочилъ на поверхность. Откуда ни возьмись сова, съ дикимъ крикомъ она налетла на крота и унесла его въ когтяхъ.

— Говорилъ я теб, графъ, что такихъ, какъ ты, дураковъ на мой вкъ еще хватитъ! раздался голосъ Постникова.

— Однако, что-жь это? раздумался Иванъ Дмитріевичъ,— Что Честонъ по слпот понадобился кроту, я понимаю, Но зачмъ кроту подающая корни гусеница, когда кроты, какъ извстно, корней не портятъ? А эта сова… И притомъ, это вовсе не отвтъ на мой вопросъ о длительности душевной отуплости у покойниковъ. Вдобавокъ, началось какое-то переселеніе душъ вмсто перерожденія. Нтъ, это… Тутъ Иванъ Дмитріевичъ замтилъ, что начинаетъ затрудняться въ словахъ.— Это… это не клеится… не ладится… выходитъ нескладица.

— Нтъ, не нескладица, а скоре разладица, точно надъ самымъ ухомъ Ивана Дмитріевича крикливо захриплъ кто-то.— Или, еще врне, наша россійская разрозненность, о которой я писалъ такъ краснорчиво. Помилуйте, сегодня хоронятъ меня, Ворсилкина, главу россійскихъ репортеровъ, и хотя бы одна изъ этихъ бестій явилась на выносъ! А вдь я первый открылъ у насъ этотъ родъ литературы, не предвиднный самимъ Пушкинымъ, я, Ворсилкинъ, король русскихъ репортеровъ. О, неблагодарная судьба! Или нтъ, судьба не виновата, она, напротивъ, благодарна и въ награду за потъ, пролитый мною при описаніи ея превратностей, ршила устроить на моихъ похоронахъ великолпнйшій скандалъ, а вотъ некому и некому занести эту блестящую страницу въ правдивую газетную хронику. Глядите, глядите!

Иванъ Дмитріевичъ глянулъ. Сивый меринъ, запряженный въ ломовыя дроги, вдругъ заартачился, и не смотря на вс усилія извозчика грозилъ ринуться впередъ и сбить съ ногъ похоронныхъ клячъ. Король репортеровъ засуетился, онъ бросился къ мерину, и вмст съ воздухомъ попалъ къ нему въ правую ноздрю.

— Вотъ это я опять понимаю, радостно вскричалъ Иванъ Дмитріевичъ.— Не даромъ-же говорится: вретъ, какъ сивый меринъ. Или нтъ, вдь это только у Гоголя онъ вретъ, а въ зоологіи такой фактъ не пріемлется. Да и у Гоголя онъ, кажется, что-то другое длаетъ. Вообще же меринъ, какой бы масти онъ ни былъ, не вретъ, а скоре ржетъ. Да, именно ржетъ, все съ большей и большей убдительностью доказывалъ себ Иванъ Дмитріевичъ.

Какъ-бы въ отвтъ на такіе убдительные доводы послышалось отдаленное ржанье. То самъ Иванъ Дмитріевичъ сильно потянулъ воздухъ носомъ. Онъ открылъ глаза, и окончательно проснулся.

Читателю, можетъ-быть, покажется страннымъ, что Иванъ Дмитріевичъ не видлъ ни одного перерожденія женщины. Признаюсь, мн самому это показалось подозрительнымъ, и я обратился къ моему почтенному другу за разъясненіемъ такой неполноты его сна.

— Право не знаю, отчего это случилось, отвчалъ онъ.— Потому-ли, что я, въ силу своей неисправимой логичности, никогда не могъ понять такъ-называемаго женскаго ума, потому-ли, что во сн я находился въ мір, гд нтъ различія половъ, или наконецъ просто потому, что на именинахъ у Николая Николаевича, какъ холостяка, не было ни одной дамы. Конечно, я могъ-бы присочинить и приврать. Одинъ романистъ даже поощрялъ меня къ этому, совтуя развить и разработать сюжетъ. Разумется, у меня хватило бы фантазіи, но я просто хотлъ вамъ разказать правдиво свой пророческій сонъ, который отъ присочиненія нисколько не сталъ бы ни ясне, ни доказательне. А потому, скажите сами, зачмъ же мн во многоглаголаніи искать спасенія?

30 окт. 1890 г.

СПБ.

ПОВСТИИЗЪ СОВРЕМЕННАГО БЫТАД. В. АВЕРКІЕВА.

УЧЕНЫЙ СОНЪ.

Читайте также:

ПОВСТИ
ИЗЪ СОВРЕМЕННАГО БЫТА
Д. В. АВЕРКІЕВА.