У пристани, Смирнова-Сазонова Софья Ивановна, Год: 1879

Проза
Время на прочтение: 332 минут(ы)
Скачать в PDF

У ПРИСТАНИ.

РОМАНЪ
ВЪ ТРЕХЪ ЧАСТЯХЪ.

Жизнь есть комедія для человка мыслящаго
и трагедія ли того, кто живетъ чувствомъ.
Горасъ Вальполь.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

— А у васъ славно тутъ! настоящая деревня! говорилъ господинъ въ срой лтней пар, въ лаковыхъ ботинкахъ и съ плодомъ на рук, остановившись передъ простой крестьянской избой, которую за сто рублей въ лто нанимали его знакомые.— Славный уголокъ! Это не роскошно, но очень мило.
Онъ посмотрлъ на придланный сбоку и обтянутый парусиной балконъ, на маленькую клумбочку передъ окнами, въ которой видно было много стараній, но пока еще ни одного цвтка, и опять похвалилъ дачу.
— Отличный уголокъ! какъ-то чувствуешь, что тутъ хорошо живется.
Онъ толкнулъ калитку палисадника, чуть не раздавилъ кинувшихся ему подъ ноги цыплятъ, съ пискомъ бжавшихъ за своей матерью, и крпко пожалъ руку вышедшей ему навстрчу блондинк въ бломъ накрахмаленномъ плать и въ черныхъ митенкахъ на открытыхъ по локоть рукахъ.
— Какая вы парадная! замтилъ онъ, окидывая ее быстрымъ взглядомъ, тмъ самымъ зоркимъ, скользящимъ взглядомъ, которымъ онъ въ одинъ моментъ усплъ осмотрть всю дачу, отъ узенькой дерновой скамеечки подъ окнами я до блой заплаты на крыш, гд по самой середин была вложена совсмъ новая, блествшая на солнц доска. Отъ него не ускользнуло ни разбитое стекло въ верхнемъ окн, гд у хозяевъ былъ, вроятно, чердакъ, а дачники сдлали себ комнату, ни протянутая отъ балкона черезъ дворъ веревочка съ сушившимися на ней мокрыми простынями, ни чья-то вдругъ бросившаяся подъ навсъ не совсмъ, кажется, одтая фигура. Онъ видлъ все это очень хорошо, хотя и имлъ такой видъ, какъ будто смотрлъ только на фасадъ дачи и на блондинку въ бломъ плать.
— Славный уголокъ! я вамъ просто завидую! повторилъ онъ.— Скажите мн, однако, отчего вы такая нарядная? У васъ, можетъ быть, гости? спросилъ онъ вдругъ испуганно.
— Ахъ, нтъ! что вы! Какіе у насъ гости…
Онъ недоврчиво посмотрлъ на нее.
— Я не желалъ бы новыхъ знакомствъ. Я такъ усталъ отъ нихъ, что шелъ къ вамъ именно отдохнуть. Я шелъ побесдовать съ вами и съ вашей сестрой. Какъ здоровье вашей сестры? О вашемъ я не спрашиваю — я вижу, что вы цвтете.
— Нина здорова, merci. Она, кажется, гуляетъ. Хотите пойти къ ней навстрчу?
— Нтъ! посидимте лучше здсь. У васъ здсь такъ хорошо.
И, не дожидаясь ея согласія, онъ слъ на дерновую скамью, положилъ около себя свой плэдъ и снялъ шляпу, открывая темную шапку остриженныхъ подъ гребенку волосъ, низкій лобъ съ сильно развитой костью и съ острой морщиной, перерзывавшей его поперекъ. Небольшіе глаза сидли такъ глубоко, что трудно было опредлить ихъ цвтъ, и только по ихъ безпокойному блеску можно было угадать, какая работа кипла внутри. Вс черты его были крупные, даже тупые, выточенные не рзцомъ художника, а простымъ русскимъ косаремъ. Его широкій, чисто русскій носъ имлъ только одну особенность: почти постоянно раздувающіяся ноздри, эти ноздри и тонкія, ироническія губы, которымъ онъ умлъ придавать иногда сантиментальное выраженіе, заставляли какъ-то забывать общую грубоватость лица. Въ его сложеніи было также что-то топорное: низкій, широкій костью, онъ умлъ, однако, хорошо одваться, отъ чего казался и выше, и лучше сложенъ.
— Ну, что, мой другъ, довольны ли вы своей судьбой? спросилъ онъ, оборачиваясь къ блондинк, которая сидла какъ на угольяхъ, не зная, чмъ его занять. Она его просто боялась, боялась его взглядовъ, его морщины на лбу, его ироніи и свободныхъ манеръ. Т минуты, которыя ей приходилось проводить съ нимъ съ глазу на глазъ, были для нея мученіемъ. Она не умла занимать его, какъ ея сестра, которая въ разговорахъ съ нимъ проводила цлые часы. Ея не ободрялъ даже и шутливый, слегка покровительственный тонъ его, когда онъ говорилъ ей: ‘мой другъ!’ или: ‘дитя мое!’. Такое обращеніе казалось ‘й даже страннымъ: ей было 27 лтъ, и вдругъ онъ называетъ ее: ‘дитя мое!’
— Вы не можете себ представить, какъ здсь хорошо! продолжалъ онъ, вынимая изъ кармана портсигаръ и доставая оттуда папиросу.
— Вамъ спички? спросилъ она стремительно, радуясь случаю уйти хотъ на минутку.
— Нтъ, мой другъ, нтъ! сидите! спички со мной. Смотрите, какая здсь простота во всемъ! Какая правда!.. Чувствуете ли вы, какъ здсь легко дышется!
— Да, здсь хорошій воздухъ, сказала она тоскливо.
— Еслибы мн дали возможность одинъ мсяцъ подышать такимъ воздухомъ, я бы набрался силы на цлый годъ.
— Разв вы не будете жить.на дач?
Онъ вздохнулъ.
— Къ сожалнію, нтъ. Дла такъ сложились, что я не могу выхать изъ города. У меня слишкомъ много работы. Я долженъ буду все лто дышать петербургской пылью.
— Но вдь это ужасно! сказала она, чтобы только что-нибудь сказать.
— Что длать! Жизнь не балуетъ меня. Я почти къ этому привыкъ. Но довольно обо мн. (Онъ смнилъ печальное выраженіе на радостное). Будемъ говорить объ всъ. Я радуюсь за васъ, что вы такъ мило устроились.
‘Очень мило!’ подумала она, глядя на разбитое стекло въ окн и на чердакъ, гд он спали съ сестрой. ‘Очень мило, вонъ даже и блье забыли снять съ веревки. Что это, онъ намъ точно милостыню подаетъ своими похвалами? Самъ здитъ къ разнымъ князьямъ на дачи, а потомъ, чтобы не обидть насъ, хвалитъ нашу избу… Слава Богу, кажется, сестра идетъ’.
— Нина идетъ! сказала она вслухъ и поднялась со скамейки.
Гость тоже поднялся и поднесъ къ глазамъ висвшее у него на черномъ шнурк пенсне. По деревн шла высокая, блокурая двушка съ распущеннымъ зонтикомъ, закрывавшимъ ея лицо. Она очень неловко подобрала свои юпки, изъ-подъ которыхъ видны были ея ноги въ кожаныхъ, узкихъ сапогахъ. Рядомъ съ ней шелъ господинъ неопредленныхъ лтъ, длинный и худой, въ фуражк и съ березовымъ сукомъ, вмсто трости въ рук. При вид его, какое-то облако спустилось на лицо петербурскаго гостя, смотрвшаго въ лорнетъ.
— Другъ мой, обернулся онъ къ блондинк.— Зачмъ же вы мн сказали, что у васъ никого нтъ?
— Ахъ, это — Платонъ Николаичъ! Я не знала, что онъ будетъ. Его, врно, Нина дорогой встртила.
Гость остановился въ нершительности.
— Я лучше зайду къ вамъ другой разъ, сказалъ онъ.
— Нтъ! нтъ! перебила она стремительно.— Нина будетъ, очень жалть… Нтъ, пожалуйста!
Онъ все съ той же нершительностью глядлъ на дорогу, какъ бы соображая, есть ли еще время уйти. Но, должно быть, сообразилъ, что уйти незамченнымъ нельзя, и покорно остался.
— Я могу еще пробыть у васъ четверть часа, замтилъ онъ, вынимая часы.— Мн нужно еще непремнно быть въ одномъ мст и съ послднимъ поздомъ вернуться въ городъ. Четверть часа! никакъ не больше, повторилъ онъ, направляясь къ калитк, навстрчу возвращавшейся хозяйк.

II.

Нина Огнева была суровая блондинка, съ маленькой точкой румянца на выдающихся скулахъ и съ большими срыми, непривтливыми глазами, какъ будто поджидавшими какого-то невидимаго врага. У ней были характерныя, крупныя губы съ выраженіемъ непреклонной ршимости, большія, почти мужскія руки и толстыя косы, издали казавшіяся сдыми. Корсета она не носила, но казалась хорошо сложенной. Подъ ея грубымъ синимъ бумажнымъ платьемъ чувствовалось крпкое, здоровое сложеніе. Она была такъ же высока и блокура, какъ сестра, но въ лиц сестры было что-то болзненное, изможденное, съ ея впалыхъ щекъ давно сбжали краски, у нея каждый мсяцъ бывали флюсы и головныя боли, она всю жизнь свою возилась съ утюгами и съ французскими учебниками, составляя какое-то руководство, которое не хотли принять ни въ одномъ учебномъ заведеніи. Сестра Лиза считала себя отжившей и удивлялась, когда кто-нибудь говорилъ ей о замужств. Нина только еще собиралась жить, въ ея глазахъ горлъ сжигавшій ее внутренній огонь, она была сосредоточена, молчалива, сурова въ обращеніи, она любила и искала уединенія, но, конечно, ужь не отъ усталости жизнью и не отъ того, чтобы хотла покоя. Лиза была застнчива, всегда боялась сдлать какую-нибудь неловкость и въ 27 лтъ краснла, какъ макъ. Нина не краснла, а только блднла отъ волненія и никого не конфузилась, хотя и не любила новыхъ лицъ. Общаго у сестеръ было только одно — что об он дурно и безвкусно одвались, но при этомъ Лиза была аккуратна до педантичности, съ утра надвала корсетъ и не могла приняться ни за какое дло, если видла, что отпоролась пуговица у платья, а Нина кое-какъ чесалась и не замчала, что на ней надто.
При вид гостя, съ которымъ такъ томилась ея сестра, Нина Огнева остановилась, опустила зонтикъ и молча, улыбаясь, кивнула ему. Павелъ Левицкій былъ одинъ изъ тхъ рдкихъ людей, съ которыми она не скучала и которыхъ ждала съ тайнымъ удовольствіемъ. Она считала его самымъ умнымъ и образованнымъ изъ всхъ своихъ знакомыхъ и была о немъ такого высокаго мннія, что Лиза, внутренно его не любившая, никогда не ршалась говорить объ этомъ, зная, что сестра твердо держится своихъ мнній и что противорчить ей было бы безполезно. Притомъ, что же она могла сказать ей? Она почти его не знала: слышала только смутно, что онъ занимаетъ хорошее мсто гд-то въ министерств, что онъ принятъ въ аристократическихъ домахъ и по горло заваленъ работой. Два или три раза она встртила его въ коляск съ какими-то незнакомыми ей дамами, разъ она видла его въ театр, почтительно разговаривающимъ съ однимъ очень высокимъ лицомъ. Но этимъ и ограничивались почти вс ея свднія. Узнать о немъ что-нибудь стороной отъ знакомыхъ — Лиза не могла. Они жили очень замкнуто и знакомствъ почти не имли. Къ отцу ходили разные старые литераторы, но вс они были высохшіе, желтые, недовольные, и ничмъ, кром своихъ сочиненій, не интересовавшіеся, приходили всегда по длу, сидли недолго и, уходя, сердито озирались. У брата рдко кто-нибудь бывалъ, потому что его самого по цлымъ днямъ не было дома.
Съ Левицкимъ они познакомились на дач, годъ тому назадъ. Съ перваго же свиданія онъ поразилъ сестеръ своимъ умньемъ обо всемъ красиво и умно говорить и завоевалъ сердце отца пустившись съ нимъ въ разсужденія объ его. сочиненіяхъ, которыя онъ, оказалось, вс читалъ и очень высоко цнилъ. Онъ былъ нсколько холодне съ братомъ ихъ, говорившимъ обо всемъ съ апломбомъ ранней молодости, но и того онъ внимательно выслушивалъ, лишь слегка оспаривая какую-нибудь сказанную имъ большую глупость. Онъ, человкъ, извстный своими трудами въ разныхъ законодательныхъ комиссіяхъ, такъ снисходительно вступалъ въ споръ съ начинающимъ студентомъ и такъ просто доказывалъ ему, что онъ въ этомъ дл ничего не смыслитъ и ни одного сочиненія по этому предмету не читалъ, что всмъ присутствующимъ становилось какъ-то неловко, и самъ студентъ, наконецъ, начиналъ чувствовать всю глупость своего положенія.
Но никого не стснялъ такъ Левицкій, какъ Лизу. При немъ она никогда не чувствовала себя свободной: ей вдругъ и платье становилось узко, и башмаки тсны, и сидть было неловко. Она все боялась сказать что-нибудь невпопадъ. Особенно смущалъ ее тотъ пытливый взглядъ, которымъ онъ осматривалъ ея туалетъ. Она знала, что онъ бываетъ въ домахъ, гд женщины одваются хорошо, знала, что онъ любитъ хорошій туалетъ, и ей всегда казалось, что онъ смотритъ на ея кожаныя туфли, которыя она купила въ гостиномъ двор за два рубля.
Ея величайшимъ счастіемъ были т дни, когда Левицкій вдругъ пропадалъ. Онъ то ходилъ къ нимъ каждый день, а то по мсяцу не показывалъ главъ, присылая только коротенькія записочки о томъ, что онъ чрезмрно или жестоко занятъ. Записки эти адресовались всегда въ Нин, и Лиза узнавала о нихъ только потому, что въ конц стояла приписка: ‘Какъ здоровье нашего милаго друга?’
Разъ она съ большими усиліями написала ему дв строчки, которыя, впрочемъ, тутъ же и разорвала, находя, что он не то выражаютъ, что она хотла сказать. Сочинить письмо къ нему казалось ей дломъ нелегкимъ. Она никакъ не могла понять, какъ это сестра умла писать къ нему на цлыхъ листахъ. О чемъ? думала онъ съ удивленіемъ.

——

— Вы насъ совсмъ забыли! говорила Нина, отвчая на крпкое пожатіе Левицкаго, который не безъ удовольствія смотрлъ на ея загорлое, молодое лицо.
— Другъ мой! я былъ ужасно занятъ. Я едва могъ выбрать минутку, чтобы посмотрть, какъ вы устроились. Я и теперь не на долго, прибавилъ онъ поспшно.
На поклонъ высокаго господина въ фуражк онъ отвчалъ молча.
— Вы знакомы? спросила Нина.— Мужъ моей сестры — Платонъ Николаичъ Козловъ.
— Мы знакомы! отозвался Козловъ, потянулся вверхъ и сорвалъ втку рябины, причемъ покачнулся цлый сукъ и хлестнулъ Лизу по голов.— Извините! прибавилъ онъ:— это я отъ комаровъ.
— Я имлъ удовольствіе встрчаться, сказалъ Левицкій вжливо, но сухо, и тотчасъ же обратился къ дамамъ.— А какъ вы прелестно устроились… Я сейчасъ говорилъ вашей сестр, какъ а вамъ завидую… Еслибы можно было, я бы непремнно нанялъ комнатку гд-нибудь поблизости. Мн этотъ уголокъ ужасно нравится.
— Вода здсь пахнетъ, замтилъ Козловъ, не оборачиваясь.
— Чмъ это?
— Покойниками. Здсь кладбище близко.
— Что вы это! сказала Лиза, красня.— Вовсе не покойниками, а просто желзомъ. Это, должно быть, какая-нибудь минеральная вода.
— Не знаю, можетъ быть. Только пахнетъ покойниками!
— Что же это, господа! вступилась Нина.— Пойдемте чай пить. Что же мы тутъ стоимъ!
— Не сюда! шепнула ей Лиза, видя, что она направляется къ балкону, гд висли мокрыя простыни. Она сама пошла впередъ и повела за собой Козлова, показывая ему, гд она посадила огурцы. Она нарочно говорила громко и прибавила шагу сестра ея шла позади съ Левицкимъ.
— И вы могли думать, что я васъ забылъ? говорилъ онъ тихо.
— Я не видала васъ цлый мсяцъ.
— Ни одного дня не проходило, чтобы я не вспоминалъ объ васъ. Сколько разъ, садясь за работу, я говорилъ себ: что-то подлываютъ мои двочки? Мысленно я былъ здсь съ вами. Мн было ужасно тяжело это время. Работа просто одолваетъ меня. Я длаюсь, наконецъ, какимъ-то ремесленникомъ. Я работаю на заказъ и на срокъ. Я теперь обозная лошадь, на которую навалили столько, сколько она въ силахъ свезти, и погнали вскачь по шоссе. Такая скачка долго продолжаться не можетъ… Ахъ, да еслибы только это! Работать еще можно, когда другія условія жизни сносны, а когда при этомъ еще отвратительная обстановка, непріятности со всхъ сторонъ.
— У васъ! непріятности? повторила Нина.
— Сотни! не помню дня, когда бы я былъ спокоенъ. Вы знаете, что, кром васъ, у меня нтъ въ настоящую минуту никого, съ кмъ бы я могъ подлиться своими мыслями. У меня есть, пожалуй, друзья, или, по крайней мр, называющіе себя моими друзьями… У меня есть мать, наконецъ, но… не будемъ говорить объ этомъ.
Она вопросительно взглянула на него.
— Я люблю свою мать, продолжалъ онъ мрачно: — я, къ несчастію, люблю ее, но она за мою любовь платитъ мн только равнодушіемъ. Она старается показать мн, что любитъ меня. Она должна это длать, по многимъ соображеніямъ. Но у нея есть сынъ, котораго она любитъ: это — мой братъ.
Нина часто слыхала отъ него объ этомъ брат, какъ о существ безсердечномъ и легкомысленномъ, о которомъ нельзя говорить безъ сожалнія и безъ нкотораго тайнаго раздраженія. Но первый разъ она слышала отъ него такой отзывъ объ матери.
— Это, конечно, между нами! прибавилъ онъ поспшно.— Хотя вы и лучшій мой другъ, но все-таки… я не долженъ бы говорить объ этомъ… Да что длать! Это слишкомъ накипло на душ. Я столько вижу несправедливости, что, право, иногда становится не подъ силу. Еслибъ не сознаніе, что жизнь есть печальный долгъ…
Онъ остановился.
— Что же тогда? спросила она тихо.
— Конечно, я не сталъ бы ломать эту комедію. Чмъ ждать глупаго конца, не лучше ли остановиться на первомъ акт?
— Такъ ли? остановила она его.— Не вы ли мн сами говорили, что искать такого конца — малодушіе?
— Я и теперь тоже говорю. Да, это — малодушіе… Но разв я не могу быть малодушнымъ? Разв вы думаете, что я такой сильный человкъ?
Нина тихо пожала ему руку.
— Что вы длаете? вы топчете огурцы вашей сестры! крикнулъ ей вдругъ Комовъ.
Она въ одно мгновеніе спустилась съ облаковъ. Тутъ только она замтила, что они идутъ по градамъ и что Лиза съ ужасомъ смотритъ на нихъ.
— Что это вы? встртилъ ихъ старикъ, сидвшій съ книгой подъ березками.— Въ огурцы попали?
Онъ снялъ очки, положилъ ихъ на книгу и всталъ, расправляя свою сгорбленную спину. Его потухшіе глава смотрли какъ-то тускло, но въ сухихъ, впалыхъ щекахъ и въ широкихъ, какъ бы вырванныхъ ноздряхъ, чувствовалась сила дикаго упрямства. Вертикальная складка между глазъ стояла, какъ восклицательный знакъ на его морщинистомъ, старческомъ лбу. Не одинъ день нужды и лишенія положилъ свою печать на этомъ увядшемъ лиц, не одна буря пронеслась надъ этой сдющей головой, но года не сгладили, а только усилили шероховатую жесткость выраженія. При взгляд на него, понятно становилось то выраженіе упрямой настойчивости, которое такъ характерно было въ лиц его дочери.
Одтъ онъ былъ боле, чмъ небрежно, почти нищенски: старое рыжее пальто, во многихъ мстахъ прожженное папиросами, засыпанное спереди пепломъ, съ протертыми рукавами и обшлагами, и смятая ночная рубашка составляли его обыкновенный домашній костюмъ. При вид гостя, онъ не изобразилъ за своемъ лиц обычной въ этихъ случаяхъ улыбки, а только распустилъ слегка свои морщины.
— Что это вы читаете? спросилъ Левицкій, заглядывая въ раскрытую на скамейк книгу.— Вундтъ? ‘Душа человка и животныхъ!, прочелъ онъ вслухъ на обертк.— Для жаркаго лтняго дня это немножко тяжело. А, мой молодой другъ! И вы здсь. Давно у васъ кончились экзамены?
Вопросъ этотъ относился къ молодому человку съ красивымъ и нсколько фатоватымъ лицомъ, въ палевомъ сюртучк, немножко для него короткомъ и въ отложныхъ цвтныхъ воротничкахъ. Это былъ сынъ Огнева, Николай. Молодой человкъ поклонился, сказалъ небрежно, что экзамены у него кончились, молча стиснулъ руку Козлову и слъ на скамью, но не такъ, какъ вс садятся, а какъ-то бокомъ, и заложилъ ногу на ногу. Онъ видимо старался быть развязнымъ.
Нина разставляла чашки на кругломъ садовомъ стол подъ березками. Тутъ же рядомъ, на выкрашенныхъ въ зеленую краску скамейкахъ, слъ ея отецъ съ гостемъ. Лиза безпрестанно уходила въ комнаты. У нихъ была одна только прислуга, тринадцатилтная двочка, до того безтолковая, что, посылая ее въ лавочку за фунтомъ соли, ей полчаса объясняли, что надо сдлать.
Козловъ сидлъ сгорбившись на скамейк и держалъ на ладони какую-то букашку, которую внимательно разсматривалъ. Онъ казался совершенно равнодушнымъ, но на губахъ его играла чуть замтная улыбка. Высокій, узкій въ плечахъ, онъ весь состоялъ изъ однихъ угловъ, только маленькіе, зоркіе, свтившіеся, какъ угли, глаза и оживляли его узкое, изрытое худобой лицо. Несмотря на эту худобу, онъ пользовался желзнымъ здоровьемъ, ходилъ каждый день верстъ по пятнадцати, могъ переплыть всякую рку и не спать нсколько ночей сряду. Въ разговор онъ былъ грубоватъ, лакониченъ и терпть не могъ сантиментальности. Дв или три встрчи съ Левицкимъ сдлали то, что они другъ друга возненавидли. Они такъ разъ поспорили о значеніи римскаго права въ современной жизни, что наговорили одинъ другому самыхъ непріятныхъ вещей и, встрчаясь посл того, едва узнавали другъ друга.
Теперь Козловъ внутренно хохоталъ, видя, что его противникъ сидитъ, какъ на угольяхъ, и не говоритъ ни о доблестяхъ (Козловъ уврялъ, что онъ каждый день говоритъ о доблестяхъ), ни объ идеалахъ. Его поразило только одно: слишкомъ замтное вниманіе, съ какимъ Нина слушала этого человка. Въ первый разъ онъ видлъ ее съ нимъ. Она и глядла, и говорила не такъ, какъ обыкновенно. Въ ея глазахъ сверкала какая-то затаенная и страстная дума. Онъ искоса сталъ наблюдать за ними.
Левицкій въ разговор обращался больше въ старику и только изрдка одной улыбкой благодарилъ барышенъ за поданный ему стаканъ чаю или за предложенный лимонъ. Онъ едва замчалъ ихъ. То грустное, слегка сантиментальное выраженіе, съ какимъ онъ говорилъ недавно съ Ниной, исчезло теперь безъ слда: онъ былъ серьезенъ и даже немножко сухъ. На лбу у него появилась та дловая складка, съ какой онъ ходилъ обыкновенно въ министерство. Положивши на столъ свои красивыя блыя руки съ узкимъ золотымъ perte bonheur’омъ, виднвшимся изъ-подъ широкой, слегка открытой манжетки, онъ рзко разсказывалъ о послднихъ спекуляціяхъ на бирж съ билетами внутренняго займа, прибавивъ, что не одобряетъ этихъ лоттерейныхъ займовъ, какъ разжигающихъ въ обществ и безъ того уже сильно развитую страсть къ легкой нажив.
— Мы запрещаемъ и преслдуемъ рулетку, говорилъ онъ:— и въ то же время допускаемъ и даже узаконяемъ лоттерею.
— А вы находите, что рулетку нужно запретить? спросилъ вдругъ Козловъ, до тхъ поръ молчавшій.
Левицкій удивленно оглянулся, какъ бы желая сказать: — А, ты тутъ еще? Я думалъ, что тебя нтъ здсь.
— Рулетка давно запрещена, сказалъ онъ.
— Зачмъ же! Если я захочу обыграть кого-нибудь, такъ я его и въ дурачки обыграю. Кто мн можетъ помшать? Карты вы запретите, я буду играть на четъ и нчетъ, или въ кто дальше плюнетъ — это все равно.
— Да, но вы меня извините: законъ не можетъ тоже помшать грабежу и разбою, но тмъ не мене преслдуетъ ихъ.
— Что же, вы думаете, что, если вы запретите рулетку, такъ убавится дураковъ, которые завтра же пойдутъ проигрывать свое состояніе въ банкъ или на биржу?
— Ихъ, можетъ быть, и не убавится, но будетъ однимъ способомъ меньше, чтобы длать глупости.
— Да если я глупъ, я всегда найду способъ быть глупымъ. Это ужъ вещь понятная.
‘И ты его нашелъ’, подумалъ Левицкій, котораго грубая манера спорить видимо коробила.
— Законъ не можетъ, конечно, сдлать кого-нибудь умнымъ, сказалъ онъ, доставая перчатку и надвая ее на свои красивые пальцы: — но онъ долженъ позаботиться о томъ, чтобы всякій былъ глупъ въ мру и чтобы эта глупость не вредила другимъ. А что касается до ума, то, конечно… это дло самого общества развивать себя.
— Вы вотъ говорите: страсть къ легкой нажив? продолжалъ Козловъ.— Эта подлая страстишка дйствительно въ насъ есть. Да вдь проявляется-то она различно. Одинъ пойдетъ въ рулетку играть, другой на биржу, а третій нигд не играетъ — и, глядишь, въ большомъ выигрыш. Онъ вотъ честный человкъ, а я, положимъ, воръ и подлецъ. У него пять блюдъ за обдомъ, у меня ни одного, онъ одинъ въ восьми комнатахъ живетъ, а насъ восемь человкъ въ одной. Да еще законъ на его сторон а меня законъ гонитъ и преслдуетъ. А я вдь собственно къ тому же стремился, къ чему и онъ, т. е. имть пять блюдъ и квартиру въ три тысячи. Дайте мн обдъ и квартиру, и я буду честнымъ человкомъ. Съ какой стати мн быть подлецомъ? Мн тогда подлецомъ невыгодно быть.
— Ну, это какая-то совсмъ особенная честность, сказалъ Левицкій, взявшись за шляпу и отыскивая глазами свой плэдъ.— Я очень жалю, что время не позволяетъ мн продолжать этотъ интересный разговоръ. Мы его возобновимъ когда-нибудь въ другой разъ. Вы тогда укажете мн, гд это т подлецы, которые, перехавши на трехтысячную квартиру, сдлались вдругъ честными людьми. Я, признаюсь, до сихъ поръ не думалъ, чтобы честность опредлялась какой-нибудь цифрой. Выходитъ, что это просто дло ариметики.
Эта маленькая стычка видимо была непріятна всему семейству Огневыхъ. Старикъ, нахмуривъ брови, молчалъ, сестры не поднимали глазъ. Только Николай слушалъ съ любопытствомъ и даже, кажется, съ удовольствіемъ.
Когда Левицкій всталъ, Нина встала тоже. Она не просила его остаться — ей казалось это неловкимъ — но ршила проводить его хоть до угла улицы, чтобы сказать, какъ непріятна была ей эта сцена. Когда она взяла со скамейки свой зонтикъ, отецъ взглянулъ на нее черезъ плечо,
— Ты разв идешь куда-нибудь?
— Да, я не далеко. Я скоро вернусь.
Отецъ промолчалъ, и вс какъ-то неловко молчали. Уходя, Левицкій забылъ поклониться Козлову. Тотъ проводилъ его глазами и сказалъ, ни къ кому въ особенности не обращаясь:
— Честный человкъ! проживаетъ содержаніе, по крайней мр, десяти семействъ и объ честности говоритъ!
— Онъ вдь свое проживаетъ, замтилъ старикъ Огневъ, который, по уход гостя, взялся опять за книгу.
— Я знаю, что свое.
— Такъ вамъ-то что до этого?
— Чиновники! администраторы! продолжалъ Козловъ озлобленно.— На грошъ не наработаютъ, а на десять тысячъ жалованья наберутъ. Сидятъ тамъ, толкутъ воду въ своихъ департаментахъ, а поди-ка думаютъ, что безъ нихъ свтъ пропадетъ.
Онъ долго еще ворчалъ, потомъ взялъ свою палку и, ни съ кмъ не простившись, ушелъ.

III.

Нина и Левицкій нсколько времени шли молча. Красныя точки на щекахъ Нины стали еще красне, въ ней видимо кипла какая-то внутренняя работа. Ея взглядъ, сосредоточенный и въ то же время разсянный, ни на чемъ особенно не останавливался. Она глядла на сверкающія стекла церковнаго окна, горвшаго какъ огонь въ лучахъ вечерняго заката, на корову, которая шла имъ на встрчу, глупо на нихъ уставившись, на дачницу, возвращавшуюся съ купанья съ мокрымъ полотенцемъ на голов, на воробья, скакавшаго черезъ дорогу съ такимъ дловымъ видомъ, какъ будто онъ спшилъ куда-нибудь на службу, на дорогу, круто повернувшую въ поле, мимо крестьянскихъ огородовъ и коноплей, прямо въ болоту съ мелкимъ кустарникомъ, гд въ эту пору стонъ стоялъ отъ всякой мошкары и комаровъ. Но не этой дорогой они пошли. Повернувши за уголъ мимо церковнаго колодца, съ воздвигнутой надъ нимъ крышей на столбахъ и съ тоненькой струйкой воды, сочившейся, какъ нитка, внизъ по косогору и пропадавшей потомъ въ трав, они вышли на липовую аллею, на одну изъ тхъ длинныхъ, прямыхъ, какъ струна, дачныхъ аллей, которыя выходятъ непремнно куда-нибудь на пыльный проспектъ, гд носятся цлый день экипажи и стоятъ дачи съ павильонами и бельведерами. Деревенскій характеръ мстности тотчасъ же пропалъ. Запахло паркомъ, садовниками, подрзанными акаціями и краснымъ пескомъ дорожекъ. Проскакала какая-то амазонка въ срой вуали и за ней высокій кавалеристъ. Провезли въ коляск дтей съ мамкой въ голубомъ кокошник.
На половин аллеи ихъ обогналъ плетеный лтній шарабанъ, которымъ правилъ плотный, цвтущій блондинъ съ длинными, красиво расчесанными бакенбардами. Въ рукахъ у него былъ трехъ-аршинный, поднятый надъ головою бичъ, на голов англійская шапочка съ лентами.
— Вы знаете, кто это? сказалъ Левицкій, когда шарабанъ пролетлъ мимо.— Это — мой братъ.
Нина быстро обернулась, чтобы взглянуть еще разъ на этого господина, но срый рысакъ помчалъ его дальше, широко забирая ногами, и летлъ, какъ птица, по гладкой, крпко укатанной дорог. Господинъ даже не оглянулся. Онъ, очевидно, не узналъ своего брата.
— Каковъ! продолжалъ Левицкій.— Вотъ, что называется пускать пыль въ глаза! (Онъ отряхнулъ мелкую блую пыль, которая дйствительно летла ему на платье). Вы, можетъ быть, думаете, что это милліонеръ какой-нибудь! что это землевладлецъ или биржевикъ, или пивной заводчикъ?.. Это — такой же пролетарій, какъ и вашъ покорнйшій слуга. Съ той разницей, что у вашего покорнйшаго слуги есть мсто, на которомъ, худо ли, хорошо ли, онъ заработываетъ свой хлбъ, а у этого господина и того даже нтъ.
— Онъ совсмъ не похожъ на васъ, замтила Нина, видвшая мелькомъ цвтущее лицо блондина.
— Онъ красивъ, не правда ли? Въ его лиц есть что-то мужественное, чего нтъ совсмъ въ его характер. Онъ нравится женщинамъ… Il est tr&egrave,s galant. Имть какой-нибудь романъ и, встрчаясь потомъ съ предметомъ своей любви, не узнавать его на улиц или даже забыть, какъ его зовутъ — это все въ порядк вещей. Онъ добрый малый, но добрый потому, что ему лнь длать зло. Онъ увренъ, что любитъ меня, хотя я еще больше его увренъ, что онъ ничего ровно ко мн не чувствуетъ. Любить онъ никого не можетъ, но вы можете его разстрогать, заставить его плакать, упасть передъ вами на колни. Вс вншніе признаки любви онъ усвоилъ себ превосходно. Его мать, которая, казалось бы, должна знать его хорошо, вполн уврена, что онъ ее боготворитъ. А онъ такъ же ее любитъ, какъ мы любимъ лошадь, на которой здимъ, или собаку, которая насъ сторожитъ. Вы не можете себ представить, что такое наша мать для него! Она ходитъ за нимъ, какъ за ребенкомъ, она отдала ему свою жизнь! Меня, напримръ, она можетъ не видть цлыми мсяцами, но если Дмитрій одну ночь не ночевалъ дома, она сама пойдетъ отыскивать его по городу.
— Это отъ того, мн кажется, что вы не живете съ вашей матерью.
— Нтъ, отъ того, что меня считаютъ такимъ сухимъ эгоистомъ, которому женская привязанность не нужна. Вы знаете, таковъ ли я… Но въ глазахъ моей матери и моего брата, и многихъ другихъ еще, я — чиновникъ, я человкъ, длающій себ карьеру — и больше ничего. Я — черствый, сухой эгоистъ, который скрипитъ себ перомъ, получаетъ за это чины, награды, отличія, иметъ казенную квартиру… Вы слышали, что вашъ родственникъ говорилъ сейчасъ.
— Мн очень досадно, начала Нина, хватаясь за первый предлогъ, чтобы, наконецъ, высказаться:— мн досадно, что это такъ случилось. Я знаю Козлова… Онъ ужасно грубъ въ спор. Къ нему надо привыкнуть. Еслибы вы знали его лучше, вы бы совсмъ не такъ на это взглянули.
— Я и не интересуюсь знать его лучше. Другъ мой, я такъ примирился съ мыслью, что у меня есть враги, которые ненавидятъ меня и тмъ больше ненавидятъ, чмъ меньше меня знаютъ, что, право, не ищу примиренія съ ними. Я не ищу популярности, хотя знаю, вамъ сто человкъ скажутъ, что а только за ней и гоняюсь. Я — честолюбецъ! честестолюбіе грызетъ меня! Все, что я ни длаю, я длаю только изъ честолюбія. Я знаю, что это обо мн вс говорятъ. Хорошо еще, если только это, если не говорятъ чего-нибудь хуже. И то я, напримръ, таскаю платки изъ кармановъ.
— Вы очень недоврчивы, возразила Нина, ускоряя шагъ.— Вы на все смотрите сквозь желтыя очки. Снимите ихъ, и жизнь покажется вамъ гораздо лучше.
— Я слишкомъ часто и слишкомъ горько былъ обмануть, чтобы врить еще чему-нибудь. Я не врю даже въ васъ, сказалъ онъ рзко.
Она нсколько шаговъ сдлала молча.
— Вы правы! вымолвила она, наконецъ.— Не надо врить никому. Это — первое условіе счастья.
Она выпустила его руку и пошла твердымъ, скорымъ шагомъ, сбивая зонтикомъ блыя головки клевера. Она казалась очень возбужденной, но шла гордо, не опуская головы, и глядла прямо передъ собой въ пространство.
— Вы сердитесь? спросилъ онъ, догоняя ее и вдругъ мняя тонъ.— Но за что? Подумайте только, чрезъ какія горькія испытанія я прошелъ въ своей жизни. Я былъ обманутъ не разъ и жестоко обманутъ. Годъ тому назадъ, не больше, одна женщина увряла меня, что она — мой лучшій другъ. Недавно я узналъ, каковъ этотъ другъ. Другъ разсказываетъ про меня, что я обиваю пороги у нашей знати, желая втереться въ ея кругъ, что я два часа сидлъ въ передней у княгини Казариной, дожидаясь, чтобы меня приняли, и цлую недлю потомъ исполнялъ комиссіи ея сіятельства, въ благодарность за то, что она меня приняла. Вотъ каковъ мой лучшій другъ!
При одномъ этомъ воспоминаніи глаза у него загорлись и лицо приняло злое выраженіе.
— Я втираюсь въ знать! продолжалъ онъ, весь отдаваясь сил собственныхъ воспоминаній.— Оттого, что служебныя отношенія заставляютъ меня бывать у разнаго надутаго барства, у невжества, которое гордится своимъ происхожденіемъ, у какого нибудь глупца, который кичится тмъ, что его глупости триста лтъ отъ роду и что его предки были глупы еще при Годунов, что его прапрадда вытащили за бороду изъ царскихъ палатъ, гд онъ занялъ мсто не по чину, а его прадда великій государь Петръ Алексевичъ изволилъ изъ собственныхъ рукъ нещадно дубинкою колотить, глупца, котораго я, при другихъ условіяхъ, не пустилъ бы къ себ на порогъ, а теперь къ нему ду, потому что онъ предсдательствуетъ въ томъ комитет, гд я скромно сижу въ уголк, потому что онъ получаетъ звзды за т бумаги, которыя я для него писалъ, потому, наконецъ, что я нахожусь въ его хвост, а всякое животное можетъ съ своимъ хвостомъ длать, что ему угодно, по всему этому выводятъ заключеніе, что я лзу въ знать. Лзетъ въ знать! Какое пошлое слово! Еслибъ еще сказали, что я лзу въ умники, въ герои, а то въ знать! Хотя бы подумали эти господа о томъ, что втираться въ тотъ кругъ, къ которому по рожденію не принадлежишь, это все равно, что войти, напримръ, въ театръ, не имя билета для входа. Войти, пожалуй, можно и даже ссть на чужое мсто, но потомъ придетъ хозяинъ этого мста и васъ попросятъ удалиться. Есть, конечно, хлыщи, которые, ради удовольствія, поторчать десять минутъ на чужомъ мст, готовы всякій стыдъ претерпть, но я вдь ничмъ еще не доказалъ, что бы и я принадлежалъ къ ихъ числу. Можете вы себ представить меня въ передней у какой-нибудь Казариной, которая не проститъ мн до самаго гроба, что ея сынокъ служитъ подъ моимъ начальствомъ, что я могу сдлать ему замчаніе, ему, который здитъ не иначе, какъ въ коляскахъ и обдаетъ грязью меня, идущаго пшкомъ. Конечно, она приметъ меня не въ передней, но пойду ли я къ ней, зная, что она все-таки считаетъ меня плебеемъ — и, приглашая меня бывать у ней, въ душ думаетъ: дуракъ ты будешь, если придешь!
— Я никогда не слыхала, перебила его Нина: — чтобы объ васъ говорили, что вы втираетесь въ знать.
— Погодите! вы еще не то услышите.
— На что она вамъ? продолжала она.— Вы человкъ труда, ваше мсто совсмъ не съ ними. Мы и они — это два разные лагеря. Еслибы вы захотли принадлежать обоимъ, вы не принадлежали бы ни одному. А самое ужасное (она остановила на немъ серьзный взглядъ), самое ужасное, это — остаться между двумя лагерями. Ни тотъ, ни другой не простятъ вамъ этого.
— Я служу не лагерямъ, а длу. Если дло броситъ меня въ другой, не въ тотъ, который считаетъ меня своимъ, я пойду и туда.
— Да? повторила она тихо.
— Вы этого не раздляете?
— Нтъ. Я люблю знать, гд мои друзья и гд враги.
— А если вашъ другъ пойдетъ по ложному пути?.. Вы не думаете, что иногда печальная необходимость заставляетъ васъ порвать прежнія связи. А вы знаете, что разставшіеся друзья — это самые злые враги. Не удивляйтесь, поэтому, если вы услышите, какъ распинаютъ меня на всхъ перекресткахъ. Вы услышите про меня самыя злыя клеветы. Только скажите кому-нибудь, что я — вашъ другъ, и мои враги не оставятъ васъ въ поко. Если вы не хотите, чтобы злая змя недоврія закрадывалась въ наши отношенія, не говорите объ нихъ никому. Иначе, я чувствую, что между нами выроютъ ту бездну, которая уже столько разъ отдляла меня отъ лучшихъ, прекраснйшихъ женщинъ.
Нина слушала его съ широко открытыми глазами.
— Я не понимаю, сказала она:— какая же это бездна. Отчего вы думаете, что я буду слушать всякую клевету?
— Calomniez! calomniez toujours! воскликнулъ онъ.
Нина молчала. Ее оскорбили его слова о томъ, что ихъ отношенія должны быть скрыты отъ всхъ. Какія же это отношенія? думала она.— Разв я — его любовница?
— Я не знаю, вымолвила она горько:— что же такого въ нашихъ отношеніяхъ, что я должна молчать о нихъ? Что же это за дружба, которая всего боится? которая прячется?
— Прячется! повторилъ онъ съ упрекомъ.— Прятаться могутъ только дурныя чувства. Ихъ, конечно, нтъ въ вашей душ. Но неужели вы захотли бы, чтобы пришли другіе и стали своими грязными пальцами копаться въ вашей душ. Откройте только доступъ въ нее и вы увидите, что будетъ. Туда ползутъ вс, одни въ лайковыхъ перчаткахъ, другіе съ грязными сапогами, и святилище обратится въ базаръ. Есть такія души, которыя безъ этого базара жить не могутъ, которыя сами выходятъ на площадь и кричать о своихъ чувствахъ. Но это — не ваша душа, нтъ! Вы слишкомъ страдали бы отъ этого. Вы сами не знаете, какъ больно прикосновеніе грубой чужой руки… Скажите только, что вы отдали свою дружбу мн, и къ вамъ сейчасъ сбгутся люди, которые будутъ кричать, что вы отдали ее бездльнику, негодяю, что надо отдать ее имъ, что они ее оцнятъ, а я обману ваше довріе… И вы… вы должны будете защищать меня. А довріе пошатнется у васъ. И вы будете также подозрвать меня. И прежнихъ, лучшихъ отношеній, теперешнихъ отношеній нашихъ тогда не будетъ.
Что-то холодное, неясное поднималось съ самой глубины ея души. Та внутренняя теплота, которая недавно еще согрвала ее, вдругъ пропала, точно отъ какого-то ледянаго дыханія. Его слова, согртыя, казалось, такимъ участіемъ къ ней, холодными каплями падали на ея разгоряченную голову. Ихъ дружба, до сихъ поръ такъ восхищавшая ее, вдругъ показалось ей чмъ-то безобразнымъ. Онъ. должно быть, замтилъ это, потому что тотчасъ же перемнилъ разговоръ.
— Взгляните, воскликнулъ онъ, указывая на желтый шарабанъ, который снова перерзалъ имъ дорогу, показавшись на этотъ разъ изъ боковой аллеи, и, пролетвъ мимо нихъ, скрылся опять за деревьями,— Вотъ кому весело живется! (Онъ показалъ глазами на молодцоватую фигуру брата). Вотъ онъ опять ужь куда-то мчится. Вы знаете, отъ чего онъ бжитъ? Отъ скуки, которая летитъ за нимъ по пятамъ.
— Вы говорите, что онъ ничмъ не занимается? спросила Нина разсянно.
— Прежде, онъ служилъ со мною въ министерств. Но ныншней весною онъ получилъ наслдство. Огромное наслдство — восемь тысячъ! Ну, вы понимаете, что посл этого служить уже не стоитъ. Онъ подалъ въ отставку. Купилъ себ дачу, лошадь, экипажъ, катается, разводитъ цвтники… Къ осени отъ наслдства не останется ничего… или, можетъ быть, останется тысячи три долгу… Но онъ объ этомъ не безпокоится. Тамъ есть еще моя доля, которая, онъ знаетъ, мн не нужна, потому что я веду жизнь скромную, жалованье получаю большое — на что мн эти деньги? Я столько заработываю, что въ какихъ нибудь восьми тысячахъ, конечно, не нуждаюсь. Черезъ годъ ихъ у меня возьмутъ на уплату своихъ долговъ, а потомъ будутъ про меня разсказывать. что я — сухой эгоистъ, который выручилъ брата только для того, чтобы хвалиться потомъ везд своими благодяніями, что я не отдалъ всхъ восьми тысячъ сразу, а заставилъ себя просить, поломался, какъ слдуетъ, что я не хочу, наконецъ, понять, какъ тяжело бдному человку обязываться. Явятся холодныя, натянутыя отношенія, въ которыхъ я буду виноватъ тмъ, что оказалъ одолженіе своему брату. Этого одолженія не забудутъ и не простятъ мн никогда, и черезъ годъ, черезъ пять, черезъ десять лтъ, будутъ говорить: ‘А помнишь, какъ ты заставилъ родного брата протянуть къ теб руку за подаяніемъ?’ Да! прибавилъ онъ, остановившись и провода платкомъ по лицу:— семейное спокойствіе достается мн не легко.
Нина почувствовала, какъ прежняя теплота ихъ отношеніи возвращается, и какъ жалость къ нему согрваетъ ея сердце.
— Зачмъ вы помогаете вашему брату деньгами? Заставьте его работать.
— Это легко сказать: заставьте! Пока у него есть рубль въ карман, онъ меня слушать не станетъ. Потомъ, когда онъ все проживетъ, онъ ко мн все-таки не пойдетъ. Нтъ! онъ слишкомъ гордъ для этого. Онъ будетъ жить въ долгъ, зная, что этотъ долгъ заплачу я, но длая видъ, что онъ этого не знаетъ. И если я въ это время приду ему сказать, чтобы онъ искалъ себ работы, онъ скажетъ: это не твое дло! я не твои деньги трачу. Вотъ какъ это длается. Это гораздо проще, чмъ вы думаете.
— Тогда не платите его долговъ.
— Кто же ихъ заплатитъ? Что же вы хотите, чтобы мн пришли и сказали: вашъ братъ — подлецъ! Вы хотите, чтобы я это выслушалъ и сказалъ: извините, это меня не касается! Да и наконецъ… Ну, что же? ну, онъ фальшивые векселя будетъ выдавать. Вдь я же по нимъ заплачу. Вы забываете, что между ними стоитъ мать, которая, какъ это ни горько, не хочетъ ничего видть, которая всегда и во всемъ винитъ меня, одного меня.
Нина чувствовала свое безсиліе помочь ему въ этомъ. И ей еще больше стало его жалко.
— И посл этого удивляются, продолжалъ онъ: — что я до сихъ поръ не женился. Но какъ это сдлать? Какъ имть другую семью, когда на моей обязанности лежитъ еще содержать эту! Что же, я буду обрывать свою жену и дтей въ пользу брата? Но какъ я могу на это ршиться? Разв я могу допустить, чтобы моя жена испытывала лишенія? Что же мн остается? Оставить брата безъ помощи? Это убьетъ мою мать. Вы видите, какъ вс эти нити тсно переплетаются! какъ я попалъ въ тонкую, какъ паутина, сть, невидимую для другихъ, во настолько крпкую, что порвать ее не въ силахъ.
Нина этого не видла. Ей казалось это проще: взять себ жену, которая не боялась бы лишеній, но она, по нкоторымъ соображеніямъ, не хотла упоминать объ этомъ.
Онъ говорилъ ей еще о борьб долга и чувства, о томъ, какъ вся его жизнь есть цпь лишеній, какъ онъ подавляетъ вс лучшія движенія своей души и заглушаетъ въ себ привязанности, чтобы сдлать себя нечувствительнымъ къ ударамъ судьбы.
Нина все молчала. Она шла ровными, усталыми шагами, думая о томъ, что дома ее ждутъ, и все-таки продолжала идти.
Липовая аллея кончилась, началось пыльное широкое шоссе. Экипажи безпрестанно обгоняли ихъ, обдавая цлыми облаками мелкой блой пыли. Левицкій сдлался вдругъ разсянъ. Рчь его стала неровной и мало интересной. Онъ часто прерывался, чтобы отдать поклонъ кому-нибудь изъ мимо прозжавшихъ. Разъ онъ спросилъ даже Нину, не поздно ли ей будетъ возвращаться одной. Она машинально отвтила: нтъ! думая совсмъ о другомъ.
Навстрчу имъ неслось ландо, которое Левицкій, должно быть, узналъ, потому что тотчасъ же вынулъ лорнетку и остановился на полслов. Ландо быстро приближалось къ нимъ и неслышно катилось по камню обтянутыми гуттаперчей колесами. Едва оно поровнялось съ ними, какъ дама, сидвшая въ немъ, стала кланяться въ ихъ сторону и что-то говорила, сначала имъ, потомъ кучеру, который не сразу остановилъ разбжавшихся лошадей. Левицкій оставилъ руку Нины и съ словами:
— На одну минутку!
Пошелъ быстрыми шагами къ коляск. Она проводила его глазами, видла, какъ онъ подошелъ къ экипажу, какъ говорилъ что-то съ дамой, которая, наклонившись въ его сторону, тоже что-то говорила ему. Нина догадалась, что она спрашиваетъ, съ кмъ онъ, потому что разъ она обернулась въ ея сторону и посмотрла на нее. Нина увидла блдное, измятое, но молодое еще лицо въ рамк изъ черныхъ кружевъ. На передней скамейк лежалъ ея пестрый плэдъ, а на сиднье рядомъ съ собой она указывала Левицкому, вроятно, приглашая его занять это мсто.
Неужели онъ подетъ? спросила себя Нина. И опять что-то холодное зашевелилось въ ея душ. Она стояла, какъ каменная, сжимая въ рукахъ свой зонтикъ и пожирая ихъ глазами.
Нтъ! онъ возвращается! Онъ кивнулъ той дам и идетъ назадъ.
— Другъ мой! я долженъ съ вами проститься! сказалъ онъ торопливо.— Если я пойду пшкомъ, я опоздаю. Эта дама подвезетъ меня.
— Вы дете съ ней?
— Да, это моя очень короткая знакомая, съ которой я всегда радъ видться, а теперь особенно, потому что я этимъ воспользуюсь, чтобы не идти пшкомъ, а идти еще далеко. Вамъ тоже пора. Мы съ вамъ заговорились и не видли дороги. Идите, мой другъ, а то я буду безпокоиться.
— Когда же мы увидимся?
— Не знаю. Какъ-нибудь… Теперь едва ли скоро. Вся будущая недля у меня занята. Прощайте, милый другъ. Я вамъ напишу тогда.
Онъ крпко пожалъ ей руку, пошелъ къ коляск, вскочилъ въ нее съ другой стороны, не съ той, гд она стояла, захлопнулъ дверцу и ухалъ. Онъ даже ни разу не оглянулся въ ея сторону и сталъ тотчасъ же говорить съ дамой. Когда лошади уносили ихъ, Нина почувствовала, какъ что-то оборвалось у нея въ сердц. Это не было чувство ревности, а что-то гораздо хуже, что-то злое, гадкое, гнетущее…
Другъ мой! куда же вы такъ бжите? думала она, стоя все на томъ же мст.— Вдь вамъ еще гд-то нужно было быть? Куда же мчитъ васъ это ландо?..

IV.

А ландо катилось по проспекту, обгоняя гуляющихъ дачниковъ, которые выходили вечеромъ на проспектъ подышать пылью.
— Вы совсмъ пропали! говорила дама Левицкому.— Я васъ цлый мсяцъ не вижу.
— Я былъ все это время жестоко занятъ. Я цлые дни сижу за работой.
— Не правда! Васъ видли въ Лтнемъ Саду.
— Очень можетъ быть! я тамъ обдаю. Или вы думаете, что мн и сть не надо?
— Нтъ, кром шутокъ, вы очень были заняты?
— Часовъ пятнадцать въ сутки.
Дама даже отодвинулась.
— Ah! mais c’est norme! Вы такъ убьете себя. Вамъ надо отдохнуть, ухать куда-нибудь. Отчего вы не подете за-границу?
— Отчего? очень просто: отпуска не даютъ.
— Но это безбожно! Они должны васъ щадить. Они должны дорожить вами. Такъ васъ не хватить на одинъ годъ.
— Чмъ скоре, тмъ лучше, произнесъ онъ равнодушно.
— Перестаньте! Какъ вамъ не стыдно! (На лиц ея выразилась вдругъ печаль). Вы такой твердый человкъ…
— Съ чего вы взяли, что я — такой твердый человкъ.
— Нтъ! нтъ! не будемъ говорить объ этомъ. Послушайте, кто эта барышня?.. Cette petite que vous avez quitte? Elle me plat beaucoup. Elle a un air comme a… У нея очень мужественный видъ.
— Это — прелестное существо. Это — дичокъ, изъ котораго могла бы выйти роскошная роза. Но такъ, какъ онъ есть — онъ погибнетъ въ глуши, онъ даже не разовьется какъ слдуетъ. Его заглушатъ сорныя травы.
— Но вы не дадите ему погибнуть? перебила она не безъ ироніи.— Вы его разовьете?..
— У меня слишкомъ мало времени для этого. Въ свободные минуты — да, я не скрою этого — я съ любовью готовъ заняться ею. Но вы знаете, какъ мало у меня этихъ минутъ.
Онъ поникъ головою. Она съ безпокойствомъ оглянулась. По лицу ея пробжали тревожныя тни.
— Вы давно знакомы съ нею? Она изъ хорошаго семейства?
— Отецъ ея — литераторъ, не особенно талантливый, но большой труженикъ. Писалъ когда-то введеніе къ какой-то исторіи, гд 300 печатныхъ страницъ занимало описаніе какой-то кости, найденной въ древнихъ могилахъ. Одно вступленіе было въ V томахъ. Собираетъ библіотеку изъ рдкихъ книгъ. Библіотека у него прекрасная.
— Послушайте! перебила дама.— Познакомьте меня съ ней!
— Съ кмъ? съ библіотекой?
— Перестаньте! я вовсе не шучу. Привезите ко мн эту двушку.
— Mille pardons! Этого я не сдлаю.
Она вспыхнула.
— Это почему?
— Вы знаете мое мнніе о вашемъ кружк. Sauf tout le respect que je vous dois, я нетолько молодую, неопытную двушку, но даже и созрвшую женщину не сталъ бы вводить безъ надобности въ этотъ развращающій мірокъ. Вс эти маленькія, неудовлетворенныя самолюбьица, вс эти затасканныя литературныя имена, эти герои салоновъ и даже дйствительные таланты, которые у васъ бываютъ — все это подниметъ такую бурю въ молодой душ, и даже не бурю, а врне суматоху, подниметъ столько дремлющихъ инстинктовъ, не давая средствъ къ ихъ удовлетворенію, что на такое преступленіе я ршиться не могу. Ввести это молодое существо, которое еще ни во что не выработалось, въ кружокъ болтающихъ и празднословящихъ… нтъ! вы меня извините!
— Что же я тогда по вашему? развращенная, испорченная женщина?
— Вы — женщина, и это большая разница. Но и на васъ этотъ кружокъ дйствуетъ гибельно. Я всегда вамъ это говорилъ и не перестану говорить…
— Ну да, это старая исторія о томъ, что мое знакомство развращаетъ меня. Можно подумать, что я Богъ знаетъ кого принимаю у себя въ дом.
— Я этого не говорю. Но у васъ нтъ кружка… У васъ есть базаръ, гд вс толкутся и никто никого не понимаетъ.
— Напротивъ, у меня есть кружокъ. Кто вамъ сказалъ, что у меня его нтъ? Я вамъ сейчасъ назову имена.
— Nomina sunt odiosa! перебилъ онъ шутя.— Сейчасъ и имена! Зачмъ? Я ихъ слишкомъ хорошо знаю и слишкомъ мало уважаю… У васъ, дйствительно, бываютъ люди съ дарованіемъ, поправился онъ:— но ихъ немного и… они не выставляютъ его напоказъ, не торгуютъ имъ, какъ другіе. Куда вы, однако, везете меня? я вдь съ послднимъ поздомъ узжаю.
— Но я васъ не пущу. Вы цлый мсяцъ у меня не были и хотите отдлаться тмъ, что продетесь со мной до вокзала? Ступай домой! крикнула она кучеру, который на поворот вопросительно оглянулся.
— Но у меня завтра комитетъ. Я въ часъ долженъ быть тамъ.
— Вы будете тамъ въ 12. Вы ночуете у насъ.
— Послушайте! Вы меня похищаете?
— Да! подтвердила она съ торжествомъ.
— Что же вы мн не скажете, спросилъ онъ по-французски, посл маленькаго молчанія:— что вашъ мужъ?
— Не знаю, отвтила она равнодушно:— кажется, дома.
— Да вы съ нимъ видаетесь когда-нибудь?
— Очень мало. Онъ почти не живетъ здсь.
— Сегодня онъ дома, однако?
— Да, онъ пріхалъ спать. Онъ весь день нынче спитъ. Вы знаете, это всегда такъ: онъ нсколько ночей сряду не ложится, а потомъ его цлые сутки добудиться не могутъ. Это значить, что передъ этимъ онъ гд-нибудь весело проводилъ время. Ah! je suis bien malheureuse! заключила она вдругъ дрожащимъ голосомъ.
— Другъ мой! вы должны помириться съ этимъ. У васъ есть дти, стало быть, есть цль въ будущемъ.
— Ахъ, я такъ стала равнодушна ко всему, такъ мн все надоло! Бываютъ дни, когда я не знаю… Я точно въ летаргіи. Мн все равно, а не живу. Это не отчаяніе, это хуже, чмъ отчаяніе… Когда я вижу, что у кого-нибудь есть большое горе, потрясеніе какое-нибудь, я завидую. Я желала бы такого горя, чтобы выйти изъ этого оцпеннія, de cette torpeur! прибавила она по-французски.— Но это невозможно, вс струны такъ порваны, что больше не звенятъ.
Разговоръ начиналъ принимать мрачный оттнокъ, когда коляска поднялась по вымощенному, отлогому полукругу и остановилась у каменнаго крыльца съ двумя миртами въ кадкахъ по бокамъ. Какой-то растерянный лакей выбжалъ высаживать барыню. Онъ, должно быть, занимался рукодліемъ, потому что на самомъ видномъ мст на рукав у него была воткнута иголка съ длинной ниткой.
— Il parait que vos domestiques sont tr&egrave,s laborieux, сказалъ Левицкій своей спутниц и тотчасъ же, обратившись къ лакею, спросилъ:— что это, вы шьете что-нибудь?
— Такъ-съ, маленькая починка, отвтилъ тотъ, запинаясь.
Маленькая починка оказалась цлой холщевой палаткой, которую лакей шилъ для сосдней дачи, чтобы получить отъ господъ на чай. Увидавши барыню въ окошко, онъ задумалъ ее спрятать, но усплъ въ этомъ только отчасти, и послдняя несшитая еще половина палатки лежала кучей въ передней на полу.
— Dcidment, il est tr&egrave,s laborieux, повторилъ Левицкій, отодвигая холстину, чтобы очистить дорогу своей дам.
Та покраснла до самыхъ корней волосъ, забывъ въ одну минуту о томъ, что она устала отъ жизни и что струны ея души порваны.
— Пожалуйста, чтобы этихъ безпорядковъ не было, сказала она лакею, не возвышая голоса, но съ замтнымъ въ немъ дрожаніемъ.
Домъ, въ жоторый входилъ Левицжій, былъ домъ довольно извстнаго въ нкоторыхъ кружкахъ Петра Бобикова, большого дльца и кутилы, находившаго время управлять банкомъ, длами одной акціонерной компаніи, имніями своего тестя, вести безчисленные процессы и въ тоже время такъ прожигать свою жизнь, затвать такіе чудовищнйшіе кутежи, опускаться въ такіе невроятные вертепы, что для этого нужны были не человческія, а какія-то лошадиныя силы. Его по цлымъ недлямъ отыскивали иногда по городу, зная, что онъ не вызжалъ изъ его предловъ, нападали тамъ и тутъ на его слды и никогда на него самого. Страсть къ бродяжничеству находила на него запоемъ. Онъ забиралъ тогда свой чемоданъ и, объявивъ жен, что детъ по дламъ въ провинцію, пропадалъ по разнымъ притонамъ въ Петербург или халъ кутить въ Москву. Во время этихъ припадковъ разгула никто ни по какимъ дламъ къ нему не обращался. Даже видть его въ это время было тяжело: растрепанный, съ налитыми кровью глазами, въ какомъ-нибудь пыльномъ или продранномъ сюртук, онъ какъ то дико глядлъ на всякаго трезваго человка. Посл, когда припадки проходили, онъ возвращался къ своимъ дламъ и къ семейному очагу, котораго онъ, впрочемъ, не любилъ даже и въ трезвомъ вид.
Работалъ онъ, какъ волъ, наверстывая потерянное время. Въ обыкновенныя трезвыя свои минуты онъ былъ большой длецъ, схватывая очень быстро самую запутанную суть дла и отбрасывая вс ненужныя подробности. Являясь безпрестанно въ судъ то гражданскимъ истцомъ, то отвтчикомъ, онъ входилъ туда во всеоружіи своей смлости, наглости и ума. Захватить его врасплохъ было почти невозможно: если онъ не могъ отвтить доводомъ, онъ отвчалъ шуткой, ироніей, бранью, онъ металъ громы, кидался на какую-нибудь слабую точку противника и, ударяя въ нее молотомъ своего мрачнаго краснорчія, пробивалъ такую брешь, что врагъ сдавался. Имть его своимъ врагомъ было тмъ опасне, что онъ не разбиралъ оружія.
Къ домашней жизни онъ былъ совсмъ неспособенъ: онъ сидлъ въ своемъ дом, какъ зврь въ клтк. Вс его отношенія къ жен ограничивались тмъ, что онъ лгалъ ей безбожнымъ образомъ. Она давно уже не врила ему, но онъ все-таки продолжалъ лгать, чтобы сохранить, говорилъ онъ, домашнее спокойствіе. Семейныхъ сценъ онъ боялся, какъ огня. На сторон у него была всегда какая-нибудь любовь, часто даже платоническая.
Жена его, Вра Бобикова, имла въ свт репутацію очень умной и очень несчастной женщины. Она всми силами старалась поддержать ее, собирала у себя умныхъ людей, очень мало вызжала и если гд-нибудь показывалась, то всегда уступая необходимости и съ грустью на лиц.
Она любила писать своимъ знакомымъ коротенькія, но остроумныя записочки на толстой цвтной бумаг съ вензелемъ и незабудкой наверху. Когда ей случалось написать такимъ образомъ къ мужу, тотъ, разрывая конвертъ, говорилъ съ ироніей:
— А! это опять печальная незабудка пишетъ!..
Отвчая ей, онъ называлъ ее не иначе, какъ ‘душа моя!’ Подписывался всегда: ‘искренно любящій тебя мужъ твой Петръ’.
Его обращеніе съ ней было наружно-почтительное и даже предупредительное. Чтобы купить себ свободу и право пропадать шесть дней въ недлю, онъ обязательно присутствовалъ на пріемныхъ вечерахъ жены, хотя и жаловался всякій разъ, что его тамъ одолваетъ бшеная скука.
Когда Левицкій вошелъ въ комнаты, онъ безъ всякихъ дальнйшихъ объясненій понялъ, что хозяинъ дома. Слды его присутствія были везд. Въ зал лежалъ его синій мшокъ, въ которомъ онъ возилъ свои бумаги, хотя прекраснйшій портфль съ удивительными бронзовыми замками, подаренный ему женой, лежалъ безъ употребленія въ шкафу, потому будто бы, что онъ никакъ не могъ отпереть этихъ замковъ, которые, чортъ знаетъ, какой дуракъ длалъ. Въ гостиной валялось его пальто, забрызганное грязью, На тарелк съ визитными карточками лежали его папиросы и половина апельсина.
Несмотря на слишкомъ очевидные слды его присутствія, его самого не было, и когда лакея спросили, гд баринъ, онъ отвчалъ, что баринъ почиваютъ.
— Я вамъ говорила, замтила Вра по французски, внутренно довольная тмъ, что никто не помшаетъ ея бесд съ гостемъ.
Она провела его на балконъ, сама указала ему мсто въ уголк между олеандрами, гд стоялъ у нея синій фарфоровый столикъ и два низенькія кресла, и приказала подать чаю. Она оставила его на минуту одного, чтобы пойти узнать, гд дти, и вернулась съ замтными слдами пудры на лиц.
— Я не знаю, начала она, опускаясь въ кресло:— можетъ быть, я старю, но а чувствую, какъ у меня начинаетъ пропадать интересъ ко всему. Или это такъ пошло все, что наполняетъ теперь нашу жизнь, но я право не знаю… Вы не поврите, что я ухожу часто изъ дтской съ какимъ-то непріятнымъ чувствомъ. Меня убиваетъ то, что изъ моихъ дтей выходятъ такіе матеріалисты! Это будутъ вылитые портреты отца. Я не знаю, что мн длать. Я вс силы употребляю, чтобы развить въ нихъ не одно тло. Но я чувствую, что мн это не удается.
— Это будетъ совершенно зависть отъ васъ, сказалъ Левицкій, подвигая къ себ блдную розовую чашку съ крпкимъ ароматомъ чаю и какія-то воздушныя стружки и колечки.— Я, можетъ быть, нсколько смло выражаюсь, но позволю себ сдлать такое сравненіе: душа ребенка — это музыкальный инструментъ, всегда прекрасный, но не всегда попадающій въ одинаково искусныя руки. Начинаютъ колотить по немъ зря и безъ толку, по клавишамъ, которыя требуютъ нжнаго прикосновенія, ударяютъ кулакомъ, струны звенятъ — никто ихъ не поправляетъ, струна лопнула наконецъ, ничего — продолжаютъ барабанить! лопнула другая, вытерлось сукно, запали молоточки… Ахъ, говорятъ, какой скверный инструментъ! уберите его куда-нибудь на чердакъ!.. Но его не сразу убираютъ туда: его выносятъ еще въ лакейскую, гд играетъ на немъ пьяный кучеръ и выздной лакей. И вотъ, созданный, можетъ бытъ, для того, чтобы передавать Бетховена и Шопена, онъ будетъ къ концу своего существованія изображать только Барыню, да и то подъ пьяными пальцами неумлаго музыканта. А вдь онъ могъ попасть въ руки артиста! Онъ, можетъ быть, заставилъ бы васъ плакать, молиться, онъ поразилъ бы васъ красотой своихъ звуковъ. Да! заключилъ онъ вдругъ, вставая:— мы разбиваемъ тысячи такихъ инструментовъ и жалуемся потомъ на ихъ негодность. Какой-нибудь мастеровой, способный только сапоги шить, вдругъ длается обладателемъ такого сокровища. И пока мастеровые будутъ у насъ завдывать дломъ воспитанія и просвщенія, изъ нашихъ дтей будутъ выходить только уроды, искалченные жизнью.
— Пощадите! перебила его хозяйка, какъ бы въ шутку, но на самомъ дл сильно красня.— Я понимаю, что вы хотите сказать…
Онъ почтительно наклонилъ голову.
— Вы, конечно, не захотите думать, что это могло относиться къ вамъ. Я слишкомъ уважаю васъ, какъ мать…
— Да, но вы знаете, я не могу любить своихъ дтей только за то, что это — мои дти. Это чувство собственности совсмъ мн незнакомо. Я не понимаю этихъ матерей, которымъ нужно только одно — чтобы ребенокъ отъ нихъ родился.
Этотъ педагогическій разговоръ продолжался такъ долго, что Левицкій началъ, наконецъ, замтно скучать. Онъ сълъ вс стружки, которыя были въ сухарниц, сълъ безъ аппетита, единственно только изъ желанія чмъ-нибудь занять себя. Когда они выбрались, наконецъ, изъ педагогическихъ дебрей, Вра предложила пройтись по саду.
— J’ai vous parler! сказала она вдругъ почему-то по французски и, увлекая его въ темноту дорожекъ, спшила скрыть то выраженіе безпокойства, которое могло быть замчено при свт двухъ садовыхъ свчей, горвшихъ передъ нимъ на столик.— Я видла недавно Головину, начала она торопливо (Головина была ея свтская пріятельница):— она сообщила мн очень интересную новость. Вы знаете, что васъ женятъ?.. И знаете на комъ?
Она пытливо взглянула на него, напрягая свое зрніе въ темнот и стараясь разглядть выраженіе его лица. Но шляпа закрывала ему глаза, и въ складкахъ его губъ она ничего, кром ироніи, не могла прочесть.
— Васъ женятъ на моей сестр! докончила она.
— Это очень лестно для меня, сказалъ онъ, кланяясь: — и очень не лестно для вашей сестры.
— Шутки въ сторону! я не стала бы и говорить объ этомъ, еслибы тутъ не было замшано имя Бетси и… и ваше, прибавила она нершительно.— Будь это кто нибудь-другой, а бы ни слова не сказала, но вы… вы знаете, vous tes trop connu. Эта басня сейчасъ облетитъ весь городъ…
— Право, кажется, въ свт думаютъ, воскликнулъ онъ съ досадой:— что я занятъ только любовью. Меня завалили работой, заставляютъ цлые мсяцы сидть въ разныхъ комитетахъ съ разными военными и статскими генералами, заставляютъ быть поперемнно переводчикомъ, писцомъ, богословомъ, педагогомъ, не знаю чмъ, и хотятъ, чтобы я еще находилъ время заниматься любовью. Grce, madame! Я до того устаю за послднее время, что кром празднословія въ свободныя минуты ни на что больше не способенъ.
Вра нсколько сконфузилась.
— Что же вы на меня сердитесь? Разв я это говорю!
— Вы-то именно и не должны этого говорить. Вы знаете, способенъ ли я любить! можетъ ли женская любовь занимать меня теперь? Въ моей душ, кром унынія и отвращенія къ самому себ, давно уже нтъ мста для другихъ чувствъ. Вотъ, однако, и вашъ мужъ! Если я не ошибаюсь, это онъ стоитъ на балкон.

V.

Бобиковъ только-что проснулся и, не понимая хорошенько, утро это или вечеръ, вторникъ или среда, вышелъ освжиться на балконъ. Увидавъ, что жена идетъ съ гостемъ, онъ хотлъ-было уйти, думая, что это опять какой-нибудь литераторъ, которые часто посщали его жену и которыхъ онъ терпть не могъ, но, узнавъ голосъ Левицкаго, остался.
— Съ добрымъ утромъ! говорилъ Левицкій, пожимая ему руку.— Вы, я слышалъ, только-что встали.
— Да, славно выспался, сть что-то хочется. Ты бы мн велла чего нибудь дать, обратился онъ къ жен.
Та вышла распорядиться. Бобиковъ слъ на ступеньки балкона. Его черные, масляные, прямые волосы лзли ему на лобъ. Глаза у него были сонные и все лицо смятое отъ сна.
— А я не зналъ, что вы здсь. Я бы давно всталъ. А то, чортъ его знаетъ, гадость какая-та стала ужь сниться.
— Вы бы зельтерской воды выпили, посовтовалъ Левицкій.
— Пилъ ужь. Да нтъ, я не знаю, надо что ли правильную жизнь вести. Такъ какъ-то все скверно…
— А вы не боитесь, что съ вами ударъ когда-нибудь сдлается?
— Чтожь! все равно умирать. Ну, а отъ удара умру, а вы отъ воспаленія въ какой-нибудь перепонк. Почемъ вы знаете, можетъ быть, у васъ теперь уже какая-нибудь перепонка гніетъ? Человкъ — живучая тварь! У него иной разъ половины легкаго нтъ, какой-нибудь сосудъ такъ раздулся, что вотъ-вотъ лопнетъ, а онъ себ живетъ, да наслаждается. Одинъ пузырекъ въ легкихъ остался, все дышетъ! да еще за границу хать собирается. Такъ и мы! вотъ мы тутъ съ вами сидимъ, а завтра мы, можетъ быть, на стол будемъ лежать.
Разговоръ этотъ видимо непріятенъ былъ Левицкому.
— Вотъ и видно, что вы не во-время спали, замтилъ онъ.— Васъ сонъ не освжилъ, а раздражилъ.
— А вы всегда во-время спите?
— Я послднее время совсмъ не сплю.
— Ну, такъ, стало быть, и разговаривать нечего. Я тоже вотъ двадцать разъ хотлъ правильную жизнь начать. Наслушаешься эдакъ разныхъ докторовъ, ну, думаешь: дай-ка въ самомъ дл… Да нтъ, чортъ его знаетъ! Какъ-то не выходитъ.
— Да, я и забылъ вамъ сказать, перебилъ его Левицкій: — васъ вчера у вашихъ ждали.
— Зачмъ?
— Вы тамъ бумагу какую-то отъ нотаріуса хотли привести…
Бобиковъ схватился за голову.
— Ахъ, ты чортъ! забылъ совсмъ.
— Что это ты забылъ? спросила жена, возвращаясь.
— Да нтъ, ничего… Такъ.
У него была несчастная привычка забывать порученія, которыя давали ему родные его жены. Часто случалось, что онъ халъ куда-нибудь по длу своего тестя, но дорогой кто-нибудь встрчался съ нимъ и увозилъ его совершенно въ противуположную сторону. Бывало также, что онъ уходилъ куда-нибудь на полчаса и возвращался только на другой день. Назначить ему свиданье въ опредленный часъ было напраснымъ трудомъ: онъ или опаздывалъ, или не приходилъ вовсе. Чтобы видть его по длу, его ловили на улиц или въ правленіи, или наконецъ въ тхъ домахъ, гд жили предметы его любви. Самымъ грубымъ образомъ ошибались т, которые думали застать его дома. Они навдывались разъ по десяти на дню и всякій разъ получали стереотипный отвтъ:
— Еще не прізжали. Или:— Только что сейчасъ ухали.
Его безпокойный нравъ никакъ не укладывался въ рамки будничной семейной жизни. Его все влекло куда-то. Любимыми его словами были: ‘хоть бы удрать куда-нибудь!’ Удрать!— было его лозунгомъ, его мечтой. Эта болзнь особенно одолвала его весною, когда его начинало тянуть вонъ изъ города, но не въ поля и лса, а въ другіе, такіе же города, гд онъ ходилъ по мало знакомымъ улицамъ, разговаривалъ съ бабами-торговками, съ монахами, съ гарнизонными солдатами. Онъ заходилъ даже въ незнакомые дома, гд самъ рекомендовался и бывалъ всегда любезно принятъ. Такъ здилъ онъ по Россіи съ пустымъ чемоданомъ, въ которомъ лежала какая-нибудь пара платья, да купленный на дорогу французскій романъ, успвалъ обдлать вс свои дла, заключалъ подряды для правленія, продавалъ хлбъ своего тестя и, возвращаясь въ Петербургъ, едва успвалъ вытащить изъ чемодана свой фракъ, чтобы тотчасъ же скакать въ судъ или въ палату на разбирательство съ какимъ-нибудь купцомъ Блиновымъ за непоставленный къ сроку матеріалъ для строительныхъ работъ.
Въ этомъ вихр мыслей и занятій онъ и не замтилъ, какъ прошла большая и лучшая половина его жизни, какъ, описавши широкую дугу на неб, его звзда стала спускаться къ горизонту, ни разу не поднявшись до той высоты, какой она могла бы достичь, судя по широкому размаху ея первоначальнаго движенія. Его умъ былъ одинъ изъ тхъ умовъ, которые разбрасываются въ ширину и, начиная блистательно, кончаютъ слабо. Въ 20 лтъ онъ мечталъ быть знаменитостью, въ 35 — былъ только ловкимъ дльцомъ, который размнялъ свой талантъ на государственныя ассигнаціи и за одинъ банковый билетъ готовъ былъ показать вс перлы своего ума. Отъ постояннаго употребленія для практическихъ цлей умъ его получилъ ту особенную окраску, которая свойственна умамъ дловымъ и торговымъ. Онъ очень быстро и легко обращался съ цифрами, съ статьями законовъ, съ уложеніемъ о наказаніяхъ. По недосугу, онъ мало читалъ, почерпая вс свои знанія изъ газетъ и изъ энциклопедическихъ словарей. Въ книг, какъ и въ жизни, какъ и въ любви, онъ любилъ краткость.

——

— Что такое ты забылъ? спрашивала Вра, всегда ревниво слдившая за разговорами своего мужа съ Левицкимъ. Заставая конецъ такого разговора, она непремнно желала знать его начало.
— Да забылъ вчера къ твоему отцу създить! А тамъ меня ждали. Вотъ онъ мн сейчасъ напомнилъ.
— Вы были разв вчера у нашихъ? спросила Вра, быстро оборачиваясь.
— Я вчера обдалъ у нихъ, отвтилъ Левицкій какъ-то неохотно.
— Вотъ какъ! Что же вы мн ничего не скажете?
— Что же сть-то? дадутъ что ли? перебилъ Бобиковъ съ нетерпніемъ.
— Пожалуйте! готово-съ! доложилъ лакей, показываясь въ дверяхъ.
Сли ужинать. Вра никогда не ужинала и спросила себ только стаканъ воды съ вареньемъ. Левицкій сълъ всего понемногу и пилъ вино, которое нарочно для него и было подано. Вино было хорошее. Бобиковъ положилъ себ одного блюда, того, которое ближе стояло, и сълъ его цлую тарелку верхомъ, лъ онъ скоро и безъ разбору, надаясь сразу на цлые сутки. Удовольствія ды для него не существовали. Когда ему случалось обдать въ ресторан, онъ заказывалъ всегда ctelettes de volaille и soufflet aux fruits не потому, чтобы онъ особенно любилъ эти блюда, а просто потому, что запомнилъ какъ-то эта названія и, не зная никакихъ другихъ, заказывалъ эти кушанья поневол. Разъ онъ вздумалъ-было выбралъ себ блюдо по карточк, нашелъ какое-то bombe la Sardanapale, принялъ это за пирожное и приказалъ себ подать. Ему подали большой комъ картофеля въ масл и взяли за это два съ полтиной.
Левицкій за ужиномъ распрашивалъ о томъ, выгодно ли теперь купить имніе, и сколько оно можетъ дать доходу. Онъ внимательно выслушивалъ хозяина и, казалось, что-то вычислялъ. Бобиковъ сказалъ, что за 75 тысячъ онъ купитъ ему прекрасное имніе. Левицкій замтилъ, что у него такихъ денегъ нтъ, и перемнилъ разговоръ. Но онъ возобновилъ его въ кабинет хозяина, когда они остались одни и присутствіе Вры не могло помшать. Левицкій признался, что у него есть маленькій капиталъ, который онъ хотлъ бы помстить не за большіе проценты, потому что это противно его принципамъ, но такъ, чтобы была нкоторая выгода и чтобы помщеніе было врное. Бобиковъ съ свойственной ему быстротой соображенія тотчасъ же развернулъ передъ нимъ цлый планъ разныхъ выгодныхъ помщеній и, не давая ему опомниться, сталъ передъ нимъ высчитывать, что онъ можетъ нажить въ годъ, въ два года, въ десять лтъ. Онъ, какъ щука, которую вдругъ пустили въ воду, почувствовалъ себя въ своей родной стихіи, и то весело игралъ на поверхности, то вдругъ нырялъ въ самую глубину, куда не могъ за нимъ проникнуть ни одинъ любопытный глазъ, и, нырнувши у одного берега, выплывалъ неожиданно у другого. Левицкій, хотя самъ человкъ неглупый и довольно опытный, съ изумленіемъ слдилъ за этими продлками, невольно думая про себя: однако, ты, братъ — бестія порядочная!
Бобиковъ доказывалъ ему, какъ дважды два, что ему нечего стсняться какими-то принципами, что онъ можетъ увеличить свой капиталъ самымъ честнымъ образомъ, что это — одно изъ свойствъ капитала постепенно увеличиваться, что безъ этого никакое движеніе впередъ было бы немыслимо и капиталы прятались бы по норамъ, вмсто того, чтобы служить обществу, какъ теперь. Левицкій слабо защищался, говоря, что деньги эти нажиты не имъ и что было бы противно его совсти брать за нихъ большіе проценты.
— Мн хотлось бы только имть копейку на черный день, говорилъ онъ.— Я человкъ труда и, почемъ я знаю: можетъ быть, въ недалекомъ будущемъ меня ждетъ богадльня?
— Знаю я, какая это богадльня! подумалъ Бобиковъ.— Теб хотлось бы не въ далекомъ будущемъ войти туда въ лент и звздахъ!
— У меня есть, наконецъ, старуха-мать, продолжалъ Левицкій:— о которой я тоже долженъ позаботиться. Моя мечта — вы будете смяться надъ этимъ — моя мечта имть маленькій домикъ, гд-нибудь въ провинціи, жениться на какой-нибудь простоватой, но доброй, очень доброй двушк, которая будетъ снисходительно ходить за моими ревматизмами…
— И вмст съ ней сажать капусту въ огород! докончилъ за него Бобиковъ.— Ну, батенька! (онъ ударилъ его по плечу) слыхали мы это!
Левицкій попятился назадъ.
— Да, а знаю, сказалъ онъ, смясь.— Я вдь страшный честолюбецъ.
— Ну, а насчетъ жены, продолжалъ Бобиковъ:— что-жь? это хорошо! Ищите себ какую-нибудь простоватую… дочку сенатора или дйствительнаго тайнаго совтника.
Левицкій улыбнулся своей тонкой улыбкой.
— Вы обо мн, я вижу, очень дурного мннія,
Онъ сказалъ это какъ бы шутя, но въ этой шутк сквозила истина. Эти люди, всегда любезно встрчавшіеся и готовые оказать другъ другу тысячи разныхъ услугъ, въ душ не любили одинъ другого. Бобиковъ считалъ Левицкаго фразромъ, не врилъ ни слову изъ того, что онъ говорилъ, и называлъ его въ третьемъ лиц не иначе, какъ ‘нашъ генералъ’.
Левицкій внутренно презиралъ Бобикова, какъ человка безъ убжденій и безъ совсти, всегда готоваго плыть по теченію. Его особенно возмущала въ немъ его вншняя распущенность, его щегольство безпорядочностью и желаніе выставить на показъ то, что другіе скрываютъ въ тайникахъ своей души. Онъ, напримръ, не стсняясь, давалъ взятки, говорилъ, что безъ этого никакое дло не пойдетъ, что вс — подлецы, что всякаго можно купить и продать. Онъ нанималъ для компанейскихъ складовъ домъ своего тестя, платилъ ему втридорога, да еще за пять лтъ впередъ. Своимъ пріятелямъ онъ выдавалъ ссуды изъ банка подъ бумаги, не имвшія хода на бирж, подъ дутые векселя, и не ради какихъ нибудь выгодъ для себя, а просто такъ, по русскому добродушію, потому что совстно отказать пріятелю. Исторія съ фальшивыми векселями, подъ которые онъ выдалъ крупную сумму, едва была замята при помощи разныхъ вліятельныхъ лицъ, которымъ онъ тоже оказывалъ тысячи маленькихъ услугъ. Въ обществ говорили объ огромной взятк, полученной имъ будто бы за это, и даже просто о расхищеніи банка, но самъ онъ не попользовался ни одной копейкой: онъ просто одолжилъ пріятелей, которые вмст съ нимъ кутили. Разные промотавшіеся баричи присасывались къ нему, какъ піявки, заставляя его потомъ дорого расплачиваться за высокую честь знакомства съ ними. Никто громче его не смялся надъ титулами и никто втайн не былъ чувствительне къ дружб высокихъ лицъ. Онъ готовъ былъ служить имъ безкорыстно, изъ-за одного спасиба, изъ-за пріятельскаго пожатія руки. То же чувство сближало его и съ Левицкимъ, котораго онъ, если разобрать хорошенько, нетолько не любилъ, но даже просто не терплъ. Но звзда Левицкаго очень быстро поднималась, и неизвстно гд могла остановиться. Погрться въ ея лучахъ всякому было лестно.
И вотъ эти двое людей, занимавшіе, каждый въ своемъ род, видное мсто въ обществ и взаимно другъ друга ненавидвшіе, изо всхъ силъ старались поддержать дружескія отношенія, видались запросто и вступали въ интимные разговоры. Бобиковъ предложилъ даже разъ Левицкому сосватать ему свою свояченицу, прибавивъ, что она — богатая невста, и что жаль, если она достанется какому-нибудь кирасиру. По своей манер говорить обо всемъ, не стсняясь, даже о самыхъ щекотливыхъ предметахъ, онъ возобновилъ этотъ разговоръ и теперь.
— Знаете что, сказалъ онъ посл словъ Левицкаго, что онъ хотлъ бы ухать въ провинцію.— Вы вдь меньше, какъ губернаторомъ въ провинцію не подете. Ну, а какой же губернаторъ служитъ изъ-за жалованья, точно становой какой нибудь! Жалованье уйдетъ на представительство, на балы, на обды, да и то еще придется своихъ приплатятъ.
— Еслибъ я былъ губернаторомъ — чего, впрочемъ, никогда не будетъ — то мои обды состояли бы изъ трехъ блюдъ, служилъ бы у меня тотъ же Степанъ, который служитъ теперь и котораго я никакъ не могу пріучить, чтобъ онъ мылъ себ всякій день руки, а что до баловъ, то я, пожалуй, пригласилъ бы тапра и веллъ бы подать чай и пирожки изъ кандитерской. Все это я могъ бы сдлать, не выходя изъ своего бюджета, и увряю васъ, у меня было бы очень весело. Вы, впрочемъ, знаете мой образъ жизни. Вы знаете, какъ я смотрю на пріемы, на представительство и на все такое… Вы должны еще помнить то время, когда я жилъ въ пятомъ этаж и когда ко мн съ душевнымъ прискорбіемъ поднимались туда разные господа, которые длали видъ, что они до тхъ поръ и не знали даже, что бываютъ пятые этажи. И посмотрите, какъ они скромно сидли въ моей пріемной, на моихъ буковыхъ стульяхъ. Теперь я, по необходимости, расширилъ рамки моей жизни, но, знаете ли? я очень жалю объ этомъ! Моя лстница въ девяносто ступеней и мои буковые стулья служили мн отличной мркой, чтобы узнавать людей. Кому тяжело было сосчитать эти ступени, того я избавлялъ отъ труда ходить ко мн. Ну, а кто приходилъ по длу, тому я удлялъ часъ, два часа, дв минуты, смотра по тому, каково было это дло. Если оно состояло въ томъ, чтобы засвидтельствовать мн почтеніе, то я обыкновенно куда-нибудь торопился, вынималъ часы и говорилъ съ сожалніемъ, что больше двухъ минуть никакъ удлить не могу. И въ этомъ случа мои буковые стулья сослужили мн большую службу. Бархатныя кресла какъ-то ужасно располагаютъ къ тому, чтобы просидть два часа лишнихъ, тутъ, пожалуй, и сигару предложишь, и чашку кофе, а такъ какъ говорить не о чемъ, то, пожалуй, и сплетничать станешь. Вотъ вамъ и представительство ваше!.. Да это такая язва въ нашемъ общественномъ организм, которую надо вырзать немедленно, а мы боимся къ ней прикоснуться, мы даемъ ей рости, разъдать насъ, питаться нашими соками! Вы посмотрите, не пройдетъ и десяти лтъ, какъ наше общество начнетъ разлагаться совсмъ.
— Да, и ко времени вашего губернаторства все будетъ такъ гнило, сказалъ Бобиковъ съ насмшкой:— что вы, пожалуй, и въ провинцію не подете, потому что, какъ хотите, а гнилой Петербургъ все-таки лучше гнилой провинціи. Ну, да не въ этомъ дло! Знаете, я вамъ серьзно говорю: что вы не посватаетесь къ Лиз? ей замужъ пора, вы посмотрите-ка, какъ тяжелая кавалерія наступаетъ. Вдь эдакъ не успешь оглянуться, какъ она зацпится за шпору какого-нибудь кавалериста.
Левицкій задумчиво перелистывалъ какую-то книгу.
— Жениться на богатой двушк было бы съ моей стороны безуміемъ, проговорилъ онъ.— Во-первыхъ, я не допускаю неравенства состояній въ брак, а во-вторыхъ, богатая жена захочетъ представительства, а я сейчасъ говорилъ вамъ, какого я о немъ мннія.
— Ну, батенька, это что, это пустое! У васъ будетъ простой дубовый кабинетъ съ кожаными креслами, а у жены своя гостиная, тоже простенькая, розоваго дерева, какого-нибудь персиковаго цвта, съ куклами, съ амурами — женщинамъ игрушки можно позволить. У васъ Степанъ будетъ прислуживать, а у жены своя прислуга — человкъ пять лакеевъ, камерфрау, ну, тамъ еще что нужно, это до васъ не касается… Да вы посмотрите, вотъ у насъ… Вонъ видите, у кувшина носикъ отбитъ, это я изъ него умываюсь. А въ спальной серебряная лохань стоитъ, это жена умывается. Вотъ сейчасъ опять чашка на стол: въ ней мн воду для бритья приносятъ, а когда я обдаю, т. е. когда я одинъ обдаю, мн въ ней же салатъ подаютъ. Вотъ вамъ! Ужь на что проще меня… проще меня никто не живетъ. А жен я не мшаю.
— Мои понятія о женитьб нсколько иныя, сказалъ Левицкій, вставая.— Еслибы мн подали воду для бритья въ салатник — или пожалуй даже салатъ въ вод для бритья — я бы, признаюсь, считалъ свое семейное счастье непрочнымъ. Теперь о моихъ удобствахъ заботится Степанъ, и довольно скверно заботится, надо сказать правду, но я съ этимъ еще кой-какъ мирюсь. Но если жена будетъ обо мн такъ же заботиться… вы меня извините! Я цлый день работалъ, усталъ, хочу отдохнуть, а мн вдругъ… (онъ снялъ съ пыльнаго подноса стаканъ, гд вмст съ молокомъ плавали дв мухи) мн вдругъ такое молоко подаютъ!..
Бобиковъ звнулъ..
— А вы, кажется, не выспались? спросилъ Левицкій, оборачиваясь.
— Завтра надо чмъ свтъ въ казначейство хать, оправдывался Бобиковъ.
— Такъ что же мы сидимъ! Давайте спать. Васъ когда можно на этой недл застать? я къ вамъ въ банкъ заду.
— Да когда хотите.
— Да вдь васъ никогда не застанешь.
— Да, пожалуй, что и такъ, сказалъ Бобиковъ, раздваясь:— я у васъ лучше самъ буду.
— Надуете вдь?
— Нтъ! ну, вотъ. Нтъ, ей-Богу, буду… Въ среду буду.
— Въ которомъ часу?
Бобиковъ посмотрлъ на потолокъ.
— Ну, ужъ вотъ въ которомъ часу, я не знаю.
— До 12-ти у меня пріемъ, говорилъ Левицкій.— Въ часъ я въ комитет, въ 3 часа — у министра. Отъ 5-ти часовъ я свободенъ. Мн бы хотлось поговорить съ вами серьзно. Надо же въ самомъ дл ршить, что а буду длать съ моими деньгами.
Хозяинъ давно ужъ храплъ богатырскимъ сномъ, а гость все еще не ложился и долго ходилъ по комнат. Напрасно старался онъ побдить разныя тревожныя мысли, которыя одолвали его по ночамъ. Какъ и вс почти нервные люди, онъ страдалъ періодическими безсонницами, противъ которыхъ безсильными оказывались вс лекарства, и страшныя количества хлорала, морфія и опіума, которыя онъ вливалъ въ себя въ такое время, только раздражали его воображеніе.

VI.

