УБОГОНЬКИЕ В ИСТОРИИ
УБОГОНЬКИЕ В ИСТОРИИ
* * *
* * *
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Убогонькие в истории, Розанов Василий Васильевич, Год: 1911
Время на прочтение: 9 минут(ы)
В. В. Розанов. Полное собрание сочинений. В 35 томах. Серия ‘Литература и художество’. В 7 томах
Том четвертый. О писательстве и писателях
Статьи 1908-1911 гг.
Санкт-Петербург, 2016
В свое время, размышляя над происхождением идеи ‘загробного мучения’ в средневековом католичестве, с его красками, с его подробностями, и затем думая: откуда вытекло это тоскливое желание перетащить трансцендентную ‘муку’ сюда, на землю (инквизиция), я пришел почти к наблюдению, что в основе его лежит юродство тела и духа, безобразия ‘я’… Не замечали ли вы, что все красивые лицом — очень добры, ласковы, приветливы, а что благие в душе своей, благие и чистые, — всегда веселы, легко прощают обиду, светлы лицом и словом, не ‘привязываются’ к другому, не ‘мстят’ и проч., и проч. Наконец, что большинство богатых людей — щедры и ‘хлебосольны’. Логика души ясная: ‘Самому хорошо — хочу, чтобы всем было хорошо’.
Не то юрод или урод… Уж он ‘не забудет’… Он схватит у человека ниточку, словцо: и за ‘словцо’ будет тянуть у него душу. Тут есть что-то мотающееся, тоскливое, вязнущее в зубах: и вот из мотка этих чувств или подобных ощущений возникла, в раннем и первом фазисе своем, инквизиция. Мір цветет, счастлив: мір в существе своем, в вечном зерне — Моцарт:
Когда бы все так чувствовали силу Гармонии!
Но нет: тогда б не мог
И мір существовать…
Все предались бы вольному искусству…
Я говорю, что мір, вышедший из творческого акта Божества, в тайной субъективности своей очень похож на это самоощущение, какое дивный Пушкин вложил Моцарту. Нужно ли оговаривать, что ‘не мог бы существовать’ есть modus dicendi {манера выражения (лат.).}, для усиления впечатления. Напротив: им-то и живет, как своим ‘праздником’, как ‘троицыной березкой’ весна…
Но подходит к ‘вдохновению’ сбоку хромой… С косым глазом… Немощный, без радости, таланта и света. Никогда, никогда он с этою радостью здорового міра не сольется. И болит он весь, болит, как больной зуб. Болит грехом ума своего, души своей. И, подойдя к радости міра, стряхивает с кистей рук свою немощь на чужую радость, шепча: ‘Прими болезнь мою! Прими печаль мою’…
Вот инквизиция. Родник ее. Психологический и метафизический, не говоря об исторической обстановке.
Что я такое сделал Струве?.. Отвечал ему вежливо… По пунктам, на все вопросы… Ни на одну грубость не дал реплики. И думал — все, дело кончено: признаюсь, ждал интимно благодарящего письма от него (мы с ним шапочно знакомы, и раза два он у меня был). Но в только что вышедшей январской книжке ‘Русск. Мысли’ он дошел до какого-то исступления… и в то же время, чего никогда с ним не было, берет тексты из Евангелия, в слоге его вместо грубости — мягкость, и он пишет решительно не своим тоном, даже два раза процитировав Евангелие (никогда не делал!):
‘Для меня Розанов — не ординарный нововременец, а один из первых русских писателей, — человек, награжденный большим писательским дарованием и чисто художественным прозрением’… ‘Объективно — это обстоятельство огромной важности: ибо в нем лежит большая сила, чем во множестве маленьких беспорочно-благонамеренных писателей. И потому бесстыдство Розанова есть большое горе (подчеркнуто Струве) русской литературы’… ‘Именно этот смысл она имела для меня и должна иметь для моих читателей… И то, о чем я пишу со скорбью как о юре (мой курс.), никто не должен принимать с радостью, вроде того ощущения, какое овладевает стихийно толпой, когда раздается крик: ‘Вора поймали’ (словцо-то всунул-таки размякший от благочестия Струве). Моя статья написана в другом настроении. Не удовлетворение я испытывал, когда я разоблачал Розанова, а огорчение. И не потому, что этот заведомый двурушник, сотрудничающий в разных газетах’… (словцо опять пало читателю в ухо). И т. д.
