Учебники
Учебники
I
I
‘Педагогия и полиция
две совершенно противоположные
и непримиримые стихии’ [*]
С. А. Андреевский
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
К. Чуковский
—————————————————————-
Учебники, Чуковский Корней Иванович, Год: 1916
Время на прочтение: 8 минут(ы)
[*] — Собр. соч. т. I. Письмо к графу Орлову — Давыдову.
[Ста]рый гимназический учебник. Пособие для русских гимназий при изучении [русской] словесности. Раскройте наудачу и [увидите]:
‘Какие мысли облечены в басне [нрзб.] Клейста ‘Der gel Kranich’?’
‘Значение шести слов: ich soll, ich [нрзб.], ich kann, ich will, ich darf, ich mag, [опреде]ляющих сущность человека’.
‘До какой степени заблуждения до[шел] арфист в песне Гете ‘Wer nie sein Brot mit Thranen ass’ etc., порицая [нрзб.] силы?’
‘Dаnn essen und trinken zum Zerplat[нрзб.] schlafen und im Kopfe kratzen…’
‘So, deutscher Mann, so, freier Mann, Mit Gott dem Herrn zum Krieg!’
— книжка Холевиуса ‘Темы и планы [со]чинений’. Книжка туповатая, дубовая, при этом демонстративно-немецкая. В предисловии к книжке сказано:
‘У того, кто обладает хоть некоторой смышленостью, этим наследственным достоянием немецкого юношества…’ И т.д., и т.д., и т.д. Я не против немецких учебников: немецкие учебники [нрзб.]ются отличные. Дело, конечно, не в том, что эта книга — немецкая, а в том, что она предназначена для изучения русской словесности, хотя в ней ни единого слова — ни о России, ни о русских писателях.
Гимназические сочинения в русских гимназиях должны быть, конечно, основаны на Кольцове, Крылове, Державине, при чем же здесь Der gel Kranich! Кто сможет по учебнику химии знакомиться с [теоремами] алгебры? Изучающему финский [язык] поможет ли испанская грамматика?
[Но] все это было бы пустым анекдотом, если бы на обложке учебника не [обнаружи]лось внушительных слов:
‘Одобрено ученым комитетом министерства народного просвещения к употреблению в гимназиях в виде учебного пособия’.
Двумя этими краткими строчками ученый комитет министерства осрамил себя [нрзб.] и прочно. Теперь мне понято, [почему] педагоги, выписывая из столицы учебники, просят присылать ‘неодобренные’.
История с Холевиусом случилась давно, о ней писал еще Н.К. Михайловский. С тех пор эта милая книжка выдержала восемь изданий! Восемь поколений гимназистов, в течение десятков лет, на уроках российской словесности писали сочинения на темы:
— Почему главным образом Италия [та] страна, которая влечет к себе [поэтов]?
— Какое душевное настроение производит зима, преимущественно в Северной Германии?
А министерство народного просвещения и другие учебные ведомства были от этой книжки в восторге. Наперебой рекомендовали ее в реальные училища, в институты, в гимназии.
Напыщенный тупица-педант не мог же не прельстить Передоновых: в нем они ощутили родное.
Вся его книжка, — такая отъявленно пошлая, что похожа на чью-то пародию, — пришлась им как раз по душе. Свежему человеку не верится, что она писалась всерьез, а не в шутку. Думаешь: может быть, под псевдонимом Холевиуса прячется Аркадий Аверченко? Может быть, его сочинил Н. Евреинов и завтра же поставит в ‘Кривом зеркале’? Из этой книжечки выкроишь десять ‘Вампук’, и нужно быть такими юмористами, как те, что заседают в комитете, чтобы ‘рекомендовать’, ‘поощрять’, ‘одобрять’ в назидание русскому юношеству такие великолепные фразы:
‘Как главнейшие наши сухопутные животные бегают на четырех ногах, так и столы наши и стулья стоят на четырех ножках’.
‘В среде немецких сельских хозяев редко встретишь американские (!) хлопчатобумажные (?) души (?)’
Цель достигнута: после нескольких таких экзерсисов бедные русские школьники становятся вполне идиотами.
Естественно, я стал вспоминать разные другие учебники, попадавшиеся мне на глаза.
