Г. Д. Гребенщиков
У врат мировой общины
Письмо избачу N. N. На Южный Алтай
Из цикла очерков ‘Гонец’
17 Ноября, 1927
У врат мировой общины, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1927
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Не только знаю ваши чудесные места, но и много раз бывал в вашем селе. И на бурной Громотухе был и даже поднимался на вершину Ивановского хребта. Однажды из долины Убы (цела ли там староверческая община женщин тружениц?) верхом на своей лошади, дикими дебрями по горным тропам поднялся в Риддерск. Это было летом в 1910 году, когда мои дедушка и бабушка еще здравствовали и жили в своем домике почти в центре Риддерска. Там остались мои два дяди — Иван и Константин Лукичи. Если уцелели от войны и прочих бед, то, вероятно, среди вас там работают. Горняки природные. Между прочим, дядя Костя моложе меня на два года. Дедушка мой был молодчина. У него рождались сыновья после появления на свет младших внуков. Скончался он в Риддерске в 1911 году, на девяносто втором году, если я не ошибаюсь. И умер замечательно. За 50-летнюю свою беспорочную службу в горных ведомствах он выслужил пенсию в 9 рублей в месяц, и все-таки до самой смерти где-нибудь работал, больше писарем. А в последние годы — пасечником на заимках. Однажды рано утром, встал, умылся, причесался, сходил на базар, купил свежего мясца и заставил бабушку состряпать пирожки. А сам на минутку прилег отдохнуть. Долго бабушка возилась с пирожками, они, горячие, были на столе, вместе с фыркающим самоваром. Пошла будить своего старика, а он уснул сном непробудным. Я сейчас с особенным чувством вспоминаю дедушку потому, что он был крепкий, никогда не болевший, с калмыцкой узкой бородкой и, когда бывал навеселе, подергивал плечами и весело покрикивал:
— ‘Народы!.. Народы!’.
Помню, в нашем руднике и меня, маленького, за мою склонность к писарству, дразнили: ‘народы’… И это полу шуточное слово призыва к народам, неведомо почему часто произносившееся моим дедом, заставляет теперь меня видеть в нем как бы символ. Ведь то, что пишете вы о Риддерском, что именно там возникает такое строительство — меня ничуть не удивляет. Это только начало — подождите, мы еще при нашей жизни увидим на Алтае замки из золотистого порфира и из зелено-волнистой яшмы. Дождется Алтай, когда придут полюбоваться его красотой и богатством со всех концов земли, именно: ‘Народы’.
Между прочим, лет пятнадцать назад одна юная в то время девушка, дочка риддерского уставщика Георгия Ивановича Ватмана — Евлалия в ‘Вестнике Европы’ напечатала чудеснейший маленький рассказ ‘Розовые мальвы’. Непременно в вашем клубе вы должны как-нибудь прочесть его на одном из ваших литературных вечеров. Вы встретите там смысл большого значения. Евлалия Ватман потом вышла замуж за моего однопоходника во время мировой войны сибиряка Н. А. Орлова. Он умер в Берлине в 1926 году. он был одним из деятельнейших коммунистов при Ленине и замечательным писателем. Однако, его прекраснейший роман ‘Диктатор’ до сих пор не появился в Советской России по каким-то цензурным соображениям и ждет своей очереди в портфеле нашего алтайско-американского книгоиздательства ‘Алатас’. Как странно и, скажу, мудро складывается судьба некоторых литературных произведений. Алтаянка, родившаяся и выросшая в Риддерске, Евлалия Ватман, будучи очень талантливой и образованной писательницей, принесла в жертву все свои способности, чтобы любимый ею человек закончил крупную художественную вещь. И эта вещь не появилась в печати по целому ряду трагических случайностей. Однако, я уверен, роман Н. Орлова появится именно тогда, когда он будет более всего нужен и когда, быть может, тот же Риддерск, ныне начинающий греметь на всю Россию своей индустрией, будет воплощать в жизнь то волшебное техническое изобретение, которому посвящен роман Орлова. Если захотите, я могу прислать вам несколько отрывков для прочтения в вашем кружке. Как знать, быть может, мысль о создании той чудо-машины, на которой носятся в романе герои Николая Орлова, у кого-либо из российских техников уже рождается в мозгу и образы романа помогут ей оформится. Я потому заговорил об этом романе, что он является как бы продолжением романа Федора Гладкова ‘Цемент’. Если там с огромным мастерством показана мощь созидательного труда, то в ‘Диктаторе’ Орлова дана мощь человеческого разума, который в конце концов и учреждает мировую диктатуру и покоряет какофонию всемирных политических раздоров и кровопролитных войн. Ведь и гладковский рабочий, коммунист Глеб, не мог обойтись без творческого разума буржуазного инженера Клейста. Так что, как видите, ваши вопросы совсем не застают меня врасплох. Но я не хотел бы в ответ на них ограничиваться собственными рассуждениями, а потому давайте разберемся по порядку, чтобы даже и намека не было на бесполезный спор. Среди русской интеллигенции всегда существовало мнение, будто из споров рождается истина. Мне же приходилось наблюдать, что из споров рождаются только ссоры и взаимное непонимание.