Николай Огневъ совсмъ почти не жилъ дома. Съ сестрами ему было скучно, а отца онъ избгалъ, потому что тотъ, былъ характера тяжелаго, угрюмаго и ревниво слдилъ за дтьми. Онъ мало говорилъ съ ними, но тяжесть его присутствія чувствовалась невольно. Посдвшій и высохшій за работой, всегда недовольный собой и всмъ міромъ, никогда невидавшій ясныхъ дней въ своей жизни, голодавшій въ молодости и кое-какъ перебивавшійся въ старости, онъ однимъ своимъ появленіемъ убивалъ всякое оживленіе въ своихъ дтяхъ. Его косматыя, почти блыя брови, желтоватый блескъ его глазъ, глубокія, какъ ножомъ проведенныя морщины на лиц и напружившіяся жилы на лбу, при малйшемъ волненіи наполнявшіяся кровью, придавали ему такой мрачный, почти дикій видъ, что всякое веселье бжало отъ него прочь. На его лиц читалась вся скорбная исторія его жизни, состарившая его преждевременно. Въ пятьдесятъ лтъ онъ глядлъ семидесятилтнимъ старикомъ, ходилъ сгорбившись, съ трудомъ читалъ при свчахъ и съ большимъ напряженіемъ писалъ т статьи, которыми существовала его семья. Онъ поставлялъ для газетъ разныя ученыя рецензіи и библіографическія замтки, гд каждая строка стоила ему неимоврныхъ трудовъ и гд, чтобы написать пятнадцать строкъ, онъ прочитывалъ два-три объемистые тома, справлялся въ десяти сочиненіяхъ и рылся въ архивахъ.
Его любимымъ трудомъ, надъ которымъ посмялся Левицкій, назвавши его введеніемъ къ какой-то исторіи, была ‘Книга о началахъ цивилизаціи’, которую онъ писалъ уже пятнадцатый годъ, занимаясь ею, какъ дессертомъ посл скучныхъ газетныхъ работъ. Эта книга была его отдыхомъ, его усладой въ часы досуга. Но онъ самъ уже начиналъ понимать, что не въ силахъ будетъ ее кончить, потому что, по его соображеніямъ, она требовала еще 45 лтъ труда. Старику пришло тогда въ голову оставить ее въ наслдство сыну, который могъ бы ее продолжать, а, можетъ быть, даже и кончить. Эта мысль пришла ему давно, когда сынъ бгалъ еще въ курточк и, кром большихъ музыкальныхъ способностей, которыя онъ выказывалъ, играя самоучкой на скрипк, никакихъ другихъ не проявлялъ. Но упрямый старикъ не хотлъ ничего видть и, на зло природ, хотлъ сдлать изъ сына историка и ученаго изслдователя. Онъ морилъ его цлые дни на латыни, почти силой провелъ черезъ вс классы гимназіи и, наконецъ, опредлилъ въ университетъ, буквально опредлилъ, потому что Николай поступилъ туда, какъ на службу, видя въ этомъ единственный источникъ существованія. Отецъ сказалъ ему, что пока онъ въ университет, онъ будетъ его содержать, но какъ только онъ вздумаетъ самовольно выйти оттуда, онъ не пуститъ его къ себ на порогъ.
Николай покорился, но, желая сохранить свою самостоятельность, старался какъ можно меньше бывать дома. Онъ завелъ знакомства въ артистическомъ мір — съ пвцами, музыкантами, актрисами и продолжалъ считать себя артистомъ съ такимъ же глубокимъ убжденіемъ, съ какимъ отецъ хотлъ сдлать изъ него историка.
На дач онъ первое время сильно скучалъ, здить часто въ городъ ему было не на что, а въ деревн не было ни знакомыхъ, ни развлеченій… Скоро онъ, однакожъ, нашелъ и то, и другое. По своей привычк быстро и легко со всми знакомиться, онъ сошелся вдругъ съ младшимъ Левицкимъ, Дмитріемъ, и, встртившись съ нимъ два раза въ парк, вступилъ съ нимъ въ пріятельскія отношенія. Сестры Николая скоро узнали объ этомъ, потому что онъ каждый день говорилъ имъ, какой славный малый этотъ Дмитрій.
— Хотите, я вамъ приведу его? спросилъ онъ разъ.
Нина подумала, что это можетъ быть непріятно Павлу Левицкому, и сказала, что не хочетъ этого знакомства.
— Если вы такъ будете ото всхъ бгать, вы вкъ свой просидите въ двкахъ, замтилъ Николай, обиженный тмъ, что его услуги не принимаются.— Что вы думаете, что тотъ что-ли на васъ женится? (Сестры поняли, кого онъ подразумвалъ подъ словомъ тотъ). Какже! непремнно! Мн вонъ братъ его разсказывалъ, что онъ женится на какой-то Полуновой.
— На комъ? спросила Лиза живо.
— Ну, да все равно на комъ! на васъ не женится.
— На Полуновой! воскликнула Лиза.— Это, должно быть, т самые, обратилась она къ сестр:— ты помнишь? На одной изъ нихъ Яковлевъ былъ женатъ.
Нина подняла свое блдное лицо.
— Можетъ быть! сказала она коротко.
Николай посидлъ еще немного и, не подозрвая, какой страшный ударъ нанесъ онъ своей сестр, отправился къ своему новому знакомому. Дача Левицкаго была недалеко. Вся она состояла изъ какихъ-то вычурныхъ павильоновъ, неудобныхъ для жилья, но красивыхъ снаружи. Передъ террасой были раскинуты цвтники и дорожки, но на мст деревьевъ качались одни только чахлые подсадки: какіе-то длинные прутья съ жидкой зеленью. По всему саду разставлены были садовыя скамейки отъ Сан-Галли, а тамъ, гд на план значилась бесдка, торчали изъ травы блые колышки, очень тщательно и правильно заостренные. На деревянныхъ тумбахъ, окрашенныхъ подъ мраморъ, стояли красныя глиняныя вазы съ ползучими растеніями. На садовой ршетк и на воротахъ при възд во дворъ прибиты были доски съ надписью: Дача Левицкаго.
Самъ Левицкій, вооружившись большимъ садовымъ ножемъ, сидлъ на дерев, не въ саду, потому что въ саду деревьевъ не было, а на двор передъ окнами своей спальной, и старательно обрзалъ сухія втви, которыя съ легкимъ трескомъ летли внизъ, гд лежали уже кучи другихъ такихъ же сучьевъ. Изъ окна смотрла его мамаша, полная старушка, въ бломъ чепц, съ распущенными отъ жары завязками. Сынъ то просилъ ее подняться наверхъ посмотрть, хорошъ ли теперь видъ изъ окна, то вдругъ, высунувшись изъ-за листьевъ, говорилъ ей озабоченно:
— Вы эти прутья не велите бросать, мамаша! Это растопка отличная.
Онъ слзъ, наконецъ, съ дерева и, жалуясь на усталость, слъ на скамейку.
— Просто спины не разогну! говорилъ онъ слабымъ голосомъ.— Дайте мн хоть стаканъ воды, мамаша.
— Что это, Митя, говорила мать, подавая ему воду: — ты точно по найму работаешь, точно тебя кто погоняетъ. Ну, взялъ бы, да и отдохнулъ.
Но сынъ только рукой махнулъ.
— Ты бы легъ, Митенька, говорила мать съ безпокойствомъ.
— Да что-жъ лечь, мамаша! какая польза лечь…
Онъ продолжалъ печально смотрть передъ собою, какъ человкъ, сдлавшій огромное и трудное дло, котораго никто не понялъ. Мать тоже печально стояла около него, не зная, чмъ его развеселить, и вздыхала.
— Ты разв на музыку не пойдешь? спросила она нершительно.
— Никуда я не могу идти. Какая тутъ музыка!
Онъ сталъ вдругъ жаловаться на скуку, на то, что его жизнь, чортъ знаетъ, какъ сложилась, что онъ все долженъ длать самъ, а если чего не сдлаетъ, такъ никто въ дом не сдлаетъ, что онъ вотъ другую недлю боленъ, а никто этого замчать не хочетъ, что вообще онъ не знаетъ, для чего онъ живетъ на свт.
На него нашелъ одинъ изъ тхъ припадковъ меланхоліи, которые находили на него дома, когда онъ оставался наедин съ матерью или съ самимъ собою. Когда онъ начиналъ скучать, онъ открывалъ въ себ такія болзни, о какихъ бдная старуха и не слыхала.
— Да, я боленъ! скажетъ онъ вдругъ мрачно и сядетъ гд-нибудь въ углу.
Потомъ помолчитъ и прибавитъ какъ бы про себя.
— Да, я очень боленъ…
Мать ему тогда и платокъ мочитъ одеколономъ, и чаю съ лимономъ предлагаетъ, и траву какую-нибудь заваритъ… Онъ иногда выпьетъ, а иногда откажется и замтитъ только съ досадой:
— Я боленъ душевно, мамаша. Оставьте меня въ поко!
Онъ былъ изъ тхъ внутренно-скучающихъ и наружно безпечныхъ людей, которые всхъ обманываютъ своимъ цвтущимъ и оживленнымъ видомъ. Ихъ суетливость принимается за живость характера, ихъ безпокойное метаніе — за дятельность. Но стоитъ имъ только на одинъ мигъ остаться наедин съ собой, чтобы почувствовать ту гнетущую тоску, отъ которой люди идутъ вшаться и топиться.
Дмитрій былъ неглупый человкъ, но братъ былъ правъ, говора о немъ, что скука гонится за нимъ по пятамъ. Онъ не могъ пристроить себя ни къ чему. Интересъ къ какому-нибудь длу такъ же быстро зажигался въ немъ, какъ и угасалъ. Въ немъ не было той искры, которая, разгораясь, способна, охватить человка, какъ пожаръ, толкнуть его на подвигъ, на преступленіе, на долгій изнурительный трудъ. Въ немъ вспыхивали только огоньки, угасавшіе отъ перваго втра. Вся его жизнь проходила въ томъ, что онъ отыскивалъ свое призваніе, воображая себя то музыкантомъ, то архитекторомъ, то литераторомъ, Въ послднее время онъ вообразилъ себя аферистомъ и купилъ дачу, чтобы потомъ выгодно ее перепродать. Онъ украшалъ ее цвтами, садовыми скамейками, отдлывалъ павильоны, замышлялъ веранды… Онъ истратилъ на нее вс свои деньги, увренный, что он вернутся ему сторицею. Половину ея онъ занялъ самъ, а половину отдавалъ въ наймы. Когда наступалъ іюнь, а дача еще не была нанята, онъ сталъ задумываться. Наконецъ, дачу наняли. Когда пришелъ Николай, Левицкій выскочилъ нарочно на крыльцо, чтобы сказать ему объ этомъ.
— Новость могу вамъ сообщить! дача нанята.
И забывая, что, за минуту передъ тмъ, былъ очень боленъ, что мать принесла ужь ему внизъ подушку и халатъ, потащилъ его наверхъ смотрть, какой теперь видъ съ балкона.
— Тутъ прежде дерево мшало, объяснялъ онъ, блистая глазами.— Я его немножко подрзалъ, посмотрите, какой видъ сталъ! просто восторгъ!
Николай прищурилъ глаза, сказалъ, что видъ дйствительно хорошъ и закурилъ папиросу. Считая Левицкихъ очень богатыми людьми, онъ старался держать себя непринужденно, даже небрежно, чтобы показать, что онъ нисколько въ нихъ не заискиваетъ. Въ первый же свой визитъ къ нимъ, увидавъ въ гостиной піанино, онъ слъ его попробовать и съ большой непринужденностью сыгралъ какой-то вальсъ, о чемъ его никто не просилъ. Левицкіе, большіе хлбосолы, пригласили его обдать. За обдомъ онъ сидлъ бокомъ и слегка что-то напвалъ. О кушаньяхъ онъ судилъ съ видомъ знатока, съ Дмитріемъ нсколько разъ заговаривалъ по французски съ ошибками, которыхъ тотъ не замчалъ, потому что самъ говорилъ плохо.

VII

— Что вы все дома сидите? началъ Николай, когда они сошли сверху и, въ ожиданіи чаю, услись въ зал на окн,— Что за идиллія такая! сельскимъ хозяйствомъ занимаетесь, цвты сажаете… Точно этого садовникъ не сдлаетъ. Знаете что? Сестры очень хотятъ съ вами познакомиться. Приходите какъ-нибудь.
— Я очень радъ, отвтилъ Дмитрій, который никогда ни отъ какого знакомства не отказывался.
— Да вы безъ церемоній, за-просто. Вотъ въ этомъ самомъ балахон. Вашъ брать у насъ часто бываетъ. Онъ — славный малый, вашъ братъ.
— Да, онъ хорошій человкъ, сказалъ Дмитрій задумчиво. (При имени брата лицо его принимало всегда какое-то особенное, сосредоточенное выраженіе).— Онъ очень хорошій человкъ…
— Кажется, Паша пріхалъ! крикнула мать, запыхавшись и и стараясь взобраться на горку, чтобы видть оттуда, кто подъхалъ.
Дмитрій вскочилъ и въ одинъ мигъ былъ наверху. Онъ тотчасъ же узналъ брата.
— Насчетъ чаю распорядитесь, мамаша! говорилъ онъ торопливо.— Да есть ли у насъ вино?
— Вчера дв бутылки было — я не знаю, ты разв пилъ…
— Да вотъ нужно бы хлба этого, продолжалъ онъ, не слушая.— Вы знаете, онъ сдобный хлбъ любитъ. Къ чаю бы.
— Я пошлю, Митя.
— Вы знаете ли какой, мамаша?
— Да знаю, знаю.
— Если онъ ночевать будетъ, у меня въ комнат ему постелите, говорилъ онъ, уходя.— Я тогда внизу лягу.
Братья встртились въ воротахъ.
— Ты дома! сказалъ Павелъ съ удивленіемъ.— Что за чудо?
— Я вс эти дни дома. Тутъ надо было распорядиться, то другое… Ты знаешь, дача нанята!
— Знаю. Слышалъ.
— Ты посмотри, какъ я имъ балконъ отдлалъ! Какой видъ будетъ сверху! Вотъ тутъ на двор одно дерево мшало, я нсколько сучьевъ обрубилъ, совсмъ другой видъ сталъ. Тутъ бесдка будетъ! объяснилъ онъ, замтивъ, что братъ смотрлъ вопросительно на блые ряды кольевъ.— И меня ужь рисунокъ есть, я теб покажу. А тамъ вонъ у меня липовая аллея. Отлично липы принялись! Я не ожидалъ даже… Вотъ и мамаша! первая тебя увидала, на горку влзла.
— Совсмъ задохлась! говорила мамаша, цлуя сына.— Ну, что ты, какъ? Намедни въ город тебя видла, за покупками здила. Хотла теб крикнуть, да ты съ какимъ-то бариномъ шелъ, разговаривалъ… Ну, а ужь и не стала.
— Въ город были, а ко мн не захали, сказалъ Павелъ съ укоризной.
— Батюшка, да со мной узловъ-то сколько было. Меня бы къ теб и не пустили. У васъ швейцаръ такой важный.
— Швейцаръ важный! полноте! Мать не здитъ къ сыну, потому, что у него швейцаръ важный.
— Да, конечно, Паша. Ну, зачмъ это я вдругъ къ теб съ узлами ползу. У васъ тамъ день-деньской кареты у подъзда стоятъ, а я вдругъ съ узлами, да еще эдакая-та чумичка! Шляпа не шляпа, бурнусъ не бурнусъ.
— Полноте, мамаша! Я вамъ завтра-же пришлю бурнусъ.
— И не надо, Паша, и не присылай. Не возьму. Захочешь меня видть, самъ ко мн прідешь, а ужь мн по вашимъ лстницамъ таскаться тяжело.
— Да, такъ вамъ тяжело ко мн на лстницу подняться? Это — дло другое. Зачмъ же говорить объ узлахъ! Я знаю, что васъ не узлы задерживаютъ.
— Ты подумай только, продолжала старуха: — ну куда мн на старости лтъ одваться. Нынче платье носятъ узкое, барыни вонъ въ мужскихъ пальтахъ ходятъ, ну, какъ я такое пальто надну.
— Оставьте, мамаша! что тутъ пальто! Дло не въ пальто. Вамъ трудно ко мн на лстницу взойти, вы такъ и говорите. Лстница моя, впрочемъ, не высока, гораздо ниже той, на которую вы ныншнюю зиму поднимались каждый день.
Старуха вдругъ покраснла. Вся кровь бросилась ей въ лицо.
— Ну, что ужь говорить, Паша! сказала она совсмъ измнившимся голосомъ.— Самъ ты радхонекъ, что я у тебя не бываю. Какъ припру я съ узлами, такъ ты себ мста отъ стыда не найдешь. Намеднись я какъ-то и безъ узловъ къ теб пришла, такъ ты меня пряталъ, пряталъ отъ гостей-то, не зналъ въ какую комнату и посадить.
Сынъ тоже вспыхнулъ.
— Я васъ ни отъ кого не пряталъ, возразилъ онъ рзко.— Ко мн пріхалъ человкъ по длу, человкъ, который у меня бываетъ разъ въ годъ — не могъ же я его знакомить со всей своей родней? Вы мн ужъ нсколько разъ напоминаете объ этомъ.
— Потому и напоминаю, что знаю, что это правда. Ну, этотъ по длу, а то къ теб и не по длу приходили, а ты меня никому не показывалъ. Вонъ у тебя по субботамъ гости бывали, ты меня ни въ одну субботу не позвалъ.
— Какъ я могъ васъ звать, когда вы въ 10 часовъ спать ложитесь, а у меня въ одинадпатомъ часу только собираются?
— Да ужь это мое дло, когда я ложусь. Коли трудно, я бы сама не пошла. А ты меня все-таки поэвать долженъ. А ты вонъ и брата-то стыдишься. Ну, я стара, а рано спать ложусь, а братъ-то вдь не въ 10 часовъ ложится.
Дмитрій стоялъ къ нимъ бокомъ и смотрлъ въ заборъ.
— Будетъ вамъ, мамаша! проговорилъ онъ, не оборачиваясь.— Оставьте!
Онъ вспомнилъ, что въ комнатахъ сидитъ Николай и можетъ ихъ слышать. Но старуха такъ разгорячилась, что ничего не помнила.
— Братъ въ кои-то вки къ теб придетъ, такъ ты и то съ нимъ двухъ словъ не скажешь.
— Вы забываете, что я человкъ занятой, перебилъ Павелъ, выходя изъ себя:— что мн каждая минута дорога! Я ночи, на конецъ, не сплю! иногда пообдать не имю времени. И если братъ приходитъ ко мн въ такія минуты, вы мн длаете выговоръ, что я его не занимаю. Какая же вы мать посл того и какой онъ мн братъ, если я его занимать долженъ. Это не родственныя отношенія, а… чортъ знаетъ какія!
Старуха нсколько оторопла. Она боялась старшаго сына, и надо было ужь очень разсердить ее, чтобы она забыла этотъ страхъ. Но гнвъ ея продолжался недолго.
— Коли ты такъ занятъ, начала она, спадая съ тону:— ну, ты бы насъ позвалъ, когда теб посвободне.
— Что такое позвалъ! Какъ вамъ не стыдно это говорить! Я могу звать постороннихъ, но родная мать и братъ могутъ, я думаю, придти и безъ зову. Это смшно, наконецъ, чтобы я васъ еще сталъ звать. Мн этого въ голову никогда не приходило. Отчего-же я у васъ бываю, не дожидаясь приглашенія?
— Ты — совсмъ другое дло. Мы теб всегда рады.
— А вы разв знаете, что я вамъ не радъ? Изъ чего вы это заключили?
— Оставь, пожалуйста! остановилъ его тихо Димитрій, подходя къ нему и длая видъ, что хочетъ снять у него что-то съ рукава.— Тутъ есть посторонній.
Братъ быстро обернулся.
— Кто такой?
— Ты, кажется, знаешь его: Огневъ.
Павелъ закусилъ губы.
— Что же это мы, даровое представленіе даемъ? спросилъ онъ, мняясь въ лиц.
Присутствіе посторонняго и то, что его объ этомъ не предупредили, взбсило его. Одну минуту онъ думалъ, ни слова не говоря, повернуться и уйти, но, вспомнивъ, что Огневъ — его знакомый и что оставить его подъ впечатлніемъ этой сцены, было бы неловко, ршилъ остаться.
— Ты мн хотлъ что-то показать, обратился онъ къ брату.— Балконъ что ли какой?
— Да, да, пойдемъ.
Прохода черезъ залу, они увидали Николая, который стоялъ у стны и смотрлъ, прищурившись, на какую-то картину.
— Кого я вижу? воскликнулъ Левицкій, притворяясь удивленнымъ.— Да вы знакомы съ моимъ братомъ! Я этого и не зналъ.
Онъ увлекъ его за собой, распрашивалъ о сестрахъ, объ отц, сказалъ, что на дняхъ будетъ у нихъ самъ, и вообще былъ такъ любезенъ, какъ онъ умлъ бывать съ тми, кому желалъ понравиться.
Онъ даже попросилъ его что-нибудь сыграть, и, когда Николай ушелъ для этого въ залу, онъ, оставшись съ братомъ и матерью на балкон, сдлался вдругъ серьзенъ и, нахмуривъ брови, молчалъ. И братъ, и мать — послдняя особенно — чувствовали себя виноватыми. Они ничего такъ не боялись, какъ этого мрачнаго молчанія. Нсколько разъ они пробовали заговаривать съ нимъ, но онъ отвчалъ односложно и сталъ смотрть на часы.
— Ты разв у насъ не ночуешь, Паша? спросила старуха.
— Нтъ, мн надо быть еще въ одномъ мст.
— Ну, а оттуда-то? Чтожъ теб ночью-то хать? Ночевалъ бы у насъ.
— Я не знаю, право: я не получалъ приглашенія, отвтилъ онъ иронически.
Мать и сынъ въ одинъ голосъ воскликнули, что будутъ его ждать и приготовятъ ему комнату.
— Наврное не ждите. Если можно будетъ, я пріду. Кстати, мн нужно будетъ поговорить съ тобой, обратился онъ къ брату.— У меня есть въ виду мсто для тебя. Если ты желаешь, а буду хлопотать о немъ.
— Да пока я не знаю, возразилъ Дмитрій нершительно.— Это, впрочемъ, будетъ зависть отъ того, какое мсто.
— Не министерское, я тебя предупреждаю. Министерскія мста вс заняты.
— Я теб скажу откровенно… Мн хотлось бы лтомъ отдохнуть.
— Отъ какихъ это трудовъ? спросилъ братъ насмшливо.
— Ты — удивительный человкъ! Ты все думаешь, что никто ничего не длаетъ. У всякаго есть свое дло.
— У тебя какое, напримръ? Пять разъ въ недлю здить къ Полуновымъ и возить туда букеты изъ своихъ оранжерей?
Дмитрій вскочилъ.
— Къ кому и сколько разъ я зжу, это ни до кого не касается. Я не слжу за тобой, куда ты здишь… И себя учить не позволю! И считаю это неделикатнымъ съ твоей стороны.
Павелъ всталъ тоже.
— Я считаю, напротивъ, своей обязанностью сказать теб, что ты играешь въ этомъ дом смшную роль.
— Мн не нужно опекуновъ! перебилъ Дмитрій запальчиво.
— Съ тобой говоритъ не опекунъ, а братъ. Еслибы ты былъ мн посторонній, мн было бы все равно. Но ты, къ сожалнію — мой братъ.
— Забудь, пожалуйста, объ этомъ! Я тебя прошу.
— Да что это такое, Паша? вступилась мать испуганно.— Какую это онъ роль играетъ? что это ты про брата говоришь?
— Тамъ сидитъ посторонній, вы не забывайте! (Онъ показалъ глазами въ залу). Какую роль онъ играетъ? вы хотите знать! Извольте! Онъ здитъ въ домъ, гд хозяинъ принимаетъ его свысока и подаетъ ему одинъ мизинецъ при встрч. Ну, да это бы еще ничего — не въ этомъ дло. Онъ здитъ туда соперникомъ одного господина — шестидесятилтняго старика, замтьте — въ любви одной особы, которая поставила себ цлью женить на себ этого старика. А, чтобы возбудить въ немъ ревность, она завлекаетъ моего брата, заставляя его носить букеты и вздыхать передъ ней.
— Я попрошу тебя оставить это! перебилъ Дмитрій, задыхаясь. Братъ посмотрлъ на него въ упоръ своими острыми, глубоко сидвшими глазами.
— Ты знаешь, почему я позволилъ себ заговорить объ этомъ?.. Потому что меня просили дать теб понять, что если это будетъ такъ продолжаться, теб откажутъ отъ дома.
Дмитрій совсмъ растерялся.
— Тебя никто не могъ просить объ этомъ, вымолвилъ онъ глухо.
— Ты ошибаешься. Я былъ тамъ на этой недл. Старикъ сталъ мн жаловаться, что ты компрометируешь ихъ домъ, что ты такъ преслдуешь эту барышню, что это становится, наконецъ, неприлично. Я взялъ, разумется, твою сторону, хотя мн было это очень непріятно, я долженъ сознаться. Но онъ все твердилъ свое: что на попеченіе этой двушки отданы его внуки, что онъ не можетъ этого допустить. Я тогда попробовалъ намекнуть ему, что онъ можетъ отказать этой барышн, если она, по его мннію, такъ дурно ведетъ себя. Тогда, il a lch le mot — она сама жаловалась ему на тебя, что ты ее преслдуешь. Она просила его защиты…
— Это вздоръ!.. Этого не можетъ быть! повторялъ Дмитрій безсвязно.
— Если ты находишь, что это взкоръ, то продолжай вести себя, какъ теб угодно. Но ты предупрежденъ. Помни это!.. Не пеняй потомъ на меня, если я, изъ-за пустой двчонки и твоихъ отношеній къ ней, не захочу порвать связей съ домомъ, который я уважаю. Теперь я держу твою сторону, но потомъ… ты не удивляйся, если я тебя оставлю. Ты самъ вынуждаешь меня къ этому. Ты ставишь меня въ такое глупое положеніе, изъ котораго мн выйти будетъ нелегко. Я, впрочемъ, привыкъ къ этому. Это ужь не первый случай, что твой капризъ портить мн все! Я бывалъ въ дом нсколько лтъ, и наши отношенія были прекрасныя. Явился ты, и я на волосъ отъ разрыва.
Дмитрій такъ былъ пораженъ, что стоялъ, какъ потерянный. Мать, хотя уже и привыкшая къ любовнымъ бурямъ своего фаворита, не могла, однакожъ, удержаться, чтобы не всплакнуть. Она перемывала молча чайную посуду и капала въ нее слезами. Теперь, она знала, ея любимецъ опять загрустить, по крайней мр, надли на дв: будетъ безвыходно сидть дома, и это ужь ея не радовало, ходить, какъ маятникъ, по комнатамъ и вздыхать по ночамъ. Она до того боялась всего этого, что слезы такъ и катились по ея мягкимъ, морщинистымъ щекамъ.
Павелъ видлъ это, и это раздражало его. Онъ зналъ, что мсяца не пройдетъ, какъ братъ утшится и будетъ опять кататься въ желтомъ шарабан, что весь этотъ любовный капризъ затянъ отъ бездлья, какъ десятки другихъ, ему подобныхъ. Оплакивать это, какъ несчастіе, длать изъ этого событіе особой важности казалось ему непростительнымъ со стороны матери. Онъ тмъ меньше могъ ей простить это, что не видлъ въ ней никогда сочувствія къ себ. Эти скорби праздныхъ людей, готовыхъ плакать отъ укола булавки, возмущали его, человка труда, который каждый свой шагъ въ жизни бралъ съ бою. Разгоряченный этими мыслями и громкой музыкой военнаго марша, доносившагося изъ залы, онъ сталъ говорить съ матерью горько и рзко.
Онъ припомнилъ ей все, что онъ вынесъ въ своей жизни, и сравнилъ свое положеніе съ положеніемъ брата, который, желая срывать одни цвты удовольствія, чувствовалъ себя несчастнымъ, когда они не росли на его пути. Онъ коснулся даже воспоминаній далекаго прошлаго, когда Дмитрій ходилъ въ бархатныхъ курточкахъ и былъ заваленъ игрушками, а онъ, Павелъ, учился по рванымъ учебникамъ, купленнымъ на толкучк, или, не имя ихъ вовсе, долженъ былъ списывать уроки у товарищей.
Припомнилъ, какъ Дмитрія опредляли въ университетъ, откуда онъ вышелъ, не кончивъ курса, а онъ, Павелъ, всюду опредлялъ себя самъ и тамъ содержалъ себя, нетолько не пользуясь ни копейкой отъ матери, но еще ей же помогая изъ своихъ, скудныхъ средствъ.
— И вы посл этого удивляетесь моей жестоксти! продолжалъ онъ, разгорячаясь.— Да какое вы имли право ожидать отъ меня мягкости? Разв вы щадили когда-нибудь мое самолюбіе? разв вы устилали мою жизнь розами? Вы бросили меня, ребенка еще, въ этотъ базаръ, называемый петербургской жизнью! Я защищался, какъ умлъ. Получая удары отовсюду, я научился возвращать ихъ. Я привыкъ къ нимъ, наконецъ, я отуплъ. На если я равнодушенъ къ моимъ страданіямъ, не ждите же отъ меня, чтобы я плакалъ надъ вашими. Я не жаловался вамъ никогда, припомните это… Я не приходилъ къ вамъ съ своимъ горемъ, потому что вы его ни разу не раздлили. Если я не погибъ, не пропалъ, если я сдлался человкомъ, такъ я этимъ, обязанъ не вамъ, а себ и только себ. Я это съ гордостью могу сказать. Можетъ быть, впрочемъ, я долженъ васъ благодарить за то, что вы не взяли меня на свое попеченіе и предоставили меня моимъ собственнымъ силамъ. Можетъ быть, этому я обязанъ своимъ успхомъ, котораго вы мн не прощаете, потому что вы готовили его не мн.
— Полно, пожалуйста! перебилъ его Дмитрій, въ свою очередь раздраженный.— Никто у тебя твоего успха не отбивалъ. Хватай себ звзды съ неба, сватайся въ томъ дом, изъ котораго твоего брата выгоняютъ въ шею… сдлай одолженіе! Тебя вдь только то и безпокоило, чтобы я не вздумалъ сдлать скандала въ семь, гд ты такъ прекрасно принятъ. Ты и тутъ, какъ и везд, думалъ только о себ.
Павелъ тяжелыми шагами ходилъ по балкону. Тонкія ноздри его раздувались. Но онъ молчалъ, онъ видимо старался удерживать закипавшую въ немъ желчь и не говорилъ ничего, чтобы не сказать слишкомъ многаго. Страсти разгорались съ обихъ сторонъ. Мать то блднла, то краснла, слезы ея высохли. Въ ней тоже подымалась внутренняя борьба, сердце ея было на сторон младшаго сына, но въ словахъ старшаго слышалась ей горькая правда. Воспоминанія прошлаго, за которое, казалось, отплатили ей сторицею, жгли ее, какъ огнемъ. Какъ сказать теперь сыну, что онъ жестокъ съ ними? Разв сама она не была когда-то жестокой къ нему?
‘Расплата! расплата!’ думала она съ ужасомъ…
— Странная вещь! продолжалъ Дмитрій:— что я ни сдлаю, я все становлюсь теб на дорог. То я теб по служб повредилъ, то я своими поступками положилъ тнь на твое имя, то я, наконецъ, твоимъ сердечнымъ дламъ помшалъ!
— Сердечнымъ! перебилъ Павелъ съ презрніемъ.— На этой дорог мы съ тобой никогда не встртимся. Ты можешь быть покоенъ.
— Ты въ своемъ деспотизм доходишь до того, что я, наконецъ, не смю бывать въ дом, гд живетъ твой предметъ. Гд же этому границы?
— Ты можешь бывать во всякихъ домахъ, кром тхъ, гд тебя не будутъ принимать. Что касается до моего предмета, то… ты можешь избавить себя отъ труда отыскивать его.
— Что ты думаешь, что ты съ разными барынями играешь въ дружбу, такъ ты кого-нибудь обманулъ этимъ? говорилъ Дмитрій, хватая вдругъ стаканъ съ холоднымъ чаемъ и залпомъ выпивая его.— Твои намренія всмъ извстны. Ты оттого такъ и боишься моего знакомства съ Полуновыми, что теб надо оттуда всхъ удалить. И ты этого достигнешь, я знаю. Вы не то, что нашъ брать! Мы тамъ за какими-нибудь гувернантками, да и то намъ отъ дому отказываютъ. А вы все за соболями… за чернобурыми лисицами.
Павелъ взялъ со стола свою шляпу.
— Когда я вамъ буду нуженъ, сказалъ онъ, обращаясь къ матери:— вы за мной пришлите.
И, не прибавивъ ни слова боле, не взглянувъ даже на брата, ушелъ изъ дому.
Дмитрій и мать его остались въ какомъ-то оцпенніи. Она не смотрли другъ на друга, не знали, что сказать. Такъ прошло нсколько минутъ.
— Что же это? начала старуха.— Онъ вдь очень разсердился. Зачмъ ты ему про соболей говорилъ? Не надо бы ему этого говорить.
— А ну его къ чорту! разразился вдругъ Дмитрій.— Что онъ, въ самомъ дл, думаетъ, что я — крпостной его, что ли!
— Онъ вдь, Митенька, съ хорошими намреніями пришелъ: мсто теб отыскалъ.
— Вы ужь, мамаша — извстная его заступница. Вы на него, какъ на Бога, молитесь. Вы повсьте его портретъ у себя подъ образами, да и засвтите передъ нимъ лампадку.
— Да что ты говоришь-то? подумай!
— Вы рады, что умнаго сына родили — ну, и живите съ нимъ, съ умницей, а меня, дурака, оставьте.
— Господи ты Боже мой! воскликнула мамаша съ отчаяніемъ.— И этотъ на меня же…
— Да нельзя съ вами говорить какъ слдуетъ. Вздоръ вы все говорите. Я вижу, чего вамъ хочется… Вамъ хочется, чтобы я же къ нему пошелъ прощенья проситъ. Ну, ужь нтъ! извините! Надоло мн это… Будетъ дурака-то разыгрывать. Чортъ его возьми совсмъ и съ мстомъ его! Съ голоду не умру…
— Будетъ теб! говорила мать, утирая слезы.— Ты бы хоть меня-то пожаллъ! Вдь я вамъ мать.
— Да хоть бы вы двадцать разъ мать были! Изъ того, что вы мать, такъ я долженъ дурака разыгрывать? Нтъ, покорно благодарю!.. Вы — мать, такъ вы съ нимъ и миритесь, какъ хотите. А моя нога у него не будетъ. Если онъ сюда придетъ, я изъ дому уйду.
— Послушай, Митенька…
— Да вы, мамаша, молчите ужь! вы — спорщица извстная! вы слова никому не дадите сказать!..
Догло еще кипятился Дмитрій, упрекая свою мать въ несправедливости, въ неблагодарности, въ томъ, что съ ней говорить нельзя, пока, наконецъ, Николай, сыгравшій вс свои марши, не вышелъ къ нимъ. Въ спорахъ они такъ увлекись, что забыли о немъ совсмъ и съ удивленіемъ глядли на него. Николай, въ свою очередь, смотрлъ на нихъ, на ихъ разгоряченныя лица, на недопитой стаканъ Павла и на отсутствіе его самого…

VIII.

Три недли прошло съ тхъ поръ, какъ Нина разсталась съ Левицкимъ на проспект. Онъ не показывалъ глазъ и даже не писалъ. Нина написала ему два письма, но оба ихъ разорвала и потомъ не жалла объ этомъ. Посл словъ брата, что Левицкій женится, въ глазахъ ея зажегся мрачный огонь. Она сдлалась еще молчаливе и, какъ отецъ, искала забвенія въ работ. Козловъ досталъ ей мсто переводчицы въ газет. Она должна была перехать въ городъ и поселилась у Козловыхъ, прізжая къ своимъ на дачу только по праздникамъ.
Козловы жили бдно, занимая квартиру изъ трехъ комнатъ. Жена была женщина больная, другой годъ уже не встававшая съ постели, равнодушная ко всему, кром своихъ страданій. Мужъ уходилъ съ ранняго утра на службу, возвращался домой часовъ въ шесть и до поздней ночи чертилъ какіе-то проэкты. Онъ бралъ эту работу на срокъ и спшилъ ее кончить.
Нина каждый день бывала въ редакціи. Издатель газеты былъ ей родственникъ, но она избгала встрчи съ нимъ, потому что ихъ отношенія были холодныя, почти непріязненныя. Когда-то, дтьми еще, они вмст росли и сохранили съ тхъ поръ неловкую привычку говорить другъ другу ты, но посл его женитьбы они разошлись совсмъ. Жена его была изъ богатаго и очень важнаго семейства. Огневы были бдны, горды, встртили ее подозрительно, разладъ явился скоро, еще скоре сталъ роста и выросъ до цлой пропасти, раздлившей оба семейства. Нина долго колебалась прежде, чмъ принять мсто переводчицы у своего двоюроднаго брата. Но мучительная, терзающая тоска, но чувство горькой обиды, нанесенной ей другими, сдлали ее равнодушне ко многому. Вс ея мысли были съ тмъ, кто нанесъ ей такой жестокій ударъ. Она не простила ему этого и ждала только случая, чтобы объясниться съ нимъ, сказать ему, что она думаетъ объ его дружб, о его лицемріи, о той безчестной игр, которую онъ затялъ съ нею. И, увряя себя, что она ищетъ только случая сказать ему, что поняла его, наконецъ, она съ тайнымъ трепетомъ хала всякій разъ домой, ожидая, нтъ ли тамъ письма или хоть какого-нибудь извстія о немъ. Его самого она почему-то уже не ждала, хотя никакой размолвки между ними не было, такъ что онъ даже и не подозрвалъ, какая буря поднималась въ ея душ. Онъ не халъ и не писалъ ей просто потому, что былъ въ это время занятъ другимъ.
Не найдя ея у родныхъ и услыхавъ, что она живетъ въ город, Левицкій непритворно удивился. Онъ оставилъ ей нжную записку, въ которой называлъ ее ‘дитя мое’ и просилъ подлиться съ нимъ своими мыслями. ‘Дитя мое’! Нина поблднла отъ гнва, разорвала эту записку, но потомъ опомнилась, сложила ее вновь и съ какой-то злой ршимостью выучила наизусть. Вспоминая теперь свои прежнія отношенія къ нему и пробгая ихъ мысленно, она увидала цлый обдуманный, жестокій планъ, состоявшій въ томъ, чтобы ни разу не произносить слова любви и, называя ее дружбой, заставить ее полюбить себе, чтобы потомъ сказать ей, что онъ только ея другъ, не больше, какъ другъ… Она поняла теперь, что тамъ, на самомъ дн его души, гд она думала открыть такія сокровища, лежалъ только маленькій кусочекъ льду. Весь жаръ ея любви не въ силахъ былъ растопить его, и слезы горькаго, обиднаго безсилія сверкали въ ея глазахъ. Мысль о свиданіи съ нимъ преслдовала его неотступно: она заране представляла себ, какъ и гд оно должно произойти. Но, какъ всегда бываетъ, въ дйствительности это случилось совсмъ не такъ, какъ въ воображеніи.
Она сидла въ редакціи, занятая своимъ переводомъ, когда вдругъ кто-то назвалъ ее по имени. Она оглянулась. Подл нея стоялъ самъ издатель Яковлевъ, тотъ самый Яковлевъ, встрчи съ которымъ она такъ старательно избгала. У обоихъ была одна минута колебанія. Оба не знали, что говорить другъ другу: ты или вы. Онъ заговорилъ первый.
— Здравствуй! сказалъ онъ нершительно.— Я очень радъ тебя видть.
Она молча наклонла голову. Отцовская кровь въ ней заговорила. Въ его тон послышалось ей что-то покровительственное.
— Мы вчера очень иного говорили о теб, продолжалъ онъ.
— Съ кмъ это? спросила она непривтливо.
— Съ моимъ хорошимъ другомъ, Павломъ Левицкимъ.
Нина измнилась въ лиц. Онъ это замтилъ, потому что его неподвижные голубые глаза были устремлены прямо на нее. Въ выраженіи этихъ глазъ было что-то странное, больное. Взглядъ ихъ былъ тяжелъ и непріятенъ. Все его лицо носило на себ отпечатокъ глубокихъ душевныхъ и физическихъ страданій. Онъ былъ только на шесть лтъ старше Нины, но казался старе ея лтъ на пятнадцать. Его тонкія, когда-то прекрасныя, но теперь помятыя жизнью черты, его рдкіе, мягкіе, какъ шелкъ, волосы и какой-то срый больной цвтъ лица — все придавало ему такой видъ, точно онъ сейчасъ только всталъ посл тяжелой и продолжительной болзни. Онъ, дйствительно, былъ человкъ больной и каждый годъ здилъ за-границу, гд пилъ воды, лечился бромомъ, электричествомъ, подкожными вспрыскиваніями, карболовой кислотой, смотря по тому, что было тогда въ мод.
— Что же твой хорошій другъ говорилъ теб обо мн? спросила Нина, стараясь побороть себя и взглянуть ему прямо въ глаза.
Онъ пытливо смотрлъ на нее.
— Онъ говорилъ о теб много хорошаго.
— И возбудилъ въ теб желаніе придти со мной познакомиться?
— Разв мы незнакомы?
Онъ взялъ стулъ и слъ около нея.
— Я теб не мшаю? спросилъ онъ.
— Этого перевода ждутъ въ типографіи, отвтила она уклончиво.
Онъ съ удивленіемъ поднялъ голову.
— Ну, я не буду теб мшать, сказалъ онъ, вставая.— Но когда ты кончишь, я былъ бы очень радъ, еслибы ты зашла ко мн.
— Хорошо! отвтила она сухо, такимъ тономъ, который ясно говорилъ: — я надюсь, что это свиданіе не будетъ продолжительно.
Манеры Яковлева не понравились ей. Чувство безпокойной подозрительности рисовало ей все въ черномъ цвт. Ей представилось, что двоюродный братъ для того нарочно и приходилъ, чтобы унизить ее, чтобы напомнить, что она его работница… Она видла, какъ онъ прошелъ въ другую комнату и какъ первый политикъ предложилъ ему свой стулъ, а какой-то брюнетикъ съ еврейской физіономіей, должно быть, случайный корреспондентъ, лебезилъ передъ нимъ и умиленно о чемъ-то спрашивалъ, вроятно, о здоровьи, а можетъ быть, и о томъ, будетъ ли напечатана его статья. Обращеніе всхъ съ Яковлевымъ показалось ей подло-почтительное. Она дала себ слово держать себя независимо.
Потомъ она стала думать о томъ, что могъ говорить о ней Левицкій. Много хорошаго! еще бы! Разв говорятъ дурно о женщинахъ, которыхъ хотятъ закрпить за собой? Чтобы придать ей цну въ своихъ глазахъ, надо поднять ее въ глазахъ другихъ. Пусть знаютъ вс, какія женщины отдаютъ ему свое сердце, за которое онъ платилъ своей дружбой, раздляя ее по ровну на нсколько частей. Нина удивлялась сама, въ какой быстрой прогрессіи росло ея разочарованіе, заставляя ее открывать все новыя и новыя доказательства лицемрія ея бывшаго друга. Она рылась въ своемъ прошломъ, какъ въ забытомъ архив, изъ котораго всякій разъ вынимала какой-нибудь новый, мало извстный, но интересный документъ. Когда она послдній разъ перечитала его письма къ ней, ее поразила ихъ явная, очевидная фальшь, которую она столько времени принимала за искренность. Зажигавшійся въ ней огонь сомннія пролилъ такой новый, неожиданный свтъ на эти недавно еще милыя ей строки, что она въ нмомъ изумленіи остановилась передъ ними.
Когда, покончивъ свою работу, она вошла къ Яковлеву, первое, что ее поразило, что приковало ее къ мсту, былъ самъ Левицкій, ходившій по комнат и что-то читавшій вслухъ. При вид ея, онъ остановился и съ тмъ ласковымъ, слегка печальнымъ выраженіемъ, которое было ей такъ знакомо, протянулъ ей руку. Теперь не она, а онъ упрекнулъ ее, что столько времени они не видались. Она сразу поняла, что онъ далекъ былъ отъ мысли, какой переворотъ произошелъ въ ея душ. И вдругъ ей блеснула мысль — оставить его въ этомъ невдніи, продолжать какъ бы прежнія отношенія и посмотрть на него теперь, при новомъ свт, при свт ея собственнаго сомннія.
Эта новая ршимость, боровшаяся въ ней съ неугасшимъ еще чувствомъ къ нему, отразилась на ея лиц такой игрой красокъ, такимъ безпокойнымъ блескомъ глазъ, что Яковлевъ объяснилъ это сильнымъ замшательствомъ съ ея стороны, поспшилъ придти къ ней на помощь и подвинулъ ей кресло. Она сла около него и тотчасъ же почувствовала на себ его тяжелый, неподвижный взглядъ. Взглядъ этотъ раздражалъ ее. Чтобы чмъ-нибудь разсять себя, она стала смотрть кругомъ, на обстановку этого кабинета.
Онъ былъ очень мраченъ. Единственное полукруглое окно, освщавшее его изъ глубины, было закрыто на половину тяжелой драпировкой. Шкафы съ книгами и съ бюстами великихъ людей тянулись по стнамъ. Полъ былъ обитъ очень толстымъ и мягкимъ ковромъ, что длало неслышными шаги входившихъ и выходившихъ. Электрическіе звонки, проведенные куда-то въ дальнія комнаты и, вроятно, въ редакцію, также неслышно звонили, когда къ нимъ прикасались. На стол лежали груды разныхъ книгъ, только-что принесенная и нераспечатанная еще иностранная почта, тоненькія брошюры, толстые сборники, красивые томики стихотвореній и срыя обертки памятныхъ книжекъ. У топившагося камина стояли два кресла и столикъ съ шахматами.
— Ты играешь въ шахматы? спросила Нина, не зная съ чего начать разговоръ.
— Очень плохо.
И онъ, какъ-бы вдругъ забывъ о ея присутствіи, сталъ продолжать начатой съ Левицкимъ разговоръ.
— Я его не знаю, говорилъ онъ о комъ-то: — или врне знаю мало. Онъ писалъ у меня въ газет о народномъ кредит, о фабричномъ производств, еще о чемъ-то, не помню, вообще но внутреннимъ вопросамъ. Онъ былъ человкъ полезный. Разъ какъ-то онъ написалъ о раскол, я не могъ этого напечатать. Онъ наговорилъ мн непріятностей. Посл этого мы не видались. И вотъ вчера онъ прислалъ мн эту статью. Я не знаю, что мн длать. Въ ней есть и правда, но есть и вздоръ.
— И послдняго гораздо больше! добавилъ Левицкій съ усмшкой.
— Потому что, если ты хочешь, продолжалъ Яковлевъ:— дйствительно оно какъ-то странно, что мы сдлали цлую науку изъ того, какъ карать преступленія, довели ее до послднихъ тонкостей, учимся этому у Европы, у Америки, своего много подбавили, а какъ ихъ предупреждать, этого ни мы, ни Европа не знаемъ. Ты помнишь слова Дауба одному гейдельбергскому профессору: ‘любезный другъ! ваши ученые труды доставили довольно славы, вы довольно уже писали, пора вамъ, наконецъ, что-нибудь и прочесть’. То-же мн хочется подчасъ сказать и нашимъ криминалистамъ: Любезные друзья! вы довольно уже писали о томъ, въ какихъ тюрьмахъ, и по какой систем запирать людей, пора вамъ, наконецъ, подумать и о томъ, какъ бы сдлать, чтобъ людей совсмъ не нужно было запирать!
— Браво, Алексй! воскликнулъ Левицкій съ ироніей.— Статья подйствовала на тебя.
— Я не знаю, она мн все-таки не нравится, продолжалъ Яковлевъ.— Я не люблю этой манеры писать. Онъ смотритъ на преступника, какъ на извстную величину, онъ не видитъ и не хочетъ видть въ немъ больного человка…
— Эти господа, перебилъ Левицкій:— просто подтасовываютъ карты и, спустивши ловко одну карту подъ столъ, выигрываютъ потомъ игру. Они умышленно обходятъ одинъ какой-нибудь вопросъ. Что это за логика, которая опирается на томъ, что тюрьмы не нужно, потому что тюрьма караетъ преступленіе, а преступленія въ нормальномъ обществ не должно быть. Не должно быть! Но вдь оно есть…
— Г. Козловъ! доложилъ человкъ.
— Кто? спросилъ Яковлевъ, не разслышавши.
— Г. Козловъ желаютъ васъ видть.
Яковлевъ вопросительно взглянулъ на своего друга. Тотъ поморщился, какъ-бы отвдавъ чего-то кислаго.
— Я никакъ не думалъ, замтилъ Яковлевъ съ удивленіемъ:— что онъ придетъ ко мн самъ. Проси! сказалъ онъ человку.
Левицкій подслъ къ Нин и сталъ разговаривать съ ней. Козловъ вошелъ своими длинными, ршительными шагами, шляпу онъ оставилъ въ передней, руки у него были незанять-ли видимо мшали ему.
— Я пришелъ узнать о своей стать, сказалъ онъ сухо.
— Мы сейчасъ только говорили о ней, отвтилъ Яковлевъ вжливо.— Я право не знаю, что сказать вамъ…
— Вы не можете ее напечатать? спросилъ Козловъ, какъ-бы желая прекратить всякіе разговоры.
— Я думаю, что нтъ, сказалъ Яковлевъ съ сожалніемъ.
— Могу я получить ее обратно?
— Да, да, непремнно. (Онъ немного сконфузился). Павелъ, она у тебя кажется?
Левицкій увидалъ себя въ неловкомъ положеніи: онъ долженъ былъ вынуть изъ кармана статью своего врага и въ его присутствіи возвратить ее Яковлеву. Козловъ удивленно смотрлъ на нихъ.
— Я желалъ бы знать, спросилъ онъ:— какимъ образомъ моя статья попала къ г. Левицкому?
— Я хотлъ слышать его мнніе, объяснилъ Яковлевъ торопливо.— Ваша статья такъ интересна, что я, не полагаясь на себя…
— Г. Левицкій, сколько мн извстно, началъ Козловъ:— принадлежатъ къ школ криминалистовъ. Ему моя статья не можетъ понравиться.
— Да, я нахожу въ ней одинъ недостатокъ! она указываетъ на то, что намъ не нужно, но не говоритъ о томъ, что-женамъ нужно. Тюрьмы, говоритъ она, не нужны…
— Я не говорю, что тюрьмы не нужны, перебилъ Козловъ горячо:— а говорю, что странно сокрушаться о томъ, что у насъ тюрьма не хороша, когда у насъ школы нтъ совсмъ! и спрашивать особые бюджеты на тюрьму, отдлывать ее, пробовать разныя системы заключенія, которая лучше въ нашемъ климат примется, когда хлба нтъ, школы нтъ, дорогъ нтъ!.. Вы, господа, съ вашимъ тюремнымъ вопросомъ, все равно, что барыни съ благотворительной лоттереей. Послушаешь, такъ вы въ самомъ дл, чортъ знаетъ, какъ гуманны. Бдный преступникъ! Въ самомъ дл… Надо его окружить какими-нибудь удобствами.
— Вы знакомы съ уголовной статистикой? спросилъ его Левицкій.
— Немножко.
— Вы должны знать, въ такомъ случа, въ какомъ положеніи бдный преступникъ, о которомъ вы говорите почему-то съ ироніей. Вы должны знать, напримръ, что въ тюрьм, выстроенной на 40 человкъ, у насъ содержится иногда полтораста. Какъ вы думаете, хорошо тамъ живется бдному преступнику?
— Скверно-съ! согласенъ. Да вдь и мужику тоже въ его изб, вмст съ курами и телятами, живется не хорошо. Вы вотъ знаете, сколько человкъ въ острог содержится, по скольку тамъ на каждаго кубическихъ фунтовъ воздуха приходится, это вы разсчитали! А вотъ въ деревн, у мужика, такъ тамъ ужь никто не считалъ. Это даже странно какъ-то! Жилъ онъ тамъ у себя въ деревн, никто и знать не хотлъ, чмъ онъ дышитъ, а укралъ что-нибудь, или своего же сосда поджегъ, вдругъ заботливость такая: чмъ дышитъ, да питательна ли пища…
— Вы не забывайте, сказалъ Яковлевъ:— что онъ лишенъ свободы.
— Да вдь вы хотли покарать его? Ну, и карайте… Вдь это ваша цль!
— У насъ есть еще дв цли, перебилъ Левицкій:— лишить его возможности вредить обществу и потомъ… исправить его.
— Это въ тюрьм-то вы его исправите?
— Мы должны стремиться къ этому.
— Такъ вы ужь лучше стремитесь къ тому, чтобы тюрьма была совсмъ ненужна.
— Какимъ это образомъ?
— Очень просто. Стремитесь къ такому порядку вещей, при которомъ преступленія сдлались бы невозможными.
— Извините меня, г. Козловъ, можетъ ли докторъ стремиться къ тому, чтобы лечить людей отъ смерти?
— Нтъ, не можетъ.
— Отчего же? Вдь это должна быть конечная цль медицины. Отчего же не сдлать людей безсмертными, если можно сдлать ихъ безгршными? Я въ этомъ случа смле васъ. Я такъ думаю, что это когда-нибудь будетъ, лтъ эдакъ тысячъ черезъ двсти. Къ тому времени человческій организмъ такъ измнится, такъ усовершенствуется, что нервы будутъ откликаться только на одни пріятныя ощущенія, вс дурныя страсти умрутъ… Ну, да и экономическія отношенія измнятся къ лучшему, не будетъ надобности вырывать кусокъ у ближняго. Вс силы природы такъ будутъ подчинены человку, что сами будутъ приготовлять ему и тепло и питаніе, будутъ переносить его съ мста на мсто съ скоростью телеграфныхъ депешъ, дома будутъ построены изъ несгораемаго матеріала, вотъ и поджога не можетъ быть, у всякаго всего будетъ вдоволь, кража не нужна! Такимъ образомъ, вс преступленія прекратятся сами собой. Тогда, г. Козловъ, а не раньше, тюрьмы сдлаются ненужны и расходы на нихъ не будутъ вноситься въ государственный бюджетъ.
— А пока вы ихъ будете украшать и усовершенствовать?
— Что длать! Изъ того, что люди выучились ходить на парахъ и на парусахъ, не слдуетъ еще заключать, что не нужно было никогда ходить на веслахъ. Какая-нибудь безобразная весельная галера древнихъ Римлянъ, теперь, конечно, нелпость, но въ свое время и она сослужила службу. Нападать на нее такъ-же странно, какъ странно было-бы пытаться ввести ее теперь. Человчество не идетъ скачками. Это одно изъ первыхъ и главныхъ условій въ исторіи. Кто захочетъ подвинуть его скачкомъ, тотъ наврное отодвинетъ назадъ. Не на много, правда, потому что скачки назадъ такъ же невозможны, какъ и скачки впередъ…
Разговоръ еще нсколько времени продолжался въ томъ же дух. Яковлевъ не принималъ въ немъ участія, но слушалъ внимательно и когда Козловъ сталъ прощаться, то выразилъ надежду, что они еще увидятся. Козловъ наклонился надъ столомъ, написалъ что-то на клочк бумаги и подалъ ему.
— Вотъ мой адресъ! сказалъ онъ.
Яковлевъ чуть замтно улыбнулся.
— Я нигд не бываю, отвтилъ онъ, и усы его опять вздрогнули отъ улыбки.— la къ тому же я завтра узжаю въ деревню.
Козловъ молча поклонился.

IX.

Выходя вмст съ Левицкимъ изъ редакціи, Нина чувствовала, какъ тяжело стучитъ ея кровь. Это не было, какъ прежде, счастливое волненіе любви, не было сознаніе близости любимаго существа, это была встрча съ врагомъ, первая и потому всегда страшная встрча. Онъ доврчиво предложилъ ей свою руку. Она приняла ее и, не зная, что сказать, избгала его взглядовъ. Она почувствовала, какъ дрогнула вдругъ ея ршимость и какъ его виновность передъ ней, до сихъ поръ столь очевидная для нея, стала внезапно блднть.
‘Не можетъ быть, думала она, прислушиваясь къ звуку его голоса и чувствуя на себ его взглядъ, тотъ глубокій, мечтательный и вмст острый взглядъ, который, проникая въ душу человка, легко читаетъ къ ней:— не можетъ быть, чтобы онъ обманывалъ меня. Онъ просто несчастный, глубоко несчастный человкъ…’
— Когда я не вижу васъ столько времени, началъ онъ: — я только тогда понимаю, какъ вы дороги для меня.
Нина вздрогнула. Въ его голос послышалась ей такая искренность, что она съ ужасомъ вспомнила о своихъ недавнихъ подозрніяхъ.
— Вы не можете себ представить, продолжалъ онъ:— какъ мн было тяжело узнать, что вы живете у Козлова.
— Разв вы считаете его такимъ дурнымъ человкомъ?
— Я этого не говорю. Онъ, можетъ быть, очень хорошій человкъ, я не знаю, но меня приводитъ въ ужасъ та ршимость, съ какой онъ подходитъ ко всякому вопросу. Его философія, кажется, главнымъ образомъ въ томъ и состоитъ, чтобы все разрубить топоромъ. По моему, это скорй дло плотника, чмъ человка развитаго. Простите за выраженіе, но я вижу въ такихъ людяхъ какіе-то хищные инстинкты. Если вы нозовете ихъ поправить домъ, они непремнно скажутъ вамъ, что его нужно сломать. Я очень жалю, что вы не читали статьи г. Козлова. Это послднее злоупотребленіе, до какого можетъ дойти печатное слово. Я сказалъ Яковлеву, что если онъ напечатаетъ эту статью, онъ сразу уронитъ свою газету и я первый въ этомъ случа перестану ее читать. Ршать вопросъ топоромъ, хотя бы и съ самой благонамренной цлью, литература не должна.
— Вы очень строги. Отчего же не давать мста и крайнимъ мнніямъ? Разв права бываетъ только середина?
Левицкій засмялся.
— Вотъ видите, Окликнулъ онъ:— мои опасенія начинаютъ сбываться, вліяніе вашего родственника сказывается и на васъ.
И онъ погудлъ на нее, какъ смотрятъ на провинившагося ребенка, съ ласковымъ укоромъ. л
— Вы ошибаетесь, возразила она:— отчего вы думаете, что у меня нтъ своихъ мнній? Мн 23 года, я не ребенокъ.
Оба нсколько времена молчали.
— Я, впрочемъ, мало знаю Козлова, вымолвилъ онъ наконецъ.— Разскажите мн о немъ что-нибудь.
— Что я вамъ скажу? Я сама его мало знаю. Онъ какой-то странный человь. Онъ кончилъ курсъ въ артиллерійскомъ училищ, служилъ одно время въ полку, потомъ ему показалось, что военная служба непроизводительна, онъ вышелъ въ отставку, ухалъ съ какой-то экспедиціей, былъ на Каспійскомъ мор, длалъ тамъ съемки, какія-то ученыя работы, я не знаю… Вернулся оттуда, поступилъ въ университетъ, женился на моей сестр. Теперь онъ служитъ библіотекаремъ, беретъ какія-то частныя работы и очень много работаетъ. Вы вотъ боитесь его вліянія на меня, а я думаю, напротивъ, что это вліяніе очень благотворно. Я уважаю этого человка, я стала строже къ себ съ тхъ поръ, какъ живу у него. Я желала бы, чтобы было побольше такихъ людей, какъ онъ.
Въ ея строгихъ, крпко сжатыхъ губахъ и въ разгорвшемся взгляд Левицкій прочелъ что-то новое, непривычное для него.
— Посл всего, что вы мн сказали, проговорилъ онъ:— я начинаю понимать его. Онъ къ нкоторымъ вопросамъ относится слишкомъ страстно, потому что для него это не праздные вопросы, какъ для другихъ. Еслибъ я зналъ это раньше, я бы иначе взглянулъ на его статью о тюрьм. Онъ, можетъ быть, дйствительно несчастный человкъ. Скажите, спросилъ онъ внезапно:— Яковлевъ вамъ тоже родственникъ?
— Онъ мн двоюродный братъ.
— Я васъ спросилъ объ этомъ потому, что, говоря о несчастныхъ людяхъ, я вспомнилъ о немъ. Я желалъ бы, чтобы вы узнали его поближе. Его жизнь сложилась очень печально, когда-нибудь я вамъ разскажу о ней, но что всего ужасне, такъ это то, что его вчно грызетъ змя сомнній. Вы знаете, что ничего не можетъ быть трагичнй этого: когда способность критики и холоднаго анализа живетъ въ. страстной и безпокойной душ. Судьба этихъ людей все почти трагична. И таковъ именно вашъ двоюродный братъ.
— Я его очень мало знаю, замтила она уклончиво.
— Но вы должны его узнать. Сближеніе съ нимъ будетъ для васъ благотворно. Онъ не окажетъ можетъ быть, на васъ такого вліянія, какъ Козловъ, но онъ пробудитъ сомнніе въ вашей душ, а въ ваши годы это полезно. Это будитъ мысль, не даетъ ей дремать…
— Но что, еслибъ я стала сомнваться во всхъ? и въ васъ, напримръ?
Она смотрла, улыбаясь прямо ему лицо, но губы у нея слегка дрожали.
— Ну, что-жъ, я порадовался бы этому. Порадовался бы вдвойн: во-первыхъ, за васъ, что вы начинаете критически относиться въ жизни, а во-вторыхъ, и за себя. Я гораздо хуже, чмъ вы думаете. Я боюсь, что вы были до сихъ поръ слишкомъ хорошаго мннія обо мн.
— Скажите же мн, вымолвила она нетвердо:— въ чемъ а до сихъ поръ ошибалась въ васъ?
Онъ сдвинулъ брови и отвтилъ не сразу.
— Вы мн задаете трудную задачу, сказалъ онъ дрогнувшимъ вдругъ голосомъ.— Я думаю, что вы ошибались во многомъ. Я очень дурной человкъ. Я не смю, и не хочу, и не могу открыть вамъ своей души. Дитя мое! и не стою вашей дружбы! (Онъ взялъ ея руку и крпко сжалъ ее). Не довряйте мн никогда.
Нина почувствовала, что любитъ его больше, чмъ когда-нибудь.
Этотъ внезапный, искренній порывъ задлъ такія струны ея души, что она вся, со всми своими желаніями, мыслями, надеждами принадлежала теперь ему. ‘Если онъ даже и обманываетъ меня, подумала она въ эту минуту:— онъ долженъ быть очень несчастливъ!’ Она не въ силахъ была говорить, искала словъ, не находила ихъ и молча отвтила ему на пожатіе, продолжая избгать его взглядовъ.
— Другъ мой, если когда-нибудь вы скажете себ, что я не понялъ и не оцнилъ васъ, вспомните только объ одномъ, что нтъ человка несчастне меня. Судьба никогда не баловала меня, но теперь она поступаетъ со мной жестоко! При всхъ видимыхъ удачахъ моихъ я самый несчастный, достойный сожалнія человкъ. Я иду не туда, куда влечетъ меня сердце. Еслибъ мы встртились десять лтъ назадъ, я могъ бы принадлежать только вамъ и вамъ одной. Зачмъ мы не встртились съ вами тогда? Теперь я не могу принадлежать никому. Вс лучшія чувства умерли во мн давно и съ каждымъ годомъ жизнь вырываетъ у меня то, что оставалось еще отъ этого лучшаго прошлаго. Не судите, но пожалйте меня! Если вы и обманулись во мн, ваша жизнь дастъ еще много радостей впереди, а мн…
Онъ не могъ продолжать отъ волненія. Нина была взволнована еще больше. О своихъ сомнніяхъ, колебаніяхъ, о желаніи изучать его безпристрастно, она забыла обо всемъ. Она видла только человка, дорогого для нея.
— Моя мечта, продолжалъ онъ, овладвъ собой:— это видть васъ счастливой. Я примирился бы съ своей судьбой, еслибъ зналъ, что ваша устроилась хорошо. Я видлъ бы, по крайней мр, что есть еще справедливость на земл. Другъ мой, общаете ли вы мн, спросилъ онъ посл маленькаго молчанія:— что вы не будете противъ того, чтобы я сблизилъ васъ съ вашимъ двоюроднымъ братомъ?
— Зачмъ? сказала она отвернувшись, чтобы скрыть набгавшія слезы.— Мы же сойдемся съ нимъ никогда.
— Я вамъ даю слово, что черезъ мсяцъ вы будете друзьями. Вы не знаете его и его прошлаго… Онъ восемь лтъ прожилъ съ женщиной, которой не любилъ. Смерть порвала эти невыносимыя отношенія. Жена его прошлой осенью умерла. Дружба съ хорошей, честной двушкой будетъ для него теперь спасеніемъ, а вы… вы найдете въ немъ нетронутыя еще сокровища ума и сердца.
— И вы посылаете меня добывать ихъ? Благодарю васъ… Это все равно, что сослать человка въ рудники.
Онъ прижалъ ея руку къ своей и взглянулъ на нее почти влюбленными глазами.
— Зачмъ мы не встртились раньше! повторилъ онъ печально.
Нина не могла, наконецъ, выдержать. Слезы хлынули изъ глазъ ея. Она поспшно опустила вуаль.

X.

Прошелъ еще мсяцъ. Левицкій не сдержалъ своего общанія сблизить Нину съ ея двоюроднымъ братомъ. Онъ опять пропалъ въ вихр занятій и на время забылъ о своихъ друзьяхъ. Онъ здилъ на Югъ Россіи по дламъ службы и, вернувшись оттуда, разъ только былъ у Яковлева, которому привезъ свою статью о финансовыхъ кризисахъ, желая -помстить ее въ его газет.
Онъ прислалъ Нин тотъ номеръ газеты, гд она была напечатана, съ короткой запиской,— въ которой просилъ’ ее высказать свое мнніе. Нина увидала въ этомъ еще новое доказательство того, какъ онъ дорожитъ ея мнніемъ. Она нсколько часовъ просидла, сочиняя ему отвту но не имя никакихъ опредленныхъ понятій о финансовыхъ кризисахъ, не знала ршительно, что ему написать. Ей пришло тогда въ голову показать эту статью Козлову и, не называя имени автора, какъ просилъ о томъ Левицкій, спросить, что онъ о ней думаетъ. Козловъ сказалъ по обыкновенію:
— Хорошо-съ!
И унесъ газету къ себ. Не дождавшись его, Нина ршилась пойдти къ нему за отвтомъ сама и слегка постучалась къ нему въ дверь. Хотя они и жили въ одномъ дом, но видались рдко. Днемъ каждый былъ занятъ своимъ дломъ, а вечеромъ вс какъ-то уставали и сидли по своимъ угламъ. Къ тому же образъ жизни Козлова былъ для Нины ршительной загадкой. Къ нему ходили и даже ночевали у него разные господа, казавшіеся ей подозрительными. У всхъ у нихъ были ршительныя лица, вс они при встрч окидывали ее недовольными взглядами, точно она была какая-нибудь вещь, мшавшая имъ на дорог. Чаще другихъ ходилъ какой-то чахоточный господинъ съ надорваннымъ и больнымъ голосомъ, всякій разъ задыхавшійся на лстниц и всякій разъ брюзжавшій: что вотъ ‘прогрессъ! все вверхъ тянутся!.. хоть на чердакъ, да поближе къ центру!’… Одтъ онъ былъ бдно безъ малйшихъ признаковъ блья, но, судя по его манерамъ, казался человкомъ порядочнымъ и носилъ все нмецкія книги, которыя и читалъ вслухъ сквернымъ нмецкимъ языкомъ, но съ большимъ увлеченіемъ. Она узнала только, что фамилія его Токаревъ, и что онъ иметъ гд-то очень богатыхъ родственниковъ, хотя самъ сильно бдствуетъ.
Но боле всхъ занимали ее два лица, всегда приходившія вмст: одинъ невысокій, коренастый брюнетъ, съ окладистой бородкой и прямымъ проборомъ на голов, что придавало ему нсколько мужиковатый видъ, съ широкимъ, немного вздернутымъ носомъ и съ выраженіемъ такой мрачной ршимости, что какъ-то жутко становилось передъ взглядомъ его неподвижныхъ, всегда устремленныхъ на одну точку глазъ. Другой былъ совсмъ безбородый, тонкій, высокій блондинъ, на видъ ему было лтъ восемьнадцать, хотя были и вс двадцать пять, съ большими мечтательными глазами, съ шиллеровскимъ типомъ лица и необыкновенно тонкими губами. Въ линіи его рта было что-то утонченно жестокое, что поражало Нину при встрч съ нимъ. Она видла его мелькомъ, такъ же, какъ и его товарища, но эти лица своей характерной яркостью врзались въ ея памяти. При всемъ ихъ видимомъ несходств, въ нихъ было что-то общее, родственное: одна и та же мысль свтилась въ ихъ глазахъ, та же ршимость, мрачная и грозная, сказывалась какъ въ неподвижномъ взгляд одного, такъ и въ задумчивыхъ, тонкихъ губахъ другого. Брюнетъ говорилъ мало, тяжело ступалъ своими большими ногами и никогда не спорилъ, а только по временамъ врзывался въ споръ двумя-тремя словами, не возвышая голоса и, не волнуясь, равнодушно, тяжело, угрюмо. Блондинъ, напротивъ, говорилъ охотно, очень мягкимъ, пріятнымъ баритономъ, ласкавшимъ ухо даже тогда, когда онъ говорилъ очень жесткія вещи.
Что до Козлова, съ его отрывистой, лаконичной рчью, съ его озлобленной ироніей или просто угрюмымъ молчаніемъ, то онъ со всми какъ-то былъ одинаковъ, и только для одного блондина, или, какъ называли его въ насмшку, Шиллера, за его сходство съ нмецкимъ поэтомъ, длалъ почему-то исключеніе, отрываясь для него отъ работы и вмст съ нимъ куда-то скрываясь, иногда на цлый день.
Въ Козлов Нину поражала его умренность и простота въ привычкахъ, доведенная до послднихъ границъ, почти до фанатизма. Онъ не курилъ, не пилъ вина, и не лъ мяса, къ которому, говорилъ онъ, чувствуетъ отвращеніе, носилъ въ карман вмст съ мдными деньгами какіе-то сплюснутые, какъ блинъ, часы съ разбитымъ вдоль и поперекъ стекломъ и сильно попорченнымъ механизмомъ, который онъ самъ собственноручно чинилъ, ходилъ зиму и лто въ однихъ и тхъ же холодныхъ сапогахъ и въ той же холодной фуражк съ козырькомъ, не заводилъ въ дом чернильницы, потому что можно писать изъ пузырька, не заводилъ знакомства съ людьми, у которыхъ была въ дом хорошая обстановка (или, какъ онъ называлъ это, ‘мебельная лавка’), и отличался какой-то особой, непримиримой ненавистью ко всему, что носило на себ печать довольства.
Нина замтила, что ничто не возбуждаетъ въ немъ такой злобы, какъ роскошь. Онъ любилъ повторять разсказъ Берне о томъ, какъ онъ завелъ себ однажды фарфоровый сервизъ и тотчасъ же почувствовалъ себя трусомъ, какъ страхъ за этотъ сервизъ, за то, что въ случа поспшнаго бгства, онъ не успетъ уложить свой фарфоровый чайникъ, лишилъ его всякой храбрости и любовь къ отечеству боролась въ немъ съ нжной привязанностью къ фарфоровому чайнику.
Козловъ говорилъ, что онъ умне этого разсказа ничего не читалъ.
— Дайте только человку полдюжины фарфоровыхъ чашекъ, повторялъ онъ съ злорадствомъ:— и вы сдлаете изъ него самое трусливое животное!.. Мы не такъ боимся за свою шкуру, какъ за свой фарфоръ. Это, впрочемъ, вещь извстная. Это старю, какъ міръ. Только мы мало думаемъ объ этомъ.

——

Когда Нина вошла въ его комнату, онъ стоялъ, засучивъ рукава надъ какимъ-то ящикомъ съ землей съ молодыми, только-что выходившими ростками, которые онъ внимательно разсматривалъ. На стол у него стояли пузырьки, блестли разсыпанныя на бумажк золотистыя зерна, тутъ же лежали куски жирной красной глины, ноздреватые камни, угли, еловыя шишки. По стнамъ стояли толстые обрубки дерева, видимо тоже принадлежавшіе къ какой нибудь коллекціи и замнявшіе при случа стулья для постителей. Въ углу валялась землемрная цпь, банки отъ гальванической баттареи, желзные прутья и разный другой хламъ, среди котораго можно было различить даже офицерскія шпоры. Изъ-подъ клеенчатаго дивана выглядывалъ уголъ стараго чемодана и дорожный погребецъ. На прибитыхъ къ стн деревянныхъ полкахъ стояли старенькія книжонки, въ переплетахъ и безъ переплетовъ, съ оторванными корешками и потерянными обертками. Часть книгъ, неумстившаяся на полкахъ,была сложена въ клтку на полу и покрыта большимъ анатомическимъ атласомъ съ оторваннымъ верхомъ и съ изображеніемъ огромной человческой печени. На окнахъ стояли высокія бутыли съ какой-то жидкостью.
Что касается до собственно хозяйственныхъ принадлежностей, то они ограничивались мднымъ умывальникомъ, похожимъ на самоваръ и такимъ же мднымъ тазомъ, помятымъ отъ употребленія и поставленнымъ на простой, некрашенный табуретъ.
Нина напрасно искала глазами слдовъ той газеты, которую она дала Козлову для прочтенія. При вход ея онъ спустилъ засученные рукава и отряхнулъ приставшую къ рукамъ землю. Онъ какъ будто застыдился этихъ безобразныхъ рукъ, потому что тотчасъ же спряталъ ихъ въ карманы.
— Вы еще не прочли газеты? спросила Нина съ притворнымъ равнодушіемъ.— Если она вамъ не нужна, дайте мн ее.
Козловъ наморщилъ лобъ, видимо что-то припоминая. Потомъ пошелъ къ окну, досталъ изъ-за бутылей газету и подалъ ее Нин.
— Вы еще не прочли? повторила она.
— Читалъ-съ.
— Ну, что, какъ вы находите?..
— Да что это васъ такъ занимаетъ? И читать-то этого не стоило? Разв ужъ у васъ времени такъ много лишняго.
— Даже не стоило? повторила она съ удивленіемъ.
— Конечно, не стоило. Это ужь мы слыхали, какъ къ старымъ дырамъ новыя заплаты пришиваютъ. Въ этой стать только и новаго, что ея заплаты.
— Я васъ не понимаю.
— Да такъ-съ. Финансовая политика — вдь она въ чемъ состоитъ? Съ одной стороны, чтобы поменьше дать, а съ другой, чтобы побольше взять. Ну, вотъ сообразно съ этимъ и пишутъ. Одни пишутъ, что надо больше брать, а другіе… Ну, другіе ничего не пишутъ, по той простой причин, что писать не умютъ.
— Мн кажется, напротивъ, перебила Нина:— что тутъ авторъ (она чуть было не сказала Левицкій) именно и говоритъ, что надо брать осторожно и притомъ знать съ кого брать.
— Ну, это вамъ только такъ кажется.
Ее разсердило высокомріе, съ какимъ Козловъ относился къ стать Левицкаго. Она сказала, что, по ея мннію, статья умная и хорошо написана.
— Умная! можетъ быть! замтилъ Козловъ флегматично.— Да вдь что-жь и умъ, если изъ него длаютъ такое негодное употребленіе. Умы! Да эти буржуазные умы самое зло-то и есть. Они даже въ науку вносятъ развратъ. У нихъ и наука-то служитъ заводчикамъ, да биржевикамъ. Хорошо написана!.. Эти господа, извстное дло, только и упражняются въ томъ, чтобы хорошо писать. У нихъ и за душой-то больше ничего нтъ. Мыслишки ихъ дрянныя, а выражаютъ они ихъ хорошо.
— Я вамъ удивляюсь, сказала Нина, складывая газету.— Вы везд и во всемъ видите одну только дурную сторону.
— Что длать! Такой ужь родился. Желалъ бы ее не видть. Веселй было бы на свт жить.
— Васъ просто ожесточило ваше прошлое, сказала она необдуманно.
Козловъ какъ-то странно поглядлъ на нее.
— А кто вамъ сказалъ, что мое прошлое было хуже моего настоящаго? Что вы думаете, что мн вашъ Петербургъ что ли очень нуженъ? Да я хоть сейчасъ же готовъ вонъ изъ него!.. Да я такъ и сдлаю. Кто отъ вашего Петербурга хоть немножко отвыкъ, тому онъ посл такъ претитъ, что не знаешь, куда и уйти.
— Куда же, напримръ?
— Уйду туда, гд на сто верстъ кругомъ нтъ ни одного образованнаго мошенника. Я всякихъ мошенниковъ могу выносить — образованныхъ не могу… Такой ужь вкусъ, что длать?
— Ну, а вс эти господа, которые къ вамъ ходятъ — это все честные люди?
— Всякіе между ними есть! Есть и такъ себ… мало на что годные. Но есть за то и силы…
Нина ушла отъ Козлова въ недоумніи. Она никакъ не могла понять его. Онъ все какъ будто чего-то не досказывалъ. Было ли это недовріе къ ней? или онъ думалъ, что она не пойметъ его? или наконецъ онъ самъ себя не понималъ?..
Чрезвычайно рзкій въ своихъ сужденіяхъ о другихъ, онъ былъ въ то же время очень обидчивъ. Одно какое-нибудь неосторожное слово длало то, что онъ тотчасъ же уходилъ въ свою раковину и отвчалъ оттуда одними насмшками.
Нужно было однако отвтить Левицкому, а что отвтятъ — Нина не знала. Въ этой нершимости прошелъ для нея цлый день. На другой день она была въ редакціи. Яковлевъ разъ въ недлю прізжалъ туда изъ деревни, приходилъ иногда въ иностранное отдленіе, гд она работала, вступалъ съ ней въ разговоръ и приглашалъ ее къ себ, гд она рдко, впрочемъ, видла его одного, а всегда въ обществ равныхъ господъ, осаждавшихъ его въ пріемные дни.
Послдній разъ она встртила у него некрасиваго и небрежно одтаго брюнета, сидвшаго, поджавши ноги, на низенькой оттоманк и перелистывавшаго какія-то книги, которыя онъ бросалъ одну за другою. При вход Нины, онъ откинулъ назадъ налзавшіе ему на глаза волосы, спустилъ ноги съ дивана и не безъ любопытства посмотрлъ на нее. Яковлевъ представилъ ей Бобикова. Господинъ поклонился съ чрезвычайно скромнымъ, даже какъ-то подозрительно скромнымъ видомъ и перемнилъ мсто, усвшись поближе къ столу, гд сла и Нина.
— А каковъ нашъ генералъ-то? началъ онъ вдругъ, обращаясь къ хозяину.— Въ литературу пустился! Просто, можно сказать, универсальный человкъ. Что, онъ у васъ еще что-нибудь будетъ писать?
— У меня? удивился Яковлевъ.
— Читали мы, читали его произведеніе, продолжалъ Бобиковъ не смущаясь.— Не глупо написано. Только говорить онъ лучше, чмъ пишетъ. Таковъ, впрочемъ, удлъ всхъ краснорчивыхъ людей.
Оказалось, что онъ уже знаетъ, какому перу принадлежитъ статья о финансахъ.
— Послушайте, остановилъ его Яковлевъ: — я долженъ васъ предупредить: онъ просилъ меня, чтобъ объ этомъ никто не зналъ. Это можетъ навлечь ему непріятности по служб.
— Это онъ вамъ разсказывалъ? Врьте ему больше! Онъ эту статью прежде васъ читалъ своему ближайшему начальству. Хотите пари, что онъ ее въ десяти домахъ читалъ?
Яковлевъ поморщился.
— Очень можетъ быть. Это до меня не касается.
— Нтъ, вдь вы говорите, что это секретъ. Какой же это секретъ, помилуйте!
Онъ пошарилъ у себя въ карманахъ и вмст съ ворохами разныхъ бумажекъ вытащилъ оттуда записку Левицкаго.
‘Добрйшій Петръ Ильичъ, читалъ онъ вслухъ.— Беру на себя смлость обратить ваше вниманіе на эту бездлицу. Ваше мнніе, какъ финансиста, для меня очень интересно. Взгляните на прилагаемую статью, какъ на первый опытъ начинающаго и поставьте мн за нее тотъ баллъ, котораго она заслуживаетъ. Я, какъ школьникъ, жду этого экзамена и буду радъ, если заслужу тройку.
‘Мое авторство я желалъ бы сохранить въ тайн.

‘Весь вашъ Павелъ Левицкій.’

— А то вотъ еще, говорилъ Бобиковъ: — я нарочно для памяти взялъ. (Онъ наклонился надъ высыпанными изъ кармановъ бумажками и, разсматривая ихъ своими близорукими глазами, вынулъ еще одну). Это ужь къ одной дам написано. Имени я не скажу, но это все равно.
‘Мой добрый другъ…’
— Послушайте! я не желаю читать чужихъ писемъ, перебилъ его Яковлевъ.
— Да нтъ, это не любовное, вы не бойтесь! Я бы любовное не сталъ читать.
— Все равно, какое бы оно ни было.
— Да нтъ, постойте! Я сейчасъ. Это вдь любопытно.
‘Возвратившись отъ васъ, я долго думалъ о нашемъ послднемъ разговор. Вы правы. Канцелярская и механическая работа одолваетъ меня. Литература одна можетъ освжить меня и дать мн тотъ отдыхъ, въ которомъ я такъ нуждаюсь. Вы своими словами затронули во мн литературную жилку и заставили меня взяться за перо. Еслибъ не вы, эта статья никогда не увидла бы свта. Вы прямая виновница ея и за это вы должны прочесть ее ныншній же день, чтобы завтра сказать автору, какого балла она заслуживаетъ.
Имя автора прошу сохранить въ тайн. Отдавать его на судъ равнодушной толпы мн не хотлось бы.
Съ нетерпніемъ жду вашего отвта.

П. Л.

— А вдь хорошо написано! ей Богу, заключилъ Бобиковъ.— Мн бы никогда такъ не написать, особенно къ дам. Все объ любви что-нибудь скажешь. А тутъ ни-ни, т. е. нинишеныш!
— Вы бы, Петръ. Ильичъ, ужь кому нибудь другому читали эти письма, замтилъ Яковлевъ съ неудовольствіемъ.— Ни мн, ни моей сестр (онъ указалъ глазами на Нину) это интересно быть не можетъ.
Онъ ошибался. Нина слушала съ интересомъ. Она старалась въ то же время припомнить, въ какихъ выраженіяхъ была написана записка къ ней и нашла, что ея другъ недостаточно разнообразитъ содержаніе своихъ писемъ.

XI.

Когда Бобиковъ ухалъ, она сидла неподвижно, не поднимая глазъ, и совсмъ, казалось, забыла о присутствіи Яковлева.
— О чемъ ты задумалась? спросилъ онъ, подходя къ ней.
Она встала и точно пробужденная отъ сна взглянула на него вопросительными глазами. Онъ былъ въ этотъ день блдне обыкновеннаго. Взглядъ у него былъ мутный и больной. Она почувствовала вдругъ ту странную неловкость и желаніе поскоре уйти, которыя не разъ уже испытывала въ присутствіи этого человка. Иногда онъ былъ простъ, держалъ себя свободно и тогда говорить съ нимъ было легко: онъ даже шутилъ и смялся. Но бывали минуты, когда онъ становился тяжелъ, подозрителенъ, безпокоенъ, когда никто не могъ ему угодить и малйшая бездлица выводила его изъ себя. Вс статьи казались ему тогда глупыми и съ надписью ‘возвратить’ летли въ роковую корзинку, откуда не было иного выхода, какъ опять назадъ въ портфели оскорбленныхъ авторовъ. Въ типографіи останавливали ночью печатаніе газеты изъ-за какого-нибудь не на мст поставленнаго вопросительнаго знака.
Левицкій не разъ говорилъ ему, что у него есть вс качества, кром одного — качества администратора. Управлять какимъ-нибудь дломъ онъ было ршительно неспособенъ. Онъ былъ слишкомъ нервенъ, слишкомъ человкъ минуты, чтобы сохранить ту спокойную ясность ума, которая необходима во всякомъ сложномъ дл. Онъ раззорилъ когда-то свое имніе, вообразивъ, что можетъ управлять имъ, и точно такъ же раззорялъ теперь свою газету. Кабинетный ученый до призванію, онъ бросился съ головой въ омутъ практической жизни, безъ всякой надежды когда-нибудь выплыть оттуда. Своей книгой ‘О Налогахъ’ и своими письмами изъ-за границы онъ составилъ себ литературное имя, своей газетой — онъ убилъ его.
Въ редакціи его не любили. Онъ слишкомъ холодно держалъ себя, при этомъ какъ-то чувствовалось, что онъ никому не довряетъ. Что бы ему ни говорили, онъ все выслушивалъ и всегда все длалъ по своему. Только одно лицо въ редакціи, извстный своимъ талантомъ и невжествомъ публицистъ Аристовъ, пользовался какъ будто нкоторымъ вліяніемъ на него. Но и тутъ скоре можно было думать, что Аристовъ ему нуженъ и что онъ терпитъ его, какъ неизбжное зло. Въ редакціи говорили даже, что Яковлевъ его просто ненавидитъ и именно за то, что онъ ему нуженъ. Онъ замтно не любилъ людей самостоятельныхъ или, врнй, онъ не уживался съ ними, поэтому его окружала та уступчивая бездарность, которая со всмъ соглашается. Его первый политикъ могъ писать о чемъ угодно и въ какомъ угодно тон, могъ поддать жару или нагнать холоду, смотря по тому, какъ прикажутъ. Его воскресный фельетонистъ владлъ я прозой, и стихомъ, и былъ извстный обличитель, а обличали онъ безразлично, что угодно начальству — нынче адвокатовъ, завтра дурныя мостовыя въ город, посл завтра поборы сельскаго духовенства. Передовикъ, какъ называли для краткости сотрудника, писавшаго передовыя статьи, хотя и не владлъ легкимъ стихомъ воскреснаго фельетониста, но былъ еще универсальне его, онъ писалъ о самыхъ разнообразныхъ предметахъ: о свобод совсти, объ осушеніи болотъ, о монополіи аптекъ… Отдлъ искуства порученъ былъ очень свирпому господину, называвшему себя эстетикомъ и постоянно ругавшемуся. Онъ не признавалъ ни одной школы въ живописи, кром той, къ которой принадлежали его пріятели. Музыкой завдывалъ маленькій проворный блондинъ, напечатавшій когда-то два вальса и теперь писавшій мессу-реквіемъ. О театр писалъ всякій, кому не лнь. Научныхъ рецензій и библіографическихъ замтокъ въ газет не было и на этотъ проблъ разсчитывала Нина’ чтобы доставить со временемъ эту работу отцу. Только это одно и побуждало ее къ тому, чтобы принимать иногда приглашенія Яковлева.
Посл ухода Бобикова она встала, чтобы тоже уйти, когда Яковлевъ остановилъ ее своимъ вопросомъ:
— Ты живешь у Козлова?
— Да, отвтила она коротко.
— Отчего ты не живешь у своихъ? Если тебя стсняетъ эта срочная работа, такъ я… я могу дать теб другую работу.
Нина задумалась.
— Нтъ, зачмъ же, сказала она ршительно.— Я знаю, что теб нужна переводчица, которая всегда была бы подъ рукою и больше ничего. Да я больше ничмъ и не могу быть.
— Какъ знаешь! отвтилъ онъ сухо, видимо оскорбленный ея отказомъ.
— Я желала бы знать только одно, продолжала она, отвернувшись:— можетъ быть, теб сказали, что надо спасти меня отъ Козлова?
— Я никого не спасаю, перебилъ онъ.— Быть спасителемъ вовсе не мое дло. Я вообще не люблю мшаться въ чужія для. Все, чего я желаю отъ людей, это одного, чтобы и они, въ свою очередь, не мшались въ мои. Желанія скромныя, какъ видишь. Но и они не сбываются. Мн и тутъ не везетъ. Есть такіе отмченные судьбою люди, которымъ никогда ничего въ жизни не удается!
— Это вс, кажется, думаютъ про себя, отозвалась Нина.
— Ты хочешь этимъ сказать, что а не составляю исключенія? (Онъ быстро, какъ бы мелькомъ взглянулъ на нее). Человкъ можетъ быть несчастливъ отъ двухъ причинъ, продолжалъ онъ:— первая та, что у него большія желанія и маленькія средства къ ихъ удовлетворенію. Это несчастіе органическое, неизлечимое. Тутъ ужь ничего не подлаешь. Трагизмъ тутъ въ томъ, что неограниченныя потребности вложены въ такое ограниченное существо, какъ человкъ. Вторая причина та, что мы иногда ошибаемся во времени, появляясь на свтъ, и родимся или лтъ на 500 раньше или лтъ на двсти опоздаемъ. Вотъ, напримръ, Козловъ съ своими мыслями, что тюрьма не нужна, явился слишкомъ рано. Это порокъ, хотя и неорганическій, а больше, какъ видишь, ошибка во времени, но вылечивается онъ трудно, и то обыкновенно подъ старость, когда человкъ начинаетъ соглашаться съ большинствомъ. Но такъ какъ не вс доживаютъ до старости, такъ какъ я, напримръ, не доживу до нея наврное, то и надежды на излеченіе длаются весьма слабыми.
— Ты не доживешь до старости? Это отчего?
— А оттого, что у меня давно ужь нашли окостенніе, отложеніе, ожирніе, разложеніе, словомъ все, что можно найти у порядочнаго человка, который лечился, по крайней мр, у сорока докторовъ и пилъ все, чмъ отравляютъ человчество въ послднія 15 лтъ. Ты спрашиваешь!.. Разв ты не видишь по моему лицу, что я живу только потому, что медицина не нашла еще послдняго средства, которымъ убиваютъ людей на законномъ основаніи. Какъ только они его найдутъ, его испробуютъ на мн первомъ. Я жду своей очереди, не больше.
— Ты фаталистъ? спросила она съ едва замтной улыбкой.
— Фаталистъ? Нтъ!.. если не называть фаталистомъ человка, который, по примрамъ своего прошлаго, знаетъ наврное, что его ожидаетъ въ будущемъ. Жизнь наша такъ однообразна и состоитъ изъ такихъ повтореній, въ такихъ тсныхъ рамкахъ движется, что я удивляюсь, какъ, приглядвшить въ ней, люди не замчаютъ, что, въ сущности, все одно и тоже, что завтра будетъ тоже, что вчера. Мн не везетъ! Какъ я могу думать, что мн повезетъ потомъ, зная себя и условія, въ которыхъ я живу. Я знаю, что путь, по которому пошла моя жизнь — путь фатальный. На что я могу еще надться? на молодость? ея нтъ, она осталась назади. На здоровье? оно разбито… Ну, да впрочемъ, что-жь, это не можетъ быть для тебя интересно… Скажи мн, спросилъ онъ, мняя внезапно разговоръ:— теб не случалось, при встрч съ какимъ-нибудь лицомъ, знать заране, какую роль оно будетъ играть въ твоей жизни?
— Никогда! отвтила она съ удивленіемъ.
— Странно! назови это предчувствіемъ, глупостью, какъ хочешь, но вс роковыя встрчи моей жизни происходили именно такъ: я видлъ человка при самыхъ обыкновенныхъ условіяхъ, но сразу говорилъ себ: наши дороги когда-нибудь встртятся!
— И что-жь он встрчались? спросила Нина съ усмшкой.
Онъ съ минуту молчалъ и смотрлъ на нее внимательно, точно изучая ее.
— Да, въ большинств случаевъ. Въ оцнк людей надо всегда отдаваться своему первому движенію. Оно самое врное. Это то же, что инстинктъ у животнаго. Онъ не обманетъ. Меня онъ обманулъ только разъ въ жизни, это при встрч съ человкомъ, который… ну, да теб я могу сказать, съ кмъ:— съ Левицкимъ. (Онъ остановился, какъ бы что-то припоминая). Да! онъ произвелъ на меня сначала непріятное впечатлніе.
— Вы давно съ нимъ знакомы? спросила Нина.
— Давно. Я только-что выступилъ тогда на литературное поприще. Тогда вышла моя книга ‘О налогахъ’. Книга имла нкоторый успхъ, о ней говорили въ обществ. Онъ пожелалъ со мной познакомиться. Онъ столько наговорилъ мн лестнаго и прямо въ упоръ, что я думалъ, что онъ меня за дурака считаетъ, или самъ дурака ломаетъ. Я былъ тогда дикъ и смшонъ. Мн везд представлялось лицемріе. Я не зналъ еще, что лицемріе есть душа нашей жизни, что кто же изъ насъ не лицемръ?.. Посл, но значительно посл, когда я по себ узналъ, какое море подлости кроется въ каждомъ изъ насъ, я научился цнить Левицкаго. Онъ приходилъ мн на помощь въ такія минуты моей жизни. Впрочемъ, нтъ, не будемъ говорить объ этомъ. Я нынче чувствую себя скверно, а эти воспоминанія раздражаютъ меня.
Онъ сжалъ себ руками голову и блдный, молча, ходилъ на комнат.
— Ты боленъ? сказала она, взглянувъ на его позеленвшее лицо. Онъ молча кивнулъ головой.
— Можетъ быть, ты хочешь остаться одинъ?
— Нтъ, напротивъ! Я прошу тебя не уходить. Ты не бойся, продолжалъ онъ, встртивъ ея безпокойный взглядъ:— это скоро пройдетъ.
Нина слышала въ редакціи, что съ нимъ бываютъ приступы какой-то странной болзни, что онъ длается тогда мраченъ, угрюмъ, скрывается отъ людей и ни съ кмъ не говоритъ. Въ такія минуты ему казалось, что вс противъ него въ заговор и, при вид разговаривающихъ между собою людей, онъ подозрительно озирался и старался невидимо прислушаться, о чемъ они говорятъ. Его заставали иногда съ головой, туго перевязанной полотенцемъ, сидвшимъ, опустивъ голову на руки и смотрвшимъ неподвижно передъ собой. При появленіи посторонняго, онъ быстро вскакивалъ и начиналъ ходить по комнат, стараясь при этомъ, чтобы не видли его лица.
— Нтъ, ты не бойся, повторилъ онъ.— Я пойду только лягу на минуту.
Онъ ушелъ къ себ въ спальную, а она стояла у окна, тревожно прислушиваясь. Нсколько разъ ей приходила мысль позвонить человку, но она боялась, чтобы это его не раздражило. Такъ прошло минутъ десять. Она ршилась, наконецъ, войти къ нему. Осторожно отворяя дверь, она увидала его передъ краномъ умывальника. Онъ стоялъ, нагнувшись, и пускалъ себ на голову струю холодной воды. Глазамъ ея представилась смятая постель, виднвшаяся изъ-за отодвинутой ширмы, шкафъ съ медицинскими книгами, кресло съ особеннымъ механизмомъ, поднимавшееся и опускавшееся на винтахъ, открытое бюро съ разбросанными бумагами, съ начатымъ и недоконченнымъ письмомъ и палочкой сургуча около зажженной свчи. На окнахъ были спущены зеленыя шторы съ изображеніемъ трубящаго охотника, своры собакъ и дремучаго лса. Въ комнат былъ тотъ особенный аптечный залахъ, который дйствуетъ одуряющимъ образомъ на свжаго человка. Надъ письменнымъ столомъ висла копія съ тиціановскаго Вознесенія, нсколько подале Моленіе о чаш, а въ углу какая-то большая темная картина мистическаго содержанія.
— Ты, пожалуйста, не стсняйся, сказала Нина, остановившись въ дверяхъ: — если теб нужно что-нибудь, можетъ быть, позвать кого нибудь…
Онъ сдлалъ знакъ, что нтъ, и пригласилъ ее войти. Она нагнулась надъ бюро и смотрла на портретъ изъ пяти медальоновъ, изображавшихъ, повидимому, одно семейство, судя по родственному сходству лицъ.
— Узнаешь? спросилъ онъ.
— Одну я узнаю, это твоя жена.
— А это все ея родня. Все семейство Полуновыхъ, досказалъ онъ, опускаясь въ кресла и начиная перечитывать недоконченное письмо.
Средній медальонъ изображалъ старика съ артистически разбросанными сдыми волосами, съ гордымъ, надменнымъ выраженіемъ глазъ и слдами замчательной когда-то красоты. Разстегнутая на груди рубашка открывала мощную, совсмъ не старческую шею. Въ углахъ его рта было что-то сладострастное и вмст презрительное. Онъ глядлъ пылкимъ вельможей XVIII столтія. Надъ нимъ смотрла изъ медальона двадцатилтняя красавица въ итальянскомъ костюм, то была старшая дочь его, умершая жена Яковлева. Изъ двухъ остальныхъ дочерей одна была совсмъ некрасива — это уже знакомая намъ Вра Бобикова, другая только не дурна, но при этомъ какъ-то поэтически граціозна, съ глазами наивно задумчивыми, ласкающими, почти дтскими, она, впрочемъ, и снята была по дтски, въ открытомъ лиф, съ открытыми рукавами платья и въ институтскомъ фартук. Сынъ, цвтущій молодой человкъ, въ кавалергардскомъ мундир, наслдовалъ красоту отца, но безъ того огня, который свтился въ глазахъ старика.
— Какъ хороша была твоя жена! замтила Нина, разсматривая портретъ.
Но глаза ея искали невольно той задумчивой институтки, 15-ти-лтней двочки, въ которой она съ жадностью изучала свою соперницу. Такъ это-то была та Бетси Полунова, которая отнимала у нея сердце Левицкаго! Неужели это правда, что онъ женится на ней? думала она, стараясь объяснить себ, что могло его очаровать въ лиц этой двочки.
— Мн очень нравится лицо этой институтки, вымолвила она.— Она еще двочка, но уже что-то общаетъ.
— Она давно ужь не двочка, и право, кажется, ничего не общаетъ. Между нами, это, если а не ошибаюсь, предметъ думъ одного нашего общаго друга… Ты, конечно, угадываешь кого?
— Левицкаго? спросила она твердо.
— Да. Я съ грустью смотрю на этотъ выборъ, но я не удивляюсь ему.
— Разв она такъ хороша?
— Она хуже, чмъ хороша: она иметъ успхъ. А это, ты знаешь, такія шпоры для любви! Взять то, что вс хотятъ взять… это огромное счастіе.
Нина не могла удержаться, чтобы не взглянуть еще разъ на портретъ.
— Если тебя такъ занимаютъ эти картинки, а могу теб показать еще одну. Она не хуже этихъ, ты увидишь.
Онъ подошелъ къ бюро, отперъ одинъ ящикъ и вынулъ оттуда довольно большой кабинетный портретъ, завернутый въ папиросную бумагу.
— Только прежде я долженъ сказать теб, прибавилъ онъ, опуская портретъ, который вдругъ задрожалъ въ его рук:— что ты первая, кому я показываю его. Посл, когда ты увидишь оригиналъ, а ты можетъ быть увидишь его, ты ни однимъ словомъ не упомянешь, конечно, о томъ, что ты видла здсь.
Нина съ удивленіемъ слдила за его движеніями, за нервной торопливостью, съ которой онъ не снялъ, а сорвалъ обертку съ портрета.
Но прежде, чмъ показать его ей, онъ глядлъ на него самъ, глядлъ съ жадностью, съ болью въ лиц. Потомъ онъ подалъ его молча.
На портрет, въ нсколько изысканной поз, была представлена молодая женщина за роялемъ. Одна рука ея перебирала клавиши, а другая, облокотившись на спинку стула, поддерживала ея маленькую, изящно причесанную головку. Ея задумчивый взглядъ и вся томная грація ея позы какъ бы говорили о томъ, что она, прислушиваясь къ тихимъ звукамъ рояля, вспоминаетъ объ отсутствующемъ друг или, можетъ быть, ждетъ его прихода. Но вглядвшись пристальне въ выраженіе ея темныхъ глазъ, можно было подмтить въ нихъ что-то лукавое, коварное, не возбуждавшее доврія. Ея поза была слишкомъ красива, чтобы быть естественной. Нина долго смотрла на портретъ, какъ бы что-то припоминая.
— Я видла эту женщину, сказала она вдругъ: — и знаешь ли гд? я видла ее у Козлова.
Онъ напряженно вопросительно смотрлъ на нее.
— Она часто бывала тамъ? вымолвилъ онъ глухо.
— Я видла ее всего одинъ разъ. Она не вошла даже въ комнаты. Она приходила узнавать адресъ одного господина и сейчасъ же ушла.
Яковлевъ молча и тяжело шагалъ по комнат. Видно было, что какія-то тревожныя воспоминанія одолвали его.
— Ну, а какъ ты находишь ее? спросилъ онъ вдругъ.
— Я не знаю право… сказала она нершительно.
— Впрочемъ, довольно объ этомъ! Что а теб надодаю своими воспоминаніями! Кому они могутъ быть интересны. Ты, я думаю, находишь страннымъ, что я вдругъ ни съ того, ни съ сего навязалъ теб свою тайну…
Нина дйствительно находила это страннымъ, но, изъ сожалнія къ нему, не сказала этого. Къ тому же ей показалось, что онъ самъ уже начиналъ жалть объ этой внезапной, неумстной откровенности.