Всю эту осень я изо дня в день с небольшою компанией детей читал очень приятную книгу: ‘Очерки и рассказы для первоначального знакомства с историей’. Эти чтения для нас были праздником. Я и не думал, что маленьким мальчикам можно так аппетитно и вкусно поведать о судьбах России: тут и стишки, и картинки, и Репин, и Васнецов, и Некрасов, и былины, и народные песни, — все драматично, эффектно, заманчиво! И в то же время чрезвычайно солидно. Тон деловитый, серьезный. Авторы не сюсюкают, не притворяются маленькими, держатся с ребенком, как со взрослым. Это-то ребенку и лестно: он чувствует, что его уважают. Книжка исподволь прививает ему широкие научные взгляды: история изложена в ней не как бессмысленный кинематограф событий, а как развитие возвышенных начал, вложенных в народную душу. На первом плане русский народ, его быт.
Особенно мне, оболваненному стоеросовой бездарью Иловайского, радостно читать эту книгу: пусть хоть наши дети узнают и, зная, полюбят Россию! Ведь Иловайский своими книжонками отвращал наши сердца от России, внушал нам не патриотизм, а скуку. Самый лютый ненавистник России не мог бы удачнее вытравить из детского сердца любовь к русской истории, к родному народу, чем этот псевдопатриотический кропатель учебников, вызывающий брезгливую зевоту. Он был опаснейшим из врагов государства, — подлинный ‘подрыватель основ’!
И, однако, он рекомендован, одобрен ученым комитетом министерства, а эта замечательная книга, которой я не устаю восхищаться, замолчана, отвергнута, презрена! Комитет остался верен себе: не допустил ее ни в народные школы, ни в народные библиотеки, никуда!
Приходится нам, журналистам, наперекор комитету (мы ведь тоже комитет просвещения!) — горячо рекомендовать эту книгу для десятилетних, одиннадцатилетних детей — во всякую школу, читальню, семью.
Книга большая: 440 страниц и полтораста рисунков. А цена грошовая: рубль. Составили книгу Шестаков и Тулупов, издал ее Сытин в Москве [Конечно, и она не без изъянов. Опечаток больше, чем нужно. Картины одного Васнецова приписаны другому Васнецову. На стр. 145 и 175 помещен один и тот же рисунок. Но все это пустяки — устранимые. (Я говорю об издании 1911 г.)].
Но не будем придираться к комитету. В конце концов, это учреждение удобное: если оно одобряет, мы знаем, что книга — плохая, если оно порицает, мы знаем, что книга — хорошая.
Если, например, лет пятнадцать подряд оно отказывало в своем одобрении хрестоматии А.Я. Острогорского ‘Живое слово’, мы все, благодаря этому, знали, что хрестоматия очень талантливая, одна из лучших хрестоматий в России.
Здесь была система, традиция, и мы почти уважали ее.
Но вот приключилось чудовищное: комитету попалась одна превосходная книга, и он (даже странно сказать!) — одобрил ее, похвалил!
Ведь это противоестественно. Ведь мы с ним как бы договорились заранее, что он будет хвалить лишь Иловайских, Холевиусов, а он, посмотрите, ни с того ни с сего, из какого-то пустого каприза, нарушает многолетние традиции и хвалит превосходнейшую книгу!
Я говорю о Географической хрестоматии Ив. Ив. Горбунова-Посадова ‘Кругом света’ (седьмое издание, Москва, 1911 г.).
Признаюсь, я весьма подосадовал, когда на этой увлекательной книге увидел пресловутое клеймо:
‘Допущена ученым комитетом министерства народного просвещения в библиотеки низших учебных заведений, средних учебных заведений, в бесплатные народные читальни’…
Мне это показалось опасным: ведь многие, увидя такой аттестат, убоятся эту книгу купить: подумают, что книга плохая.
Впрочем, вскоре и сам комитет спохватился: ‘Господи, что мы наделали! Книга-то оказалась классическая, лучшей и вообразить невозможно. Дети ее читают взасос. А мы допустили ее в библиотеки, в народные читальни и гимназии! Изъять ее оттуда, изгнать!’