Поэтому, хотя ваши вопросы имеют строго-допросный характер анкеты, я хотел бы видеть в них только полезную любознательность, тем более, что вы, видимо, достаточно начитаны. К сожалению, нашей встречи в Усть-Каменогорске я совсем не помню, так как тогда вы, вероятно, были совсем мальчиком.
Итак, вы спрашиваете:
‘Как можете вы из своего прекрасного далека помочь нам проходить свой путь бережно, полезно и красиво? И как можем мы радостно творить мечту о светлом будущем, когда мы не мечтатели, а практики?’
Вы как раз живете среди гор и как раз работаете среди горняков, которым отлично знакомы поиски в горах золотоносных белых кварцев.
Когда вы спускаетесь куда-либо на равнину, скажем, по долине Иртыша ниже Усть-Каменогорска, по долине реки Иртыша ниже Усть-Каменогорска, и когда ваш взгляд невольно тянется за поисками белых скал — вы увидите за сто слишком верст возвышающиеся над плоскогорьем три конусообразные вершины, называемые Аиртау -(по-казахски Вилы-Гора) — не возникает ли у вас желание одолеть это стоверстное пространство, подняться на высоту и оттуда с какою-то орлиной зоркостью насладиться широтой горизонта? Это чувство, конечно, не всякому доступно, но оно иногда вызывает ряд необычайных мыслей, которые у одних выливаются в звуки музыки или песни, у других в стихи, у третьих в красочные сочетания на полотне. Отчего это бывает? Отчего даже у древних наших предков, полудикарей, было стремление создать какие-либо памятники о себе, курганы, оставлять писаницы на камнях? Очевидно, есть у человека нечто, кроме его воли к жизни, кроме жажды к материальным благам, что влечет его к вечному, к несмываемому временем, к не умирающему никогда началу. Не назовете ли вы это зовом далей, зовом будущего, велением закона о бессмертии? Таким образом, мечта о будущем — есть уже начало нашего бессмертия. И чем красивее эта мечта, чем действеннее ее воплощение в жизнь — тем она радостнее, а радость — это уже ощущение бессмертия. И разве не естественно, что человек должен учиться именно в действии проходить свой путь к этой радости и именно бережно, точно также, как по каменистой и обрывистой тропе на высоту!
Напрасно некоторыми идеалистами опозорена полезность, даже самая примитивная, самая материально-будничная. Отдача всяким человеком части свих сил на пользу кому бы то и чему бы то ни было, есть прежде всего получение пользы для самого себя. Даже птицы и звери, даже насекомые, в особенности муравьи и пчелы, знают закон полезности и инстинктивно берегут свои соты, личинки и детенышей для продолжения своей вечной жизни. Как же странно, что это чувство взаимной полезности до сих пор еще так слабо развито у человека, так слабо, что ‘человек человеку все еще волк’. Тем более это странно слышать от вас, из центра строящего коммунизм, а ведь очищенный коммунизм — суть прекраснейшая в своей основе идея будущего человеческого общества.
Как это ни больно и ни странно, но чувство красивого еще менее присуще человеку и в особенности человеку современному. Посмотрите, как в большинстве бесцветно, безвкусно, часто безобразно одеваются теперь люди. В особенности стал безобразным наш русский народный наряд. Тут и короткая рубаха без пояса и галифе, нанбуковый пиджак и широкие плисовые шаровары. Куда же прекраснее простой бедняцкий зипун. Куда пристойнее дешевого пиджака красиво расшитая холщовая рубаха. А как люди живут? Сколько грязи, сколько дурного запаха вокруг, сколько в воздухе висит злой ругани и сквернословия! И разве не раздаются среди вас же голоса против темных и сырых подвалов, против безобразных, подслеповатых жилищ, наводящих смертельную тоску на самих обитателей? Пора подумать хотя бы только о чистоте и опрятности. И, конечно, вам, претендующим на мировое водительство, необходимо приступать к немедленному насаждению среди рабочих и крестьян чувства к красивому. Это чувство так просто, и оно присуще каждому. Вот вы беспощадно выметаете все старое, а между тем многое из старого следовало бы поберечь, как основание для нового. Разговоритесь с какой-либо старушкой о старине, попросите ее спеть вам старые, какие-либо свадебные или застольные песни. Попросите рассказать забытые или неведомые вам сказки. И вы поймете, почему великий Пушкин вдохновлялся при рассказах своей старой няни. И только полюбивши семена прекрасного, вы можете бережно их насадить и вырастить из них новые цветы будущего. Да и как мы можем насаждать новую красоту, если не научились ценить и понимать существующую и окружающую нас?