XII.

Левицкій только-что вернулся къ себ изъ министерства и не усплъ еще снять вицмундира, какъ начались обычные звонки.
Первымъ явился какой-то уздный предводитель, тучный, очень громко говорившій мужчина, весьма гордый своимъ знакомствомъ съ Левицкимъ и выдававшій себя въ провинціи за его ближайшаго друга.
При встрч съ этимъ другомъ, онъ, однако, слегка смшался и, увидавъ его стоящимъ посреди комнаты, не зналъ, самому ли къ нему подойти, или ждать, пока онъ подойдетъ. Левицкій пригласилъ его ссть, но ни чаю, ни кофе, какъ ожидалъ того гость, не предложилъ, а сталъ его распрашивать о выборахъ и о длахъ дворянской опеки съ такимъ видомъ, который ясно говорилъ: я надюсь, любезный другъ, что ты долго не просидишь. Гость, привыкшій въ провинціи держать себя по губернаторски и громко разсказывать о себ, попробовалъ было разсказать о томъ, какую рдкую коллекцію древнихъ монетъ составилъ его двоюродный братъ, баронъ К., но Левицкій взглянулъ съ безпокойствомъ на часы и на лежавшую около него кипу бумагъ и съ грустью замтилъ, что къ утру надо составить изъ нихъ докладъ. Гость не понялъ и остался.
Въ это время новый звонокъ извстилъ о новомъ постител. Вошелъ статскій генералъ со звздой и съ замтнымъ дрожаніемъ нижней челюсти. Левицкій встртилъ его въ дверяхъ, нсколько разъ повторилъ ему, какъ онъ счастливъ его видть, усадилъ его въ самое покойное кресло и тотчасъ же вступилъ съ нимъ въ разговоръ, умышленно или неумышленно забывая о предводител. Тотъ безпокойно вертлся на стул, попробовалъ было вмшаться въ ихъ бесду, но и тутъ остался незамченъ и долженъ былъ молча слушать разсказъ генерала о томъ, какъ онъ сопровождалъ за-границей одного нмецкаго принца. Воспользовавшись первой паузой, сконфуженный предводитель откланялся.
Вслдъ за генераломъ со звздой, явился какой-то синологъ, хлопотавшій о мст казеннаго библіотекаря при одномъ ученомъ учрежденіи. Онъ просилъ Левицкаго замолвить за него словечко и привезъ ему новенькій экземпляръ своей исторической грамматики, гд интересна была для Левицкаго не столько самая грамматика, сколько напечатанное жирнымъ шрифтомъ посвященіе ему. Онъ принялъ эту ученую взятку съ тмъ любезнымъ видомъ, съ какимъ принималъ вообще всякаго литератора. Онъ не смотрлъ теперь на часы и не говорилъ съ грустью о доклад, а съ любопытствомъ распрашивалъ о значеніи какого-то китайскаго слова, причемъ обнаружилъ знанія не совсмъ обыкновенныя, даже и для государственнаго человка.
Посвященная ему грамматика мсяцевъ шесть лежала у него на стол, пока не была, наконецъ, замчена всми и, какъ потерявшая уже интересъ новизны, не успокоилась на дальней полк книжнаго шкафа.
Замтивъ взгляды, которые ученый бросалъ вокругъ себя, Левицкій спросилъ его, какъ ему нравится его хата. Хата его была недурна. Она имла тотъ общій характеръ русскихъ хатъ, въ которыхъ живутъ бдные чиновники, получающіе шесть тысячъ жалованья.
Кабинетъ его былъ обдуманъ художественно. Первое, что поражало въ немъ — это огромныхъ размровъ письменный столъ, за которымъ могли бы свободно работать десять канцелярскихъ чиновниковъ. Казенные пакеты съ красными печатями и докладныя записки скромно занимали одинъ уголъ его, оставляя свободнымъ другой для всего, что можетъ услаждать досуги образованнаго человка. Тутъ было ‘компактное изданіе гтевскаго Фауста’, новйшее изданіе Шекспира въ подлинник, въ вид маленькихъ книжекъ, похожихъ на молитвенники, и иллюстрированный дантовскій ‘Адъ’ съ безчисленнымъ множествомъ голыхъ мускулистыхъ фигуръ, преданныхъ всевозможнымъ мученіямъ. Тутъ же стоялъ бюстъ Юлія Цезаря, на которомъ знаменитый римскій полководецъ былъ изображенъ съ зеленымъ лицомъ, такъ какъ весь бюстъ былъ сдланъ изъ зеленаго базальта. Такимъ образомъ, чиновникъ и поэтъ были строго разграничены на этомъ стол, но поэтъ преобладалъ…
Въ кабинет, кром того, останавливали вниманіе нсколько хорошихъ снимковъ съ хорошихъ картинъ и коллекція альбомовъ, поднесенная въ разное время Левицкому его разными сослуживцами. Они были живой повстью тхъ успховъ, которые сопровождали его при переходахъ изъ одного вдомства въ другое, изъ одной губерніи въ другую, пока не увнчались, наконецъ, виднымъ и прочнымъ мстомъ въ столиц.
Его казенная квартира, показавшаяся дворцомъ скромному ученому, была отдлена цлыми десятками лтъ отъ той лачуги, гд онъ, проживая нахлбникомъ у вчно пьянаго писаря, долбилъ свою латынь. Между этой лачугой и его теперешнимъ дворцомъ были многіе годы лишеній, горя, униженій, упорнаго труда — годы, забытые всми, кром того, кто ихъ испыталъ. Люди, узнавшіе Левицкаго во времена его успховъ, представляли его себ сильномъ, самонадяннымъ, умнымъ дльцомъ, люди, видавшіе его прежде, въ годы его ранней юности, помнили еще болзненнаго юношу, робкаго, самолюбиваго, не всегда, можетъ быть, сытаго, то съ мечтательнымъ, то съ орлинымъ взглядомъ, который тогда уже начиналъ высматривать свою добычу, терплъ неудачи, ожесточался, голодалъ, работалъ и черствлъ душою…
Часовъ около трехъ, когда пріемъ обыкновенно кончался, пришелъ Яковлевъ, но не усплъ, какъ слдуетъ поздороваться, какъ въ передней опять зазвонили. Левицкій, уже снимавшій вицмундиръ и распорядившійся насчетъ чаю, которымъ угощалъ только близкихъ пріятелей, сдлалъ нетерпливое движеніе.
— Это дамы какія-то, сказалъ Яковлевъ, прислушиваясь къ звуку голосовъ въ передней.
— Погоди минутку, я сейчасъ ихъ приму.
Яковлевъ удалился, а хозяинъ вышелъ въ переднюю, гд стояли перешептываясь дв студентки, видимо совщаясь о томъ, которой прежде войти.
— Войдите, сдлайте одолженіе! любезно пригласилъ ихъ Левицкій.
Студентки вошли переглядываясь. Об одинаково не знали куда двать свои руки, хотя одна оказалась очень бойкой и заговорила вдругъ скоро и звонко что-то такое, что Левицкій не сразу могъ понять. Другая только озиралась.
Посл большихъ усилій, Левицкій понялъ, наконецъ, что его за кого-то просятъ. Онъ предложилъ имъ стулья, внимательно выслушалъ ихъ, сказалъ съ глубокимъ сожалніемъ, что ничего не можетъ сдлать, прибавивъ, впрочемъ, что еслибы это было въ его власти, то, конечно, онъ сдлалъ бы все возможное.
— Да нтъ, послушайте! Какъ же это? перебила студентка.— Если вы захотите, вы можете. Мы знаемъ, что вы можете… Вы отличный человкъ! Мы прямо къ вамъ пошли. Наши, намедни, были у одного барина, такъ онъ и не принялъ даже. Намъ тогда же сказали, чтобы мы къ вамъ шли. Вотъ она — студентка указала на свою пріятельницу:— она у васъ прошлый годъ была. Говоритъ, вы такой добрый!..
— Ваше посщеніе и ваше довріе ко мн весьма для меня лестны, говорилъ Левицкій.— Передайте всмъ, пожалуйста, кто, подобно вамъ, захотлъ бы обратиться ко мн, что во мн они найдутъ всегда сочувствующаго и далеко не безъучастнаго человка. Но этимъ, къ сожалнію, моя роль и ограничивается.
— Но у васъ, говорятъ, такое большое знакомство!
— Что касается до моихъ знакомыхъ, то вс они очень милые люди, когда дло идетъ о томъ, чтобы вмст съ ними пообдать, но… и только! Впрочемъ, чтобы вы не думали, что тутъ есть какое-нибудь нежеланіе съ моей стороны… (онъ привсталъ и оторвалъ листъ бумаги) потрудитесь мн написать фамилію этого господина. Я сдлаю все, что могу.
Онъ положилъ бумагу передъ студенткой и подалъ ей перо, которымъ она неловко и торопливо написала что-то въ углу. Левицкій посмотрлъ на фамилію, написанную этимъ размашистымъ, скорй мужскимъ, чмъ женскимъ почеркомъ, сложилъ бумагу и положилъ ее подъ прессъ-папье.
Онъ сказалъ еще нсколько прочувствованныхъ словъ о томъ, какъ тяжело сознаніе своего безсилія для человка, который не можетъ сдлать ничего, когда желалъ бы сдлать все, смотрлъ на нихъ своими глубокими глазами и, прощаясь съ ними, выразилъ надежду на то, что настанутъ когда-нибудь лучшія времена.
Студентки ушли отъ него очарованныя.

XIII.

— Я пришелъ къ теб по длу, началъ Яковлевъ, когда они остались одни. Не знаешь ли ты, гд бы достать денегъ?
Левицкій внимательно посмотрлъ на своего друга. Онъ зналъ, какъ неохотно Яковлевъ говорить о своихъ денежныхъ длахъ, зналъ также, что онъ вошелъ въ большіе долги, начиная изданіе газеты, которая пошла хуже, чмъ можно было ожидать. Сначала она много читалась, привлекая подписчиковъ именемъ издателя, но потомъ стала быстро падать. По поводу этого Левицкій имлъ съ нимъ нсколько непріятныхъ разговоровъ. Ничмъ нельзя было такъ разсердить Яковлева, какъ, напоминая ему о томъ, какую ошибку онъ сдлалъ, пустившись въ журналистику. Самъ онъ въ глубин души вполн ее сознавалъ, но, по привычк всхъ упрямыхъ людей, не хотлъ ни за что признаться въ этомъ другимъ. И потому, чмъ хуже шли его дла, тмъ онъ больше избгалъ всякихъ разговордвъ объ этомъ. Послднее время онъ сталъ даже скрывать ихъ отъ Левицкаго.
— Теб нужно денегъ? повторилъ Левицкій.— Возьми у меня. Только съ однимъ условіемъ.
— Съ какимъ?
— Что ты не употребишь ихъ на газету.
Яковлевъ нервно подергивалъ усы.
— Я въ этомъ вижу только вжливый отказъ, сказалъ онъ глухо.— Я, впрочемъ, не у тебя и пришелъ ихъ просить. Ты знаешь хорошо, что я у друзей не занимаю. Для этого есть банки и ростовщики.
— Ну, этого, извини, я не понимаю, дружба не боится рублевыхъ разсчетовъ. Но дло въ томъ, что я не могу сознательно вести тебя въ петлю. Твоя газета запутала тебя кругомъ и, что всего печальне, она поглотила нетолько твои деньги, но и твое спокойствіе, и… и даже больше. Газета вовсе не твое дло, и ты это знаешь… Тебя надо вырвать изъ этого болота, а не толкать туда насильно! Если теб нужно нсколько тысячъ для того, чтобы убить окончательно свою газету и вмст съ ней свою репутацію, то я нетолько ихъ теб не дамъ, но приму мры, чтобы теб не далъ ихъ никто другой. Извини! можетъ быть это грубо, но а люблю тебя и иначе говорить не могу.
Яковлевъ молча взялся за шляпу.
— Постой! выслушай меня прежде! остановилъ его Левицкій: — я никакой цны деньгамъ не придаю, и сейчасъ теб это докажу: дай мн слово, что ты ликвидируешь свои дла и продашь газету… и я сейчасъ же отдаю теб все, что у меня есть.
— Нтъ, зачмъ же! возразилъ Яковлевъ сухо.— Я раззорять тебя вовсе не намренъ. Къ тому же такихъ денегъ, какія мн нужны, у тебя нтъ. Мн нужно, по крайней мр, тысячъ тридцать.
Левицкій всталъ.
— Тридцать тысячъ! повторилъ онъ съ разстановкой.— Да ты столько же, если не больше, долженъ своему тестю?
— Я для того и занимаю, чтобы уплатить ему. У меня есть причины, по которымъ я желалъ бы расплатиться съ нимъ.
— Послушай! Не лучше ли было бы — въ чемъ а охотно готовъ теб помочь — искать покупателя для газеты? Ты заплатишь тогда тестю деньгами, которыя получишь за нее.
— И потомъ открою табачную лавочку? Благодарю.
— Знаешь, Алексй, по совсти говоря, я бы лучше желалъ видть тебя владльцемъ табачной лавочки, чмъ русской газеты.
— Русская газета не хуже русскаго общества! Она его врное отраженіе.
— Ну, это обыкновенное оправданіе людей, которые опускаются до уровня толпы, потому что не могутъ поднять ее до себя. Вы всегда считаете публику глупе, чмъ она есть.
— Кто это мы? спросилъ Яковлевъ, отвернувшись къ окну.
— Т. е. не ты, а твои сотрудники, потому что, вдь положа руку на сердце, разв ты знаешь, что пишутъ у тебя въ газет? Я думаю, что ты едва ли даже ее читаешь?
— Какой вздоръ! сказалъ Яковлевъ, вспомнившій въ эту минуту, что онъ дйствительно ужь нсколько дней не читалъ ея.
Съ тхъ поръ, какъ онъ задумалъ планъ новаго обширнаго труда о Россіи, онъ сталъ все рже показываться въ редакцію. Мелкія журнальныя заботы тяготили его давно.
— Послдніе дни я, дйствительно, читалъ мало, сказалъ онъ посл нкотораго колебанія:— но я былъ все боленъ, я три ночи не спалъ.
— Ну, милый другъ, мы вс больные люди. Надо какъ-нибудь лечить себя. Нужно воли побольше.
— А! что воля! перебилъ Яковлевъ съ досадой.— Что вы мн все съ вашей волей, съ твердостью души!.. Нтъ, братъ, это ужь обманывать себя. Я что-то въ душу сталъ плохо врить.
— Вотъ какъ! ты нынче въ душу не вришь. Ты вотъ души въ себ не замтилъ, а нашелъ въ себ способности хорошаго журналиста. Ты имъ никогда не будешь, а теб прямо говорю.
Яковлевъ вспылилъ, сказалъ, что онъ знаетъ, что длаетъ и учить себя не позволятъ, схватилъ какую-то книгу, бросилъ ее, схватилъ перо, сталъ имъ что-то чертить на бумаг, бросилъ и это, застегнулся на вс пуговицы и хотлъ, казалось, уйти, однако, не ушелъ.
— Я не понимаю, говорилъ Левицкій:— въ чемъ состоитъ самолюбіе людей, подобныхъ теб. Я скорй понимаю какого нибудь кулака-издателя, у котораго газета вовсе не литературный и не политическій органъ, а просто мелочная лавочка, гд онъ сидитъ и торгуетъ. Я понимаю всякихъ литературныхъ хлыщей, которые такъ же появляются въ литератур, какъ пятно на плать. Но если а кого не понимаю, такъ это, извини, тхъ честнйшихъ, благороднйшихъ людей, которые сами ни на какую гадость неспособны, а. къ себ въ журналъ пускаютъ всякій сбродъ. Выслушай меня и не сердись! продолжалъ онъ, замтивъ нетерпніе Яковлева.— Я сталъ послднее время въ невозможное положеніе, со всхъ сторонъ я слышу негодованіе на твой журналъ. Молчать а не могу, тутъ задваютъ твое имя. Защищать тебя… но по совсти я и этого не могу сдлать…
— И не нужно! сдлай одолженіе. Я ни въ какой защит не нуждаюсь. Я этихъ дружескихъ цпей терпть не могу. Защита! Передъ кмъ это, въ чемъ мн защищаться? Кто мои судьи? Ваши петербургскіе либералы, которые либеральничаютъ, запирая двери на замокъ? ваша интеллигенція, которая хотла бы получать радикальную газету и имть при этомъ двадцать пять тысячъ годоваго дохода! Имть повара, чтобы давать патріотическіе обды, и коляску, чтобы здить въ ней въ парламентъ. И вы хотите, чтобы а былъ органомъ этихъ господъ, которые немножко фрондируютъ у себя въ гостиной и любятъ вольности въ газет потому, что не могутъ позволять ихъ себ сами. Эти трусы до мозга костей, требующіе смлости отъ другихъ!.. А! вы хотли найти въ вашей газет то, чего нтъ въ васъ самихъ! Вы хотли, чтобы портретъ былъ лучше оригинала!.. Журналисты не хороши… Сдлайте хорошихъ журналистовъ. Вы же ихъ создаете. Да еслибы дйствительно явился хорошій журналистъ, вы бы первые забросали его камнями. Вы бы слово правды приняли за личное оскорбленіе для себя!..
— Ты раздраженъ, Алексй, сказалъ Левицкій сдержанно:— и потому несправедливъ.
Друзья разстались холодно. Яковлевъ ушелъ разстроенный, сожаля внутренно о томъ, что вызвалъ своего друга на этотъ непріятный для обоихъ разговоръ.

XIV.

Нин стоило большихъ усилій уговорить отца, чтобы онъ принялъ у себя Яковлева, пожелавшаго возобновить съ ними знакомство. Старикъ сначала и слышать объ этомъ не хотлъ.
— У меня и такъ отъ этихъ знакомствъ голова трещитъ, говорилъ онъ угрюмо. #
‘Эти знакомства’ заключались въ томъ, что у нихъ два раза въ лто былъ Дмитрій Левицкій, приходившій съ визитомъ и оба раза, къ несчастію, застававшій Огнева дома.
Наконецъ, посл долгихъ переговоровъ, ршено было, что онъ приметъ Яковлева. Въ день, назначенный для его прізда, онъ спросилъ у дочери чистый носовой платокъ, веллъ стереть пыль у себя въ кабинет и, разложивши передъ собой какую-то книгу, угрюмо дожидался этого визита. За послднія 5—6 лтъ онъ совсмъ одичалъ и выходилъ только по дламъ въ редакцію или на толкучку за книгами. Страсть къ рдкимъ книгамъ доходила у него до болзни. На себя онъ уже нсколько лтъ не тратилъ ничего, донашивая посл сына его старые сапоги. Вс его вещи — карандаши, платки, окурки папиросъ — служили ему до послдней возможности. Но за то у него была прекрасная библіотека, извстная въ тсномъ кружк ученыхъ, стоившая ему тысячъ четырехъ деньгами, да лтъ 20 неусыпныхъ заботъ собиранія.
Пріздъ Яковлева поднялъ въ его душ старыя воспоминанія и растравилъ старыя раны. Онъ принялъ его холодно и все время усиленно молчалъ, предоставляя дочерямъ занимать его, какъ угодно. Яковлевъ тоже чувствовалъ стсненіе. Онъ еще въ юности не любилъ своего дядю, считая его старымъ педантомъ. Поздне онъ научился цнить въ немъ одну черту — его безукоризненную честность. Но онъ никогда не могъ простить ему его ограниченности. Онъ говорилъ, что нтъ ничего невыносиме ученой посредственности.
Пытаясь теперь возобновить порванное знакомство, Яковлевъ сомнвался, будетъ ли оно прочно. Дядя съ годами не сдлался мягче: онъ, напротивъ, какъ-то очерствлъ. Говорить съ нимъ было трудно. О политик онъ не говорилъ, она его не занимала, о литератур онъ новйшихъ книгъ не читалъ, кром того, что выходило на его спеціальности. Съ тхъ поръ, какъ племянникъ сдлался журналистомъ, онъ сталъ ему особенно антипатиченъ. Необходимость заставляла его работать въ гаветахъ но онъ ихъ ненавидлъ. Онъ называлъ ихъ сплетницами и не могъ простить имъ того, что он не обсуждали работъ податной комиссіи съ такимъ же безпристрастіемъ, съ какимъ онъ изучалъ законодательство Ярослава.

——

Выходя отъ своего дяди съ тяжелымъ чувствомъ недовольства, Яковлевъ спрашивавъ себя, къ чему онъ сдлалъ этотъ визитъ. Но не прошло двухъ недль, какъ онъ его повторилъ. Онъ выбралъ такой день, когда дяди, по его соображеніямъ, не было дома и, посл небольшаго колебанія, вошелъ на крыльцо, служившее въ то же время и балкономъ. Обыкновенно тамъ сидлъ кто нибудь изъ домашнихъ, или самъ старикъ съ книгой, или одна изъ дочерей (день былъ праздничный, и Нина была дома), но на этотъ разъ все было пусто. Съ некрашенаго, деревяннаго стола снята была скатерть, стояло ршето съ грибами, валялись корешки отъ этихъ грибовъ и тупой ножикъ, которымъ ихъ чистили. Мухи тучами облпили этотъ грибной соръ, залетвшая по ошибк пчела отчаянно билась между складками балконной парусины. На копн сна, лежавшей передъ окнами, брошена была раскрытая книга и чей-то носовой платокъ. На, клумбахъ въ палисадник, несмотря на вс старанія Лизы, не выросло ничего, кром подсолнуховъ и двухъ головокъ мака. Старая, сдая крапива и лопухи густо разростались по забору, одна пошла вверхъ своими смлыми остріями, другіе стлались по земл, поворачивая въ солнцу свою пыльную, сроватую поверхность. Сухая, кое-гд начинавшая уже блекнуть листва березы лниво шевелилась подъ слабымъ, Богъ всть откуда потянувшимъ втеркомъ. Синія стрекозы поднимались изъ травы съ легкимъ трескомъ и, описавши кривую на воздух, скрывались изъ глазъ въ знойномъ блеск лтняго дня. Въ жаркомъ, прозрачномъ воздух точно что-то дрожало. На безконечной вышин разорванными клочками плыли блыя облака, растянувшіяся длинной линіей и, незамтно пропадая, таяли въ горячей синев неба.
Въ дом все было тихо. Яковлевъ попробовалъ отворить дверь — дверь была заперта.
— Кто тамъ? крикнулъ чей-то испуганный голосъ.
Онъ назвалъ себя. За дверью шептались, потомъ, какъ ему показалось, побжали куда-то, чмъ-то хлопали, потомъ наступила опять тишина. Минутъ пять, по крайней мр, никто къ нему не выходилъ. Думая, что его не хотятъ принять, онъ пошелъ уже назадъ, когда его вдругъ нагнала Нина. По ея сконфуженному виду онъ догадался, что пришелъ не во-время. Она извинилась передъ нимъ, что заставила его ждать, но не приглашала его вернуться и, продолжая разговаривать, стояла на улиц. Щеки ея пылали, что съ ней бывало рдко, распустившіяся косы упали ей на спину, и вся она казалась очень взволнована.
— Я, кажется, не во-время пришелъ, сказалъ онъ, чувствуя тоже какую-то неловкость.
— Вовсе нтъ! перебила она поспшно.— Съ чего ты это взялъ! Она лгала, онъ видлъ это ясно.
— Нтъ, я такъ только зашелъ, спросить, не нужно ли вамъ чего нибудь въ город. Мн пора домой. Онъ торопливо простился и, не оглядываясь, пошелъ по деревн.
Прошло нсколько дней, и Нина начинала уже забывать объ этой неловкой встрч, полагая, что Яковлевъ не придалъ ей никакого! значенія, какъ вдругъ, къ величайшему ея удивленію, она получила отъ него письмо:
‘Ты, конечно, проклинаешь меня въ душ за то, что я такъ некстати пришелъ, когда двери твои были заперты для другихъ, а видъ всякаго посторонняго, докучливаго постителя, подобнаго мн, былъ для тебя невыносимъ. Я врю, что есть такія минуты уединенія, когда нетолько свои двери, но даже свою душу хочется запереть для всхъ, врю этому, потому что это бываетъ и со мной. Въ одну изъ такихъ минутъ я попалъ къ теб и, сказать ли? меня крайне удивилъ твой пріемъ. Удивило не то, что ты не приняла меня — ты имла полное право поступить такъ и я на твоемъ мст сдлалъ бы тоже — но то, что ты какъ будто извинялась въ этомъ. Къ чему? Разв это требовало извиненій? Мн больно видть, что и ты надваешь на себя цпи какого-то условнаго рабства. Сбрось ихъ! он не пристали къ теб. Эти мученическія вериги могутъ носить только люди убжденные.
‘Еще два слова! Въ мой первый визитъ къ вамъ, я замтилъ, что твой отецъ смотритъ на меня косо. Отчего ты не сказала мн прямо, что онъ не хочетъ этого знакомства?’
Письмо это задло Нину за живое. Она вспомнила вс подробности послдняго свиданія, свое смущеніе, неловкость и вообще тотъ странный характеръ, который приняла ихъ встрча. Объясниться было необходимо, но объясняться письменно она не хотла и отложила это до перваго свиданія. Оно не заставило ждать себя. Въ первый же свой пріздъ изъ города, она, по привычк своей гулять по вечерамъ одна, пошла на кладбище.
‘Проходя мимо церковной сторожки, гд старикъ сторожъ, сила на порог, чинилъ какой-то бредень, она вдругъ остановилась.
Изъ-за кустовъ, прямо навстрчу ей, выскочилъ блый сетеръ, внимательно и вопросительно обнюхалъ ее, и кинулся дальше по дорожк къ кладбищенской церкви. Нина узнала этого сетера, съ намъ ходилъ ея двоюродный братъ. Первымъ ея движеніемъ было повернуть назадъ, но потомъ, какъ бы въ досад на себя за эту минутную нершимость, она смло по шла дальше.
Яковлевъ былъ тутъ. Онъ сидлъ на старомъ могильномъ камн и смотрлъ задумчиво въ просвтъ между деревьевъ на алющую полосу неба, сквозившую, какъ черезъ стку, черезъ частую листву кладбищенской ограды.
— Я такъ и думалъ, что встрчу тебя здсь, сказалъ онъ, вставая.
— Почему это? спросила она съ удивленіемъ.
Онъ съ минуту смотрлъ не на нее, а мимо нея, куда-то въ даль, не отвчая на вопросъ.
— Ты получила мое письмо?
— Получила… и была имъ очень удивлена.
— Ты, можетъ быть, не такъ поняла его…
— Мн кажется, что ты не имлъ никакого права писать его мн. Какое право ты имешь требовать отъ меня какихъ-то объясненій?..
— Я такъ и думалъ, перебилъ онъ печально.— Ты не поняла меня. Объясняться! Разв я говорилъ объ объясненіи? Я именно хотлъ сказать, что нетолько объясняться, но ты даже и оправдываться не должна была передо мной. Ты должна была прямо сказать мн: а не могу принять тебя. Вотъ и все! и никакихъ разговоровъ не могло быть.
Она посмотрла ему прямо въ глаза и вдругъ засмялась.
— Хорошо! сказала она ршительно.— Другой разъ я такъ и сдлаю.
Они пошли молча по дорожк.
— Ты, можетъ быть, отчасти права, вымолвилъ онъ посл долгаго молчанія.— Въ глубин моей души я, можетъ быть, желалъ этого объясненія.
Она вынула изъ кармана сложенную записку.
— Тогда возьми это письмо. Оно говоритъ совсмъ другое.
Онъ взялъ его и, ни слова не говоря, разорвалъ. Блые клочки то закружились на воздух и полетли на чью-то могилу.
— Я поступилъ глупо, нелпо, сказалъ онъ: — и ты жестоко даешь мн это почувствовать.
— Забудемъ объ этомъ, я тебя прошу.
— Забыть этого я не общаю, но я сдлаю все, чтобы быть теб пріятнымъ: я перестану бывать у тебя.
Она остановилась.
— Къ чему это? спросила она, поднимая на него изумленный взглядъ.
— Я не могу выносить отношеній, въ которыя закралась какая-то фальшь. Разъ, этого достаточно, ты приняла меня такъ, что мое посщеніе было теб видимо непріятно. И главное — это главное, замть!— ты старалась скрыть это. Теперь, когда бы я ни пришелъ, мн все будетъ казаться, что я пришелъ не вд-время.
— Если ты это думаешь дйствительно, то, конечно, лучше прекратить наше знакомство.
Онъ слегка поблднлъ.
— Ты какъ будто рада этому, сказалъ онъ глухо.
— Нисколько! Но зачмъ же мучить себя? Передлать себя мы не можемъ. Ты всегда останешься подозрителенъ, а я… я люблю свою свободу и не уступлю ее ни кому.
— Я желалъ бы знать, всегда ли ты такъ разсуждаешь или это только теперь? со мною? Если всегда, прими мои поздравленія. Ты счастливйшая и умнйшая изъ женщинъ. Но я подожду съ этими поздравленіями… я подожду еще годъ или два. Если въ это время не случится встрчи, которая сломаетъ тебя… какъ… вотъ какъ этотъ прутъ! прибавилъ онъ, поднимая засохшую втку и тутъ-же ломая ее пополамъ: — если судьба не сыграетъ надъ тобой злой шутки и не подчинитъ тебя, твои мысли, желанія, волю, какому-нибудь черствому, сухому эгоисту, который въ одинъ годъ тебя обезличитъ, о тогда!.. тогда прими мои поздравленія! Я признаю въ теб сильную душу… я буду уважать твою гордость… Но мы подождемъ! Жизнь еще не сказала своего послдняго слова.
— Сядемъ здсь! перебила она его, останавливаясь у церковной паперти, гд изо всхъ щелей между камнями пробивалась короткая травка.
Изъ раскрытаго церковнаго окна пахло ладономъ. Сквозь желзные прутья оконной ршетки можно было видть темный иконостасъ, съ написанными во весь ростъ апостолами, съ ужасно суровымъ ликомъ Николая Чудотворца и толстыми оплывшими свчами въ тусклыхъ подсвчникахъ передъ образами. Старенькія хоругви на клиросахъ, закапанное воскомъ и нечищенное со Святой паникадило, потертое сукно на амвон, на которомъ дьякомъ пятнадцать лтъ сряду читалъ нараспвъ евангеліе — все уже доживало свой вкъ, и самая церковь стала какъ будто роста въ землю. Кругомъ бойко пошла молодая зелень, выросло нсколько новыхъ могилокъ съ свжими каменными плитами, а старая церковь какъ-то печально смотрла на эти вторженія, роняла штукатурку, уронила разъ цлый карнизъ, потеряла позолоту съ креста, обростала мохомъ и глядла въ землю.
— Ты правъ, жизнь еще не сказала своего послдняго слова, повторила Нина.— Вотъ гд она его скажетъ!..
Она указала на вырытую въ ночь могилу, съ черной, сырой еще землей и черной пустотой отверстія, ожидавшаго новаго жильца.
— Свобода! продолжалъ онъ, не отвчая на ея слова.— Ты думаешь, что ты любишь свою свободу? Мы вс, по натур своей рабы. Объ этомъ не принято только говорить, но рабство намъ гораздо понятне и ближе. Дайте мн свободу — я сейчасъ начну разбирать: на что она мн? Всякая вещь хороша, пока изъ нея можно сдлать какое нибудь употребленіе. Ну, какое употребленіе сдлаю я изъ своей свободы? Понятное дло, я ее подарю кому нибудь. Чего же лучше! и потомъ десять лтъ жизни употреблю на то, чтобы вернуть ее назадъ.
— Вотъ этого-то я и не хочу, сказала она горько:— я не отдамъ ее, чтобы не брать назадъ.
— А встрчи? перебилъ онъ горячо.— А роковыя встрчи? Та забыла ихъ! Твоя воля сильна, я врю, но какъ ты знаешь, что она не столкнется когда-нибудь съ другой, сильнйшей волей.
Нина вспомнила вдругъ о Левицкомъ. Его образъ такъ ярко всталъ передъ ней, что она почувствовала минутную слабость. Голова у нея закружилась, все подернулось туманомъ. Она гд-то смутно, далеко видла своего двоюроднаго брата и едва понимала, что онъ ей говорилъ. Онъ увидалъ эту внезапную перемну въ ней и остановился пораженный.
— Скажи мн… эта встрча… она можетъ быть была уже?
— Нтъ! прошептала она сухими, горячими губами.— Но я ея боюсь.
Она встала и пошла прямо по дорожк. Онъ съ минуту стоялъ, какъ окаменлый. По лицу его пробгали быстрыя тни, рука его дрожала, когда онъ нагнулся, чтобы поднять платокъ, который она уронила, ухода. Онъ нагналъ ее и молча подалъ его. До самой ограды они шли такъ, ни слова не говоря. Выйдя на дорогу, онъ кликнулъ сетера, который забжалъ посмотрть, что готовится къ ужину у церковнаго сторожа.
— Прощай! сказалъ онъ, обращаясь къ ней и не находя другихъ славъ, чтобы сказать ей на прощанье.
— Прощай! отвтила она просто.

XV.

Дома ожидала ее непріятная сцена. Въ ея отсутствіе приходилъ хозяинъ требовать денегъ за дачу. Денегъ въ дом не было. Дла Огневыхъ были очень плохи и послднее время они сильно нуждались. Старикъ съ самой весны страдалъ головными болями, пропустилъ дв срочныя работы и рассорился съ редакціей одной иллюстрированной газетки, которая полгода не платила ему денегъ, все приглашая придти завтра. Молодой Огневъ нсколько разъ признавался сестрамъ по секрету, что ему до зарзу нужно 25 рублей, на какія надобности онъ, впрочемъ, не объяснялъ. Лиза экономила какъ могла и выбивалась изъ силъ, чтобы прожить на т гроши, которые у нея оставались. Нсколько разъ она порывалась спросить сестру, сколько она получаетъ въ редакціи, но все какъ-то не ршалась. Но посл визита дачнаго хозяина, вс ршили обратиться къ Нин. Старикъ Огневъ самъ дожидался ея возвращенія и мрачно ходилъ по полисаднику.
Изъ города пріхалъ Козловъ и помогалъ Лиз что-то считать. Лиза все твердила: два въ ум! и чтобы не забыть, писала на бумажк.
Когда Нина пришла, отецъ спросилъ ее, не можетъ ли она заплатить пока изъ своихъ денегъ дачному хозяину. Нина съ видимой неловкостью призналась, что никакихъ денегъ изъ редакціи она не получала. Она все ждала, что Яковлевъ самъ заговоритъ объ этомъ, но онъ молчалъ, и она тоже молчала. Вопросъ этотъ мучилъ ее давно: она видла, что дома нуждаются, но всякій разъ, какъ хотла сказать объ этомъ Яковлеву, гордость и стыдъ сковывали ей уста. Она не могла понять, какъ ея двоюродный братъ не видитъ этого и не придетъ ей на помощь самъ. Но онъ, какъ и вс люди, неиспытавшіе нужды въ тсномъ смысл, былъ далекъ отъ мысли, что Огневы такъ нуждаются. Къ тому же онъ привыкъ, что вс работавшіе въ газет брали жалованье прямо изъ конторы, откуда нкоторые успли уже забрать за годъ впередъ.
Старикъ Огневъ, хотя и сказалъ, что глупо не брать своихъ денегъ, но въ душ одобрялъ свою дочь, онъ понималъ, что просить денегъ, хотя бы и своихъ, тяжело. Но Лиза, и Николай, и Козловъ не понимали этого поступка.
— Вотъ еще! говорилъ Николай.— Теб стыдно съ него брать, а ему не стыдно брать съ подписчиковъ.
— Перестань, пожалуйста! перебила Нина съ нетерпніемъ.
— Да что перестань! Вонъ и Платонъ Николаичъ тоже скажетъ. Нынче, братъ, всмъ управляетъ рубль серебромъ! Покажи цлковый — ну, и кончено! Витва жизни, говорятъ… Какая тамъ битва! Просто цлковый-рубль… И ты вдь не оттого пошла, что теб весело эту самую политику переводить, а просто оттого, что теб цлковый нуженъ. Нуженъ, такъ и бери!
— Не вс работаютъ изъ-за цлковаго, сказала она съ презрніемъ.— Есть люди, которые думаютъ, что работать обязанъ всякій.
— Тогда ужь лучше пахать или косить, замтилъ Козловъ.
— Почему же это лучше? спросила Нина, все боле раздражаясь.
— Полезне!
— Я право не знаю, что полезне: пахать ли, камни ли ворочать или книги издавать. Я длаю то, къ чему боле способна. А если я не думаю, вмст съ моимъ братомъ, что главное въ жизни — рубль! такъ и вы вдь этого не думаете…
— Что такое рубль? перебилъ Козловъ.— Рубль — это удовлетвореніе моихъ потребностей. Вещь законная.
— Ахъ! и вы теперь будете доказывать, что рубль главне!
— Да, только мой рубль и вашъ — это дв вещи разныя.
Онъ помолчалъ и прибавилъ:
— А что я вижу въ васъ такое безкорыстіе, это меня радуетъ. Женщины, насколько я замтилъ, отличаются еще большей алчностью, чмъ мужчины. Въ нихъ больше развита страсть къ пріобртенію…
Уходя спать, старикъ Огневъ на минуту остановился, какъ будто для того, чтобы зажечь свчу и сказалъ дочери, не оборачиваясь:
— А, что Нина… Нельзя ли это, какъ-нибудь… Ну, написать ему, что ли… Идти къ нему теб, конечно, неловко. А я думаю, написать бы… Впрочемъ, какъ хочешь… Теб это лучше знать.
Жалкій и нершительный видъ старика, который такъ не шелъ къ его орлиной фигур, горько отозвался въ сердц его дочери.
— Я ужь ршилась, сказала она, вставая.— Я переговорю съ нимъ. Я буду у него сама и объяснюсь.
Она подошла къ окну, распахнула его и стала глядть въ теплую тьму лтней ночи. Сквозь зелень палисадника можно было видть огоньки въ окнахъ дачи, стоявшей напротивъ, черезъ дорогу. Еще дальше, черезъ поле, виднлся зеленый фонарь на желзной дорог. Внизу подъ горой играли на гармоник, гд-то вдали, слышно было, хали, громыхая, пустыя телеги. Въ Палисадник все бы было темно, и одна только тонкая высокая осина, попавшая въ полосу свта изъ окна, дрожала своей блдной зеленью, ясно показывая каждый свой листахъ. Было что-то печальное, тоскливое въ этомъ трепетавшемъ дерев, покорно кивавшемъ своими тонкими втвями.
И тоска, сжимавшая сердце Нины, росла, когда она глядла на это жалкое дерево. Ей казалось, что она сама теряетъ опору и качается, какъ эта втви, безсильно сгибаясь подъ ударами судьбы. Та же тьма, которую она видла теперь передъ собой, ожидала ее и впереди. Отецъ старлъ и опускался, работа ему становилась не подъ силу. Братъ думалъ только о себ, о томъ, какъ бы ему повеселе пожить, родительскій домъ былъ для него гостинницей, въ которой онъ занималъ пока хорошій номеръ, но очистится номеръ получше, онъ уйдетъ туда. Старшая сестра умирала, умретъ она, и Козловъ удетъ совсмъ изъ Петербурга.
Все шло къ разрушенію, все распадалось…

XVI.

— Покойной кочи! сказалъ кто-то сзади.
Она вздрогнула и обернулась. Передъ ней стоялъ Козловъ съ маленькимъ зажженнымъ фонаремъ.
— Куда вы? спросила она, ничего не понимая.
— Спать иду. Одинадцатый часъ.
— Вы гд же спите?
— А въ сара, на сн. Отлично! Пахнетъ крпко, такъ и забираетъ… Ночь такая теплая, славная! Сквозь крышу даже звзды видно.
Онъ хотлъ идти, но она вдругъ, что-то вспомнивъ, сдлала ему знакъ, чтобъ онъ остановился.
— Я вотъ что хотла вамъ сказать, начала она торопливо. Я всегда готова, вы это знаете, быть вамъ полезной, чмъ могу. Но послдній разъ… я не знаю, слышали ли вы объ этомъ…
— Что такое? спросилъ онъ торопливо.
— У меня былъ этотъ господинъ, вы знаете…
— Ну, да, хорошо! Дальше…
— По вашему совту, я выдала его Лиз за газетнаго сотрудника. Но въ это самое время пришелъ вдругъ Яковлевъ. Онъ его увидалъ въ окно, сдлался блй бумаги… ‘Ради Бога не принимайте его… Онъ меня знаетъ!.. Я не могу съ нимъ встртиться!’ Вы понимаете мое положеніе! Въ другой комнат сидитъ Лиза… У меня душа не на мст, что она что-нибудь услышитъ. Этотъ мнимый сотрудникъ Яковлева, который не можетъ съ нимъ встртиться… Я вижу по его лицу, что Богъ знаетъ, чмъ это кончится. Я знаю, что Яковлевъ порядочный человкъ… но я вижу тутъ не одинъ страхъ, нтъ, тутъ есть что-нибудь еще… Личная вражда, или… я не знаю. Эти люди не должны были встрчаться.
— Что же вы сдлали? спросилъ Козловъ, когда она остановилась.
— Я не помню что… Знаю только, что какую-то глупость. Я вышла къ Яковлеву сама…
— Ума тутъ особеннаго не нужно! сказалъ Козловъ невозмутимо.— Надо больше владть собой!
— Я это знаю, благодарю васъ…
— Вы, по крайней мр, поправили ли это? продолжалъ онъ серьзно.— Вы видлись потомъ съ Яковлевымъ.
Она повторила въ краткихъ словахъ свой разговоръ съ нимъ и упомянула вскользь о письм.
— Вамъ нужно еще школу хорошую пройти, сказалъ онъ сурово.
Нина молчала. Странная вещь! Эти слова не задли ея самолюбія, какъ многое другое, чего она ему не прощала.
Да! школу нужно пройти! подумала она съ горечью.
До сихъ поръ ей казалося все, что она не живетъ, что это такъ только, а настоящее еще впереди. Восемь лтъ прошли незамтно въ этихъ ожиданіяхъ. Когда она оглянулась на свое прошлое, Боже, какъ скучна, однообразна показалась ей эта вереница длинныхъ дней, проведенныхъ въ ожиданіи чего-то…
— Вы изъ хорошаго матеріала сдланы, продолжалъ Козловъ, совершенно такъ, какъ бы она была какой-нибудь химическій продуктъ, а онъ экспертъ, призванный для опредленія его годности:— да вотъ полежала вещь безъ употребленія, ну, и не годится! Ржавчина ее съла, сырость, всякая дрянь…
— Вещь! остановила его Нина съ ироніей.— Я въ самомъ дл должно быть вещь. Вы обо мн такъ и говорите.
— Нтъ, вы не вещь!.. А вы только, по русской лни, съ мста двигаться не любите. Вы тяжелы на подъемъ — вотъ что… Сочувствовать-то вы, пожалуй, сочувствуете, да только такъ, что вотъ ‘не будетъ ли это безпокойно’. Это ничего, что у васъ огоньки въ глазахъ бгаютъ. Втеръ подуетъ, загаситъ и ихъ. А русскіе втры сильны. Слава Богу! есть гд разгуляться…
— Перестаньте ради Бога! остановила она его почти съ мольбой.— Что вамъ отъ меня нужно? Говорите!.. Нужна я вамъ на что-нибудь? Я на все готова. Вы знаете… Не дорожу а вашимъ спокойствіемъ! Что мн въ немъ… Не бури я боюсь, не втровъ вашихъ, а вотъ этой тишины, этой мертвой тишины, отъ которой воздухъ спирается, дышать тяжело… Дни, недли, года, все одно и одно!.. И безцльно, глупо, никому не нужно…
Въ голос ея вдругъ что-то зазвенло и оборвалось… Она поспшно отвернулась и стала глядть въ окно.
Козловъ съ минуту молчалъ.
— Жертвы! замтилъ онъ, наконецъ, съ усмшкой.— Вы съ этимъ не торопитесь. Это все порывы, потомъ это пройдетъ. Вы потомъ мн сами будете благодарны, что а вашей жертвы не принялъ.
При этомъ онъ какъ-то вопросительно и пытливо взглянулъ на Нину. Взглядъ его, быстрый какъ молнія, скользнулъ по ней, какъ бы желая въ одинъ моментъ прочесть, что происходитъ въ глубин ея души, и тотчасъ же принялъ выраженіе равнодушное. Она стояла неподвижно, скрестивъ руки на груди и смотрла въ темноту.
— Покойной ночи! повторилъ онъ, подождавъ нсколько минутъ и видя, что она не выходитъ изъ этой неподвижности. Она повернула къ нему свое усталое лицо.
— Вы ужь уходите? Прощайте!
— Вамъ, я вижу спать хочется.— Ахъ да, я и забылъ. (Онъ опустилъ руку въ карманъ). Вамъ письмо есть.
Она издали еще, при слабомъ свт фонаря, узнала знакомый почеркъ. Въ глазахъ ея что-то зажглось.
— Когда оно получено?
— Вчера. Кажется, вчера. Да тамъ на штемпел увидите… Огня не прикажете ли?
Онъ досталъ изъ кармана спички и зажегъ ей свчу. Только что онъ ушелъ, она разорвала конвертъ и жадными глазами стала пробгать письмо.
‘Дорогой другъ мой, я не шелъ къ вамъ все это время, чтобы не опечалить васъ своей разстроенной и — къ чему скрывать это — злой физіономіей. Вс мелочи жизни, которыя послднее время отравляютъ мое существованіе, оставили на ней свои слды. Я боленъ душевно и физически и страдаю невыносимо. Я чувствую кругомъ себя и, что всего ужасне, въ себ самомъ, одну ни чмъ ненаполнимую пустоту. Надежды на возможность когда-нибудь лучшаго будущаго во мн угасли давно. Самыя горькія минуты въ такомъ состояніи — это минуты пробужденія. И вотъ въ одну изъ такихъ-то минутъ а пишу къ вамъ… Я такъ одинокъ въ настоящее время, такъ печально равнодушенъ къ людямъ, что только вы, вы одна можете согрть меня своимъ словомъ участія. Не удивляйтесь же, если а приду къ вамъ разбитый, больной душой и начну передъ вами свою исповдь, горькую повсть своихъ страданій’…

XVII.

Цлое общество собралось у Яковлева на его дачномъ балкон, украшенномъ фестонами изъ полосатаго тика. Тутъ были Бобиковы, мужъ и жена, и элегантная Бетси — младшая сестра Бобиковой, и Дмитрій Левицкій въ ужасно клтчатой матеріи, которой онъ самъ замтно конфузился, и отецъ Яковлева, плотный, мясистый старикашка съ нсколько плотояднымъ и высматривающимъ выраженіемъ. Все это общество было занято чаемъ и маленькими невинными сплетнями, Бобиковъ игралъ первую скрипку, а остальные ему вторили.
Только самъ хозяинъ сидлъ угрюмо въ углу и смотрлъ машинально, какъ Бетси разливаетъ чай, показывая свою полуоткрытую, сквозившую изъ подъ тюля розовую руку. Это была двушка не то, чтобы очень красивая, но чрезвычайно элегантная. Она умла носить свои платья и прическу съ удивительной граціей. Ея необыкновенный успхъ въ свт объяснялся тнь строгимъ достоинствомъ съ печатью тонкаго изящества, съ какимъ она умла держать себя. Вс ея движенія были красивы, выраженіе ея глазъ, какъ-то строго недоумвающее, было одно изъ тхъ загадочныхъ выраженій, подъ которымъ можетъ скрываться очень многое и можетъ ничего не скрываться. Теперь, когда ея зять такъ мило злословилъ и, воспользовавшись минутнымъ отсутствіемъ Дмитрія Левицкаго, избралъ тэмой для злословій его брата, она слушала внимательно, продолжая разливать чай и изрдка только кидая на него недоумвающіе взгляды, точно все, что онъ говорилъ, было для нея и ново, и занимательно. Ея сестра отнеслась къ этому иначе: она не хотла, чтобы при ней говорили дурцо о Левицкомъ. Онъ такъ глубоко несчастливъ! Такъ невыносимо страдаетъ отъ пошлости и пустоты Петербургской жизни! Не дальше, какъ вчера онъ говорилъ ей, что жить не стоитъ и что онъ боленъ душевно и физически.
— Онъ боленъ, какъ-же! сказалъ Бобиковъ насмшливо.— Спроси только: отчего? Отъ немилости къ нему высшаго начальства. Его недавно въ министерств распекли.
— Гадко даже слушать! замтила Вра съ досадой.— Удивительная вещь! вы умные люди, а сплетничаете, какъ женщины.
— Qu’est ce que c’est que сплетня? Мы называемъ вещи ихъ именами. Боленъ! отчего боленъ? Оттого что распекли. А вы говорите, отъ пошлости и пустоты петербургской жизни. Вольно же вамъ!..
Онъ закинулъ ногу черезъ балконъ, гд сидлъ верхомъ на перилахъ, соскочилъ, поднялъ какую-то бумажку, посмотрлъ на нее, бросилъ и слъ опять на то же мсто.
— Нельзя все мрять на такой аршинъ! сказалъ вдругъ Яковлевъ.— Я замтилъ, что у насъ въ Петербург все хорошее, даровитое, все, что выдается изъ уровня посредственности, принято топтать въ грязь. Мы не успокоимся до тхъ поръ, пока не затопчемъ, не смшаемъ съ грязью всего, чмъ мы могли бы гордиться. Унижать, снимать съ пьедесталовъ, клеветать — вотъ наше дло!
Онъ какъ-то злобно взглянулъ кругомъ себя, какъ бы приглашая принять его вызовъ. Но Бобиковъ не тронулся. Онъ привыкъ къ этимъ выходкамъ своего родственника.
— Ты что-жь, Лиза, молчишь? обратился онъ къ своячениц.— Заступись и ты! Ты вдь дама его сердца.
— Какіе пустяки! отвтила она равнодушно.
Она не успла кончить, какъ въ дверяхъ показался Левицкій. Бобиковъ, какъ ни въ чемъ ни бывало, подалъ ему руку.
— А мы тутъ объ васъ говорили. Вы хвораете, я слышу?
— Какъ всегда! отвтилъ онъ уклончиво.— Гнилой продуктъ гнилого Петербурга!
Онъ почтительно подошелъ къ Бетси и, пожимая ей руку, нжно взглянулъ въ ея темные, красивые глаза. Она чуть замтно улыбнулась и поправила свой шлейфъ, чтобы дать ему мсто у стола. Старикъ Яковлевъ подвинулъ ему стулъ. Онъ съ особенной аффектаціей прислуживался всмъ, кто былъ принятъ въ дом его сына.
— Васъ какая-то дама спрашиваетъ, сказалъ Дмитрій, выглядывая въ дверь и длая знаки Яковлеву.
— Кто такое?
— Я не знаю, она на крыльц дожидается.
Яковлевъ всталъ и вышелъ черезъ комнаты на крыльцо. Тамъ его ждала Нина.
— У тебя гости? спросила она тревожно.— Мн нужно сказать теб нсколько словъ.
— Хочешь пройти ко мн?
— Все равно.
Онъ пошелъ впередъ, показывая дорогу, она молча слдовала за нимъ. Въ зеленой полутьм его кабинета, гд на всхъ столахъ стояли букеты изъ цвтниковъ, а подъ самымъ окномъ росло какое-то развсистое, совсмъ загородившее свтъ дерево, ей не такъ было стыдно признаться ему, что она пришла за деньгами. Она стояла, не поднимая глазъ, вертла въ рукахъ свой зонтикъ и казалась очень возбужденной. Она не могла простить ему, что онъ довелъ ее до этого объясненія.
Онъ взялъ со стола визитную карточку, написалъ на ней нсколько словъ и подалъ ей.
— Ты получишь деньги изъ конторы. Я бы отдалъ теб и сейчасъ, но у меня здсь нтъ.
Онъ сказалъ это такъ, какъ будто не придавалъ этому никакого значенія. Онъ не зналъ или не хотлъ знать, какихъ долгихъ мученій стоилъ ей этотъ визитъ. Она два раза уходила ютъ воротъ, не ршаясь подняться наверхъ. Ей казалось, что всякій, кто ей встртится, увидать по ея лицу, что она пришла просить денегъ. Ей казалось, что она, какъ переводчица, вовсе даже Яковлеву и не нужна, что онъ держитъ ее изъ милости и, какъ только она заговоритъ о деньгахъ, скажетъ ей:
— Да вдь, собственно говоря, вы мн и ненужны совсмъ.
Когда она дожидалась его на крыльц, ей это стало такъ ясно, что еслибъ не стыдно было кучера, который показалъ ей дорогу, она повернулась бы и ушла.
‘Конечно, я ему не нужна! думала она съ горечью’.— И теперь, когда онъ такъ равнодушно отдалъ ей свою карточку, она убдилась въ этомъ окончательно.
— Ты, пожалуйста, не стсняйся! сказала она громко.— Родство тутъ ничего не значитъ. Если я теб ненужна, скажи мн это прямо.
Онъ слегка измнился въ лиц.
— На это, видишь ли, я могу или ничего не отвчать, или сказать слишкомъ многое, я остановлюсь пока на первомъ.
— Я понимаю тебя, возразила она отрывисто.
На лиц ее что-то задрожало. Она сжала въ рук визитную карточку и вдругъ бросила ее на столъ.
— Мн не нужно твоихъ денегъ… Прощай.
Онъ нагналъ ее и схватилъ за руку.
— Останься! выговорилъ онъ съ силою.— Ты хотла объясненія — ты его услышишь.
Лицо его мгновенно поблднло и только засвтившіеся, потемнвшіе глаза глядли на нее какъ-то странно.
— Алексй, ты здсь? спросилъ кто-то, раздвигая втви подъ окномъ.
— Здсь! я сейчасъ приду, отвтилъ онъ нетерпливо.
— Иди скоре! Дамы узжаютъ.
— Мы узжаемъ, повторилъ женскій голосъ.— Папа ждетъ насъ къ обду. Какъ у васъ здсь хорошо! Можно посмотрть?
— Войдите! сказалъ Яковлевъ съ досадою.
Нина вопросительно оглянулась на него.
— Ничего! замтилъ онъ:— он сейчасъ уйдутъ.
Дамы, шума своими платьями, вошли въ кабинетъ. За ними Левицкій, веселый, помолодвшій, съ вткой резеды въ петличк и что-то оживленно разсказывавшій Бобикову. При вид Нины, онъ какъ-то отороплъ, она еще больше его, и стояла, неловко прижимаясь къ столу и проклиная въ душ своего двоюроднаго брата за этотъ неожиданный сюрпризъ. Левицкій вжливо и скромно поклонился ей и сдлалъ видъ, что знаетъ ее мало.
Бдная Нина, въ своемъ сромъ бумажномъ плать, съ какимъ-то измятымъ бантомъ внизу, который пришила ей Лиза, снимавшая моды съ журнала, казалась очень жалкой передъ высокой, элегантной Бетси, одвавшейся у Андрі и державшей себя съ той изящной простотой, которая кружила головы ея поклонникамъ. Нина въ одно мгновеніе поняла это и всю невыносимую неловкость своего положенія въ этомъ чужомъ ей обществ, гд вс смотрли на нее съ любопытствомъ, и равнодушнымъ оставался одинъ только ея ‘дорогой другъ’.
Стыдъ и досада на Яковлева кипли въ ея груди, она сжала губы и молча, непривтливо смряла глазами свою соперницу. Острое до боли чувство ревности и презрніе къ кому-то, и ужесточеніе, и сознаніе своего безсилія отуманили ей голову. Она чувствовала, что еще нсколько такихъ минутъ, и она на что-то ршится, на что — она не знала сама. Но гости скоро ушли. Яковлевъ пошелъ ихъ провожать, Левицкій остался.
— Бдный другъ мой, сказалъ онъ печально: — съ какимъ празднымъ, холоднымъ любопытствомъ смотрли на васъ эти люди! Мн было больно за васъ.
Нина выпрямилась и окинула его своимъ огненнымъ взглядомъ. Она что-то хотла сказать ему, но удержалась и молча отошла къ окну.
Онъ постоялъ, подумалъ и сдлалъ къ ней нсколько шаговъ.
— Намъ нужно еще объясниться, сказалъ онъ тихо.— Ваше письмо вызываетъ на отвтъ. Вы знаете, что это очень странное письмо.
— Посл! прошептала она, показывая глазами на возвращавшагося Яковлева.
Вмст съ нимъ вернулся и Дмитрій. Разговоръ не клеился. Дмитрій, недавно только помирившійся съ братомъ, нарочно старался съ нимъ заговаривать, чтобы растопить тотъ ледъ холодной ироніи, съ какой относился къ нему братъ. Желая его задобрить, онъ сталъ вдругъ восторженно расхваливать Бетси. Павелъ хмурился, кусалъ губы и сразу оборвалъ разговоръ.
— Могу я сегодня вечеромъ быть у васъ? обратился онъ къ Нин.— Вы никуда не собираетесь?
— Я буду очень рада. (Она встала и взяла свой зонтикъ). Я буду васъ ждать, сказала она сдержанно, едва дотрогиваясь концами пальцевъ до протянутой ей руки.
Яковлевъ подозрительно слдилъ за ними.
— Ты забыла это! замтилъ онъ, доставая со стола брошенную карточку и подавая ей.
Она съ минуту колебалась. Вся кровь горячими волнами приливала ей къ лицу. Взять теперь, посл того, какъ она уже разъ отказалась?.. Не взять?.. Но почемъ она знала, на что онъ былъ способенъ! Что онъ хотлъ сказать, когда съ сверкающими глазами предлагалъ ей объясненіе? Она знала по слухамъ силу его дикаго упрямства. Сдлавъ усиліе надъ собой, она взяла эту карточку и, не глядя, опустила ее въ карманъ.
Когда она вышла изъ этого дома, гд пережила столько отвратительныхъ минутъ, ей казалось, что никогда уже не оправиться ей отъ этого униженія. Злоба на себя и на всхъ стснила ей грудь. Тысячи разныхъ плановъ перекрещивались въ ея голов, ни на одномъ она не остановилась: все казалось ей нелпо.
Уже недалеко отъ дому, спускаясь въ лощину, гд нужно было перейти по жердочкамъ черезъ рчку, она остановилась и разорвала въ клочки визитную карточку Яковлева, не понимая хорошенько, зачмъ она это длаетъ. Ей смутно только представлялось, что она отошлетъ ее въ запечатанномъ конверт безъ всякихъ другихъ объясненій. Но какъ только она почувствовала въ рук эти слды своей безсильной злобы, точно что-то упало въ ея сердц. Злоба ея прошла мгновенно. Дома ждали этихъ денегъ, какъ спасенія. Она не знала теперь, съ какими глазами показаться отцу.
Она сла на камень и, сжимая голову руками, смотрла на рчку, неслышно протекавшую въ этомъ мст, немного дальше она длала поворотъ, пропадала въ кустахъ и давала о себ знать только ровнымъ журчаньемъ, напоминавшимъ раннюю весну. Она пошла тамъ подъ гору и, обмывая круглые, тупые камни, съ силой устремлялась на нихъ и, обрызгавши ихъ блой пной, бжала дальше между густо-заросшими, низенькими берегами.
Нина смотрла на эту холодную, прозрачную, казавшуюся отъ цвта дна краснокоричневой, воду, какъ она тихо струилась подъ ногами, унося какой-нибудь листокъ, который плылъ, качаясь, мимо нея, и вдругъ ускорялъ движеніе, подходя къ тому кусту, за которымъ рчка давала колно и катилась внизъ по склону. Невыносимый блескъ солнца, прохлада этой воды, ясная тишина дня — все дышало такимъ полнымъ, безусловнымъ покоемъ, что только безпокойный человкъ могъ еще копаться въ своей душ, не замчая этой свтлой, широкой и немного мертвой тишины.

XVIII.

Въ тотъ же день вечеромъ, когда въ деревн одинъ за однимъ погасали огни, дв фигуры, невидимыя въ темнот, стояли, тихо разговаривая подъ березками, позади дачи Огневыхъ.
— Вы несправедливы ко мн, говорилъ мужской голосъ.— Вы вините меня въ томъ, что я доврчиво приходилъ къ вамъ и можетъ быть съ излишней, для человка моихъ лтъ, болтливостью надодалъ вамъ своими жалобами. Но, другъ мой, зачмъ же вы не сказали мн этого раньше? Зачмъ вы не сказали мн прямо: уходи! мн скучно тебя слушать, твоя неудавшаясь жизнь ни для кого не можетъ быть интересной.
— Полноте! перебилъ взволнованный женскій голосъ.— Вы очень хорошо видли, что вамъ не скажутъ никогда: уходи! Вы это знали тогда и отлично знаете теперь.
— Я думалъ это тогда — да, но теперь, посл вашихъ словъ… я начинаю сомнваться въ этомъ. Я вижу въ васъ какую-то внезапную и непонятную для меня перемну. На мст доброй, безконечно доброй двушки, къ которой я шелъ отдыхать душой, я вижу вдругъ строгаго судью, требующаго отъ меня отчетовъ, оправданій въ чемъ-то… Я могу быть виноватъ, и я дйствительно виноватъ передъ многими, но не передъ вами! Вы, можетъ быть, единственный человкъ, передъ которымъ я даже въ мысляхъ никогда не погршилъ. Я всегда относился къ вамъ съ такой любовью… (Нина вздрогнула) съ такой братской любовью, продолжалъ онъ: — съ такой искренней, чистой дружбой, какую, дай Богъ, чтобы чувствовали къ вамъ другіе. Что же могло такъ оскорбить васъ въ моихъ отношеніяхъ къ вамъ? Неужели то, что въ нихъ не было того, что называется увлеченіемъ, страстью? что я не смотрлъ на васъ, какъ мужчина на женщину, и видлъ въ васъ не женщину, а товарища, друга, сестру?.. Но я горжусь этимъ. Я потому и могу смло протянуть вамъ руку, что въ моихъ чувствахъ къ вамъ не было ничего двусмысленнаго, что я могъ спокойно встртить вашъ взглядъ и улыбнуться вашей доброй улыбк.
Онъ остановился. Нина обрывала машинально листья съ какой-то втки, мяла ихъ между пальцами и роняла на землю.
— Чтожъ, вы правы! вымолвила она съ горькой усмшкой.— Что я могу сказать вамъ на это? Вы правы совершенно. Я была для васъ товарищемъ… сестрой! Вы не спросили только одного, желаю ли я, могу ли я быть вашей сестрой…— ‘Спокойно встртить вашъ взглядъ’… Боже мой! (Она закрыла вдругъ лицо руками). Фразы! все фразы…
— Фразы? Нтъ мой другъ. Я честный человкъ, я вамъ эта повторяю. Вся бда именно въ томъ, что я слишкомъ честный человкъ. Еслибы я не былъ имъ, о Боже мой! я бы давно упалъ въ вашимъ ногамъ и признался вамъ въ любви. Мн было-бы такъ легко это сдлать! Мн это было бы тмъ легче, что счастье быть любимымъ всегда огромное счастье. Да, но я этого не сдлаю. Я говорю себ: ты счастливъ, хорошо! а потомъ? Кто будетъ расплачиваться потомъ за эту минутную слабость воли? непростительную слабость, потому что въ основ ея лежитъ… польщенное самолюбіе. Другъ мой! я не такъ чудовищно самолюбивъ, чтобы играть чужой душой и прикидываться влюбленнымъ, и все для того, чтобы вызвать на признаніе другого. Я напротивъ длаю, чтобъ этого никогда не могло случиться. Я съ первыхъ же шаговъ говорю: смотрите, передъ вами человкъ съ разбитымъ сердцемъ! Не ждите отъ него ничего. Разв не такъ же поступилъ я съ вами? Сколько разъ говорилъ я вамъ, чтобы вы не доврялись вашимъ чистымъ порывамъ и не ждали какихъ нибудь другихъ чувствъ, кром братскихъ отъ такой жалкой развалины, какъ я. Разъ, только разъ я позволилъ себ сказать, что когда нибудь тамъ, въ далекомъ будущемъ… Но я говорилъ это искренно. Я готовъ повторить это и теперь.
— Благодарю васъ! перебила она стремительно.— Вы и теперь даже не отнимаете у меня надежды, чтобы черезъ годъ придти и сказать: я ждалъ, что чувство придетъ, но оно не пришло, не будемъ смущаться, будемъ ждать еще, останемся друзьями по прежнему. Вы думаете, что этой искры надежды, которую вы бросили мн, какъ милостыню, на годъ еще хватитъ, а тамъ… А тамъ вы бросите мн еще что нибудь! Вы не подумали только объ одномъ, что эта игра, пріятная для васъ, тяжела для меня, что я устану наконецъ! Вы слишкомъ честный человкъ. Пусть такъ! Но я тоже слишкомъ самолюбивая женщина, чтобы быть жертвой вашей честности. Что я ваша жертва, вы въ этомъ ни минуты не сомнваетесь. И вы, можетъ быть, правы. Чтожь! Къ чему обманывать себя. Я васъ любила… я, можетъ бытъ, даже люблю васъ и теперь.
Она остановилась, точно испуганная своимъ признаніемъ.
Онъ поймалъ въ темнот ея руку и покрылъ ее поцлуями. Она едва могла опомниться отъ изумленія и потомъ съ силой вырвала ее.
— Довольно! сказала она.— Мы пришли сюда не въ любви объясняться. Мы пришли врагами, вы это знаете. Если вы такой честный человкъ, какимъ вы себя считаете, отнын слово ‘другъ’ не будетъ упомянуто между нами. Поздно, однакожъ! прощайте.
— О вы уйдете такъ? Вы ничего больше не скажете мн?
— Мы, кажется, уже все сказали. Я оцнила вашу честность, вы слышали мое признаніе. Чего же вамъ еще? Ахъ да, разв вотъ что! а давно хотла васъ спросить: правда, что вы женитесь?
Наступила минутная пауза.
— Когда я писалъ къ вамъ въ послдній разъ, началъ онъ нетвердо: — и просилъ васъ выслушать горькую повсть моей жизни, я именно хотлъ говорить съ вами объ этомъ.
— Со мной? повторила она задрожавшимъ вдругъ голосомъ.— Вы хотли говорить со мной о вашей женитьб!
Она усмхнулась и, отыскивая ощупью скамью, опустилась на нее.
— Говорите, я васъ слушаю.
Она чувствовала, какъ отвратительное чувство ревности подступаетъ ей къ горлу, давитъ ее, жжетъ и не даетъ ей больше ничего сказать. Этого только недоставало, чтобы довершить ея мученія.
— Да я, можетъ быть, женюсь, сказалъ онъ печально.— Отчего же не попробовать, до какихъ предловъ можетъ идти терпніе человка? Гд границы тому, что онъ можетъ вынести, не разрядивши въ себя дуло пистолета? Конечно, не буду скрывать отъ васъ, и тутъ, какъ и во всемъ, есть лучъ надежды. Я буду не одинъ, это уже много. Чувство одиночества грызетъ меня ужасно. Я уже не удовлетворяю себя — печальный признакъ! Я бгу отъ самого себя. Прежде этого не было со мной. Строго говоря, я даже долженъ жениться. Но на комъ? вотъ что важно! на комъ? Взять существо впечатлительное, нервное, страстное — значитъ погубить и его, и себя. Я, впрочемъ, говорилъ уже объ этомъ, вы должны понимать меня… Tranchons le mot! я долженъ жениться на двушк, которую а не люблю и не буду любить никогда.
‘Ложь!’ подумала Нина. Съ той минуты, какъ извстіе о его женитьб подтвердилось, кровь ея сдлала нсколько быстрыхъ, оборотовъ и все ея существо прониклось страстнымъ желаніемъ чего-то. Она мысленно куда-то спшила, хотла опередить событія, летть куда-то… Она, чувствовала что бездйствіе для нея невыносимо.
— Все это пока только одни предположенія, продолжалъ Левицкій.— Я, можетъ быть, никогда не ршусь привести ихъ въ исполненіе. А, можетъ быть, мн даже и откажутъ. И это возможно…
Онъ вдругъ задумался. Должно быть, мысль объ отказ представилась ему сильне обыкновеннаго.
— Все это между нами, конечно! прибавилъ онъ поспшно.— Вы не станете добиваться, кто эта особа! Вы должны мн это общать.
Нина встала.
— Вы можете быть покойны. (Она вспомнила свою утреннюю встрчу съ нимъ, его сконфуженный, почти виноватый видъ когда онъ кланялся ей отъ дверей, не подавая руки, и презрніе зазвучало въ ея голос). Я не поставлю васъ больше въ необходимость длать видъ при другихъ, что вы меня не знаете. Я буду держать себя такъ, какъ будто мы и въ самомъ дл не знаемъ другъ друга.
Съ этими словами, она скрылась въ темнот. Онъ напрасно пытался ее нагнать. Мсто было ей лучше знакомо, чмъ ему. Къ тому же она пошла не домой, а совсмъ въ другую сторону, что можно было угадать по сухому шелесту втокъ, которыя она задвала на ходу.

XIX.

Прошло дв недли.
Левицкій только-что пообдалъ въ клуб съ Бобиновымъ и вернулся домой въ томъ радостномъ настроеніи, которое бываетъ у человка, когда онъ сълъ хорошій обдъ и знаетъ, что вечеръ у него свободенъ. За обдомъ рчь шла о предполагавшихся перемнахъ въ министерств, которыя, еслибы состоялись, общали Левицкому много хорошаго, такъ какъ его ближайшимъ начальникомъ длалось лицо ему покровительствовавшее.
Чувствуя себя въ хорошемъ расположеніи духа, онъ думалъ прохать въ Павловскъ, чтобы послушать музыку, поглядть на толпу и хоть немного освжиться отъ скучной переписки о размщеніи переселенцевъ въ Западной Сибири и отъ новаго положенія о киргизахъ. Онъ, хотя и говорилъ всмъ, что это дла крайней важности, но въ настоящую минуту охотно перемнялъ бы ихъ на какой-нибудь штраусовскій вальсъ.
Звонокъ въ передней непріятно вывелъ его изъ раздумья. Онъ хотлъ уже отдать приказаніе, чтобы гостя не принимали, но это былъ Яковлевъ, входившій безъ доклада.
— Ахъ, signor! встртилъ его радостно Левицкій.— Отлично. Я ду въ Павловскъ, демъ вмст.
— Нтъ, я не могу.
— Отчего?
— Нтъ, мн нельзя. Ты позжай. Да еще время есть. Посидимъ немного.
Левицкій оглянулся на своего друга. Лицо его показалось ему какъ будто разстроеннымъ.
‘Такъ и есть, подумалъ онъ.— Въ Павловскъ не попадешь’. Яковлевъ сталъ молча ходить по комнат.
— Чтожь ты? Позжай въ Павловскъ, сказалъ онъ, вдругъ оборачиваясь:— а то опоздаешь.
— Такъ подемъ вмст.
— Нтъ, а не могу.
— Да отчего?
— Нтъ, такъ… не могу.
Онъ остановился и съ большимъ вниманіемъ разматривалъ шляпу Левицкаго.
— Я, видишь ли, это странная вещь… я, кажется, женюсь.
— Ты?!
Левицкій не могъ опомниться отъ изумленія.
— Да. То есть, я наврное женюсь. Это дло ршенное.
— Алексй! да ты не смешься надо мной?
— Нтъ, а теб серьзно говорю. Я не знаю, отчего ты думаешь, что а смюсь… Впрочемъ, это еще не скоро, не раньше, какъ въ ноябр.
‘Годъ какъ разъ! вспомнилъ Левицкій о смерти его первой жены.— Трауръ кончился’.
— Ты женишься! На комъ?
— Да на… на Огневой.
Левицкій не сказалъ ничего. Яковлевъ съ безпокойствомъ слдилъ за нимъ.
— Чтожь ты какъ будто… Ты мн ничего не говоришь?
— Я! воскликнулъ Левицкій.— Я не смлъ надяться, но это всегда было моей мечтой. Лучшей жены ты не могъ себ выбрать.
— Ну, вотъ, а я боялся, что ты… не такъ какъ-нибудь на это посмотришь. Мн было бы тяжело, еслибы ты и моя жена… вообще еслибы вы чуждались другъ друга. Это смшно, чтожь объ этомъ говорить, но ты, Павелъ, для меня, ты знаешь… Я никого еще такъ…
Левицкій не далъ ему кончить и крпко дожалъ ему руку.
— Ты выходишь на новый путь, Алексй, и на путь хорошій, я увренъ. Вліяніе женщины будетъ для тебя благотворно. Оно необходимо теб давно: ты слишкомъ одинокъ. Вся эта литературная богема, которая тебя окружаетъ… ты знаешь, а всегда съ ужасомъ смотрлъ на нее. Она окружила тебя какой-то цпью и не пропускала къ теб никого. Мн, даже мн, Алексй, было иногда нелегко прорывать эту цпь. Теперь около тебя будетъ стоять женщина, которая не дастъ этимъ людямъ завладть тобою. Береги ее только, это очень чуткое созданіе! И самолюбивое, прибавилъ онъ съ удареніемъ.— Очень самолюбивое.
Яковлевъ слъ и опустилъ голову на руки. Онъ казался боле испуганъ, чмъ обрадованъ.
— Ну, разскажи же мн, какъ это случилось? Ты долженъ быть очень счастливъ, продолжалъ Левицкій, пристально взглянувъ на него.
— Какъ теб сказать? Нтъ! Я не хочу тебя обманывать. Я боле удивленъ, чмъ счастливъ.
— Но ты, конечно, любишь ее!..
— Я ее люблю, да. Я люблю ее давно. И мн кажется, я любилъ бы ее еще больше, еслибы она мн сказала: ‘Ты съ ума сошелъ! теб жениться?.. на мн?..’ Мн даже одно время казалось, что она мн это скажетъ. Но потомъ… да! мы вчера съ ней объяснились, она согласилась.
Левицкій пытливо смотрлъ на него.
— Послушай, Алексй, я сдлаю теб одинъ вопросъ… Ты можешь, конечно, не отвчать на него… Любишь ли ты ее дйствительно?
— Что я теб на это скажу? Еслибы она мн отказала, я бы ни минуты здсь не остался. По всей вроятности, я бы ухалъ совсмъ изъ Россіи.
— Значитъ, вся бда въ томъ, что она теб не отказала!
— Да, вотъ странная вещь, продолжалъ Яковлевъ.— Я объ этомъ все лто мечталъ. Мн это казалось такимъ счастіемъ, что я иногда даже думать о немъ не смлъ. А вотъ… Или ужь это мое прошлое сдлало меня такимъ… Только я какъ-то не надюсь, чтобы мы были счастливы. Нтъ, по совсти говоря, нтъ!
— На что же ты надешься?
— Да я не знаю. Врнй, что ни на что. Да какъ это сказать: надешься! Надяться глупо. Ты вотъ думаешь, что человкъ въ теб души не чаетъ, а чмъ ты отвчаешь, что онъ тебя не обманетъ? Врить никому не надо, вотъ что главное. Врить можно только самому себ, больше никому… Ты не обижайся, пожалуйста.
— Обижаться на тебя я не могу. Мн жаль тебя, Алексй. Если теперь, на порог твоего счастія, ты говоришь такія вещи…
— Да ужь лучше говорить ихъ на порог, чмъ за порогомъ. Левицкій на это ничего не отвтилъ. Онъ закурилъ папиросу и слъ въ большое кресло, гд его не было видно.
— Конечно, началъ онъ посл нкотораго раздумья: — тутъ можетъ быть только одинъ вопросъ, сойдетесь ли вы характерами? У нея, насколько я замтилъ, характеръ довольно неуступчивый. Въ ней много другихъ прекрасныхъ качествъ, но мягкости въ ней нтъ… Но и это, впрочемъ, не должно пугать тебя. Любовь къ теб можетъ ее пересоздать.
— Любовь! (Онъ усмхнулся). О любви у насъ не было и рчи. Ты знаешь, что она мн сказала? ‘Я не хочу тебя обманывать, уврять, что я очень тебя люблю. Я никого не люблю. Но мн все равно… Если ты хочешь этого, если ты думаешь, что ты будешь счастливъ со мной, я выйду за тебя. Буду ли я тебя любить — не знаю’.
Онъ такъ отчетливо повторилъ эти слова, что видно было, что онъ заучилъ ихъ наизусть.
— Прости меня! сказалъ Левицкій вдругъ неестественно зазвенвшимъ голосомъ.— Но этого согласія я не понимаю.
— Не будемъ объ этомъ говорить! перебилъ Яковлевъ съ видомъ какой-то болзненной раздражительности.— Вс женщины лживы, он лгутъ по внутреннему влеченію, потому что имъ это пріятно, потому что он думаютъ, что мы имъ вримъ… Одинъ разъ въ жизни женщина сказала мн правду. Это такъ меня поразило, такъ тронуло, а такъ ей глубоко благодаренъ, что а упалъ къ ея ногамъ и отдалъ въ ея руки свою судьбу… что не помшаетъ ей обмануть меня потомъ. Да вдь и ты отъ этого не ушелъ, нтъ! заключилъ онъ вдругъ какъ-то злобно.— И ты не думай, что ты. вотъ тутъ сидишь и законы пишешь, такъ тебя и надуть нельзя. Надуютъ и тебя. Погоди! Попадешь и ты въ передлку. Вспомнишь меня тогда!
Въ голос его послышались вдругъ рыданія. Онъ схватилъ шляпу — какъ потомъ оказалось, не свою — и, не слушая Левицкаго, который вскочилъ, чтобы удержать его, ушелъ, тяжело хлопнувъ дверью.
Въ Павловскъ Левицкій не похалъ. Онъ не веллъ никого принимать и весь вечеръ что-то писалъ. Уже поздно ночью, часу во второмъ, онъ положилъ перо и вдругъ, какъ бы что-то вспомнивъ, досталъ изъ стола одно изъ давнишнихъ писемъ Яковлева. Перечитавъ его внимательно, сначала до конца, онъ. остановился на одномъ особенно поразившемъ его мст, и краснымъ карандашомъ подчеркнулъ слдующія строки:
‘Судьба часто смется надъ нами и, выхватывая изъ толпы людей, которые для ихъ общаго счастья никогда бы не должны встрчаться, ихъ-то именно и сталкиваетъ на томъ узкомъ пути, гд силы чуждыя, даже враждебныя другъ другу, влекутъ одн общія цпи…’

Конецъ первой части.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Въ небольшомъ женскомъ будуар, принадлежавшемъ, судя по кокетливой палевой обивк, какой-нибудь хорошенькой брюнетк, неслышными шагами ходилъ по ковру Левицкій. Онъ ходилъ такъ уже съ полчаса, замтно начиная терять терпніе, поглядывая то на дверь, откуда никто не показывался, то на зеркальныя стекла оконъ, откуда былъ прекрасный видъ на Неву, старательно, впрочемъ, закрытый кружевомъ занавсокъ и желтымъ штофомъ драпировокъ. Изо всхъ зеркалъ сбоку и сверху глядло на него его собственное угрюмо-сосредоточенное выраженіе. Куда бы онъ ни повернулся, везд шелъ ему навстрчу его двойникъ съ озабоченнымъ взглядомъ свтившихся изъ глубины сроватыхъ глазъ и съ острой морщиной на лбу. Сначала прогулка эта какъ будто даже и занимала его: онъ заглянулъ въ альбомы, разложенные по столамъ съ видами Рима, Неаполя, Парижа и другихъ городовъ Европы, нсколько разсянне перелистовалъ альбомы съ портретами разныхъ фрейлинъ и дипломатовъ, посмотрлъ въ рабочую корзинку, гд нашелъ только два мотка шерсти и узоръ, опустилъ руку на столикъ съ визитными карточками, вынулъ наудачу одну, прочелъ ‘ambassadeur de France’, задумался и возобновилъ свою прогулку. Отъ скуки, онъ взялъ-было нсколько книгъ съ этажерки, одна оказалась Токвиля ‘Le vieux rgime et la Rvolution’, другая какой-то ‘Voyage en Turquie’, третью онъ и смотрть не сталъ.
Широкіе листья пальмъ, толстые мясистые кактусы и мелкая зелень какихъ-то ползучихъ растеній пріятно ласкали глазъ, въ воздух чувствовалась та крпкая ароматная свжесть, которая напоминаетъ оранжерею — и все же нашъ герой замтно скучалъ. Любитель изящнаго, онъ даже не обратилъ вниманія на старинный фарфоръ, украшавшій каминъ, и только мелькомъ, какъ на слишкомъ знакомыя вещи, взглянулъ на прекрасныя картины. Рдкія эмали, камеи и страшно дорогая, по своей рдкости, группа розъ съ зелеными экземплярами, все, что возбудило бы любопытство всякаго постороннаго постителя, ему, уже какъ видно дежурившему тутъ не первый и не послдній разъ, замтно приглядлось.
Чья-то рука невидимо приподняла портьеру, быстро и неслышно раздвинула ее и тотчасъ же скрылась. Левицкій въ одну минуту перемнилъ свое угрюмое выраженіе на почтительно-выжидающее, невольнымъ движеніемъ выправилъ манжеты, принялъ нсколько печальную позу и такъ остановился. Прошло еще минуты дв.
Послышался шелестъ чего-то тяжелаго, бархатнаго или атласнаго, голосъ, отдававшій какія-то приказанія, и въ дверяхъ показалась, продолжая отдавать приказанія, высокая, полная дама’ черезчуръ блая и розовая для своихъ лтъ, которыхъ было ей не меньше пятидесяти, съ старательно нарисованными бровями, съ горбинкой на носу и синеватыми кругами около глазъ. На ней было тяжелое, бархатное платье, обшитое какими-то мхами, толстый золотой лорнетъ на тяжелой цпи и очень пышная высокая прическа съ наколкой изъ вишневыхъ лентъ. Мха на ея мощной груди замтно поднимались и опускались, на ея мягкомъ, двойномъ подбородк лежала пріятная близна, возобновлявшаяся каждое утро и слегка освжавшаяся передъ обдомъ.
Дама эта была очень важная особа, княгиня М.
— А, мой дорогой! вы ужь здсь! встртила она его.— Я, кажется, заставила васъ ждать.
Кажется! Онъ ждалъ ее около часу. Онъ молча и почтительно поклонился.
— Вы не можете себ представить. Меня нынче все утро сердятъ.
Она плавнымъ и величественнымъ движеніемъ опустилась на кресло и пригласила его сдлать тоже. Чрезвычайно представительный мужчина съ длинными, красиво расчесанными черными, какъ смоль, бакенбардами, стоялъ въ дверяхъ, видимо ожидая распоряженій.
— Больше ничего не прикажете? спросилъ онъ звучнымъ, пріятнымъ баритономъ.
— Ахъ, ничего! идите, пожалуйста. Это скучно, наконецъ.
Брюнетъ неслышно скрылся. Это былъ старшій дворецкій княгини, котораго она держала главнымъ образомъ за его бакенбарды и баритонъ, хотя и знала, что онъ обкрадываетъ ее жестоко.
— Какъ я рада, голубчикъ, что вижу васъ. Садитесь поближе! что вы такъ далеко сли! А вы что-то какъ будто похудли, (Она отодвинулась и посмотрла на него издали). Vous travaillez comme quatre, n’est ce pas?
‘Comme quatre! подумалъ Левицкій со злобой.— Если взять такихъ, какъ ты, такъ я работаю за десятерыхъ’.
— Вы со мной позавтракаете? не правда ли? Или нтъ, вотъ что! я велю подать сюда чаю.
И, не дожидаясь отвта, она прижала на стол пуговку звонка. Такихъ звонковъ было у нея нсколько, и она какъ на клавишахъ играла на нихъ, заставляя выскакивать то одного, то другого лакея. Левицкій уврялъ потомъ, что когда сидишь съ ней такимъ образомъ, то отъ этихъ лакеевъ длается, наконецъ, мельканіе въ глазахъ. Цлый день то тотъ, то другой беззвучно показывались въ дверяхъ, выслушивая самыя разнообразныя приказанія.
— У меня до васъ большая, очень большая просьба! начала она, когда ея гость, ничего еще въ этотъ день не вшій, чтобы сдлать ей пріятное, вливалъ въ себя чашку горячаго и крпкаго, какъ пиво, чаю.— Но прежде вотъ что, скажите мн откровенно: вы желали бы отдохнуть отъ вашихъ занятій?
‘Куда это она клонитъ?’ подумалъ Левицкій.
— Nos dsirs, madame, началъ онъ по-французски, нарочно прибгая къ этому языку, чтобы словомъ ‘madame’ замнить неловкое ‘ваше сіятельство’:— sont si rarement satisfaits, que nous finissons par ne plus en avoir. Я, право, не знаю, продолжалъ онъ по-французски же:— есть ли у меня какія-нибудь желанія. Намъ, простымъ работникамъ, сказать себ: хочу! или: не хочу странно какъ-то, даже я скажу боле: невозможно.
— Но, однакоже, перебила она его такимъ тономъ, какъ бы желала сказать ему: Finissons, mon cher! что ты мн разсказываешь!— Однакожь!.. Человкъ живетъ тмъ, что чего-нибудь желаетъ. Желанія его могутъ быть разнообразны, я не спорю, но на всхъ ступеняхъ общества, отъ дворца и до хижины, мы вс чего-нибудь желаемъ.
Онъ склонилъ голову.
— Отдыхъ имлъ бы для меня цну только тогда, когда бы я зналъ, что онъ дастъ мн новыя силы. Но я знаю, что этого не будетъ: мой приговоръ подписанъ.
— О! зачмъ такое уныніе! Il ne faut pas se dcourager. Jamais, mon ami, jamaisl Avec de la bonne volont on parvient tout..
И она долго еще говорила въ томъ же дух. ‘Куда она клонитъ?’ думалъ все Левицкій, который слишкомъ хорошо зналъ ее, чтобы поврить въ искренность ея словъ.
— Видите ли въ чемъ дло, мой другъ, высказалась она, наконецъ,— Мой мужъ, какъ вы знаете, теперь въ Штутгард.
‘Что такое еще?’ со страхомъ думалъ Левицкій.
— Я уже второе письмо отъ него получаю, въ которомъ онъ проситъ меня настоятельно привезти къ нему дтей — младшихъ, вы знаете, Павла и Евгенія. Но я ршительно не могу хать. Un tas d’affaires! J’en ai jusqu’ici. (Она показала на свой мягкій подбородокъ). Рая un moment de rpos! Я не знаю, какъ я еще не свалилась.
‘Ну, ты не скоро свалишься!’ подумалъ Левицкій, прикинувъ на глазомръ ширину ея корпуса.
— Впрочемъ, я это объясню тмъ, что дятельная жизнь для меня полезна. Иначе меня давно бы ужь не хватило. Я встаю въ шесть часовъ, вы знаете, ложусь въ двнадцать — et me voil! Я крпче всхъ васъ. Но мой мужъ… онъ сидитъ тамъ въ своей Германіи… Я ея не люблю, этой Германіи, я ея терпть не могу… и думаетъ тамъ, что это все такъ… само собою… что я здсь живу, веселюсь и все это такъ…
Она сдлала неопредленное движеніе лорнетокъ.
— Однимъ словомъ, я не могу хать. Объ этомъ нечего и думать. Но послать дтей съ кмъ-нибудь, съ какимъ-нибудь тамъ педагогомъ, котораго мои мальчики — вы знаете, они бойкіе шалуны — не станутъ даже и слушать, я тоже не могу. Я никогда на это не ршусь. Въ эти года свобода такъ опасна!
Она сняла висвшій у нея на пояс флаконъ, открыла его и поднесла на минуту къ лицу. Левицкому показалось, что это онъ долженъ былъ бы сдлать, а не она. Онъ начиналъ уже ощущать легкій ознобъ при мысли о томъ, какое порученіе его ожидаетъ. Такъ вотъ зачмъ присылали за нимъ два раза расшитаго галунами лакея! Сомнваться доле было невозможно. Княгиня просила его отвезти ея дтей въ Штутгардъ. Отказать онъ не могъ. Если пріятно было имть ее своимъ другомъ, т. е., другими словами, быть принятымъ у нея въ дом, о чемъ онъ долго и неусыпно хлопоталъ, то имть ее своимъ врагомъ значило надлать себ пропасть хлопотъ. Доступъ къ ней от врывалъ ему двери во вс великосвтскіе салоны, а онъ, хотя и чувствовалъ въ аристократамъ ненависть плебея, хорошо, однакожъ, понималъ, что разъ условія службы втолкнули его въ этотъ кругъ, надо или стать тамъ прочно, или уходить вонъ. Послдняго онъ не хотлъ, а первое требовало отъ. него многихъ и тяжелыхъ жертвъ. Но глупй и смшнй этого педагогическаго посольства въ Германію онъ не могъ представить себ ничего. хать съ молодыми князьями въ Шгутгардъ, везти милыхъ шалуновъ къ ихъ папаш, который, какъ извстно, занятъ былъ въ Германіи тмъ, что копилъ деньги и строилъ себ дома, куда тащилъ все, что можно изъ Россіи. ‘Чортъ знаетъ, какъ глупо!’ думалъ онъ. Но помимо того, что это было глупо — съ этимъ онъ, какъ умный человкъ, еще могъ бы помириться — это было очень не кстати. Нсколько важныхъ соображеній говорило ршительно противъ этой поздки. Одно изъ нихъ онъ ршилъ высказать теперь же: а именно, что въ министерств ожидаются, перемны и что въ управленіе имъ вступаетъ лицо, которое, онъ боится, можетъ посмотрть неблагопріятно на его несвоевременный отъздъ. Княгиня засмялась.
— Oh, le cher comte! Кто бы это подумалъ! его боятся. Mais c’est le meilleur homme du monde. Онъ мухи не тронетъ.
— Ce qui ne me rassure pas du tout, madame, возразилъ Левицкій почтительно.— Я самъ не трону мухи, но когда нужно кого-нибудь прогнать, я прогоняю.
— Я завтра же доду къ графу сама просить вашего отпуска, сказала она серьзно и такимъ тономъ, какъ будто ему же длала величайшее одолженіе.— Я прямо ему скажу, что это услуга, которую вы мн оказываете, что это все равно, какъ бы вы оказали ее ему. Мы съ нимъ такіе старые друзья, что… enfin c’est dit! Я очень рада, что могу, въ свою очередь, сдлать что-нибудь для васъ. Что бы ли случилось, идите прямо во мн. Графъ никогда ни въ чемъ мн не откажетъ. Il est bon enfant. Одно лто, а помню, мы жили въ Карлсбад, я, мои дти и одна очень милая дама, вы ее не знаете. Графъ тоже былъ тамъ… Ахъ, это такой милый шутникъ! Онъ gourmand, вы знаете, и безподобно длаетъ салатъ! Какъ никто! положительно, какъ никто. Вотъ эта дама — elle est morte la pauvre! (княгиня вздохнула) — просила ее научить, какъ онъ это длаетъ. И онъ общалъ. И вдругъ они поссорились. Ce n’tait pas srieux, vous comprenez… А! онъ говорить, если такъ, я никогда не покажу вамъ, какъ надо длать салатъ. И что вы думаете? Ухалъ изъ Карлсбада и увезъ свой секретъ. Вотъ это самая страшная месть, на какую онъ способенъ!
Княгиня думала этимъ маленькимъ анекдотомъ разогнать то облако печали, которое она замтила на лиц своего гостя.
— Если графъ такой gourmand, сказалъ онъ, слабо улыбаясь:— я боюсь, что тотъ салатъ, который приготовляется у насъ въ министерств, придется ему не по вкусу и онъ захочетъ перемнить поваровъ.
Фраза эта, которая въ другомъ мст могла бы показаться вычурной, понравилась княгин. Она улыбнулась ему, какъ бы желая сказать: А ты иногда бываешь не глупъ! Левицкій вообще пользовался въ свт репутаціей остроумнаго человка: — d’un homme tr&egrave,s loquent.
— А вы должны благодарить меня, замтила она, какъ бы въ шутку, но въ сущности очень серьзно.— Признайтесь, что безъ меня вы ни за что не взяли бы отпуска! (Она хотла сказать: вамъ его не дали бы!). А между тмъ, помните, вы мн говорили, что вамъ ужасно хочется все это бросить и ухать хоть на мсяцъ за-границу.
‘Да, только не въ Штутгартъ! докончилъ онъ мысленно.— И не съ твоими птенцами!’
— Вы, я уврена, продете потомъ въ Швейцарію, продолжала она: — и будете отдыхать среди ея снговъ. Ахъ, какъ я вамъ завидую! Другъ мой, какъ я вамъ завидую!..
На этомъ потокъ ея словъ остановился, потому что звонокъ снизу возвстилъ о прибытіи двухъ дамъ. Пріхали дв старыя фрейлины Поповы, Sophie и Annette, не говорившія ни на какомъ язык, кром французскаго, чопорныя, строгія, затянутыя въ корсетъ, съ таліей ниже пояса и съ фальшивыми накладками на голов.
Кром своей чопорности, он были извстны въ свт своей страстишкой къ картамъ и тмъ, что одна изъ нихъ въ картахъ плутовала. Аннетъ, какъ младшая, очень уважала Софи и во всемъ ей уступала, Софи, какъ старшая, во всемъ первенствовала, и, вынимая карту для виста, говорила сестр, которой не меньше ея хотлось поиграть:
— А ты сядь около меня и поучись!
И Аннетъ училась такъ уже лтъ тридцать.
Вс были съ ними очень почтительны въ глаза и смялись надъ ними за глаза.
Когда доложили о Поповыхъ, Левицкій всталъ.
— Ахъ, какъ он мн надоли! поморщилась княгиня.— И какъ некстати… Ну, длать нечего. Завтра я буду у графа. Вы можете положиться на то, que je ne lui dirai pas beaucoup de mal de vous, прибавила она, заигрывая.— А propos! Вы знакомы съ моими дтьми? Они теперь наверху! Не пройдете ли вы къ нимъ?
— Съ большимъ удовольствіемъ, отвтилъ Левицкій, у котораго составлялись уже, кой-какіе планы, совершенно измнявшіе ходъ его мыслей.