Какой тон! Сколько психологии в нем!! Так и видишь хромающего со стоном… ‘Ох, болит! Все болит!’. И ползет он, ползет сюда… Иголочки-то сейчас выпадут… Да уж и выпали, укололи…
‘Никого я, в том числе и г. Розанова, не могу без тяжкого душевного испытания (?!! — В. Р.) — счесть заведомо делающим дурное, нечестное. Иные говорят, что ‘нельзя пить из колодца, в который, может быть, плюнуть придется’. Какое противоестественное и жестокое изречение! Как отразилась в таких поговорках вся извращенность русской жизни и вся извращенность нашей общественной психологии’…
Этот хромой — почти святой!
‘Мне, конечно, скажут: в этой извращенности повинны ‘Новое Время’ (??!!), произвол, правительство и т. д., и т. д., и т. д. Да, конечно, совершенно верно: повинны. Но, кто бы и что бы ни были в ней повинны, все-таки это — психология извращенная: в ней таится жестокость, злоба и гордыня’.
Осуждает злые чувства… Совсем святой человек! Но уж словечки-то произнесены, и читатель их услышал! ‘Конечно, все скажут — он подлец, и даже это так в самом деле: но мое благостное сердце не дозволяет мне слиться с голосом всех’.
И ‘все’ уронены, и ‘подлец’ пригвожден: только ‘хромец’ стоит в сторонке и молится Богу. Ах, Струве, Струве… где вы? где ваше?..
‘Морально такой человек никогда не будет прав (курс. Струве). Это один из тех случаев, когда мудрость житейская и мудрость этическая расходятся в разные стороны. Житейская мудрость учит нас величайшему недоверию к людям вообще, к ‘грешникам’ в частности. Но житейски мудрый завет: ‘не пей из колодца, опять плюнуть придется’ — не может быть превращен в общее моральное правило. В справедливом гневе и негодовании’…
Подходит! Совсем подошел!
‘…Можно или, вернее, извинительно плюнуть в лицо геловеку, совершившему мерзость (Струве раньше меня назвал ‘в корне безнравственным человеком, не могущим удержать в себе лжи’, — и конечно, читатель его статей это запомнил и сейчас делает вывод о ‘можно плюнуть в лицо’), но ни одного человека, самого дурного, самого грешного, нельзя раз навсегда превратить в плевательницу’.
Выпала иголочка… Это — новый оборот: ‘превратить в плевательницу’. Сладко заныло сердце Струве.
Сладко, еще перечту…
‘Радуются изобличению Розанова… доволен всякий. Кто никогда не верил Розанову, с ним не общался, а, наоборот, всегда готов был плюнуть ему в лицо и за прошлое, и за настоящее, и за будущее!’.
Ну, это — триумф. И сейчас падает на колени ханжа: ‘Но это была бы злая радость и самодовольство: а такие чувства не одного ли духа с молитвой фарисея: Боже, благодарю тебя, что я’ и проч.
Горничная плюнула. Фарисей помолился. ‘Вместе’ составляют ‘Струве’. Хорош соус…
Три времени: ‘и за прошедшее’, и ‘за настоящее’, и за ‘будущее’. ‘Будущее’-то чем виновато? А в прошлом — ‘Семейный вопрос в России’, ‘Сумерки просвещения’. По деловому содержанию — всей России будет жалко. Да и Струве так их хвалил, — выписывал страницами цитаты и все восхищался почему-то слогу. Бедный Струве. Как ему теперь горько!! А уж вошли эти похвалы в его книгу, и их ‘не вырубишь топором’. Вот теперь будет смотреть с ненавистью на собственную книгу…
Признаюсь, тех больших качеств, какие он видит во мне, — я не вижу. Но уж все равно, — он видит. Я подскажу, что он видит: ибо его похвалы вращаются около одного пункта, который он не умеет назвать. Это — психологичность самого языка, большая нагнетенность (как ‘нагнетают’ воздух) ее — качество новое… Ею-то, между прочим, угадываются ‘тайны’ противника: и он вдруг видит себя ‘яко бос, яко наг’, когда вступает в препирательство, задрапированный в высокие чувства… Напр., оскорбленного литератора или оскорбленного гражданина… Но не в них дело:
Труден первый шаг
И скучен первый путь… Ремесло
Поставил я подножием искусству:
Я сделался ремесленник… Поверил
Я алгеброй гармонию…
И все дальше… Все точно так, как вложил Пушкин Сальери. Ни один из русских писателей так не озаглавливал своих, за много лет, трудов: ‘На разные темы’… И не придавал же этого странного заглавия книге.
Я сделался ремесленник…
Бумагу положил перед собою, а мыслей — нет. ‘На разные темы’… Да, действительно ‘на разные темы’. Кое-что и в сущности — ничего.