Я не знаю, приходилось ли вам бывать в большом городе или в старом барском имении, где есть дома или храмы с колоннами? Если бывали и видели, то чувствовали ли вы когда-нибудь колонны какого-либо храма или дворца? Ни стены, ни фронтон, ни крыша, ни части здания не имеют той особенности, какую имеют именно колонны, когда их пропорции гармоничны и когда они держат на себе весь фронтон и не дают чувствовать тяжести. В особенности есть нечто в каждой колонне, когда вы подойдете близко и измерите глазами ее линии. Именно в этом постепенном утончении кверху, и в цоколе, и в пьедестале, и в коронке наверху, и в самой закругленности колонны есть нечто, что заставляет любоваться и почему-то иногда грустить или любоваться и, во всяком случае, что-то вспоминать, о чем-то древнем или вечном думать. Что я такое? Я думаю, что это мощь мысли архитектора. Это красота творения. Это воплощение в действие мечты, которая когда-то в далеком прошлом устремилась в будущее и стала настоящим.
Приходилось ли вам слышать об одном библейском предании, как древнейший патриарх Авраам по требованию Бога должен был принести в жертву своего единственного сына Исаака, еще маленького отрока? Допустим, что Авраам в те времена был полудиким, но все же, вероятно, не без тяжких колебаний и страданий праведный старик решился заколоть собственное дитя. Увел его, доверчивого, в лес, уже и дрова для костра нарубил и уже связал ребенка, чтоб заколоть. И уже нож занес над ним… Как вдруг Бог удержал его руку — вы, конечно, понимаете, что Бог этот был, вернее всего, — сила изнутри самого полубезумного в тот момент старика — голос крови, голос сострадания к плачущему ребенку… Но так или иначе Бог освободил его от сыноубийства и указал на запутавшегося в чаще овна.
Я не допускаю, чтобы это был вымысел. В ту древность едва ли люди были способны выдумать такую замечательную сказку. Очевидно, это была быль и потому она поучительную свою мудрость пронесла через тысячелетия. Когда я думаю об этом, я не могу не восхищаться, как готовностью Авраама, так и справедливостью его Бога.
Но даже если эти предания — плод позднейшей фантазии, то и этом случае — красота жертвы и готовности не подлежит сомнению потому, что в ней есть очарование известного закона: отдать все самое бесценное прежде, нежели что-либо получить.
Не осудите меня за столь длинное предисловие, но я хотел бы как-то шире и спокойнее оглядеться и обосновать свой ответ на ваш основной вопрос, к которому сейчас перехожу.
Вы задаете мне вопрос:
— ‘Да знаете ли сами вы, сидящий в буржуазной и благополучной Америке, какими шагами и куда идет Советская Россия?’
Не знаю, чего больше в этом вопросе: торжества или тревоги. Но так как вы все время базируетесь на ‘Цементе’ Гладкова, и так как конец этого романа, не смотря на всю его торжественную праздничность, в сущности весьма трагичен (помните, в предпоследней главе тоску вычисленного из партии мыслителя Сергея и лицезрение найденного им в море мертвого ребенка?), то я думаю, что и вашем вопросе, хотя, видимо, и рассчитанном на оглушение меня, содержится большая доза тревоги за грядущее.