II.

Отъ княгини онъ захалъ на минуту въ министерство, сдлалъ замчаніе, почему не составлена какая-то вдомость, просмотрлъ разсянно сводъ статистическихъ свдній, которыя веллъ прислать къ себ на домъ, и спросилъ, готова ли справка, о которой онъ распорядился наканун. Ему подали составленную на атласной бумаг и прекрасно разграфленную вдомость. Одинъ изъ чиновниковъ, въ удивительно сшитомъ сюртук, съ аристократическимъ проборомъ на затылк и въ столчемъ воротничк, подпиравшимъ его гладко выбритый, но сильно поблекшій подбородокъ, почтительно сталъ ему на дорог съ толстой тетрадью въ синей обертк и, указывая длиннымъ, острымъ ногтемъ на ея заголовокъ, что-то тихо говорилъ.
— А, да! Посл!.. Извините! отвтилъ Левицкій отрывисто.— Я теперь тороплюсь. Да не забудьте, пожалуйста, обернулся онъ уходя:— что записка составляется для князя.
— Я знаю, ваше превосходительство.
— Да, пожалуйста. Позаботьтесь о редакціи. Вы мн, впрочемъ, пришлете черновую.
Изъ министерства онъ пошелъ пшкомъ въ одну изъ недальнихъ улицъ, поднялся въ третій этажъ большого каменнаго дома съ балконами и позвонилъ у двери, на которой была прибита дощечка ‘Петръ Петровичъ Аристовъ’. Чистенькая горничная въ передничк отворила ему.
— Дома Марья Михайловна?
— Я не знаю-съ. Я пойду посмотрю.
Левицкій опустилъ руку въ карманъ.
— Отдайте ей мою карточку. Впрочемъ, нтъ! сказалъ онъ, какъ бы вдругъ что-то сообразивши.— Нтъ! Скажите просто, что пришелъ Левицкій.
И онъ опустилъ карточку опять въ карманъ.
— Я еще не знаю-съ, дома ли он, сказала плутовато горничная и скрылась за дверью.
Левицкій снялъ, однако, пальто и поправилъ передъ зеркаломъ волосы. Квартирка отличалась совершенно буржуазной чистотой. Въ передней лежалъ блый половикъ, изъ дверей залы виднлся блествшій паркетъ, уголъ рояля и тюлевыя занавсы на окнахъ.
Горничная вернулась.
— Приказали просить-съ.
Левицкій, какъ бы и не ожидавшій ничего другого, прошелъ спокойно въ залу и оттуда дальше въ гостиную. Альбомы, лампы, ковры, мягкія кресла, зеркала въ простнкахъ, цвты, никогда не видавшіе солнца, все было по тому извстному шаблону петербургскихъ гостиныхъ, который не заставлялъ предполагать въ хозяйк ничего оригинальнаго. На одномъ изъ угловыхъ столиковъ стоялъ большой портретъ мужчины пожилыхъ лтъ во фрак со звздою, на которой почему-то тотчасъ же остановилось вниманіе Левицкаго. Гладко выбритое лицо этого господина, смотрвшее изъ рамки рыжеватыхъ и довольно рдкихъ бакенбардъ, и совершенно открытый, почти голый черепъ, замчательно красивой формы, были, вроятно, очень знакомы Левицкому, который глядлъ ему прямо въ его апатичные глаза и вдругъ улыбнулся ему, какъ старому знакомому. Что это не былъ самъ хозяинъ дома, можно было догадаться потому, что Петръ Петровичъ Аристовъ, извстный фельетонистъ и публицистъ, отъ роду нигд не служившій, никогда не носилъ звзды.
— Очень мило! воскликнула появившаяся изъ внутреннихъ комнатъ молодая дама.— Очень мило съ вашей стороны. Я даже и не думала, что вы такой любезный.
Левицкій пожалъ ея маленькую ручку и, по свойственной ему привычк, окинулъ пытливымъ взглядомъ ея нарядъ. На ней было темное, очень ловко сшитое платье, довольно скромныя, но дорогія серьги блестли въ ушахъ. Она была не высока ростамъ, но стройна и какъ-то аппетитно полна. Во всхъ ея движеніяхъ была томная грація, ея большіе, каріе глаза смотрли не то задумчиво, не то печально. Когда она заговорила, ея металлическій, необыкновенно пріятный голосокъ звонко раздался въ гостинной.
— Ахъ, какой вы добрый! повторила она, лаская гостя своими темными бархатными глазами.— А я такъ и думала, что вы забудете свое общаніе и не придете.
— Вы меня конфузите, возразилъ Левицкій, нисколько, впрочемъ, не сконфуженный.— Я не шелъ къ вамъ потому, что не зналъ, будетъ ли вамъ это пріятно. Я и теперь пришелъ не какъ гость, прибавилъ онъ съ тонкимъ упрекомъ:— меня въ гости не звали, я пришелъ съ исполненнымъ порученіемъ.
Онъ положилъ передъ ней взятую изъ министерства бумагу. Она, не развертывая, бросила ее около себя на диван, и очень извинялась, что такъ его обезпокоила.
— Я просила объ этомъ графа, сказала она, какъ бы мелькомъ: — но онъ такой скучный, вчно все перезабудетъ.
— Я вижу, у васъ новый портретъ графа, сказалъ онъ, вставая и направляясь къ угловому столику.
— Да, это онъ ныншнимъ лтомъ снимался. Похожъ, не правда ли?
Левицкій еще разъ взглянулъ на холодные, нсколько стеклянные глаза вельможи, которые онъ не разъ видалъ въ натур и о которомъ отозвался однажды въ пріятельскомъ кружк, что еслибы можно было ихъ вынуть и положить на руку, то на задней сторон оказалась бы надпись: Корниловъ. С.-Петербургъ.
— Чрезвычайно похожъ, сказалъ онъ серьзно.— И что очень важно: врно схвачено выраженіе.
— Ахъ, кстати, послушайте! когда же вы мн дадите свой портретъ?
Левицкій нсколько опшилъ.
— Какъ мой портретъ? На что вамъ мой портретъ?
— Вдь вы мн общали.
‘Никогда!’ подумалъ онъ. Просьба эта ршительно озадачила его.
— Позвольте мн на это отвтить вамъ дв вещи, сказалъ онъ, смясь.— Первое то, что вамъ мой портретъ вовсе не нуженъ…
— Не нуженъ! вотъ это мн нравится. Если я васъ прошу!
— А второе, продолжалъ онъ, не слушая: — что я даю свои портреты только людямъ мн близкимъ и вообще своимъ друзьямъ.
Марья Михайловна покраснла.
— Изъ этого я должна заключить, что вы никогда не сдлаете мн чести быть моимъ хорошимъ знакомымъ.
— До сихъ поръ вы этого не желали сами.
— То есть какъ это я не желала? Вы не хотли бывать у меня. Я и теперь не знаю, чему я обязана тмъ, что вы, наконецъ, вспомнили обо мн.
Въ голос ея зазвучала тонкая, но для опытнаго уха замтная иронія.
— Я очень нершительный и неувренный въ себ человкъ, возразилъ онъ спокойно.— Вамъ, можетъ быть, это странно покажется, но это такъ. Я никогда не длаю перваго шага самъ, я жду всегда, чтобы его сдлали другіе.
— Ну, вотъ я его и длаю, воскликнула она шутливо.— Я прошу вашего портрета.
— Oh, madame, voyons… Съ этого не начинаютъ. Кто же строитъ домъ съ крыши. Крыша посл всего.
Было замтно, что онъ отыгрывается словами.
Она съ минуту молчала.
— Хорошо, вымолвила она, наконецъ:— я согласна ждать вашего портрета еще хоть годъ, пока вы, словомъ, сами захотите дать мн его. Но пока… я хотла бы имть хоть какое-нибудь воспоминаніе о васъ. Вы мн дадите что-нибудь? да?
‘Э, нтъ, извини! подумалъ Левицкій.— Это что-то подозрительно’.
— Но что же я могу вамъ оставить? спросилъ онъ смясь.— Мою шляпу? Вы, я надюсь, сами не захотите, чтобы я ушелъ отъ васъ безъ шляпы.
— Ну, напишите мн что-нибудь! перебила она горячо, взяла со стола альбомъ и прежде, чмъ онъ усплъ ее остановить, вырвала оттуда листъ.— Напишите мн какой-нибудь эпиграфъ, стихи, все равно… Вы видите, я вырвала нарочно. Я не хочу оставить этого здсь, на виду у всхъ. Я сохраню это для себя.
‘Это ничего, что ты вырвала, ршилъ онъ про себя.— Это вдь можно потомъ и вклеить и всмъ потомъ показывать, что Левицкій пишетъ стихи въ альбомъ любовниц графа Т. Нтъ, слуга покорный.’
— Въ такомъ случа, сказалъ онъ любезно:— позвольте отложить это до другого раза. Я теперь не помню ничего такого, что было бы достойно… (онъ взялъ бумагу) этого прекраснаго листка Вы испортили вашъ альбомъ. Это жаль.
— Все равно! просила она.— Мн все равно. Хоть что-нибудь.
— Что-нибудь вамъ напишетъ и другой.
— Но я отъ васъ не отстану, повторила она съ кокетливымъ упрямствомъ.— Какъ хотите, а я отъ васъ не отстану. Что-нибудь вы мн дадите! Ну, вотъ что… Въ этомъ уже вы мн не откажете. Съ вами есть, конечно, визитныя карточки. Оставьте мн одну!
— Но позвольте! зачмъ же я вамъ оставлю свою карточку? Разв я васъ дома не засталъ?
— Но если я васъ прошу!..
Левицкій опустилъ руку въ карманъ.
— Къ сожалнію, и этого не могу исполнить. Карточекъ со мной нтъ.
Марья Михайловна вспыхнула. Въ ея задумчивыхъ глазахъ зажегся вдругъ злой огонекъ.
— Какъ хотите! вымолвила она сухо.— Я больше не прошу.
Левицкій поспшилъ загладить свою неловкость, сказалъ ей нсколько любезностей, такъ, какъ онъ умлъ ихъ говорить, т. е. съ видомъ совершенной искренности и прибавилъ, что она рдкая, если не единственная изъ русскихъ женщинъ по складу своего ума и по какому-то поэтическому оттнку характера.
Марья Михайловна слушала съ неопредленной улыбкой, такъ что нельзя было сказать, вритъ она ему или нтъ. Она сдлалась, однако, мягче и, мало-по-малу увлекаясь, заговорила сама. Она стала жаловаться на свое одиночество, на то, что у нея нтъ цочти женскаго знакомства, а она такъ любитъ женщинъ и такъ желаетъ сойтись хоть съ одной.
— Петербургъ такой большой городъ, продолжала она грустно:— а между тмъ, ршительно не знаешь, съ кмъ познакомиться и какъ, наконецъ, познакомиться. Пріхать самой какъ-то неловко. Конечно, лучше всего, было бы, еслибы можно было встртиться въ какомъ-нибудь знакомомъ дом. Знаете что, заключила она неожиданно:— вотъ вы знакомы съ Яковлевыми. Познакомьте меня съ ними!
— Съ Яковлевыми? повторилъ онъ машинально…
— А чтобы это не было замтно, вы еще кого-нибудь пригласите.
Ея печальные глаза вдругъ быстро забгали и нервная улыбка передергивала губы.
Левицкаго ужаснула эта мысль. Пригласить къ себ содержанку. Въ крайнемъ случа онъ могъ бы ее, пожалуй, принять, но только утромъ, когда принималъ просителей, и то съ глазу на глазъ, безъ свидтелей. Но принять ее вечеромъ, какъ гостью, да еще въ присутствіи другихъ, отъ одной этой мысли его покоробило. Тутъ было, кром того, еще одно обстоятельство, о которомъ госпожа Аристова даже и не подозрвала. Левицкій зналъ о ея бывшихъ близкихъ когда-то отношеніяхъ къ Яковлеву и въ свое время не мало постарался, чтобы открыть ему глава насчетъ этой особы. Ея желаніе возобновить теперь это знакомство показалось ему подозрительнымъ. Но онъ и виду не показалъ, что такъ удивленъ.
— Яковлевы теперь за границей, сказалъ онъ, вставая и начиная ходить по комнат.— Они ухали, если я не ошибаюсь, въ самый день свадьбы.
— Но они скоро вернутся, на-дняхъ, кажется.
— Да? (онъ остановился). Разв они такъ скоро возвращаются?
— Мн мужъ вчера говорилъ. Въ редакціи получено письмо. Они писали, кажется, вашему брату.
— Да? Вотъ видите! Вы больше знаете объ нихъ, чмъ я. Мн ничего неизвстно,
Наступило минутное молчаніе.
— Это очень жаль, вымолвилъ онъ.— Очень жаль! Я, слдовательно, съ ними не увижусь.
— Вы разв дете куда-нибудь?
— Я ду за-границу.
Марья Михайловна удивилась. Не можетъ быть! какъ это жалко! А она такъ надялась, что онъ будетъ бывать у нея!
Онъ своими мрными, тихими шагами ходилъ по комнат, раздумывая о томъ, въ какихъ бы словахъ намекнуть ей, чтобы она. въ случа надобности, поддержала его у графа и что, съ своей стороны, общать ей за это? Ему было не безъизвстно, что Марья Михайловна очень разсчетлива и что графъ, который точно также, если еще не боле ея разсчетливъ, не балуетъ ее и, несмотря на свое богатство, длаетъ ей очень умренные подарки. Но вступать съ ней въ какія-нибудь денежныя отношенія, Левицкому положительно не хотлось, пригласить ее къ себ въ домъ еще того мене.
‘Чмъ бы такое я могъ быть ей полезенъ?’ думалъ онъ, останавливаясь машинально передъ портретомъ графа, который смотрлъ на него своими холодными глазами и точно хотлъ ему сказать:
‘Да! это не такъ легко, какъ кажется.’
Въ передней кто-то позвонилъ. Левицкій вздрогнулъ и вопросительно обернулся. Ему, видимо, хотлось, чтобы гостю отказали.
— Кто еще такое? спросила Марья Михайловна протяжно.
Двушка вошла и что-то тихо доложила.
— Ахъ, я, право, не знаю. Ну, проси… Это Бобиковъ, объяснила она — Вы, кажется, знакомы?
Левицкій даже въ лиц измнился. Онъ внутренно проклиналъ себя за то, что не ушелъ раньше. Встрча съ Бобиковымъ у такой двусмысленной особы, какъ г-жа Аристова, особенно теперь, когда всмъ было извстно, что ея патронъ вступаетъ въ управленіе тмъ министерствомъ, гд служитъ Левицкій — застала его совсмъ врасплохъ. Онъ невольнымъ инстинктивнымъ движеніемъ оглянулся на дверь. Марья Михайловна замтила это и топкая улыбка искривила ея губы. Ее можно было, впрочемъ, отнести на счетъ входившаго гостя, которому она съ видомъ скоре снисходительнымъ, чмъ любезнымъ, протянула свою полную ручку.
Въ первую минуту Бобиковъ не видахъ Левицкаго, стоявшаго въ отдаленіи.
— Если я не во-время, вы меня гоните! объявилъ онъ прямо.
— Вы лучше посмотрите, кто у меня.
Она обернула его въ сторону Левицкаго. Бобиковъ на минуту остолбенлъ, потомъ самымъ невиннымъ образомъ воскликнулъ:
— А! Ну, вотъ я радъ, что хоть здсь васъ встртишь, а то васъ нигд не видать.
— Т. е. гд же это нигд? спросилъ Левицкій, прищурившись.— Я бываю во многихъ мстахъ.
— Да вотъ у насъ, напримръ.
— У васъ-то я именно и былъ! и даже не разъ. Но это, кажется, единственное мсто, гд васъ никогда не встртишь.
‘Ну, ладно, погоди же! подумалъ про себя Бобиковъ.— Это мы примемъ къ свднію.’

III.

Отъ Аристовой Левицкій зашелъ къ брату, который жилъ въ томъ же дом. Онъ занималъ временно квартиру Яковлева, который ухалъ съ женой за-границу, и вступилъ на это время въ управленіе газетой, о чемъ скоро стало извстно по упорному, печатавшемуся жирнымъ шрифтомъ объявленію о томъ, что въ такомъ-то мст, на такой то верст продается дача Левицкаго. Объявленіе это печаталось уже цлый мсяцъ и на самомъ видномъ мст, подъ словами: газета ‘ежедневная, литературная и политическая’.
Въ пріемной у брата Левицкій засталъ какого-то господина въ кумачной рубашк, съ такой сильной растительностью на лиц, что еслибы онъ ее время отъ времени не подстригалъ, то неизвстно, гд бы она остановилась. Господинъ этотъ ему не поклонился, а только посмотрлъ на него и продолжалъ что-то прибирать на стол. Левицкій сначала подумалъ, не лакей ли это, но брюнетъ въ красной рубашк легъ на диванъ и тмъ окончательно подтвердилъ, что онъ не лакей. Самъ Дмитрій вышелъ въ халат и въ ночной рубашк, но, увидвъ брата, сталъ поспшно запахиваться и извиняться.
— Что ты передо мной-то извиняешься! сказалъ Павелъ сухо.
— Позвольте васъ познакомить, началъ Дмитрій торопливо:— Тарасевичъ! инженеръ-технологъ. Мой братъ!
Господинъ въ красной рубашк приподнялся съ дивана и поклонился, посл чего уже не легъ, а остался сидть.
— А это вотъ, продолжалъ Дмитрій, указывая на другого только что входившаго господина: — позволь теб представить, мой хорошій знакомый, господинъ…
— Ермолаевъ! подсказалъ знакомый.
— Большой любитель живописи и самъ хорошій живописецъ.
— Юристъ! поправилъ его знакомый.
— Ну, извини, пожалуйста, я тебя всегда съ Лебедевымъ смшиваю.
Ермолаевъ слъ и съ большимъ вниманіемъ сталъ разсматривать какое-то пятно у себя на панталонахъ. Павелъ, разсчитывавшій застать брата одного и желавшій разспросить его о прізд Яковлевыхъ, былъ непріятно удивленъ этимъ сборищемъ. Изъ какого-то угла вышелъ незамченный до сихъ поръ тощій господинъ, который самъ себя представилъ и назвалъ Шварцемъ. Онъ очень бойко разсказывалъ анекдоты, представлялъ, какъ нмка поетъ съ шарманкой, и служилъ репортеромъ въ нсколькихъ газетахъ, куда поставлялъ извстія о кражахъ, пожарахъ и разбирательствахъ у мировыхъ судей. Дмитрій говорилъ про него въ его же присутствіи, что онъ готовъ самъ себя обокрасть, чтобы написать объ этомъ въ газету. На всхъ публичныхъ сборищахъ, уличныхъ по преимуществу, его можно было видть впереди, размахивающаго руками и непремнно съ кмъ-нибудь громко разговаривающаго. Дмитрій два раза прогонялъ его изъ газеты за сообщеніе ложныхъ извстій, но никакъ не могъ прогнать изъ своей квартиры, куда онъ являлся, какъ къ себ въ домъ, обдалъ, ужиналъ, ночевалъ и даже жилъ по нскольку дней. Иногда Дмитрій прямо сарашивалъ его:
— Послушай, ты когда же уйдешь отъ меня?
— Да куда же мн уйти? спрашивалъ тотъ, въ свою очередь. Собственнаго жилища онъ не имлъ. Вс его пожитки заключались въ старенькомъ чемоданчик, который онъ везд таскалъ за собой. Разъ Дмитрій засталъ его роющимся у себя въ комод, гд онъ искалъ чистую рубашку, чтобы хать куда-то на балъ. Это Дмитрія взорвало, и онъ сказалъ ему, что онъ можетъ убираться.
— Послушай, чтожь такое? Мн вдь рубашку было нужно, у меня рубашки нтъ. Ну, дай мн на одинъ разъ надть. Я посл, пожалуй, на свой счетъ ее вымыть отдамъ.
Встрчая гд-нибудь новое лицо, Шварцъ тотчасъ же вступалъ съ нимъ въ разговоръ.
— Я, кажется, имю удовольствіе, подошелъ онъ къ Левицкому:— говорить съ однимъ изъ нашихъ извстныхъ государственныхъ людей…
Левицкій отъ него посторонился.
— Весьма мало извстныхъ, милостивый государь, сказалъ онъ сухо.
— Ваши труды хотя и не сдлались достояніемъ всей читающей публики, но, однакожъ, настолько извстны, продолжалъ Шварцъ, не смущаясь:— что даже и я, профанъ въ этомъ дл, смю выразить вамъ свое глубочайшее удивленіе. Я, впрочемъ, тоже немножко литераторъ. (Слово ‘немножко’ онъ прибавилъ только потому, что тутъ былъ Дмитрій, который зналъ хорошо, какой онъ литераторъ). Тернистый путь, знаете ли! весьма тернистый!
Левицкій молчалъ.
— Ну, что ты пристаешь! оборвалъ его Дмитрій.— Ну, почемъ ты знаешь, какой это путь? Твой путь одинъ — въ острогъ, куда ты современемъ и попадешь.
Шварцъ обидлся.
— Но позволь, однакожъ… Всему есть мра.
Онъ взялъ шляпу и сдлалъ видъ, что хочетъ уйти, но никто его не остановилъ, и онъ остался.
Дмитрій поспшилъ провести брата къ себ въ ту комнату, гд стоялъ у него шкафъ съ книгами, большой глиняный умывальникъ, и тутъ же валялось нечищенное платье и сапоги. Хотя въ публик и ходили слухи, что, кром Лечебника для собакъ и романа Армедель, въ библіотек его въ послдніе два года ничего не было, но въ дйствительности это было не такъ. Со времени своего редакторства онъ очень серьзно сталъ обзаводиться книгами: купилъ себ 22 тома энциклопедическаго словаря, Фауста на нмецкомъ язык, котораго до тхъ поръ не понималъ, и отдалъ въ переплетъ вс разрозненные журналы, найденные имъ въ редакціи за прошлые годы. Когда его спрашивали, зачмъ онъ этотъ хламъ собираетъ, онъ обиженно говорилъ:
— Ахъ, оставьте, пожалуйста! Мало ли… Для справки можетъ понадобиться.
Посл онъ ужь и самъ видлъ, что это хламъ, но ему жалко было переплетовъ.
— Послушай! что это такое? спросилъ Павелъ, когда они остались одни.— Что такое эти литераторы? сотрудники?
— Да нтъ, это такъ… Они вотъ ходятъ ко мн. Такое положеніе, знаешь — неловко не принять.
Съ тхъ поръ, какъ Дмитрій сдлался редакторомъ и пришелъ въ столкновеніе съ массой пишущаго и голоднаго люда, домъ его обратился въ какой-то трактиръ. Вс его пріятели ходили къ нему, какъ въ клубъ, никогда не справляясь о томъ, дома онъ или нтъ. Съ утра до ночи толклись у него разные господа безъ опредленной профессіи, приходили, уходили, обдали, пили водку, уносили книги, газеты, ночевали на диванахъ, на стульяхъ и даже на столахъ въ редакціи. Дмитрій, извстный и прежде своимъ гостепріимствомъ, не имлъ духу отказать никому.
— Ты къ мамаш не пройдешь? спросилъ онъ брата съ тмъ сконфуженнымъ видомъ, съ какимъ онъ обыкновенно просилъ у кого-нибудь денегъ взаймы.
Онъ боялся, чтобы братъ не вздумалъ заговорить съ нимъ о газет.
— Я сегодня у васъ обдаю, и долженъ теб сказать, что я очень голоденъ.
Дмитрій вскочилъ.
— Нтъ, нтъ, сиди, пожалуйста! Я еще могу подождать.
— Такъ я однусь пока.
Дмитрій скрылся за ширмами, гд, слышно было, сердился на кого-то, не находя нужныхъ ему принадлежностей туалета. Павелъ развернулъ какую-то книгу и сталъ читать.
— Теб надо, однако, подумать о квартир, замтилъ онъ какъ бы вскользь.— Яковлевы должны скоро вернуться, я думаю?
— Въ начал той недли, должно быть, они мн телеграмму дадутъ. Чего вамъ? спросилъ онъ высунувшагося изъ двери брюнета.
— Васъ тамъ спрашиваютъ…
Дмитрій поспшно натянулъ на себя сюртукъ и, застегивая его на ходу, извинился передъ братомъ, сказавъ, что онъ сейчасъ.
Въ пріемной ждала его высокая, полная дама, пвица русской оперы, собиравшаяся заключать съ дирекціей новый контрактъ, и потому находившая нужнымъ напомнить о себ черезъ газеты. Нужна была замтка, начинавшаяся словами: наша уважаемая, высокоталантливая и всми любимая артистка, и кончавшаяся сожалніемъ о томъ, что скудное содержаніе и неумнье дирекціи привлекать къ себ истинные таланты грозитъ лишить Петербургъ и этого высокаго дарованія.
Пвица сидла въ мхахъ и время отъ времени, закрываясь муфтой, звала. Дмитрій, любившій всхъ полныхъ женщинъ, тотчасъ же подслъ къ ней.
— Анна Михайловна! Васъ ли я вижу?
— Здравствуйте, голубчикъ.
— Что это вы, какъ-будто похудли?
— Больна была, чуть не умерла. А вы вотъ и не навстите никогда.
— Не зналъ, ей-Богу, не зналъ, солгалъ Дмитрій.
Объяснивши, что ей было нужно и получивши клятвенное общаніе, что все будетъ исполнено, она стала опять разсказывать, какъ она была больна.
— Совсмъ умирала! совсмъ! заключила она и вдругъ неожиданно звнула.— Ахъ, голубчикъ, нтъ ли какой-нибудь книжки почитать?
— Что же вы хотите?
Анна Михайловна затруднилась.
— Да что получше, поинтересне…
Дмитрій всталъ и поискалъ на стол.
— Вотъ тутъ есть ‘Преступленіе и Наказаніе’. Хотите, я вамъ дамъ? Вы читали?
— Кого?.. Преступленіе?.. Нтъ, не читала. Дайте, голубчикъ! А то вечера очень длинные, не знаешь, что длать.
Анна Михайловна, кром своихъ ролей и репертуара, никогда ничего не читала. Разъ только въ жизни, и то неизвстно почему, она прочла Подводный камень Авдева. Онъ ей такъ понравился, что она потомъ цлый годъ о немъ съ удовольствіемъ вспоминала, но когда ей предлагали еще что-нибудь прочесть, она говорила:
— Э, голубчикъ! и свое то надоло. Что тутъ еще чужое-то читать.
Въ газетахъ она смотрла только, нтъ ли чего о ней. Если ей говорили:
— Да помилуйте, Анна Михайловна, вдь вотъ на свт то и то длается…
Она замчала:
— Ну, чтожь, голубчикъ, пускай ихъ!..
Закулисныя декораціи загородили ей весь міръ.
Проводивъ пвицу, Дмитрій вздохнулъ и съ озабоченнымъ видомъ потеръ себ лобъ. Ему очень не хотлось обдать въ этотъ день съ братомъ въ своей семь, безъ постороннихъ, потому что онъ каждую минуту ожидалъ, что брать заговоритъ съ нимъ о газет и вообще о его дятельности, къ которой, какъ было извстно, онъ относился весьма недоброжелательно. Одинъ видъ пытливо-холодныхъ глазъ Павла приводилъ его въ уныніе.
‘Разв еще кого-нибудь пригласить? подумалъ онъ, вспоминая о предстоявшемъ обд.— Э, да вотъ, отлично!’
Изъ передней входитъ Аристовъ.
— Петръ Петровичъ! отецъ родной! обдали сегодня? Нтъ? Пойдемте обдать ко мн.
‘Этого только недоставало! подумалъ Павелъ, когда братъ привелъ гостя и объявилъ, что Петръ Петровичъ будетъ съ ними обдать. Было ясно, что для Левицкаго это былъ день неудачъ. Онъ терпть не могъ Аристова, котораго считалъ нахаломъ. Но у этого нахала было очень острое перо и значительная доля таланта. Левицкій зналъ, что его общественная дятельность, насколько она была доступна для печати, виситъ на кончик этого пера и что, не называя его по имени, Аристовъ можетъ смшать его съ грязью и сдлать то, что статья будетъ читаться на расхватъ. Передъ людьми, подобными ему, онъ чувствовалъ всегда какой-то неопредленный страхъ. Отъ этого въ его отношеніяхъ къ Аристову проявлялась какая-то странная смсь презрнія и заигрыванья.
Взбшенный тмъ, что братъ пригласилъ его, онъ, однакожъ, не показалъ виду и не принялъ того холоднаго, сдержанно суроваго выраженія, которое онъ принималъ, когда былъ въ обществ людей непріятныхъ. Онъ, напротивъ, очень любезно поклонился Аристову и съ подавленнымъ чувствомъ отвращенія подалъ ему руку.
Аристовъ былъ господинъ среднихъ лтъ, имлъ жидковатую русую бородку, которая, лтъ 15 тому назадъ, перестала роста, и довольно нахальный взглядъ, въ которомъ постоянно свтилась какая-то двусмысленная иронія. Сложенія онъ былъ хилаго, волочилъ на ходу ноги и вообще казался разслабленнымъ.
Левицкій сказалъ за обдомъ, что думаетъ скоро хать за-границу.
— По дламъ службы? спросилъ Аристовъ, прищуриваясь.
— О нтъ, напротивъ! Я ду отдыхать отъ службы.
— Ты одинъ дешь? спросилъ Дмитрій.
— Да. Т. е. я можетъ быть примкну къ маленькому обществу, которое тоже отправляется въ Германію, сыновья княгини М. (Левицкій назвалъ ихъ фамилію). Мы, додемъ вмст такъ, я думаю до границы Швейцаріи и тамъ я ихъ покину.
— Что теб за охота, удивился Дмитрій: — хать съ этими важными особами? Вмсто отдыха, только хуже устанешь.
— А! нтъ. Это вдь молодежь, которую все еще занимаетъ. Это не то, что какой-нибудь тайный совтникъ, который обыкновенно, кром своей подагры и Парижа, ничмъ не интересуется. Нтъ! это все свжія, молодыя натуры… Я, ты знаешь, люблю молодежь. Я чмъ старй становлюсь, тмъ больше чувствую потребность быть съ тмъ, кто молодъ. Мн кажется, еще лтъ черезъ десять для меня самое пріятное общество будетъ — общество пятнадцатилтнихъ мальчиковъ.
— И двочекъ! прибавилъ Аристовъ невозмутимо.
Левицкій принужденно засмялся.
— Пожалуй, если хотите, и двочекъ. Я въ этомъ случа разницы не длаю.
— Гмъ! да… Нтъ, я длаю! Я, странная вещь, двочекъ въ 15 лтъ очень люблю, а мальчишекъ терпть не могу.
Левицкій на это отвтилъ шуткой и перемнилъ разговоръ.
— Ахъ, да! обратился онъ брату.— Я слышалъ, на васъ жалуются. У меня былъ недавно одинъ изъ вашихъ сотрудниковъ, говоритъ, что у васъ совсмъ нельзя писать объ экономическихъ вопросахъ.
— Это все Петръ Петровичъ, оправдывался Дмитрій. Всмъ было извстно, что собственно литературной частью газеты завдывалъ Аристовъ, а Дмитрій былъ только для вида.
— Помилуйте! я чмъ виноватъ? воскликнулъ Аристовъ театрально.— Эти экономисты — ужасный народъ. Я имъ отдалъ весь задъ газеты. Чего имъ еще?
Левицкій протестовалъ, говорилъ, что пора намъ, наконецъ, приняться за наши внутренніе вопросы, но какъ только обдъ кончился, тотчасъ же всталъ и, ссылаясь на какія-то спшныя дла, ухалъ.

IV.

Въ конц декабря Яковлевы вернулись изъ-за границы. Они пріхали нсколькими днями раньше, чмъ ихъ ожидали. Квартира ихъ была еще занята. Въ одной половин жили Левицкіе — Дмитрій съ матерью, а въ большой пріемной, среди сдвинутой въ кучу мебели, отчего комната имла такой видъ, какъ будто изъ нея сейчасъ только ушли полотеры — расположился одинъ знакомый Дмитрія, провинціальный актеръ и куплетистъ, пріхавшій по дламъ въ Петербургъ. Хотя онъ почти не жилъ дома и цлые дни гд-то пропадалъ, но, уходя, всегда запиралъ комнату на ключъ, такъ что не было возможности попасть туда до его возвращенія. Яковлевъ былъ всмъ этимъ непріятно удивленъ. Узжая, онъ предложилъ Дмитрію свою квартиру, но никакъ не думалъ, что тотъ передетъ туда съ матерью, сундуками и даже съ пріятелями. Усталый съ дороги, онъ спросилъ себ умыться, но его человкъ, который оставался въ Петербург, ушелъ куда-то на имянины и не было надежды, чтобы онъ раньше ночи вернулся. Левицкіе прислали ему свою кухарку, толстую, глупую бабу, постоянно съ подоткнутымъ платьемъ, какъ бы сухо въ комнат ни было, и въ ситцевомъ платк съ зелеными арбузами, пускавшими изъ себя во вс стороны огуречные листы. Она поставила передъ нимъ на полъ умывальникъ и принесла въ грязныхъ рукахъ полотенце. Онъ ее отослалъ и сказалъ, что ему ничего не нужно.
Дмитрій пришелъ извиняться и говорилъ, что они уже навяли квартиру, но не успли только перехать. Оы дйствительно наняли на двор четыре комнаты и ждали, пока ихъ оклеятъ. Сама старуха Левицкая суетливо укладывалась, разсовывая по коробкамъ разныя тряпочки, одну и ту же вещь втискивая и вытаскивая по нскольку разъ, завязывала огромные узлы и вдругъ, вспомнивъ, что забыла положить кусокъ мыла или донышко отъ горшка, все развязывала вновь. Ей было досадно и на сына, который ее не предупредилъ, и на Яковлевыхъ, которые пріхали не во-время, и она все что то бормотала про себя. Съ досады на хозяевъ, она вынула вс гвозди изъ стны, чтобъ ничего имъ не доставалось. Въ печк лежали положенныя на завтра дрова, она и дрова вынула — самимъ пригодятся! Но когда сынъ прислалъ спросить, нтъ ли чего-нибудь закусить — можетъ быть, съ дороги сть захотятъ — она, вся красная еще отъ огромныхъ усилій, которыхъ стоили ей вытащенные изъ стны гвозди, пошла разводить плиту, не переставая ворчать, на этотъ разъ ужь на кухарку, зачмъ ничего сдлать не уметъ.
Сынъ на минуту было забжалъ, но испуганный видомъ раззоренной квартиры и облаками пыли, которыя поднимались отъ всего, къ чему не притронешься, тотчасъ же скрылся.
Какъ и вс мужчины, онъ ненавидлъ перезды съ квартиры на квартиру. Въ такіе дни онъ обыкновенно или сбгалъ куда-нибудь, или, оставаясь дома, длался невыносимъ, ко всмъ придирался, кричалъ, что никто ничего не уметъ сдлать, ругалъ носильщиковъ и извощиковъ, прислугу, помогалъ нести что нибудь, ронялъ, ломалъ, выходилъ изъ себя и, наконецъ, узжалъ куда-нибудь. Потомъ, дня черезъ два, когда все было уже сдлано, онъ вдругъ находилъ, что все сдлано не такъ, передвигалъ мебель, перебивалъ занавски, царапалъ полъ, таская изъ угла въ уголъ тяжелые шкафы, подымалъ пыль столбомъ, производилъ полнйшій безпорядокъ и, едва переводя духъ, ложился на диванъ отдыхать. На другой день, все это опять передвигалось на прежнее мсто, только что вымытые полы мылись снова, чинились поломанныя вещи, заклеивались разорванные обои.
Дмитрій уже ни въ чемъ не принималъ участія, жаловался на головную боль и уходилъ изъ дому.
Теперь ему было совстно передъ Яковлевыми, что они нашли у себя такой безпорядокъ. Онъ безпрестанно забгалъ въ переднюю узнать, не вернулся ли актеръ Ивановъ, унесшій съ собой ключи отъ гостинной. ‘Вдь эдакая свинья! думалъ онъ:— уйдетъ и непремнно комнату запретъ. Сколько разъ а ему говорилъ!’

——

Яковлевъ возвращался въ Россію неохотно, съ предубжденіемъ, ожидая всякихъ гадостей. ‘Вотъ не ошибся! подумалъ онъ съ злорадствомъ.— Шагу не усплъ ступить — ужъ непріятность!’
И онъ тотчасъ же поставилъ ее на счетъ Россіи, полагая, что это будетъ не послдняя. Въ этомъ онъ тоже не ошибся. Среди вороха писемъ, накопившихся за его отсутствіе, одно было отъ его прежняго тестя Полнова и въ самыхъ высокомрныхъ выраженіяхъ напоминало ему, что срокъ его векселямъ истекаетъ и что онъ, Полновъ, самъ нуждаясь въ настоящую минуту въ деньгахъ, надется получить ихъ своевременно. Письмо это возбудило въ немъ что-то похожее на чувство злорадства.
Къ этому присоединилась еще досада на то, что квартира была занята и нельзя было умыться, и на то, что Павелъ Левицкій, котораго онъ хотлъ видть непремнно, ухалъ на дняхъ заграницу, разъхавшись на дорог. Чувствуя надъ собой это скопленіе непріятностей, Яковлевъ понялъ, что не будетъ спать эту ночь. Это разстроило его окончательно. Онъ не могъ спать въ дорог и двое сутокъ провелъ безъ сна, изрдка только забываясь тяжелымъ непріятнымъ забытьемъ, и каждый разъ чувствуя, что его убиваютъ, бросаютъ въ пропасть, душатъ, тащатъ куда то’. По его разсчетамъ, онъ умеръ и воскресъ въ дорог разъ пятьдесятъ, чувствуя весь ужасъ уничтоженія и въ то же время переживая самого себя. Просыпаясь, онъ чувствовалъ какую-то смутную тоску. Это было сознаніе чего-то сквернаго, но чего именно — онъ не могъ опредлить. Онъ не зналъ даже, случилось ли это или только еще должно случиться. Онъ страшно много передумалъ за это время. Мысли его то шли въ тактъ загону, то забгали впередъ, то медленно ползли, тяжелыя, неподвижныя, огромныя… Минутами ему казалась, что на плечахъ у него не его собственная голова, а большіе башенные часы, которые стали вдругъ отставать и ужь послали куда-то за мастеромъ, чтобы ихъ починить.
Вс пассажиры, храпвшіе въ вагонахъ, были ему противны. Когда на одной станціи пришла нмка въ тирольской шляпк съ цвтущимъ, улыбающимся лицомъ, сняла съ лавки на полъ вещи Яковлева и, пріятно ему улыбаясь, сла противъ него, а на колни положила свой вышитый по канв мшочекъ, Яковлевъ сразу возненавидлъ ее и не столько за то, что она сла противъ него и стснила его, сколько за ея красныя, здоровыя щеки. Все его стало сердить. Съ половины дороги пришелъ къ нимъ въ купе господинъ въ дубленк, богатырскаго сложенія, необыкновенно широкій въ спин и съ здоровой грудью, которую можно было видть изъ подъ растегнутой дубленки. Онъ видимо не боялся никакой простуды, сидлъ у раскаленной печки и на каждой станціи выходилъ прохладиться. Яковлевъ все время оглядывался на него.
‘Вдь вотъ какая грудь у подлеца! подумалъ онъ съ завистью.— Вдь съ эдакой грудью сто лтъ живутъ.’
Но во всемъ позд никто такъ не спалъ, какъ его жена. Ей все равно было, какъ ни спать: сидя, лежа, согнувшись, положивъ голову на колни или на деревянную ручку сиднья. Нсколько разъ онъ будилъ ее подъ разными предлогами, въ тайной надежд, что ужь теперь она не заснетъ. Она сквозь сонъ отвчала ему и на послднемъ слов засыпала тмъ крпкимъ, мертвымъ сномъ, котораго не прощаетъ здоровому человку больной.
Перечитывая теперь письмо тестя, онъ съ досадой подумалъ о томъ, что ужь 10 часовъ, а жены его, прямо съ вокзала прохавшей къ роднымъ, до сихъ поръ еще нтъ. Въ ожиданіи ея, онъ слъ къ столу, чтобы написать Левицкому. Но видъ ненужныхъ бумагъ и вообще того безпорядка, который онъ нашелъ у себя посл своего отсутствія, раздражалъ его. Онъ не могъ заниматься, если видлъ, что его вещи лежатъ не такъ, какъ онъ ихъ положилъ. Когда ему долго не удавалась какая-нибудь глава въ его сочиненіи, и онъ не находилъ причины этого въ себ самомъ, онъ искалъ ее во вншнемъ мір и почти всегда находилъ, что причиной была не на мст повшенная и криво висвшая картина, гвоздь, замченный имъ въ стн на такомъ мст, гд его прежде не было, ключъ, забытый въ ящик…
Разъ онъ положительно открылъ, что ему не давала работать видная ему изъ окна и приставленная къ стн лстница, которую наканун оставили тутъ маляры.
Когда книги были переставлены и все на стол приведено въ порядокъ, онъ могъ настолько собрать свои мысли, чтобы приняться, наконецъ, за письмо. Онъ ни слова не говорилъ въ немъ о своихъ денежныхъ длахъ, но сорокъ тысячъ долгу и дв ночи, проведенныя безъ сна въ вагон, говорили за себя. Онъ бранилъ Россію, ея климатъ, печать, финансы, особенно печать и особенно петербургскую, говорилъ, что скоро самая мысль сдлается для нея ненужною: съ помощью лексикона, грамматики и двухсотъ лошадиныхъ силъ, газета будетъ наполняться въ нсколько минутъ. Онъ не могъ безъ ужаса подумать о томъ, какъ начнется опять для него вся эта до тошноты прискучившая проза, какъ пойдутъ опять приходить съ повстями, съ музыкальными критиками, съ оскорбленными самолюбіями, съ просьбами о пособіи на гробъ, на акушерство, на рояль… ‘Я самъ теперь начинаю смотрть на свое издательство, писалъ онъ:— какъ на что-то въ род кражи или литературнаго разбоя, каждую минуту ожидая, что меня въ чемъ-то уличатъ’…
Онъ писалъ долго и съ удовольствіемъ, но на послдней страниц вдругъ остановился. Ему показалось, какъ это съ нимъ стало случаться послднее время, что все это не то, что нужно было сказать. Онъ бросилъ перо и заложилъ неконченное письмо въ книгу.
Левицкій, удивлявшійся тому, что не получаетъ отвтовъ на свои письма, только впослдствіи узналъ настоящую причину этого. Яковлевъ, со времени своей женитьбы, писалъ къ нему не разъ, но никогда не отсылалъ письма. Дло въ томъ, что онъ считалъ необходимымъ сказать что нибудь о жен, тмъ боле, что Левицкій всякій разъ спрашивалъ о ней. А, между, тмъ выходило такъ, что ни въ одномъ письм его не было о ней ни слова. Отъ этого тонъ его писемъ былъ какой то неловкій, не натуральный — такъ, по крайней мр, казалось ему. Все удовольствіе бесды съ Левицкимъ пропадало для него, когда онъ натыкался на эту необходимость говорить о жен.
Къ тому же его давнишняя болзнь, мнительность, съ годами принимала все боле острый характеръ, заставляя его относиться подозрительно петолько къ своимъ письмамъ, но и ко всему вообще, что выходило изъ подъ его пера. Прошло уже три года съ тхъ поръ, какъ онъ кончилъ свой послдній большой трудъ, а онъ и не думалъ издавать его. Едва только его дтище увидло свтъ, какъ онъ уже подошелъ къ нему съ ножомъ хирурга. Злой духъ сомннія вселился въ него. Невидимыя прежде ошибки рзали ему главъ. Нужно было многое передлывать, дополнять, собирать матеріалы вновь, уже собранные группировать. И сколько онъ ни коптлъ надъ этой черной, кропотливой работой, ему все казалось, что сдлано мало, что надо еще и еще… Имъ овладвала какая-то ненасытность собиранія. Работа подвигалась медленно, ни на минуту не умолкавшій въ немъ голосъ критики вносилъ въ нее какую-то двойственность, съ которой онъ тщетно боролся. Послднее время — онъ съ ужасомъ замчалъ это — злой духъ посщалъ его все чаще.
Разъ Левицкій спросилъ его, отчего онъ не попробуетъ заняться критикой.
— Не находишь ли ты, что слишкомъ острая критическая способность убиваетъ въ теб творчество?
Яковлеву было непріятно это замчаніе. Онъ сказалъ, что всегда чувствовалъ отвращеніе къ критик. Съ этихъ поръ онъ сталъ избгать разговоровъ о своемъ новомъ труд. Та искра недоврія, которую онъ подмтилъ въ выраженіи своего друга, задла его за живое. Совтъ заняться критикой показался ему намекомъ на то, что пора оставить совсмъ литературные труды. ‘Это вещь обыкновенная! думалъ онъ:— когда считаютъ человка ни къ чему неспособнымъ, то и пойдутъ къ нему съ этими совтами. Одинъ говоритъ: отчего вы не пишете стихи? Другой: отчего вы критики не попробуете? Третій: вы бы попробовали драму написать’.
Яковлевъ зналъ этотъ печальный признакъ. Онъ видлъ, что отъ него не ждутъ уже ничего. Посл нсколькихъ лтъ молчанія, о немъ стали забывать. Его газета напомнила о немъ только для того, чтобъ заставить всхъ говорить: какъ жаль, что онъ взялся не за свое дло!
Этотъ разрывъ между нимъ и обществомъ провелъ ту глубокую черту, которая отрзала его это всхъ, даже отъ близкихъ ему когда-то людей.
Онъ никогда не чувствовалъ себя такимъ одинокимъ, какъ въ этотъ годъ своей женитьбы.

V.

Нина вернулась отъ своихъ поздно, часу во второмъ. Яковлевъ не спалъ, но сдлалъ видъ, что спитъ, чтобы не вступать съ ней въ разговоръ. Она стала бы непремнно говорить о своихъ родныхъ, а его это нисколько не занимало. Онъ не переставалъ думать о письм Полнова. Ночью оно принимало совсмъ другіе размры. Этотъ долгъ въ 30 тысячъ, не считая другихъ мелкихъ долговъ его, которые тоже составляли въ общей сложности тысячъ до 15, выросталъ передъ нимъ высокой, грозной стной, заслоняя надежду на всякую возможность лучшаго будущаго. Долгъ этотъ былъ тмъ непріятне, что послднее время онъ совсмъ почти не думалъ о немъ. Онъ такъ былъ поглощенъ обдумывавшемъ одной новой главы въ своемъ послднемъ произведеніи и своими новыми все усложнявшимися отношеніями къ жен, что все, не касавшееся до этого, откладывалъ до прізда въ Россію. Отношенія къ жен еще не опредлились, задуманная глава не была написана, а онъ уже сидлъ въ своемъ Петербургскомъ кабинет. Теперь все это нужно было оставить и заняться распутываніемъ своихъ длъ.
Прежде всего и немедленно нужно было расплатиться съ Полновымъ. Всего непріятне было ему то, что его дти во время его отсутствія находилось у Полнова. Они еще съ начала лта гостили у ддушки. Яковлевъ ршилъ, что завтра же возьметъ ихъ, но самъ къ нему не подетъ, а попроситъ объ этомъ Вру Бобикову.
Наслдующее утро часу въ 11-мъ, чтобы не дать никому задержать себя, онъ отправился къ Побитовымъ. Самого хозяина онъ, по обыкновенію, не засталъ. Тотъ наканун еще ухалъ по длу въ сенатъ и дома не ночевалъ. Eгo встртила Вра.
— Откуда? какими судьбами? говорила она, увлекая его въ свой кабинетъ, гд по утрамъ она принимала литераторовъ и разныхъ знаменитыхъ людей, а по вечерамъ скучала одна, думая, что вотъ въ этомъ город 700 тысячъ жителей и никому до нея нтъ дла. Вс ея знакомые посщали ее по утрамъ, пользуясь тмъ, что утромъ скорй можно отдлаться, а вечеромъ попадешь, такъ и сиди часовъ до 12, а то и до часу.
— Ты женатъ? это не секретъ? сказала она посл первыхъ разспросовъ и привтствій.
— Отчего это можетъ быть секретомъ. Конечно, нтъ.
Вра помолчала.
— Ахъ, да, ты слышалъ? Левицкій ухалъ за границу.
— Да, я знаю. Мн братъ его сказалъ.
— Онъ очень жаллъ, что не могъ тебя дождаться. Ты его совсмъ забылъ, ничего ему не писалъ.
— Нечего было писать.
— Ты знаешь, онъ много говорилъ мн о твоей жен.
Яковлевъ всталъ.
— Въ самомъ дл!
Онъ нагнулся и сталъ разсматривать обертки новыхъ журналовъ на стол.
Вра съ любопытствомъ слдила за нимъ. Въ его глазахъ, его поз, въ отрывистыхъ звукахъ его голоса чувствовалось безпокойное ожиданіе чего-то, можетъ быть, того, что станутъ распрашивать его еще. Есть вопросы, которые, попадая въ больное мсто, входятъ туда какъ гвоздь, и гвоздь не новый, а тупой, заржавленный, который и вытащить потомъ трудно. Вра замтила это и перемнила разговоръ. Она стала ему говорить о себ, о длахъ своего мужа, жалуясь на то, что онъ разстроилъ свое здоровье. Яковлевъ увидалъ въ этомъ страхъ за то, что онъ не въ состояніи будетъ работать по прежнему и что средства къ жизни должны будутъ уменьшаться. Онъ зналъ, что Бобиковъ служилъ для своей жены чмъ-то въ род казеннаго сундука съ деньгами, изъ котораго она каждый мсяцъ брала что ей нужно, и что смерть этого человка произвела бы на нее совершенно такое же впечатлніе, какъ извстіе о томъ, что сундукъ украли и воры не отысканы. Съ другой стороны, Бобиковъ работалъ какъ волъ, чтобы заработать какъ можно больше и, откупаясь отъ жены деньгами, получить ту долю свободы, безъ которой онъ жить не могъ. Лично на себя онъ тратилъ немного, но онъ любилъ деньги за то, что он сила, и говорилъ, что его мечта нажить 300 тысячъ, чтобъ наплевать на всхъ и показать, что даже въ Россіи можно жить, никому не кланяясь.
— Самые несчастные люди, говорилъ онъ:— это мы, средней руки буржуа, которые всю свою жизнь бьемся лбомъ въ стну, чтобы сколотить себ какія-нибудь 50 тысченокъ на старость. А кому нечего терять, такъ тому чорта съ два!.. У насъ всякій дворникъ и городовой гораздо независимй любого директора департамента, потому что на дворниковъ спросъ большой, а на директоровъ очень ограниченный. Наконецъ, изъ дворниковъ а куда хочешь пойду, въ извощики, въ разсыльные, въ сторожа на желзной дорог, а изъ директоровъ вылетишь, такъ насидишься и безъ хлба.
Задавшись несчастной мыслью нажить себ 300 тысячъ, Бобиковъ, дйствительно, пошелъ пробивать лбомъ стну, но стна стояла еще крпко, а лобъ ужь затрещалъ. Отъ этого въ словахъ Вры все чаще стала чувствоваться горечь и на лбу ея появились дв острыя морщинки.
— Я собственно пріхалъ къ теб, началъ Яковлевъ:— попросить тебя, нельзя ли сегодня привезти ко мн дтей.
Она вопросительно взглянула на него. Получилъ онъ или еще не получилъ письмо ея отца? Она знала, что письмо было написано, потому что отецъ показывалъ его ея мужу, съ которымъ совтовался во всхъ вопросахъ, казавшихся ему юридическими, но не знала, было ли оно послано.
— Привезти къ теб дтей? съ Довольствіемъ. Но только вотъ сегодня… я не знаю… Нтъ! сегодня не общаю. У меня хотлъ быть одинъ господинъ…. одинъ изъ нашихъ молодыхъ педагоговъ. Ахъ, вотъ кстати! Мн бы ужасно хотлось, чтобы ты съ нимъ познакомился. Очень милая личность. Вотъ ты увидишь! Знаешь что? если ты останешься у меня сегодня обдать…
Яковлевъ поспшилъ предупредить, что обдать сегодня онъ не можетъ.
— Такъ вотъ что! До 5 часовъ я не могу ухать. Онъ назначилъ мн время отъ часу до пяти. Но посл обда, часу въ седьмомъ я съзжу за дтьми и сама ихъ къ теб привезу. Ты ничего не будешь имть противъ того, чтобы а познакомилась съ твоей женой?
Онъ подозрительно посмотрлъ на нее.
— У насъ съ ней правило другъ друга не стснять, сказалъ онъ холодно.— Она знакомится съ кмъ хочетъ.
— Можетъ быть, она не любитъ новыхъ знакомствъ?
— Нтъ, я этого не замтилъ.
‘Что такое у нихъ вышло? думала Вра, осторожно и незамтно вглядываясь въ него.— Неужели онъ до такой степени скрытенъ, что даже въ тон своего голоса не хочетъ показать нжности къ ней? иди и тутъ уже что-нибудь накипло!’
— Такъ я сегодня же буду у тебя. А то я вдь васъ знаю, вы дикій народъ! Къ вамъ если самъ не прідешь, такъ никогда васъ не дождешься.
Вра слышала отъ Левицкаго, что Нина очень умна и богато одарена отъ природы. Всегда восторженный въ похвалахъ своимъ друзьямъ, Левицкій не жаллъ красокъ и нарисовалъ ей нсколько идеальную, сильно польщенную картину семейной жизни Огневыхъ, въ которой Нина выступала въ лучахъ всхъ возможныхъ и невозможныхъ совершенствъ. Вра, невыносившая, чтобы при ней говорили хорошо о другой женщин, ршила непремнно съ ней познакомиться. Она была очень расположена къ Яковлеву, но чувствовала заране, что терпть не можетъ его жены. Съ мужчинами она сходилась скоро и легко, съ женщинами только тогда, когда он были во всхъ отношеніяхъ ниже ея. У нея были дв или три барыньки изъ недалекихъ, которыми она всегда восхищалась, украшала ими свою гостинную и кром нихъ не находила умныхъ женщинъ въ Петербург.
Въ душ ея кипли разныя неудовлетворенныя страсти, вмст съ горькимъ сознаніемъ, что красота и талантъ не достались ей на жизненномъ пиру. Это придавало ея характеру что-то жесткое, сухое, порывистое… По мр того, какъ уходили года, она все чаще стала собирать у себя мужское общество и все сильне добивалась знакомства съ умными людьми, чтобы отъ нихъ получить дипломъ на званіе самой умной и самой образованной русской женщины.

VI.

— Разскажи же мн что-нибудь о себ! говорила она, отодвигая книгу Спенсера о воспитаніи, которую читала въ ожиданіи педагога.
Она еще съ вечера готовилась къ этому свиданію, пробгая наскоро главныя положенія Спенсера, и уже сложила въ ум нсколько возраженій, которыя сдлаетъ своему гостю. Въ разговорахъ съ людьми, почему-нибудь замчательными, она старалась не во всемъ и не всегда съ ними соглашаться, зная, что ничто не выставляетъ въ такомъ выгодномъ свт знанія человка, какъ легкій споръ, то, что французы называютъ la discussion. Къ тому же оспаривать что-нибудь можно и безъ особенныхъ знаній, ея опытность научила ее этому и она, наскоро перелистовавши какую-нибудь брошюрку, спорила съ финансистомъ о финансахъ, съ медикомъ о медицин. Она съ особеннымъ удовольствіемъ вспоминала о томъ, какъ поспорила разъ съ извстнымъ русскимъ историкомъ о значеніи Пугачевскаго бунта и какъ историкъ серьзно возражалъ ей, видимо признавая въ ней равнаго себ противника. Она и не подозрвала, что, выходя отъ нея, онъ сказалъ:
— Нтъ никакой возможности спорить съ женщинами. Легче ходить по канату, чмъ говорить съ ними объ исторіи.
— Ну, вы счастливе меня, замтилъ другой гость, вмст съ нимъ выходившій,— Вы, по крайней мр, знаете, о чемъ вы съ ней говорили. А я вотъ сколько ни говорю съ ней, хоть убей не знаю, о чемъ мы говорили.
На просьбу ея разсказать что-нибудь о себ, Яковлевъ неохотно отозвался, что ему разсказывать нечего.
— Ты плохо что-то поправляешься. Это не хорошо, когда я видла тебя послдній разъ, ты выглядлъ лучше.
Она съ нжнымъ упрекомъ взглянула въ его все еще прекрасные голубые глаза. Было что-то въ выраженіи этихъ глазъ, что она особенно любила и чего не находила у другихъ. Внезапная нжность, какъ неожиданный приливъ крови, на минуту закружила ей голову.
— Ты долженъ быть счастливъ, Алексй. Ты переживаешь теперь лучшія минуты своей жизни.
Лицо его приняло вдругъ сухое, непріязненное выраженіе.
— Почему это ты думаешь, что я долженъ быть счастливъ?
Вра смшалась и не нашлась, что сказать. Но она тотчасъ же своимъ женскимъ инстинктомъ поняла, что онъ, дйствительно, не былъ счастливъ.
— Ну, что твоя работа? спросила она поспшно.
— Да ничего, отвтилъ онъ неохотно:— все такъ же.
— Ею очень интересуется одинъ мой новый знакомый. (Она назвала довольно громкое въ научномъ мір имя). Онъ нсколько разъ спрашивалъ меня о теб, просилъ, нельзя ли васъ познакомить.
Яковлевъ ничего на это не сказалъ. Ему показалось, что она упомянула объ этомъ съ умысломъ: во-первыхъ, для того, чтобы напомнить ему, какіе люди у нея бываютъ, а потомъ, чтобы доставить ему удовольствіе отзывомъ знаменитости: если даже такіе люди интересовались его трудомъ, значитъ, не все еще было потеряно. Послднее было ему особенно непріятно.
— Ну, а у тебя попрежнему базаръ житейской суеты? сказалъ онъ.— Кто это мн говорилъ, что ты хочешь путешествовать.
— Я, можетъ быть, весной поду за-границу.
— Зачмъ?
— Такъ. Мн нужно непремнно ухать отсюда. Тутъ много разныхъ обстоятельствъ. Мн необходимо ухать. (Она вдругъ заволновалась). Этотъ годъ для меня очень тяжелъ. Я столько вынесла…
— Твой мужъ, ты говоришь, былъ боленъ?
— Всю осень! Въ прошломъ мсяц, онъ чуть не умеръ. Дла у насъ запутались. Долговъ оказалось втрое больше, чмъ я думала. Приходилось къ отцу здить, у отца просить денегъ. Такъ это все непріятно! Чего мн все это стоило, я теб сказать не могу. Столько лгать приходилось, унижаться, изъ-за чего? Боже мой, изъ-за чего? Для того, чтобы эти деньги, которыя добыты такимъ путемъ, кидались потомъ на втеръ, проживались чортъ знаетъ на что. Я устала, наконецъ, отъ этой жизни. Всему есть конецъ. Пусть мн дадутъ опредленную сумму, мн нужно немного — и я уду отсюда.
— Отчего ты ему этого не скажешь?
— Я ему говорила. Онъ противъ этого, потому что у него денегъ, видите ли, нтъ. На любовницъ есть, а на…
Она вдругъ запнулась, чувствуя, что зашла слишкомъ далеко. Всегда осторожная въ своихъ выраженіяхъ, она только въ спорахъ съ мужемъ прибгала къ тмъ тривіальнымъ, иногда безсмысленнымъ словамъ, которыхъ никогда не простила бы другому. Она тогда не выбирала ихъ, они сами сыпались съ языка и чмъ она больше разгорячалась, тмъ они становились оскорбительне и безсмысленне. Какъ только, слово любовница сорвалось у ней, лицо ея, помимо ея желанія, выразило вдругъ злобу.
— Ты знаешь, продолжала она, чувствуя, что теперь поздно уже поправляться:— что у насъ этотъ бюджетъ, который… я не знаю, какъ это теб сказать!.. ну, да однимъ словомъ тотъ, который ни въ какія книги не вносится, доходитъ до нсколькихъ тысячъ въ годъ. Говорятъ, что камеліи дороги… Боже мой! да эти, такъ-называемыя честныя женщины въ тысячу разъ дороже! Какъ это длается, я не умю теб объяснить, но я могу тебя заврить, что каждое ухаживанье моего супруга обходится намъ въ 2—3 тысячи. Ахъ, да! ты знаешь, онъ теперь живетъ у васъ въ дом?
— У кого это?
— Такъ. Тамъ есть одна особа.
Она вдругъ замолчала, какъ бы чувствуя, что дальнйшій разговоръ объ этомъ будетъ нескромностью. Но по всему было видно, что она горитъ желаніемъ продолжать его. Она ждала только, чтобы Яковлевъ самъ вызвалъ ее на это. Но Яковлевъ молчалъ. Онъ чувствовалъ себя неловко отъ этого внезапнаго открытія передъ нимъ семейныхъ тайнъ. Онъ какъ самъ терпть не могъ, чтобы вмшивались въ его дла, такъ не любилъ мшаться и въ дла другихъ. Совтовъ онъ подавать не умлъ, а сочувствовать Вр не могъ.
Въ жизни Вры была одна печальная черта: она никому никогда не внушала участія. Вс ея горести считались почему-то выдуманными. Даже измна мужа — этотъ тяжелый ударъ въ жизни женщины — относительно ея представлялась чмъ то неважнымъ, какъ будто это такъ и должно было быть.
— Впрочемъ, нтъ! начала она, вынимая изъ кармана крошечный, пахнувшій жасминомъ батистовый платокъ.— Что же я буду скрывать отъ тебя! Это вдь ни для кого не секретъ. Когда Петръ Ильичъ за кмъ-нибудь ухаживаетъ, сбъ этомъ обыкновенно весь городъ знаетъ. Да и ты, кажется, знаешь эту особу, ты одно время былъ съ ней знакомъ. Я не знаю, видаешься ли ты съ ней теперь…
— Кто такое? спросилъ онъ съ чуть замтнымъ безпокойствомъ.
— Г-жа Аристова. Жена вашего газетнаго сотрудника…
Вра остановилась, замтивъ, какъ задрожала у него лвая щека. Лицо его вдругъ какъ-то потемнло. Онъ вынулъ носовой платокъ и сталъ имъ вытирать усы. Она знала у него этотъ признакъ сильнаго волненія и перебирала въ ум все, что могло бы его вызвать.
— Я знаю Аристову, сказалъ онъ, овладвъ собой.— Разв она живетъ у насъ въ дом?
— Какъ же!
— Давно ли?
— Право, не знаю. Я этимъ мало интересуюсь. Мн сказалъ объ этомъ одинъ нашъ общій знакомый, Шаншинъ. Оказывается, что они съ Петромъ Ильичемъ ухаживаютъ за ней вмст и такъ ужь тамъ и живутъ. Это-то, кажется, больше всего и разжигаетъ моего супруга. Онъ можетъ даже совсмъ не любить женщину, это все равно, ему стоитъ только замтить, что кто-нибудь другой отбиваетъ ее, и кончено дло…
— Тутъ дло, значитъ, не въ любви, а въ самолюбіи, замтилъ Яковлевъ, развертывая Спенсера.
— Да. Только оно намъ немножко дорого обходится. Что такое? обратилась она съ нетерпніемъ къ выглянувшей изъ двери горничной.
— Баринъ пріхали. Вы приказали доложить.
Вра еще наканун отдала приказаніе, чтобы, какъ только прідетъ мужъ, ей дали знать объ этомъ. Но ее разсердила глупость горничной, которая сдлала это при постороннихъ.
— Во-первыхъ, пожалуйста, когда у меня кто-нибудь сидитъ, оставьте вашу привычку входить, когда васъ не зовутъ…
Она остановилась, чувствуя, что теперь должно быть во-вторыхъ, и, съ минуту подумавъ, обернулась къ Яковлеву.— Ты хочешь его видть? Я его позову?
— Сдлай одолженіе! сказалъ онъ, вспомнивъ, что ему надо еще поговорить съ Бобиковымъ насчетъ своихъ денежныхъ длъ.

VII.

— А мы объ васъ ужь объявленіе хотли подавать! говорилъ Бобиковъ, входя.— Пропалъ человкъ, да и только!
— Петръ Ильичъ! остановила его жена.— Что это такое?
— А что?
— Да вы хоть бы почистились.
Онъ удивленно осмотрлся. Смятая крахмальная рубашка застегнута была на рукавахъ двумя разными запонками, при чемъ на одной изображены были трефовые тузы, а на другой женская головка. Вс карманы отъ долгаго употребленія приняли видъ нсколько оттопыренный. Одна пола и одинъ рукавъ у сюртука были выпачканы чмъ-то блымъ.
— Я, ей богу, не знаю. Давеча все, кажется, было въ порядк, оправдывался онъ.— Я все утро въ правленіи сидлъ.
— Вы тамъ и ночевали?
— Гд?
— Въ правленіи.
— Нтъ, видишь ли… Я вчера у Казанцевыхъ засидлся. Поздно было, не хотлъ тебя будить. Звонить надо, весь домъ будить. Я въ гостинниц ночевалъ.
У него былъ тотъ виноватый видъ, который бывалъ у него, когда на сторон заводилась любовь.
— А мы вчера только объ васъ говорили. У Казанцевыхъ о васъ спрашивали, началъ онъ, обращаясь къ Яковлеву и подтверждая этимъ еще разъ, что онъ дйствительно былъ у Казанцевыхъ, а не гд-нибудь въ другомъ мст.— Вы совсмъ пропали. А я-то тутъ, батюшка, безъ васъ… чуть не умеръ!
— Да, я слышалъ.
Онъ скользнулъ взглядомъ по его оживленному лицу и блествшему изъ подъ бровей радостно лукавому взгляду. ‘Да, ты вотъ чуть не умеръ, а теперь опять здоровехонекъ!’ подумалъ онъ съ завистью.
— Я тоже былъ боленъ: воды все пилъ.
— Помогли? спросила Вра съ участіемъ.
— Да, какъ же! помогли. Дня два совсмъ былъ здоровъ.
— Нтъ, вотъ я разъ на воды-то попалъ! вспомнилъ Бобиковъ.— У нмцевъ въ какомъ-то городишк, какъ его? чортъ… забылъ! Ну, да все равно. Похали мы туда съ однимъ господиномъ… (Не съ госпожой ли? подумала Вра). Ну-съ, хорошо! Пріхали. Лечимся. Пьемъ мы эту самую воду отчаянно. Каждый день по 15-ти кружекъ зудимъ. Просто даже распирать начало. Ничего, думаемъ, хорошо! полезно! Кружку-то возьмешь, такъ ее оттуда назадъ и претъ. А длать нечего, деньги нмцамъ заплатили, надо пить. Вода, говорятъ, желзная, срная, чортъ знаетъ, чего въ ней нтъ. Только эдакъ ужь къ концу, должно быть, сезона, передъ самымъ отъздомъ, чтожь вы думаете узнаемъ?— никакихъ водъ въ этомъ городишк нтъ, да и не было никогда, а просто обыкновенная рчная вода, а нмцы сами ее фабрикуютъ. Сры тутъ припустятъ, да желза, да соли какой-то…
— Какія глупости! перебила его жена.
— Ну, вотъ глупости! Ты спроси у Шаншина, онъ теб скажетъ. Мы съ нимъ вмст были. Ну, что ваша работа? обернулся онъ къ Яковлеву.— Подвигается?
Вс почему-то считали нужнымъ спросить его о работ, иные прибавляя, что очень ею интересуются, ждутъ ее съ нетерпніемъ. Яковлевъ зналъ, что это вздоръ, что никто и не думаетъ о его работ, пока не видятъ его, но что это ужь такъ принято, вмсто того, чтобы говорить ему при встрч: какъ ваше здоровье? ему говорили: какъ ваша работа? Онъ даже сталъ отвчать: ничего, благодарю васъ! И пересталъ бывать въ тхъ домахъ, гд его объ этомъ спрашивали.
Въ передней кто-то позвонилъ.
Вра безпокойно обернулась и, замтивъ мужа, вопросительно оглянулась на него, какъ бы спрашивая: неужели вы въ этомъ вид останетесь?
— А что, не пойти ли намъ въ кабинетъ? предложилъ онъ. Яковлевъ всталъ.
— Ты уходишь? остановила его Вра.— Я думала, что ты съ нами посидишь.
— Нтъ, мн пора. Я вотъ только нсколько словъ скажу Петру Ильичу и потомъ домой.
Уходя, онъ еще разъ напомнилъ ей о своей просьб привезти дтей.
Онъ былъ довольно нжный, хотя и безтолковый отецъ, и Аристовъ былъ правъ, говоря, что нтъ боле несчастныхъ дтей, какъ дти умныхъ родителей.
Еще его первый ребенокъ не родился, какъ онъ уже обдумывалъ, въ какія отношенія онъ съ нимъ станетъ, въ отношенія ли отца или просто друга. Первые годы, т. е. именно тогда, когда дти всего мене нуждаются въ отцовскихъ попеченіяхъ, онъ вмшивался ршительно во все. Особенно безпокоили его няньки: онъ искалъ такую, которая была бы не суеврна, веселаго нрава, привлекательной наружности, чтобы ребенокъ съ раннихъ лтъ привыкали къ чувству изящнаго, твердаго характера, чтобы подавать ему хорошій примръ, и притомъ настолько образованная, что могла бы, напримръ, читать газеты и интересоваться тмъ, что длается на свт. Желаніе его было исполнено. У дтей была нянька, читавшая каждое утро газеты, пріятной наружности, цлый день не отходившая отъ окна, вроятно, потому, что изъ него открывался видъ на одно высшее учебное заведеніе, и два раза уронившая ребенка, о чемъ никто не зналъ. Яковлевъ засталъ ее однажды курящею папиросу и, объяснивъ ей весьма пространно, что табакъ есть ядъ и отравляетъ воздухъ, которымъ дышатъ его дти, заплатилъ ей за два мсяца впередъ и отказалъ отъ мста.
За этимъ послдовалъ цлый рядъ нянекъ привлекательной и непривлекательной наружности, твердаго и не совсмъ твердаго характера. Дти росли. Яковлевъ занимался педагогіей съ какимъ-то бшенствомъ и нарочно сошелся съ однимъ старымъ товарищемъ своего отца, придававшимъ большое значеніе педагогіи, можетъ быть, потому, что въ его времена она была мало извстна. Старикъ этотъ какъ-то особенно воспитывалъ своего сына, стараясь воспитать изъ него, какъ онъ самъ говорилъ, нормальнаго человка. Но къ двочкамъ онъ относился съ пренебреженіемъ.
— Что такое двчонка? говорилъ онъ:— Пустой пакетъ, въ который можно вложить что угодно.
У Яковлева были только двочки, но онъ скоро увидалъ, что и въ эти пустые пакеты вложить что-нибудь не легко.
Онъ сталъ постепенно приходить къ убжденію, что не можетъ быть хорошимъ воспитателемъ. Какъ прежде онъ преувеличивалъ свои родительскія обязанности, такъ теперь, напротивъ, сталъ думать, что родители должны добровольно устранять себя, если видятъ, что своимъ дурнымъ характеромъ могутъ повліять на дтей. Развивая все дальше эту мысль, онъ пришелъ, наконецъ, къ тому, что воспитывать дтей непремнно въ своихъ убжденіяхъ, навязывать имъ свои взгляды, свои привычки — просто преступленіе. Дти, по его мннію, должны были до всего додуматься сами.
Дтская мысль, говорилъ онъ, и безъ того уже была достаточно скована разными учебниками и программами, а, сковывая дтскую мысль, приготовляютъ изъ человка раба.
— Очень немногіе, прибавлялъ онъ:— могутъ сбросить съ себя т цпи, которыми связаны ихъ нжные родители, а если и сдлаютъ это, то, чортъ знаетъ, сколько силъ на это потратятъ!.. иногда все, что вложила въ нихъ природа.

——

Подъзжая къ дому вмст съ Бобиковымъ, который самъ вызвался създить къ нему, чтобы разсмотрть его дло Яковлевъ наткнулся у подъзда на маленькую двумстную каретку, которая, видимо, кого-то дожидаясь, стояла у самаго тротуара.
Когда они поднимались по лстниц, на встрчу имъ сходила какая-то дама въ черномъ. При вид ея Яковлевъ, какъ-то странно вдругъ посторонился и, не отвчая на ея вжливый поклонъ, ускорилъ шагъ.
— Вы разв не узнали? говорилъ Бобиковъ, нагоняя его.— Марья Михайловна вамъ кланялась.
— Кто? спросилъ онъ отрывисто.
— Марья Михайловна Аристова. Она сейчасъ на встрчу намъ попалась.
— А, да! (Онъ дернулъ звонокъ). Я ея не узналъ.
— Она вдь тутъ живетъ, вы знаете, надъ вами.
— Да, я слышалъ. Что, въ редакціи есть, кто нибудь? спросилъ онъ поспшно отворившую имъ дверь горничную.
— Я не знаю-съ.
— Поди узнай. Ахъ, да… хотите я васъ съ женой познакомлю?
— Барыни нтъ! поспшила предупредить горничная.
— Гд же она?
— Он къ своему папаш похали. Велли сказать, чтобы кушать ихъ не дожидать.
— Хорошо! ступай…
Бобиковъ высматривалъ своими узенькими, плутоватыми глазками, стараясь придать имъ невинное выраженіе.
— Можно васъ поздравить? Вы дйствительно женаты? Это не миъ?
— Дйствительно женатъ. Я не знаю, отчего это вс думаютъ, что я длаю изъ этого тайну. Что за необыкновенная вещь такая! Каждый день люди женятся.
‘Да, разсказывай! подумалъ Бобиковъ.— Видно поймали голубчика!’

VIII.

Вра сдержала свое общаніе и вечеромъ привезла дтей.
Дти робко смотрли на отца, который подалъ имъ руку, какъ большимъ. Его убжденіе, что надо обращаться съ ними, какъ съ равными, не позволяло ему приласкать ихъ. Онъ спросилъ ихъ, что они длали безъ него. Дти съ видимымъ стсненіемъ, какъ заданный и не выученный урокъ, отвтили, что они не знаютъ, что они длали.
— Что же вы не забыли меня?
— Нтъ! отвтила шепотомъ старшая двочка.
Яковлевъ понять не могъ, почему они такъ боялись его. Онъ никогда ихъ не наказывалъ и не длалъ имъ замчаній. Одно, чего онъ имъ не позволялъ — это входить къ нему въ кабинетъ, когда ихъ не звали, и шумть, когда онъ былъ занятъ…
Онъ еще съ утра распорядился, чтобы была приготовлена дтская и послалъ купить какихъ-то ненужныхъ, но, по его мннію, необходимыхъ вещей. Онъ самъ теперь привелъ ихъ туда и, не зная, что имъ сказать, остановился посреди комнаты. Двочки тоже стояли, нершительно оглядываясь.
— Ну, такъ вотъ пока побудьте тутъ. Я потомъ приду къ вамъ, сказалъ онъ, удивленный тмъ, что такъ мало общаго между нимъ и его дтьми.
Онъ вернулся къ Вр, которую оставилъ одну въ кабинет. Вра думала, что онъ повелъ дтей къ жен и терпливо ждала конца этихъ родственныхъ представленій.
— Ну, что? встртила она его улыбаясь.— Все благополучно? Онъ не понялъ ее и сказалъ, что оставилъ ихъ пока однихъ.— Однихъ? Разв ты былъ не у жены?
— Нтъ. У нея, кажется, гости. Впрочемъ, если хочешь пойдемъ къ ней.
И онъ, не дожидаясь отвта, пошелъ впередъ. Если ужь нельзя этого избжать, говорило его выраженіе, такъ, пожалуйста, поскоре!
— Подожди здсь минутку! сказалъ онъ, оставляя ее въ темной гостинной и отворяя дверь въ другую комнату, откуда, вмст съ полосой свта, вырывался смхъ и шумъ голосовъ. Посл минутнаго перерыва, родственныхъ восклицаній, стука отодвигаемыхъ стульевъ и недовольнаго вопроса: кто такое? Яковлевъ вернулся назадъ.
— Ты найдешь у насъ безпорядокъ. Тамъ не все убрано… и жена неодта.
Вра поняла, что время для знакомства было выбрано неудачно и что лучше было бы подождать до другого раза, но длать было нечего… нужно было войти.
Въ большой разоренной комнат, гд у одной стны стояла кровать съ непокрытымъ тиковымъ матрацомъ, а у другой на половину разобранная дорожная важа, на полу валялось сно, веревки, оберточная бумага, въ углу стояли обернутые лицомъ къ стн чьи-то портреты, за длиннымъ столомъ, покрытымъ цвтной чайной скатертью, хватавшей только до половины стола, сидло нсколько человкъ.
Отъ нихъ тотчасъ же отдлилась высокая блондинка съ распущенными косами, въ какой-то темной блуз, какъ Вр показалось, совсмъ безъ юбокъ, и съ вязанымъ краснымъ платкомъ на ше. Она вынула изъ подъ платка одну руку и молча подала ее Вр.
— Моя жена! отрекомендовалъ ее Яковлевъ.
— Я такъ давно хотла съ вами познакомиться, начала Вра и почувствовала, что краснетъ.
Блондинка какъ-то бокомъ, неловко подалась и, ни слова не говоря, подвинула ей стулъ.
— Мы такіе друзья съ вашимъ мужемъ, продолжала Вра:— что я позволила себ запросто, безъ всякихъ церемоній… (Да скажи же хоть что-нибудь? думала она, оглядываясь на нее). Я такой врагъ всякихъ церемоній… (Кто бы это могъ быть? соображала она, посматривая черезъ столъ на старика, съ блыми косматыми бровями, и высокую, худощавую даму, почти не видную изъ-за самовара, откуда мелькала только бахрома ея широкихъ рукавовъ, давно уже вышедшихъ изъ моды, и шиньонъ изъ желтоватыхъ крепированыхъ волосъ).
— Позвольте васъ познакомить! сказала Нина, замтивъ ея взгляды.— Мой отецъі моя сестра! мой братъ…
Старикъ сдлалъ такое движеніе, какъ будто хотлъ встать, но этимъ только и ограничился. Лиза за то совсмъ растерялась: она попробовала сначала протянуть руку черезъ столъ, не достала, покраснла до самыхъ волосъ, обошла кругомъ и чуть что не присла. Одинъ Николай поклонился съ достоинствомъ. Вра замтила при этомъ, что у него красивые глаза.
— Я кажется имла удовольствіе васъ видть, сказала она, хватаясь за эту послднюю надежду поддержать неклеившійся разговоръ.— Вы играли въ концерт въ пользу… не помню ужь въ пользу кого.
— Ахъ, да… Маленькую вещичку, Мендельсона, кажется, отвтилъ онъ такимъ тономъ, какъ будто это былъ одинъ изъ его многочисленныхъ концертовъ, въ которыхъ онъ уже не помнилъ что и когда игралъ. Но это былъ его первый и пока единственный въ жизни концертъ. Вра помнила, какъ онъ смутился при выход, не зналъ, куда ему кланяться и чуть не оступился, уходя съ эстрады. Игралъ онъ такъ себ, но онъ былъ начинающій, и ему хлопали и вызывали, и Вра сказала ему, что онъ игралъ прекрасно.
— Маленькая вещица! повторилъ онъ.
Маленькую иногда трудне исполнить, чмъ большую. Не правда ли? обратилась она къ Нин.
— Не знаю. Я въ музык ничего не понимаю.
Еще за минуту до этого она была въ хорошемъ расположеніи духа, но теперь ее разсердилъ приходъ Вры. ‘Что ей нужно?’ думала она съ досадой. Вс чувствовали себя стсненными. Старикъ Огневъ все время упорно молчалъ. Въ постороннемъ обществ онъ всегда смотрлъ одинокимъ и даже какимъ-то жалкимъ. Онъ такъ привыкъ къ своему грязному пальто и къ мрачной тснот своего кабинета, что въ гостяхъ чувствовалъ себя связаннымъ. Онъ сидлъ тамъ усталый, скучающій, молчаливый… Ему и платье было тсно, и сапоги ему жали, и зеленыя перчатки, которыя онъ надвалъ всегда въ такихъ чрезвычайныхъ случаяхъ, или не влзали, или не слзали съ рукъ.
Яковлеву хотлось спать. Чтобы не заснуть, онъ спросилъ себ чашку чаю. Лиза, разливавшая за хозяйку, подала ему чернаго, какъ пиво чаю, замтивъ, что на ночь это не хорошо. Но онъ, какимъ-то страннымъ, непонятнымъ для себя образомъ, въ эту минуту именно и заснулъ. Это продолжалось только одно мгновеніе, такъ что звукъ ея голоса уже разбудилъ его, но онъ понялъ, что спалъ и спалъ крпко.
‘Что такое она сказала мн? думалъ онъ, вглядываясь тревожно въ ея лицо.— Врно, что-нибудь на счетъ чаю. Нужно ли отвчать?’
Онъ взялъ у нея изъ рукъ чашку и вдругъ громко и ршительно заговорилъ о томъ, что надо послать чаю дтямъ, но не нужно приводить ихъ сюда, потому что они боятся общества, и при этомъ подозрительно оглянулся на всхъ, какъ бы желая знать, не замтили ли чего-нибудь.
Нина удивленно обернулась.
— Разв дти здсь?
— Я ихъ сейчасъ привезла, объяснила Вра.— Но а не знаю (она оглянулась на Яковлева), отчего ты не хочешь, чтобъ они пришли сюда? Что же они тамъ одни сидятъ.
Было ршено, что приведутъ ихъ сюда. Нина сама пошла за ними. Двочки вошли, еще въ дверяхъ присли и, не поднимая глазъ, сли на то мсто, которое имъ указали. Старшая сейчасъ же покорно стала пить поставленный передъ ней горячій, противный чай, отпивая его маленькими глотками, и со страхомъ думая о томъ, неужели дадутъ еще. Младшая была посмле и сказала простодушно, что чай не хорошъ. Ей дали молока и кусокъ благо хлба. Но она только немножко пощипала хлбъ и отодвинула стулъ, собираясь вставать.
— Куда ты? спросилъ отецъ.
— Лиза, пойдемъ! сказала она сестр, не отвчая.
— Маша! что-жъ ты не благодаришь? замтила ей Вра.
— Я такъ мало ла, отвтила двочка наивно.
Вс засмялись. Старшая сестра, ободренная этимъ, тоже встала и, къ великому удовольствію обихъ, ихъ отпустили опять въ дтскую.