И действительно, появился приказ: Географическую хрестоматию Горбунова-Посадова изъять из всех библиотек и школ. И правильно. Вполне основательно. Не надо изменять своим принципам. Раз одобряешь Холевиуса, гони все живое и милое. А уж мы посоветуем всем матерям обзавестись этой отвергнутой книгой — для ежедневного чтения с детьми. Стоить она рубль шестьдесят, страниц в ней 480, а картинок 375. Обычно писания Горбунова-Посадова немного пресноваты, ‘без изюминки’, но в этой книге — изюминок множество! Как пчела из сотен и сотен цветков, — автор собирает свой мед из самых разнообразнейших книг: даже у Ибсена, даже у Владимира Соловьева и Кольриджа он находит материал по географии, не только Брэм, Греат-Аллен и Реклю дают ему обильную дань, но и Чехов, и Лев Толстой, и Аксаков. Получилась очень разнообразная, пестрая, но в то же время цельная книга, объединенная единой любовью к земле, к человеку, к животному.
Для вечного мира, для вечного братства
Земля нам дана!
Не силой, не славой, не блеском
Богатства —
Любовью святою полна
Да будет она!
Таков девиз этой редкостной книги, и было бы, не правда ли, странно, если бы одобрили ее [Книга не свободна от ошибок, опять-таки, микроскопически мелких. На стр. 56, напр., говорится, что слон не может опускать голову, а на стр. 59 он все же ее опускает. На стр. 349 ‘матросы одевают куртки’. На стр. 456 Аполлинарий Васнецов назван Виктором. На стр. 75 — ‘источники встречаются страшно редко, пески страшно раскаляются, сушь кругом страшная’. Но все это такие пустяки, что даже и записывать не стоит].
Недавно я подслушал, как семилетняя девочка по складам прочитала стихи:
Ког-да от-ра-да у-по-ва-нья
В те-бе по-гас-нет без сле-да.
И принялась их зубрить. Я спросил ее, что такое отрада. Она подумала и ответила: свечка. Потом подумала еще и ответила: спичка. Потом подумала еще и расплакалась.
Как объяснить семилетке, что какая-то ‘отрада упования’, не будучи ни спичкой, ни свечкой, может все-таки ‘погасать без следа’? Такие метафоры не для семилетних детей: детям в стихах нужны ласточки, елки, снежки. И что за лакейское сочетание слов: ‘отрада упованья погаснет’!..
Я посмотрел на обложку той книги, над которой томился ребенок: ‘Светлый луч, для детей младшего возраста’.
Я взял эту книгу к себе и начал ее перелистывать. Первое, что мне попалось, какие-то стишонки о маме, которая будто бы ‘голубит детей’, —
‘Не смыкая ночи глаз…’
Разве у ночи есть глаз? Или у глаза есть ночь? И почему эта мать не смыкает ночей? — раздумывал я на стишонками и вдруг увидел, что под ними подписано: А. Майков.
Почему не А. Пушкин, не Байрон? Уж если подписывать знаменитое имя под такой дешевой стряпней, то взять бы первоклассное, всемирное (на самом же деле стишки сочинил какой-то Льдов-Косяков).
Книгу составила К. Лукашевич, известная в детской литературе ремесленница, которая с помощью ножниц и клея в три-четыре часа смастерит на заказ (сошьет, как одеяло, из кусочков) детскую книжку, — какую угодно, — ‘Гнездышко’, ‘Зернышко’, ‘Солнышко’ — о чем хотите, — о войне, о древонасаждении, о Гоголе. Ей что Майков, что Косяков, все равно. Под майковской ‘Дурочкой Дуней’ бойко подмахнула: Полонский. Выдернет у Тургенева несколько строк и переделает, исправит их по-своему. Все впопыхах, кое-как, на ура! Небрежна и рассеянна очень. Если Майков написал:
— Под водою, — она печатает у себя:
— За горой.
Под шестиоконной избою подписывает:
— Пять больших окон весело глядят на улицу.
И т.д., и т.д., и т.д.
Картинки взяты ею откуда придется, — часто безобразные, безграмотные. Есть, впрочем, рисунок Репина, но искаженный, подчищенный. Какой-то забулдыга-маляр переделал этот рисунок по-своему! И. Е. Репин был весьма возмущен, когда узнал про такую расправу. Русские дети, в деревне, в провинции, так нуждаются в хороших картинках, развивающих то прелестное чутье красоты, которое им врождено. Где же, как не в детских хрестоматиях, быть Шишкину, Левитану, Серову! А г-жа Лукашевич печатает такую топорную дрянь, что вчуже жутко за бедных детей (см. стр. 40, 85, 91, 155, 160, 242).