В тишине и тайне
Я стал творить…
Нередко просидев в безмолвной келье
Два, три дня, — позабыв и соль и пищу…
Но, Струве: надо быть скромным. Вы много понаписали о разных добродетелях, а не имеете простой и всем нужной: отчего вы не пришли никогда ко мне вечером (только не когда я занимаюсь нумизматикой), мы бы почитали, посмотрели вместе черняк, и, может быть, появилось бы что-нибудь другое, чем что появляется теперь… уж сколько лет… и все с одним заглавием, без ‘говора’ в заглавии и в сущности — без темы (‘На разные темы’):
Ни вкуса нашего не радуя, ни глаз,
Висит между плодов пришлец осиротелый.
И час их красоты — его паденья час.
И занимались бы нумизматикой. Ничто так не успокоит волнения публициста, как нумизматика.
Струве дал толчок к говору обо мне: ‘Вести. Евр.’ (январь) говорит, что обо мне можно быть ‘только невысокого мнения как о человеке’ (кто его спрашивает об этом?), а ‘Русск. Бог.’ по-демократически размахнулось: Розанов, как и один герой Достоевского, говорит о себе в ответах Струве: ‘Нет, я не подл — я только широк’. Язык, понятия и обвинения, совершенно небывалые у нас даже в 60-е годы! И что стольким людям за дело до моей нравственности, души, совести… Какая забота о ‘спасении’. Россия так чиста, что больше и ‘спасать’ некого. Струве, в той же книжке, где дал мне ‘плевок в лицо’, говорит, в споре с Жаботинским, что ‘допустить в белорусских и малорусских губерниях школьное преподавание на местном народном языке — значит готовить себе то, что Австрия имеет в Галиции’, ‘раскалывать единство культуры и хода истории в России’. Итак, он принял уже самые крайние мысли ‘Нов. Вр.’, с чем вовсе не согласны все сотрудники ‘Нов. Вр.’. (Я лично стою за этнографические языки в начальных школах.) Явно, что не ‘душеспасение’ им руководит, а, ругая ‘Нов. Вр.’, он маскирует источник, откуда берет темы, тон и мысли свои ‘на разные темы’. Я не упоминал и стеснялся упоминать, что меня возмутило с первого же взгляда в нападении Струве, стеснялся упомянуть потому, что Струве имеет обыкновение или, может, имеет дух отрекаться от того, что говорит устно: так, когда я привел рассказ его о провокаторе, заведшем для них журнал ‘Начало’, он печатно заявил, что никогда этого не говорил. В своей полемике против меня он приводит устные со мной разговоры: итак, я вправе сказать, отречется он от этого или нет, что именно его-то, Струве, нападения на революцию в самом ее фундаменте, в самой ее идее, с злорадным заявлением, что ‘жаль одного — не дали ей дойти до конца, и тогда только все ужаснулись бы по-настоящему и Вехи получили бы надлежащее оправдание’ (это — буквально), далее — что ‘такого позора, какой представляла наша радикальная журналистика в пору появления ‘Анны Карениной’ и ‘Войны и мира’, — никогда во всемірной литературе не было, и следовало бы сделать хрестоматию из этих критических статей и приложить к Вехам как образец радикальной бессмыслицы, злости и безвкусия’ (тоже — буквально), — все эти суждения Петра Бернгардовича, с большим подъемом и характерными его ‘преткновениями’ сказанные весной минувшего года на вечере у А. В. Вержевской, — подействовали на меня, а в словах моих о Чернышевском и Писареве прямо прозвучал тон слов Струве… И вдруг именно эти слова взяв, свои слова, — из моих статей, он обвинил меня как предателя освободительного движения, врага прогресса, врага всей прогрессивной печати! Тут я пережил ощущение, каких в жизни и в деле разочарования в человеческой природе переживаешь много раз…
Да: я один ‘день’ говорю одно, ‘другой’ день — другое. Ну, что: тяготит, хочется сказать. Волнуешься, меняешься. Но ни один человек в міре не может сказать, чтобы устно и дома я сказал хоть единый тон, единую букву, какую не посмел бы сказать и не сказал бы в печати: или чтобы печатное — я говорил дома иначе, с друзьями иначе!! Никогда, ни один человек, друг, знакомый, полузнакомый, этого не скажет: иначе как лжец, и лжец будет опровергнут другими свидетелями. Одни слова ‘за пазухой’ и на страницах газет. Это-то, мне кажется, и есть все, что составляет нравственность писателя. Что еще иначе могу я сделать. Как не говорить, что думаю: глупо, умно, порочно, добродетельно, безумно, гениально. Так что читатель знает все мое ‘за пазухой’. Но ‘Вести. Евр.’, ‘Рус. Бог.’, ‘Рус. Мысль’ и в перепечатках множество газет подняли камни: ‘нельзя уважать’, ‘плюнуть бы в лицо’, ‘подлец’. Эх, господа, не знаете вы тайн писательства. Для вас все это — улица, для меня — ‘дома’, для вас — говор толпы, для меня — мысль в уединении. А уединение имеет свои сладости, каких нет на улице. Ну, представьте (секрет писательства, индивидуальный), — получить ‘плевок в лицо’ составляет для меня удовольствие. Ну, так-таки и удовольствие… Равно ‘подлец’ и проч. Сперва болит, час-два: но потом переходит в какую-то удивительную приятность, больше — в какое-то сладкое и нежное самоощущение. Не понимаю, ‘садизм’, что ли: может быть, расплюевская природа? Поймешь себя, когда будешь ‘на том свете’: а теперь просто — значительное равнодушие к похвалам (стучат колеса на улице) и влечение быть обиженным, униженным, оскорбленным (‘заноза’ Дома), какой-то работой перерабатываемая в сладкое, мирное, тихое, прощающее… Глубоко прощающее.