IX.

Посл ухода дтей наступило минутное молчаніе. Вра раскаивалась, что пріхала. Она не могла не видть, что была тутъ чужая. Но едва ли еще не больше ея чужой былъ тутъ Яковлевъ. Его приходъ точно такъ же разорвалъ бы ихъ родственную бесду, Имъ нечего было сказать ему такого, что вмст съ ними заставило бы его радоваться или удивляться. Никакой внутренней связи между имъ и этой семьей не было. Онъ оставался такъ же чуждъ Огневымъ, какъ былъ когда-то чуждъ Полновымъ. Вр даже показалось, что у него было больше общаго съ ихъ семьей, чмъ съ этимъ волчьимъ гнздомъ, какъ она мысленно назвала семью Огневыхъ, взглянувъ на отца и на дочь. Отецъ особенно показался ей чмъ-то дикимъ, первобытнымъ. Онъ такъ невжливо молчалъ и такъ непозволительно много курилъ и такой скверный табакъ, что она тотчасъ же узнала въ немъ одного изъ тхъ высохшихъ, бдныхъ, угрюмыхъ литераторовъ, которые всю свою жизнь остаются никому неизвстными и умираютъ гд-нибудь на чердак, оставивъ посл себя кучу дтей и 25 томовъ своихъ трудовъ. Одно время у нея бывали такіе литераторы, но съ тхъ поръ, какъ у нея стали бывать знаменитости, они скрылись сами собой.
— Что это Николай Платонычъ не идетъ? удивилась Лиза.— Онъ вдь хотлъ быть. Онъ, должно быть, ужь не придетъ.
— Онъ ужь пришелъ, сказалъ кто-то, отворяя дверь. Яковлевъ, вздрогнувъ, обернулся. Это былъ Козловъ. Онъ поочередно, ни на кого не глядя, пожалъ всмъ руку, не исключая и Вры, которую не зналъ, но сразу не разсмотрлъ. Замтивъ свою ошибку, онъ извинился. Яковлеву онъ поклонился издали.
Съ его приходомъ все оживилось. Видно было, что это свой человкъ. Старикъ Огневъ, до сихъ поръ молчавшій, вдругъ что-то сталъ разсказывать. Вра, не знавшая Козлова но фамиліи, узнала его въ лицо. Она видла его у одного знакомаго литератора. Теперь она любезно напомнила ему объ этомъ, и назвала себя по фамиліи. Она думала, кажется, что онъ будетъ этимъ пріятно удивленъ, но онъ ничего особеннаго не выразилъ на своемъ лиц и сказалъ только:
— Да-съ, я помню, я васъ видлъ.
— Вы много будете чаю пить? спросила Лиза съ раскраснвшимся лицомъ, подставляя чайникъ подъ кранъ, въ которомъ не было больше воды.
— Что ты его спрашиваешь! замтилъ Николай.— Онъ меньше ведра не пьетъ.
— Постойте, я вамъ помогу, предложилъ Козловъ и, взявшись обими руками за самоваръ, нагнулъ его надъ чайникомъ.
Плохо надтая камфорка полетла и, загремвъ по столу, разбила чашку. Никто не нашелъ въ этомъ ничего страннаго. Вс смялись. Одинъ Яковлевъ, котораго съ первой минуты покоробило присутствіе этого мало знакомаго ему человка, почти не обращавшаго на него вниманія и державшаго себя, какъ дома, съ горечью сознавалъ, что онъ не можетъ раздлять этого общаго веселья. Напротивъ, чмъ веселе было другимъ, тмъ скучнй становилось ему.
— А мы съ Лизой нынче къ вамъ собирались, начала Нина, обращаясь къ Козлову.— Ну, что сестра?
— Все такъ же. Все въ одномъ положеніи.
Вра спросила, чмъ больна жена Козлова и назвала доктора, котораго слдуетъ пригласить.
— Что же у него особенная наука какая-нибудь? спросилъ Яковлевъ, лечившійся у всхъ петербургскихъ докторовъ и всхъ ихъ одинаково считавшій невждами.— Тотъ же мышьякъ даетъ, ту же хину.
— Онъ замчательный діагностъ, возразила Вра.— У него по 30, по 40 человкъ больныхъ на дому бываетъ.
— Да. Ну, да конечно… если у него 40 человкъ бываетъ, такъ сорокъ первый непремнно пойдетъ… Вонъ на Пескахъ какіе-то греки водой лечатъ, такъ у нихъ отъ больныхъ отбою нтъ. По вашему, докторъ, который принялъ въ нсколько часовъ сорокъ человкъ больныхъ, есть верхъ совершенства, знаменитость, чуть не богъ… А по моему, это не докторъ, а шарлатанъ. Ни одной болзни, кром насморка, въ 10 минутъ опредлить нельзя.
— Зачмъ же ты тогда самъ здишь къ знаменитостямъ? спросила жена, не оборачиваясь.
— Ну, это долго объяснять.
Она пожала плечами.
— Это непослдовательно.
— Я, во-первыхъ, не къ однимъ знаменитостямъ зжу, а ко всмъ безразлично. Для меня кличка ничего не значитъ. Я ищу такого, который бы зналъ самую суть дла, а не одни его вншніе пріемы. А что такое ваши знаменитости? Наука для всхъ одна. Я знаю, что они вс съ одной скамейки ее слушали, по однимъ лекціямъ готовили…
— А личное дарованіе? перебила Вра.— Ты его ставишь ни во что? Наука, конечно, для всхъ одна, но выдающіеся таланты везд есть.
— Талантъ прикидываться, что я все знаю, когда я ничего не знаю! Когда мн самая наука моя говоритъ, что она ничему научить меня не можетъ. Потому что — что такое наука медика? Что она ему даетъ? Она констатируетъ факты. Больше ничего! Если я боленъ, она говоритъ мн: да, ты, дйствительно, боленъ, у тебя вотъ то и то…
— Зачмъ же ты тогда здишь къ докторамъ? повторила Нина.— Я не понимаю.
— Ты многаго не понимаешь! отвтилъ онъ раздражительно.— Совершенно такъ же, какъ мой отецъ, у котораго никогда не болли зубы и который, поэтому, говоритъ, что ршительно не понимаетъ, какъ это могутъ болть зубы.
— Это не отвтъ, сказала она сухо и тотчасъ же обратилась къ Вр, прося ее сообщить адресъ того доктора, о которомъ она говорила.
Вра написала его на своей визитной карточк, прибавивъ, что это человкъ, который, несмотря на свою огромную практику, слдитъ за наукой и выписываетъ вс ршительно медицинскія книги.
— Вс ршительно выписать ихъ нтъ возможности, возразилъ Яковлевъ:— а читать и подавно, когда объ одной какой-нибудь болзни уха составилась цлая литература. Но можно нкоторыя изъ нихъ получать и потомъ на досуг перелистывать — что они и длаютъ. А не читать ихъ и не выписывать нельзя, какъ нельзя модистк не выписывать модныхъ журналовъ. Каждый годъ фасонъ мняется. На все есть мода. Такъ и тутъ! Прежде изъ васъ выпускали кровь, потомъ нашли, что нужно ее вливать въ васъ. Прежде васъ лечили горячими припарками, теперь вамъ прикладываютъ пузырь со льдомъ. Докторъ, который будетъ выпускать кровь, когда другіе вливаютъ, не будетъ знаменитымъ докторомъ, онъ на десять лтъ опоздалъ, но очень можетъ быть, что лтъ черезъ двадцать, когда опять въ мод будетъ выпускать кровь, онъ опять войдетъ въ славу. Если вмсто горячей воды принято прикладывать пузырь со льдомъ, то хотя бы дйствіе ихъ было совершенно одинаково, ни одинъ модный докторъ не пропишетъ горячей воды, а непремнно пузырь со льдомъ.
— А вы не думаете, вмшался Козловъ:— что самъ организмъ человка съ теченіемъ вковъ измняется, что кровь выпускали прежде не потому, что на это была мода, а потому, что ея было слишкомъ много, такъ же, какъ теперь ея стало мало.
Яковлевъ ничего на это не сказалъ. Неизвстно было, согласился ли онъ съ этимъ или не находилъ нужнымъ отвчать.
Вра вступилась за докторовъ и сослалась на примръ своего мужа, котораго, по ея мннію, доктора спасли отъ смерти.
— Да почемъ ты знаешь, что у него не было такого запаса силъ, котораго бы ему на полтораста лтъ хватило, веди онъ только другую жизнь! Я знаю, у меня былъ кучеръ: его и лошади били, и тонулъ онъ, и съ крыши падалъ, и бревномъ его разъ ушибло, и битъ былъ такъ за свои любовныя похожденія, что чуть Богу душу не отдалъ, и пилъ-то онъ такъ, что его изъ кабака замертво вытаскивали — и чтожь? Жилъ себ и до сихъ поръ живетъ, какъ ни въ чемъ не бывало. И ни одного доктора въ глаза не видалъ. Только къ фельдшеру ходилъ зубы дергать. Я не знаю, чмъ мы въ этомъ случа разсуждаемъ лучше простого народа: тотъ думаетъ, что не потому человкъ выздоровлъ, что у него натура крпкая, а потому, что ему какая-нибудь баба съ семи могилъ земли принесла. А мы думаемъ потому, что къ нему здилъ докторъ, который въ университет учился и знаетъ, какъ его болзнь по-латыни называется. Очень мн нужно знать, отчего я умираю, отъ гипереміи, отъ анеміи, отъ плеврита или отъ бронхита!..
— А все-таки, когда ты заболешь, ты пошлешь за докторомъ, сказала Вра, улыбаясь.
— Пошлю, потому что мн доставляетъ удовольствіе говорить съ нимъ о своей болзни. Другимъ я этимъ надодать не хочу, съ какой стати! а докторъ обязанъ это слушать. Онъ за это деньги получаетъ.
Отъ докторовъ разговоръ перешелъ къ тому, куда идетъ человчество: къ улучшенію или къ вырожденію. Вс согласились, что прежде люди были крупнй и физически здоровй, но о томъ, какъ это повліяло на его духовную натуру, произошло нкоторое разногласіе. Нина говорила, что человкъ сталъ развите и общій уровень образованія повысился. Вра была того мннія, что уровень толпы повышается, но зато уровень отдльныхъ, выдающихся лицъ повышается.
— Замтьте, у насъ есть таланты, говорила она: — геніевъ больше нтъ. А главное чего нтъ теперь — нтъ совсмъ характеровъ! Нтъ той желзной воли, которая поражала насъ въ прежнихъ дятеляхъ. Вы возьмите, гд у насъ теперь такіе люди, какъ Петръ Великій, напримръ, или возьмемъ западную исторію: Гуссъ, Кромвель, Савонаролла…
— Ну, Кромвели-то всегда будутъ, замтилъ старикъ Огневъ. Вра на минуту остановилась и посмотрла на него.
— А что у насъ теперь? продолжала она.— Какой-нибудь Наполеонъ, этотъ ограниченный честолюбецъ, который входитъ на престолъ, поливая кровью улицы Парижа, и уже вс кричатъ отъ удивленія, вс хотятъ видть въ немъ что-то необыкновенное!
Она съ видимымъ удовольствіемъ стала развивать свою мысль, что геніевъ больше нтъ, и что это такъ и должно быть: если человкъ вырождается физически, онъ вырождается и духовно.
— Да что такое геніальность? отозвался вдругъ Яковлевъ.— Можетъ быть, это именно и есть болзнь! Можетъ быть, это воспалительное состояніе какихъ-нибудь клточекъ въ мозгу. Также точно и характеръ. Что такое сильный характеръ? Ненормально развитая, односторонняя способность души. Эта способность сильна, такъ другая какая-нибудь слаба. Кто же изъ насъ этого не знаетъ? Впрочемъ, это мое личное наблюденіе, можетъ быть, другіе съ этимъ не согласятся, что вс большіе характеры отличаются какой-то тупостью, односторонностью… Это все ровно, что силачи, атлеты, люди необычайной физической силы всегда почти люди ограниченные. Тоже и фанатики — эти колоссы воли! У нихъ вся сила въ тупости ихъ нервовъ, въ ихъ необыкновенно малой воспріимчивсти. Да оно такъ и должно быть. Фанатикъ тмъ и силенъ, что на него вншній міръ совсмъ не вліяетъ, отъ него вс ощущенія, какъ пробки, отскакиваютъ, онъ весь живетъ внутри себя, съ тми двумя-тремя идейками, которыя въ него случайно засли. Ихъ немного, да зато сидятъ сн крпко!
— И слава Богу! замтилъ Козловъ.
— Какъ? спросилъ Яковлевъ, не разслышавъ.
— Я говорю: и слава Богу.
— Слава Богу, что ихъ немного?
— Нтъ, что он сидятъ крпко.
Онъ подвинулся и далъ дорогу человку, который принесъ новый самоваръ. Лиза, сидвшая до сихъ поръ безъ дла и съ тоской смотрвшая по сторонамъ, оживилась и загремла посудой. Николай закурилъ папиросу и съ насмшливой улыбкой, ни къ кому въ особенности не относившейся, но показывавшей, что все это его очень забавляетъ, прислушивался къ разговору.
— Это еще вопросъ, кто намъ нужне, сказала вдругъ Нина:— великіе умы, или люди, хотя бы и ограниченные, которые дло длаютъ.
Она выговорила это какъ-то особенно твердо и отчетливо, какъ будто ожидая и собираясь отразить нападеніе. Въ ея блеснувшихъ глазахъ вдругъ прорвалось то внутреннее, давно подавляемое волненіе, которое не оставляло ее съ самаго прихода мужа.
Разговоръ, на минуту выбившійся изъ колеи, уже боле въ нее не возвращался. Вра объясняла Козлову, къ которому она почему-то преимущественно передъ другими обращалась, что ихъ общій знакомый, литераторъ NN, человкъ съ больной душой, совершенно надломленный жизнью, но необыкновенно какой симпатичный. Козловъ ничего на это не сказалъ. ‘Пустая барыня! думалъ онъ.— Не стоитъ разговаривать’. Вра не отставала. Козловъ все молчалъ, наконецъ, замтилъ:
— Да-съ. У насъ это еще, лтъ 50 тому назадъ, завели обычай — и престранный, по моему, обычай — говорить всмъ про себя, что вотъ, молъ, я натура больная, изломанная, искалченная, душа у меня темная, мрачная, истерзанная, сердце окаменлое, равнодушное, любить я не могу, ненавидть тоже, могу только презирать. Чмъ бы тутъ, кажется, хвалиться? Нтъ, хвалятся. Конечно, это больше потому, я думаю, что за это и въ прежнія даже строгія времена никого не скли и въ солдаты не отдавали. Но еслибы, я полагаю, были тогда же приняты мры и отдавали бы этихъ черствыхъ людей хотъ, напримръ, въ солдаты, то исправились бы они очень скоро.
Вра посл этого сейчасъ же перемнила разговоръ и, посидвъ еще минутъ пять, стала прощаться. Нина молча поклонилась. Лиза опять присла, старикъ Огневъ опять показалъ видъ, что хочетъ встать и не всталъ. Зато Николай такъ многозначительно и съ такимъ чувствомъ пожалъ ей руку, которую долго держалъ въ своей, что Вра смутилась и не знала, чмъ это объяснить. Но у Николая была привычка пожимать такъ руку всмъ, нетолько женщинамъ, но даже и мужчинамъ.
Когда гостья ушла, Нина спросила, ни къ кому въ особенности не обращаясь:
— Зачмъ эта барыня приходила?

X.

Проводивъ ее, Яковлевъ не вернулся къ гостямъ, а остался у себя. Тамъ онъ заставилъ человка перестлать не такъ постланную постель, веллъ отодвинуть кровать отъ стны, которая ему показалась почему-то холодна, и убрать лишнія подушки. Когда онъ страдалъ безсонницей, то каждую ночь придумывалъ новыя комбинаціи, чтобы посмотрть, что именно мшаетъ ему спать. Онъ былъ увренъ, что такъ же, какъ работа не шла иногда оттого, что криво висла картина на стн, сонъ бжитъ оттого, что слишкомъ мало или много подушекъ на кровати.
Человкъ поставилъ на столъ графинъ съ водою, которую Яковлевъ тотчасъ же подозрительно посмотрлъ на свтъ, зажегъ лампаду, горвшую передъ образомъ, досталъ чистое полотенце, зная, что баринъ по ночамъ иногда умывается, и попробовалъ ногой педаль умывальника. Яковлевъ слдилъ за нимъ глазами, ожидая, скоро ли онъ уйдетъ. Присутствіе человка въ его комнат, хотя бы и на одну лишнюю минуту, было ему непріятно. То, что онъ не можетъ обойтись безъ прислуги и въ то же время не можетъ выносить ея, каждый день отравляло ему нсколько минутъ жизни. Эта зависимость отъ людей, нетолько ему постороннихъ, но даже прямо ему враждебныхъ, казалась ему ужасной несообразностью. Онъ до того чувствовалъ себя во власти своего лакея, который могъ каждую минуту нагрубить ему, подать ему нечищенные сапоги, произвести безпорядокъ на его стол, принести нужное письмо черезъ пять дней посл того, какъ оно было получено, и лишить его того спокойствія, которое было ему необходимо, чтобы работать, что всякій разъ, когда этотъ человкъ входилъ, онъ уже подозрительно оглядывался, выжидая, какую еще непріятность онъ ему сдлаетъ.
Оставшись одинъ, онъ хотлъ лечь, но, примрившись глазами къ кровати и, вспоминая прошлую ночь, почувствовалъ легкую дрожь. Видъ оправленной постели съ холодными подушками и блыми, какъ снгъ, простынями внушалъ ему чувство содроганія. Онъ не легъ, а слъ къ столу. Тяжелая въ нсколько пудовъ голова, которую онъ чувствовалъ на своихъ плечахъ, была полна такими же тяжелыми, неясными мыслями. Гд это играютъ? думалъ онъ, прислушиваясь. Играли наверху въ въ третьемъ этаж. Но шумъ шаговъ не далъ ему этого разслышать. Въ комнату вошла жена.
Она поставила на комодъ свчу и съ тмъ особеннымъ, неестественнымъ выраженіемъ, которое у нея бывало, когда она была чмъ-нибудь взволнована, принялась выбирать бдье изъ большого кожанаго мшка на полу. Она вынимала одну вещь за другой и кое-какъ, видимо не думая о томъ, что длаетъ, перекладывала ихъ въ широко раздвинутый ящикъ стариннаго комода. Яковлевъ нсколько времени молча смотрлъ на нее.
— Ты собираешься куда-нибудь? спросилъ онъ, наконецъ.
— Нтъ!.. отвтилъ она коротко.
Онъ понялъ, что она длала это вовсе не потому, что необходимо было тотчасъ же, не откладывая, разобрать вс вещи, которыя со вчерашняго дня стоятъ неразобранныя. Онъ видлъ въ этомъ только желаніе сдлать непріятное ему. Она знала, что онъ не любитъ суматохи, разбросанныхъ вещей, веревокъ, огарковъ, слдовъ стеарина ни полу, и нарочно вносила эту бурю, чтобъ досадить ему. Онъ не зналъ, что эта буря была въ ней самой, что это было только средствомъ укротить расходившіеся нервы и хоть чмъ-нибудь, хоть механическимъ занятіемъ успокоить свой гнвъ.
— Мн кажется, что на это есть день, сказалъ онъ.— Ночью не время разбираться.
Она молча продолжала свое дло. Ему видно было только быстрое движеніе ея локтей, но не видно гордаго, почти злого выраженія ея лица.
— Я прошу тебя потушить свчку! сказалъ онъ ршительно. Она обернулась къ нему. И онъ теперь только, по ея глазамъ, понялъ, что было что-то еще, кром простаго желанія досадить ему.
— Теб это непріятно? Что длать! Мн тоже многое непріятно. Но я ничего не говорю.
‘Это он называютъ ничего не говорить!’ подумалъ онъ.
— Что же напримръ? Сдлай одолженіе, скажи.
Она молчала. Въ мшк ничего уже не оставалось, но она, нагнувшись, все что-то перебирала. Онъ ждалъ. Онъ зналъ теперь, что гроза неизбжна, и какъ нельзя уйти отъ дождя, который застучалъ уже крупными каплями по деревьямъ, такъ нельзя было уйти отъ объясненія съ этой разсерженной женщиной.
Два мсяца, проведенные имъ съ ней за-границей, достаточно ихъ сблизили, чтобы онъ могъ, не ошибаясь, опредлить эти признаки сдержаннаго, подавленнаго гнва. Какъ только онъ замчалъ у нея это выраженіе, онъ спшилъ принять необходимыя мры обороны, состоявшія въ томъ, чтобы ни въ какомъ случа не раздражаться самому, по крайней мр, видимымъ для нея образомъ. И чмъ больше онъ бывалъ внутренно взбшенъ, тмъ онъ тише и хладнокровне говорилъ.
Было половина перваго. Бронзовые часы въ гостинной звонко пробили эту половину. Яковлевъ всталъ.
— Однако, пора! сказалъ онъ.— Я три ночи не спалъ.
Нина усмхнулась. Зная по себ, что нельзя не спать три ночи, она не врила ему. Она была убждена, что по привычк всхъ больныхъ людей преувеличивать, онъ увряетъ, что не спалъ всю ночь, если съ вечера не могъ долго заснуть. Это недовріе ея ко всему, чего она не испытала сама, удивляло и оскорбляло его. Недостатокъ чуткости, этотъ огромный въ его глазахъ недостатокъ для женщины, эта деревянность, какъ онъ его называлъ, былъ одной изъ первыхъ причинъ его охлажденія къ ней. Вмст съ ней врывалась въ его жизнь какая то новая холодная струя и вихремъ проносилась надъ нимъ, не оставля ничего, кром этого ощущенія холода.
— Странно! вымолвила она.— Ты такъ хочешь спать, что даже ушелъ, ни съ кмъ не простившись, и не нашелъ даже нужнымъ сказать два слова моему отцу.
‘Вотъ оно! подумалъ онъ.— Начинается!’
— Я думала, что ты, по крайней мр, это время употребилъ съ пользой. Съ 10 до 12 часовъ можно было выспаться.
— Наверху кто то игралъ, мн не дали спать, объяснилъ онъ, оставляя безъ отвта намекъ на отца.
— Это ужасно! проговорила она съ насмшкой.— Есть еще люди, которые думаютъ о своихъ удобствахъ и не думаютъ о твоихъ.
Она нашла тотъ настоящій тонъ, которымъ слдовало говорить съ нимъ — тонъ холодной ироніи. Злое выраженіе исчезло съ ея лица и замнилось другимъ, еще боле ему непріятнымъ — выраженіемъ презрнія.
— О моихъ удобствахъ, кром моей прислуги, которой я за это плачу, не думаетъ никто.
— Еслибы можно было, ты, я думаю, всхъ взялъ бы къ себ на жалованье, чтобы заставить служить себ.
— У меня нтъ на это столько денегъ, возразилъ онъ спокойно.
Нина чувствовала, что начинаетъ терять самообладаніе.
— Ты именно изъ тхъ людей, которые думаютъ, что все можно купить за деньги. Ты всю и обстановку то себ подобралъ въ этомъ род. Ты потому и окружаешь себя ничтожествомъ, что его можно купить… что ему можно заплатить и заставить его молчать.
Этотъ намекъ поразилъ его больне, чмъ она могла думать, судя по его лицу.
— Кто же это ничтожество, которымъ я себя окружаю?
— Кто? Твои Аристовы, Левицкіе, Ивановы, Петровы… Дло не въ именахъ. Ты самъ знаешь хорошо, кто твои помощники. И ты нетолько это знаешь, но ты именно этого и хочешь. Теб надо видть кругомъ себя покорныя, подобострастныя, во всемъ и всегда согласныя съ тобой бездарности. Ты совершенно такъ же разсуждаешь, какъ сейчасъ о прислуг: я ей плачу, она должна мн служить.
Яковлевъ скрестилъ руки на груди и, прислонившись къ спинк кресла, слушалъ ее съ полузакрытыми глазами.
— Но среди того ничтожества, которое меня окружаетъ, есть такіе великіе люди, какъ твой отецъ!
Она рванулась, но, сдлавъ усиліе надъ собой, осталась на мст. Она стояла у комода, положивъ руку на подсвчникъ и каждую минуту собираясь уходить.
— Да! теперь я понимаю! выговорила она глухо.— Мой отецъ у тебя на жалованьи, зачмъ съ нимъ церемониться! Теперь я все понимаю… Я понимаю теперь твое поведеніе нынче вечеромъ.
— Ну, въ эту минуту ты едва ли что-нибудь понимаешь. Возьми себ, пожалуйста, за правило: когда ты хочешь говорить о чемъ-нибудь со мною или съ другими, все равно, то постарайся прежде всего, чтобы теб самой было ясно, о чемъ ты говоришь. Но придти во второмъ часу ночи (онъ вспомнилъ, что былъ еще только первый, но все равно, въ жару спора маленькія неточности допускаются)… придти во второмъ часу учить меня, кмъ я себя долженъ окружать — это боле, чмъ неблагоразумно, это, извини меня, нелпо. И, наконецъ… если я нарочно окружай себя бездарностями, людьми, неимющими своего мннія, то тмъ боле странно, что ты посл этого берешься учить меня. Почему же ты полагаешь, что тебя именно я буду слушать!..
— Потому что я должна… я считаю своею обязанностью открыть теб глаза! потому что, кром меня, этого никто не сдлаетъ. Я не уважала бы себя, еслибы молчала такъ, какъ молчитъ вся эта… (она на минуту остановилась) вся эта клика!
Онъ взглянулъ на нее.
— Положимъ. Тогда надо было взяться за это не такъ. Чтобы открыть человку глаза, нельзя ударить его кулакомъ въ глазъ. Для этого нужно искуство, котораго у тебя нтъ. Исправлять людей, вообще, дло нелегкое. И я думаю, что ты мене всего способна на это. И потомъ… (онъ остановилъ ея движеніемъ руки, замтивъ, что она хочетъ говорить). И потомъ, что это за совты, которые вызваны безсильной злостью, досадой на то, что длается не по нашему. Къ чему обманывать себя? Ты пришла сюда вовсе не для того, чтобы исправлять меня. Ты пришла потому, что я не простился съ твоимъ отцомъ и нужно было уязвить меня за это…
— А! ты вс считаешь себя уязвленнымъ…
— Къ чему эти фразы! продолжалъ онъ, не слушая.— ‘Я считала своей обязанностью… Я не уважала бы себя’… Кого это можетъ обмануть? Ты можешь уважать себя или не уважать — это твое дло, но ты должна уважать мою свободу. Я больше ничего отъ тебя не требую: ни любви, ни преданности, ничего! Замть это. Ты была настолько честна, что не обманывала меня въ своихъ чувствахъ. Ошибка была на моей сторон, я знаю это… Пусть же я несу на себ ея послдствія.
Она молчала. Она положила палецъ на стеклянную розетку подсвчника и, вдругъ начала быстро вертть ее. Она хотла сказать ему: ошибка ваша, а я отвчаю за нее! но вспомнивъ, что своимъ согласіемъ выйти за него, она раздлила ее — удержалась и не сказала ничего. Его слова, что онъ не требуетъ отъ нея ни любви, ни преданности, подняли въ ней страшную горечь. Это равнодушіе къ тому, что недавно еще составляло предметъ всхъ его желаній, къ ея любви — изумляло и оскорбляло ее. Она никакъ не могла привыкнуть къ тому, что онъ не тотъ, какимъ она видла его три мсяца тому назадъ, что вмсто слпо влюбленнаго, во всемъ ей покорнаго, всмъ ей обязаннаго человка, какого она надялась найти въ немъ, она нашла упрямое, неподатливое существо, которое, проводя передъ ней черту, сказало: дальше ты не пойдешь!
Видъ этой черты опьянялъ ее, онъ лишалъ ее самообладанія. Теперь только она вспомнила и поняла сказанныя ей какъ-то Левицкимъ слова, когда разговоръ зашелъ о ея теперешнемъ муж:— Надъ нимъ всего легче пріобрсти вліяніе тому, кто не будетъ имть никакихъ правъ на него.
Но всего ужасне было то, что она не знала человка, съ которымъ имла дло. Въ его отношеніяхъ къ женщинамъ была одна странная черта: никогда еще ни съ одной женщиной онъ не разошелся, не возненавидвъ ее за то, что она была когда-то предметомъ его увлеченія, что, пользуясь минутами его слабости, она заставила его быть съ ней откровеннымъ и показать ей такія стороны своей души, которыя онъ тщательно скрывалъ отъ всхъ. Онъ не прощалъ этого никогда и, разрывая прежнія отношенія, сразу становился врагомъ, но врагомъ молчаливымъ, скрытнымъ, боле всего не любившимъ, чтобы кто-нибудь напоминалъ ему о прошломъ. Увлечь его было не трудно, сохранить вліяніе надъ нимъ почти невозможно. Были женщины, любившія его искренно и съ ужасомъ видвшія, что узы, связывавшіе ихъ, рветъ какая-то невидимая рука, чувство бжитъ прочь, а съ нимъ и довріе, и одного какого-нибудь неосторожнаго слова достаточно, чтобы пробудить всю его подозрительность, затмъ охлажденіе и, наконецъ, вражду. Каждая его новая любовь была печальной страницей въ его жизни: онъ уходилъ, разбивая чье-нибудь сердце и боле всхъ несчастный самъ.
Нина сдлала большую ошибку, понадявшись на силу его любви къ ней и сразу, съ первыхъ же дней своего замужства, заговоривши съ нимъ рзкимъ языкомъ. Ей казалось, что она можетъ имть на него огромное вліяніе. Сила его любви къ ней вскружила ей голову. Она думала, что этой любви нтъ предловъ и что она сдлаетъ изъ него все, что захочетъ. Онъ былъ довольно уменъ и интересенъ, чтобы пожелать вліянія надъ нимъ.

XI.

Два мсяца, проведенные ими за-границей, были временемъ тяжелаго испытанія для обоихъ. Въ первые же дни посл свадьбы, они поняли, что они вовсе не т нжно-влюбленные и безмятежно счастливые люди, какими считаютъ обыкновенно молодыхъ, а просто враги. И то, что на нихъ смотрли, какъ на молодыхъ, ожидая увидать какую-то печать блаженства на ихъ лиц, еще боле растравляло и усложняло ихъ отношенія. Когда встртившееся имъ за-границей знакомое семейство, посл обычныхъ банальныхъ привтствій, смотрло на нихъ любопытными, вопросительными глазами, какъ бы желая тутъ же, не сходя съ мста, измрить всю глубину ихъ счастія, они еще сильне чувствовали, какъ они далеки отъ этого воображаемаго счастія и до какой степени они враги.
Первая ошибка — Нина чувствовала это — была сдлана ею. Полагая, что сила на ея сторон, она поспшила дать сраженіе и проиграла его. То оружіе, на которое она разсчитывала, которое читала непобдимымъ — сила его любви къ ней — на этотъ разъ измнило ей. Онъ первый разъ заговорилъ съ нею суровымъ языкомъ человка, который не знаетъ надъ собой господина и неподчиняется никому. Онъ высказалъ ей столько жесткихъ и непріятныхъ вещей, что она, считавшая его кругомъ обязаннымъ себ, не находила словъ, чтобы выразить ему свое презрніе. Она не сказала ему только одного: какую огромную жертву она принесла ему, согласившись быть его женою. И то, что она не могла прямо сказать ему этого, только усиливало горечь этой мысли.
Эта мысль, невидимая для него, жила въ ней постоянно. Она вливала такую горечь въ ея слова, заставляло изобртать такіе язвительные, невыносимые для больного самолюбія намеки, что только жесткостью, черствостью ея сердца, онъ могъ объяснить себ ея выходки. Мысли ея были дрянныя, она сама это сознавала, но не въ силахъ была отдлаться отъ нихъ.
Къ ихъ общему несчастію, эта поздка за-границу связывала ихъ больше, чмъ они были бы связаны оставаясь дома. Гоняя ихъ изъ города въ городъ, изъ гостинницы въ гостинницу, она не давала имъ ни минуты уединенія. Они были нестерпимо близки въ гостинниц и еще ближе въ вагон, гд приходилось по цлымъ часамъ сидть лицомъ къ лицу, и, не мняясь ни взглядомъ, ни словомъ, хать такъ цлые десятки верстъ. Его положеніе она считала все-таки лучше своего. Онъ могъ, углубляясь въ задуманную имъ работу, проводить такъ цлые дни, никого не замчая. Но она, не зная, чмъ занять себя, невольно думала о послдней размолвк, припоминала особенно оскорбившее ея слово или взглядъ, и, постоянно волнуясь, раздражаясь, хала такъ до мста. Города, улицы, люди, все казалось ей отъ этого невыносимо противнымъ. Выходя ихъ наемной кареты, чтобы подняться на третій или на четвертый этажъ гостинницы, она думала съ озлобленіемъ, что находятъ люди хорошаго въ подобнаго рода путешествіяхъ. Она высказала это одному изъ своихъ знакомыхъ, встртившихся ей въ Швейцаріи.
Эта встрча чуть было не повела къ гибельнымъ послдствіямъ. Она была на волосъ отъ того, чтобы разъхаться съ мужемъ. Встртившіеся ей тамъ знакомые, двое молодыхъ людей, въ блузахъ, и круглыхъ шляпахъ съ огромными полями, говорившіе на нсколькихъ языкахъ и державшіе одинъ общій на двоихъ носовой платокъ, не понравились почему-то Яковлеву, который позволилъ себ на ихъ счетъ нсколько двусмысленныхъ шутокъ. Это въ свою очередь не понравилось Нин. Чтобы дать ему это понять, она нарочно при немъ пригласила ихъ къ себ. Молодые люди общали на другой день придти, прибавивъ, что имютъ порученіе къ Козлову. Яковлевъ все это слышалъ.
— У тебя много такихъ знакомыхъ? спросилъ онъ, провожая ихъ глазами.
— Для чего ты объ этомъ меня спрашиваешь?
— Для того, что я не желалъ бы видть этихъ людей у себя въ дом.
— Вотъ какъ! Ты имешь на это основанія?
— Вроятно. Если я говорю, значитъ имю основанія.
— Можно узнать какія?
— Это все равно. Дло не въ этомъ.
Онъ не могъ сказать ей, что основаніемъ ему служило то, что эти люди имли порученіе къ Козлову и выдавали себя за его друзей, а имя Козлова было ему ненавистно съ тхъ поръ, какъ онъ позволилъ себ печатныя нападки на него и, между прочимъ, говорилъ, что если о налогахъ пишетъ человкъ, который ихъ не платитъ, а только съ другихъ получаетъ, то онъ и скажетъ о нихъ не то, что сказалъ бы человкъ, который самъ ихъ платитъ. Это особенно уязвило почему-то Яковлева, хотя въ стать было не мало и другихъ не мене обидныхъ выраженій. Были даже строки, которыя онъ старался не читать, и всякій разъ, доходя до этого мста, перескакивалъ главами дальше, оправдываясь тмъ, что онъ ужь это знаетъ.
Онъ ненавидлъ нетолько Козлова, но и всю его партію и ненавидлъ ее тмъ сильне, что, раздляя въ значительной степени ея убжденія, онъ считалъ ограниченными и тупоумными людьми всхъ ея представителей.
Нина, ничего не знавшая объ этомъ, была далека отъ мысли, какія чувства пробуждала въ немъ встрча съ ея швейцарскими знакомыми.
— У насъ было условіе, сказала она, ни въ чемъ другъ друга не стснять.
Повторяя такимъ образомъ его же слова, она побивала его тмъ оружіемъ, которое онъ далъ ей самъ.
— Принимая ихъ въ моемъ дом, ты этимъ стсняешь меня.
— Я не могу, однако, принять ихъ на улиц. Ты это очень хорошо знаешь.
— Ты могла ихъ не приглашать.
— Да, но я ихъ уже пригласила.
— Ты можешь и теперь оставить имъ записку, что теб необходимо ухать. И мы завтра же можемъ ухать отсюда.
— Я считаю это ни къ чему не нужнымъ. Къ тому же я все-таки не вижу, что ты можешь имть противъ нихъ. Что они теб сдлали?
— Ничего ровно. Но я не выношу этихъ господъ, у которыхъ весь родъ человческій длится на дв половины: мы и подлецы! По моему, это какіе-то дикіе люди. Впрочемъ, это даже не люди, а стны. Объ нихъ всякій доводъ разбивается. Надутъ на какой-нибудь дикій софизмъ, въ род того, что кром нихъ вс подлецы, да и сидятъ на немъ, какъ на каменномъ фундамент.
— Ты можешь, если хочешь, писать объ этомъ въ своей газет, но я прошу тебя избавить меня отъ этихъ объясненій.
— Въ газет я объ этомъ писать не буду, и ты знаешь очень хорошо почему. Я не считаю порядочнымъ нападать на людей, которые не могутъ защищаться. Меня могутъ обвинять въ чемъ угодно… нтъ такой гадости, которую бы про меня не сочинили… Но никто еще не сказалъ, что я нападалъ печатно на человка, который не могъ печатно отвчать мн.
На этомъ разговоръ оборвался, и они молча дошли до гостинницы. На другой день, часу въ двнадцатомъ, Яковлевъ послалъ за каретой.
— Куда это? спросила Нина.
— На желзную дорогу.
— Разв ты дешь куда-нибудь?
— Я думаю, что мы демъ оба.
— Ты знаешь очень хорошо, что я не могу ухать, что я жду этихъ господъ…
— Я теб еще вчера сказалъ, что ты можешь оставить имъ записку.
— Ты думаешь? повторила она гнвно и сдлала знакъ лакею, выносившему вещи.— Оставьте здсь! Я остаюсь.
Онъ, въ свою очередь, сдлалъ знакъ лакею, который понялъ и тотчасъ же скрылся.
— Ты остаешься? повторилъ онъ тихо, наклоняясь къ ея лицу.— Хорошо!.. Но только навсегда…
Его взглядъ, мгновенно потемнвшій, этотъ тихій голосъ и вся его фигура, полная грозной ршимости, все это быстро, какъ во сн, промелькнуло передъ ней. Она видла его и не врила своимъ глазамъ: это былъ не онъ! не тотъ, кого она знала до сихъ поръ. И Яковлевъ, влюбленный, покорный, послушный звуку ея голоса, такой, какимъ онъ былъ еще мсяцъ тому назадъ, вспомнился ей такъ живо, что она съ понятнымъ чувствомъ негодованія отнеслась къ этому незнакомому, постороннему ей лицу.
— Навсегда!.. Вы этого хотите? Хорошо! повторила она твердо.— Оставьте мн мой видъ и сколько-нибудь денегъ… Я вамъ вышлю ихъ потомъ.
— Все, что вамъ угодно, отвтилъ онъ холодно, ничмъ почти не выдавая себя, кром легкаго дрожанія въ лвой щек и, отойдя къ окну, вынулъ, не считая нсколько ассигнацій, вынулъ изъ дорожной сумки какую-то бумагу и, завернувъ въ нее деньги, подалъ ей. Она молча взяла. Рука ея задрожала, онъ это видлъ. Глаза ея, за минуту свтившіеся, подернулись вдругъ туманомъ. Она смотрла прямо въ его темные, отъ волненія страшно расширившіеся зрачки и не видла его. Казалось, что вотъ еще одна минута, и она бросится къ нему и будетъ просить его, чтобы онъ все забылъ. Онъ самъ такъ думалъ и, не сознавая этого, сдлалъ невольное движеніе къ ней.
— Вы опоздаете на поздъ! раздался вдругъ металлическимъ, непріятнымъ звукомъ ея голосъ.
И взглядъ ея жесткій, неузнаваемый, обращенный прямо на него, какъ ножемъ вошелъ въ его сердце, оставивъ въ немъ глубокую рану.
Онъ ни слова больше не сказалъ, позвалъ человка и веллъ ему взять свои вещи, обозначивъ точно, какія именно онъ долженъ оставить. Оба потеряли голову и не думали въ эту минуту о томъ, что его сюртуки лежатъ вмст съ ея юбками, и что въ чемоданчик подъ литерой H., ‘qui tait madame’, лежали его письма, папиросы, галстухи и разные другія принадлежности его туалета.
— Прощайте! сказалъ онъ, принимая изъ рукъ лакея шляпу, которую тотъ заботливо обмахнулъ.— Madame partira plus tard, объяснилъ онъ, замтивъ его недоумніе и, не оглядываясь, вышелъ на лстницу.
Что такое они длали? Оба ничего не понимали. Въ голов стоялъ какой-то хаосъ. Мысли громоздились одна на другую, мелькали отрывки какихъ-то воспоминаній, давно забытыя встрчи, слова, все, кром яснаго представленія о томъ, что случилось съ ними теперь. Все это было такъ неправдоподобно, что скорй какъ-то думалось, что это глупая шутка, что кто-нибудь первый опомнится и скажетъ: довольно! Каждый думалъ, что это сдлаетъ другой, и что вотъ дверь отворится, онъ вернется или она, опомнившись, нагонитъ его. Но онъ не вернулся и она не двинулась съ мста, а, стоя у окна, безсмысленно глядла на улицу. Станція была недалеко и черезъ площадь можно было видть ея шпицъ и подъздъ.
— C’est ici — madame Яковлевъ? раздалось вдругъ за дверями на скверномъ французскомъ язык. Она быстро обернулась. Это были ея гости. Зачмъ? что такое? думала она, съ трудомъ собирая мысли. Ахъ, да! Я ихъ звала, кажется. Это они.
Ей все вдругъ стало ясно и она, улыбаясь, сама не зная, для чего, пошла имъ на встрчу.
— Пожалуйста! выговорила она звучно и сама испугалась звука своего голоса.— Пожалуйста, садитесь!..
— Вы одн? спросили гости, оглядываясь.
— Да, я одна… Мужъ ухалъ.
Они поняли слово ‘ухалъ’ въ его обыкновенномъ значеніи, т. е. ухалъ куда-нибудь въ гости или, можетъ быть, за городъ, и заговорили съ ней о Россіи и о своихъ общихъ длахъ. Она продолжала улыбаться, стараясь не о томъ, чтобы понять ихъ — этого она не могла — но о томъ, чтобы они не замтили, что она ихъ не понимаетъ, что ей до извстной степени и удалось. Удалось больше потому, что гости все говорили сами, надавали ей порученій, дали какое-то письмо, какую-то книжку и очень просили о чемъ-то не забыть.
— Что такое? сказалъ вдругъ одинъ изъ нихъ, вставая.— Куда это вс бгутъ? и подошелъ къ окну.— Qu’est ce qu’il y a? Крикнулъ онъ, высовываясь и тотчасъ же, обернувшись, объяснилъ: кого то раздавило поздомъ.
Книга, письмо, все, что было въ рукахъ у нея, въ одинъ мигъ очутилось на полу. Сама она не выбжала, а вылетла изъ комнаты, оставивъ своихъ гостей въ недоумніи, стремглавъ спустилась съ лстницы, и какъ втеръ летла по улиц, забывая о томъ, что на ней нтъ шляпки, получая толчки, толкая другихъ сама, попала въ самую густую толпу народа у станціи, была ею затерта, смята и вынесена, наконецъ, на дебаркадеръ, гд лицомъ къ лицу столкнулась съ своимъ мужемъ. Одна и та же мысль поразила ихъ обоихъ. Каждый думалъ, что погибъ другой, что минута отчаянія привела его къ самоубійству и съ ужасомъ на лиц бжалъ на мсто происшествія. Онъ былъ увренъ, что найдетъ подъ поздомъ ее, она думала, что раздавленный — это онъ. И вотъ они стояли лицомъ къ лицу!..
И вдругъ имъ стало досадно на себя за свой глупый страхъ. Изъ чего было такъ бжать сломя голову! Откуда было вообразить, что другой такъ сейчасъ пойдетъ и кинется подъ поздъ! Но длать было нечего… Разойтись нельзя! Толпа сжала ихъ со всхъ сторонъ и волей не волей заставила идти рядомъ. Они двигались молча, не поднимая глазъ.
Такъ дошли они до того мста, гд лежалъ несчастный рабочій, котораго перехало локомотивомъ. Видъ этого молодого, здороваго тла съ оторванными ногами, тла, еще дышавшаго и длавшаго какія-то движенія, вырвалъ у всхъ одинъ стонъ ужаса. Одни попятились, другіе отвернулись, иные, напротивъ, напирали впередъ, чтобы посмотрть, какъ умираетъ человкъ? Откуда-то показались уже носилки…
Смерть примиряетъ все. Возвращаясь домой, мужъ и жена молчали. Но не чувство досады и мелкаго самолюбія заставляло ихъ молчать теперь. Грозный призракъ смерти пронесся передъ ними и воспоминаніе этого молодого, раздавленнаго тла, съ его предсмертными судорогами, этой отлетающей жизни, которая не могла оставить его сразу, заставляя его сжиматься въ конвульсивныхъ движеніяхъ, и наконецъ, мысль о томъ, что это что-то, недавно мыслившее, двигавшееся, вполн подобное имъ, теперь обратилось въ мертвый кусокъ мяса и завтра начнетъ разлагаться — все это до того вытснило вс другія, маленькія страданія, такъ недавно еще казавшіяся имъ колоссальными, что все случившееся съ ними отошло въ безконечную, темную даль. Сцена въ гостинниц поблднла передъ сценой на желзной дорог.
Въ тотъ же день они ухали изъ города.

XII.

Неожиданное появленіе Козлова въ его дом удивило до крайности Яковлева. Человкъ, который позволилъ себ печатно и въ весьма рзкихъ выраженіяхъ нападать на него, приходилъ къ нему въ домъ запросто, вечеромъ, напиться чаю, совершенно такъ, какъ бы ничего и не было. Правда, что онъ своимъ обращеніемъ и сухимъ поклономъ показывалъ, что онъ пришелъ не къ нему, но, по мннію Яковлева, понимавшаго по своему чувство приличія, это было выходкой безтактной. Онъ былъ, впрочемъ, увренъ, что Козловъ пришелъ безъ вдома его жены, неожиданно для нея, а она, только чтобы не сдлать явной неловкости, приняла его. Но теперь она сама пришла къ нему гнвная, выговаривая ему за то, что онъ ушелъ, не простившись съ ея гостями.
Воспоминаніе о швейцарской исторіи сдлало ихъ съ нкоторыхъ поръ осторожне. Они оба ломали себя, чтобы не дойти опять до той крайности, посл которой примиреніе сдлается невозможнымъ. Они не предлагали боле ультиматумовъ. Онъ не сказалъ ей, что не хочетъ видть Козлова у себя въ дом, а сказалъ только, что удивляется его визиту.
— Я не знаю, можетъ быть, литературные нравы извстнаго кружка это допускаютъ, но я какъ-то не могу примириться съ мыслью, чтобы человкъ, который ругалъ меня вчера и будетъ ругать завтра, сегодня приходилъ и обдалъ, и пилъ чай со мною. Есть извстнаго сорта люди, которые самымъ невиннымъ образомъ обругаютъ васъ и потомъ, встрчаясь, удивляются, что вы имъ не кланяетесь. Есть такіе люди, я знаю… Но я до сихъ поръ былъ лучшаго мннія о твоемъ родственник.
— Онъ пришелъ не къ теб, сказала она отрывисто.
— Въ такомъ случа, надо полагать, онъ хорошаго мннія о теб, если думаетъ, что можно не кланяться мужу и пить чай съ женой. Ты, конечно, свободна принимать кого теб угодно… (Швейцарія! вспомнилъ онъ) если можешь! прибавилъ онъ съ укоризной.— Но я надюсь, что ты избавишь меня отъ удовольствія встрчаться съ твоими друзьями.
— Я не знаю, что ты имешь противъ Козлова…
— Оставимъ это, прошу тебя! Въ самомъ дл, вдь второй часъ. Надо же и спать когда-нибудь.
— Мн это особенно непріятно, продолжала она:— потому что это человкъ, котораго я знаю нсколько лтъ, за котораго я отвчаю какъ за себя. Поврь мн, что лучше имть своими друзьями такихъ людей, какъ онъ, чмъ какихъ-нибудь Аристовыхъ. Вс эти господа хороши, пока ты имъ платишь хорошо. Завтра имъ кто-нибудь заплатитъ больше, и они уйдутъ къ тому и будутъ ругать тебя. Я бы никогда не довряла людямъ, которыхъ можно купить.
— Я никому не довряю. Ты можешь быть спокойна.
— Вотъ то-то и плохо, что ты не знаешь, гд твои друзья. Ты никому не довряешь… что-жь тутъ хорошаго. Это всегда такъ бываетъ, когда люди окружатъ себя ничтожествомъ и потомъ видятъ, что они кругомъ обмануты и говорятъ: никому врить нельзя!
— Никому! Это врно. Я и теб не врю, ты, пожалуйста, не думай.
— О! я въ этомъ не сомнваюсь.
— Что говорить о ничтожеств! что я будто бы его ищу и нарочно окружаю имъ себя — это вздоръ! Это одна изъ тхъ басней, которыхъ про меня много ходитъ. Ты повторяешь ее съ чужихъ словъ. Я не ищу его, да и что его искать, когда отъ него уйти не куда. Я думаю только одно, что ничтожество откровенное, которое не скрываетъ, что его можно купить и продать, лучше ничтожества надутаго, высокомрнаго, которое думаетъ, что оно что-то такое! Я имлъ дло съ этими диктаторами, съ этими героями пустоты. Довольно! Пусть обманываютъ кого хотятъ. Меня не обманутъ. Я лучше возьму Дмитрія Левицкаго, который будетъ за окно бросать мои деньги и всхъ своихъ пріятелей возьметъ въ сотрудники по газет, чмъ одного вашего Козлова, который напишетъ съ огромными претензіями статью и когда я ее не напечатаю будетъ звонить во вс колокола и во всхъ газетахъ нападать на мои принципы. Принципы! Хороши принципы!
Нина широко раскрыла глаза и, отодвинувъ отъ себя свчу, прямо смотрла на него.
— И ты могъ думать, что Козловъ мститъ теб за какую-то статью?
— Сдлайте одолженіе! Я этотъ народъ хорошо знаю! сказалъ онъ, видимо облегчивъ себя этимъ давно тяготившимъ его и, наконецъ, высказаннымъ подозрніемъ.
— Да, я вижу, что общество Аристовыхъ сдлаю свое дло.
— Избавь меня, пожалуйста, отъ этихъ сравненій.
— Я думаю, что ты посл самъ устыдишься своихъ словъ. Я не буду защищать Козлова. Я подожду, чтобы ты узналъ его самъ.
— Я надюсь, что не буду имть этого удовольствія.
— Ты нетолько всхъ подозрваешь, но ты этимъ хвалишься. Ты съ какимъ-то особеннымъ удовольствіемъ говоришь объ этомъ, Ты мн сейчасъ сказалъ, что и мн не вришь.
— Зачмъ я тебя буду обманывать! Ты же не обманывала меня въ своихъ чувствахъ.
Она молчала. Ей было жаль его и не хотлось уходить, не сказавъ чего-нибудь на прощанье. Сознаніе своей правоты, которое въ другое время длало ее особенно жесткой и неуступчивой, на этотъ разъ обратилось въ какое-то чувство жалости къ нему, кругомъ передъ ней виноватому.
— Ты самъ не длаешь ничего, чтобы мои чувства къ теб измнились.
Онъ засмялся непріятнымъ, ржущимъ ухо смхомъ.
— Вы что же, конфетку мн общаете за мое послушаніе? Я уже вышелъ изъ тхъ лтъ, когда конфетки соблазняютъ. Вкусъ притупился. Старъ становлюсь.
— Прощай! сказала она и такъ быстро подняла свчу, что одна прядь волосъ на лбу у нея вспыхнула.
— Смотри! смотри! крикнулъ онъ испуганно.
Нервы у него были такъ напряжены во все время этого разговора, который онъ велъ повидимому спокойно, что видъ огня въ ея волосахъ испугалъ его, какъ ребенка. Онъ вскочилъ и полными ужаса глазами смотрлъ на нее.
— Что съ тобой? спросила она, проводя рукой по волосамъ. Пламя лизнуло ихъ и, слегка потрещавъ, обратило въ пепелъ. Она знала у него эти приступы внезапнаго безпричиннаго ужаса, и боялась ихъ сама. Страхъ заразителенъ. Когда она видла его искаженное лицо, она чувствовала, какъ у нея холодютъ руки.
Но онъ скоро пришелъ въ себя.
— Будь, пожалуйста, осторожнй! сказалъ онъ съ досадой.— Нельзя же такъ.
‘А вдь онъ меня не любитъ!’ подумала она, глядя на его злое, недовольное лицо. Она совсмъ уже уходила (она спала пока въ гостинной на диван), когда вдругъ, какъ бы что-то вспомнивъ, остановилась.
— Ты не сердишься на меня? спросила она ласково.
Онъ не сразу ей отвтилъ.
— Нтъ! сказалъ онъ съ усиліемъ.
— Дай же мн руку на прощанье!
Она нарочно стояла, не двигаясь, чтобъ онъ подошелъ къ ней самъ. Онъ подошелъ, но на его лиц не было особеннаго восторга.
— Прощай! проговорилъ онъ, слабо пожимая ея руку.
— Ты не сердишься на меня?
— Нтъ. Я не хорошо себя чувствую.
— Хочешь, чтобъ я осталась здсь?
— Нтъ. Иди себ… Здсь негд, неудобно.
— Я постелю себ на диван.
— Опять возня! Нтъ. Иди, пожалуйста. Поздно ужь.
‘Онъ не любитъ меня!’ повторила она, съ стсненнымъ сердцемъ выходя отъ него.
Она долго, не раздваясь, ходила по темной гостинной, раздумывая о томъ, что она сдлала, и какая несчастная звзда свела ее съ этимъ человкомъ.

XIII.

‘Ради Бога приходите скорй! писала Лиза Козлову своимъ нетвердымъ, почти дтскимъ почеркомъ,— Отцу очень дурно. Не знаю что длать’…
Письмо это не застало Козлова, который былъ на служб. Онъ получилъ его только вечеромъ, часу въ девятомъ и тотчасъ же отправился къ Огневымъ.
Сквозь ставни маленькаго деревяннаго домика (они жили на Выборгской) виднлся свтъ, прорзавшійся въ щели. Разбухшая дверь, которую нужно было предварительно разъ пять рвануть и тогда ужь съ опасностью для жизни отворить, долго не подаваласъ и вдругъ съ громомъ распахнулась. Испуганная Лиза выбжала въ сни и молча замахала руками, приглашая не шумть. Въ передней на окн горлъ огарокъ, освщая черезъ мутное стекло сни съ кадками, корытами и сложенными въ углу дровами.
— Что у васъ тутъ? спросилъ Козловъ, нагибаясь.
— Теперь слава Богу… Ему лучше.
— Да что такое случилось?
— Ахъ, ужь я и не знаю. Онъ давеча пришелъ совсмъ безъ языка. Хочетъ что-то сказать и не можетъ. Я такъ испугалась! Вижу и онъ-то самъ испугался: глядитъ на меня такими страшными глазами, глядитъ и молчитъ. Такъ повелъ кругомъ глазами, увидалъ воду въ стакан, показываетъ… Я ему стаканъ подала, оттолкнулъ, разсердился. Я стою, не знаю, что мн длать. Смотрю, что ему нужно, думала часы, часы ему подала, еще хуже разсердила, глаза кровью налились. Все опять на воду показываетъ. И такое у него жалкое лицо, еслибъ вы видли! такое жалкое… Схватила я платокъ, намочила въ вод, подаю, сама на него смотрю, то ли? думаю. Вижу то, угадала. Положила ему на голову, онъ тише стала, глаза закрылъ. Я за докторомъ послала.
Все это она шепотомъ, торопливо разсказывала, стоя въ дверяхъ и загораживая ему дорогу.
— Ну, что же докторъ? спросилъ онъ, снимая съ себя пальто.
— Да ничего. Лекарство прописалъ и ушелъ. Спросилъ, сколько ему лтъ. Да, говоритъ, это бываетъ. Да еще спрашиваетъ меня, нтъ ли какой нибудь нравственной причины? Почемъ я знаю! Отецъ и такъ-то со мной не говоритъ, а тутъ пришелъ чуть живой.
— Да, онъ ходилъ куда-нибудь?
— Въ первомъ часу ушелъ.
— Не знаете куда?
— Богъ его знаетъ. Онъ мн разв говоритъ. Ну, пойдемте къ нему. А то онъ замтитъ, что отъ него ушли. Онъ не любитъ, когда уходятъ. Давайте шапку-то, я ее вотъ на столъ положу, а то опять искать будете, говорила она, даже въ эту минуту не забывая, что надо держать вещи въ порядк.
— Вы смотрите осторожнй, а то мхъ дорогой, рубля два стоитъ, замтилъ онъ невозмутимо.
Его спокойствіе невольно передавалось и Лиз, которая внезапно почувствовала, что все это вовсе не такъ ужасно и не такъ ужь непоправимо, какъ она думала за минуту. Она затмъ больше и позвала его, чтобъ увидать это невозмутимое выраженіе и почерпнуть отъ него той силы и увренности, которой не было въ ней самой. Есть люди, которые однимъ своимъ голосомъ, своей манерой говорить, своей шуткой даже, когда никто другой не посмлъ бы шутить, приносятъ необыкновенное утшеніе.
— Да, вотъ еще что! остановилась она вдругъ.— Я давеча за Ниной хотла послать — не позволилъ, закричалъ на меня: ‘Не нужно мн никого! Черти! дьяволы! вы это на зло мн длаете!’ Я просто не знаю, что съ нимъ такое. Я его боюсь. И вы, смотрите, не говорите, что я вамъ писала. А то онъ опять разсердится.
— Вы, главное, не волнуйтесь. Волноваться нечего. Хуже бываетъ.
— Что хуже-то! ужь я не знаю, что еще хуже! зарыдала вдругъ Лиза, растроганная этимъ словомъ. Сдерживаемыя впродолженіе цлаго дня слезы вдругъ хлынули горячимъ потокомъ.
— Платокъ не прикажете ли?
Лиза вспомнила, что забыла платокъ у отца, схватила торопливо тотъ, который онъ ей предлагалъ, замтила, что онъ бумажный, по непріятному ощущенію на лиц, вмигъ осушила слезы и съ притворно спокойнымъ выраженіемъ отворила дверь къ отцу.
Старикъ сидлъ въ большомъ кожанномъ кресл, задомъ къ свту, который горлъ на книжномъ шкафу, гд поставлена была лампа съ зеленымъ бумажнымъ абажуромъ. Когда они вошли, онъ дрожащими пальцами зажигалъ спичку, чтобы закурить папиросу. Спичка прыгала у него въ рукахъ и не загоралась. Онъ обернулъ къ нимъ свое безсильное старческое лицо и свою голову, завязанную мокрымъ полотенцемъ. При вид Козлова, онъ какъ-то жалко улыбнулся.
— Вотъ… плохо… Старъ стано…
Онъ поперхнулся и выронилъ изо-рта недокуренную папиросу. Папироса покатилась, онъ хотлъ ее поймать и неслушавшейся рукой опрокинулъ рюмку съ каплями, стоявшую сбоку на маленькомъ столик. Вода съ лекарствомъ пролилась и потекла ему по колнямъ.
— Вотъ… не могу… Папиросы не могу… Все на зло мн. Вотъ столъ на зло поставили. Прямо подъ руку. Нарочно поставили, я знаю. Это все она вотъ!
Онъ злыми глазами показалъ на Лизу.
— Позвольте, я отставлю! подошла она.
— Отставлю! передразнилъ онъ.— Знаю я, какъ вы отставите. Новую пакость сдлаете.
— Постойте! я вамъ это лучше сдлаю, сказалъ Козловъ ршительно и, не дожидаясь его согласія, взялъ, какъ перышко, столъ и отнесъ его въ сторону, потомъ тмъ же платкомъ, которымъ Лиза вытирала себ слезы, вытеръ ему воду съ колнъ. Старикъ смотрлъ на все это съ наивнымъ, дтскимъ любопытствомъ.
— Ну, вотъ спасибо! говорилъ онъ съ чувствомъ.— Спасибо! Вотъ успокоили меня старика. А то она… (Глаза его изъ жалобныхъ сдлались опять злыми). Она ничего не уметъ. Отставлю, говоритъ. Поставитъ нарочно: на вотъ, толкай, подавись! А потомъ: я отставлю! (Онъ передразнилъ ее, стараясь придать сисему лицу то выраженіе, которое, по его мннію, было у нея). Давеча доктора мн привела. Для васъ, говоритъ, папаша! Жирный такой! рожа такъ и блеститъ. Знаю я, для меня… Не могла лучше найти! Съ улицы взяла… Подешевле бы только. Экономія одолла, жадность, скаредность!. Рубль за визитъ жалко дать. Для отца жалко… Отецъ околвай!.. Туда ему и дорога.
Лиза молча съ застилавшими ей глаза слезами слушала его. Жалкій видъ отца и еще боле его жесткія слова убивали ее. Когда онъ хотлъ уязвить ее, онъ всегда упрекалъ ее въ жадности. А она, чтобъ заплатить доктору за визитъ, заняла два рубля у сосдей.
Козловъ спросилъ, какого онъ доктора хочетъ, онъ ему любого привезетъ.
— Никакого чорта мн не нужно! захриплъ старикъ.— Доктора вамъ привезу! Чорта! Дьявола!.. Вонъ ихъ всхъ! Всхъ гнать!.. Слышишь ты, обратился онъ къ дочери:— всхъ вонъ!..
Лиза не выдержала и ушла за дверь, чтобы тамъ вволю наплакаться.
Козловъ сталъ было ходить по комнат, но, увидвъ, что боле трехъ шаговъ ни въ какую сторону сдлать нельзя, оставилъ это намреніе.
— А я пришелъ, думалъ чайку съ вами напиться.
— Я самъ думалъ, да что-жъ… Не даютъ. Скажите вонъ маркграфин-то! Она мн не даетъ. Вотъ разв съ вами только… Вотъ не знаю, будетъ ли милость.
— Я сейчасъ скажу.
Козловъ вышелъ въ другую комнату и нашелъ тамъ прижавшуюся къ стн и рыдающую Лизу.
— Я думалъ, Богъ знаетъ что, сказалъ онъ равнодушно.— Ничего такого нтъ. Онъ завтра же будетъ здоровъ.
— Я хочу Нин написать, всхлипывала Лиза.— Вы сами видите… Какъ я съ нимъ ночью одна останусь? Онъ меня видть не можетъ.
— Полноте! Ночью онъ будетъ спать.
— Потомъ, я не знаю… (Она запнулась). У меня денегъ ни копейки нтъ. Заложить бы что-нибудь… Да какъ отъ него уйдешь.
Козловъ молча вынулъ бумажникъ, въ которомъ оказалось нсколько ассигнацій, какая-то записка, вырзка изъ газетъ и квитанція съ телеграфа. Онъ осторожно отдлилъ ассигнаціи и отдалъ ихъ Лиз. Козловъ былъ разсчетливъ и Лиза вмст со всми родными считала его скупымъ. Ей тяжело было брать отъ него эту подачку, но длать было нечего.
Она пошла распорядиться насчетъ чаю, онъ вернулся къ больному.
— Плохо мн давеча было, жаловался старикъ.— Ахъ, какъ плохо! Да хоть бы умереть, что ли. А то всмъ въ тягость. Вонъ та маркграфиня-то! все гости, все гулянье на ум. Вильнетъ хвостомъ… ‘Я сейчасъ’… Какой сейчасъ! Вонъ… и рукавъ распоролся. Вонъ смотрите… Вонъ дыра какая! И подкладка-то продралась. (Онъ вытащилъ подкладку, самъ раздирая чуть-чуть надорванный по шву рукавъ). Иголки въ рука не возьметъ, чтобы отцу дыру зашить. Сама въ шелку ходитъ, модница! а отецъ нищій, отецъ рваный! Что-жъ… Умирать пора… Довольно покоптлъ. Покормилъ дтокъ!.. Дтки кормить не будутъ.
Глаза у неге вдругъ остановились, и жилы на лбу напряглись, наливаясь кровью.
— А что я хочу васъ попросить…
Онъ протянулъ къ столу дрожащую руку и, не попадая ключомъ въ замокъ, пытался отпереть его.— А, чортъ! хриплъ онъ.— Все на зло… Вотъ и ключъ не тотъ… Все эта модница! Шляется тутъ. Ключи мн перепутала. Я, папаша, для васъ… я…
Ключъ вошелъ, и онъ замолчалъ. Съ большимъ усиліемъ, что было видно по внезапно приливавшей къ лицу крови, онъ открылъ ящикъ и сталъ въ немъ шарить своими костлявыми пальцами. Вмст съ кипами мелко неписаныхъ бумагъ лежали тамъ разныя палочки, сургучи, ножички, дв сигары, очевидно хранившіяся давно, съ какого-нибудь юбилейнаго обда, очки съ разбитымъ стекломъ и даже толстая иголка, что-то въ род сапожнаго шила съ катушкой синей бумаги для сшиванія тетрадей. Старикъ былъ скупъ на себя и вс свои вещи берегъ, какъ зеницу ока. Особенно скупъ онъ былъ на спички и на бумагу. Бумагу онъ запиралъ, а коробочки со спичками всегда носилъ въ карманахъ. Отдавая Лиз почти вс свои деньги и никогда не спрашивая съ нея отчета, онъ постоянно подозрвалъ ее въ томъ, что она крадетъ у него карая’ даши и спички.
— А что я хочу васъ попросить, говорилъ онъ, торопливо задвигая ящикъ, чтобы Козловъ, увидавъ, какія въ немъ сокровища, чмъ-нибудь не прельстился.— Я вотъ тутъ кой-что написалъ. Нельзя ли это какъ-нибудь въ журналъ, что-ли… Вы тамъ сами ужь… Не люблю а къ нимъ ходить. Отсталъ какъ-то… А вещь-то того… не дурная. По источникамъ. Я вотъ вамъ источники покажу…
Онъ держалъ въ дрожащихъ рукахъ мелко исписанную тетрадь и, какъ-то жалко улыбаясь, перелистывалъ ее.
— Право, того… я бы васъ попросилъ. Вы бы съ своей стороны хоть бы такъ, съ карандашикомъ что ли прошлись. Вещь-то стоитъ.
Козловъ былъ далекъ отъ мысли, какихъ огромныхъ трудовъ она стоила старику. Онъ всю ночь наканун что-то писалъ, ходилъ по комнат, рылся въ книгахъ и опять писалъ, напрягая мысли, сдвигая косматыя брови. Губы его по временамъ шевелились. Досталъ изъ шкафа какой-то словарь, порылся въ немъ, съ трудомъ разбирая мелкую печать, водилъ пальцемъ по строкамъ, подносилъ къ нимъ свчку… На его старческомъ лиц выражалось глубокое напряженіе. Глаза слезились. Мелкая печать уходила въ какую-то тусклую мглу, точно покрываясь кисеей. Къ утру у него провалились щеки, глаза смотрли мрачно. Но самый огонь, горвшій въ нихъ, былъ уже не огнемъ силы и молодости, а тмъ зловщимъ отблескомъ угасающаго пламени, которое вспыхиваетъ послдній разъ, чтобы угаснуть навсегда.
Когда-то дйствительно въ этой душ горло яркое пламя, пламя надеждъ, самолюбія, гордости… Но года шли, и какъ пепломъ засыпали согрвающій огонь молодости. Надежды слабли, умирали, ненависть росла, отчаяніе тоже. Старикъ былъ упрямъ, былъ даже отъ природы самодуръ и только нужда ломала подчасъ его угрюмую волю. Происхожденія онъ былъ не знатнаго и всю дорогу пробивалъ себ лбомъ.
— Николай Платонычъ! выглянула Лиза.— Подите сюда на минутку.
— Что тамъ еще? закричалъ отецъ.— Опять за дверями шептаться! я говорилъ, чтобъ не смть шептаться. Сама не можешь придти!?
Лиза за дверями молчала.
— Сама, говорю, не можешь придти! затопалъ вдругъ старикъ и весь даже побагровлъ.
Лиза испуганно вошла. Перебгая глазами съ отца на свои руки, она видимо собиралась съ духомъ, чтобы заговорить.
— Тамъ Нина пришла, вымолвила она чуть слышно.
Отецъ молча вращалъ глазами. Казалось, что даръ слова у него опять внезапно отнялся. Онъ шевелилъ губами и грозно, но безмолвно смотрлъ въ пространство.
— Не надо! прошепталъ онъ, наконецъ.— Скажите: не надо! Пускай назадъ идетъ. Къ нему пускай идетъ…
Но Лиза испортила все дло.
— Она очень хочетъ васъ видть, папаша. Она меня…
Отецъ опять молча, безсмысленно глядлъ на нее.
— А! А ты, какъ смла ей писать! крикнулъ онъ.— Я теб, что сказалъ? А!
— Я, папаша…
— Вонъ съ моихъ глазъ! вскочилъ онъ вдругъ и со всего размаху ударилъ кулакомъ по столу, на которомъ зазвенло стекло и, разрзавши ему руку, мелкими осколками разсыпалось по полу.— Вонъ сейчасъ! Кричалъ онъ, размахивая окровавленной рукой, съ которой струей бжала кровь, заливая столъ, и сочилась подъ рукавомъ Онъ хриплъ и, захлебываясь отъ гнва, закашлялъ, сталъ давиться и, не переводя духу, долго не могъ одолть тотъ припадокъ старческаго, удушливаго кашля, который грозилъ каждую минуту кончиться параличемъ. Лиза окаменла.
На этотъ звукъ страшнаго, параличнаго кашля, вошла Нина и, блдная, съ неподвижными главами, стояла въ дверяхъ. Козловъ молча, изъ-за спины старика, сдлалъ ей знакъ, чтобъ уходила. Она встртила его короткій, повелительный взглядъ и, посл минутнаго колебанія, вышла.

XIV.

Черезъ часъ старикъ съ завязаной рукой я головой лежалъ въ постели и съ едва замтнымъ, какъ бы угасающимъ дыханіемъ, тихо спалъ. Въ головахъ у него горла поставленная на блюдечко лампада. Длинныя полосатыя тни, колыхаясь отъ слегка дрожавшаго огня лампадки, двигались по полу, по стнамъ и разстилались на потолк широкимъ чернымъ пологомъ. За высокой спинкой кровати не видно было лица больного, видна была только его сухая, желтая какъ воскъ рука, лежавшая поверхъ ватнаго одяла. На столик, немного отставленномъ, чтобы онъ не могъ его ночью опрокинуть, лежали его раскрытые часы, необычайно громко, какъ казалось среди этой тишины, стучавшіе, и забытые Лизой ключи.
Тутъ же, прислушиваясь къ его дыханію, и время отъ времени наклоняясь къ нему, стояла его младшая дочь. Блдный свтъ лампадки падалъ на ея крупный профиль, на открытый лобъ съ зачесаными назадъ и закрученными надъ головой волосами, прикрытыми лоскутомъ чернаго тюля, на длинныя, вздрагивавшія рсницы и глаза, казавшіеся особенно большими отъ падавшей ли на нихъ тни или оттого, что она послднее время значительно похудла. Полнота ея плечъ и рукъ, ея крпкая, молодая грудь, краски на щекахъ, все какъ будто таяло отъ какого-то невидимаго душевнаго горя. Дв острыя складки около рта придавали ея лицу какое-то нервное, раздражительное выраженіе. Въ нсколько мсяцевъ она постарла и подурнла Въ ней вдругъ стало выступать незамтное прежде сходство съ сестрой. Все, что она подавила въ себ, считая скрытымъ это всхъ, положило свою печать на ея лицо. Оскорбленное самолюбіе, униженіе, обманутыя надежды, неудовлетворенная жажда любви, жажда счастія, вчно грызущая тоска и неумолкающая, мелкая, оскорбительная борьба съ тмъ, кого она считала своимъ рабомъ — все это, какъ въ зеркал отразилось въ ея чертахъ. Вс ея усилія скрыть свое горе отъ другихъ были предательски уничтожены двумя-тремя складками на лиц и потухшимъ блескомъ глазъ.
Она перестала послднее время бывать у родныхъ. Ея семейное положеніе дошло до того фазиса, въ которомъ его не охотно показываютъ другимъ.
Она боялась взглядовъ отца, вопросовъ сестры, улыбокъ брата, и все больше уходила въ тотъ внутренній міръ, въ которомъ, думалось ей, не можетъ ее настигнуть никакое нескромное любопытство. Борьба не укрпила, а утомила, сломала ее. Все ея самолюбіе состояло теперь въ томъ, чтобы скрытъ свое положеніе отъ другихъ и казаться счастливой, спокойной, ни въ комъ и ни въ чемъ понуждающейся. Еслибъ кто-нибудь сказалъ ей, что она несчастна, она возненавидла бы этого человка. Даже передъ отцомъ она разыгрывала эту комедію счастливой жены, но старикъ не давался въ обманъ. Веселый видъ его дочери съ потухающими глазами и съ нервнымъ подергиваньемъ въ лиц ни мало не казался ему веселымъ.
Съ однимъ только Козловымъ она чувствовала себя какъ будто свободне, и то не тогда, когда онъ бывалъ у нихъ, а когда она сама приходила къ нему. Козловъ жилъ послднее время съ какимъ-то химикомъ, совершенно глупымъ человкомъ, когда дло не касалось его спеціальности и замчательно добросовстнымъ ученымъ, извстнымъ своими сложными и требовавшими огромнаго терпнія опытами.
Нина познакомилась съ нимъ въ одно изъ своихъ посщеній, проговорила цлый вечеръ, посмотрла, какъ онъ, среди смрада и копоти, повторилъ свой послдній, особенно удавшійся опытъ, сама помогла ему, съ засученными по локоть рукавами, истолочь какой-то срый, невыносимо вонючій порошокъ, и, опьяненная восторгомъ, съ какимъ онъ говорилъ о задачахъ своей науки, о тхъ великихъ открытіяхъ, которыя ждутъ своего Колумба, и похвалами, которыя онъ расточалъ ея собственной ловкости и удивительному умнью, съ какимъ она истолкла срый порошокъ, что общало изъ нея со временемъ замчательнаго химика, вышла, какъ въ чаду, чувствуя, что хмль науки забираетъ и ее. Съ этихъ поръ она пристрастилась къ химіи. У нея завелись разныя руководства, она все чаще стала бывать у Козлова.
Химикъ, по прежнему удивлявшій ее своей тупостью, односторонностью своихъ взглядовъ и полнымъ незнаніемъ жизни, въ своемъ дл былъ богъ, и она сдлалась самой усердной ученицей его. Во время занятій онъ былъ суровъ, длалъ ей замчанія и даже иногда кричалъ:
— Да помилуйте, сударыня, вы азбуки не знаете! Такъ нельзя… Вы не на гулянье сюда пришли.
Но какъ только работы были кончены и руки вымыты, онъ или сосредоточенно молчалъ, или вдругъ съ неловкостью пускался въ свтскій разговоръ, при чемъ нужныхъ словъ онъ не находилъ, а ненужныя такъ и лзли ему на языкъ. Ко всякой фраз онъ прибавлялъ ‘въ сущности’ и ‘собственно говоря’. Когда его спрашивали, гд онъ былъ, онъ отвчалъ:
— Въ сущности, я нигд не былъ.
Разъ въ годъ онъ бывалъ въ театр и любилъ разсказывать о томъ, какъ давали очень новую и интересную оперу Троваторъ, и какъ все было хорошо, кром одного только, что никакъ нельзя было понять ея содержанія.
Причину своихъ частыхъ посщеній Козлова Нина скрывала отъ мужа, который зналъ только, что она продолжаетъ бывать у него. Онъ смотрлъ на это, какъ на вызовъ себ, и сталъ приближать къ себ Вру Бобикову. Настаивать на томъ, чтобы жена разошлась съ Козловымъ, онъ не хотлъ. Это дало бы ей поводъ обвинять его въ деспотизм, а съ такимъ оружіемъ, онъ зналъ, самая слабая женщина можетъ сокрушить самаго крпкаго мужчину. А между тмъ, Козловъ былъ для него такой же антипатіей, какъ для нея Вра или Аристовъ. Пока эти люди стояли между ними, ихъ семейное спокойствіе не могло быть упроченнымъ. По взаимному договору, не разъ уже, впрочемъ, нарушенному (такова участь всхъ договоровъ!), они обезпечивали другъ другу полную свободу дйствій. Ни одинъ не могъ вторгаться въ личныя права другого. Съ нкоторыхъ поръ, они, поэтому, скрпя сердце, молчали. Онъ избгалъ говорить ей о Козлов, она длала видъ, что не замчаетъ присутствія Вры. Отъ этого создались какія-то невозможныя отношенія: мужъ и жена не говорили именно о томъ, о чемъ больше всего хотлось говорить. И каждый въ тоже время думалъ о другомъ: еслибъ онъ хоть сколько-нибудь дорожилъ мной, онъ сдлалъ бы мн эту уступку. И въ этомъ молчаливомъ ожиданіи уступокъ проходили дни за днями. Отъ обманутыхъ ожиданій являлось озлобленіе.

——

Когда она вышла изъ спальни отца и молча сла за столъ, за которымъ, тихо разговаривая, сидли Лиза и Козловъ, у ней было то сухое, нсколько даже надменное выраженіе, которое сдлалось ей обычнымъ въ послднее время.
— Ну, что? спросила Лиза, оборачиваясь.
— Ничего, онъ спитъ.
Она опустила голову и съ притворнымъ вниманіемъ стала разсматривать свои руки, видимо избгая взглядовъ Козлова. На стол горла та самая низенькая лампа съ зеленымъ абажуромъ, которую вынесли изъ комнаты больного, и, освщая скатерть съ желтенькими цвточками и только-что принесенную изъ аптеки коробочку съ пилюлями, оставляла въ полутьм лица сидвшихъ.
Съ какимъ-то тупымъ ощущеніемъ боли припоминала она дв послднія сцены этого дня: отца съ окровавленной рукой, съ искаженнымъ лицомъ, выгонявшаго ни въ чемъ неповинную Лизу, и мужа, коротко и сухо сообщившаго ей за обдомъ, что отецъ наговорилъ ему дерзостей, чуть не бросилъ ему въ лицо свою статью и ушелъ взбшенный, обругавши всхъ сотрудниковъ.
Все дло вышло изъ за ненапечатанной статьи. Старикъ Огневъ нсколько разъ сряду приносилъ разныя замтки, которыя помщали неохотно, съ большими сокращеніями, старикъ былъ самолюбивъ, сердился, спорилъ изъ-за каждой запятой, о сотрудникахъ говорилъ въ третьемъ лиц, не иначе, какъ:
— Наши маленькіе Боклики, Лассалики, Дарвиники, которые пишутъ статьи въ журналахъ до рублю за возъ…
Съ каждымъ разомъ онъ становился невыносиме. Выведенный, наконецъ, изъ терпнія, Аристовъ вернулъ ему его рукопись и сказалъ, что онъ совсмъ не можетъ ее напечатать. Слово за слово дло дошло до крупнаго объясненія. На эту сцену пришелъ Яковлевъ.
Старикъ Огневъ былъ ему уже давно ненавистенъ своимъ педантизмомъ, своей ограниченностью, заносчивостью и своей ученостью, которая совершенно механически загромождала ему голову, какъ загромождаетъ комнату разнокалиберная мбель. Обидчивъ онъ былъ ужасно, но въ то же время и цпокъ необыкновенно. Нужда ли его сдлала такимъ, или просто незнаніе жизни, но онъ способенъ былъ по десяти разъ на день приходить, чтобы говорить все объ одномъ и томъ же. Намековъ онъ не понималъ. Выжить его было не легко.
Яковлевъ обрадовался этой сцен, какъ единственному случаю высказать ему, что онъ ему, какъ сотрудникъ, совсмъ не нуженъ, но что онъ, впрочемъ, готовъ помогать ему деньгами. Старикъ остолбенлъ. Его тупость къ пониманію нкоторыхъ житейскихъ вопросовъ должна была на этотъ разъ отступить передъ очевидностью. Это не былъ уже намекъ. Ему говорили прямо, что онъ можетъ взять милостыню и убираться.
Онъ вышелъ изъ редакціи, какъ пьяный, шатаясь, и ничего не помнилъ, кром того, что онъ больше туда не пойдетъ, и что теперь идти ему некуда, потому что вс дороги для него закрыты, вс мста заняты молодежью, что каждый годъ вводитъ на литературный рынокъ новыя толпы молодыхъ силъ, а онъ старъ, разбитъ, потерялъ зрніе, память, слогъ у него тяжелый, работаетъ онъ медленно, мучительно, иногда до боли въ голов, до отупнія, а время не ждетъ, и сть надо…
И въ молодости были бури, за то впереди было ясно, а теперь бури жизни неслись своимъ чередомъ, но впереди было уже темно.

XV.

— А что, поди-ка, теперь времени много! сказалъ вдругъ Козловъ, складывая газету, которую онъ читалъ, пользуясь общимъ молчаніемъ, и которую принесъ съ собой въ карман.— Часъ первый есть?
Нина подняла голову. Она уже нсколько минутъ искала случая заговорить съ нимъ. Равнодушное молчаніе, которымъ онъ встртилъ ее, и стсненное, неестественное выраженіе сестры начинало безпокоить ее. Она видла, что ее встртили тутъ, какъ врага, что поступокъ ея мужа тутъ заране осужденъ и что даже эта кроткая и безотвтная Лиза — и та позволяетъ себ какой то безмолвный протестъ. Извстно, что ничто такъ не раздражаетъ, какъ неожиданный отпоръ со стороны безсловеснаго существа. Козловъ могъ еще относиться къ ней неодобрительно — онъ былъ самостоятеленъ и имлъ свое мнніе. Но Лиза, ничтожная Лиза, какъ могла она судить ее своимъ крошечнымъ умишкомъ и бросать на нее полные укора взгляды!
— Что это, у тебя глаза болятъ? спросила она сухо, взглянувъ на синія очки, которыхъ Лиза прежде не носила и которые тоже какъ будто были надты для того, чтобъ показать ея самостоятельность.
— Да, я по вечерамъ плохо что-то видть стала. Отъ лампы глазамъ больно. Вотъ чернаго при огн совсмъ шить не могу. Намедни Николай просилъ галстухъ ему зашить, такъ и бросила, не могла.
— Ахъ, кстати, гд онъ?
— А кто-жь его знаетъ.
— Вы бы его хоть дрова колоть заставили, замтилъ Козловъ.— Что онъ у васъ ничего не длаетъ.
— Заставили! усмхнулась Лиза.— Я рада, когда его дома нтъ. По крайней мр, не мшаетъ. Да и съ отцомъ они все не ладятъ. (Она вздохнула). Я давеча, когда онъ пришелъ, такъ и думала, что это его опять Николай чмъ-нибудь разсердилъ.
— Просто онъ больной человкъ, сказала Нина.— Его давно надо было лечить.
— На какія средства, Нина? Вдь леченье не дешево стдитъ.
— Ну, это пустяки. Ты вотъ о себ нашла же возможнымъ посовтоваться.
— Что? спросила Лиза, не понимая.
— Да вотъ насчетъ своихъ глазъ.
‘Очки купить нашлись деньги!’ подумала она, все еще не прощая ей ея очковъ.
— Ахъ, это мн одинъ студентъ посовтовалъ, товарищъ Николая.— И очки-то Николаевы, я у него старыя нашла. Они сломаны были, я ихъ починить отдала.
— Да нтъ все равно, продолжала Нина, слегка покраснвъ.— Я не о томъ… я говорю, что отецъ давно боленъ и что этого нельзя такъ оставлять.
— Нтъ, Нина, конечно, мн объ этомъ не нужно бы теб говорить, а только на душ Алекся большой грхъ… Не слдовало ему такъ поступать… Онъ все-таки дядя ему, а по теб и еще ближе, а онъ такъ… Нтъ, не ждала я этого отъ него. Богъ съ нимъ. Онъ, конечно, думаетъ, что онъ правъ. А только, сохрани Богъ (она показала глазами на спальную), случится съ нимъ что-нибудь — на его душ будетъ этотъ грхъ
Нина чувствовала, что сестра права, она сама передъ этимъ говорила себ то же. Но псчему-то это самое, эти слова, выражавшія ея же собственную мысль, вооружили ее противъ сестры. Она вдругъ стала оправдывать мужа, котораго въ душ считала виноватымъ, и стала доказывать, что онъ не могъ иначе поступить.
Лиза молчала, видимо не соглашаясь, но ей это было все равно, она это говорила не для нея, а для Козлова, который тоже сидлъ молча и разглаживалъ рукой сложенную газету.
— Это легко судить людей, говорила она, стараясь не глядть на него и въ тоже время чувствуя на себ его взглядъ.— Надо знать, какъ бы мы сами поступили на ихъ мст.
— Лизавета Алексевна неправильно судитъ, произнесъ Козловъ.— Она не знаетъ, на чемъ свтъ держится. Пожилъ человкъ — ну, и довольно! сходи со сцены. Давай другимъ дорогу.
— Какъ же? вступилась Лиза:— чмъ же жить?
— Да намъ-то какое дло! Въ богадльню ступай! Богадльни есть. Вонъ литературный фондъ есть. Рублей сто дадутъ, а при счастьи и вс двсти.
— На всю жизнь?!
— А вамъ бы какъ хотлось? Каждый мсяцъ? Да вы знаете ли, что такое двсти рублей? На двсти рублей мужикъ всю жизнь сытъ будетъ.
— Да, только не здсь въ Петербург.
— А какой чортъ ему велитъ въ Петербургъ хать? Мста что ли нтъ въ Россіи! Только разв и свту, что въ вашемъ Петербург, гд аршинъ земли стоитъ сто цлковыхъ, а рубль и 30-ти копеекъ не стоитъ. Вы вотъ за эту вашу конуру что платите? За эти деньги въ другомъ мст цлый домъ бы имли.
— Такъ вдь что-жь длать?
— Я вамъ давно говорилъ, что длать. Вонъ отсюда узжать, вотъ что!
— Все равно, сказала Лиза уныло.— И тамъ будетъ тоже.
— Не все равно, потому что, во-первыхъ, тамъ жить дешевле, а во-вторыхъ… вы здсь что длаете? Французскія книжки сочиняете, которыхъ никто не читаетъ? галстухи своему братцу шьете, ноты ему переписываете?
— Что-жь, я не виновата, что я такая неспособная.
— Не въ томъ дло. Никто не говоритъ, что вы виноваты. Я вотъ неспособенъ балетъ танцовать, такъ я и не пойду, что объ этомъ толковать. А вы именно то и длаете, къ чему вы неспособны. Ну, на кой вамъ чортъ французскія грамматики писать и кому он, съ позволенія сказать, нужны?
— Да что-жь, наконецъ, ей длать? вступилась Нина.
— Что длать? Коровъ доить, картофель сажать…
— Вы сметесь?
— И не думаю. Что тутъ смшного. Вамъ не смшно картофель сть? а сажать смшно. Чмъ это не благородно? Книжки писать благородне?
Нина усмхнулась и ничего на это не сказала.
— Вы себя къ чему же считаете способнымъ? спросила она черезъ минуту.
— Землю пахать-съ.
— Однако, не пашете?
— Буду пахать. Вотъ денегъ накоплю, куплю землю и буду пахать.
— Да вдь вы образованіе получили, возразила она, пожимая плечами.— Оно чего-нибудь да стоило. Это все равно, по моему, какъ… (она затруднилась выраженіемъ) какъ еслибы общество потратило нсколько тысячъ на мое музыкальное или художественное образованіе, а я вдругъ пошла бы въ телеграфистки. Для чего же тогда было деньги тратить? А если он ужь разъ потрачены, такъ надо вернуть свой долгъ обществу.
— Какому это обшеству? Тому, которое собираетъ налоги?
— Нтъ, тому, которое ихъ платитъ, отвчала она съ досадой.
— Что вы? Какъ же это я имъ буду свой музыкальный долгъ платить? Концерты что ли мужикамъ давать?
— Я это только для примра сказала ‘музыкальный’. Я разумю вообще образованіе.
— Ну, а если я музыкантъ? Вотъ вы меня и научите, какъ это я заплачу свой долгъ платящимъ налоги!..
— Если они платили за ваше образованіе, начала она…
— Платить-то они платили, только знали ли за что? Вотъ въ чемъ вопросъ.
— Надо было объ этомъ раньше думать. Теперь, когда долгъ сдланъ, поздно разбирать, зачмъ и почему. Надо его платить.
— Кому? Если я занялъ у васъ, а отдамъ сосду, вы что на это скажете?
— Зачмъ вы такъ узко смотрите на вещи. Вы за мою услугу заплатили сосду… да я ему, можетъ быть, сама должна была? Уплачивая ему, вы платите мн. Это простой переводъ долга.
Она стала развивать эту мысль дальше, опуская на одну чашку всовъ услуги народа образованному обществу, а на другую — заслуги образованнаго общества передъ народомъ, причемъ не были забыты ни телеграфы, ни желзныя дороги.
— Странная вещь, перебилъ Козловъ:— какъ много мы всего выдумали, а народъ, какъ жилъ тысячу лтъ тому назадъ, такъ и теперь живетъ. Депешъ онъ по телеграфу не посылаетъ, по желзнымъ дорогамъ, положимъ, здитъ, да какъ? платитъ втридорога за то, что его везутъ по той дорог, которую онъ самъ и строилъ, корабли по морю плаваютъ не для него, ему ни апельсиновъ, ни бархату изъ-за границы не везутъ… Что же для него-то, наконецъ? Что ему изъ того, что вы тамъ кислородъ добываете, и законы пишите? Что вы ему дали съ вашей наукой? Соху деревянную что ли? Ею при Рюрик пахали. А ваши театры, академія, консерваторіи, даже ваши университеты, извините меня, я самъ тамъ былъ — вещь хорошая, не спорю, только для кого?.. И пирожное хорошо, да чортъ ли въ немъ, когда хлба нтъ!
— Поэтому, перебила Нина:— надо все уничтожить и оставить только то, что было при Рюрик?
— Я вамъ скажу, что нужно, сказалъ онъ вставая:— меньше нужно о своихъ удобствахъ думать. Слишкомъ удобна стала наша жизнь!
— Я въ этомъ еще бды не вижу.
— Конечно-съ. На бархат жить много пріятне.
— Вы меня не такъ поняли. Когда нужно, удобствомъ можно и пожертвовать.
— Это вы насчетъ доблестей? Ну, это напрасно-съ. Не доблести у насъ на ум. Это хорошо было когда-нибудь тамъ, въ древнія времена, когда жили въ пещерахъ и терпли гоненія. Тогда поневол будешь доблестенъ! Когда за свою шкуру дрожишь, такъ и да на умъ не пойдетъ. А намъ что теперь? Намъ жить прекрасно. Съ какой стати я буду теперь доблестенъ, когда я сытъ и доволенъ. Разв сытый народъ былъ когда-нибудь доблестенъ?
Онъ помолчалъ.
— Такъ какъ же? обратился онъ опять къ Лиз.— Вы подумайте объ этомъ. Насчетъ отъзда-то.
— Да нтъ, что-жь… Это невозможно.
— Отчего?
— Да куда же я поду?
— Я вамъ мсто найду.
— Я отца не могу оставить, Онъ не подетъ.
— Вотъ вы народъ гордый, кланяться никому не хотите. А хотите, чтобы вамъ жареные рябчики сами въ ротъ летли. По моему, эта гордость стараго сапога не стоитъ.
‘Не оттого ли онъ это, подумала Лиза:— что я у него давеча денегъ взаймы взяла?’ И ею тотчасъ же овладло безпокойство.
— Что же, пора, я думаю, и по домамъ, сказалъ онъ, запрятывая въ карманъ газету.
— Постойте! Какъ же, надо закусить! вскочила Лиза.— Я сейчасъ…
— Скучно что-то живется, Николай Платонычъ, сказала Нина, натягивая на плечи свой вязаный платокъ и повязывая сзади его концы.
— А знаете ли что? усмхнулся Козловъ.— Вотъ вы давеча говорили… Вдь вы сами этому не врите… Вы этого не думаете…
— Что? спросила она испуганно.
— А вотъ вы оправдывали поступокъ нкоего господина…
Она вдругъ отшатнулась и холоднымъ взглядомъ смрила его.
— Я всегда думаю то, что говорю. Я думаю, что вы на его мст поступили бы точно такъ же. Онъ сдлалъ все, что могъ. Онъ хотлъ помочь моему отцу деньгами и, я знаю, что онъ сдлалъ бы это искренно.
И, защитивъ такимъ образомъ человка, котораго въ эту минуту ненавидла, она ощутила въ своемъ сердц какое-то чувство горькаго удовлетворенія.