По словам г-жи Лукашевич, она хотела бы своей хрестоматией ‘развить (в ребенке) дар слова по лучшим и характернейшим образцам родной литературы’. Для этого она угощает ребенка собственными своими изделиями, простодушно считая эти бедные стишки и рассказцы — ‘образцами родной литературы’!
Эта-то наскоро сляпанная, неряшливая, топорная книжка заслужила необычайные почести. На обложке у нее обозначено, что она:
— Удостоена…
— Одобрена…
— Допущена…
— Рекомендована…
Словом, вся она, как бравый швейцар, увешана медалями, жетонами.
А за какие заслуги? Конечно, не за литературно-художественные. Педагогических за ней тоже не числится. Книга берет благочестием и сугубо-патриотическим духом. В книге, по заявлению автора, ‘выделены двунадесятые праздники, небольшие нравственно-религиозные рассуждения и стихотворения на ту же тему’. Книга наполнена набожными нравоучениями, прописями. Она пахнет ладаном, постным маслом и — скукой. Дети ненавидят ее, как все ханжеское, тартюфское. Каждый отдел своей книги автор предваряет каким-нибудь текстом из Библии и усердно долбит детвору такими канительными рацеями, похожими на перевод с иностранного:
‘Каждый человек любит свою родину, свое дорогое отечество… Дети должны старательно изучать науки и искусства, приучаться к труду, вырабатывать в себе хороший, благородный характер. Вырастут дети, и все их знания и честный труд пойдут на пользу дорогому отечеству и соотечественникам. Тогда и отечество будет гордиться своими сынами’.
За такое направление книге прощается и ее неряшливость, и ее некрасивость, и то, что она такая убого-ремесленная, и то, что в детях она вызывает тоску — все грехи отпускаются ей, и ее ‘рекомендуют’, ‘премируют’, ‘одобряют’, осыпают богатыми милостями.
Мне кажется, я начинаю догадываться, почему, бракуя превосходные книги, комитет благоволит к нехорошим.
Вот, напр., в этих ‘Очерках для первоначального знакомства с историей’, о которых мы сейчас говорили, упомянута фамилия Герцена. А рядом — Григорович, Тургенев, Некрасов! И сказано:
‘Такие люди всей душой стояли за освобождение крестьян’.
Ведь это пропаганда, крамола. Можно ли рассказывать детям — об освобождении крестьян? Ведь освобождение крестьян — такая опасная, скользкая тема. Долой же эту вредоносную книгу! То ли дело Иоганн Холевиус! Он хоть и безграмотен, хоть и смешон, зато благонамерен, как немец: демосфенствует о вреде революции, бичует оголтелых ‘пролетариев’, сокрушает гидру дарвинизма, атеизма, материализма, — как же не навязать его многострадальному русскому юношеству в качестве полезнейшей книги.
So, deutscher Mann, so, freier Mann,
Mit Gott dem Herrn zum Krieg.
Комитет, оказывается, только за тем и следит, чтобы учебники не сеяли крамолы. Остальное его не касается. Педагогика, литература, эстетика — его не интересуют ничуть. ‘Одобряя’ и ‘рекомендуя’ учебники, он просто выдает им ‘свидетельства о благонадежности’.
Но почему же он тогда зовется ученым? ‘Ученый’ комитет министерства! Ведь его функции, — безо всякой учености, — выполнит любой околоточный.
Может быть, я не прав. Я не знаю. Надеюсь, что я не прав. Я ведь не педагог, не специалист по учебникам. Мои впечатления отрывочны. Я могу лишь затронуть вопрос, вынести его на улицу, в газету, надеюсь, что знатоки-педагоги скажут о нем более веское слово, — здесь же, на этих столбцах.
Я был бы чрезвычайно утешен, если бы, например, обнаружилось, что наблюденное мною относится к былым временам и при нынешнем министре немыслимо.
Впервые: ‘Речь’, No 3 / 04.01.1916 г.