Таков, Фелица, я развратен.
Сохранились: 1) беловой автограф — РГБ. Ф. 249. К. 6. Ед. хр. 7. Л. 1—5 (см Варианты), 2) корректура (гранки) — РГАЛИ. Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 140. Л. 144, с подписью: В. Розанов, включена в сверстанный газетный лист вместе со статьями других авторов, с обозначением выходных данных на логотипе верхней полосы — ‘Новое Время. 9-го (22-го) января 1911 г. — No 12510’: в тексте отмечено карандашом несколько явных опечаток, на полях — рекомендация М. А. Суворина от редакции: ‘Если б Вас. Вас. хорошенько прочел корректуру своей статьи, то она много бы выиграла. Нельзя бросать в публику нечто такое, где трудно добиться смысла благодаря опечаткам и поспешности. Думаю, что нет никакой надобности гнать свой мозг с такой быстротой. М<,ихаил>,’. На обороте подпись: ‘К. К. М <,…>,’ , 3) правленые гранки — Там же. Л. 130, 141—143, на нижней полосе редакторская запись: ‘На вторник исправленное. М<,ихаил>,’.
Датируется по времени первоначально предполагавшейся публикации (см. выше). При жизни автора статья не печаталась.
В библиографии С. А. Цветкова приведено пояснение Розанова: ‘Сам взял назад’ (РГБ. Ф. 249. К. 11. Ед. хр. 11).
Впервые напечатано в Собр. соч. Розанова, т. 21 (с. 353—357).
Печатается по беловому автографу.
С 610. Когда бы все так чувствовали силу… — А. С. Пушкин. Моцарт и Сальери (здесь и далее).
…в только что вышедшей январской книжке ‘Русск. Мысли’,— — Статья Розанова написана в январе 1911 г. в ответ на статью П. Б. Струве ‘Жестокая поговорка и извращенная психология’ (РМ. 1911. No 1. С. 184—186).
С. 612. Сладко, еще перечту… — А. А. Дельвиг. Удел поэта (1829).
…’яко бос, яко наг’ — Ис 20, 2 (‘ходя наг и бос’).
‘На разные темы’ — Струве П. Б. На разные темы (1893—1901): Сборник статей. СПб., 1902.
С. 613. Ни вкуса нашего не радуя, ни глаз — М. Ю. Лермонтов. Дума (1838).
‘Нет, я не подл,— я только широк’. — Ф. М. Достоевский. Братья Карамазовы. Ч. 1. Кн. 3. III. Исповедь горячего сердца. В стихах (‘Пусть я проклят, пусть я низок и подл — Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил’) (ПСС. Л., 1976. Т. 14. С. 100).
Струве ~ в споре с Жаботинским… — дискуссия о ‘национальном лице’ (П. Струве) русского народа и еврейском народе (Вл. Жаботинский) в 1909 г. в газете ‘Слово’.
‘Наголо’ — научный и литературно-политический журнал, выходил в Петербурге в 1899 г. под редакцией П. Б. Струве и был закрыт после третьего номера.
С. 614. ..мысль в уединении — одна из первых записей, предвосхищающих работу в следующем году над книгой ‘Уединенное’.
С 614. …расплюевская природа — от Расплюева, героя комедии А. В. Сухово-Кобылина ‘Свадьба Кречинского’ (1852—1854).
Таков, Фелица, я развратен — Г. Р. Державин. Фелица (1783).