XVI.

Былъ часъ третій зимняго тусклаго дня. Въ столовой Яковлевыхъ, двумя окнами выходившей въ стну какого-то надворнаго строенія и потому темной даже и днемъ, былъ накрытъ столъ и освщенъ висвшей съ потолка лампой въ три рожка съ тремя матовыми шарами. Слабо пущенный огонь этой лампы проливалъ печальный свтъ на сервировку стола, на скользкій, блествшій полъ и на двухъ женщинъ, сидвшихъ у окна. Сквозь мутныя стекла виднлись такія же мутныя петербургскія сумерки. По двору ходили дворники съ заиндвевшими бородами и жильцы, торопившіеся къ обду домой. Женщины сидли молча. Одна смотрла черезъ отворенную дверь на игравшихъ въ другой комнат дтей, другая, облокотившись на подоконникъ, задумалась. Гд-то далеко, наверху должно быть пробили частымъ, жиденькимъ боемъ часы.
— Мн пора! встрепенулась одна изъ сидвшихъ.— Никакъ ужь три часа.
Она поправила на плечахъ свой гарусный платокъ, кое-гд уже разорванный и заштопанный, и стала надвать шляпку. Это была Лиза, но Лиза постарвшая и какъ-то полинявшая. Нетолько шляпка, давно уже потерявшая отъ солнца свой цвтъ’ но и все ея лицо какъ-то поблекло и смялось… Видно было, что жизнь ее не баловала.
— Погоди, куда ты! остановила ее Нина.— Куда ты спшишь. Погоди.
Лиза что-то нетвердо возразила и сла опять.
— Что отецъ? спросила Нина, не оборачиваясь.
— А Богъ его знаетъ. Все молчитъ. Ходитъ цлый день по комнат и молчитъ. Я думаю, не оттого ли это, что у него теперь дла нтъ. Онъ себ мста не найдетъ. Намедни смотрю, какія-то старыя бумажки перебираетъ. Письма тутъ старыя, закладки изъ книжекъ, счеты, объявленія, я ужь и не знаю что… Гляжу, все читаетъ и все что-то перекладываетъ, то въ одну кучку положитъ, то въ другую. Увидалъ меня, разсердился. Вы, говоритъ, шпіоните, подглядываете за мной.
— Что ужь, я не знаю, не пора ли мн? повторила она опять.— Теперь Алексй Михайлычъ скоро, я думаю, вернется.
— Такъ что же?
— Да нтъ, а такъ… (Она помолчала). Что это мн говорили… правда это, Нина? вы свою квартиру сдаете?
— Сдаемъ.
— Никто не нанимаетъ?
— Нтъ еще.
Лиза не то совсмъ хотла сказать. Она хотла спросить: значитъ, ваши дла очень плохи, коли вы квартиру сдаете? Да какъ-то не вышло. Она все стснялась говорить съ сестрой о денежныхъ длахъ. Врожденное Огневымъ чувство брезгливости, съ какой они говорили о деньгахъ, сказалось и тутъ.
А между тмъ, по городу все упорне ходили слухи, что Яковлевъ раззорился, что газету никто и даромъ не беретъ, а долги выросли чуть не до милліона. Про него разсказывали, что онъ бросалъ деньги, не считая, купилъ себ виллу за-границей, заплатилъ 20,000 за то, чтобы его обвнчали съ двоюродной сестрой, проигралъ 40,000 въ рулетку и платилъ двойное жалованье сотрудникамъ, чтобы имть право ругать ихъ, какъ ему угодно. При этомъ называли Аристова, который будто бы на такихъ условіяхъ меньше двнадцати тысячъ въ годъ не бралъ. Въ одинъ мигъ, какъ по сигналу, имя его сдлалось достояніемъ всего города. Въ политическихъ длахъ было тогда какъ разъ затишье, войны не было, въ окружномъ суд судились только мелкіе мошенники — самая удобная минута для того, чтобы закидать грязью чью-нибудь репутацію, неосторожно попавшую подъ колесо общественнаго мннія. Скучающее общество высматривало себ жертву.
И вотъ исторія прогорвшаго или, врне, прогорающаго издателя стала переходить изъ устъ въ уста со множествомъ варіантовъ и украшеній, проникая мало-по-малу въ печать, сначала глухо и несмло, потомъ все смлй и громче. Стали уже говорить о томъ, что отецъ Яковлева, бывшій уздный предводитель дворянства, вышелъ несовсмъ чистый изъ длъ дворянской опеки, а нын игралъ роль прихлебателя у разныхъ сенаторовъ и тайныхъ совтниковъ, что первая жена Яковлева здила въ каретахъ и принесла съ собой приданое, на которое и жилъ припваючи ея супругъ, выпуская въ свтъ книжки о тяжести налоговъ для народа, что самые знаменитые медики были недавно призваны къ одному извстному издателю и нашли у него угнетенное состояніе, предшествующее слабоумію и выражавшееся въ томъ, что онъ отказывался упорно отъ пищи, имлъ мрачный видъ и кидался на всякаго, кого подозрвалъ въ томъ, что онъ не подписался на его газету.
Яковлевъ переживалъ ужасныя минуты. Видть себя предметомъ такой травли становилось для него невыносимымъ. Онъ два раза порывался отвчать печатно, но этмъ только испортилъ дло. Пока онъ молчалъ, вс говорили: онъ молчитъ, значитъ онъ не правъ! Когда онъ вздумалъ отвчать, со всхъ сторонъ закричали: онъ оправдывается, стало быть, онъ виноватъ!
Посл отчаянныхъ усилій найти гд-нибудь денегъ, ему удалось занять только десять тысячъ подъ вексель. Десять тысячъ не могли его спасти. Они скорй запутывали, чмъ поправляли его дла. Цлые дни онъ сидлъ теперь съ карандашемъ, все что-то высчитывая. Онъ съ какимъ-то бшенствомъ подсчитывалъ кассовыя книги, счеты бумажнаго фабриканта, расходы по типографіи. По мр того, какъ дла его шли хуже, энергія его росла. Для него наступалъ одинъ изъ тхъ моментовъ, когда упрямство обращается въ героизмъ. Когда приговоръ ему былъ подписанъ, на зло всмъ, онъ хотлъ показать, что живъ еще и будетъ долго жить.
Нсколько ночей сряду ему снилось, что онъ стоитъ на краю высокой крыши, откуда хотятъ столкнуть его внизъ, но онъ, собирая послднія силы, сталкиваетъ другихъ. Это было врное отраженіе состоянія его духа.
Всякій, кто бывалъ теперь у Яковлевыхъ, могъ видть, что дла ихъ быстро катились подъ гору. У нихъ, впрочемъ, мало кто и бывалъ. Съ тхъ поръ, какъ стало извстно, что Яковлевъ ищетъ везд, гд бы ему достать денегъ, домъ его живо опустлъ. Вс какъ-то избгали попадаться ему на глаза, а при встрч дрянно улыбались, увряя, что дла было по горло или были больны и два мсяца никуда не выходили. Бобиковъ, нсколько недль не показывавшій глазъ, встртившись съ нимъ на улиц, побожился, что шелъ къ нему.
Что касается до его отношеній къ жен, то они остановились на одной точк, если не полнаго охлажденія, то, по крайней мр, значительнаго равнодушія. Они оба устали отъ борьбы. Цлый рядъ сценъ, послдовавшихъ за удаленіемъ старика Огнева изъ редакціи, заключился чмъ-то въ род мирнаго договора. Враги сошлись, подписали его и разошлись опять. Каждый замкнулся въ себя, жилъ своей особой внутренней жизнью. Они уходили другъ отъ друга, какъ люди, стоявшіе когда-то на одной льдин, расколотой потомъ втромъ и унесенной въ разныя стороны.

——

Сестры молчали, видимо не находя, о чемъ говорить. Въ передней рванули звонокъ. Лиза встала.
— Ну, я пойду, сказала она ршительно.
— Кто это? спросила Нина, выходя въ переднюю, чтобы проводить сестру.
— Барина кто-то спрашивалъ. Господинъ какой-то.
Нина съ минуту подумала и, затворивъ дверь, пошла назадъ. Она вспоминала, что ей нужно было зачмъ-то зайти въ редакцію.
Въ редакціи въ эту пору никого уже не было, кром Аристова, дописывавшаго нйскоро свой фельетонъ, и самого редактора, Дмитрія Левицкаго, по обыкновенію, запоздавшаго. Одинъ торопливо писалъ, другой пересматривалъ послднюю почту, чтобы вырвать изъ нея что поинтересне для завтрашняго номера.
— Ну, что, Петръ Петровичъ, окликнулъ онъ, вскрывая пакетъ:— конецъ близко?
— Нтъ еще, погодите! не мшайте.
— А вы махните разговоръ какой-нибудь. Скоре пойдетъ.
— Нтъ, это ужь пускай Путиловъ пишетъ. У него это хорошо выходитъ. У него все какіе-то неизвстные консерваторы съ неизвстными либералами разговариваютъ. Онъ и выражается-то все отборно, точно бусы нижетъ.
— Стиль хорошій. Самъ Державинъ одобрялъ. Онъ хочетъ уходить, вы слышали?
— Что такъ?
— Говоритъ, его въ Встникъ Европы приглашаютъ. Тамъ, говоритъ, мн платить будутъ хорошо.
— Съ листа или съ пуда?
— Съ воза, я думаю.
— Какой возъ! иную статью и на ломовомъ не увезешь.
Оба посл этого нсколько времени помолчали.
— Слушайте-ка, Петръ Петровичъ, начать опять Дмитрій.
— Ну?
— Читали, какъ насъ ругаютъ?
— Гд?
— Да везд. Вонъ вчера въ Колокольчик обругали. Яковлевъ злится. Вольно же ему. Я, знаете, какъ на это смотрю? Отчего мы теперь ругаемся? Намъ нельзя не ругаться. Какіе у насъ теперь интересы? Кассу обокралъ, убжалъ, баринъ барину въ морду захалъ, юбилейный обдъ былъ, мостъ построили, ярмарку открыли, ярмарку закрыли… Вотъ ты тутъ и пиши! Что ты тутъ напишешь? Ну, была ярмарка, не была ярмарка, кому это нужно? Купцы и безъ насъ это знаютъ. Ну, обдъ былъ… конечно, оно можно его описать, ну, да разъ описалъ и довольно! А то вдь сто разъ объ одномъ… Совстно вдь! Поневол начнешь ругаться. А то все обды, мосты, земскія засданія, изъ которыхъ бгутъ гласные, кражи въ банкахъ… Да хоть бы украли то что нибудь интересное, хоть бы кто-нибудь Каспійское море что ли укралъ или Киргизскую степь, а то все деньги, деньги, деньги… Нтъ, воля ваша, я стою положительно за право нашихъ газетъ ругаться. По моему, это такое же естественное право, какъ право людей подать другъ друга, когда нечего больше сть.
— Понятное дло! отозвался Аристовъ, который самъ всегда стоялъ за право литератора ругаться.
Что такое мн было нужно? думала Нина, невольно услыхавшая конецъ ихъ разговора. Видъ Аристова смутилъ ее. Онъ былъ ей ршительно антипатиченъ съ своимъ циничнымъ отношеніемъ ко всему на свт, даже къ своему званію литератора. Она думала вмст съ многими, что онъ таковъ именно, какимъ кажется съ виду, т. е. полонъ равнодушія ко всему, кром разв денегъ, которыхъ онъ получалъ въ редакціи больше всхъ. Подъ его наружнымъ легкомысліемъ трудно было угадать, насколько онъ былъ самолюбивъ и злопамятенъ. Были люди, даже и не подозрвавшіе, что онъ ихъ злйшій врагъ. Онъ любезно съ ними кланялся, шутилъ, иногда даже заходилъ посидть вечеркомъ, и потомъ вдругъ въ какой нибудь стать обрушивался на нихъ съ страшной злостью.
— Помилуйте, за что онъ меня задлъ? говорила жалобно или гнвно жертва его остроумія.— Давно ли онъ у меня чай пилъ?
И только потомъ, посл долгихъ соображеній, вспоминалось, что когда-то давно, года два тому назадъ, сказано было о немъ что-то такое неосторожное при людяхъ, которые могли ему это передать, или даже просто, что общали ему какую-нибудь книгу, и забыли ее послать, а при свиданіи забыли извиниться.
Есть люди, у которыхъ память на обиды можетъ сравниться разв только съ знаменитый памятью Маколея на историческія событія. Аристовъ былъ изъ ихъ числа.
Какъ фельетонистъ, какъ человкъ, извстный своей талантливостью и невжествомъ (едва ли онъ прочелъ на своемъ вку десятокъ какихъ-нибудь книгъ, кром тхъ, которыя читалъ всякій гранатный человкъ, т. е. сотенъ двухъ романовъ, да учебниковъ, по которымъ учился въ гимназіи), онъ очень скоро составилъ себ имя. Въ такъ-называемомъ порядочномъ обществ принято было его ругать. Вс его читали и вс говорили:
— Какая пошлость!
Какой-нибудь почтенный подписчикъ, недавно еще въ обществ ученыхъ людей жаловавшійся но то, что некого ныньче читать, что ныньче одни Аристовы пишутъ, развертывая свжій номеръ газеты, прежде всего искалъ его фамилію и, прочитывая съ тайнымъ удовольствіемъ хлесткій фельетонъ, замчалъ про себя:
— Однако, какъ онъ его того… Ахъ, подлецъ! Вотъ отчесалъ-то!
Это умнье отчесать и придавало особый тонъ его статьямъ. Въ провинціи онъ нетолько читался, но даже имлъ своихъ поклонниковъ. Тамъ нкоторые прямо говорили:
— Хорошо, подлецъ, пишетъ!

XVII.

Не успла еще Нина выйти изъ редакціи, какъ ей пришли сказать, что ее желаютъ видть двое какихъ-то господъ. Она велла пригласить ихъ въ залу и вышла къ нимъ.
— Вы г-жа Яковлева?
— Я, отвчала она, съ удивленіемъ глядя на незнакомаго ей господина въ полицейской форм, съ черными, короткими усами, съ отекшимъ лицомъ и съ глазами, красными отъ безсонницы или, можетъ быть, отъ того, что слишкомъ долго спалъ.
Господинъ этотъ настойчиво добивался свиданія съ ней. Сзади стоялъ другой въ штатскомъ плать, въ очкахъ, съ блднымъ, золотушнымъ видомъ и, какъ ей казалось, съ особеннымъ вниманіемъ смотрлъ на нее.
— Приставъ такой-то части! отрекомендовался полицейскій, глядя не на нее, а мимо нея, на красные фестоны обоевъ.— Вашего супруга, какъ намъ сказали, нтъ дома. Не можете ли, сударыня, сказать, когда онъ вернется?
— Ршительно не знаю, отвтила она, теряясь въ догадкахъ, что бы могло значить это появленіе полиціи въ ихъ дом.
Цлая вереница несвязныхъ мыслей пролетла у нея въ этотъ мигъ, когда она смотрла на сонное, полное скуки лицо пристава, на его небритый подбородокъ и на пухлые, несгибавшіеся пальцы, въ которыхъ онъ держалъ форменную фуражку.
— Извините, что обезпокоили васъ. Дло такое, знаете ли… Маленькое удостовреньеце вамъ нужно. (Онъ кашлянулъ и оглянулся въ сторону статскаго господина. Тотъ одобрительно кивнулъ). Изволите ли видть, вы знаете, конечно, хорошо вс вещи вашего супруга… Не изволите ли вы знать, не было ли имъ сегодняшняго числа отослано какихъ-либо вещей въ закладъ?
Она съ минуту подумала.
— Я ничего не слыхала. Можетъ быть, и было. Я, право, не знаю.
Постители переглянулись.
— Невозможно, сударыня, чтобы вы объ этомъ не знали. Вещи заложены за двадцать тысячъ, а стоимостью ихъ тысячъ на пятьдесятъ.
Приставъ говорилъ вяло и монотонно, съ видомъ человка, исполняющаго скучную обязанность. Но господинъ въ очкахъ съ зоркостью рыси выглядывалъ сзади. Онъ пожиралъ ее глазами.
— Мой мужъ не могъ заложить вещей на пятьдесятъ тысячъ. Такой суммы у него нтъ. Я даже не могу себ представить, какія это вещи. Все, что мы имемъ здсь (она указала кругомъ себя), не стоитъ и десяти тысячъ.
Господинъ въ очкахъ выдвинулся впередъ. Онъ весь былъ ожиданіе и торжество. Онъ точно уже праздновалъ какую-то побду. ‘Что ему нужно?’ думала она, съ отвращеніемъ глядя на это праздничное, противное ей выраженіе.
— Вы говорите, сударыня, что все ваше имущество не составляетъ въ общей сложности и десяти тысячъ?
И тотчасъ же, не дожидаясь отвта, обратился къ приставу:
— Я попросилъ бы составить протоколъ.
— Хорошо, отвтилъ тотъ неохотно.
‘Успется еще! думалъ онъ.— Экъ васъ разбираетъ!’
— Предъявите вещи! кивнулъ онъ и громко обстоятельно высморкался.
Господинъ въ очкахъ съ особеннымъ удовольствіемъ вынулъ какой-то мшочекъ, а изъ него нсколько футляровъ. Нина смотрла, ничего не понимая. Еслибы не присутствіе толстаго пристава, какъ бы скрплявшаго актъ своей собственной особой, она сочла бы этого господина за сумасшедшаго.
— Не угодно ли, сударыня? Будьте такъ добры, приглашалъ онъ ее, точно къ закуск, разставляя передъ ней, вмсто тарелокъ, футляры съ серьгами, брошками, нитками жемчугу, брилліантовыми булавками.
Нина, неумвшая отличить стекла отъ брилліанта и жемчуга отъ бусъ, которыя носятъ на ше кормилицы, смотрла тупымъ взглядомъ на вс эти сокровища.
— Узнаете ли вы эти вещи?
— Я ихъ первый разъ вижу.
— Не будете ли вы такъ любезны, чтобы позволить записать ваше показаніе?
— Какъ вамъ угодно. Я желала бы только знать, для чего это нужно?
— Изволите ли видть, сударыня, вмшался приставъ: — на этихъ дняхъ сдлана большая кража у господъ Мордвиновыхъ, суммой этакъ, скажемъ, тысячъ на пятьдесятъ. Намъ всмъ по полиціи дано объ этомъ знать, мы сейчасъ дали знать по ломбардамъ и по всмъ закладчикамъ. Украдены брилліанты и, какъ господа Мордвиновы подозрваютъ, ихъ бывшимъ буфетчикомъ въ сообществ съ ихъ бывшей гувернанткой.
— И особа, которая закладывала ихъ сегодня, перебилъ господинъ въ очкахъ, по всмъ признакамъ, и есть именно эта самая гувернантка. Извините, сударыня, я не имлъ еще чести представиться вамъ, я — чиновникъ ломбарда.
— Да, повторила Нина машинально.— Да… такъ, я все-таки не понимаю, при чемъ же тутъ мой мужъ?
— Вотъ съ… Я именно это и хотлъ сказать. Когда ее задержали — мы ее задержали, объяснилъ онъ съ удовольствіемъ:— и стали допрашивать, откуда у нея эти вещи, она показала, что это будто бы вещи вашего супруга и что онъ будто бы поручилъ ей заложить ихъ. Для удостовренія чего мы и явились сюда.
Нина провела рукой по голов, точно сгоняя туманъ, мшавшій ей ясно понимать.
— Она сама послала васъ сюда?
— Да-съ. Она съ нами здсь.
— Какъ, здсь? (Она отодвинулась). Гд же она?
— Она внизу осталась въ карет. Она, видите ли, хотла сюда войти, но какъ узнала, что вашего супруга нтъ дома, то и не пожелала. Она просто, можетъ быть, разсчитывала, что вашего супруга въ эти часы дома не бываетъ, и чтобы протянуть время, повезла насъ сюда. Да вы не пожелаете ли ее сами видть?
— Нтъ, пожалуйста! перебила она испуганно.— Я никакой гувернантки Мордвиновыхъ не знаю.
И вопросительно, какъ бы ожидая отъ него помощи, оглянулась на пристава.
Тотъ все съ тмъ же скучающимъ видомъ смотрлъ по стнамъ. По крайней мр, онъ не лзъ къ ней въ душу съ какими-то брилліантами и не навязывалъ ей гувернантку Мордвиновыхъ.
Но чиновникъ былъ неумолимъ: онъ настаивалъ на томъ, чтобы она повидала даму въ карет. Былъ даже посланъ къ ней внизъ человкъ съ приглашеніемъ войти, но дама отказалась.
Почти въ ту же минуту вошелъ Яковлевъ.
— Что вамъ угодно? спросилъ онъ, не отвчая на поклонъ чиновника, подходившаго къ нему съ такимъ выраженіемъ, съ какимъ обыкновенно подходятъ къ имениннику съ бокаломъ шампанскаго въ рукахъ.
Грозная ршимость Яковлева озадачила его. Онъ такъ торжествовалъ (это онъ первый открылъ, что дама была гувернантка Мордвиновыхъ), такъ радостно былъ настроенъ, что готовъ былъ одинаково расцловать какъ жертву преступленія, такъ и самого преступника, въ благодарность за то, что онъ позволилъ поймать себя. И вдругъ это грозное, насупленное, такъ мало гармонировавшее съ его настроеніемъ лицо.
— Что вамъ угодно? повторилъ Яковлевъ.
— Вотъ господинъ приставъ… Они потрудятся объяснить.
Приставъ съ тяжелымъ вздохомъ отошелъ отъ окна, въ которое уныло смотрлъ. Всю ночь онъ проигралъ въ карты у знакомыхъ, въ семь часовъ утра вернулся домой, а въ десять часовъ за нимъ ужь прислали изъ участка. Глаза противъ воли слипались.
— Неизвстная особа, началъ онъ монотонно:— заложила сегодня въ ломбард вещи, которыя она выдаетъ за ваши. Такъ какъ мы имемъ основанія сомнваться въ этомъ — особа эта при допрос смутилась и сбивалась въ показаніяхъ — то мы и явились сюда, чтобъ предъявить ихъ вамъ, прошу извинить за безпокойство, а ее пока задержали. Я думаю, можно теперь пригласить ее сюда? обернулся онъ къ своему спутнику:
— Позвольте! остановилъ его Яковлевъ.— Гд вещи? Потрудитесь показать мн.
Чиновникъ отодвинулся отъ стола, на которомъ лежали футляры. Яковлевъ бросилъ на нихъ бглый взглядъ, взялъ одинъ въ руки, повернулъ его и тотчасъ же поставилъ назадъ.
— Вещи эти мои. Что вамъ отъ меня угодно?
Наступила минута молчанія. Приставъ съ чиновникомъ переглянулись. У послдняго было такое выраженіе, что онъ видимо не зналъ, что онъ сдлалъ: далъ ли онъ промахъ или однимъ выстрломъ положилъ двоихъ. Глаза его вопросительно перебгали съ мужа на жену.
Жена стояла, не двигаясь, и большими вопросительными, полными изумленія глазами смотрла на мужа. Что-то какъ будто вдругъ озарило ее, и она въ его лиц искала отвта на свой вопросъ. Но онъ не замчалъ или не хотлъ замтить ее. Онъ только быстрымъ, чуть замтнымъ взглядомъ скользнулъ по ней, взглядомъ, позволявшимъ ему видть только край ея платья и скорй угадывать, чмъ видть ея присутствіе. Но она знала, что онъ ее видитъ по тому упорству, съ какимъ онъ избгалъ смотрть въ ея сторону.
— Вы изволите говорить, что это ваши вещи, началъ опять чиновникъ.— Я позволю себ замтить, что тутъ есть нкоторая, какъ бы сказать… маленькая неточность. Ваша супруга сейчасъ только заявила, что здсь нтъ вещей такой стоимости. Я заране извиняюсь, но… вотъ он сейчасъ заявили (онъ почтительно указалъ на Нину), что все, что здсь есть, не стоитъ и десяти тысячъ.
— Моя жена могла не знать цны вещамъ, сказалъ онъ, попрежнему не оглядываясь въ ея сторону.— У меня есть библіотека, которая одна стоитъ больше десяти тысячъ.
— Да-съ… это конечно… Но он изволили сказать…
— Вещи мои и вы должны были предъявить ихъ мн, а не ей, перебилъ онъ запальчиво.— Почему она могла не знать о нихъ, это чисто семейный вопросъ, и я не признаю за вами права вмшиваться въ семейныя дла. Къ тому же, я не знаю, кто вы такой, милостивый государь, и почему вы здсь.
— Я чиновникъ ломбарда.
— Очень хорошо-съ. Ваше дло принимать вещи и выдавать деньги, а не являться въ семейные дома съ какими-то допросами. Господинъ приставъ, я прошу васъ сказать этому господину…
— Вы напрасно, шепнулъ ему приставъ.— Онъ иметъ право.
— Право на что? перебилъ Яковлевъ громко.— На то, чтобы привезти сюда эти вещи и смотрть за ихъ цлостью. Больше ничего! Вы не желали выпускать ихъ изъ рукъ… Вотъ он! Не ваше дло разговаривать. Господинъ приставъ, потрудитесь предлагать мн вопросы. Что вамъ еще угодно?
Онъ оперся одной рукой объ столъ, надавивъ пальцами на его края, точно желая продавить ихъ, и смотрлъ ему прямо въ его круглые зрачки.
— Я бы васъ попросилъ дать мн подписочку… Такъ на бумажк… для формы, знаете ли, что заложенныя отъ вашего имени вещи были дйствительно ваши. Да еще… не угодно ли вамъ будетъ повидать эту даму? Она здсь внизу.
Яковлевъ въ рзкихъ выраженіяхъ отказался и заявилъ требованіе, чтобъ она была немедленно отпущена.
Приставъ нершительно оглянулся на своего спутника, какъ бы спрашивая: что-жь? отпустить что ли? Тотъ показалъ глазами, что это не его дло. Приставъ подошелъ и сталъ съ нимъ шептаться.
— Что-жь, мы эту даму безпокоить не будемъ. Если это, вы говорите, ваша знакомая… Васъ-то мы хорошо знаемъ. Какъ вы изволили сказать ея фамилія? Кто она такая?
— Г-жа Бобикова, выговорилъ Яковлевъ съ усиліемъ.— Если угодно, я вамъ дамъ ея адресъ.
Нина вздрогнула. Вра Бобикова! Она наканун нсколько разъ прізжала къ нему, послдній разъ часу въ одиннадцатомъ вечера и просидла запершись съ нимъ до часу. Послднее время она вообще очень усердно посщала ихъ. Нина знала, что она здитъ къ ея мужу. Горькое чувство не то, чтобы ревности, а скорй оскорбленнаго самолюбія, проснулось въ ней. Она знала, что тутъ нтъ и не можетъ быть любви. Но она видла въ то же время, что эта высохшая отъ самолюбія женщина пользовалась тмъ довріемъ ея мужа, которое, по праву, принадлежало ей. Она видла, что мужъ приближаетъ ее къ себ умышленно, что это была своего рода выставка, желаніе показать жен, что ея мсто заняла другая. Она ни минуты не сомнвалась, что Вра для него ничего не значитъ, что онъ взялъ ее потому, что она первая попалась, что онъ точно такъ же взялъ бы всякую другую, чтобы тмъ больне уязвить жену. Но разъ на что-нибудь ршившись, онъ выдерживалъ роль до конца, онъ шелъ впередъ съ какимъ-то озлобленіемъ, путаясь самъ въ своихъ стяхъ. Она знала, что люди съ такой бшенной ршимостью, какъ у него, могутъ всадить себ ножъ въ горло единственно только для того, чтобы показать, что это имъ легко и пріятно.
Надежда на что-то неопредленное, неизвстное все еще жила въ ея сердц. Она все ждала чего-то… Ждала развязки. И вотъ, наконецъ, развязка. Присутствіе полиціи въ ихъ дом и эта темная, двусмысленная исторія съ брилліантами!
Да! она все поняла теперь. Это были брилліанты его покойной жены. Какъ она не подумала объ этомъ раньше! Это было наслдство его дтей, у которыхъ онъ былъ опекуномъ. Онъ зарвался, затянулся въ длахъ, видлъ петлю, захлеснувшуюся надъ его головой, и, не находя другого исхода, пожертвовалъ достояніемъ дтей. Чтобы заплатить по векселю, которому вышелъ срокъ, онъ заложилъ дтскіе брилліанты. Разсчитывая на какіе-то неизвстные ей рессурсы, можетъ быть, на случайность, онъ поставилъ на карту свое послднее богатство — свое доброе имя. И вотъ судьба, тотъ самый слпой случай, на которомъ онъ, можетъ быть, и строилъ свои надежды, сдлала то, что завтра же объ этомъ узнаетъ весь городъ, что разные Аристовы, Шварцы, Ивановы ударятъ въ набатъ, и имя его сдлается предметомъ самыхъ грязныхъ, отвратительныхъ исторій.
Она смотрла ему въ лицо, какъ смотрятъ на покойника или на человка, пережившаго тяжкую болзнь, оттаскивая слдовъ, которые этотъ ударъ оставилъ на немъ. Она поняла, что ударъ былъ нанесенъ глубоко. Даже непривычная ему грубость, съ какой онъ встртилъ чиновника, указывала на то, что онъ потерялъ почву подъ собой, что онъ тонулъ и не зналъ, за что схватиться.
Подъ наружнымъ выраженіемъ негодованія, которое онъ старался придать себ, скрывалось что-то другое, угадывавшееся по искривленнымъ угламъ рта, по безпокойному блеску глазъ, по нервному напряженію въ рук, державшейся за столъ. Все время, пока непрошенные постители шептались между собой и пока ршался роковой для него вопросъ о томъ, будетъ ли отпущена Вра, и исторія съ брилліантами угаснетъ сама собой, или, сдлавшись жертвой недоразумнія, она увлечетъ его за собой въ ту скандальную хронику Петербурга, которая каждый годъ выбираетъ себ новыя жертвы, онъ стоялъ все въ той же поз разсерженнаго человка, показывая наружные знаки нетерпнія, задерживая внутренно дыханіе, считая удары своего пульса, соображая вс безконечныя послдствія этой исторіи. Онъ видлъ уже передъ собой то громадное колесо скандала, которое, захвативъ его своими спицами и сдлавъ съ нимъ нсколько оборотовъ, безжалостно раздавитъ его подъ собой. Онъ видлъ ту громкую извстность, которую пріобртетъ на нсколько дней его имя вмст съ именемъ биржевика, укравшаго нсколько милліоновъ, и любовницы, обобравшей его, вмст съ тузами, державшими игорные дома, съ свтскими женщинами, обыгрывавшими въ карты своихъ обожателей, и должникомъ, зарзавшимъ своего кредитора, видлъ ту славу позора, которою покроютъ его, и то полное забвеніе, въ которое погрузятъ его потомъ, т жадные взгляды, которыми будутъ встрчать его на улиц, нарочно его обгоняя и потомъ оборачиваясь, чтобы сказать:
— Вотъ это тотъ самый Яковлевъ, который, помните, обобралъ своихъ дтей.
Конечно, много людей въ Петербург, обирающихъ своихъ дтей и отцовъ, но не вс они издатели газетъ, не вс они писали и были замчены и тмъ снискали себ особенныя права на вниманіе къ себ публики. Онъ стоялъ въ исключительномъ положеніи и долженъ былъ нести на себ вс послдствія этого исключительнаго положенія. Нужно было заплатить за честь, которую сдлала ему публика, замтивши его.
Передъ нимъ клубился какой-то вихрь, среди котораго онъ явственно различалъ только фигуру пристава, державшаго въ своихъ рукахъ его судьбу. Онъ смотрлъ тупыми глазами на его широкую жирную спину, на пыльный сюртукъ, надвавшійся имъ ежедневно для исполненія своихъ служебныхъ обязанностей въ участк, на тяжело ступавшія ноги съ непріятно звенвшими шпорами. Онъ усплъ даже разсмотрть, что синія панталоны, обтягивавшія его жирныя ноги, носили на колнкахъ слды слишкомъ долгаго сиднія за преферансомъ: эти выпуклыя колнки, отпечатавшіяся на сукн, долго потомъ преслдовали его воображеніе.
Когда, посл новаго совщанія, приставъ, видимо чего-то трусившій, объявилъ, что онъ не можетъ оставить ему вещей, пока не получитъ какой-то справки, Яковлевъ почувствовалъ, что дло его проиграно окончательно.
— Не извольте безпокоиться, говорилъ приставъ:— это дло минутное. Дама эта, ваша знакомая — жаль, что вотъ вамъ неугодно повидаться — указывала намъ на разныхъ лицъ, между прочимъ, на своего мужа и на отца, которые могутъ удостоврить, кто она такая. Къ мужу мы посылали и не застали его дома… Насъ вотъ это-то собственно и въ сомнніе ввело, что къ кому ни пошлемъ, все дома нтъ. И къ отцу, господину Полнову тоже послали, но до сихъ поръ отвта нтъ. Давненько ужь послали. Сейчасъ, а думаю, должны получить. Такъ вотъ, я полагаю, ужь такъ и вамъ, и намъ бы лучше… Много ждали, ужь немного подождать ничего. Все, знаете, спокойне, объяснялъ онъ съ заискивающей улыбкой.
Видно было, что онъ Яковлева-таки побаивался. Писатель… Еще опишетъ, пожалуй, думалъ онъ.— Это народъ извстный. Они отца родного не пожалютъ.
Извстіе, что послали за справками къ Полнову подкосило Яковлева окончательно. Послдняя надежда на то, что можно какъ-нибудь замять исторію, была потеряна. Еслибъ ему сказали, что послали за палачомъ, чтобъ вести его къ позорному столбу, онъ не больше былъ бы этимъ пораженъ.
Все это гадко, пошло, мелко, но никогда еще онъ такъ не чувствовалъ, что изъ этихъ мелочей слагалось что-то чудовищное.

——

Отвтъ пришелъ, наконецъ. Дама, дйствительно, оказалась г-жей Бобиковой. Сейчасъ прізжалъ ея мужъ и удостоврилъ ея личность.
— Вотъ наша служба какая! говорилъ приставъ съ худо скрытымъ безпокойствомъ.— Вотъ пришелъ, хлопотъ вамъ надлалъ. Тамъ какая-то шельма обокрала, а тутъ честнымъ людямъ безпокойство. Ужь вы, пожалуйста, г. Яковлевъ… вы извините насъ. Такая непріятность, ей-Богу. Какъ прикажете съ вещами? Здсь прикажете оставить или, можетъ быть…
— Оставьте здсь! сказалъ Яковлевъ, не глядя.
— Пускай потрудятся принять, заявилъ чиновникъ.— Вотъ квитанція… Извольте получить.
Яковлевъ взялъ у него изъ рукъ квитанцію, посмотрлъ на вырзанные фестономъ края ея, на выставленную прописью и цифрами сумму оцнки, на сумму, предполагавшуюся къ выдач, и, не читая подробностей, принялъ вещи. Он были ему до гадости знакомы, напоминая вчерашній вечеръ, когда онъ разсматривалъ и сортировалъ ихъ вмст съ Врой.
Онъ взялъ футляры и сталъ ихъ торопливо укладывать въ тотъ самый кожаный мшочекъ, въ которомъ наканун увезла ихъ Вра. Мшочекъ былъ щегольской, съ бронзовыми застежками, съ краснымъ атласомъ внутри и съ тмъ запахомъ пудры и духовъ, который носили на себ вс вещи Вры.
— Не могу ли я теб помочь? предложила Нина, видя, что онъ одинъ не можетъ справиться съ вещами и одна высокая коробка съ браслетомъ никакъ не укладывается.
Онъ молча обернулся къ ней. Они были теперь одни. Взглядъ его испугалъ ее. Ей показалось, что онъ пьянъ. Что-то наглое, вызывающее было въ выраженіи этихъ голубыхъ, такъ хорошо знакомыхъ ей глазъ. Она видла его взбшеннымъ, больнымъ, разстроеннымъ — никогда еще она не видала его пьянымъ. И это выраженіе было ужасне всхъ. Онъ былъ пьянъ не отъ вина, а отъ той безсильной злобы, въ которой онъ самъ упрекалъ ее когда-то, d’une col&egrave,re rentre, какъ мтко называютъ это французы. Онъ увидалъ движеніе ея руки, протянутой къ вещамъ, чтобы помочь ему и, не давая ей предупредить себя, молча схватилъ футляръ, опустилъ его въ карманъ и все тнь же глубоко оскорбившимъ ее взглядомъ смрялъ ее съ ногъ до головы.
— Что-жь! сказалъ онъ вдругъ.— Дайте знать, кому слдуетъ. Не теряйте времени.
Было ясно, что онъ намекаетъ на Козлова, близости съ которымъ онъ ей не прощалъ. Она вспыхнула отъ негодованія. Этого она не ожидала отъ него. Она думала видть его убитымъ, потеряннымъ, она уже приготовила слова утшенія, которыя скажетъ ему, и вдругъ этотъ грубый, неприличный тонъ.
— Если такъ, выговорила она съ усиліемъ:— жалю, что подошла къ теб.
И, не оглядываясь, она вышла изъ комнаты.
Въ дверяхъ онъ нагналъ ее.
— Ну, да, я неправъ! сказалъ онъ глухо.— Я неправъ… Извини, пожалуйста.
Глаза его вдругъ поблекли и какъ-то униженно смотрли на нее.
— Я только объ одномъ тебя прошу: не трудись, пожалуйста, жалть меня. Я твоего сожалнія не стою, да и не… и не выношу.
Онъ вдругъ заторопился, толкнулъ передъ собою дверь съ такимъ усиліемъ, котораго она вовсе не требовала и, громко ее захлопнувъ, скрылся.
Черезъ полчаса Нина видла, что онъ куда-то вышелъ и взялъ извощика.

XVIII.

Въ тотъ же вечеръ часу въ десятомъ, когда она безцльно ходила изъ угла въ уголъ, прислушиваясь къ далекому бою часовъ, къ хлопавшей въ подъзд двери, думая о томъ, чмъ все это кончится, куда пошелъ мужъ, зачмъ передвинули столъ въ гостинной, поливали ли цвты въ жардиньеркахъ, и обо всхъ тхъ нужныхъ и ненужныхъ вещахъ, которыя толпились въ голов и громоздились другъ на друга безо всякой связи, кто-то тихо и нжно постучалъ ручкой двери.
— Войдите! сказала она, не останавливаясь и думая, что это кто-нибудь изъ редакціи.
Въ комнат было темно и въ первую минуту нельзя было разглядть вошедшаго.
— Я вхожу какъ воръ, потому что дверь была отперта и въ передней никого нтъ, извинился онъ.
Нина чуть не вскрикнула. Это былъ Павелъ Левицкій. Появленіе его въ эту минуту, когда она мене всего ждала его, когда она давно уже не думала о немъ, когда нервы ея, какъ натянутая струна звенли отъ малйшаго прикосновенія, показалось ей чмъ-то необыкновеннымъ, чуть не сверхъестественнымъ. Она сдлала движеніе и остановилась, напрасно стараясь сдержать трепетавшее сердце и сказать ему хоть что-нибудь. Голосъ у нея пропалъ. Она стояла какъ истуканъ, благодаря небо за то, что въ комнат было темно.
Молчаніе, которымъ его встртили, удивило и смутило его.
— Мн кто-то сказалъ ‘войдите!’ Это вы, Нина Алексевна?
— Ахъ, я васъ не узнала, выговорила она, наконецъ, сама не понимая что говоритъ.
Звукъ его голоса неожиданно для нея самой подйствовалъ на нее. Онъ поднялъ внезапно такой рой воспоминаній съ той глубины, гд она считала ихъ навки погребенными, вызвалъ столько разнообразныхъ ощущеній, такъ неожиданно, какъ волшебствомъ, перенесъ ее въ т далекіе, казалось ей, дни ея двичества, когда она любила и надялась быть любимой, что она мгновенно почувствовала, какъ слезы умиленія подступаютъ ей къ горлу, какъ она рада не ему, а тому воспоминанію, которое онъ приносилъ ей. Цлая темная страница ея жизни казалась ей вырванной изъ ея прошлаго, когда она услыхала этотъ голосъ, переносившій ее въ давно забытые дни.
Но когда вспыхнувшая спичка освтила ему лицо, тайная прелесть этихъ воспоминаній уступила мсто какому-то чувству непріятнаго удивленія: онъ отпустилъ себ бороду, что очень измнило его и придавало ему даже какой-то вульгарный видъ. Его тонкія, насмшливыя губы, самая характерная часть его лица, были закрыты темными, жидкими усами, совершенно измнявшими ихъ выраженіе.— Нижняя часть его лица показалась ей совсмъ, незнакомой, и только глубокіе, согртые какимъ-то внутреннимъ свтомъ глаза по прежнему умно и пытливо смотрли на нее. И взглядъ этотъ по прежнему волновалъ ее: онъ обнималъ ее всю съ ея испуганнымъ счастливымъ лицомъ, съ замиравшими на устахъ словами, съ трепетно поднимавшейся грудью нершительно протянутой ему дрожавшей рукой. Не останавливаясь на этихъ наружныхъ покровахъ, онъ шелъ дальше и, проникая въ глубь, заглядывалъ въ ея смущенную, взволнованную душу.
Они не видались съ той самой памятной ей ночи, когда она, полная негодованія за его недостойное поведеніе съ ней, дала ему вырвать у себя признаніе въ своей любви и со стыдомъ’ отчаяніемъ, со всей горечью обманутой любви ушла, удивляясь тому, какъ жалки были его оправданія. Съ тхъ поръ она, подъ разными предлогами, избгала случая видться съ нимъ. Не задолго до ея свадьбы, онъ самъ нашелъ предлогъ, чтобы ухать изъ Петербурга. Дружба съ Яковлевымъ обязывала его быть на свадьб и онъ, чтобы избжать этого, выхлопоталъ себ внезапную командировку. Когда онъ вернулся, они были уже за-границей.
И вотъ теперь они встртились! И при какихъ обстоятельствахъ!.. Она вдругъ съ болью въ сердц вспомнила все, что случилось въ этотъ день…
— Да, сказалъ онъ, какъ бы угадывая ея мысль:— кто бы могъ это подумать, гд и когда, и какъ мы встртимся съ вами!
По его печальному тону, съ какимъ онъ подчеркнулъ эти слова, она поняла, что ему все было извстно. Рука ея, снимавшая колпакъ съ лампы, которую онъ помогалъ ей зажечь, вдругъ задрожала. Колпакъ зазвенлъ, ударившись о стекло и неожиданныя, непрошенныя слезы заблестли на глазахъ. Стыдъ за мужа, жалость къ нему, къ себ, къ больному отцу, безотчетное желаніе дать волю стсненному въ груди дыханію, все это разршилось этими крупными, неподвижно стоявшими слезами. Длая видъ, что вытираетъ стекло, она отвернулась и низко наклонилась надъ столомъ.
Онъ казался не меньше ея взволнованнымъ.
Сила воспоминаній имла свою прелесть и для него. Свиданіе съ ней тоже приподняло завсу съ разныхъ далекихъ и давно уже нетронутыхъ уголковъ его души. Удовольствіе этой встрчи было тмъ неожиданне для обоихъ, что увлеченные каждый особою волною жизни, они какъ бы забыли другъ друга, и уходили, не оглядываясь, каждый въ свою сторону. И теперь, когда судьба опять столкнула ихъ, они ощущали тотъ радостный трепетъ, который ощущаетъ человкъ, входя въ давно забытый и брошеный домъ, гд онъ провелъ лучшіе годы своего дтства.
— Вы одн? спросилъ онъ, когда зажженная общими усиліями лампа пролила свой печальный свтъ на большую, пустынную комнату.— Вы одн? гд же Алексй?
— Не знаю. Онъ ухалъ еще до обда.
— Впрочемъ, это лучше, прибавилъ онъ поспшно.— Мн нужно поговорить съ вами… съ вами одной. Прежде всего… (Онъ отодвинулся и внимательно осмотрлъ ее)… счастливы ли вы?
Вопросъ этотъ изумилъ ее. Она поняла всю его неделикатность и то, какъ мало правъ онъ имлъ сдлать его. Нужно было теперь или никогда показать ему это. Но въ ту же минуту она почувствовала, что не въ силахъ будетъ сдлать этого. Ея молчаніе и тотъ взглядъ смущенія, которымъ она отвтила ему, уже признавалъ за нимъ вс права, въ которыхъ она хотла отказать ему.
— Алексй удивительный человкъ, продолжалъ онъ.— Онъ мн ни одного письма не написалъ. Надо его знать, чтобы привыкнуть къ его странностямъ. Я нсколько разъ хотлъ даже вамъ написать, но… имлъ ли я въ сущности право на это?
‘Нтъ!’ отвтила она мысленно.
— Могъ ли я знать, что встрчу васъ такою же милою и доброю, какъ прежде? (Онъ взялъ ее за руки и медленно пожалъ ихъ). А мн такъ много нужно было сказать вамъ, и все по поводу нашего общаго бднаго друга. Бдный Алексй! Я, кажется, пріхалъ въ самый неудачный день его жизни.
— Вы знаете? прошептала она.— Вы слышали эту исторію?
— Къ сожалнію. И а не узнаю Алекся. Это такъ мало похоже на него. Надо было окончательно потерять голову съ этой газетой, чтобы ршиться на такой… (онъ остановился) на такой биржевой оборотъ. Когда я узналъ это, я сказалъ себ только одно: она не знала объ этомъ! Это сдлано безъ ея вдома.
И онъ опять остановилъ на ней пытливый, вопросительный взглядъ.
— Скажите, перебила она, не отвчая на его слова:— какія могутъ быть послдствія этого?
— Съ юридической стороны, никакихъ. Поводовъ къ обвиненію тутъ нтъ. Но съ нравственной… я боюсь, что ихъ будетъ слишкомъ много. Имйте въ виду, однако, что а эту исторію знаю только по слухамъ. Я жду, чтобы вы мн все разсказали. Мн именно объ этомъ-то и нужно съ вами поговорить, прибавилъ онъ серьзно, какъ бы приглашая ее не придавать особеннаго значенія тому, что онъ сейчасъ говорилъ ей и, главное, его нескромному вопросу о томъ, счастлива ли она.
Это нсколько успокоило ее. Она стала къ короткихъ словахъ разсказывать ему визитъ полиціи и все, что знала по этому длу. Изъ ея словъ онъ понялъ, что она знала немного и что слдовательно мужъ не былъ откровененъ съ ней. Она видла по его лицу, какія заключенія онъ длалъ и что безполезно было бы притворяться съ нимъ. Она могла обмануть своихъ родныхъ, скрывая отъ нихъ свои отношенія къ мужу, но его она обмануть не могла. И это отсутствіе всякихъ преградъ между ними сдлало то, что ей было почти легко съ нимъ. Онъ сразу какъ другъ явился къ ней и, протягивая ей руку, говорилъ: скажи мн все! И опять то же безотчетное довріе къ человку, нсколько разъ ее обманувшему, съ непонятной силой охватило ее. Она глядла ему въ его добрые, честные глаза — такими они казались ей въ эту минуту — и не могла удержать себя отъ внезапнаго порыва откровенности. Она дала ему вырвать у себя нсколько полу-словъ, полу-признаній и, не сказавъ ему ничего такого, чего она могла бы устыдиться потомъ, чего не позволила бы ей сказать ея гордость, она давала ему угадывать ту печальную картину ихъ семейной жизни, которую, все равно, рано или поздно, онъ долженъ былъ самъ узнать.
Онъ сидлъ съ поникшей головой, изрдка приподнимаясь, чтобы сбросить пепелъ съ угасавшей папиросы и всякій разъ взглядывалъ на нее такимъ полнымъ сожалнія и участія взглядомъ, что она была ему глубоко благодарна за то, что онъ сидлъ тутъ и слушалъ ее. Ей казалось, что камень, давно уже лежавшій на ея душ, былъ, наконецъ, снятъ съ нея. Ея муки и сомннія, онъ все это осторожно, почти безъ боли вынулъ изъ нея, какъ опытная рука вынимаетъ занозу.
Когда она кончила, онъ всталъ и въ задумчивости нсколько разъ прошелся передъ ней. Она слдила за нимъ глазами, думая о томъ, что это борода и усы, которые въ первую минуту такъ не понравились ей, въ сущности вовсе уже не такъ измняли его. Привыкая къ его новому выраженію, она находила, что онъ даже лучше прежняго.
— Все это грустно, очень грустно, говорилъ онъ. продолжая ходить по комнат съ тмъ озабоченнымъ видомъ, какой бывалъ у него, когда онъ обдумывалъ какое-нибудь сложное дло.— Что длать! Не надо падать духомъ. Мы все это устроимъ. Надо вырвать его изъ этого, не смю сказать, литературнаго, но газетнаго мірка. Я боюсь только одного, остановился онъ:— чтобы огласка этой исторіи — друзья такъ не уходятъ, они обыкновенно берутъ себ на память вс мерзости интимнаго свойства — боюсь, чтобъ это не подйствовало на него. Онъ вообще склоненъ къ меланхоліи, и даже къ худшему виду ея, къ мрачной меланхоліи… (Онъ нсколько шаговъ сдлалъ молча). Да… хотя, собственно говоря, это ужь не такъ страшно теперь, когда около него есть близкое и преданное ему существо. Присутствіе женщины длаетъ въ этихъ случаяхъ чудеса.
Нина поняла, что онъ считаетъ или длаетъ видъ, что считаетъ ее другомъ ея мужа. Играть доле эту комедію сдлалось ей невыносимымъ.
— Знаете, о чемъ а хочу васъ попросить? начала она вдругъ такимъ развязнымъ тономъ, который ей самой показался противенъ.— Не думайте, пожалуйста, или, по крайней мр, не говорите мн этого, что я могу имть какое-то особенное вліяніе на… (она хотла сказать: ‘на моего мужа’, но почему-то не выговорила и сказала) на Алекся Михайлыча. Не думаю, чтобъ былъ человкъ, который могъ бы что-нибудь для него значить. Простите, что я вамъ это говорю, вы другъ его, вы хороши съ нимъ… Но вдь и я… я тоже имю на него нкоторыя права. Поврьте мн… (Она вдругъ встала) это одинъ изъ тхъ людей, у которыхъ друзей нтъ. Вы думаете, что можете имть какое-нибудь значеніе для него… заставить его уважать васъ, дорожить вами… Никогда! Вы еще не вышли за двери, какъ онъ уже забылъ объ васъ. Пришелъ другой, и онъ слушаетъ другого, чтобы точно также забыть потомъ и его. Странно, что а вамъ говорю это, не правда ли? Онъ нынче отдастъ вамъ свою душу, завтра онъ отвернется отъ васъ. Его одна эта мысль, что онъ когда-нибудь, хоть на одну минуту подчинился вамъ, сдлаетъ потомъ вашимъ врагомъ!
— Простите меня, остановилъ онъ ее тихо:— я знаю Алекся нсколько лтъ.
— Вы знаете его нсколько лтъ, а я нсколько мсяцевъ, вы это хотите сказать? Пусть такъ! Я знаю его и больше, я съ нимъ росла, но я объ этомъ не буду говорить… Какъ слдуетъ, я узнала его недавно и… думаю, что лучше васъ. Поврьте, что женщина въ нсколько часовъ узнаетъ мужчину больше, чмъ вс его друзья въ нсколько лтъ.
— C’est un paradoxe, madame, перебилъ онъ, улыбаясь.
— Парадоксъ! пускай… называйте, какъ хотите… Кто изъ насъ правъ, покажетъ время. Придетъ минута, когда вы согласитесь со мной. Дай Богъ, чтобъ ея не было. Я не виню его, замтьте. Въ чемъ мн его винить? Я не хочу только, чтобъ вы обманывали себя, думая, что для него кто-нибудь что-нибудь значитъ.
Онъ смотрлъ на нее съ сожалніемъ и съ нкоторой тайной радостью, думая о томъ, что въ сущности она осталась ему врна, что ея попытка найти счастіе съ другимъ (которой онъ до сихъ поръ не могъ ей простить) кончилась полной неудачей, и что небольшихъ усилій съ его стороны будетъ достаточно, чтобы вернуть опять прежніе дни и освжить ея чувство къ нему. Онъ читалъ въ ея душ, какъ читаютъ названіе книги, выставленной за стекломъ. Ихъ разговоръ о муж былъ именно такимъ стекломъ, которое не мшало имъ видть ихъ собственныя чувства. Конечно, онъ не допуститъ ее никогда до измны мужу, напротивъ, онъ поможетъ ей въ этой борьб, онъ будетъ приходить и утшать, и поддерживать ее, онъ примиритъ ее съ ея судьбой и вернетъ ее къ мужу. Онъ будетъ лечить ее отъ любви къ себ и единственной наградой себ возьметъ сознаніе, что онъ былъ любимъ и не воспользовался этимъ.

XIX.

— Кажется кто-то пришелъ! сказала она, услыхавъ стукнувшую въ передней дверь и съ ужасомъ думая о томъ, какъ ея откровенность страшно и внезапно сближала ее опять съ этимъ человкомъ, о которомъ наканун еще она не думала совсмъ. Онъ такъ свободно и легко, какъ вынимаютъ платокъ изъ кармана, вынулъ изъ нея все, что она скрывала отъ всхъ. Онъ даже ничего не сдлалъ для этого, никакихъ усилій не употребилъ.
— Это, кажется, Алексй! сказалъ онъ, бросая недокуренную папироску и ршительнымъ шагомъ направляясь къ двери.
Яковлевъ, собиравшійся пройти къ себ, неожиданно столкнулся съ нимъ. Что-то вдругъ дрогнуло въ его лиц. На глаза его, за минуту еще блествшіе и возбужденные, спустилось какое-то облако.
— Какими судьбами?! спросилъ онъ, хотя и съ удивленіемъ, но безъ особенной радости.
И прежде еще, чмъ онъ усплъ это выговорить, взглядъ его, скользнувшій мимо въ отворенную и освщенную залу, упалъ на жену, стоявшую у стола лицомъ къ нему на томъ самомъ мст, гд она стояла днемъ, когда онъ такъ неожиданно вошелъ. А! вы тутъ уже! говорилъ этотъ взглядъ. Успли уже все сообщить…
И эта мысль тотчасъ же вооружила его противъ нея. Она поняла это прежде, чмъ онъ даже вошелъ, но тому, какимъ сухимъ тономъ, очевидно, относившимся къ ней, онъ встртилъ Левицкаго.
Левицкій, ожидавшій совсмъ другого, былъ непріятно удивленъ. Его непріятно поразило также и то выраженіе какъ бы нкоторой даже гордости, которое онъ увидалъ на лиц своего друга. Онъ такъ же, какъ и Нина, ожидалъ встртить его жалжимъ и убитымъ, и такъ же сложилъ въ ум готовыя слова утшенія.
— Ты давно пріхалъ? спросилъ Яковлевъ, входя.
— Я-то еще вчера пріхалъ, а вотъ ты-то гд изволилъ пропадать? Я ужь тутъ давно сижу.
‘Ага! подумалъ Яковлевъ.— Стало быть, ужь все успли переговорить’.
— Я былъ у Бобиковыхъ, отвтилъ онъ равнодушно.
— Представь, я вдь съ нимъ давеча у Палкина обдалъ. И спрашивалъ его о теб. Онъ даже и не зналъ, что ты у нихъ.
— Не мудрено! Онъ никогда дома не бываетъ.
— Ты это, стало быть, съ ней вдвоемъ просидлъ? Ну, братъ, я теб не завидую.
— Почему же? спросилъ онъ сухо.
— Ecoutez, mon cher, началъ Левицкій шутливо, принимая даже комическую позу.— Что это значитъ? или, какъ говаривалъ нашъ покойный профессоръ Фигнеръ: was soll das sagen? Ахъ, да, ты знаешь? Умеръ вдь старикъ-то… съ мсяцъ тому назадъ, въ какомъ-то маленькомъ нмецкомъ городишк умеръ. Помнишь ты его первую вступительную лекцію, когда онъ насъ уврялъ что его наука раздляется на три половины?
— Умеръ, очень жаль! сказалъ Яковлевъ, показывая своимъ тономъ, что теперь не время шуткамъ.
Легкій и непринужденный тонъ Левицкаго почему-то не понравился ему. Онъ счелъ своимъ долгомъ вернуть его опять въ ту колею принужденной холодности, въ которую сразу поставила ихъ неловкость первой встрчи.
— А мы тутъ съ Ниной Алексевной объ разныхъ житейскихъ вопросахъ разговорились. Мы съ ней вдь старые друзья, ты знаешь. Да что же мы все стоимъ? Любезный другъ! вы хоть посадите насъ.
— Я думаю лучше ко мн пойти. Ты не велишь ли намъ чаю дать? обратился онъ къ жен, длая усиліе, чтобъ сказать ей ты и вообще показать, что онъ можетъ съ нею говорить.
Нина поняла это, какъ желаніе отдлаться отъ нея и остаться наедин съ Левицкимъ, которому онъ, конечно, такъ же будетъ жаловаться на нее, какъ она за минуту передъ этимъ жаловалась на него.
‘Что-жь! все равно, думала она.— Это такъ и должно быть’.
И какое то странное равнодушіе, похожее на апатію, охватило ее. Ей вдругъ показалось, что все теперь ршится само собой, что съ пріздомъ Левицкаго вс сложные вопросы сдлаются простыми и все пойдетъ легко. Она точно сдала кому-то тяжелую, невыносимо давившую ее ношу и, удивленная легкостью, которую вдругъ почувствовала, испытывала странное состояніе покоя.

XX.

— Ну, ты, конечно, все знаешь, сказалъ Яковлевъ, какъ только дверь за ними затворилась, и онъ увидалъ себя вдвоемъ съ Левицкимъ.— Меня только одно удивляетъ, къ чему мы эту комедію ломаемъ, къ чему тутъ нмецкій профессоръ и разспросы о томъ, гд я былъ.
Левицкій, уже приготовлявшій въ ум фразу, съ которой онъ начнетъ, чтобы вызвать его на откровенность и принявшій нсколько грустное, приличное случаю выраженіе, остановился въ недоумніи.
— Ты удивительный человкъ, Алексй! Ты меня такъ встрчаешь, что мн остается только взять шапку и уйти. Позволь, мой другъ! Если ужь на то пошло, это мн надо такъ теби встртить. Начать съ того, что ты мн ни на одно мое письмо не отвтилъ…
— Собственно говоря, я даже и отвчалъ теб, да не нашелъ удобнымъ… Да вообще это вздоръ все. Намъ не о томъ нужна говорить… И ты не затмъ вовсе пришелъ… Да, впрочемъ, это все равно. Теб жена ужь все разсказала.
Левицкій печально склонилъ голову.
— Я зналъ это раньше, Алексй.
— Ну, да, отъ Бобикова. Я и это знаю. Ты даже имлъ неосторожность проговориться, что ты съ нимъ у Палкина обдалъ. Вообще ваши секреты шиты блыми нитками.
— Я изъ этого секрета не длаю. Я даже скажу теб прямо: я слышалъ это еще отъ одного лица, отъ моего брата.
Яковлевъ саркастически улыбнулся. Онъ только-что сейчасъ былъ въ редакціи, куда пошелъ нарочно, чтобы посмотрть, какъ его тамъ встртятъ и насколько тамъ извстна вся его исторія. Никто, конечно, и виду не показалъ, напротивъ, вс какъ-то особенно усердно принялись за свое дло или особенно громко продолжали свои разговоры о совершенно постороннихъ вещахъ, но онъ во всхъ взглядахъ читалъ наглое любопытство и внимательно всматривался въ лица, чтобы угадать, кто изъ нихъ первый тиснетъ завтра статейку, гд назоветъ его воромъ. Особенно подозрительно показалось ему присутствіе въ редакціи Шварца, который съ самымъ невиннымъ видомъ разговаривалъ съ кмъ-то изъ сотрудниковъ, ругая англичанъ.
‘Ну, что-жъ! Шварцъ, такъ Шварцъ! думалъ онъ.— По крайней мр копейку зашибетъ’. И онъ вспомнилъ свое послднее объясненіе съ нимъ, когда онъ предлагалъ ему сто рублей съ тмъ, чтобъ онъ никогда больше не писалъ у него въ газет. ‘Онъ мн этого не проститъ! думалъ онъ теперь.— Дать ему разв еще двсти, чтобъ молчалъ? Э, все равно, другіе напишутъ…’
Онъ спросилъ, какія получены телеграммы, пошелъ ли въ наборъ послдній фельетонъ и, прочитавъ еще разъ на всхъ лицахъ, что участь его ршена, что Шварцъ ужь послалъ объ немъ замтку и машина въ типографіи работаетъ, онъ вышелъ изъ редакціи.
Когда Левецкій упомянулъ о своемъ брат, Яковлевъ вспомнилъ, что видлъ и его тамъ и что онъ такъ же, какъ и другіе, очень невинно смотрлъ на него, а, между тмъ, усплъ ужь кому нужно сообщить о немъ.
— Знаешь, кого я больше всхъ виню въ этой исторіи? не тебя, нтъ! произнесъ Левицкій.— Я виню во всемъ Вру Бобикову.
— Нтъ, да что-жь, ты не церемонься, замтилъ Яковлевъ иронически.— Я радъ, что ты прямо къ длу идешь. Ты пришелъ судить меня и суди.
— Съ тобой нельзя говорить, Алексй. Ты въ душ страдаешь, но ты напускаешь на себя какой-то видъ совершенно неестественный…
— Я страдаю? Ха-ха! Ты очень ошибаешься. До ныншняго дня я страдалъ дйствительно, потому что все это было, чортъ знаетъ, что такое… Хаосъ какой-то! А нынче я знаю, что меня ждетъ: меня ждетъ скандалъ. Ну, что-жь, очень радъ. Ну, изруМють меня, все, что у меня есть, продадутъ съ молотка, газету эту подлйшую продадутъ, вотъ этотъ стулъ, книгу эту, которую я давеча читалъ… Ну, что-жь… и прекрасно. Еслибъ я внутренно сознавалъ себя виновнымъ, мн было бы скверно, а такъ какъ я знаю, что на меня все это валится потому, что я первый подвернулся, а судьба слпа, не разбираетъ…
— Все это хорошо, возразилъ Левицкій, опечаленный тмъ, что его другъ вовсе не такъ убитъ, какъ бы слдовало, и не нуждается въ его утшеніяхъ:— но вдь если такъ разсуждать, то виноватыхъ нтъ… Вс мы жертвы судьбы.
— Виноватыхъ нтъ? Да что такое виноватые? Я это, впрочемъ, давно хотлъ теб объяснить. По моему, это вотъ что! (Онъ схватилъ чье-то письмо и на оборотномъ чистомъ лист его дрожащей рукой начертилъ квадратъ). Видишь ты? Вотъ это… (онъ обвелъ карандашемъ стороны квадрата) это ваши условныя понятія о нравственности, по моему, условные предлы подлости. Всякая подлость въ этихъ предлахъ (онъ ткнулъ карандшемъ въ середину квадрата) у васъ дозволена, вн ихъ — воспрещена. Теперь весь вопросъ въ чемъ? въ томъ, чтобъ длать только подлости дозволенныя, не выходить за черту…
— Все это очень… наглядно, твое графическое объясненіе подлости, улыбнулся Левицкій.— Но, милый другъ, вдь ты этимъ и себя даже не обманываешь. Все это напускное, ненормальное…
— Ты хочешь сказать, что я сумасшедшій? Можетъ быть. Я объ этомъ не спорю. Я смотрю на это такъ: пока тысячу сумасшедшихъ гуляютъ на свобод, почему я буду тысячу первымъ, котораго возьмутъ и запрутъ? А, впрочемъ, можетъ быть, придетъ время, что и запрутъ. Вообще это у насъ такъ принято, что мы нкоторыхъ изъ своей среды, обыкновенно самыхъ невинныхъ, запираемъ въ сумасшедшій домъ для того, чтобы напомнить остальнымъ, что они въ здравомъ ум. Умъ человческій — это такая вещь, что онъ можетъ иногда оспариваться, если не устанавливать его время отъ времени на прочныхъ основаніяхъ.
Онъ закрылъ глаза рукой, потомъ вдругъ, какъ бы что-то вспомнивъ, отнялъ ее и съ усмшкой посмотрлъ на Левицкаго.
— По правд сказать, мн умные люди страхъ какъ надоли. Хоть бы съ дураками что ли пожить. А то ты вотъ придешь, умныя вещи начнешь говорить… я и вижу, что это такъ, что правъ-то ты, а не я, да что-то точно я это читалъ гд-то давно или въ школ меня этому учили, только старо, братъ, все это! такъ старо, что весь букетъ пропалъ…
— Ну, извини! воскликнулъ Левицкій, нсколько обиженный.— Новаго вотъ ужь дв тысячи лтъ намъ ничего не говорятъ. И евангеліе старо, что-жь длать! Если вы новое написали лучше этого, покажите намъ. Поучите насъ, дураковъ! Что-то ваши новые пророки съ своимъ новымъ ученіемъ міръ до сихъ поръ не сдвинули, да и врядъ ли сдвинутъ. Это еще, милый другъ, мы посмотримъ, говорилъ онъ, оживляясь и повторяя слова, прочитанныя имъ недавно въ одномъ французскомъ журнал и необыкновенно ему понравившіяся, какъ выражавшія его собственную мысль: — это еще мы посмотримъ, что окажется сильне. Нагорная проповдь или аналитически-геометрически-эгоистическій характеръ вашего новйшаго соціализма, который вычислилъ, сколько нужно рабочему фунтовъ мяса и бутылокъ пива въ день. Съ этимъ горъ не двигаютъ. Вы съ однимъ умноженіемъ и дленіемъ хотите весь міръ завоевать…
Занятый своими мыслями, Яковлевъ вовсе не былъ расположенъ къ преніямъ о новйшемъ соціализм. Онъ молчалъ и уныло смотрлъ на Левицкаго. Онъ видлъ, что и тотъ говоритъ это такъ только, съ напускнымъ жаромъ, и что причина этого раздраженія кроется въ немъ самомъ.
Левицкій, дйствительно, начиналъ чувствовать, что хорошее расположеніе, въ которомъ онъ находился съ самаго обда и въ которомъ отчасти была виновата бутылка вина, выпитая вмст съ Бобиковымъ, начинало уступать мсто какому-то стсненному чувству недовольства собой и другими. Онъ шелъ съ твердымъ желаніемъ спасти своего друга и протянуть ему руку, когда вс отъ него отвернутся. Великодушіе его поступка радостно волновало его. Онъ осудилъ въ душ Бобикова, безъ всякой церемоніи разсказывавшаго исторію съ брилліантами и роль, которую играла въ ней его жена. Отъ выпитаго ли вина или отъ собственнаго великодушія, но глаза его на одну минуту покрылись даже влагой. Свиданіе съ Ниной еще боле взволновало его. Теперь предстояло уже принести не одну, а дв жертвы: спасти друга и вернуть ему жену. И вдругъ съ первыхъ же шаговъ Яковлевъ встртилъ его сухо и даже какъ-то враждебно, очевидно, и не подозрвая, съ какими намреніями онъ пришелъ. Левицкій ршилъ какъ можно скорй объясниться.
— Ну, однако, хорошо! сказалъ онъ.— Я не буду спорить съ тобой. Всякій смотритъ на вещи по своему. Это дло его совсти. Скажи мн вотъ что: что ты намренъ длать съ собой?
— Нтъ, почему? скажи, пожалуйста, перебилъ его Яковлевъ видимо думавшій о другомъ:— ты мн сейчасъ сказалъ, что считаешь будто бы во всемъ виноватой Бобикову? Или ты это такъ только…
— Нтъ, не такъ. Я и теперь повторяю тоже. А почему? по очень простой причин: потому что во всхъ этихъ исторіяхъ, гд понятія о чести довольно скользки, я вижу вліяніе женщины. Женщины понимаютъ честь по своему и, надо сказать, довольно узко. И гд бы нашъ братъ самъ собою не ршился он толкнутъ его шутя.
При словахъ ‘вліяніе женщины’, Яковлевъ поморщился. Воспоминаніе о Вр было ему непріятно. ‘Вотъ связался съ бабой!’ думалъ онъ. Онъ не могъ ей простить ея малодушія и того, какъ она глупо растерялась, сейчасъ же выдала его и еще позволила послать за справками къ своему отцу.
— Этого только недоставало, сказалъ онъ: — чтобъ теперь разсказывали, что меня заставила сдлать это женщина. Сдлай одолженіе, хоть ты-то окажи мн эту услугу, не распространяй этихъ нелпостей…
‘Нтъ, ршительно онъ не понимаетъ своего положенія, думалъ Левицкій.— Или онъ нарочно напускаетъ это на себя’.
— Распространять про тебя что бы то ни было я не буду и, смю надяться, ты это знаешь. Но позволь мн остаться при томъ же мнніи, что эта женщина, въ сущности ничтожная, но съ бшенымъ желаніемъ играть роль, сдлала теб много зла…
— Ну, хорошо, оставимъ это.
— Ты вотъ говоришь, что теб все равно, пускай тебя ругаютъ, думаютъ о теб, что хотятъ, а между тмъ, тебя безпокоитъ, что будутъ говорить о твоихъ отношеніяхъ къ какой-нибудь Бобиковой.
— Что это значитъ: къ какой-нибудь? Она женщина, и если будутъ разсказывать, что я былъ ея любовникомъ и обобралъ для нея своихъ дтей, то это не меня только, это ее мараетъ. И странно, что ты, который всегда такъ стоишь за честь женщинъ, говоришь мн это.
— Ну, это все, однако, не стоитъ того, чтобъ объ этомъ разговаривать. Вернемся къ главному, продолжалъ Левицкій, самъ удивляясь своему терпнію и тому, что хотя его хорошее расположеніе духа и прошло, онъ все-таки не измнилъ своихъ намреній.— Что ты думаешь длать теперь?
— Ничего я не думаю. Подъ заборомъ не умру и денегъ у знакомыхъ занимать не буду. А что дальше, увидимъ.
— Ты не одинъ, Алексй, сказалъ Левицкій строго.— Ты не имешь права такъ говорить.
— Ну, это ужь мое дло, одинъ я или не одинъ. Или, можетъ быть, теб жаловались на меня? вдругъ быстро и подозрительно обернулся онъ.
Левицкій чуть-чуть покраснлъ.
— Этимъ ты унижаешь себя и… твою жену. И ты даешь мн поводъ думать, что ты самъ, значитъ, допускаешь, что есть дйствительно поводы жаловаться на тебя.
— Я зналъ, что вы говорили обо мн! сказалъ онъ ршительно.— Я это видлъ по вашимъ лицамъ, когда я вошелъ.
— Я не буду скрывать отъ тебя, что мы, дйствительно, говорили о теб…
— Ну, да, я это зналъ. И ты напрасно сталъ бы разуврять меня. Ты хорошо длаешь, что сознаешься въ этомъ.
— Да я не вижу въ этомъ никакого преступленія.
— Тебя прислали узнать, что я намренъ длать: застрлюсь ли я съ отчаянія или буду продолжать свою преступную жизнь? Сдлай одолженіе, передай, пожалуйста, что я не застрлюсь и не думаю даже объ этомъ, что я думаю еще долго прожить. Буду жить, если не для себя, то на зло имъ. Пускай они меня считаютъ подлецомъ! Тмъ хуже для нихъ, что они, благородные люди, связали свою судьбу съ подлецомъ. Вы вс, впрочемъ, благородные люди. Ты тоже вотъ полонъ благородства, ты оттого и пришелъ удивлять меня своимъ великодушіемъ, колоть мн глаза моимъ поступкомъ. Я знаю, что вы вдь только для виду вздыхаете… въ душ вы ликуете. Вы давно этого ждали. Вамъ пріятно думать, что вы такіе благородные люди и протянули руку такому подлецу!..
Онъ вскочилъ и хотлъ продолжать, но вдругъ остановился, встртившись глазами съ женой, которая неслышно отворила дверь и нсколько секундъ уже стояла такъ, ни слова не говора.
— Я думаю, васъ это очень удивляетъ, обратилась она къ Левицкому.— Вы, конечно, этого не ожидали… Но вы ужь такъ много слышали, что все равно… (Губы ея дрожали и глаза безпокойно перебгали съ предмета на предметъ). Вы напрасно думаете, обратилась она къ мужу, стараясь остановить свой взглядъ на одной точк:— что я желаю, чтобы вы застрлились. На что это мн можетъ быть нужно? Еслибы я хотла свободы, я бы давно васъ оставила. И я никогда не имла на это столько права, какъ теперь. Но я не сдлала этого, чтобы вы не сказали, что я не захотла раздлить съ вами вашу судьбу, что а испугалась бдности и лишеній и бросила васъ тогда, когда васъ бросили вс. Если вы хотите жить на зло мн и еще кому-то, это дло вашей совсти. Но вспомните, что я ношу ваше имя, что я…
— Господа! сказалъ Левицкій, вставая.— Такъ нельзя! Вы оба раздражены и оба не знаете, чего вы хотите…
Въ эту минуту вошелъ человкъ съ подносомъ. Осмотрвшись кругомъ, чтобы знать, съ кого начинать, онъ подошелъ сначала къ Левицкому, потомъ къ Нин, и, очистивъ, наконецъ, мсто на стол, поставилъ его передъ Яковлевымъ.
— Лимону нтъ, Алексй Михайлычъ, объявилъ онъ таинственно, наклоняясь къ нему и имя привычку обращаться за всмъ къ барину, а не къ барын, съ которой онъ дла не имлъ.
— Пошлите! возразилъ Яковлевъ съ нетерпніемъ.
— Я послалъ, Алексй Михайлычъ.— Сейчасъ принесутъ. Да отъ верхней жилички за отвтомъ присылали.
— Хорошо! посл! перебилъ Яковлевъ съ еще большимъ нетерпніемъ.— Посл! ступайте…
— Слушаю-съ.
Человкъ ушелъ.
Наступила минута тяжелаго молчанія. Всмъ было неловко. У всхъ были т хмурыя и въ то же время жалкія лица, какія бываютъ у людей, когда они чувствуютъ, что произошло что-то постыдное.
Левицкій еще какъ-то скорй нашелся, но мужъ съ женой ршительно не знали, куда имъ смотрть. До сихъ поръ, какъ ни были тяжелы ихъ отношенія, но, оставаясь скрытыми отъ всхъ, они были еще сносны. Все еще казалось, что тяжесть, которую несешь вдвоемъ, не такъ давитъ плечи, какъ тогда, когда подошелъ третій и своимъ неловкимъ вмшательствомъ поставилъ ее ребромъ. Желаніе скрыть это всхъ свою невыносимую семейную жизнь, было тмъ послднимъ звеномъ, которымъ, обманывая себя и другихъ, они еще считали себя связанными. Теперь, когда даже и этой цли не могло быть у нихъ, когда ихъ тайна была въ рукахъ другого, они почувствовали какую-то странную, незамтную имъ прежде пустоту въ своихъ новыхъ отношеніяхъ. Все, что они сказали бы теперь другъ другу, было бы или явной ложью, какъ то, что она сейчасъ говорила ему о своемъ желаніи раздлить съ нимъ его судьбу, или до глупости ничтожно, какъ все, что люди говорятъ, когда они боятся быть смшными. А они именно боялись быть смшными, если не въ своихъ глазахъ, то въ глазахъ того, кто стоялъ теперь между ними. Невольное вмшательство Левицкаго отрезвило ихъ. Хмль прошелъ.
— Послушай, Алексій, началъ Левицкій.— Дай мн слово, что ты завтра будешь у меня.
— Зачмъ? спросилъ Яковлевъ.
— Мн нужно поговорить съ тобой. Ты, конечно, съ газетой теперь покончишь. Я имю въ виду одно мсто, именно такое, какое теб нужно. Письменныя работы. Не Богъ всть какое содержаніе, но дло будетъ теб по душ, я за это отвчаю. Завтра же я съзжу къ одной особ, отъ которой это боле или мене зависитъ, и переговорю съ ней. На отказъ я не разсчитываю… за врное теб, конечно, не ручаюсь, но… думаю, что особа эта иметъ нкоторыя основанія не отказывать мн. Часовъ до двухъ мн надо быть въ министерств, а потомъ… Да, если ты прідешь часу въ третьемъ, это будетъ какъ разъ вовремя.
Все это онъ выговорилъ тмъ добродушнымъ, но слегка озабоченнымъ тономъ, который, по его мннію, былъ приличенъ человку, длающему огромное одолженіе для другого.
Яковлевъ долженъ былъ понять, чего ему это стоило, тотчасъ по прізд, не устроивъ своихъ собственныхъ длъ, хать къ лицу, въ высшей степени ему непріятному, чтобы просить его за другого и притомъ за человка, несомннно уже замараннаго, о которомъ ему могли сказать: ‘вашъ протеже, кажется, не совсмъ чисто велъ себя въ этомъ дл опеки. Ходятъ слухи о какихъ-то брилліантахъ’… Онъ долженъ будетъ кривить душой, объясняя это, и во всякомъ случа измнить тмъ началамъ строгой нравственности, которыя онъ положилъ въ основу всей своей служебной дятельности. Своимъ ходатайствомъ за лицо, уронившее себя въ общественномъ мнніи, онъ наносилъ ударъ себ, не говоря уже о томъ, что онъ терялъ право на новую услугу со стороны лица, которое онъ будетъ просить за Яковлева. До сихъ поръ, эта услуга была за нимъ въ долгу, опредливъ Яковлева, она будетъ считать долгъ уплаченнымъ. И Левицкій, разсчитывавшій на боле выгодное для себя помщеніе капитала, долженъ будетъ сказать себ, что у него стало однимъ должникомъ меньше. Вс эти соображенія выступали съ особенной ясностью по мр того, какъ выходилъ туманъ отъ выпитой съ Бобиковымъ бутылки вина. Жертва оказывалась тяжеле, чмъ можно было ожидать. Какъ прежде выступали только одн пріятныя стороны ея, такъ теперь стали очевидны и непріятныя. Оставляя себ на размышленіе одну ночь, онъ чувствовалъ, что къ утру былъ бы уже такъ далекъ отъ своего перваго ршенія, что Яковлевъ никогда не узналъ бы о немъ. Теперь у него оставалась только одна смутная, ему самому казавшаяся подленькой, надежда на то, что онъ, можетъ быть, откажется.
Выслушавъ его, Яковлевъ нсколько времени молчалъ. Было видно, что въ немъ тоже происходитъ какая-то внутренняя борьба.
— Такъ ты придешь? повторилъ Левицкій.
— Не знаю. Ршительно не знаю. Ты теперь, пожалуйста, и не спрашивай меня.
‘Должно быть, откажется!’ думалъ онъ.
— Да ты, можетъ быть, воображаешь, что ты обязанъ сдлать что-нибудь для меня? что это тамъ долгъ дружбы или что-нибудь такое? Ты, пожалуйста, не считай себя связаннымъ этимъ. Какая тамъ дружба! что за пустяки. Я теб даже вотъ что скажу: еслибы ты былъ въ такомъ же точно положеніи, я бы, можетъ быть, ничего для тебя не сдлалъ. Поэтому, я желалъ бы, чтобы и ты… ты, пожалуйста, считай себя свободнымъ!.. А то вдь, я знаю, тебя убиваетъ чувство долга и когда-нибудь оно убьетъ тебя совсмъ.
— Ты меня обижаешь этимъ, Алексй. (Однако, не отказался! подумалъ онъ). Я думаю о теб, какъ бы теб помочь, а ты говоришь, что я считаю себя связаннымъ чмъ-то. Полно, мой другъ! И безъ того въ жизни много дряни. Не будемъ еще отравлять ее какими-то нелпыми подозрніями. Такъ такъ завтра въ три часа я тебя жду. (Онъ поспшно допилъ свой чай и всталъ). А пока, позвольте мн проститься.
Онъ крпко пожалъ руку Яковлеву, и, не глядя, чуть-чуть дотронулся до руки Нины.
‘Скверная исторія! думалъ онъ, выходя.— Кажется, я черезчуръ поторопился. Ну, да длать нечего. Надо все-таки помочь ему. Нельзя же оставлять его въ такомъ положеніи. Онъ вдь бдняга теперь безъ копейки, и что бы тамъ ни говорили, а все-таки съ замаранной репутаціей. (Онъ вздохнулъ). Да! дружба — тяжелая вещь…

КОНЕЦЪ ВТОРОЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

Въ Московской губерніи у Полновыхъ было имніе. Каждый годъ они здили туда поздней веской и проводили недли дв-три, а иногда два-три дня, смотря потому, насколько они торопились ухать за-границу или въ свое другое имніе, находившееся на юг Россіи. Тамъ была ихъ постоянная резиденція, здсь только кочевье, тамъ все было устроено, какъ игрушечка, здсь была своя игрушка: заливные луга, доходами съ которыхъ поддерживался grand train ихъ петербургскаго дома. Словомъ, здсь все было для кармана и ничего для души, какъ говорилъ Бобиковъ.
Въ одинъ изъ ясныхъ весеннихъ дней, когда Полновы доживали вторую недлю, каждую минуту готовые сняться съ мста, когда началось усиленное совщаніе съ гидами и географическими картами, вновь упаковывались распакованные сундуки и бывшія крпостныя, а нын служившія по вольному найму дворовыя бабы были потребованы, въ вид особаго подкрпленія, на господскую прачешную, кучеру Михайл приказано было вытащить изъ сарая и почистить парадный фаэтонъ или, какъ называли его господа, коляску. Коляска эта въ употребленіи бывала рдко по своей необыкновенной тяжеловсности. Изъ господъ въ ней возили одну только старую барыню. Баринъ берегъ лошадей и не любилъ экипажа, купленнаго его отцомъ за прочность. Сами лошади, казалось, не любили этого произведенія московскихъ фабрикантовъ и съ недовольнымъ видомъ оглядывались, когда ихъ подводили къ дышлу.
У Михайлы, впрочемъ, лошади въ дышл ходили совсмъ особеннымъ образомъ: посл долгихъ препирательствъ съ нимъ и нежеланія тронуться съ мста, посл присданія на заднія ноги и скачковъ кверху, причемъ разсыпались во вс стороны сбжавшіеся на это зрлище со всего двора ребятишки, он вдругъ поднимались въ карьеръ и неслись такъ версты полторы, пролетая стрлою въ отворенныя настежь ворота.
— Ишь гладкія! говорилъ онъ, совершивши свою головоломную поздку вскачь и слзая съ козелъ весь красный и мокрый:— какъ застоялись! Какъ же можно, прибавлялъ онъ:— эдакая гладкая скотина, одинъ овесъ жретъ, а зды совсмъ мало.
Михайла былъ кучеръ самолюбивый и не любилъ, чтобы сомнвались въ его способностяхъ. Кром своего кучерскаго ремесла, онъ былъ мастеръ на вс руки. Онъ и пружинные матрасы длалъ, и часы на колокольн исправлялъ, и мебель могъ обить, и двери выкрасить подъ дубъ или подъ кленъ, какъ угодно. Если у господъ фарфоръ разобьется, онъ и фарфоръ берется склеить, и на вопросъ, можетъ ли онъ это сдлать, говоритъ обиженно:
— Будьте покойны! у купца такъ не сдлаютъ.
Словомъ, что бы въ дом ни случилось, ножка ли у стола сломалась, подсвчники ли покривились или, наконецъ, ведро въ кухн протекаетъ, Михайла тутъ, какъ тутъ! постучитъ, построгаетъ, насоритъ, побранится съ прислугой, потомъ встряхнется, скажетъ самодовольно:
— Десять лтъ прослужитъ!
И понесетъ исправленную вещь господамъ, непремнно самъ понесетъ, потому что Михайла любитъ быть у господъ на глазахъ.
Ради славы онъ брался даже и за такія работы, за которыя никакъ не могъ надяться на какое-либо денежное вознагражденіе. Выкрасить бесдку въ розовый цвтъ съ зелеными гирляндами на столбахъ, сдлать скворешникъ съ рзьбой или собачью конуру, въ которую, однако, собаки шли неохотно, потому что она два мсяца посл того пахла масляной краской — все это было дло Михайлиныхъ рукъ.
Кром своей замчательной политехнической способности, онъ отличался еще необыкновеннымъ проворствомъ. Дло у него такъ и кипло. Отъ этого все имъ сдланное скоро приходило въ совершенную негодность. Пружинные матрасы длались черезъ мсяцъ неудобными для спанья, потому что вс пружины начинали выпирать и толкать подъ бока спавшаго. Часы, разъ бывшіе у него въ починк, начинали отставать часовъ по пяти въ сутки. Починенная имъ педаль переставала дйствовать или поднимала такой гулъ, котораго потомъ никакими средствами не могли остановить. Самъ Михайла никогда виновнымъ себя не признавалъ, а сваливалъ обыкновенно вину на неодушевленные предметы.
— Пружина тонка, говорилъ онъ:— не держитъ.
Или:
— Дерево гнилое! Никакъ его гвоздь не беретъ.
Погруженный въ такое море артистическихъ занятій, онъ нсколько пренебрегалъ своими кучерскими обязанностями. И если баринъ замчалъ, что лошади нечищены, Михайла всегда обиженно говорилъ.
— Весь день вчера балконъ красилъ, Василій Андреичъ! Ей-Богу. Признаться сказать, и не обдалъ. Хозяйка два раза прибгала. А я такъ, признаться сказать… какъ занялся маленько… Нынче почищу!
И онъ озабоченно поправлялъ шлею, считая разговоръ конченнымъ и желая въ то же время показать свое усердіе. Но всегда какъ-то случалось, что на второй или на третьей верст лошади останавливались и Михайла слзалъ съ козелъ съ односложнымъ замчаніемъ:
— Разсупонилась!
Баринъ называлъ его канальей, общалъ черезъ недлю прогнать, и даже не заплатить ему жалованья, но и черезъ недлю и черезъ мсяцъ на козлахъ сидлъ все тотъ же Михайла. Когда онъ получилъ приказаніе заложить парадную коляску и вызжать на станцію за гостями, онъ поспшилъ разузнать стороною отъ нянюшки, кто эти гости и. услыхавъ, что ждутъ Петра Ильича Бобикова, тотчасъ же просіялъ. Бобиковъ всегда давалъ хорошо на чаекъ.
Часа два спустя, онъ уже везъ съ вокзала гостей. Кром Бобикова, по обыкновенію, въ дорог все растерявшаго, оставившаго въ вагон свой зонтикъ и какимъ-то образомъ ухитрившагося получить вмсто своего багажа чужой, пріхалъ еще какой то господинъ, Михайл незнакомый. Господинъ этотъ былъ невысокаго роста, имлъ съ собой небольшой ручной чемоданчикъ въ парусинномъ чехл, везд аккуратно застегнутомъ, зонта въ вагон не забылъ и все подтрунивалъ надъ своимъ растеря вшимся спутникомъ.
— Добрый баринъ! ршилъ Михайла:— на чаекъ хорошо дастъ! и одобрительно, какъ старому знакомому улыбнулся, ему, сдерживая застоявшихся лошадей.
— А что, вы насъ не вывалите? спросилъ баринъ вжливо.
— Помилуйте! зачмъ вывалить? Будьте покойны. Она скотина смирная, только вотъ… какъ застоялась маленечко…
Онъ тронулъ лошадей и т сразу подняли въ карьеръ. Дорога описывала полукругъ около станціоннаго садика, съ чахлыми запыленными деревцами, пробгая черезъ мостикъ, круто заворачивала на-право. На этомъ поворот коляску чуть не опрокинуло. Лошади рванули и бшено повеслись по деревн. Куры, гуси, ребятишки — все это при вид ихъ разсыпалось въ разныя стороны. Одн только собаки храбро летли вдогонку, выскакивая изъ подъ самыхъ копытъ и заливаясь хриплымъ лаемъ. Бобиковъ поблднлъ и не могъ ничего сказать отъ страху. Спутникъ его, который былъ не кто иной, какъ Павелъ Левицкій, что-то кричалъ кучеру и трогалъ его въ спину концомъ своего зонта.
— Ничаво! не сумлвайтесь! говорилъ Михайла, натягивая возжи, какъ струну.
Вылетвъ за околицу, гд начались пески и дорога была тяжелая, лошади пошли тише, Бобиковъ перевелъ духъ.
— Ужасно не люблю такъ здить, признался онъ откровенно.
И сознаніе минувшей опасности опять вернуло ему то радостное настроеніе, въ которомъ онъ находился съ самаго отъзда изъ Петербурга. Въ дорог онъ всегда почти бывалъ веселъ. У него проходила та особенная, свойственная ему болзнь, которую жена его называла тоской по вагону. Онъ весело посматривалъ кругомъ. Все его занимало: мельница, пущенная во все крыло и глупо вертвшая своими мелькающими лопатками, покосы, уходившіе длинными зеленющими холмами до самаго горизонта, гд сливались съ синевой сосноваго бора, врзавшаяся въ нихъ клиномъ рожь съ своими васильками и совсмъ еще зелеными молодыми стеблями, которые только что пошли въ дудку, и безтолковая городьба въ пол, заставлявшая кучера на каждой верст слзать и отворять ворота. Онъ во все входилъ, обо всемъ распрашивалъ и даже, высунувшись изъ коляски, срывалъ налету метелку полевой травы, наклонявшейся между спицами колесъ.
— Дорога-то не назжена, замтилъ онъ.— Заростаетъ!
— Совсмъ зды мало, Петръ Ильичъ, отозвался кучеръ словоохотливо.
— А травы славныя. Хорошіе покосы у васъ.
— Трава ничего.
— Сами убираете или сдаете?
— И сами убираемъ, и сдаемъ. (Говоря о господахъ, Михайла всегда говорилъ ‘мы’, сливая себя съ господами въ одно лицо). Больше все здшніе сымаютъ. Да совсмъ нынче народъ мошенникъ сталъ.
— Э? Что такъ?
— Волю дали — потому.
— Что-жъ! и хорошее дло!
— Надо такъ сказать, что хорошаго мало. Озорникъ народъ сталъ, Петръ Ильичъ! Страху нтъ совсмъ. Кого ему нынче бояться, мужику-то? Прежде то его, чуть что баринъ въ солдаты отдавалъ. Ну, и уважали. А нынче что? Нынче ворамъ, и тмъ житье. Потаскаютъ, потаскаютъ по острогамъ-то, да опять и выпустятъ. Къ намъ же опять и придетъ. Прежде, какъ можно! Баринъ-то и не разговаривалъ. Забретъ лобъ, и шабашъ. И мужикамъ-то легше, оченно благодарны были. А нынче что!
И Михайла какъ-то отчаянно ударилъ кнутомъ по лошадямъ, которыя, успокоившись было на мелкой рыси, опять поднялись вскачь.
— Э! это что такое? воскликнулъ Бобиковъ, показывая въ сторону.
— Градомъ побило! отозвался кучеръ равнодушно, оглянувшись на поникшую къ земл полосу ржи.
Надъ побитыми, недавно еще весело качавшимися стеблями пронеслась смерть. Спутанные и поломанные они безпомощно повалились, умирая среди окружающаго ихъ ликованія природы. Два уцлвшіе отъ побоища василька какъ-то сиротливо качались среди этого запустнія. А черезъ дорогу въ трав цвли милліоны цвтовъ, кивали своими чашками лиловые колокольчики, выскакивали пушистыя шапки блой и розовой кашки, желтла безчисленными глазками куриная слпота.
— Вотъ погляди-ка, обернулся Михайла:— сосна-то… Видишь ты, расщепало ее. Тутъ намеднись пастуха громомъ убило.
— Пастуха убило, повторилъ Левицкій, вынимая сигару и отворачиваясь въ уголъ экипажа, чтобы закурить ее.— Давно ли?
— Да какъ теб сказать, недли съ дв будетъ.
Левицкій выглянулъ изъ коляски.
— Вотъ бы его тутъ подъ этой сосной и похоронить.
— Зачмъ подъ сосной! отозвался Михайло обиженно.— Какъ можно, баринъ. Это ему смерть отъ Бога значитъ. Его попъ въ церкв отпвалъ.
— А разв бываетъ смерть не отъ Бога?
— А какъ же. Вонъ у насъ намедни кузнецъ задавился. Нешто это отъ Бога? Такъ, нечистый попуталъ.
— А ты Бога боишься? спросилъ Бобиковъ.
— Какъ Бога не бояться. Кого-жъ и бояться, коли не Бога?
— Богъ-то милостивъ, говорятъ. Онъ все прощаетъ.
— Знамо дло. Богъ, не какъ свой братъ, скорй помилуетъ. Свой братъ хуже!
Михайла вспомнилъ, какъ свой братъ помялъ ему недавно бока за его любовныя похожденія, и внезапно ожесточился.
— Свой братъ — ау! продолжалъ онъ разгорячаясь.— Не то, что помиловать… онъ наровитъ, какъ бы теб глазъ высадить… А не то, такъ въ рожу задетъ. Свой братъ нтъ хуже!
— А теб зазжали въ рожу-то!
— Бывало.
— Ну, и ты вдь зазжалъ?
— Что-жъ мн? Какъ люди, такъ и мы.
— Вдь эдакъ изуродовать можно.
— Знаки бываютъ.
— Хороши, я думаю, знаки.
— Да вотъ, какъ вамъ сказать, я лтось такъ-то, въ самыя спожинки это было, дв недли безъ лица ходилъ.
— Какъ безъ лица? удивился баринъ.
— Шкура слзла.
Михайла разсказывалъ это совершенно равнодушно. Избалованный службой у господъ, любившій и чайкомъ побаловаться, и сладко пость, онъ въ своемъ презрніи къ физической боли, къ лишенію глаза, напримръ, или цлаго уха, оставался еще совершеннымъ сыномъ природы.
— А хорошо имть такой уголокъ! вздохнулъ Левицкій, вбирая въ себя полной грудью крпкій запахъ молодыхъ березокъ и той пахучей лсной сырости, которая, раздражая нервы, навваетъ мысли о молодости и счастіи.
Тонкія, свжія березки, то отступая отъ дороги я уходя въ глубину нжно зеленющихъ полянокъ, то опять придвигаясь жъ ней, слабо шевелили листьями и чуть слышно шептались, изрдка наклоняясь надъ самой коляской и обдавая пахучей свжестью лица сидвшихъ въ ней.
— Что вы вздыхаете-то! отозвался Бобиковъ, совершенно равнодушный жъ красотамъ природы.— Вотъ, Богъ дастъ, сами помщикомъ будете.
Онъ намекалъ этимъ на предполагаемую цль его поздки: намреніе купить по сосдству имніе, дешево продававшееся. Левицкій имлъ тысячъ до десяти и спшилъ помстить ихъ въ какую-нибудь недвижимость, чтобы не быть опять поставленнымъ въ необходимость платить долги за брата, который все ужь усплъ спустить и, какъ слышно было, выдавалъ опять векселя.
Случай подвернулся очень кстати. Бобиковъ, впрочемъ, и теперь былъ увренъ, что имнье было только предлогомъ, а настоящей цлью поздки Левицкаго было желаніе видться съ Полновыми до отъзда ихъ за границу. Его превосходительство не такъ глупъ, думалъ онъ:— чтобъ оставить виды на Лизу, которая всегда была и будетъ самой подходящей для него партіей. Деньги у нея есть, положеніе въ свт есть, изъ себя она красива и вообще она для гостинной мебель самая подходящая: генеральша изъ нея выйдетъ изрядная!
Возбуждаеный такими мыслями, онъ относился къ своему спутнику какъ-то игриво, съ какой-то невинной усмшкой, чего тотъ не могъ не замтить.