Не знаю почему… Потому ли, что я нахожусь в сытой и благополучной Америке (отнюдь не буржуазной, а воистину трудящейся стране!), или потому, что сижу сейчас в своей избе в лесу, на высоком утесе, и изредка поглядываю на окружающую меня лиловую сталь осенних холмов, но я за будущее почему-то не боюсь. Напротив, именно потому, что в вашем сообщении о возникшем на Алтае строительстве я вижу фактическое подтверждение великолепного Гладковского романа, я имею все основания не беспокоиться за будущее именно России и Сибири. Но должен сказать правду, что у самого Гладкова, не смотря на всю его опрятную культурность в языке, в рисунке и в характеристиках, несмотря на его большое благородство, которое заставило его быть справедливым и к врагу — (хотя у художника не должно быть врагов, но Гладков, по понятным причинам, не мог быть только художником. Он был и одним из самых усерднейших агитаторов коммунизма) — у Гладкова нет настоящей веры в будущее. Это самое грустное в его романе для всякого читателя, который сочувствует успеху мирового объединения. А почему этого нет в романе Гладкова? Потому, очевидно, что этого нет во всем вашем слишком материалистическом коммунизме. Вы все, несмотря на рост вашего технического строительства, нуждаетесь в самой главной помощи — в помощи духовной. Да, да, да! Для вас это звучит парадоксально, но если русский коммунизм желает процветать и вести мир, он должен прежде всего вдохнуть в себя живую душу.
Что стоила бы вся Российская революция с такими неисчислимыми жертвами, если бы достижения ее были только одни материальные благополучия пролетариата? Целесообразно ли, что русский коммунизм как бы добровольно умаляет себя довольно узкими, материалистическими достижениями? Он неизбежно должен углубляться, расширяться и расти, а если так, то может ли он исключить из цепи эволюции нашей планеты такие величайшие духовные идеалы, которые принесли на нашу планету Будда и Христос?
Не даром же, задолго до появления этих Учителей Света, древнейший и мудрейший царь израильтян Давид в одном из псалмов своих с отчаянием изрек следующие стихи: (даю их вам в славянском переводе):
‘Господь приниче на сыны человечестии видити аще есть разумеваяй и взыскаяй Бога. Но вси уклонишася, вкупе неключимы быша: несть творяяй благостыню, несть ни единого’ (Псалом 13, Давида).
Между прочим, этот псалом написан на фронтоне маленькой старинной сибирской церкви в селе Кондуе, за Байкалом. В виде иллюстрации какой-то неведомый художник из ссыльных нарисовал над этими словами глаза, смотрящие на вас с такой глубокой грустью и вместе с глубочайшей нечеловеческой любовью.
И вот пришел после Давида царский сын Гаутама, в течении восьмидесятилетней жизни своей настолько усовершенствовал дух и разум человеческий, что этого совершенства до сих пор не мог достигнуть ни один из смертных. И так мелочно и не умно отрицать ныне учение Будды только потому, что оно не понятно до конца.
Затем пришел сын плотника Иисус, друг рыбаков и заступник мытарей, и принес примером своей жертвы великое учение о любви и о свете радостного восхождения человека в иные сферы бытия. И никто более из смертных не мог даже правильно истолковать Его учение, которое, однако же, покрыло земной шар и в течении двух тысяч лет было прибежищем главным образом ‘труждающих и обремененных’.
И неужели вы, обнажившие меч в защиту тех же ‘ труждающих и обремененных’ и устремленные в своей идее к всеобщему благу человечества, неужели вы пройдете мимо совершеннейшего в мудрости и совершеннейшего в жертве?
Вы скажете, у вас есть учитель Ленин и вы пойдете за ним. Хорошо. Но тогда учение Ленина должно своим величием покрыть учение Христа и Будды и по целеустремленности своей должно быть, по крайней мере, не менее прекрасным. Так ли это или вернее: так ли смотрите вы на учение Ленина? В интересах ваших собственных идей и достижений проверьте это со всею объективной добросовестностью, и тогда вы сами не только ответите на ваш вопрос: ‘Какое будущее ждет судьбу великой Русской революции?’, но и сами предрешите и наметите реальные пути к этому будущему.
Потому что нам, русским, принимающим на себя огромную ответственность за все жертвы перед Будущим, придется нести крест подвига до тех пор, пока мы не почувствуем, что все эти жертвы могут быть искуплены не только сытостью рабочих и крестьян и честолюбием соревнования с другими государствами, но именно озарением дальнейшего пути труда такими прожекторами света и психической энергии, чтобы поворотный пункт на пути мировой эволюции был и увлекателен для всех отставших от нее.
А отстали от нее очень многие, и почти никто не видит, что цивилизованное человечество лихорадочно спешит к катастрофической всеобщей гибели. Лишь редкими, едва мерцающими в общей тьме, огоньками светятся великие пророки и печальники за судьбы человечества. Да и тех достоуважаемое человечество или беспощадно распинает или делает своим посмешищем.
Мне в прошлом году рассказали подлинную историю о судьбе одного такого современного пророка. Я записал этот рассказ и озаглавил его: ‘Современное распятие’.