II.

Доставленные на мсто, гости изъявили желаніе умыться и привести себя въ порядокъ. Ихъ провели во флигель, въ большую, очевидно, нежилую комнату, гд пахло сыростью и ни одно окно не отворялось. Кресла съ выпуклыми и, какъ казалось, очень упругими сидньями, оказались тверды, какъ камень, такъ что Бобиковъ, думавшій отдохнуть, и попробовавшій ссть на одно изъ нихъ, въ испуг вскочилъ. Вс столы были съ ящиками и пахли шафраномъ. На окнахъ, и безъ того уже темныхъ, стояли ширмы изъ желтаго стекла.
Пока Левицкій разбиралъ свой несессеръ, вынимая мыло, полотенце и все, что было нужно для мытья, Бобиковъ отъискахъ за шкафомъ какую-то книжонку и самымъ серьзнымъ образомъ принялся ее читать, усвшись на окно, съ котораго предварительно снялъ желтыя ширмы.
— Что это вы? спросилъ Левицкій разсянно.
— Молитву кіевскаго іеромонаха нашелъ. Интересная книжка, ей-Богу.
— Вы что же умыться-то хотли —
— А? Да, я сейчасъ… Воды еще нтъ.
Онъ поджалъ ноги и продолжалъ читать. Левицкій вынулъ складное зеркальце и слъ бриться. Онъ нашелъ, что борода его старитъ и съ нкоторыхъ поръ ршилъ ее уничтожить.
— Приказали кушать просить! доложилъ лакей, входа съ умывальнымъ приборомъ, въ которомъ плескалась вода, и притворяя ногой дверь.
Левицкій былъ уже готовъ. Бобиковъ вдругъ со всхъ ногъ кинулся чего-то искать.
— Интересная книжка! Надо ужь дочитать, говорилъ онъ, загибая пальцемъ листы и засовывая ее на ходу въ карманъ.
— Вы чего ищете? спросилъ Левицкій, укладывая папиросы въ свой черепаховый портсигаръ.
— Нтъ, ничего! пойдемте…
Онъ на ходу застегнулся, попалъ сначала не въ т двери, потомъ съ словами: — А чортъ! всегда ошибаюсь… вышелъ вслдъ за своимъ спутникомъ, который спокойно и увренно шелъ по незнакомой ему дорожк, между клумбами георгинъ къ блому оштукатуренному дому съ опущенными маркизами на окнахъ.
Въ передней пахнуло на нихъ опять той же затхлостью нежилого дома, который цлый годъ стоялъ запертымъ. Въ небольшой круглой столовой былъ накрытъ обденный столъ, но никого еще не было.
— Что жъ, сказалъ Бобиковъ, замтивъ, что Левицкій въ недоумніи остановился:— пойдемте къ самому.
Самъ былъ у себя въ своей угловой комнат, выходившей окнами въ садъ, гд собственно для него, на какія-нибудь дв недли, разбивался удивительный цвтникъ, куда высаживались вс ршительно горшки изъ оранжереи и гд каждый горшокъ стоитъ чуть ли не доходовъ съ цлой десятины. Полновъ былъ скупъ, но когда дло шло о томъ, чтобы удивить міръ, онъ денегъ не жаллъ. Онъ не любилъ московскаго имнія, куда прізжалъ только для того, чтобы самолично отобрать отъ управляющаго отчеты, и усадьбы для себя не отдлывалъ. Онъ отдлалъ одну только угловую комнату, гд и проводилъ почти все свое время.
Его мощная атлетическая фигура съ сдой гривой и надменная складка около губъ, его нсколько театральный костюмъ, все невольно переносило въ конецъ прошлаго столтія, во времена великихъ временщиковъ и красавцевъ-фаворитовъ.,
Великая когда-то музыкальная знаменитость, сводившая съ ума своихъ поклонниковъ, онъ до сихъ поръ сохранилъ слды своей артистической и геніальной натуры. Онъ любилъ все необыкновенное: необыкновенныя дыни и ананасы на стол, старинный фарфоръ, картины, на которыхъ нельзя было разобрать сюжета… Весь его петербургскій кабинетъ былъ полонъ портретами его собственной персоны, писанными кистью различныхъ мастеровъ въ разныя эпохи его жизни. Эти портреты и лавровые внки, и подарки публики, разставленные подъ витрины, и лестные отзывы, выданные ему отъ разныхъ европейскихъ дворовъ, красовавшіеся тутъ же вмст съ лаврами и кубками, все это длало изъ его кабинета какой-то храмъ славы, гд самъ богъ жилъ, правда, воспоминаніями, но гд дымъ славы носился еще въ воздух.
Вс его комнаты полны были вещами, сработанными или подаренными его поклонницами. Его туфли, коврики у постелей, абажуры на лампахъ были сдланы такими ручками, которыя обыкновенно ничего не длаютъ и считаютъ даже за стыдъ что-нибудь длать.
Когда гости вошли, онъ сидлъ въ своемъ кресл у отворенной двери балкона. Огромная датская собака, пестрая, какъ тигръ, въ толстомъ серебрянномъ ошейник, на которомъ выпуклыми буквами было изображено ея имя ‘Брутъ’, лежала растянувшись у его ногъ. Его собаки, такъ же, какъ и лошади, были всегда чмъ-нибудь замчательны. Прежде знаменитаго Брута, у него былъ не мене знаменитый Цезарь, собака до того поразительно похожая за волка, что никто не принималъ ее за собаку. Даже и погибла она трагически: ее задавило глыбой снга, свалившейся съ крыши. Василій Андреичъ приказалъ зарыть ее на двор и поставилъ ей памятникъ. Онъ не любилъ ничего будничнаго, обыкновеннаго, ничего такого, что можетъ имть всякій, что доступно толп..
Великіе артисты, боги искуства, доходятъ иногда до сознанія, что все въ нихъ необыкновенно и что жить, какъ живутъ простые смертные, они не могутъ. Къ такому убжденію они приходятъ въ разгар своей славы и сохраняютъ его потомъ на всю жизнь. Талантъ слабетъ, а убжденіе ростетъ. Въ такомъ именно положеніи находился Василій Андреичъ, когда ему стукнулъ семидесятый годъ. Онъ давно уже оставилъ музыкальную карьеру, изрдка только появляясь въ великосвтскихъ концертахъ, въ дом какого-нибудь титулованнаго мецената. Онъ умлъ сойти съ подмостокъ во всей своей слав: какъ богъ удалился юнъ съ эстрады и сдлался невидимъ. Онъ умеръ для публики, но обаяніе его славы осталось. Молодое поколніе его не знало, но поколніе отжившее вспоминало о немъ со вздохомъ и всегда съ словами:
— Великій былъ талантъ! Теперь такихъ ужь нтъ.
Что касается до него самого, то онъ былъ того же мннія, что такихъ талантовъ, какъ онъ, и нтъ, и не будетъ никогда.
Бобикову, какъ своему, онъ дружелюбно кивнулъ и чуть-чуть приподнялся навстрчу Левицкому, что было уже знакомъ огромнаго вниманія съ его стороны. Начало ихъ знакомства было довольно оригинально. Они встртились въ постороннемъ дом. Пораженный величіемъ Полнова и тмъ рабскимъ поклоненіемъ, съ какимъ относились къ нему хозяева, Левицкій понялъ, что онъ ничтожная пылинка передъ этой великой знаменитостью и едва ли даже будетъ замченъ ею. Небрежность, съ какой великій артистъ подалъ ему два пальца, когда ихъ стали знакомить, и уронилъ нсколько словъ въ его сторону, задла его за живое.
Онъ самъ слъ бокомъ къ нему и сталъ говорить о томъ, что терпть не можетъ музыки, и ничего въ ней не понимаетъ, что во всей музык онъ признаетъ только одно — народныя псни, да и то когда ихъ поетъ народъ.
— Я не знаю, я вотъ не говорилъ объ этомъ съ знатоками, заключилъ онъ:— а это вопросъ интересный. Что такое невжество музыканта — недостатокъ это или достоинство? Потому что, мн кажется, человкъ, по своей склонности прикладывать къ длу вс свои познанія, если, напримръ, выучился геодезіи, такъ онъ ее и въ музыку введетъ. А она ей-Богу отъ этого не выигрываетъ.
Дйствіе этихъ словъ было магическое. Хозяева поблднли и съ такимъ видомъ посмотрли на него, точно хотли сказать:
— Зарзалъ ты насъ! безъ ножа зарзалъ!
Они ждали, повидимому, что ихъ богъ сейчасъ встанетъ и уйдетъ. Но случилось совсмъ другое. Богъ оживился, сошелъ съ облаковъ и сталъ спорить, какъ самый обыкновенный смертный. Человкъ, не падавшій передъ нимъ ницъ и даже не признававшій того искуства, которому онъ служилъ, показался ему забавнымъ. Онъ вступилъ съ нимъ въ разговоръ. И странная вещь! Оба разстались очень довольные другъ другомъ.

III.

— Такъ вотъ какъ! и вы въ наши края! говорилъ Полновъ, показывая этимъ, что онъ никакъ не ожидалъ Левицкаго.
— Да вотъ, это все Петръ Ильичъ… Соблазнилъ меня имніе здсь купить. Здсь по близости Бутурлинское имніе продается.
— А, да… знаю. Я тамъ раза два былъ… Тамъ прежде конскій заводъ былъ. Имнія тамъ, собственно, нтъ…
— Триста десятинъ, однако, вставилъ Левицкій.
— Ну, да, дача, усадьба… Для дачи это хорошо… Я самъ одно время думалъ купить его. Ну, да потомъ… надобности нтъ. У меня Хохловка… Вы у меня въ Хохловк не были?
— Нтъ! улыбнулся Левицкій.
— Ахъ, да, это Барановъ былъ… Да, извините, я думалъ, что это вы. А жаль!.. Жаль. Мою Хохловку стоитъ посмотрть. Про домъ я не говорю. Ну, конечно, тамъ картины, оранжерея, библіотека… пустяки разные. Жить можно. Удобства есть. Но видъ! Вы ничего подобнаго не видали. Да нтъ, это надо вамъ показать. Вы прізжайте какъ-нибудь. Вы верхомъ здите? Кто это изъ васъ верхомъ боится здить? Ахъ, да, это ты! обернулся онъ къ Бобикову,— У меня тамъ манежъ. Я люблю, чтобъ все это было… Охота есть, разумется. Въ деревн надо себя удобствами. Надо устраивать все такъ, чтобы можно было и зимою жить. Я говорилъ дочери. Петербургъ хорошъ, но только въ небольшихъ пріемахъ. А то десять, двадцать зимъ въ Петербург… Она, впрочемъ, со мной согласна. Она любитъ деревню. Ну, школы тамъ, все это… Да, такъ вы Бутурлинское имніе покупаете? сказалъ онъ вдругъ, какъ бы очнувшись.— Это вотъ вы ему поручите (онъ указалъ на Бабикова). Онъ это уметъ.
— У насъ условіе, сказалъ Бобиковъ, не сморгнувъ.— Если а ему это имніе выгодно куплю, онъ меня на свадьбу позоветъ.
— Ага! Ну, что-жь…
— Да вотъ онъ все жениться не хочетъ, вотъ подлость какая!
— А! что такъ?
— Я думаю, что мн слдовало это сдлать лтъ десять тому назадъ. Но тогда… я тогда могъ бы сказать, какъ одинъ мой знакомый. Когда его спрашиваютъ, отчего онъ не женился, онъ говоритъ: Kein Geld und keine Zeit!
— Нтъ, что знакомый! Мы про васъ говоримъ… И Бобиковъ, увренный, что помогаетъ Левицкому въ его тайныхъ намреніяхъ, игриво посматривалъ на него.
— Вотъ имнье-то купите, будете здшній землевладлецъ, по выборамъ пойдете служить. Ахъ, да, кстати, вотъ вы капусту-то хотли сажать, помните? Ботъ и отлично…
‘Экая память дьявольская!’ подумалъ Левицкій и слегка покраснлъ.
— Вотъ и Лиза никакъ идетъ, замтилъ Бобиковъ.
По дорожк, дйствительно, шла Бетси въ скромномъ сренькомъ плать, которое могло, однако, стоить рублей полтораста, съ пунцовыми бантами на рукавахъ и съ пунцовымъ цвткомъ къ голов. Она чуть замтно улыбалась изъ подъ бахрамы зонтика и, поднимаясь по ступенькамъ балкона, слегка приподняла края своего платья, обшитаго кружевами. Левицкаго она не ждала и показала ровно столько удивленія, сколько было нужно.

——

На другое утро часу въ одиннадцатомъ, Бобиковъ постучался къ ней.
— Я пришелъ мшать, по обыкновенію.
Съ этими словами онъ отворилъ дверь въ большую, свтлую комнату, съ италіанскимъ окномъ, откуда открывался видъ въ поле, съ круглой изразцовой печью, покрытой старинными узорами, съ толстыми, трубящими амурами на потолк, съ гипсовой головой Венеры въ углу и торсомъ какого-то неизвстнаго бога, у котораго верхней части туловища не было. На встрчу ему встала Бетси въ утренней блой блуз, съ открытыми по локоть руками и выпачканными въ краск пальцами. Это была ея мастерская или, какъ она сама называла ее, ея эрмитажъ, гд она снимала копіи съ лсныхъ ландшафтовъ и читала своихъ любимыхъ поэтовъ.
— Ты ужь за работой! сказалъ Бобиковъ, бросивъ невнимательный взглядъ на картину.
— Посмотри! пригласила она.— Cette flaque d’eau, n’est ce pas que c’est joli?
— Flaque d’eau! какъ это перевести по-русски? Лужа воды или какъ?
Бетси затруднилась.
— Я думаю, пространство воды, сказала она нершительно.
— Пространство воды? Гмъ!.. Оно недурно, только не по-русски. Можно ссть здсь гд-нибудь?
— Садись! Только, пожалуйста, не разбей ничего, какъ прошлый разъ.
— А прошлый разъ разв я что-нибудь?..
Раздался страшный трескъ.
— Что такое? обернулась Бетси съ отчаяніемъ.
— Я вошелъ во что-то.
И, привскочивъ, онъ высвободилъ ногу изъ ящика съ черепками, которые тотчасъ же и разсыпались по полу. Тутъ были разныя модели, осколки тарелокъ, чьи-то ноги, руки, носы и цлый карнизъ отъ чего-то.
— Я такъ и знала! воскликнула она, опускаясь на стулъ.
— Ну, не пускай меня къ себ! ну, что-жъ длать! говорилъ онъ, садясь за полъ и, собирая осколки.— Это вдь старье. Ты посмотри! я только добилъ то, что нужно было добить.
Онъ собиралъ горстями осколки и бросалъ ихъ назадъ въ корзину. Бетси закрыла свой мольбертъ и стала убирать кисти.
— Что, кончила ужь?
— Разв при теб можно работать?
— Ты боишься, что я опять что-нибудь разобью? Ей-богу нтъ! ей-богу. Вотъ смотри…
Онъ бросилъ послдніе черепки и слъ въ кресло съ ногами.
— Вотъ досада, я, кажется, папиросы забылъ (онъ ощупалъ въ лвомъ боку карманъ). Нтъ тутъ, слава Богу!
Онъ вытащилъ завернутые въ бумажку папиросы. Бетси сла къ столу и вынула какіе-то рисунки.
— Напомни мн, пожалуйста, сказала она: — я теб куплю портсигаръ.
— Зачмъ? Вотъ еще! Чмъ это нехорошо? (Онъ развернулъ бумажку).— Отличная вещь!..
— А что, спросилъ онъ, помолчавъ:— какъ идутъ твои дла съ генераломъ?
— Ты неисправимъ, отвтила она, не оборачиваясь.— Вчно одно и тоже!
— Я хочу подать теб добрый совтъ! продолжалъ онъ, не смущаясь.— Вы очень медленно спшите. Такъ вы лтъ черезъ двадцать дойдете только до перваго объясненія, а такъ какъ а столькихъ лтъ не проживу, то и лишенъ буду удовольствія протанцевать на вашей свадьб.
Бетси продолжала что-то чертить, такъ что видна была только ея тонкая шея съ золотой цпочкой креста и зачесанные назадъ, собранные на одну шпильку, не длинные, но пушистые волосы.
— Что-жъ, пожалуй! сказала она какъ-то странно:— сватай меня. И чмъ скорй, тмъ лучше. А за кого — это мн ршительно все равно.
Бобиковъ спустилъ ноги съ кресла.
— Какъ я долженъ это понимать?
— А такъ. Я теперь пойду за кого хочешь. (Она встала и поправила волосы). У тебя есть какая-то слабость къ твоему Левицкому. Я ея не раздляю, говорю теб откровенно. Но… au fond a m’est gal. Если онъ не лучше, то и не хуже другихъ. Онъ мн всегда казался какой-то умной, но скучной, очень скучной книгой, которую какъ ни читай, никогда не дочитаешь до конца.
— И отлично! воскликнулъ Бобиковъ.— Значитъ, интересъ никогда не проаадетъ.
— Его нтъ совсмъ, замтила она съ печальной улыбкой.
— Онъ явится потомъ. Да и, наконецъ, о мой другъ, умную книгу хорошо имть на стол, даже и не разрзанною. А глупую ты прочтешь и бросишь подъ столъ. Что пользы?
— Это правда… Я боюсь только одного, чтобъ меня не купили за деньги. Мн кажется, что такъ на мн никто не женится. Вотъ почему твой Левицкій — у него вдь ничего нтъ, ты самъ мн говорилъ — иногда меня… заставляетъ подумать. Что если онъ меня покупаетъ?
— Что за мысль! остановилъ ее Бобиковъ, который въ душ былъ совершенно увренъ, что онъ ее именно покупаетъ.
— И потомъ, продолжала она:— онъ служитъ, длаетъ себ карьеру, Онъ не могъ бы, напримръ, ухать изъ Петербурга.
— Да куда же ухать? за-границу?
— Нтъ, ты знаешь, папа даетъ мн имнье. Я хотла бы жить тамъ. Это моя мечта. Я давно объ этомъ думаю.
— Что же ты тамъ будешь длать?
— Я отдамъ его въ аренду, объясняла она. немного конфузясь:— и сама буду жить тамъ, а потомъ разъ въ недлю по воскресеньямъ буду собирать у себя арендаторовъ, буду длать имъ маленькіе вечера…
— Кому это? купцамъ-бородачамъ, которые ходятъ въ смазныхъ сапогахъ и будутъ твою землю сдавать мужикамъ за двойную цну?
— Да нтъ! совсмъ нтъ, перебила она горячо.— Я ее сдамъ простымъ рабочимъ, фермерамъ. У насъ совсмъ нтъ фермеровъ, это надо сдлать, говорила она, затрудняясь выраженіями.— Отчего же за-границей это есть, а у насъ нтъ. Это очень хорошо… c’est une tr&egrave,s bonne institution. А мы живемъ въ Петербург, мы въ деревн никогда не живемъ. Это пусто, это, какъ бы теб сказать, скучно даже.
— Ну, скука — это у васъ фамильная черта.
— Нтъ, ты меня не понимаешь! продолжала она, волнуясь.— Я не умю говорить. Я не могу теб объяснить, чего именно я хочу. Ты не знаешь моей жизни! Она такъ глупо проходитъ! такъ глупо, такъ глупо, что я не умю даже сказать теб…
Бобиковъ былъ совершенно равнодушенъ къ этимъ жалобамъ свояченицы. Он слишкомъ напоминали ему стоны его жены. Къ тому же онъ, по натур своей, былъ ршительно неспособенъ раздлять чужое горе. Онъ никогда, поэтому, не здилъ въ дома, гд были больные, покойники и семейныя непріятности.
— Что твоя жизнь идетъ глупо, ты этимъ, мой другъ, не убивайся. У кого она идетъ умно? Ты постарайся, чтобъ она шла пріятно — voil! Вотъ въ чемъ вопросъ! Генералъ будетъ теб говорить, что сила не въ этомъ, что главное въ жизни долгъ. Ты ему не врь. Это онъ вретъ. Это онъ только съ виду такой, что къ нему на рыжей коров не подъдешь, въ сущности, онъ малый ничего себ. Онъ и спитъ, и видитъ, какъ бы ему пожить въ свое удовольствіе. Теперь онъ теб этого не скажетъ, а вотъ будешь его женой, погоди…
— Мн нравится въ немъ одно, сказала она задумчиво:— это то поступокъ съ Алексемъ. Вс отъ него отвернулись, онъ динъ его не оставилъ. Je sais, il y a quelque chose de noble au fond de tout cela.
— Ну, да. Нтъ, да онъ славный малый, хвалилъ его Бобиковъ, который въ душ считалъ этотъ самый его поступокъ съ Яковлевымъ не стоющимъ вниманія.— Въ дружбу играетъ! ршилъ онъ, въ великодушіе… Но разъ уже пустившись сватать его, онъ никакъ не могъ остановиться, хотя ршительно не могъ бы сказать, изъ за чего онъ такъ хлопочетъ. Просто ему хотлось удрать штуку, какъ онъ иногда выражался, а потомъ посмотрть, что изъ этой штуки выйдетъ.

IV.

Въ тотъ же день посл обда, за которымъ подавались какія-то удивительныя кушанья, которыя, однако, не вс можно было сть, приказано было опять заложить парадный фаэтонъ, чтобы везти гостей въ имнье къ Бутурлинымъ. За обдомъ Левицкій сидлъ рядомъ съ Бетси, но говорить съ ней не могъ, потому что все время къ нему обращался съ разговоромъ самъ хозяинъ.
Вставая изъ-за стола, чтобы пойти къ себ во флигель покурить, онъ многозначительно взглянулъ на Бетси, которая отвтила ему такимъ же многозначительнымъ взглядомъ. Настроенная Бобиковымъ, она уже сама начинала жалть, что дло затягивается и нельзя тутъ же, не выходя изъ-за стола, покончить его.
— Voulez-vous faire un tour de jardin? продолжала она.
Левицкій, молча поклонился и пошелъ вслдъ за ней къ балкону.
— Курить позволяется? спросилъ онъ, спускаясь въ садъ.
— Сколько хотите!
Она подняла опять свои кружевныя юбки, считая неприличнымъ мести ими дорожки сада. На этотъ разъ она была вся въ черномъ, цвтъ, который шелъ къ ней особенно. Ея плечи и руки, сквозившія изъ-подъ чернаго барежа, были необыкновенно хороши, она это знала и какъ-то снисходительно улыбалась, точно прося извиненія за свою слишкомъ явную красоту. Но она не была красавицей, и это она тоже знала, она была въ мод, была tr&egrave,s comme il faut, и за ней увивались толпы молодыхъ людей. Здсь, въ этой деревенской глуши, гд иго семейнаго деспотизма чувствовалось особенно сильно, она рада была всякому, кто вырвалъ бы ее изъ отцовскаго дома. И Левицкій, который зимой, получилъ бы врнйшій отказъ, здсь имлъ сто шансовъ противъ одного, что получитъ ея согласіе. Она ждала, съ чего онъ начнетъ. Но онъ только похвалилъ садъ и нашелъ, что домъ значительно бы выигралъ, еслибъ его перенесли подальше.
— Ахъ, это все равно, замтила она.— Мы здсь никогда почти не живемъ. Я не знаю, что вамъ за охота покупать здсь имнье. Такое противное мсто!
Онъ посмотрлъ на ея профиль и съ видомъ знатока скользнулъ взглядомъ по ея плечамъ.— Желаніе быть ближе къ вамъ! хотлъ онъ сказать, но языкъ не повернулся.
— Я люблю срую русскую природу. Я нигд не чувствую себя такъ хорошо, такъ какъ-то грустно хорошо, какъ въ этихъ сренькихъ поляхъ. Это мое, родное… Вся моя жизнь такая же тусклая и неприглядная, какъ вотъ эта родная картина.
— Тмъ боле! возразила она, чуть-чуть дрогнувъ бровью.— Тутъ еще скоре хочется отдохнуть хоть на чемъ-нибудь. Нельзя же всю жизнь прожить безъ удовольствій.
— Вы молоды, въ ваши годы это понятно. Но есть извстные года, извстный взглядъ на жизнь, когда все это кажется такимъ пустымъ звукомъ! Я вошелъ въ т лта, когда остаются одн обязанности, правъ больше нтъ. Права на что? на удовольствіе? на радости жизни? Я свою долю получилъ. Какъ я съ нею распорядился, это другой вопросъ. Думаю, что еслибъ мн предложили жить сначала, я бы распорядился иначе.
Они вошли въ тнистую дорожку, и она опустила зонтикъ, который своей бахрамою закрывалъ ея прекрасные глаза.
— Мн вотъ что интересно… Вы сейчасъ сказали, что еслибы можно было жить сначала…
— Да? повторилъ онъ вопросительно.
— Что бы вы сдлали тогда?
— Я бы прежде всего женился и, за невозможностью сдлать что-нибудь порядочное изъ себя, сдлалъ бы порядочныхъ людей изъ моихъ дтей.
— Это еще отъ васъ не ушло и теперь.
— Я слишкомъ старъ, чтобы надяться поставить моихъ дтей на ноги. А имть ихъ только для того, чтобы бросить потомъ на произволъ судьбы, это нетолько жестоко, это преступленіе. Я бы спрашивалъ себя постоянно, имлъ ли я въ сущности право дать имъ жизнь.
‘О чемъ это онъ? думала она, замедляя шагъ.— Чего онъ еще ждетъ? Разв онъ не знаетъ, что посл завтра мы узжаемъ’.
И досада, нетерпніе, волненіе вызвало слабую краску на ея лицо.
— Вы устали? Спросилъ онъ.
— Нтъ! отвтила она съ досадой.
— Какъ это непріятно, что мн нужно нынче хать къ этому господину.
— Разв это такъ необходимо?
Онъ поднялъ голову и встртилъ ея строгій, недоумвающій взглядъ. Значеніе его осталось для него темно. Политика Бобикова была ему неизвстна и весь ихъ утренній, столь интересный для него разговоръ оставался для него тайной.
— Какъ, разв это необходимо? возразилъ онъ, смясь.— Я 600 верстъ сдлалъ для того, чтобы видться съ нимъ. Вы хотите, чтобы я сдлалъ еще 600 и ухалъ отсюда, не видавши его! Знаете, вы мн напомнили одно очень старинное четверостишіе, которое я читалъ, помнится, въ какихъ-то толстыхъ книжкахъ, отъ которыхъ пахло мышами:
Non, pour te voir trois mille pas
А mon empressement,
Clyton, ne content gu&egrave,re,
Mais il me cote trop d’en faire
Six mille pour ne te voir pas.
‘Каковъ! Онъ мн еще стихи читаетъ! разсердилась она.— А все этотъ глупый Бобиковъ. Чего онъ тутъ напуталъ!..’
— Merci sa вашу любезность, сказала она насмшливо, скрывая подъ улыбкой кипвшую въ ней досаду.— Вы такъ торопитесь объяснить, что вы пріхали къ какому-то Бутурлину, что мы, какъ бы ни желали этого, никакъ не можемъ принять вашъ визитъ на свой счетъ.
Левицкій бросилъ недокуренную сигару въ траву и быстро обернулся.
— А что бы вы сказали, еслибы я сказалъ вамъ, что сдлалъ тысячу верстъ для того, чтобы видть васъ… васъ одну?
Бетси поблднла. Неожиданность этого перехода испугала ее.
— Это неправда, пробормотала она и сама почувствовала, что нужно было сказать не то.
— А между тмъ это такъ, повторилъ онъ печально.— Я халъ для васъ, и вы это знали.
Она молчала. ‘Неужели? думала она съ ужасомъ.— Вотъ еще одно слово и все кончено… И назадъ ужь нельзя вернуться’.
— Вы знаете, что за этимъ слдуетъ? продолжалъ онъ, понижая голосъ.— Вы угадываете, что я хочу вамъ сказать теперь?
Она молчала. Въ этомъ случа, она знала, молчаніе не портитъ ничего. А мысли съ непривычной для нея быстротой неслись у нея. Она чувствовала не то, чтобы страхъ, а скорй разочарованіе и не смла поднять глазъ, чтобы не увидать его такимъ, какимъ она привыкла видть его: некрасивымъ и не совсмъ ужь молодымъ. ‘Однако, нравится же онъ женщинамъ! думала она, вспоминая свою сестру, которая была отъ него безъ ума.— Нтъ, въ немъ есть что-такое… Онъ уменъ, онъ далеко пойдетъ’.
Дальше она не помнила. Онъ что-то говорилъ ей, она сказала: да.
— Я не хочу обманывать васъ, продолжалъ онъ.— Соединяя свою судьбу съ моею, вы теряете право на лучшую и, конечно, боле блестящую партію. Я бденъ… вы это знаете, впрочемъ. Я не скрывалъ этого. (Онъ говорилъ это съ какимъ-то удовольствіемъ, точно мстилъ ей за то, что она такъ скоро согласилась). Я незнатнаго происхожденія. Но… уврены ли вы, что вашъ отецъ посмотритъ на это такъ же?
Она ршилась, наконецъ, взглянуть на него. ‘Какой онъ маленькій!’ подумала она.
— Папа васъ очень уважаетъ.
— Я не молодъ… Мн 35 лтъ — вамъ 20.
Она опять посмотрла на него. ’35 лтъ! Это еще не такъ много’.
— Теперь… самое тяжелое для меня признаніе. Я очень самолюбивъ. Я не прощаю обидъ. Это то я не говорилъ еще ни одной женщин. Но той, которая будетъ моей женой, я долженъ сказать все.
Она чувствовала, что смлость оставляетъ ее. У него вдругъ зазвучали какія-то ноты, прежде ей незнакомыя.
— Вотъ мои недостатки. Теперь достоинства… (Онъ остановился). Вы видите, я откровененъ… Начнемъ съ отрицательныхъ. Въ карты я не играю, вино пью, но умренно, о честности я думаю вмст съ однимъ французскимъ поэтомъ, что есть честность двоякаго рода, одна — это честность обиходная, для домашняго употребленія, ровно настолько, сколько нужно, чтобы не быть повшеннымъ, другая — честность безусловная, нетолько поступковъ, но даже и мыслей. Послднюю я уважаю и насколько возможно стараюсь къ ней приблизиться… Что съ вами? Вы очень блдны.
— Я устала, могла она только выговорить и шатаясь, опустилась на скамью.
Онъ припалъ губами къ ея рук.
— Дитя мое! еслибы вы знали, какъ я счастливъ!

V.

Черезъ часъ онъ ужь ухалъ съ Бобиковымъ смотрть имніе. Нсколько минутъ, проведенныхъ имъ въ саду, настолько измняли вс его планы, что о покупк имнія онъ ужь не думалъ, но халъ потому, что далъ слово Бобикову и не хотлъ объяснять то, что произошло въ саду. Видъ у него былъ возбужденный и настолько непривычный ему, что Бобиковъ, сидвшій съ нимъ рядомъ въ экипаж, нсколько разъ удивленно оглядывался. ‘Что съ нимъ? или онъ звзду получилъ’? думалъ онъ съ недоумніемъ. Мысль о сватовств не приходила ему въ голову. По его мннію, Левицкій такъ скоро это сдлать не могъ. ‘Ему надо на это, по крайней мр, мсяцевъ пять! думалъ онъ.— Да и посл этого онъ въ двухъ словахъ не объяснится, а непремнно письменно, и тоже листахъ на пяти. Можетъ быть, онъ что нибудь и закинулъ, въ род того, что я, дескать, томлюсь въ одиночеств, да такъ и оставилъ до будущаго года’.
— Что а все хочу васъ спросить, да все забываю, началъ онъ.— Что Яковлевъ? Я его сто лтъ не видалъ. Онъ вдь у васъ теперь служитъ?
Левицкій, за минуту весело шутившій, вдругъ сдлался серьзенъ.
— Да, онъ у меня служить. Онъ жалкій человкъ.
— А что?
— Да въ тридцать лтъ трудно ломать себя. Надо отказаться отъ всего, что вошло въ плоть и кровь, вмст съ разными барскими привычками, съ небрежнымъ отношеніемъ къ длу, съ со знаніемъ, что я самъ себ господинъ и никого знать не хочу. Это хорошо, конечно, быть себ господиномъ, да только не въ томъ смысл, какъ мы это понимаемъ. Для этого нужно пониманіе того, что такое свобода, нужно однимъ словомъ дисциплина ума… А этого наше барское воспитаніе не прививаетъ. Оно даетъ намъ о свобод самыя превратныя понятія. Я хочу быть свободнымъ гражданиномъ, а свободной воли не имю…
— Да, ну, это батюшка, старая штука: рабы своихъ страстей. Это 50 лтъ тому назадъ, когда помщики не хотли отпускать на волю своихъ крпостныхъ, такъ они такъ разсуждали: на что, говорятъ, мужику свобода? Пусть онъ прежде освободится отъ своихъ страстей.
— Да, опошлить, конечно, все можно… (Левицкій помолчалъ). Я всей душой люблю Алекся… Онъ прекраснйшій человкъ, даровитый человкъ, кто объ этомъ будетъ спорить! Но разв онъ можетъ быть хорошимъ работникомъ?
‘Эге, да друзья-то должно быть… того! подумалъ Бобиковъ.— Тутъ что-то не ладно.
— Про меня говорятъ, продолжалъ Левицкій:— что я чиновникъ’ который лзетъ въ литературу. Можетъ быть, не спорю… (Бобиковъ вдругъ жестоко покраснлъ и какъ-то усиленно заморгалъ. Фраза эта была сказана имъ и неизвстно какимъ образомъ дошла до Левицкаго). И можетъ быть, это очень смшно, что чиновникъ лзетъ въ литературу, но, смю васъ уврить, что еще смшне, когда литераторъ надваетъ чиновничій мундиръ. Я, конечно, это не про Алекся говорю… У него есть настолько такта, чтобы не быть смшнымъ, но… Эта служба не по немъ. Это впору нашему брату, чернорабочему. Насъ пирожнымъ не кормили, а толкнули въ жизнь и сказали: ступай, пробивай себ дорогу самъ! Оттого мы, можетъ быть, съ такой наглостью и въ литературу лземъ, что насъ ужь ничмъ не удивишь.
Бобиковъ опять заморгалъ,
— Да, сказалъ онъ, ршившись на этотъ разъ ‘подличать’ чтобы хоть чмъ-нибудь загладить свою вину.— Это все продукты крпостного права, хоть бы тотъ же Яковлевъ… На даровыхъ хлбахъ росли, папеньки предводительствовали…
— Въ судьб Алекся есть много трагическаго, промолвилъ Левицкій задумчиво.— Онъ одинъ изъ тхъ людей, которые въ свое время не попали на настоящую дорогу и потомъ ужь, какъ ни бьются попасть на нее — не могутъ.
Бобиковъ почесалъ себ кончикъ носа.
— Ну, батенька!.. Я что-то въ этихъ неудачниковъ не больно врю.
— Нтъ, его нельзя назвать неудачникомъ. Неудачники ис кислые и злые на весь міръ. Это своего рода старыя двы. Первую половину жизни они все чего-то ждутъ, вторую — на все брюзжатъ. И потомъ, неудачникъ обыкновенно ничего не сдлалъ. Онъ все только собирался что-то сдлать. Есть другого сорта люди, которые могли много сдлать и дйствительно сдлали, только не все, что могли. Причины этому различныя. Но чаще всего одна преобладающая: это болзнь воли. Болзнь страшная, страшнй всякихъ тифовъ и дифтеритовъ… Славный лсъ какой! оглянулся онъ на крупныя, старыя сосны, утонувшія корнями въ густомъ ковр сырого мха.
— Ну, а что? продолжалъ Бобиковъ.— Вы вотъ у него часто бываете, какъ вы находите его жену?
Левицкій посмотрлъ вдаль.
— Какъ вамъ сказать? Я нахожу, что она женщина хорошая…
Бобиковъ оглянулся. Тонкія губы его спутника сложились въ какую-то неестественную улыбку. Он придавали ему то странное не то сентиментальное, не то злое выраженіе, которое заставило одну женщину сказать про него, что онъ принадлежитъ къ пород хищниковъ. Слова Бобикова вывали на его лиц что-то похожее на чувство физической боли. Они дйствительно задли его больное мсто. Чувство его къ Нин принимало острый характеръ, какого оно не имло годъ тому назадъ. Это было старое вино, оно ударяло ему въ голову. Въ его отношеніяхъ къ ней, думалъ онъ, было что-то фатальное. Въ сущности фатальнаго ничего не было, а было просто желаніе овладть ею, вырвать съ корнемъ больной зубъ и забыть о немъ. Вопросы Бобикова были ему непріятны, теперь особенно, когда судьба его связана съ другой. Онъ сдлалъ усиліе, чтобы пробудить въ себ нжность къ невст, но душа его страннымъ образомъ оставалась холодна.
И опять воспоминаніе о больномъ зуб представилось ему. Нтъ, надо было все это скорй кончить. Къ тому же, его отношенія къ Яковлеву становились съ нкоторыхъ поръ слишкомъ натянутыми.

VI.

Вернувшись въ Петербургъ, онъ вдругъ почувствовалъ, какъ слетла съ него вся эта блажь. Дорога на него, какъ и на Бобикона, производила благотворное вліяніе. Онъ чувствовалъ себя свжй. Въ немъ вдругъ закипала новая жизнь, мысль пріобртала необыкновенную ясность и блескъ, будущее всецло принадлежало ему. Что тамъ, гд-то, были какіе-то Яковлевы, объ этомъ онъ какъ-то смутно и не безъ труда вспоминалъ. Видъ пыльнаго Петербурга, загороженныхъ лсами домовъ и варившагося на улицахъ асфальта, подйствовалъ на него возбуждающимъ образомъ. Да, Петербургъ былъ ему родной городъ и, хотя онъ восхищался срыми русскими полями, но душныя петербургскія улицы были ему милй всякихъ полей и лсовъ.
Мысль, что онъ человкъ уже почти женатый и притомъ на одной изъ богатыхъ невсть Петербурга, тотчасъ же положила свою особую дловую складку на его лиц.
Согласіе Полнова было получено. Онъ далъ его, хотя и свысока, но все таки далъ. Поздка за-границу не была отложена, но было ршено вернуться раньше, чтобы заняться приданымъ и вообще денежными длами невсты. Петербургскимъ роднымъ Полновыхъ ничего еще пока не было извстно, но Левицкій, увидавъ у себя на стол карточку стараго гофмейстера, своего ближайшаго начальника по служб и родного дяди своей невсты, ршилъ въ тотъ же день отдать ему визитъ.
Кром чисто родственныхъ чувствъ, тутъ было еще кое-что другое: желаніе укрпить за собой позицію и найти въ этой семь точку опоры противъ своихъ все умножающихся враговъ въ министерств. Со вступленіемъ новаго лица въ управленіе министерствомъ, нашъ герой чувствовалъ, что почва подъ нимъ колеблется, что-то такое есть, чего не было прежде въ его служебномъ положеніи. Онъ былъ повышенъ, получилъ прибавку содержанія и вообще вс видимые знаки отличія получилъ, но не получалъ невидимыхъ, тхъ, къ которымъ его душа стремилась особенно. Его новый начальникъ былъ съ нимъ какъ-то изысканно вжливъ, но при этомъ ставилъ барьеръ, за который приглашалъ его не переходить.
Онъ звалъ его даже на вечера къ себ, но на этихъ вечерахъ Левицкій чувствовалъ себя совершенно одинокимъ. Нигд онъ не сознавалъ съ такой болью своего плебейскаго происхожденія, какъ въ этой толп, наполняющей министерскія гостинныя. На него смотрли тамъ или съ удивленіемъ, или просто не замчали. Но ничто такъ не оскорбляло его, какъ невниманіе къ нему женщинъ. Вражду мужчинъ онъ еще могъ объяснить себ: это была ненависть людей, увидавшихъ среди себя боле умнаго и талантливаго, чмъ они, и вдобавокъ еще человка не ихъ круга. Но пренебреженіе женщинъ, которыя едва отличали его отъ лакеевъ, разносившихъ гостямъ чай, изъ которыхъ ни одна почти не хотла говорить съ нимъ, не интересовалась съ нимъ познакомиться, а, познакомившись, черезъ минуту забывала — это давило, принижало его, это возбуждало въ немъ тайную ненависть къ нимъ. Онъ отмчалъ тхъ, которыя были лучше другихъ одты и держали себя надменне и говорилъ себ: вотъ эту хорошо бы имть своей любовницей. Среди этого блеска свчей, звздъ и женскаго тла, онъ впервые почувствовалъ, какой зврь въ немъ просыпается и хищными глазами смотрлъ на всхъ красивыхъ и некрасивыхъ женщинъ, проходившихъ передъ нимъ.
Женитьба на Полновой, онъ былъ увренъ, откроетъ ему, наконецъ, двери этого кружка. Онъ войдетъ туда, какъ равный и тогда… что будетъ тогда, онъ представлялъ себ смутно, но онъ испытывалъ ощущеніе человка, который, среди голой степи, представляетъ себ, что онъ пьетъ чистую и холодную воду.
— Надо, однако, създить къ гофмейстеру! вспомнилъ онъ, перебирая письма, накопившіяся въ его отсутствіе и отпивая маленькими глотками черный кофе, поставленный передъ нимъ.
Посл писемъ, онъ принялся за бумаги. Одна изъ нихъ вызвала на его лиц тнь неудовольствія. Это была статистика его отдленія. Статистика вообще не пользовалась уваженіемъ въ министерств. Его предшественникъ никогда въ нее не заглядывалъ и даже на домъ къ себ не бралъ. Левицкій поступалъ иначе: онъ бралъ ее къ себ и… никогда не читалъ. Отъ этого вообще между чиновниками сложилось убжденіе, что, составляя ее, можно врать, сколько угодно, никто поврять не станетъ. Разв начальникъ отдленія возьметъ бумаги къ себ на домъ и, подержавши ихъ нсколько времени, скажетъ, что прочелъ, что все врно, а въ дйствительности и не заглядывалъ. Другое дло, когда нужно было написать какую нибудь бумагу въ другое вдомство: тутъ все министерство ее читало и перечитывало, обдумывая каждое выраженіе.
Все это было такъ обыкновенно, что Левицкій объ этомъ и не думалъ. Но тутъ между бумагами была одна, написанная Яковлевымъ. Это возбудило въ немъ разныя непріятныя воспоминанія и, между прочимъ, о томъ, что Яковлевъ позволялъ себ разныя фамильярности на служб и послдній разъ при всхъ сказалъ ему ты. Онъ не могъ не признаться, что онъ самъ всему виною. Къ чему было навязывать себ эту дружескую обузу? Дрянные аристократашки, какъ онъ мысленно называлъ своихъ враговъ, не прощали ему опредленія Яковлева, этого новаго вторженія плебейскаго элемента въ ихъ среду. Случилось то, что онъ и предвидлъ: на него стали коситься. А т, которые еще любезно кланялись ему, берегли Яковлева про запасъ, чтобы при случа сказать ему:
— Да вы посмотрите на своего пріятеля.
Покончивъ съ бумагами, онъ одлся и похалъ къ гофмейстеру.

VII.

Старый гофмейстеръ Д., извстный своей суетливостью и тмъ, что онъ каждый день загонялъ пару лошадей, объзжая весь Петербургъ, гд, по его словамъ, были у него все важныя дла, въ этотъ день, сверхъ обыкновенія, сидлъ дома.
Въ своемъ синемъ халат, съ мягкимъ, какъ подушка лицомъ, съ совершенно голымъ черепомъ, обрамленнымъ бленькой бахромкой и съ пухлой шеей, на которой отъ толщины обозначилась складка, онъ похожъ былъ на жирный комъ, ни мало непомятый жизнью.
Несмотря на свои 65 лтъ, онъ былъ еще очень рзвъ, вскакивалъ съ постели въ 7 часовъ утра и съ семи до двнадцати наполнялъ время суетой, перелистываньемъ ненужныхъ бумагъ, бранью съ камердинеромъ и, наконецъ, пересматриваньемъ счетовъ, которыми въ изобиліи награждали его жена и дти. Въ 12 онъ завтракалъ, одинъ, потому что у домашнихъ только еще начиналось утро, и отправлялся на службу. Часамъ въ 5-ти карета привозила его обратно. Съ этихъ поръ до обда онъ спалъ, посл обда, если не было постороннихъ, онъ спалъ опять или врне дремалъ въ гостииной у жены, всегда недовольный тмъ, что она не уметъ его занять.
— Ну, вотъ, говорилъ онъ: — что это за удовольствіе? соберутся и сидятъ. Чего сидятъ?
— Ахъ, Pierre, замчала ему жена:— да иди, пожалуйста, къ себ!
— Да не могу я идти къ себ. Можно, наконецъ, придумать что-нибудь… развлеченіе какое-нибудь.
— Какое же развлеченіе? Ну, пошли за кмъ-нибудь.
— Что такое пошли! Разв я въ своей семь не могу найти развлеченія? Что мн, музыкантовъ что ли нанимать? Или этихъ вашихъ спиритовъ, которымъ по сту рублей за вечеръ платить, чтобы они меня въ глаза дурачили. Да я лучше на эти деньги пьянъ напьюсь. Je me griserai pour cet argent l.
Гофмейстерша вздыхала. Она знала, къ чему это клонится. Старикъ хотлъ, чтобы кто нибудь слъ играть съ нимъ въ шахматы, до которыхъ онъ былъ большой охотникъ и, проигрывая, всегда сердился, хотя, кром ходовъ, въ игр едва ли что нибудь смыслилъ. А между тмъ, чтобы не было въ дом крику, необходимо было, чтобы кто-нибудь ему проигралъ. Кром шахматовъ, онъ игралъ съ домашними въ карты, въ скучнйшую игру ‘мистигри’, которой научила его какая-то австрійская графиня.
Съ посторонними онъ игралъ въ вистъ по четверть копейки, но большой онъ не садился, изъ боязни проиграть свое состояніе. И въ клуб, гд вс знали его за милліонера, онъ до тхъ поръ блуждалъ по заламъ, пока не находилъ себ партнера по четверть копейки.
Скупъ онъ былъ ужасно, и въ т дни, когда нужно было платить по счетамъ жены, вызжалъ изъ дому раньше, прізжалъ поздне, дольше бранился съ камердинеромъ и называлъ дтей неблагодарными. Какой бы обдъ ему ни подали въ эти дни, онъ всегда находилъ его слишкомъ тяжелымъ и, показывая пальцемъ на то мсто груди, гд у него будто бы остановилось все съденное за обдомъ:
— Я не варю! кричалъ онъ.— Je ne dig&egrave,re plus. Меня отравить хотятъ.
Жены своей онъ боялся и, кром тхъ случаевъ, когда нужно было платить за нее деньги, не смлъ ей ни въ чемъ отказать. Вс свои длишки онъ держалъ отъ нея въ тайн и спшилъ кончать потихоньку, чтобы никто въ дом не зналъ. Страсть длать что нибудь потихоньку была въ его характер. Какъ и вс слабохарактерные люди, онъ боялся и не любилъ возраженій. Онъ все маклачилъ что-то про себя, запираясь на замокъ. Нужно ли было продать дв десятины лсу или перемнить обои въ кабинет, онъ держалъ это въ большой тайн это всхъ.
Когда Левицкій пріхалъ, его приняли не сразу. Его превосходительство былъ занятъ, ея превосходительство была не одта. Его просили подождать и провели въ маленькую гостинную, гд вс стны были завшаны портретами гофмейстера, гофмейстерши и ихъ дтей во всевозможныхъ костюмахъ: итальянскихъ, тирольскихъ, рыбачьихъ, пастушьихъ… Желаніе увковчить себя было какъ видно очень сильно въ этомъ семейств.
Левицкому пришлось дожидаться недолго. Старикъ, услыхавшій звонокъ, послалъ узнать, кто пріхалъ и, узнавъ, что Левицкій, веллъ его просить. По служб Левицкій числился его помощникомъ, на дл онъ всмъ управлялъ, а гофмейстеръ только суетился и подписывалъ бумаги. Подписывалъ онъ все, что бы ему ни подали, но всегда предварительно поспоривъ и нашумвъ. Вообще онъ былъ старикашка невыносимый и служить съ нимъ было непріятно. Еслибъ не его связи и не его вліятельное положеніе, Левицкій давно съумлъ бы его ограничить. А сдлать это было не трудно: стоило только слегка прикрикнуть на него, и онъ тутъ же, бывало, присмиретъ.
— Что вы на меня кричите? говорилъ онъ въ такихъ случаяхъ, но сейчасъ же спадалъ съ тону.
‘Сказать ему разв, что я женюсь на его племянниц? думалъ Левицкій, глядя, какъ суетливый старикашка рылся на стол, отъискивая свое пенсне.— Нтъ, подожду! Пускай сами узнаютъ, а то это будетъ имть видъ, какъ будто я напрашиваюсь къ нимъ въ родство’.
— Ну, что? слышали про нашу комиссію? спросилъ гофмейстеръ, укрпивъ на носу пенсне, которое, защемивъ ему кожу между глазъ, придавало ему смшное выраженіе.— Дроздовъ предсдательствуетъ! слышали? Ученыхъ хочетъ пригласить. И вы тоже будете?
Левицкій заявилъ, что онъ выбранъ секретаремъ. Комиссія эта, о которой не могъ равнодушно говорить гофмейстеръ, потому что тамъ предсдательствовалъ его врагъ Дроздовъ, возбуждала тайную радость Левицкаго, много работавшаго по вопросу, который долженъ былъ тамъ обсуждаться. Онъ видлъ въ этомъ случай выдвинуться и еще разъ напомнить о себ. Посл долгихъ лтъ службы, съ именемъ вполн уже составленнымъ, тяжело было видть себя опять въ положеніи школьника, сдающаго свой первый экзаменъ, но онъ не даромъ говорилъ про себя, что онъ чернорабочій и труда не боится. Что трудъ, когда нужно было показать новому начальству, какъ онъ можетъ быть полезенъ и даже просто необходимъ ему! Онъ былъ одинъ изъ тхъ людей, которые живутъ не настоящимъ, а будущимъ. Каковы бы ни были ихъ дарованія, ихъ неограниченныя желанія всегда превышаютъ средства къ ихъ удовлетворенію. Отъ этого въ душ ихъ горитъ неугасимый огонь желаній. Они раньше времени старютъ и, потерявши на половин своего жизненнаго пути волосы, здоровье, краски на лиц, до послднихъ лтъ сохраняютъ только лихорадочный блескъ взгляда и нервность движеній.
Просидвъ около часа съ гофмейстеромъ, онъ получилъ приглашеніе отъ хозяйки пожаловать къ ней. Ее онъ засталъ не одну, а съ гостемъ. Гость, едоръ едоровичъ Арнольдъ, былъ молодой человкъ, постоянный поститель ихъ дома, проводившій все свое время съ хозяйкой. Левицкій ни минуты не обманывался насчетъ ихъ истинныхъ отношеній и вмст со всми смотрлъ на него, какъ на послднюю любовь гофмейстерши. Въ молодости она имла ихъ нсколько, но съ теченіемъ времени успокоилась на одной. Она была когда-то хороша и до сихъ поръ сохранила слды миловидности. Одвалась она моложаво и любила слыть за старшую сестру своей дочери. Никто изъ домашнихъ не видалъ ее иначе, какъ во всемъ парад и едва ли кто-нибудь изъ дтей зналъ достоврно, что у нея свое и что чужое.
Когда Левицкій вошелъ, она что-то вязала, а рядомъ съ ней на низенькой табуретк сидлъ Арнольдъ съ записной книжкой, въ которой отмчалъ что-то ногтемъ. Онъ вскинулъ на него лорнетъ, холодно поклонился и продолжалъ свои отмтки. Между нимъ и Левицкимъ былъ антагонизмъ двухъ людей, длающихъ себ карьеру, изъ которыхъ каждый, по своему, думаетъ о другомъ, что онъ подлецъ. Арнольдъ былъ красивъ. Въ его лиц было и нахальство, и фатовство, и большая искра ума: глаза срые съ блескомъ, волосы рдкіе, зачесанные назадъ, губы красивыя, но чувственныя. Въ общемъ то вызывающее выраженіе, которое нравится женщинамъ. Гофмейстерша встртила Левицкаго очень любезно. Разговоръ зашелъ, между прочимъ, о Яковлев и коснулся его газеты. Ее купилъ одинъ знакомый Арнольда, но, не сладившись дломъ, самъ искалъ теперь, кому бы ее продать. По этому поводу, гофмейстерша выразилась, что русскія газеты ее не удовлетворяютъ, что это не Органы, а просто спекуляція.
— C’est une mani&egrave,re de gagner за vie. Приходите и пишите, что хотите… pourvu que vous payiez. Заплатите деньги и пишите.
— Вы немножко не такъ выражаетесь, замтилъ Арнольдъ.— Тотъ, кто пишетъ, ничего не платитъ, а, напротивъ, ему платятъ.
Гофмейстерша смшалась. Она помнила, что однажды, когда ея мужъ написалъ статью о землевладніи, то за помщеніе ея въ какой-то газет заплатилъ триста рублей. Это она помнила и изъ этого вывела свое ошибочное заключеніе. Но съ женскимъ тактомъ тотчасъ же поняла свою ошибку и не стала разъяснять ее, а, напротивъ, скользнула по ней.
— Это все равно, проговорила она.— Peu importe. Кто кому платитъ, я ли, мн ли — не все ли это равно? Но я васъ спрашиваю, можно ли писать искренно, когда пишешь за деньги?
— Вы все на неврную точку становитесь, отозвался опять Арнольдъ.— Если вы думаете, что кто нибудь пишетъ даромъ, вы жестоко ошибаетесь. Даромъ ничего не длаютъ. Гюго хорошія вещи пишетъ, но хорошія и деньги беретъ.
— Ахъ, это совсмъ не то. Вы меня не хотите понять. (Она сдлала движеніе, но не стала продолжать и обратилась къ Левицкому). Monsieur Левицкій, вы видаетесь съ Яковлевымъ? Правда, что вы съ нимъ хороши?
— Да, мы съ нимъ знакомы, отвтилъ Левицкій уклончиво.
— Вы знакомы съ его женой? Правда, говорятъ, она очень умная женщина?
— Да, она образованная женщина.
— Она чмъ-то занимается? Химіей, кажется?
Левицкій закусилъ губы. Ему было досадно за Нину. Химіи онъ ей не прощалъ.
— Я думаю, что она занимается ею, какъ вообще женщины чмъ-нибудь занимаются: он обыкновенно начинаютъ съ того, что вкладываютъ въ дло всю свою душу, но такъ какъ душа имъ нужна еще на многое другое, то он очень скоро и охладваютъ.
— Merci. Вы хорошаго мннія о насъ! Мн кажется, напротивъ, что я только то и могла бы хорошо сдлать, чему отдалась бы всей душой.
— Ну, да, это вамъ только такъ кажется, перебилъ Арнольдъ:— потому что вы никогда ни за что не брались серьзно.
По его дерзко-небрежному обращенію съ ней, видно было, что онъ держалъ ее въ рукахъ. Она вспыхнула и ничего не сказала.
‘Вотъ какъ нужно обращаться съ любовницами, подумалъ Леіицкій.— Женщины горды только съ тмъ, кто ихъ не бьетъ.’

VIII.

Возвращаясь домой, онъ твердо ршилъ, что никуда больше не пойдетъ и просидитъ вечеръ дома. На завтра былъ докладъ и нужно было приготовиться.
Онъ даже снялъ съ себя сюртукъ и надлъ свое старое пальто, замнявшее ему халатъ, чтобы быть вполн свободнымъ. Зимой онъ въ этихъ случаяхъ приказывалъ затопить каминъ и зажечь везд лампы и свчи (маленькая роскошь, которую онъ позволялъ себ, когда работалъ вплотную), теперь же ограничился тмъ, что веллъ открыть окна и, прислушиваясь къ далекому гулу экипажей, придвинулъ къ столу свое низенькое кресло. Но едва усплъ онъ это сдлать, какъ принесли письмо. Письмо было отъ Нины и заключало въ себ нсколько строкъ, въ которыхъ она просила его придти къ нимъ, прибавляя, что мужъ нездоровъ, не выходитъ и хандритъ.
Левицкій положилъ письмо въ то отдленіе стола, надъ которымъ французскими буквами значилось: А rpondre! и придвинулъ къ себ бумаги.
Весь строй его мыслей въ этотъ день былъ не таковъ, чтобъ онъ могъ думать о Яковлевыхъ.
Продолжая работать надъ докладомъ и набрасывать на бумаг то, что онъ завтра скажетъ или, по крайней мр, могъ бы сказать графу, онъ чувствовалъ, какъ его голова постепенно разгорячается и, наконецъ, пламенетъ, а мысль противъ воли летитъ съ такой быстротой, что, наконецъ, невозможно становится работать. Онъ всталъ, подошелъ къ открытому окну и нсколько времени смотрлъ на блдные сумерки іюньской ночи, стараясь утишить пожиравшій его огонь.
Годъ тому назадъ, онъ не зяалъ этихъ волненій.
Мсто графа занималъ прежде методичный нмецъ, смотрвшій на свое министерство, какъ на пущенное колесо, которое не нужно останавливать, но можно иногда тормозить. Онъ скоро привыкалъ къ лицамъ, не любилъ нововведеній и любилъ, чтобъ ему докладывало одно и то же лицо въ одни и т же часы. Красоты слога онъ не понималъ и не одобрялъ, но прощалъ, какъ мы прощаемъ дурныя привычки своимъ близкимъ. Докладъ у него обращался въ какую-то скучную, тяжелую формальность. Не то было теперь. Тонкая улыбка графа, его склонность къ ироніи и всмъ извстная ясность ума задвала докладчика за живое: это были т шпоры, отъ которыхъ конь горячится и взвивается на дыбы. Левицкій чувствовалъ, что за одну такую улыбку умнаго вольможи можно отдать вс женскія улыбки въ мір. Онъ долго не могъ заснутъ въ эту ночь.
Когда онъ всталъ, было уже почти 9 часовъ. Надо было торопиться. Докладъ у графа начинался въ десять. На этотъ разъ, однако, онъ прошелъ вяло. Графъ слушалъ невнимательно, хотя и съ одобрительной улыбкой и нсколько разъ сказалъ:
— Да, это совершенно врно… Это мы потомъ увидимъ.
У него была странная и для людей, мало его знавшихъ, опасная черта: хотя бы онъ даже совсмъ не слушалъ человка или былъ чмъ-нибудь недоволенъ, онъ всегда сохранялъ благосклонный видъ. Нужно было очень близко изучить его, чтобы иногда, по дрожанію его губъ или движенію пальцевъ, угадать его чувства. Никогда не нужно было смотрть ему въ глаза: глаза не выражали ничего и жестоко ошибся бы тотъ, кто вздумалъ бы читать въ нихъ. Левицкій чувствовалъ, какъ непроницаемость этого взгляда отнимаетъ у него смлость, энергію и даже надежду на что либо. Внезапное уныніе овладло имъ. О вчерашнемъ не было и помину. Въ голов ползли какія-то вялыя мысли, спать хотлось, не думать ни о чемъ.
— Ахъ, да! у меня тамъ письмо лежитъ, вспомнилъ онъ.
Вдругъ что-то дрогнуло у него. Какая-то горячая струйка пробжала по жиламъ. Она ждала его…

IX.

Самыя противуположныя чувства волновали его, когда онъ поднимался по грязной лстниц въ бдную квартирку Яковлевыхъ. Что, еслибъ могъ его видть кто-нибудь изъ сослуживцевъ, тхъ накрахмаленныхъ аристократовъ, которые смотрли на него съ тайнымъ отвращеніемъ, какъ смотрятъ на паука, котораго боятся и хотли бы раздавить. Что сказали бы, увидавъ его въ такой трущоб? Онъ съ покорностью остановился на площадк, пропустилъ мимо себя дворника съ грязными ведрами и не безъ ужаса взглянулъ вверхъ на вс еще непройденные этажи. Яковлевы жили, впрочемъ, не на самомъ верху: оставалось еще что-то въ род чердака, куда не нужно было подниматься. Избалованный своей казенной лстницей. Левицкій даже забылъ, что есть такія клоаки. По крайней мр, лтъ десять онъ не ходилъ по нимъ. Это напомнило ему его студенчество.
Ея не было дома. Яковлевъ безъ сюртука лежалъ на диван, закинувъ руки за голову, но не спалъ. Левицкій угадалъ это по той быстрот, съ какой онъ открылъ глаза при его появленіи. Онъ поднялся съ дивана и молча подалъ ему руку.
— А я тебя вчера ждалъ, сказалъ онъ посл небольшаго молчанія.
— Ты нездоровъ?
— Да, такъ, пустяки. Голова болитъ.
— Однако, у тебя глаза мутные.
— Воздухъ здсь скверный. Въ деревню бы теперь!.. Левицкій промолчалъ.
— А гд же Нина Алексевна? спросилъ онъ оглядываясь.
— Ушла куда-то, не знаю.
— Ты что жъ тутъ одинъ длаешь?
— Ничего. Такъ лежу.
— Могу теб сообщить новость. Я получилъ письмо изъ Швейцаріи. (Яковлевъ поднялъ голову. Глаза его, совершенно, казалось, потухшіе, на минуту оживились). Двочки твои здоровы. Старшая длаетъ успхи. Он будутъ, впрочемъ, сами писать теб. Ты еще не получалъ отъ нихъ письма?
— Нтъ! Отвтилъ Яковлевъ, дергая усы и избгая глядть на своего друга.
Посл исторіи съ брилліантами онъ самъ сложилъ съ себя опекунство и, по общему желанію его и Полновыхъ, опекуномъ надъ дтьми былъ назначенъ Левицкій. Его практическій умъ тотчасъ ршилъ вопросъ о томъ, что длать съ дтьми.
Онъ предложилъ отправить ихъ въ Швейцарію въ одинъ изъ тхъ образцовыхъ пансіоновъ, гд, по его мннію, нетолько учатъ, но и воспитываютъ ребенка.
Яковлевъ былъ противъ этого, но, чувствуя, что въ этомъ дл онъ голоса больше не иметъ, скрпя сердце согласился. Другого выхода дйствительно не было. Оставить ихъ у себя? Но у нихъ были средства, а у него никакихъ. Онъ не могъ бы жить съ ними въ такой трущоб. Пришлось бы нанимать для нихъ другую квартиру, имть другой столъ, прислугу и тогда сказали бы, что онъ живетъ на ихъ счетъ. Одиночество этихъ бдныхъ дтей, увезенныхъ за тысячи верстъ и брошенныхъ на руки какой-то швейцарки, было ему несравненно больнй его собственнаго одиночества.
— Ну, ты слышалъ, конечно, о нашей комиссіи? началъ Левицкій.
— Какъ же! отвтилъ Яковлевъ равнодушно.
— Знаешь, кто предсдательствуетъ?
— Нтъ, не знаю.
— Дроздовъ.
— Кто это такое?
— Разв ты его не знаешь? Онъ служилъ прежде по судебному вдомству. Еще въ послднемъ дл, которое онъ велъ, онъ для всхъ двадцати подсудимыхъ въ сложности требовалъ трехсотъ пятнадцати лтъ каторжной работы.
— Смло! сказалъ Яковлевъ.
— Онъ, впрочемъ, потомъ самъ понялъ, что далъ маху и теперь всячески старается загладить это. Ищетъ популярности, заигрываетъ съ учеными, съ литераторами… Съ низшими любезенъ чрезвычайно, съ равными высокомренъ, каковъ съ высшими — не знаю. Но вообще держитъ себя надменно. Я когда на него смотрю, всегда почему-то представляю себ человка, который былъ гд-нибудь побитъ и ужасно боится, чтобъ объ этомъ не узнали. Поэтому, онъ держитъ голову высоко и говоритъ громко. Онъ вообще, какъ вс эти господа съ замаранными хвостами, такъ и нюхаетъ въ воздух, не пахнетъ ли гд-нибудь оскорбленіемъ.
Яковлевъ измнился въ лиц. Левицкій остановился, тутъ только вспомнивъ, что не слдовало объ этомъ говорить.
— Вообще, эта комиссія общаетъ быть интересной, прибавилъ онъ поспшно.
Яковлевъ молчалъ. Вс интересы Левицкаго казались ему въ эту минуту ужасно мелкими. И что за привычка у этихъ людей воображать, что ихъ мундирные вопросы всхъ должны занимать! Оживленное лицо друга раздражало его. Какое ему дло было до его радостей, ему, раздавленному, больному, униженному, ему, нищему, обездоленному на жизненномъ пиру и осужденному смотрть на то, какъ пируютъ другіе? Онъ самъ не зналъ за собой прежде того чувства, которое теперь сказало въ немъ свое гнздо: зависти къ чужимъ успхамъ.
Первый разъ судьба поставила его лицемъ къ лицу съ нуждой. Желаніе вырваться изъ ея когтей и вернуть то, чмъ онъ тридцать лтъ пользовался, не подозрвая, что это величайшее благо жизни — свою независимость, подавляло въ немъ вс другія желанія.
Расказывая о своихъ служебныхъ длахъ, Левицкій былъ далекъ отъ мысли, съ какимъ чувствомъ слушалъ его другъ.
— Знаешь, Алексй, говорилъ онъ,— ты вотъ много работалъ по этому вопросу. Мн бы хотлось поговорить съ тобой. Я какъ-нибудь приду къ теб, ты мн удлишь вечерокъ… и мы съ тобой потолкуемъ. Твоимъ мнніемъ я положительно дорожу.
— Сдлай одолженіе! сказалъ Яковлевъ.— Мои вечера къ твоимъ услугамъ… Я очень радъ тебя видть. Что касается до моего мннія, то ты за цлковый можешь его узнать въ любой книжной лавк. Прочти мою послднюю брошюрку. Постой, я даже, чтобъ не раззорять тебя на цлковый, могу теб ее презентовать.
Онъ приподнялся и досталъ съ полки, висвшей надъ кроватью, тоненькую, запыленную книжку. Левицкій остановилъ его.
— Ты забылъ, что у меня есть полное собраніе твоихъ сочиненій и даже съ твоимъ автографомъ.
— Да, я дйствительно забылъ, промолвилъ Яковлевъ, опять опускаясь на диванъ.
Левицкій засмялся.
— Я думаю, что ты скоро забудешь, какъ меня зовутъ.
— Что-жь, я буду тогда говорить теб, какъ бывало староста въ деревн говорилъ моему отцу: ты, ваше превосходительство. Вдь ты дйствительно ваше превосходительство.
Левицкій остановился, какъ бы вдругъ что-то припомнивъ.
— Да, вотъ кстати. Я не хотлъ объ этомъ говорить. Да все равно, ты самъ началъ. Ты, пожалуйста, не обижайся, Алексй… но ты вотъ при всхъ говоришь мн тм. Ты этимъ и себя, и меня ставишь въ ужасно неловкое положеніе. Это даже звучитъ какъ-то фальшиво. Это такъ же дико, какъ еслибъ мы здсь съ тобой стали говорить другъ другу вы. Мн думается, что наши отношенія будутъ тмъ лучше, тмъ, какъ бы сказать, проще что ли, чмъ меньше мы ихъ будемъ выносить напоказъ. Дружба слишкомъ святая вещь… Не знаю, такъ ты, а я не могу… мн просто больно слышать это ты, когда его слышатъ разные статскіе и иные совтники. Я не могу помириться съ мыслью, чтобы вс эти господа, которые знаютъ про меня только то, что я генералъ и чиновникъ, будутъ знать, что я съ тобой хорошъ, что я бываю у тебя въ дом, что я съ твоей женой знакомъ…
Онъ остановился и нершительно оглянулся на Яковлева. Тотъ сидлъ все въ той же поз, опираясь локтемъ на подушку, и глядлъ въ окно. Когда Левицкій кончилъ, онъ обернулся.
— Да сдлай одолженіе! Я очень теб благодаренъ. Ты напрасно мн этого давно не сказалъ.
Левицкій достоялъ, посмотрлъ въ окно, въ которое за минуту передъ тмъ смотрлъ его другъ и, чувствуя необходимость завязать разговоръ, завелъ опять рчь о комиссіи и о томъ, что если Яковлевъ желаетъ, онъ будетъ ему присылать ея труды.
— Очень теб благодаренъ. По правд сказать, меня это мало занимаетъ.
— Знаешь, Алексй, меня начинаетъ это пугать… Теб непремнно надо бывать съ людьми, а то ты здсь въ четырехъ стнахъ дйствительно дойдешь до того, что потеряешь интересъ ко всему.
Яковлевъ холодно и язвительно замтилъ, что интересъ къ ихъ комиссіямъ не есть еще интересъ ко всему, что онъ вообще не вритъ въ важность вопросовъ, которые они тамъ ршаютъ, что вопросы выдвигаетъ и ршаетъ сама жизнь, съ помощью науки, а вовсе не они.
Задтый за живое, Левицкій замтилъ, что наука наукой, но ошибки ученаго не такъ вредятъ обществу, какъ ошибки чиновника.
— Я думаю, что во всякомъ случа моя мысль получаетъ особенный интересъ, заключилъ онъ:— когда я знаю, что завтра она или перейдетъ въ законъ или будетъ признана вредной и подлежащей уничтоженію.
— Мысль твоя перейдетъ въ законъ, а ты перейдешь въ слдующій чинъ.
— Послушай, Алексй! Это вдь ужь личности наконецъ. Постарайся держаться общихъ началъ.
— Общихъ мстъ? Изволь! Давай говорить общими мстами.
Левицкаго это взорвало. Но онъ чувствовалъ, что еще одно слово и они наговорятъ другъ другу непріятностей. Онъ помолчалъ, побарабанилъ пальцами по столу, поглядлъ кругомъ себя.
‘А жизнь то незавидная! думалъ онъ, оглядывая узкія стны этой клтки, ея закопченый потолокъ (должно быть тутъ прежде жили мастеровые) и всю ея убогую обстановку. Все, что было прежде у Яковлева, весь тотъ комфортъ, къ которому онъ съ дтства привыкъ и любилъ больше, чмъ хотлъ признаться, его прекрасная библіотека, картины, все это пошло на покрытіе его долговъ. Жилъ онъ теперь очень бдно, нетолько во всемъ нуждаясь, но даже по временамъ просто бдствуя. Знакомства онъ вс оставилъ, отчасти потому, что знакомства сопряжены съ издержками, отчасти изъ самолюбія, чтобы люди, видавшіе его въ лучшіе дни, не видли его сдющихъ висковъ и потертаго сюртука.
Тоска одиночества стала задать его. Прежде, когда онъ зналъ, что стоитъ только захотть и можно пойти, куда угодно — его не тянуло никуда. Теперь, когда онъ зналъ, что идти некуда, онъ чувствовалъ непреодолимую тоску. Казалось, что такъ бы взялъ и разметалъ стны этой клтки. Никогда прежде его голова не касалась подушки днемъ, теперь онъ по цлымъ часамъ лежалъ на диван.
Незнакомое ему прежде чувство приниженности и какого-то отчаянія стало посщать его. То ему казалось, что все для него кончено, что гд-то тамъ вырыта ему могила и мсто его на земл занято другими. То онъ весь горлъ какими то желаніями, надеждой прорваться, побдить, сокрушить кого-то… Онъ точно человкъ, внезапно сброшенный въ колодезь, царапался безсильными руками по его гладкимъ стнамъ, но кричать о помощи не хотлъ. Мужество ему измняло, но гордость никогда.
Часто ночью, онъ приподнимался съ подушки и пылающимъ взоромъ смотрлъ въ темноту, засохшія губы слипались, руки холодли и дрожали. Нетолько спать въ эти минуты, онъ даже оставаться на мст не могъ и, безпрестанно перекладывая подушки, метался до самаго утра. Въ такія ночи ему казалось, что стоило только встать и пойти куда-то и все бы сдлалось само собой. Онъ торопился жить, чтобы поскорй наступало утро и можно было привести въ исполненіе то, что ночью была задумано.
Но петербургское утро убиваетъ мечты. Жизнь, полная нужды и лишеній, раздвигаетъ свои грозныя стны, готовая поглотить все, что зародилось, жило и умерло въ ночной тиши. Ночью еще ничего, жить было можно, но утромъ Яковлевъ, по собственному сознанію, испытывалъ смутное желаніе повситься. По его мннію, самое благопріятное время для самоубійствъ было именно на разсвт. Скверныя минуты бывали еще въ сумерки, когда день кое-какъ прожитъ, а съ вечеромъ еще не знаешь, что длать.

——

Левицкій уже собирался уходить, когда пришла Нина. Увидавъ его, она чуть чуть смутилась. Она устала отъ сворой ходьбы, волосы ея растрепались и лицо пылало. Левицкій всегда немного стснялъ ее, она до сихъ поръ боялась его пытливыхъ взглядовъ и въ т дни, когда ждала его, одвалась тщательнй.
— Гд ты была? спросилъ мужъ.
— У Козлова, отвтила она небрежно и посмотрла на свои большія загорлыя руки.
Жена Козлова умерла. Онъ жилъ теперь холостякомъ въ меблированной комнат, бокъ о бокъ съ какими-то студентами, и общество, посщавшее его, было исключительно мужское. Нина все меньше и меньше сидла дома, безпрестанно куда-то уходила и возвращалась задумчивая, иногда печальная.
— А вы перемнились! сказала она Левицкому, взглянувъ на его поблекшее лицо.— Вы какъ будто устали… Получили вы мое письмо?
— Вчера еще. Но я не могъ придти.
— Вы здили куда-то?
— Да, у меня было дло въ Москв.
— Это не то, о которомъ вы мн говорили?
— Какое? спросилъ онъ испуганно.
Она съ удивленіемъ посмотрла на него.
— Тамъ у вашей матери какой-то процессъ…
— Ахъ, да… Нтъ! то есть, да, отчасти и это. Собственно мое дло было гораздо важне, сказалъ онъ, оправившись.— Когда-нибудь я вамъ разскажу его.
— Можетъ быть я вамъ мшаю? спросилъ Яковлевъ, который усплъ надть сюртукъ и сидлъ сгорбившись на диван.
— Нтъ, нтъ, милый другъ! ты намъ не мшаешь. Но ты нынче въ такомъ… индифферентномъ настроеніи, что едва ли какой-нибудь разсказъ можетъ тебя занять. У насъ былъ съ нимъ разговоръ, пояснилъ онъ Нин.— Онъ нынче все отрицаетъ.
— Что же это, напримръ? спросилъ Яковлевъ, не поднимая головы.
— Да хоть бы, напримръ, важность государственныхъ вопросовъ.
— Я еще не сумасшедшій, чтобъ отрицать такія вещи. Государственные люди и государственные вопросы — дв вещи разныя. Я говорилъ о людяхъ, а не о вопросахъ.
— Что же ты, насъ порицаешь? спросилъ Левицкій, смясь.
Яковлевъ ядовито улыбнулся.
— Вотъ ты и проговорился. Насъ! Ergo — ты государственный человкъ.
Левицкій покраснлъ.
— Да ты нынче нетолько отрицаешь, ты просто придираешься ко всему. Вообще, я вижу, что ты, если и не государственный, то во всякомъ случа опасный человкъ.
Онъ и на этотъ разъ отдлался шуткой, но разговоръ этотъ видимо начиналъ тяготить его. Даже присутствіе Нины не могло вознаградить его за эти натянутыя, какъ струна, и какъ струна, готовыя лопнуть отношенія умирающей дружбы. Разговоръ не клеился. Всмъ было не по себ.
— Ну, однако, друзья мои… (Левицкій всталъ). Позвольте мн васъ покинуть.
Яковлевъ молча подалъ ему руку.
— Ты когда же на службу?
— Не знаю, вотъ какъ поправлюсь.
Нина пошла проводить гостя. Онъ торопливо надвалъ и взялъ уже шляпу, какъ вдругъ остановился.
— А что же общаніе? спросилъ онъ вполголоса.
— Какое?
Она смотрла ему прямо въ глаза.
— Обращаться ко мн, если нужна будетъ помощь друга? иди и вы измняете мн такъ же, какъ Алексй?
— Нтъ! отвтила она улыбаясь.— Если будетъ нужно, я обращусь къ вамъ.
Онъ взялъ ее за руку. Она осторожно вынула ее. Онъ не могъ ей сказать ничего, что бы не было услышано, такъ какъ перегородка была очень тонка и только нжно, многозначительно смотрлъ на нее. Она все такъ же осторожно, съ той тихой ршимостью, въ которой онъ опять узналъ прежнюю Нину, отворила ему дверь.
Переступивъ за порогъ, гд онъ не могъ бытъ услышанъ, онъ слегка придержалъ дверь рукой.
— Вы гоните меня?…
Она подняла глаза и, встртившись съ нимъ взглядомъ, вздрогнула, но не опустила ихъ. На лиц его, внезапно освщенномъ страстью, она прочла то, что въ два года ихъ знакомства ни разу еще не было высказано имъ. Минутный испугъ уступилъ мсто другому медленно, съ самой глубины души поднимавшемуся чувству: что-то неподвижное и печальное легло на ея чертахъ, когда она, не спуская глазъ, смотрла на него, и этимъ взглядомъ, какъ бы удерживала его на прежнемъ разстояніи. Ея смлость, на минуту измнившая ей, внезапно вернулась къ ней, когда она видла, какъ дрогнула его собственная ршимость и какъ подъ этимъ взглядомъ, устремленнымъ на него, онъ выпустилъ машинально ручку двери, за которую держался.
— Прощайте! выговорилъ онъ тономъ человка, который быстро, не переводя духу, взобрался на гору.— Я вижу, что вы правы… Мн не слдуетъ бывать у васъ.
Онъ приподнялъ шляпу, и, не оглядываясь, пошелъ по лстниц. Она еще съ минуту стояла, прислушиваясь къ его шагамъ, потомъ, приложивъ холодные пальцы къ блдному, но горячему лбу, медленно повернулась и пошла въ комнаты.

X.

Яковлевъ, какъ себя помнилъ, никогда не проводилъ лта въ Петербург. Онъ былъ увренъ, что петербургское лто убьетъ его. Вообще, послднее время на него стала находить какая-то апатія. Мечты о томъ, что можно вырваться изъ когтей нужды и быть самостоятельнымъ, какъ-то рже стали приходить ему. Онъ не могъ даже сказать, что онъ несчастливъ. Онъ просто находился, въ какомъ-то непрерывномъ состояніи отупнія. Мысль не летла, какъ прежде, смло и легко, точно птица съ подрзанными крыльями, она билась на мст и, наконецъ, затихала совсмъ. Думать не хотлось, читать еще того меньше. Онъ талъ равнодушенъ ко всему, даже къ своей болзни. Все представлялось ему, какъ-то тускло, точно сквозь кисею, ни одна мысль не выдлялась ярко. Волны жизни катились гд то тамъ далеко, не задвая его, а онъ все больше опускался въ ту глубину, гд царствуетъ вчная и мертвая тишина. Онъ смутно чувствовалъ, что и это есть уже болзнь. Временами только она прерывалась взрывами такого страшнаго отчаянія, что онъ, какъ счастія, молилъ опять возвращенія къ этому чувству внутренняго оцпеннія.
Петербургъ сталъ ему просто невыносимъ. Съ нимъ было связано слишкомъ много воспоминаній. Онъ ршилъ искать мста въ провинціи. Но, толкнувшись въ нсколькихъ домахъ, онъ увидалъ, что дло это не такъ легко, что мста не предлагаются, какъ чашка чаю, и Левицкій, пристроившій его у себя, дйствительно оказалъ ему чуть не благодяніе.
Относительно Левицкаго, у него стали, къ ужасу его, являться нкоторыя подозрнія. Послднее время, онъ замчалъ какія-то странныя отношенія между нимъ и своей женой. Ему давно ужь не нравились взгляды, которые онъ бросалъ на нее. Съ ея стороны, хотя и не было ничего особеннаго, но она, какъ-то мало сидла дома. Все у нея были какія-то дла… Все она была то у своихъ, то у Козлова. Но разв онъ слдилъ за ней?
А эти записки, которыя то и дло пересылались отъ него къ ней и отъ нея къ нему? Онъ никогда не имлъ духу спросить, чемъ они могутъ такъ часто писать. А еще занятой человкъ! думалъ онъ со злостью:— какъ институтка какая-нибудь, только и длаетъ, что барынямъ записки пишетъ. Всмъ ли, однако, барынямъ? Что, если не всмъ?..
Мысль эта захватила его, какъ клещами, и нсколько дней не выпускала его. Отвратительное чувство ревности стало заползать къ нему въ душу.
Какъ-то разъ, когда онъ вернулся домой, жена сидла у него въ комнат, и что-то писала. Когда онъ вошелъ, она, не спша, все сложила и встала, собираясь уходить.
— Ты со службы? спросила она мелькомъ.
— Нтъ. Я былъ у одного господина. А ты, что тутъ длала?
— Писала.
— Кому?
— Къ своимъ.
‘Лжетъ!’ подумалъ онъ.
— Ты вдь вчера у нихъ была…
— Да. Я забыла сказать Лиз, чтобъ она исполнила одно мое порученіе.
Онъ положилъ шляпу и, нагнувшись, разсматривалъ карту Россіи, какъ будто видлъ ее первый разъ. Мысль, что она можетъ видаться съ Левицкимъ у своихъ родныхъ, вдругъ поразила его. Онъ тотчасъ же, какъ ни съ чмъ несообразную, спшилъ ее откинуть, но она, помимо его воли, засла въ немъ. Его подозрнія усиливались еще тмъ, что вотъ онъ теперь нищій, человкъ безъ всякаго будущаго, а она, можетъ быть, выходя за него — онъ унизился даже до этой мысли — думала, что онъ человкъ се средствами. Онъ давно уже ревниво слдилъ за ней, отъискивая въ каждомъ ея слов и движеніи доказательства того, что она живетъ съ нимъ изъ милости. Если ей случалось придти и заговорить съ нимъ, онъ все больше отдлывался односложными отвтами.
Онъ довелъ ее до того, что она совсмъ почти перестала входить къ нему. Оба были страшно несчастливы. Она тмъ, что характеръ его съ каждымъ днемъ становился невыносиме, бдность измнила его къ худшему. Онъ? Но онъ никогда не былъ счастливъ. Онъ самъ разъ, давно впрочемъ, когда былъ еще увлеченъ ею, признался ей, что даже въ лучшія минуты жизни онъ вдругъ чувствуетъ, какъ что-то заползаетъ ему въ сердце и, свиваясь кольцомъ, начинаетъ давить его. Таково было физическое ощущеніе, нравственнаго онъ не могъ ей описать, но оно было ужасно. Никогда онъ не чувствовалъ такого неопредленнаго страха передъ чмъ-то грознымъ, неумолимымъ, какъ въ т минуты, когда все улыбалось ему. Было ли то успшно конченная работа или любовь женщины или вообще сознаніе достигнутой цли, онъ вдругъ съ ужасомъ говорилъ себ: это не то!.. Будущее всегда пугало его. Въ отношеніяхъ его къ жен легла та же роковая черта. Еслибы онъ могъ по прежнему любить ее, онъ и тогда не могъ бы успокоиться отъ мысли, что гд-нибудь, тамъ за угломъ, не ждетъ его новая бда…
Теперь онъ зналъ, какая бда ждетъ его. Онъ съ каждымъ днемъ все больше убждался, что его другъ сталъ ему на дорог. Разъ, когда рчь зашла о немъ и Нина неосторожно сказала что-то въ его пользу, онъ позволилъ себ очень рзво отозваться о немъ и чуть ли даже не употребилъ слова подлецъ.
— Да, возразила она холодно:— люди, которымъ мы всмъ обязаны, всегда оказываются подлецами. Это вещь извстная.
Лицо его потемнло. Ударъ былъ мткій. Онъ нсколько минутъ тупо и безсмысленно, какъ идіотъ, смотрлъ на нее. Видео было, что мысли толпятся у него, но словъ нтъ. Бшенство, негодованіе на то, что не хотятъ понять его, сознаніе, что онъ самъ поступаетъ подло, отзываясь такъ о человк, которому онъ дйствительно всмъ обязанъ и къ которому въ эту минуту глупо и безумно ревновалъ ее — все это вмст перепуталось и придавило его.
— Защищайте! защищайте его! вырвалось у него, на конецъ.— Вамъ лучше знать, каковы его благодянія и кому онъ ихъ здсь оказываетъ.
— Это даже не смшно… даже не обидно! отвтила она небрежно.
Но она лгала. Намекъ, брошенный ей въ лицо, обдалъ ее холодомъ. Да, въ немъ была своя доля правды! Чувство ея къ Левицкому, правда, не то, что прежде, было все еще довольно сильно, чтобъ заставлять ее блднть при одномъ его имени. Она давно уже не смотрла на него, какъ на человка замчательной чистоты и строгой жизни. Да онъ и самъ какъ-то меньше игралъ передъ ней на этой струнк. Съ облаковъ она спустилась на землю. Онъ не говорилъ съ ней больше объ идеалахъ, разв только изрдка по ошибк возвращаясь на эту дорожку, по которой столько разъ проходилъ съ женщинами. Понялъ ли онъ, что притворяться безполезно, или просто нашелъ въ ней родственную себ душу, но онъ явился передъ ней, какъ есть: безъ идеаловъ, безъ восторговъ, даже безъ вры во что бы то ни было, кром разв вры въ самого себя. Онъ надялся, что будетъ все таки оцненъ и не ошибся. Въ нкоторыхъ случаяхъ, женщина можетъ оцнить даже то, за что въ другое время мститъ жестоко, т. е. ловкость, съ какою была обманута. Для этого нужно только, чтобы человкъ самъ пришелъ и сказалъ ей: я васъ обманывалъ. Смотрите, какъ мн это было легко. Но я не хочу продолжать. Я васъ слишкомъ уважаю для этого. Такъ поступилъ Левицкій и не ошибся въ разсчет.
Тягость вчнаго притворства сломила и его. Онъ искалъ хоть одну родственную себ душу, къ которой могъ бы придти и сказать: ‘Да, я холоденъ, честолюбивъ, злопамятенъ. Бдность и униженіе стояли у моей колыбели, тяжелый трудъ убилъ мою молодость, въ двадцать лтъ я не былъ молодъ, въ двадцать-пять — я былъ старъ. Я бденъ и некрасивъ, но во мн есть воля, умъ, ненависть къ людямъ и желзное терпніе. Я возьму свое или не стоитъ жить…’
Такую душу онъ нашелъ въ ней. Играть съ ней въ дружбу стало тяжело. Держаться на прежней высот съ каждымъ днемъ становилось трудне. Но въ ея сердц онъ отыскалъ одну струнку, затронувъ которую можно было вызвать новые и прекрасные звуки. Такой стрункой было ея поклоненіе всему, что было сильно, чего нельзя было сломить и раздавить.
Все, что она видла около себя съ дтства: сренькая, будничная, полная лишеній жизнь, маленькіе люди съ маленькими страстями, непосильный трудъ безо всякой надежды когда-нибудь выбиться на другую дорогу, робкая, словно скованная мысль, вчный страхъ за будущее, все это заставляло ее рваться душой къ тому, чего не было кругомъ. Примръ ея отца съ его идеальной честностью, его строгимъ до педантизма трудомъ, которымъ онъ думалъ оградить себя отъ нищеты и униженія, съ порывами бшенства, всегда обрушивавшагося на семью, на которую падали рикошетомъ вс его неудачи въ жизни, еще боле укрпилъ ее въ этомъ. Такіе люди, какъ ея отецъ, думала она, всегда въ конц-концовъ падутъ задавленные. Сопротивленіе ихъ только пассивное. Жизнь ломаетъ ихъ, смерть выбрасываетъ, какъ щепку. Такихъ — милліоны! они идутъ толпою, подставляя головы подъ удары судьбы. Знакомство съ Козловымъ еще дальше двинуло ее на этомъ пути, поддерживая въ ней мысль, что не вс идутъ за толпой, что есть люди, которые, отдлившись, идутъ надъ пропастью и не боятся заглянуть въ нее.
Левицкій надъ пропастью не шелъ, но онъ шелъ своимъ вполн ясно очерченнымъ путемъ…
Она знала хорошо, какого рода чувство она внушила ему, но знала и то также, что никогда въ жертву ей онъ не принесетъ своего будущаго и не свяжетъ съ ней свою судьбу, съ ней, женщиной безъ имени, безъ средствъ, которую онъ еще вдобавокъ долженъ будетъ ввести въ домъ, не какъ жену. Но будь она и тысячу разъ свободна, онъ все-таки не женился бы на ней. Помощницей ему она не могла быть, она была бы только препятствіемъ, а какъ онъ смотрлъ на препятствія, было ей хорошо извстно.
Она продолжала по своему любить его, но любовь эта очень часто близка была къ ненависти.

XI.

Какъ-то разъ, перебирая у себя на стол бумаги, Яковлевъ увидалъ между ними пакетъ съ казенной печатью. Пакетъ былъ принесенъ въ его отсутствіе и заключалъ въ себ, хотя и оффиціальное, но весьма любезное приглашеніе въ ту комиссію, которой такъ много говорилъ ему Левицкій. Приглашеніе было подписано ея предсдателемъ Дроздовымъ. Нсколько времени онъ молча съ изумленіемъ смотрлъ на него, потомъ вдругъ расхохотался. Онъ понялъ все. Вдь это былъ тотъ самый Дроздовъ, который не такъ давно требовалъ трехсотъ лтъ каторжной работы!.. Теперь ему нужно было, чтобы объ этомъ забыли, а такъ какъ извстно, что самая острая память — у литераторовъ, то онъ и спшилъ ихъ задобрить.
Первой мыслью Яковлева было, какъ онъ насолитъ этимъ Левицкому. Онъ ужь заране общалъ себ, что не согласится въ комиссіи ни съ однимъ его доводомъ.
Мысли его были дрянныя, онъ это самъ зналъ, но никогда еще онъ не чувствовать такого желанія сдлать какую-нибудь подлость, какъ теперь. Какъ только Левицкій пришелъ къ нему, онъ показалъ ему приглашеніе. Тотъ удивился и пошутилъ, разумется, надъ Дроздовымъ, надъ тмъ, что онъ уже спшитъ набирать себ приверженцевъ.
— Вы съ нимъ, должно быть, очень пакостнаго мннія о насъ, возразилъ Яковлевъ желчно: — если думаете, что насъ стоитъ только поманить, чтобъ мы тотчасъ же прибжали и во всемъ съ вами согласились.
Левицкій въ этотъ разъ просидлъ недолго. Яковлевъ былъ золъ и насмшливъ. Онъ говорилъ много вещей, которымъ самъ не врилъ, между прочимъ, что онъ будетъ отстаивать то мнніе, въ которомъ самъ глубоко убжденъ, хорошо зная, что онъ будетъ отстаивать только то, съ чмъ будетъ несогласенъ Левицкій.
Продолжая видаться по служб, гд они говорили другъ другу вы, и Яковлевъ называлъ его ваше превосходительство, они все боле приходили къ сознанію, что изъ друзей они сдлались врагами. Левицкій узналъ, что онъ искалъ себ другого мста, и выговорилъ ему, хотя и осторожно, но не скрывай, что это глубоко оскорбило его.
Какъ-то случилось, что они встртились на улиц.
— Скажи, пожалуйста, гд ты пропадаешь? спросилъ Левицкій.— Ты совсмъ забылъ меня. Зайди какъ-нибудь. Я сегодня ужь твоей жен писалъ, чтобы хоть она тебя, что ли, пристыдила…
— Ты что же думаешь, что я читать не умю? спросилъ вдругъ Яковлевъ.
Левицкій не понялъ.
— Какъ читать не умешь?
— Что ты пишешь къ жен, а не ко мн. Если теб что нужно, пиши ко мн, не стсняйся.
Левицкій принужденно засмялся.
— Ахъ, да, вотъ что! Ну, такъ я теб скажу: а просто думаю, что ты моихъ писемъ не читаешь. По крайней мр, мн помнятся два или три случая, когда я даже отвтовъ на нихъ не получалъ.
— Да, вотъ, видишь ли… Я въ письмахъ читаю нетолько то, что въ нихъ есть, но и то, чего въ нихъ нтъ — и послднее, могу тебя заврить, бываетъ самое интересное…
— Tout a est bel et bon, перебилъ Левицкій:— но все-таки извини за откровенность, я въ нкоторыхъ случаяхъ предпочитаю имть дло съ женами, а не съ мужьями. Писать имъ во всякомъ случа пріятне. Он непремнно отвчаютъ.
— Да, ну, съ этимъ я спорить не буду.
— Такъ приходи же! заключилъ Левицкій.— Я серьзно хотлъ бы поговорить съ тобой. У меня есть одна очень любопытная вещь… одна неважная брошюрка, которая, однако, наводитъ на размышленія.
Еслибы Яковлевъ былъ мене взволнованъ, онъ понялъ бы, чего хочетъ его другъ. Комиссія была не за горами, и мысль имть Яковлева своимъ врагомъ начинала тревожить его. Онъ зналъ наперечотъ всхъ ея членовъ и былъ увренъ въ своей побд. Но Яковлевъ, какъ человкъ, вполн владвшій вопросомъ и притомъ озлобленный, могъ сильно повредить ему.
Всю дорогу Яковлевъ думалъ о письм. Не то, чтобы его безпокоило именно это письмо, но вообще надо было какъ-нибудь покончить это. Она, конечно, сама заговоритъ о немъ, и вотъ, наконецъ, случай объясниться. Если она любитъ другого, тмъ лучше! Пускай скажетъ прямо. Пускай, наконецъ, уходитъ къ нему. Но терпть въ своемъ дом эти двусмысленныя отношенія онъ больше не хотлъ. Неизвстность мучила его.
Онъ вернулся домой мрачный и молчаливый, досталъ какую-то книгу и, разложивъ ее передъ собой, казался чрезвычайно углубленнымъ. Она нсколько разъ входила и выходила. О письм ни слова! Онъ чувствовалъ, какъ его начинаетъ бить лихорадка.
Она опять вошла.
— Что у насъ сегодня никого по было? спросилъ онъ, не отрывая глазъ отъ книги.
— Никого. Да кто же у насъ бываетъ? Лиза разв!
Онъ перевернулъ страницу.
— Что мн письма не было?
— Нтъ. Ты разв ждешь отъ кого-нибудь?
— Да, жду, отвтилъ онъ равнодушно.— Нынче вообще писемъ никакихъ не было?
— Нтъ, отвтила она, блдня и сама не понимая, зачмъ сна лжетъ.
Онъ отодвинулъ книгу и внимательно посмотрлъ на нее.
— Странно! сказалъ онъ:— мн Левицкій говорилъ, что онъ сегодня писалъ теб.
— Я не получала этого письма, повторила она, вся холодя и машинально ощупывая письмо въ карман.
Припоминая выраженія, въ какихъ оно было написано, она видла теперь, что могла бы смло показать его. Но было уже поздно. Ложь, помимо ея желанія, сорвалась съ языка, и вернуть ее было невозможно, не возбудивъ подозрній.
— Оно, вроятно, придетъ поздне, промолвилъ онъ сквозь зубы.
Онъ закрылъ книгу, всталъ съ мста и, не глядя, сталъ надвать пальто.
— Я пойду пройтись! объяснилъ онъ.
Она сама проводила его и заперла за нимъ дверь. Первымъ ея дломъ, какъ только она осталась одна, было вынуть письмо, смятое въ карман.
Нужно было придать ему такой видъ, какъ будто оно было получено сейчасъ, въ его отсутствіе. Лучше всего было бы помазать его нераспечатаннымъ. Куда она, однако, двала конвертъ?
Она долго искала его, перерыла вс бумаги на стол, смотрла подъ столомъ — его не было нигд. Тутъ только она вспомнила, что письмо было ей подано въ передней, и тамъ же сна разорвала конвертъ. Она бросились туда. Сердце у нея замерло при мысли, что онъ гд нибудь на виду и мужъ видлъ его. Но онъ оказался въ углу, между старыми газетами, края его были сильно разорваны и нельзя было, не возбуждая подозрнія, склеить ихъ.
Все свое вниманіе она отдала теперь письму. Перечитывая го, она нашла, что нкоторыя выраженія, казавшіяся ей прежде совершенно невинными, получали какое-то особое, непріятное ей значеніе. Были два или три слова, которыя она охотно бы выкинула. Она столько разъ перечитала письмо, что перестала, наконецъ, понимать его. Какъ все это случилось, она до сихъ поръ не могла дать себ отчета. Для чего она солгала? Что было необыкновеннаго въ томъ, что Левицкій могъ написать ей? не онъ ли самъ сказалъ объ этомъ ея мужу? Это одно уже оправдывало ее вполн. По сказаннаго нельзя было вернуть. Надо было идти дальше по пути лжи и отрицаній.
Она попробовала еще разъ перечитать письмо, но, увидавъ съ первыхъ же строкъ, что знаетъ его наизусть, оставила… По лстниц кто-то шелъ. Она бросила его на столъ. Пускай онъ найдетъ его самъ!
Авдотья-кухарка отперла ему. Онъ что-то сказалъ ей и, не снимая пальто, вошелъ.
Она слдила за нимъ, думая, не подойдетъ ли онъ къ столу. Но онъ пошелъ въ другую комнату взглянуть на часы. Часы не были въ этотъ день заведены и стояли. Она слышала, какъ онъ сказалъ: ‘Досада!’ и послалъ Авдотью къ сосдямъ узнать, который часъ. Нина чувствовала, что дальше ждать ей невыносимо. Лучше было показать ему письмо сейчасъ. Какъ только онъ вошелъ, она, смясь, подала ему его.
— Что это? спросилъ онъ, не понимая.
— Прочти, увидишь…
— Отъ кого это?
— Отъ Левицкаго.
— Вдь ты мн сказала, что ты его не получала.
— Оно пришло недавно, безъ тебя.
Не поднимая глазъ и не развертывая его, онъ мялъ его между пальцами…
— Такъ что же мн-то! сказалъ онъ вдругъ съ досадой.
— Ты не врилъ мн. Прочти! Можетъ быть, ты удостовришься, что у меня не было причинъ скрывать его.
— Вотъ пустяки!
Онъ смялъ и бросилъ его на столъ.
Они сли пить чай. Авдотья внесла самоваръ и, поставивъ его мыльными руками на столъ, собиралась уходить. Онъ остановилъ ее.
— Кто намъ носитъ письма?
— А кто его знаетъ… Ихъ вонъ трое ходитъ.
— Кто сегодня приносилъ?
— Да такъ… Какъ теб сказать? Рыженькій такой, сухой. Ой, постой, вру я… Не рыжій, нтъ… рыжій вчера приходилъ. По голосу видать тамъ, какъ его… Воробьевъ что ли…
— Ну, все равно. Скажи ему, что если онъ будетъ носить мн письма ночью…
— Онъ, баринъ, рано приходилъ. Вотъ барыню спросите. Яковлевъ медленно обернулся къ жен.
— Въ которомъ часу вамъ подали письмо?
— Право не знаю, отвтила она, нагибаясь, чтобы что-то поднять. Должно быть часу въ девятомъ.
Онъ съ минуту помолчалъ. Авдотья молчала тоже и вытирала объ фартукъ свои мокрыя руки.
— Такъ что-жь ты врешь! крикнулъ онъ вдругъ злобно.— Въ девятомъ часу! стало быть вечеромъ.
Авдотья обидлась.
— Что-жь мн врать! Какая нужда… Давеча, говорю, приходилъ… Никого вечеромъ не было. Она повернулась и ушла.
Яковлевъ сидлъ неподвижно. Лицо его какъ-то окаменло. Онъ даже не смотрлъ никуда. Только пальцами лвой руки слабо перебиралъ концы своихъ усовъ. Нина молчала. Она чувствовала, что не въ силахъ больше лгать. Спроси онъ ее что-нибудь въ эту минуту, она прямо сказала бы, что обманула его. Но онъ ничего ей не говорилъ. Она встала, наконецъ и, не взглянувъ на него, ушла въ другую комнату.
— Вотъ! сказала она возвращаясь и положивъ передъ нимъ записку.— Прочти! теперь я этого требую. Ты долженъ это сдлать.
Онъ точно такъ же, не поднимая глазъ, отодвинулъ ее.
— Къ чему эта высокая комедія? сказалъ онъ беззвучно. Она все стояла передъ нимъ и ждала, чтобы онъ взялъ письмо. Онъ взялъ его и прежде, чмъ она успла опомниться, поднесъ къ огню. Записка была маленькая, въ одну восьмушку листа и въ одинъ мигъ горла вся, такъ что онъ долженъ былъ бросить ее на полъ и растоптать ногой.
Она схватила его за руку.
— Для чего ты это сдлалъ?
— Неужели вы думаете, возразилъ онъ холодно:— что я не пойму такой простой вещи, что вы въ мое отсутствіе могли написать и получить десять такихъ писемъ. Почемъ я знаю, что оно не было у васъ заране приготовлено?
Она онмла отъ удивленія. Боже! куда завела ее одна невинная ложь!
— Это все? спросила она, наконецъ, точно очнувшись.
— Я могъ бы сказать вамъ многое. Теперь все это будетъ лишнее.
Она взглянула на него. Лицо его, по прежнему, было лишено всякаго выраженія. Она дооилъ не спша свой стаканъ и всталъ.
Еслибы она могла видть, какой адъ былъ въ его душ! У него на губахъ были слова:— мы должны разстаться! И Онъ не имлъ силы сказать ихъ. Онъ ушелъ, чтобы скрыть свои терзанія. Она думала, что онъ ушелъ, подавивъ ее своимъ презрніемъ, что вотъ еще одинъ человкъ, котораго она теряетъ навки…
Она дйствительно потеряла его… Никогда съ такой ясностью не припоминались ей его слова, что онъ все прощаетъ человку’ кром обмана.

XII.

Было утро яснаго осенняго дня. Левицкій только-что всталъ. Весь вечеръ наканун онъ провелъ у невсты. Онъ не былъ еще объявленнымъ женихомъ, но уже вступилъ въ отправленіе всхъ его тяжелыхъ обязанностей.
Въ это утро онъ, однако, не думалъ о невст. Надо были хать въ засданіе. Сегодня былъ ршительный день. Комиссія, собиравшаяся уже не впервые, подошла, наконецъ, къ той точк вопроса, по которой онъ собирался говорить. Онъ слишкомъ часто говорилъ въ такихъ собраніяхъ, чтобы волноваться отъ одной мысли, что надо говорить передъ публикой. Если онъ въ это утро блднлъ и нсколько разъ подносилъ къ засохшимъ губамъ стаканъ воды, причина этому была другая. Онъ зналъ, что будетъ единственнымъ представителемъ своего министерства въ этой комиссіи (тамъ былъ еще гофмейстеръ, но его, по ничтожеству, нечего было считать), гд предсдательствовало лицо, враждебное его министру. Слдовательно, назначая его туда, министръ главнымъ образомъ полагался на него. Теперь или никогда онъ долженъ былъ доказать, что лучшаго выбора онъ не могъ сдлать. Отъ его успха или неуспха въ комиссіи завислъ его успхъ по служб.
Чтобы сохранить полную ясность мысли, онъ нсколько дней передъ этимъ велъ самую строгую жизнь: въ извстные часа вставалъ и ложился, лъ мало, но всегда что-нибудь питательное и каждый день длалъ моціонъ. Его новый лакей Францъ безпрестанно скакалъ по магазинамъ, отыскивая разныя книги, нужныя его барину. Довольно разсчетливый въ другое время, онъ не пожаллъ сорока цлковыхъ, чтобы купить какіе-то забытые ‘Труды’ давно забытой комиссіи. Книжный магазинъ, въ которомъ онъ имлъ свой постоянный годовой счетъ, присылалъ ему вороха разнаго хлама, радуясь случаю сбыть то, что никогда не спрашивалось. Дверь его для просителей послдніе дни была совсмъ закрыта. Въ клуб онъ ужь цлую недлю не показывался.

——

Члены комиссіи лниво собирались, видимо не думая о громадной важности вопроса, который они обсуждали и за которымъ съ жадностью слдила литература, получая свднія съ задняго крыльца. Посл всхъ пріхалъ самъ предсдатель Дроздовъ, весьма, впрочемъ, вжливо извинившись, что его задержала какая-то депутація. Въ первыя засданія онъ былъ аккуратенъ, какъ часы, но потомъ его все стали задерживать какія-то депутаціи. Пріхавшій передъ этимъ сановникъ, неизвстно для чего засдавшій въ комиссіи, которая ни съ какой стороны до него не касалась, нсколько минутъ дружески разговаривалъ съ нимъ. Потомъ, какъ только засданіе открылось, онъ тотчасъ же углубился въ себя, изрдка только подрагивая эполетами — кто говорилъ — во сн, а кто оттого, что не былъ ни съ кмъ согласенъ. По крайней мр, онъ потомъ, когда кончили говорить, такъ и сказалъ, что онъ ни съ кмъ не согласенъ.
Предсдатель, высокій, сухой господинъ, нсколько небрежно одтый, какъ и слдовало человку, крайне занятому, записывалъ желавшихъ говорить въ это засданіе. На первомъ мст стоялъ гофмейстеръ. Онъ всякій разъ просилъ слова и всякій разъ, наговоривши какой то дряни, удивленно умолкалъ и на всхъ оглядывался, какъ бы желая, спросить, то ли именно онъ сказалъ, что нужно. Слдующимъ былъ записанъ Левицкій и за нимъ Яковлевъ.
Предсдатель сказалъ еще нсколько словъ о важности вопроса и, печально склонивъ голову надъ бумагами, умолкъ.
Въ комиссіи рзко обозначались дв партіи. Одна, такъ называемая Дроздовская, жалась къ предсдателю, другая — (во глав ея, какъ думали, стоитъ самъ графъ) сплотилась между собою. Были разумется и равнодушные, какъ тотъ сановникъ, который все время оставался ни съ кмъ не согласенъ. Вопросъ обсуждался ужь другой мсяцъ (а если считать то время, которое ‘въ провылъ въ прежней, теперь уже забытой комиссія, то двнадцатый годъ). Всего было 15 пунктовъ. Дроздовцы, какъ ихъ успли уже насмшливо прозвать, весьма ршительные по одному пункту, по всмъ остальнымъ были необыкновенно осторожны. Враги ихъ напротивъ: все уступали либеральному духу времени, кром именно того 15-го пункта, по которому и ршено было дать генеральное сраженіе.
Левицкій всталъ. Онъ началъ тихо, потирая ладонями, влажныя отъ волненія руки прилипали. Но по мр того, какъ поднимался его окрпшій голосъ, руки сохли и пылали. Онъ избралъ одно лицо, къ которому постоянно обращался, потому что лицо это сидло прямо противъ него. Былъ ли этотъ человкъ молодъ или старъ, красивъ или дуренъ, онъ ничего не зналъ, онъ внялъ только, что это какой-то человкъ.
Съ первыхъ же словъ онъ общалъ, что разсмотритъ вопросъ съ трехъ разныхъ сторонъ.
Дроздовцы насторожили уши. Свои, т. е. согласные съ министерствомъ, сидли скромно, вполн увренные, что побда за ними. Имть на своей сторон Левицкаго было очень важно. Его слава, какъ оратора, укрпилась за нимъ давно. Онъ соединялъ въ себ два рдкія въ одномъ лиц качества: математическую ясность ума и умнье вдругъ блеснуть фейерверкомъ громкихъ фразъ, всегда, впрочемъ, заране приготовленныхъ: всякую свою рчь онъ имлъ написанною въ карман за день до того, какъ ему нужно было говорить.
Вопросъ былъ уже разсмотрнъ съ одной стороны, когда вдругъ въ его лиц что-то дрогнуло. Онъ два раза повторилъ одно слово и… видимо потерялъ нить своихъ мыслей. Вс подняли головы. Онъ просилъ отдыха.
Поднялось жужжаніе голосовъ. Точно школьники, спущенные со скамьи, вс вдругъ разомъ заговорили. Одинъ только изъ сидвшихъ молчалъ и, не поднимая головы, что-то писалъ. Это былъ Яковлевъ. Когда его глаза, на минуту оторвавшись отъ бумаги, пробжали по всей зал и встртились съ глазами умолкшаго оратора, какая-то молнія насмшки блеснула въ нихъ. Онъ не былъ взволнованъ. Вдь для него это не былъ вопросъ жизни и смерти! Отъ успха или неуспха его рчи не могло зависть никакихъ благъ и бдствій для него. Конечно, ршеніе вопроса было важно само по себ, какъ интереса чисто государственнаго, но онъ ни минуты не думалъ, что онъ одинъ своимъ мнніемъ могъ что-нибудь измнить или подвинуть въ этомъ ршеніи. Вдь сюда вс пришли съ готовыми мнніями. Онъ самъ пришелъ сюда, какъ на представленіе. Правда, и ему была тутъ роль, но онъ зналъ, что это роль выходнаго актера, котораго выпускаютъ въ конц, чтобы сказать: карета подана! Ему было пріятно только одно, что онъ подастъ эту карету Левицкому, который, въ числ своихъ другихъ благодяній, отнялъ у него жену.
Когда вопросъ былъ разсмотрнъ съ двухъ сторонъ, въ комиссіи началось волненіе. Дроздовцы почувствовали, что ихъ бьютъ. Не зная, кого выдвинуть, они какъ-то безпомощно оглядывались.
Коснувшись третьей стороны вопроса, Левицкій сдлался грозенъ. Онъ нарисовалъ въ такихъ ужасныхъ краскахъ будущность Россіи, если законъ не будетъ принятъ въ томъ вид, въ какомъ его предлагаетъ онъ и его партія, что еслибъ Россія вся была тутъ въ этой зал, она бы содрогнулась. По счастію, она даже и не знала, что длается въ этихъ стнахъ.
Увлекаясь своей картиной, Левицкій самъ блднлъ и холодлъ. У него была способность врить тому, что онъ говорилъ. Когда онъ говорилъ о привидніяхъ, онъ видлъ ихъ передъ собой, когда онъ заговорилъ о раззоренной, обнищавшей Россіи, онъ видлъ ее тутъ же за этимъ столомъ: обнищавшая Россія стояла передъ нимъ и одобрительно кивала ему. Онъ началъ съ математики и кончилъ поэзіей. Началъ съ цифръ, взятыхъ изъ всхъ 18-ти томовъ трудовъ забытой комиссіи (40 цлковыхъ не пропали) и отдохнулъ на образахъ и картинахъ. Тутъ былъ и бдный мужикъ, который, стоя по колно въ вод, коситъ ржавое болото, и французскій афоризмъ объ ученыхъ: ‘si les savants se querellent souvent, les sciences sont toujours d’accord’ {Если ученые часто спорятъ, науки всегда согласны.} и наконецъ, русская пословица, что на правду словъ не много.
По поводу послдней фразы, одинъ членъ шепнулъ другому:
— Что онъ этимъ хочетъ сказать, то ли, что пословицы вс врутъ или то, что въ его словахъ нтъ правды?
Но весь блескъ, вся соль рчи была въ конц. До сихъ поръ онъ излагалъ только свои мннія, теперь онъ принялся за мннія противниковъ. Мн скажутъ-то и то, говорилъ онъ, или: мн возразятъ такъ! мн отвтятъ такимъ образомъ! И, длая себ самъ возраженія отъ лица своихъ враговъ, онъ тутъ же самъ и отвчалъ на нихъ. Это былъ своего рода фокусъ, за которымъ вс съ любопытствомъ слдили. А ну-ка! ну-ка! говорили лица слушателей:— какъ ты изъ этого вывернешься?
Двое членовъ, записавшихся на этотъ день, сидли съ вытянутыми лицами. Онъ все у нихъ предвосхитилъ, онъ точно заглянулъ къ нимъ въ душу и вынулъ оттуда все, что ему было нужно.
Побда была полная. Левицкій принималъ поздравленія, извиняясь въ томъ, что, кажется, онъ очень тихо говорилъ.
Яковлевъ, не вставая съ мста, что-то торопливо писалъ. На этотъ разъ онъ былъ блденъ. Возвращаясь на свое предсдательское кресло, Дроздовъ одобрительно кивнулъ ему. Онъ отвтилъ ему тупымъ взглядомъ.
Когда онъ всталъ, вс съ любопытствомъ обернулись. Многіе знали его, какъ писателя, но не знали въ лицо. Взглянувъ на Левицкаго, онъ сказалъ, что не будетъ разсматривать вопроса съ трехъ сторонъ. По его мннію, проэктъ надо или принять цликомъ, или цликомъ же отвергнуть. Уничтожая первую и главную статью, уничтожаютъ все. Онъ знаетъ примры, когда законы издаются и потомъ отмняются, но чтобы можно было вновь издать законъ, въ которомъ нтъ главнаго, т. е. нтъ самаго закона, и 14 параграфовъ написаны для того, чтобы уничтожить 15-й — этого онъ никогда не слыхалъ. Онъ нисколько не удивляется теперь, что прежняя комиссія работала надъ этимъ вопросомъ десять лтъ и не могла придти ни къ какому заключенію. Нтъ сомннія, что она поступила такъ же, т. е. сначала обезглавила проэктъ, а потомъ стала обсуждать его.
Опираясь на эту точку, онъ не сталъ слдить за противникомъ во всхъ подробностяхъ, но не могъ, однако, отказать себ въ удовольствіи два раза уличить его въ томъ, что его цифры неврны. Подрываясь подъ самый корень его разсужденій и ударяя, какъ молотомъ, все въ одну точку, онъ, безъ особаго труда, опрокинулъ ихъ.
Левицкій отвчалъ ему. Отвчали вс почему-нибудь считавшіе себя задтыми. Въ комиссіи поднялась буря. Сторону Яковлева принялъ Дроздовъ и тмъ самымъ голосомъ, какимъ онъ гремлъ когда-то въ суд, призывалъ всхъ къ порядку. Было уже поздно. Всмъ хотлось сть. Нкоторые уже ухали. Оставшіеся кричали еще громче. Гофмейстеръ, который отъ пяти до шести всегда дремалъ, вдругъ проснулся и тоже что-то кричалъ.
Об стороны разстались, каждая съ убжденіемъ, что побда на ея сторон. Но Левицкій, какъ умный человкъ, не могъ не сказать себ, что это одна изъ тхъ побдъ, о которыхъ пишутъ въ реляціяхъ, что войска побдоносно отступаютъ, молодецки оставляютъ свои позиціи и все натыкаются на превосходныя силы непріятеля.

XIII.

Въ тотъ день, какъ все это происходило, Нина сидла у своихъ. Старикъ Огневъ совсмъ впалъ въ дтство и на обденномъ стол раскладывалъ пасьянсъ. Лиза нсколько разъ осторожно намекала, что пора подавать обдать, но онъ раскричался, растопился и не позволилъ накрыть на столъ, а черезъ минуту уже слезливымъ голосомъ жаловался, что его сживаютъ со свту, куда ни сядетъ, все говорятъ: нельзя.
Къ обду пришелъ Козловъ съ какимъ-то господиномъ, какъ оказалось, какимъ-то помщикомъ, изо всхъ силъ хлопотавшимъ о томъ, чтобы примазаться къ числу знакомыхъ Козлова. Онъ былъ молодъ, со средствами и трусъ ужасный, но въ самой этой трусости черпалъ храбрость отчаянія: храбрость человка, который, хотя на минуту, да пробжитъ съ закрытыми глазами по мосткамъ безъ перилъ.
Глядя на него, Нина и не подозрвала, что онъ былъ когда-то причиной того, что ея мужъ разошелся съ женщиной, на которой, не будь его, женился бы непремнно. Она знала только, что этотъ баринъ всячески избгалъ встрчъ съ ея мужемъ, но думала, что причины этому какія-нибудь особенныя, что онъ и самъ давалъ ей понять. Послднее время онъ очень недвусмысленно начиналъ за ней ухаживать. Сначала онъ ее все испытывалъ насчетъ ея убжденій, а потомъ и убжденія оставилъ. Больно ужь глаза хороши!
Его приходъ видимо сконфузилъ Лизу, у которой не было ничего лишняго къ обду и непріятно удивилъ Нину. Одинъ только старикъ сталъ добродушно разспрашивать его о здоровь и, пользуясь случаемъ, разсказалъ тутъ же кстати и о себ.
— А я вотъ плохъ, очень плохъ! Жаловался онъ.— По ночамъ не сплю… Голова все болитъ. Заниматься ничмъ не могу. Ужь не знаю, чмъ мы и живемъ.
Послднее время онъ всмъ жаловался на свою бдность, даже и людямъ, мало ему знакомымъ. Разсказывать всмъ о себ, называя себя нищимъ, сдлалось какой-то необходимостью для этого недавно еще гордаго и самолюбиваго старика, никому не позволявшаго заглянуть въ свою семейную жизнь.
— Вотъ еще все кое-какъ тянемъ, а ужь чмъ, и не знаю.
Въ своей наивности онъ и не подозрвалъ, что Лиза давно ужь распродавала по частямъ его библіотеку. Въ его кабинет, этой прежней святын, куда никто безъ позволенія не входилъ, висли теперь Лизины юбки, стояла на полкахъ посуда. У него не было своего угла, отчего онъ ходилъ и къ Лиз, и въ кухню, всмъ мшая и везд раскладывая свой пасьянсъ. Право собственности онъ сохранялъ только на одинъ ящикъ въ стол, гд были вс его вещи — ножички, карандаши, гребенки, и куда до сихъ поръ онъ никого не пускалъ. У всякаго гостя, кто бы ни пришелъ, онъ непремнно чего-нибудь просилъ. Папиросу ли закурили, онъ папиросу просилъ, палка ли ему понравилась, онъ говорилъ:
— Вотъ бы мн такую палку!
Если Лиза останавливала его, онъ приходилъ въ ярость и чуть не съ кулаками кидался на нее.
— Ну, да, да! кричалъ онъ.— Кричи на отца! учи его! змя эдакая… Жадность одолла… У другихъ прошу, и то жаль. Бшеная собака!..
Все время обда Нина сидла молча. Да и вс вообще молчали, говорилъ одинъ гость. Онъ все что-то разсказывалъ о какихъ-то книгахъ, какихъ-то знакомыхъ, о своей дятельности въ провинціи. Стараясь попасть въ тонъ Козлову, онъ вдругъ пустился разсказывать, что онъ не помщикъ, а собственникъ, что имніе это такъ, тьфу! а главная его цль изученіе народа.
— Вы зачмъ же, спросилъ Козловъ: — барыши-то съ нихъ берете?
— Какіе барыши?
— Да съ аренды-то. Тысченокъ пять положите въ карманъ. Гость клался и божился, что нтъ.
— Вы посмотрите, какъ я живу! говорилъ онъ.— Вдь ко мн не всякій и пойдетъ.
Жилъ онъ, дйствительно, скуповато, какъ простой мужикъ, лъ щи и кашу.
Посл обда гость еще съ часъ посидлъ, но, замтивъ, что онъ всмъ, наконецъ, надолъ, откланялся. Старикъ возился съ картами, Лиза убирала со стола, Нина осталась съ Козловымъ.
— Ну-съ, такъ какъ же? спросилъ онъ, бросивъ на нее косвенный взглядъ.
Видно было, что разговоръ былъ у нихъ о чемъ-то раньше. Нина медленно подняла голову.
— Нтъ, сказала она тихо,— Я не могу хать.
Козловъ ничего не отвтилъ и потянулся за шапкой.
— Послушайте! остановила его Нина.— Вы, можетъ быть, не такъ меня поняли. Я остаюсь не потому…
— Что вы точно оправдываетесь, перебилъ онъ съ досадой.— Это ваше дло.
Она печально взглянула на него.
— Вы это такъ только говорите. Въ душ, я знаю, вы укоряете меня въ малодушіи. Да, можетъ быть, вы правы… Я сама начинаю думать, что была бы плохой вамъ помощницей.
— Вы просто сами не знаете, чего вы хотите.
— А что, какой нынче день? спросилъ вдругъ старикъ, собирая карты, чтобы начать новый, вчно несходившійся пасьянсъ.
— Пятница! отвтила Нина машинально.
— Знаю, что пятница. Какой день, я спрашиваю? повторилъ въ сердито.
Дочь не поняла.
— Какое число, ты хочешь сказать?
— Не число, а день! крикнулъ онъ, выходя изъ себя.
— Да я не понимаю тебя, что ты хочешь…
Старикъ вскочилъ и съ такой яростью бросилъ карты, что он разсыпались по всей комнат.
— Нтъ, ты понимаешь!.. Ты понимаешь, а ты говорить со мною не хочешь… Модницы! Франтихи! сороки!..
Онъ ушелъ въ другую комнату и долго, слышно было, что-то ворчалъ тамъ. Посл оказалось, что онъ спрашивалъ, какой день: постный или скоромный.
— Вотъ! сказала Нина, показывая на него глазами.— Всю жизнь работать, голодать, биться, какъ рыба объ ледъ, знать, что былъ честенъ до конца, что каждая копейка досталась тяжелымъ трудомъ, что за какой-нибудь кусокъ хлба платилъ своимъ здоровьемъ — и для чего? Что потомъ?.. Дойти вотъ до такого состоянія, быть въ тягость себ и другимъ, и сознавать это, и просить себ смерти, какъ милости. За что, скажите, все обрушивается на одного? За что одного судьба доколачиваетъ, а другого…
— Вы не такъ вопросъ ставите. За что? Такого вопроса нтъ. Наука его не признаетъ. Есть вопросъ ‘почему’. На тотъ она отвчаетъ.
— Я же науку спрашиваю, а васъ. Вы зовете меня трудиться, жертвы приносить… Кому? для чего? Чтобы умереть гд нибудь подъ заборомъ! чтобы видть, что ты оплевана, осмяна, что никто знать тебя не хочетъ!
— Я вамъ и не общалъ, сказалъ Козловъ рзко: — что вы за это на водку получите. Я вообще, какъ вамъ извстно, награды ни свыше, ни въ томъ мір, ни въ этомъ не признаю… А если вы меня плохо поняли, такъ это ужь вина ваша.
— Знаете что? сказала она вдругъ,— Вамъ должно быть очень хорошо живется.
— Вы что же это такъ грустно говорите! Вамъ завидно что ли?
— Нтъ, не то… А, впрочемъ, можетъ быть, и завидно. Козловъ усмхнулся.
— Такъ такъ, значитъ! сказалъ онъ посл небольшого молчанія.— Вы мн завидуете, моей счастливой дол, не испытать ее не хотите…
Она опустила голову и ничего не отвтила.
— Прощайте, Лизавета Алексевна! крикнулъ онъ въ дверь.— Я ухожу!
— Постойте! (Нина сдлала движеніе къ нему). Не уходите такъ. Мы разстаемся врагами… Я этого не хочу. Послушайте… Впрочемъ, нтъ, все равно…
Онъ остановился, ожидая продолженія.
— Нтъ, ничего… прощайте! Мн и самой пора.
Она отвернулась, отыскивая свою шляпку. Лиза вышла къ нимъ и напомнила ей свою просьбу, чтобы она поискала ей покупателя для какой-то книги, которую на охотника можно продать дорого, а такъ она пойдетъ ни за что. Нина общала, хотя ршительно не знала, къ кому ей обратиться. Разв вотъ что! вспомнила она, пойти къ Левицкому.
При одной мысли о немъ, краски сбжали съ ея лица и зловщій блескъ показался въ глазахъ. Идти къ тому, кто два года не переставалъ унижать ее! чья любовь даже была оскорбленіемъ для нея!..
— Что за вздоръ! ршила она.— Я иду къ нему за дломъ.

XIV.

Левицкій только-что вернулся изъ комиссіи. Расположеніе духа его было самое отвратительное. Онъ перебиралъ въ ум все, что онъ могъ бы сказать и, однако, не сказалъ въ засданіи. И та мысль, что онъ въ своей отвтной рчи былъ ниже всякой критики, бросала его въ жаръ. Онъ ходилъ по комнатамъ и курилъ папиросу за папиросой, стараясь въ облакахъ табачнаго дыма погасить свое волненіе.
Никогда онъ не чувствовалъ такой пустоты около себя, какъ въ этотъ вечеръ. Не было ни одного существа, съ которымъ онъ могъ бы подлиться своими мыслями.— Нтъ, ршительно, честолюбіе вздоръ! ршилъ онъ.— Надо подумать о другомъ. Надо поскорй жениться. Все хоть живой человкъ будетъ въ дом!
Онъ постарался представить себ свою невсту въ роли любящей жены, но изъ этого какъ-то ничего не выходило. Она всякій разъ представлялась ему въ визитномъ плать, съ большимъ вкусомъ одтой и принимающей у себя директора, вице-директора, правителя канцеляріи и, наконецъ, самого графа. Но такъ, одну, въ этой пустой комнат, съ нимъ вдвоемъ, онъ никакъ не могъ ее пристроить. Мысль его невольно неслась къ другой.
Да, еслибы она была здсь!.. вотъ на этомъ самокъ диванчик у камина. Онъ сидлъ бы рядокъ и смотрлъ въ ея большіе, срые глаза, держалъ бы въ своихъ рукахъ ея руки, слышалъ бы неровное біеніе ея пульса и читалъ бы въ ея душ, полной муки, томленія, сладкихъ надеждъ и борьбы…
Да неужели же никогда онъ не скажетъ ей, что онъ любитъ ее? Неужели мысль о завтрашнемъ дн будетъ всегда сковывать ему уста? Завтра! Но вотъ оно это завтра! Какъ долго онъ о немъ мечталъ и вотъ оно во всей его отвратительной нагот!
Вдругъ кто-то позвонилъ. Звонокъ этотъ ударилъ ему прямо въ сердце. Онъ былъ взволнованъ до смшного. Онъ даже спрятался за дверь, чтобы видть, кто вошелъ, оставаясь незамченнымъ самъ. Еще нсколько дней назадъ, Францу было отдано приказаніе не принимать вечеромъ никого. Онъ не усплъ еще отмнить его, слдовательно, Францъ откажетъ.
— Дома Павелъ Сергевичъ?
— Никакъ нтъ-съ.
— Когда же онъ будетъ?
— Не могу вамъ сказать.
Она! Онъ отворилъ дверь и голосомъ, котораго самъ не узналъ, сказалъ, что онъ всегда дома для друзей.
Не было сомннія, что она знаетъ все! Его неудачу, тоску одиночества и странное поведеніе ея мужа. Она пришла загладить то, что сдлалъ человкъ, который, увы! былъ такъ блинокъ имъ обоимъ.
Онъ стоялъ въ дверяхъ, ожидая, чтобы ушелъ Францъ, снимавшій съ нея бурнусъ.
— Францъ! ты дашь намъ чаю, сказалъ онъ повелительно и, пожавъ руку гость, пропустилъ ее впередъ.
Въ кабинет топился каминъ. Вся комната была во мрак, кром одного только маленькаго уголка, облитого какъ заревомъ краснымъ отблескомъ догорающихъ углей. На диванчик, гд онъ сидлъ недавно, лежала еще шитая подушка и раскрытый портсигаръ. Онъ поспшилъ снять то и другое, чтобы очистить ей мсто.
— Я вдь не надолго! сказала она, какъ бы испугавшись этого движенія.— Я къ вамъ съ просьбой.
Она стала разсказывать, въ чемъ состояла ея просьба. Онъ разсянно слушалъ ее, думая о другомъ.
— Что съ вами? спросила она отодвигаясь.— Вы чмъ-нибудь разстроены?
— Да, сказалъ онъ вдругъ, какъ бы очнувшись.— Да, мн нынче не хорошо. Но не будемъ говорить объ этомъ. Своимъ приходомъ вы разогнали эти тучи. Дайте мн посмотрть ни васъ. Вы нынче такая свженькая, розовая…
— Это отъ холоду, возразила она поспшно.
— Вамъ холодно? Хотите я васъ согрю?
И, не дожидаясь ея отвта, онъ взялъ сзади диванъ и вмст съ ней подвинулъ къ огню. Горячій свтъ угольевъ упалъ на ея срое платье, на ея руки, сложенныя на колняхъ, на блую пуховую косынку, которую она не сняла съ плечъ. Глаза ея искрились и чуть-чуть вздрагивали изъ подъ полуопущенныхъ рсницъ.
— Скажите мн, началъ онъ, останавливаясь сзади и взявшись руками за низкую спинку дивана.— Вы прямо изъ дому или были еще гд-нибудь?
— Я была у своихъ.
— Я такъ и думалъ. Вы не видали вашего мужа?
— Нтъ, проговорила она отрывисто.
Онъ не зналъ, что вотъ уже два мсяца, какъ они почти не говорили. Исторія съ письмомъ не осталась безъ послдствій: между ними наступилъ тотъ внутренніе разрывъ, посл котораго возвращеніе къ прошлому становится невозможнымъ. Съ ея стороны было еще колебаніе, какъ бы ожиданіе чего-то, но онъ весь ушелъ въ себя. Онъ не рисовался, говора, что не прощаетъ обмана. Онъ вдругъ съ корнемъ вырывалъ изъ сердца память о человк. Гордость не позволяла ей сдлать попытки къ сближенію, да это было бы и безполезно, онъ былъ злопамятенъ. Онъ блднлъ, встрчаясь съ нею, и только еще заслышавъ ея шаги, спшилъ запереться у себя.
Она не выдержала, наконецъ, сама разъ вошла къ нему и сказала, что такъ дольше жить нельзя. Онъ отвтилъ, что самъ думалъ объ этомъ. Мсто въ провинціи почти уже общано ему. Онъ удетъ туда, а она останется въ Петербург продолжать свои занятія и, такимъ образомъ, все сдлается само собой, безо всякой огласки. Онъ не можетъ предложить ей хорошаго обезпеченія, но во всякомъ случа будетъ высылать ей часть своего жалованья. Онъ все это такъ просто, безъ малйшаго волненія, объяснилъ ей, точно по векселю ей платилъ, что она тутъ только поняла, какъ давно было принято имъ это ршеніе. Объясняться было безполезно. Отъ денегъ она отказалась и на вопросъ, чмъ она будетъ жить отвтила:
— Какъ-нибудь проживу.
Онъ внимательно посмотрлъ на нее. Одна и та же мысль мелькнула у обоихъ. У него, что она хочетъ сойтись съ Левицкимъ, у ней, что онъ думаетъ объ этомъ. И этотъ нмой взглядъ укололъ ее больне всякихъ словъ.
— Я васъ объ одномъ только прошу, сказала она.— Не думайте, что я оправдываюсь: это было бы глупо… Но я прошу васъ когда нибудь на досуг подумать о томъ, что вся эта исторія съ письмомъ была только одна комедія… Что вы сами никогда ей не врили. Вы такъ же хорошо знали, что у меня нтъ любовниковъ, какъ и то, что я стою здсь передъ вами…
Онъ остановилъ ее жестомъ.
— Я васъ объ этомъ не спрашиваю, сказалъ онъ глухо.
— Я знаю, что вы меня не спрашиваете. Вамъ пришлось бы выслушать меня, а вы этого не желаете. Если хотите, я теперь скажу вамъ все… Да, а любила этого человка, вы не ошиблись. Но никогда ни однимъ словомъ, ни взглядомъ съ тхъ поръ, какъ я живу съ вами, я не показала ему этого. Онъ не знаетъ этого до сего дня и не узнаетъ никогда. Если тутъ была измна, то измна невольная, за которую судить меня никто не можетъ. А вы? Пришли ли вы мн хоть разъ на помощь? Протянули ли вы мн руку въ тяжелую минуту, а ихъ было не мало?.. Нтъ! вы бросили въ меня презрніемъ и ушли. А вы могли бы спасти меня. Да… Поздно, впрочемъ, объ этомъ говорить. Ни вамъ, ни мн это позднее признаніе не нужно.
— Да, я просилъ бы васъ… (онъ всталъ) прекратить это объясненіе.
Было замтно, что онъ едва владлъ собой. Ея признаніе, что она любила другого, какъ внезапно скатившаяся на голову глыба снга, придавило его. Въ первую минуту ударъ оглушилъ его. Но потомъ… онъ почувствовалъ какой-то странный приступъ бшенства. Теперь ужь не было сомннія, что онъ былъ обманутъ. И онъ до такой степени позволилъ себя одурачить, что изъ рукъ этого человка принялъ мсто! эту милостыню, которую бросили ему, чтобы заплатить за его позоръ.
Онъ разорвалъ на себ рубашку, чувствуя, что мало воздуха, какъ зврь онъ заметался по комнат и вдругъ съ какимъ-то стономъ повалился w подушки, чтобы скрыть въ нихъ свой позоръ, свое бшенство и отчаяніе…
Ея уже не было. Она вышла.

——

Любопытне всего было то, что Левицкій ничего не зналъ объ исторіи съ письмомъ.
— Не правда ли, у меня здсь хорошо? говорилъ онъ, по прежнему облокотившись на диванъ и чрезъ ея плечо глядя на огонь.
— Да, отвтила она машинально.
— Это мой любимый уголокъ… хотя полчаса тому назадъ я переживалъ здсь ужасныя минуты.
— Вы?
Она медленно обернулась, но, встртивъ его взглядъ, только скользнула глазами по его наклоненной фигур и устремила ихъ вдаль, въ темный уголъ комнаты.
— Что вы такъ посмотрли на меня? Знаете ли вы, что вы своимъ приходомъ спасли меня, можетъ быть, отъ ужасной глупости? Я хотлъ пойти и лично объясниться съ однимъ человкомъ… едва ли наше объясненіе могло бы кончиться хорошо. И результатомъ этого было бы то, что я потерялъ бы васъ навки… (Онъ остановился и снялъ руки съ дивана). Впрочемъ, какъ знать, можетъ быть, я и теперь уже потерялъ васъ.
Она вопросительно подняла глаза.
— Я васъ не понимаю.
— Вашъ мужъ ненавидитъ меня. Если до ныншняго дня у меня могли быть какія-нибудь сомннія, то сегодня ихъ нтъ!
Онъ въ сдержанныхъ, но горькихъ словахъ разсказалъ ей сцену въ комиссіи. Она слушала, не поднимая головы и не спуская глазъ съ синихъ огоньковъ въ камин.
— Потерять его мн было тяжело. Но потерять васъ…
Онъ былъ блденъ. Еслибы она взглянула на него, она замтила бы, какъ кровь постепенно отливаетъ отъ его лица, какъ поблли его губы и какой-то особенный, мрачный блескъ глазъ освтилъ его черты. Но услыхавъ внезапно дрогнувшій въ немъ голосъ страсти, она испугалась сама. Она хотла встать, сказать: довольно! я ухожу! и не могла сдлать ничего.
— Потерять васъ, продолжалъ онъ, видимо уже не владя собой:— знать, что нетолько васъ отняли у меня, но что я… я самъ виною этому…
Она сдлала слабое движеніе, какъ бы отстранить его, онъ схватилъ ея руки и какимъ-то отуманеннымъ, точно задернутымъ кисеей взглядомъ смотрлъ ей прямо въ ея испуганное, окаменвшее лицо.
Вдругъ она рванулась. Какъ раненый зврь, она вскочила и отшатнулась отъ него.
— Прощайте! выговорила она, и голосъ ея зазвенлъ какъ фальшивая струна.— Вы больны… Вамъ надо отдохнуть.
Какъ за минуту передъ этимъ онъ былъ мертвенно блденъ, такъ теперь онъ весь пунцовый вскочилъ вслдъ за ней.
— Вы меня не такъ поняли, выговорилъ онъ растерянно.— Ради Бога, объяснимтесь!..
— Посл… потомъ! Мы нынче все равно не поймемъ другъ друга.
Она дрожащими пальцами завязывала свою косынку.
Что-то странное происходило къ ней. Ей казалось, что кто-то схватилъ ее и съ вышины, на которой она стояла, сбросилъ ее внизъ.
Все, что два года она леляла, ожидая, что пробьетъ, наконецъ, часъ, когда этотъ человкъ полюбитъ ее, вдругъ сразу вспыхнуло, ослпило ее и угасло на вки. Внезапно, какъ вихрь, налетвшая страсть его не обрадовала, но испугала и оттолкнула ее. Въ пять минутъ она пережила больше, чмъ въ два года знакомства съ нимъ. Въ ея широко раскрытыхъ и неподвижно остановившихся глазахъ онъ могъ ясно прочесть вопросъ:
‘И только?.. И это все?..’
Какъ посл блестящаго, давно ожидаемаго фейерверка, который нсколько дней готовили и въ пять минутъ сожгли, она ощущала одинъ только удушливый запахъ дыма, какой-то страшный осадокъ горечи на душ.
Точно сонъ какой-то приснился ей. И лишь потомъ, оправившись отъ перваго удара, она съ изумленіемъ, почти еще не смя врить этому, должна была сказать себ, что то, что влекло ее къ этому человку, было… только любопытствомъ.

XV.

Прошелъ годъ. Семнадцатое сентября былъ день именинъ Вры Бобиковой. Въ этотъ день собирались у нея родные и и знакомые. Скука всегда была невыносимая, такая скука, что Бобиковъ самъ разъ не выдержалъ, забжалъ на минутку къ себ въ кабинетъ, гд двое его пріятелей играли молча въ пикетъ и, бросившись съ отчаяніемъ на диванъ, громко задалъ себ вопросъ:
— Можетъ ли скука идти дальше?
И тутъ же самъ отвтилъ на него.
— Нтъ, не можетъ, ибо тогда человкъ мгновенно бы повсился.
Было уже часовъ девять. Именинница съ напудреннымъ лицомъ и въ ночной кофт поверхъ бархатнаго платья, ходила по комнатамъ, отдавая приказанія. Везд зажигались лампы, готовились столы для картъ, для чаю, выносилась лишняя мебель, Самого хозяина съ утра еще выжили изъ кабинета, гд все чистилось, выколачивалось, выметалось. Не могли только отчистить письменнаго стола, залитого чернилами и стеариномъ и изрзаннаго перочиннымъ ножомъ.
Встртившись съ мужемъ въ гостинной, Вра на минуту остановилась.
— Я не знаю, хорошо ли я сдлала, начала она:— что пригласила Яковлева.
— А что такое?
— Да я не знаю, будетъ ли это пріятно Левицкому.
— Вотъ еще… вздоръ какой! Отчего это ему можетъ быть непріятно!
— Ну, все-таки они въ такихъ отношеніяхъ…
— Въ какихъ это они отношеніяхъ? Просто они другъ другу глаза намозолили. Дружба… дружба!.. Выдумали какую-то дружбу, точно институтки… Ну, не въ моготу, наконецъ, стало. Я это давно предсказывалъ.
— Ты думаешь, что они разстались такъ, безъ всякой ссоры?
— Понятное дло!.. А, впрочемъ, чортъ ихъ знаетъ.
— Я вполн уврена, что тутъ была замшана женщина.
— Какая женщина?
— Да вотъ жена Алекся.
— Экъ, матушка, хватилась! Она давно ужь и не живетъ съ нимъ.
— Я знаю, что она не живетъ. Но почему они разъхались?..
— Мало ли отчего люди разъзжаются.
Внизу кто-то позвонилъ. Вра сняла поспшно кофту и, забывъ стереть съ лица пудру, пошла навстрчу гостямъ.
Въ какіе-нибудь полчаса гостинная стала быстро наполняться. Входили, шумли платьями, пріятно улыбались и разсаживались по мстамъ, тотчасъ же начиная скучать. Самъ хозяинъ то куда-то исчезалъ, то вдругъ, безъ всякой надобности, вертлся около тхъ гостей, которые умли себя занять и безъ него, и оставлялъ безъ помощи тхъ, которые, не зная, съ кмъ заговорить, весь вечеръ разсматривали одинъ и тотъ же альбомъ съ одними и тми же видами Венеціи. Дв какія-то дамы, какъ видно, ни съ кмъ незнакомыя, два часа просидли рядомъ, не открывая рта. Пріхали четыре генерала, неразлучные партнеры въ вистъ, и, не вступая въ пустые разговоры, сейчасъ же и пристроились къ карточному столу. Вошла какая-то дама въ фланелевомъ плать, извстная путешественница, пріхавшая прямо съ пирамидъ. Вра ей какъ-то неестественно обрадовалась и тотчасъ же бросилась со всми ее знакомить.
Явился старикъ-гофмейстеръ, родной дядя именинницы, и, повторивъ, по приказанію жены, что она не такъ здорова и не можетъ быть, приложился къ племянниц своими холодными старческими губами. Вра съ участіемъ спросила, чмъ больна тетка, отлично зная, что она ничмъ не больна и не здитъ жъ ней потому, что считаетъ ея мужа человкомъ дурного тона, а общество, которое у нихъ собирается, слишкомъ смшаннымъ, чтобы она могла показать ему свои кружева, брилліанты и прекрасные глаза.
Часовъ въ одиннадцать пріхалъ Левицкій съ женой. Онъ былъ уже женатъ около года. Она была все такъ же изящна, такъ же красиво улыбалась, мало говорила и такъ же нравилась мужчинамъ. Едва она успла ссть и занять полкомнаты своимъ парижскимъ платьемъ, какъ около нея уже образовался кружокъ. Дама, пріхавшая съ пирамидъ и что-то громко разсказывавшая, осталась съ однимъ только слушателемъ.
Левицкій оставилъ жену и прошелъ въ маленькую гостинную, гд собрались мужчины. Изъ дамъ входила туда одна только хозяйка’ Она отыскала его тамъ и съ словами: ‘J’ai deux mots vous dire!’ отвела его въ сторону.
— Я не успла предупредить васъ. У меня будетъ Яковлевъ.
Левицкій сначала выпрямился, точно его кто въ спину ударилъ, потомъ любезно склонился.
— Mais, madame, tous ceux qu’il vous plaira.
— Скажите мн прямо: вы ничего противъ этого не имете? Онъ многозначительно помолчалъ.
— Извольте! Другому а сказалъ бы: ничего. Но вамъ я скажу прямо: мн это непріятно.
— Ахъ, Боже мой! Я просто не знаю… Я ужасно жалю. Видите ли, я его пригласила потому, что этого желалъ дядя.
Глаза Левицкаго какъ-то странно блеснули. Злая насмшка сверкнула въ нихъ. Эти нсколько словъ, брошенныхъ налету, между двумя улыбками и суетой званаго вечера, открывали передъ нимъ такую бездну человческой подлости. Этотъ Яковлевъ, человкъ безъ совсти и даже безъ самолюбія, упавшій до того, чтобы сдлать себ карьеру съ помощью бывшей своей любовницы и черезъ ея гостинную отыскавшій дорогу къ графу, этотъ человкъ, отъ роду нигд не служившій и вдругъ получившій такое мсто, котораго иной напрасно сталъ бы добиваться десять лтъ, этотъ Яковлевъ, словомъ, сильный близостью къ графу, сдлался предметомъ исканій такого низкаго, мелко самолюбиваго и жаднаго сановника, какъ гофмейстеръ’. Чего ему? думалъ Левицкій.— Денегъ у него куры не клюютъ, одной ногой въ гробу стоитъ, дальше идти по служб не можетъ, потому что съ каждымъ днемъ все меньше начинаетъ понимать, что дважды два — четыре. Чего ему еще? Мсто боится потерять? Да вдь не на улицу же его выкинутъ! Въ такихъ чинахъ и съ такими связями людей, какъ школьниковъ, не выгоняютъ. Вдь за него полъ-Петербурга будетъ просить! вдь одна его жена, если всю свою родню подниметъ, такъ вся гвардія ополчится. А онъ заискиваетъ въ какомъ-то Яковлев! Нтъ, ужь это подлость врожденная! Это болзнь, манія…’
И тутъ же, вспомнивъ о своемъ собственномъ положеніи, о томъ, что онъ все еще продолжаетъ служить подъ начальствомъ этого выжившаго изъ ума старика и нести на себ этотъ крестъ, что, несмотря на удачную женитьбу, по служб у него что-то затормозило, и пока графъ управляетъ министерствомъ, надежды на повышеніе нтъ, онъ вдругъ озлобился и тутъ же далъ себ слово, что не подастъ руки Яковлеву, что бы изъ этого ни вышло.
Вс его неудачи начались съ той несчастной комиссіи, когда онъ, думая сдлать пріятное графу, съ такой смлостью защищалъ проэктъ, о которомъ, какъ потомъ оказалось, графъ именно и желалъ, чтобы онъ не прошелъ. Левицкій сначала врить этому не хотлъ. ‘Быть не можетъ! думалъ онъ.— Да я самъ съ нимъ говорилъ… Я его насквозь видлъ’. Наученный горькимъ опытомъ, онъ сталъ посл этого осторожне, и что бы ему графъ ни говорилъ, онъ все искалъ, нтъ ли тутъ какой-нибудь задней мысли. Отъ непривычки служить съ такимъ человкомъ у него просто закружилась голова. Ни одного дня онъ не былъ увренъ, что ему завтра не велятъ подать въ отставку. А графъ былъ всегда одинаково любезенъ. Какую бы бумагу ни принесъ Левицкій, онъ всегда хвалилъ ее и со всмъ соглашался. Только потомъ, глядишь, черезъ недлю, та же бумага возвращается къ нему, вся покрытая помарками.
Ненависть его къ бывшему другу усиливалась еще тмъ горькимъ чувствомъ, которое оставило въ немъ послднее свиданіе съ его женой. Съ того вечера, когда онъ у камина едва на признался ей въ любви, онъ не видалъ ее больше. Она вдругъ куда-то скрылась. Все происходившее тогда въ ея душ осталось для него темно.

——

Вечеръ не клеился. Только одни генералы спокойно играли въ карты, зная, что именно то и длаютъ, зачмъ пріхали. Вс другіе точно чего-то ждали… хотя ждать ршительно было нечего. Весь menu удовольствій былъ исчерпанъ. Находившагося между гостями піаниста попросили сыграть, онъ сыгралъ что-то бравурное, причемъ сидвшіе близко отодвинулись, а сидвшіе въ другой комнат сказали:
— Славная вещь!
Гофмейстеръ слонялся по комнатамъ, отыскивая себ партнера. Вечеромъ безъ картъ онъ совсмъ слаблъ и не могъ связать двухъ мыслей. Наконецъ, отыскали какого-то правовда, который и сдъ съ нимъ въ пикетъ.
Слышно было, какъ дв дамы занимали другъ друга.
— Вы тутъ знаете кого-нибудь?
— Никого. А вы?
— И я никого.
— Сюда какъ ни прідешь, все новыя лица.
— Кто эта дама въ голубомъ?
— Ей-Богу, не знаю.
— А вотъ та въ черномъ?
— Та, кажется, сестра Бобиковой.
— А!..
И об умолкли.
Въ кабинет у хозяина собрались мужчины. Тамъ шелъ разговоръ о политик, о производствахъ, о новыхъ книгахъ, судебныхъ длахъ, объ австрійскихъ генералахъ, о женщинахъ, и не безъ того, конечно, чтобъ не проскочила иногда и сплетня.
— Такъ вотъ-съ эдакимъ-то манеромъ, разсказывалъ какой-то москвичъ съ толстой, какъ канатъ цпью у часовъ и съ огромнымъ солитеромъ на пальц:— являюсь я къ нему. Такъ и такъ, говорю, ваше превосходительство, защитите… ‘Что такое?’ — Да вотъ, говорю, нтъ никакой возможности, о чемъ ни прошу, ничего не разршаютъ. Другимъ можно, а мн нельзя. Выслушалъ онъ это меня, погладилъ усы… ‘Хорошо, говоритъ, я вамъ это устрою. Позжайте, говоритъ сейчасъ къ министру и жалуйтесь ему на меня. Плакать умете?’ — Умю, говорю. ‘Ну, плачьте. А, плавное, меня ругайте!’ — Я, говорю, ваше превосходительство, не смю.— ‘Я вамъ приказываю!’ — Ну-съ, хорошо-съ. Похалъ я. Заходитъ грозный такой! ‘Что вамъ угодно?’ — Да вотъ, говорю, ваше высокопревосходительство, я къ вамъ съ жалобой на генерала’. Выслушалъ. ‘Это чортъ знаетъ, что такое!.. Это ни на что не похоже… Онъ не въ свои дла вмшивается… Я не позволю! Я… я… я…’ И въ тотъ же день бумага: ‘До свднія моего дошло… То и то, и то… А потому… Разршить такому-то все…’
— Ну и разршили?
— Какъ же! Его же чиновники хохочутъ.
На лицахъ слушателей выражался живйшій интересъ. Рчь шла о двухъ извстныхъ сановникахъ, вчно находившихся на ножахъ.
— А говорить мастеръ! замтилъ кто-то изъ гостей.
— Да, подтвердилъ Левицкій.— Онъ говорить, дйствительно, мастеръ. Я какъ-то одинъ разъ, не помню ужь зачмъ, былъ у него. (Врешь, помнишь! подумалъ Бобиковъ). Выходитъ онъ, начинаетъ говорить, я слушаю. Прекрасно! Слова такъ и льются, точно музыка какая. И все, кажется, ясно, все понимаешь… Только кончилъ онъ, наконецъ. Выхожу я отъ него, иду себ и думаю: а что онъ, однако, такое говорилъ? Что-то хорошее… Думалъ, думалъ, не могу припомнить. Нтъ, думаю, врно это у меня голова не свжа. Пойду я выкупаюсь. Выкупался… Нтъ! не могу припомнить. Такъ и до сихъ поръ не знаю, что онъ мн тогда говорилъ.
Левицкій видимо старался быть простымъ и естественнымъ, что онъ длалъ всегда на вечеринкахъ средней руки, гд не было лицъ, которыя могли бы ему быть полезны по служб, и гд не онъ добивался чести съ кмъ-нибудь познакомиться, а напротивъ, съ нимъ всякому лестно было говорить. Какъ онъ былъ сосредоточенно молчаливъ и изысканно вжливъ на вечерахъ у министра, такъ тутъ, напротивъ, онъ былъ добрый малый, шутилъ, разсказывалъ анекдоты.
— Нтъ, это что! говорилъ Бобиковъ въ углу кому то изъ гостей.— Вы главнаго-то не знаете. Она у него какъ-то была, онъ ее не принялъ. Потомъ она карточку у него просила, онъ не далъ, самъ потомъ хвалился. Ну, женщины этого не прощаютъ. Вы какъ хотите, а она все-таки порядочная женщина. Тамъ въ какихъ она отношеніяхъ къ графу, это вдь никому не извстно…
— Ну, какъ неизвстно!
— Да вдь мало ли что говорятъ. Тамъ думай, что хочешь, а для свта она, Аристова, и съ мужемъ живетъ. Какая же она содержанка, помилуйте! А графъ, это, я вамъ скажу, такой человкъ… У него послдняя любовница простая какая-то женщина была, неграматная. Онъ, говорятъ, нарочно такую выбиралъ, чтобъ она письмами ему не надодала…
— Да, такъ что же вы насчетъ того-то? (Гость показалъ глазами на Левицкаго).
— Да, такъ вотъ она его и не взлюбила. А тутъ случилось такъ, что у нихъ тамъ съ Яковлевымъ что-то вышло… Комиссія тамъ какая то. Дерзостей они что ли другъ другу наговорили… Только въ самый этотъ день иду я по улиц, Яковлевъ мн и попадается. Откуда вы? Да вотъ изъ комиссіи. Лица на немъ нтъ, идетъ, точно пьяный. Вы, говорю, вечеромъ гд?— Да нигд, самъ не знаю.— Пойдемте къ одной барын.— Къ какой?— Къ Аристовой.— Посмотрлъ онъ на меня такъ, точно я его обухомъ ударилъ. Что это, говоритъ, вамъ вздумалось? А, впрочемъ, пойдемте.— Ну, вижу человкъ топиться идетъ. Что, думаю, съ нимъ такое? Прошли мы, поднялись на лстницу, позвонилъ я.— Нтъ, говоритъ, я не пойду… И назадъ. Я за нимъ. Что вы? полноте. Да куда вы теперь пойдете?— Онъ опять остановился. А въ самомъ дл, говоритъ, вы правы, куда мн теперь идти?— Отпираютъ намъ, входимъ. Меня-то ужь знаютъ, а объ нихъ, говорятъ, какъ доложить?— Доложи, говорю, что неизвстный. Слышу, барыня смется. ‘Проси!’ Но только мы вошли, она блй рубашки сдлалась, и голосъ пропалъ. Смотритъ на насъ и ничего не говоритъ. А онъ улыбается.— Не узнали? спрашиваетъ. А самого тоже подергиваетъ. Что за чортъ! думаю. Вотъ на свою голову привелъ. Такъ оно и вышло.
— Да они раньше были знакомы?
— То-то и есть, что были. Ну, потомъ онъ женился, они и разошлись. А тутъ и жену для нея бросилъ.
— Я слышалъ, что жена его бросила.
— Кто ихъ, впрочемъ, разберетъ. Ну-съ, такъ вотъ сталъ онъ у нея опять бывать, она его съ графомъ познакомила. Ловкая она на это барыня! Ну, графъ видитъ, человкъ неглупый, пристроилъ его… Сначала въ какой-то ученый комитетъ, потомъ въ редакціонный комитетъ, потомъ еще куда-то…
— Меня одно тутъ удивляетъ: что же, онъ не видитъ что ли ихъ отношеній?
— Вотъ въ томъ то, батюшка, и штука, что это дло закрытое. Какія у нихъ отношенія, этого никто не знаетъ.
— Да вдь у нея мужъ, наконецъ, есть. Тотъ что же?
— А у того своя семья на сторон, чуть ли не пять человкъ дтей.
— А что, скажите, жена Яковлева? Гд она теперь?
— Пропала безъ всти. Кто, говоритъ, съ студентами, а кто — ухала куда-то.
— Чья это жена? спросилъ другой гость, подходя.
— Яковлева.
— Какого это Яковлева?
— А вонъ онъ вошелъ сейчасъ. Постойте-ка, а пойду къ нему. Надо ихъ какъ-нибудь съ Левицкимъ развести, а то, какъ бы не вышло чего.

XVI.

Когда Яковлевъ вошелъ, наступила вдругъ общая и неловкая тишина. Онъ могъ подумать, что говорили объ немъ. Всмъ было любопытно посмотрть на этого человка, занимавшаго одно время Петербургъ и потомъ безъ всти пропавшаго.
Онъ мало измнился за этотъ годъ. При вечернемъ освщеніи онъ даже выглядлъ какъ-то свже. Не было больше слдовъ гнетущей бдности и унынія. Одтъ онъ былъ хоть и не съ иголочки, но какъ человкъ порядочнаго общества, держался свободно и только лихорадочный, возбужденный взглядъ минутами измнялъ ему.
— Жену видли? встртилъ его Бобиковъ.
— Какъ же. Я сейчасъ отъ нея.
Онъ медленно, и какъ бы отъ нечего длать, обвелъ всхъ глазами и прямо передъ собой увидалъ Левицкаго, который умышленно не замчалъ его, продолжая съ кмъ-то разговаривать.
— Ну. что, какъ? Разсказывайте, какъ дла! говорилъ Бобиковъ, подвигая ему стулъ.
Яковлевъ не слъ. Онъ встртилъ старыхъ знакомыхъ и подошелъ къ нимъ. Черезъ минуту Бобиковъ уже забылъ о немъ и о томъ, что не нужно, чтобы они встрчались съ Левицкимъ, и сидлъ на краю стола, объясняя кому-то исторію одной кассаціонной жалобы.
— Мн странно, сказалъ вдругъ Левицкій, возвышая голосъ:— что вы этому удивляетесь. Разв это у насъ такъ рдко? Разв вы затруднитесь назвать людей, которые нынче ругаютъ правительство, а завтра ему служатъ?
— Да, да, вмшался вдругъ какой-то господинъ.— Какъ же, помилуйте! Спереди онъ либералъ, сзади врноподданный.
— Вы думаете, продолжалъ Левицкій, что нельзя у насъ служить, напримръ, въ цензур и жалть о томъ, что печать несвободна? Нельзя нынче издавать либеральную газету, а завтра служить въ полиціи? а посл завтра подавать проэктъ объ уничтоженіи полиціи вообще? Вы думаете, что у насъ человкъ, выступающій, напримръ, въ роли публициста, критика или обличителя, долженъ стоять нравственно выше того общества, которое онъ обличаетъ? что самый талантъ его, если только онъ талантливъ, налагаетъ на него какія-нибудь обязательства?
— Это оттого, я думаю, замтилъ вдругъ Яковлевъ:— что нетолько наши обличители, но и наши обличенія вообще довольно мелки. А, главное, мелки наши идеалы — вотъ въ чемъ бда… Извините! Мы, кажется, съ вами знакомы…
Онъ всталъ, отдлился отъ своего кружка и сдлалъ нсколько шаговъ къ Левицкому. Тотъ быстро спряталъ свою руку, видимо не желая подавать ее и, холодно взглянувъ на него, громко сказалъ:
— Да, мы съ вами знакомы.
Оба при этомъ измнились въ лиц. Левицкій вспыхнулъ, Яковлевъ поблднлъ. Опять наступило мгновенное, и на этотъ разъ еще боле неловкое молчаніе.
— Я все прислушивался къ вашему разговору, сказалъ Яковлевъ, наклоняясь надъ столомъ, чтобы закурить папиросу, скрывая этимъ свое замшательство и въ то же время показывая, что онъ вовсе и не думалъ подавать ему руки.— Вы, дйствительно, коснулись нашего больного мста. Но только перескочить изъ либеральной газеты въ либеральную цензуру вовсе не такъ трудно, какъ вы, можетъ быть, полагаете. И вообще, смю думать, что война, которая ведется у насъ теперь между различными оттнками различныхъ мнній, это война такъ себ, отъ нечего длать, въ ожиданіи другой войны, въ которой ужь сойдутся враги настоящіе… Врядъ ли только мы съ вами до этого доживемъ, а пока что-жь… будемъ раздувать и эту легкую стычку… Можетъ быть, что-нибудь и выйдетъ! можетъ быть, достанутся и намъ дешевые лавры…
— Желательно было бы, однако, чтобы, въ ожиданіи этого, — я несовсмъ васъ понимаю, но это все равно — желательно было бы, чтобы вс знали свое мсто… я чтобы но было перебжчиковъ.
— Ну, они-то всегда будутъ. Безъ этихъ подленькихъ натуръ, которыя служатъ и нашимъ, и вашимъ, ни одно дло не обойдется.
Левицкій посмотрлъ ему прямо въ глаза.
— Меня очень радуетъ, что мы смотримъ съ вами на вощи одинаково.
— Врядъ ли мы одинаково смотринъ. Не думаю. Потому не думаю, что я вообще не понимаю этой схватки между людьми, у которыхъ въ сущности вс интересы общіе и которые только не замчаютъ, что бьютъ своихъ… И чего спорятъ люди! Изъ-за чего копья ломаютъ!..
— Да, дйствительно, перебилъ Левицкій, продолжая смотрть ему въ глаза.— Изъ-за чего хлопотать? Особенно съ точки зрнія нкоторыхъ литераторовъ-чиновниковъ.
— И въ комитетахъ вдь есть разныя мста, перебилъ Яковлевъ.— Одни для того, чтобы получать жалованье и казенную квартиру, а другіе — чтобы дло длать. И у этихъ послднихъ, какъ вамъ вроятно извстно, весьма часто даже и не спрашиваютъ, какого вы направленія. Тутъ важно, чтобы вы работали, а не отдлывали себ казенную квартиру. Хотя, казалось бы, именно для отдлки квартиры направленія совсмъ не нужно. А вотъ подите! тутъ-то именно оно и требуется, и притомъ весьма недвусмысленное. Я, напримръ, знаю одно лицо — именъ мы, конечно, называть не будемъ — которое формально подняло голосъ противъ разграбленія казны… противъ разграбленія вообще! а когда его начальникъ въ частности испрашивалъ себ пособіе къ свадьб дочери, бдной двушки, разумется, у которой всего триста тысячъ приданаго, такъ небольшое пособіе на домашнее обзаведеніе, въ размр семнадцати тысячъ, и когда было спрошено мнніе этого самаго лица, такъ оно высказалось въ такомъ смысл, что, дескать, отчего же и не дать, не помочь бдному человку.
Левицкаго передернуло. Поднять или не поднять перчатку? Узнать себя или не узнать? Узнать, значитъ, потребовать объясненія. Но какое же тутъ можетъ быть объясненіе? Это прямо нарваться на дерзость. Скандалъ! Завтра весь городъ объ этомъ заговоритъ.
Онъ такъ стиснулъ въ карман женину лорнетку, что раздавилъ стекло и обрзалъ себ пальцы. ‘Подлецъ! думалъ онъ.— Вдь ты въ моихъ рукахъ. Мн стъитъ только намекнуть на исторію съ брилліантами и на твою любовницу — и ты погибъ!’
Но страхъ передъ скандаломъ удержалъ его.
— Вашъ примръ, сказалъ онъ тихо — онъ такъ же, какъ и Яковлевъ, по мр того, какъ приходилъ въ бшенство, говорилъ все тише:— вашъ примръ несовсмъ удаченъ. Нападки на чиновничество! Кто же этого но слыхалъ? Это старо, это общее мсто. Отчего намъ не коснуться тхъ нетронутыхъ еще силъ, на которыя съ упованіемъ обращались когда-то взоры нашей молодежи. Я, напримръ, знаю не одного писателя, который выступаетъ, какъ глава партіи, какъ апостолъ, проповдникъ новыхъ идей… Молодежь на него молилась, портреты его на расхватъ покупались. И что же? проходитъ какія-нибудь пять-шесть лтъ… Нашъ апостолъ сначала скрывается. Его теряютъ изъ вида. Потомъ вдругъ оказывается, что онъ выплылъ гд-нибудь тамъ у другого берега и что волны житейскаго мора смыли съ него вс его врованія и убжденія. И кончается тмъ, что своя же партія, отрекается отъ него.
На этотъ разъ камень полетлъ въ Яковлева. Ни для кого не было тайной, что онъ въ молодости принадлежалъ къ крайнимъ кружкамъ, что портреты его продавались дйствительно и брошюры ходили по рукамъ.
Яковлевъ провелъ рукой по лицу, какъ бы стирая какое-то тяжелое воспоминаніе.
— Вы сейчасъ употребили слово ‘партія’, началъ онъ.— Мн бы интересно было знать, какъ вы понимаете, что такое партія. Думаете ли вы, что это что-нибудь твердое, устроенное на прочныхъ основаніяхъ? Что партія — это та идея, которую она проповдуетъ? Или, напротивъ, что это кружокъ людей, зараженныхъ духомъ нетерпимости? что люди мняются и, сообразно съ этимъ, мняется ихъ программа? Принадлежать всю жизнь къ одной партіи — доказываетъ ли это, по вашему, твердость убжденій?.. Не просто ли это неспособность двигаться впередъ? Потому что принадлежать къ партіи, значитъ раздлять нетолько ея идеи, но ея ошибки, пристрастіе, нетерпимость.
— Однако, позвольте! вмшался кто-то изъ гостей.— Такъ можно все оправдать. Я вхожу въ какой-нибудь кружокъ, со мной не стсняются, предо мной откровенны, а потомъ мн его ошибки не нравятся, я раскланялся и ушелъ. Да позвольте! вы уносите мои тайны, вы уносите то, о чемъ а вамъ, какъ постороннему, не сказалъ бы…
Яковлевъ усмхнулся.
— Неужели вы думаете, что если я узналъ вашу тайну и могу вамъ на горло наступить, такъ я непремнно этимъ и воспользуюсь… Я, впрочемъ, это не первый разъ слышу. Есть люди, которые говорятъ прямо: уходить изъ своего кружка подло! У насъ каждый кружокъ смотритъ на человка какъ на какую-то недвижимую собственность. Точно это домъ или имнье, на которое купчая совершена и конецъ! Да я перемнилъ своя убжденія… Да мн, наконецъ, не нравятся люди, съ которыми мн приходится имть дло. Я иде сочувствую, а людямъ нтъ!
— Во всякомъ дл нужна дисциплина, замтилъ опять тотъ же господинъ.— Никакое дло безъ этого не пойдетъ. Если вы оставляете за мной право говорить, что мой начальникъ мн не нравится — это извстный афоризмъ: если носъ короля не нравится народу, онъ иметъ право его низложить. Это можетъ проповдывать только крайняя анархія…
Завязался споръ между Яковлевымъ и этимъ господиномъ, споръ, во время котораго Бобиковъ сдлалъ попытку увести Левицкаго. Но въ дверяхъ ихъ задержали. Вошелъ одинъ изъ генераловъ, только-что кончившихъ играть.
— Что это? О чемъ у васъ тутъ? спросилъ онъ, показывая глазами на спорящихъ.
— Такъ, объ разныхъ разностяхъ. Ну, а вы что? побдили или побждены?
— Обработалъ! всхъ обработалъ! замтилъ онъ весело.— А вы тутъ, слышу, все спорите. Дай, думаю, пойду послушаю. А! Алексй Михайлычъ! (Онъ подалъ руку Яковлеву. Тотъ машинально, въ жару спора, подалъ свою, видимо даже не замчая, кому онъ ее подаетъ). Вы все копья ломаете… И все опять съ Павломъ Сергевичемъ… Эдакіе спорщики, право? Давайте-ка я васъ помирю. Въ чемъ дло?
Напрасно Бобиковъ показывалъ ему глазами, что не слдуетъ сводить враговъ, и безъ того уже взбшенныхъ. Генералъ этихъ знаковъ не видалъ, а видлъ ихъ Яковлевъ, который, впрочемъ, не обратилъ на нихъ вниманія.
— Въ чемъ дло? повторилъ генералъ.
— Такъ, пустяки! отвтилъ Левицкій.— Честно ли измнять убжденіямъ?.. и не есть ли это, напротивъ, признакъ высокаго умственнаго развитія!
— А, да-да-да! позвольте! Честно ли…
Генералъ сдвинулъ брови, видимо приготовляясь вмстить въ свою голову, полную трефовыхъ и пиковыхъ тузовъ, представленіе о честности. Но Яковлевъ перебилъ его:
— Тутъ дло въ томъ, видите ли, замтилъ онъ желчно: — что люди, которые мняютъ свои убжденія только тогда, когда имъ за это на водку даютъ, не понимаютъ, да, конечно, и не могутъ вонять, что можно мнять ихъ потому, что сама жизнь ихъ разбиваетъ, безо всякихъ подлыхъ цлей…
Грозная пауза послдовала за этимъ. Это была дерзость, явная дерзость… Молчать доле становилось невозможнымъ.
Левицкій, не вынимая изо рта сигары, которую онъ курилъ, отдлился отъ стола.
— Вы, конечно, пользуетесь тмъ, милостивый государь, что мы здсь въ дом у посторонняго… что мы въ гостяхъ у его жены, и я но стану вамъ отвчать на ваши плоскости.
— Вы не станете отвчать потому, что вамъ нечего отвтить. Да, впрочемъ, вы напрасно приняли это на свой счетъ. Вы здсь не одни и никто, однако, на свой счетъ не принялъ.
— Мы объяснимся потомъ! выговорилъ, задыхаясь, Левицкій.— Теперь я прошу прекратить этотъ разговоръ.
— Господа! господа! твердилъ сзади Бобиковъ,— Господа, пожалуйста…
— Извольте, я готовъ прекратить… Только будетъ ли это удобно для васъ.
Невольная причина всего этого, толстый генералъ какъ-то смшно топтался на мст, не зная, что ему предпринять. ‘Вотъ такъ врзался!’ думалъ онъ.
Противники какъ будто устали и на минуту разошлись. Но это была тишина передъ грозой.
— Я удивляюсь наглости людей, сказалъ Левицкій вполголоса и какъ будто своему сосду, но такъ, однако, чтобы быть услышаннымъ: — которые насильно врываются въ разговоръ и притомъ еще съ человкомъ, который не подаетъ имъ руки…
— Милостивый государь! крикнулъ Яковлевъ, не владя собой.— Все, что вы говорите въ сторону, потрудитесь говорить тише.
— Пора, наконецъ, показать, продолжалъ тмъ же тономъ Левицкій:— что въ порядочномъ обществ не подаютъ руки господамъ, которые всего добиваются черезъ женщинъ.
Тутъ произошло что-то невозможное, какое-то общее смятеніе, среди котораго можно было только разобрать искаженное лицо Яковлева и испуганныя лица гостей, державшихъ его за руки. Пока длилась эта нмая борьба, Левицкій, которому со всхъ сторонъ длали знаки, не спша вышелъ изъ комнаты.
— Голубчикъ! ну, полно! повторялъ Бобиковъ, до того испуганный, что заговорилъ вдругъ съ Яковлевымъ на ты.— Ну, брось… Что за важность.
— Да, вы правы! вырвалось, наконецъ, у Яковлева, видимо очнувшагося.— Вы правы!.. Здсь не мсто. Прощайте!.. Извините, пожалуйста…
— Ну, полно! Будетъ!.. Успокойтесь…
Общество раздлилось на дв партіи. Одна пошла утшать Левицкаго, другіе остались съ Яковлевымъ.
— Позвольте… а ужь знаю самъ… Извините, пожалуйста!.. Тутъ гд-то моя шляпа…
Никакія увщанія не подйствовали. Ршили спрятать его шляпу. Онъ ушелъ безъ шляпы. Пять минутъ спустя, когда его хватились, его не было нигд.
Левицкій сидлъ въ гостинной съ дамами и съ нервной улыбкой что-то разсказывалъ… что-то веселое. Черезъ полчаса, онъ, однако, всталъ и сдлалъ знакъ жен. Отъ ужина онъ отказался. Бетси покорно встала и, бросивъ прощальную улыбку своимъ поклонникамъ, пошла за мужемъ. Пока она путалась въ кружевахъ своей накидки и съ помощью двухъ или трехъ услужливыхъ кавалеровъ, которые, какъ водится, больше мшали, чмъ помогали, надвала свою ротонду, швейцаръ внизу кликнулъ ихъ карету.
Какой-то человкъ, безъ шапки и безъ пальто, стоявшій на тротуар, вышелъ изъ темноты и, какъ бы самъ испугавшись своей тни, скрылся опять. Это былъ Яковлевъ. Онъ стоялъ тутъ полчаса подъ дождемъ, ожидая своего врага, котораго хотлъ тутъ же на мст убить или вообще сдлать что-нибудь такое, въ чемъ самъ не отдавалъ себ отчета. Оружія съ нимъ не было, но въ эту минуту онъ не соображалъ ничего. Какое то тупое, зврское, отвратительное чувство, какая-то волна, катившаяся непрерывно и все выше и выше поднимавшаяся, ударяла ему въ голову. Кровь, казалось ему, не катилась, какъ обыкновенно, а какъ-то путалась, кидаясь то въ одну, то въ другую сторону, то заливая ему мозгъ, то вдругъ отхлынувъ и оставляя такую пустоту, что онъ держался за стны, чтобы не упасть. Временами ему казалось, что это не онъ, а кто-то другой стоитъ и сторожитъ врага, а онъ самъ гд-то тамъ глубоко, на дн и ему все равно… Въ эти полчаса онъ пережилъ цлую вчность
Сонный кучеръ зажигалъ фонари, не попадая спичкой куда слдуетъ. Карета подъхала, наконецъ, дверь подъзда отворилась, Яковлевъ сдлалъ шагъ впередъ.
— Какой холодъ! произнесъ вдругъ женскій голосъ.
Если-бъ громъ ударилъ въ эту минуту и у самыхъ ногъ его молнія вонзилась въ землю, онъ не больше испугался бы, чмъ теперь.
Съ нимъ была женщина!.. Онъ совсмъ забылъ, или врне онъ не зналъ, что Левицкій съ женой…
— Подъзжайте поближе, Григорій! сказалъ тотъ же женскій голосъ.— Разв вы не видите, что дождь?
Тотъ какъ нарочно молчалъ. Онъ вышелъ въ своемъ драповомъ пальто съ поднятымъ воротникомъ, далъ ссть жен, вскочилъ и захлопнулъ дверцу. Карета тронулась, блестя фонарями и покатилась, разбрызгивая грязь.
Левицкій такъ никогда и не узналъ что его ожидало въ этотъ вечеръ, не будь съ нимъ его жены.

XVII.

Въ ту же ночь, часу въ первомъ, въ квартир Аристовыхъ, когда хозяина не было дома, а хозяйка собиралась спать и убирала себ на ночь волосы, раздался рзкій, убійственный звонокъ.
Это былъ Яковлевъ.
— Барыня не спитъ? спросилъ онъ.
— Не знаю-съ. Кажется, не спятъ.
— Нтъ, нтъ! крикнули ему.— Идите… Что такое?
Онъ, какъ былъ безъ фуражки, безъ пальто, весь мокрый, забрызганный, въ грязныхъ сапогахъ, вошелъ къ ней въ спальную. Она молча отступила. Онъ былъ такъ страшенъ, съ волосъ у него текло, глаза какъ-то дико смотрли, что слова замерли у нея на язык.
— Не ждали?! Я, впрочемъ, не надолго. Дайте-ка мн рюмку вина.
— Что такое? Случилось что-нибудь?
— Ничего не случилось, а просто я… Я пришелъ сказать, что довольно!.. Мы больше видться не должны.
— Да постой… Ты вина просилъ. Я теб сейчасъ принесу.
— Нтъ, да я въ здравомъ разсудк говорю… вы не думайте! Тутъ вино не поможетъ… А, впрочемъ, дайте! Чортъ знаетъ, какое отвратительное чувство!
Марья Михайловна взяла свчку, ключи и пошла въ буфетъ за виномъ. Онъ бросился на диванъ. Времени, какъ ему показалось, прошло ужасно много прежде, чмъ она вернулась.~Онъ съ жадностью выпилъ рюмку.
— Дайте еще! сказалъ онъ отрывисто.
Она нершительно взглянула на него и налила еще.
— Ну, теперь отлично… Теперь слушайте! Я больше бывать у васъ не могу… Разные подлецы говорятъ, что вы меня вывели въ люди… Публично мн это говорятъ, понимаете!
Выраженіе жалости исчезло съ ея лица и внезапно смнилось испугомъ.
— Да что такое? повторила она.— Что случилось?
— А то, что… А вотъ что! (Онъ приподнялся, хотлъ что-то объяснить, но вдругъ махнулъ рукой и слъ опять). Э, все равно!.. потомъ…
— Объяснись, ради Бога!
Онъ отрицательно покачалъ головой и легъ съ ногами на диванъ. Дв рюмки свалили его.
— Посл!.. потомъ! пробормоталъ онъ.— Потомъ я разскажу… Успется. Ты напомни мн завтра.
Черезъ пять минутъ онъ спалъ. Она долго въ какомъ-то оцпенніи стояла надъ нимъ, потомъ взяла съ кровати подушку, осторожно подложила ему подъ голову и, опустившись тутъ же рядомъ на кресло, закинувъ руки за голову, сидла такъ съ полузакрытыми глазами, думая о своей безумной и несчастной любви къ нему.
Онъ вернулся къ ней, но онъ не любилъ ея и не скрывалъ этого. Тогда какъ прежде… было не то! Она съумла удержать его, она скрыла отъ него свое прошлое и обманула его… Его, предупреждавшаго, что обмана его любовь не переживетъ! Случай открылъ ему все. И онъ молча оттолкнулъ ее, чтобъ жениться на другой.
Съ того памятнаго ей вечера, когда онъ вернулся къ ней, такъ же, какъ теперь, съ отчаяніемъ въ душ, какъ идутъ топиться, прошелъ цлый годъ. И вотъ теперь, оглядываясь назадъ, она видла, что этотъ годъ не принесъ ей ни одной радости. Вспомнился ей еще одинъ памятный ей день, когда графъ сдлалъ ей страшную сцену ревности и она, выведенная изъ себя его требованіями, чтобы она оставила Яковлева, чуть не выгнала его вонъ. Умный и тонкій старикъ, этотъ образецъ хитраго вельможи, котораго до сихъ поръ никто еще не могъ провести, совсмъ потерялъ голову, наговорилъ ей невозможныхъ вещей и бросилъ ей, наконецъ, въ лицо обвиненіе, что она пристроила къ нему своего любовника. Въ это самое время позвонилъ Яковлевъ. Въ жару спора, оба взволнованные, негодующіе, непомнившіе себя, они не слыхали звонка. Двушка, привыкшая къ тому, что Яковлевъ входилъ безъ доклада, не нашла нужнымъ предупредить ихъ. Онъ вошелъ въ ту минуту, когда то тучный соперникъ, весь багровый и потрясая шляпой, которую держалъ въ рук, говорилъ:
— А! я ничего не сдлалъ для васъ! ничего?.. Вы забыли мсто, которое я далъ этому вашему… г. Яковлеву!
— Это мсто, ваше сіятельство, сказалъ Яковлевъ, отворяя и тотчасъ затворяя за собой дверь: — вы можете, когда вамъ угодно взять назадъ…
Графъ до того былъ изумленъ, что вдругъ, неизвстно для чего, надлъ себ на голову шляпу и такъ остался.
— Если вы сами признаете, продолжалъ Яковлевъ:— что мсто дано мн не потому, что я способенъ его занимать, а потому, что обо мн просила женщина.
— Милостивый государь, произнесъ графъ грозно:— вы здсь лишній! потрудитесь выйти.
— Кто изъ насъ лишній, объ этомъ ршитъ хозяйка. Но не совтую вамъ ставить вопросъ такъ рзко. Я думаю, что мы, какъ порядочные люди, могли бы объясниться и такъ. Я попросилъ бы только милую хозяйку оставить насъ на одну мйнуту.
Онъ посмотрлъ выразительно на Марью Михайловну, которая, вся еще пунцовая отъ недавняго гнва, но съ глазами, помертввшими отъ испуга, стояла между ними. Она хотла что-то возразить, но онъ еще разъ посмотрлъ на нее и она, молча, вышла.
— Я васъ не задержу, началъ Яковлевъ, остановившись противъ графа, но не глядя на него.— Вы любите эту женщину, я ее самъ когда-то любилъ… Но позвольте мн быть съ вами откровеннымъ. Мн очень жаль, если вы ей врите. Одно то, что мы можемъ здсь съ вами встрчаться въ этой нейтральной гостинной, достаточно доказываетъ…
— Что одинъ изъ насъ лишній! докончилъ графъ.
— Нтъ. Что ревновать было бы смшно. Поврьте, что ни я, ни вы ничего отъ этого не выиграемъ, что одинъ останется, а другой уйдетъ… Во-первыхъ, если ужь на то пошло, больше шансовъ, что останусь я, а мн, смю васъ уврить, гораздо пріятнй встрчать здсь васъ, чмъ какого-нибудь цвтущаго брюнета. Поставимъ вопросъ иначе: положимъ, что остаетесь вы. Я, конечно, не имю удовольствія знать ваши вкусы, но думаю, что и вамъ, по меньшей мр, все равно, кого вы здсь будете встрчать, меня или другого…
— Послушайте! (Старикъ подошелъ къ нему. На глазахъ у него были слезы). Неужели эта женщина до такой степени безсердечна…
— Не совсмъ, ваше сіятельство. Сердце у нея есть, но довольно испорченное. Наша бда съ вами въ томъ, что мы узнали ее не въ 15 лтъ.
Твердость, съ какою говорилъ Яковлевъ и, въ то же время, какая-то тайная скорбь, какая то порванная струна, слышавшаяся въ его голос, разстроили взволнованнаго старика. Этотъ вельможа, мнявшій женщинъ, какъ перчатки, и державшій, какъ разсказывали про него, неграматную любовницу, чтобы она не надодала ему письмами, на старости лтъ глупо и безумно влюбился въ женщину, которая завдомо обманывала его. Его ненависть и ревность къ Яковлеву вдругъ разршилась взрывомъ какого-то старческаго, безсильнаго отчаянія, когда онъ увидалъ, что этотъ счастливый соперникъ его глубоко несчастливъ самъ и едва ли любитъ эту женщину, къ которой привело его, можетъ быть, отчаяніе.
Да, онъ правъ! Лучше имть соперникомъ его, прямо и откровенно объяснившагося, чмъ какого-нибудь мальчишку, который насмется надъ его сдинами. Почемъ знать? Можетъ быть, онъ самъ откажется потомъ отъ своихъ правъ на нее: разбитое сердце устаетъ любить, связь эта скоро надостъ ему, онъ радъ будетъ случаю сбыть ее съ рукъ. И, не понимая всей низости и горечи подобныхъ уступокъ, влюбленный старикъ готовъ былъ схватиться хоть за это.
Марья Михайловна, затворившись у себя и съ трепетомъ ожидая, чмъ кончится эта сцена (слово ‘дуэль’ не разъ представлялось ей), была страшно удивлена, когда, отворивъ дверь, увидала враговъ, дружески разговаривавшихъ.
Подленькія надежды старика начали сбываться. Прошло нсколько мсяцевъ и его соперникъ начиналъ тяготиться своей новой или, врнй, старой связью. Графъ съ удовольствіемъ видлъ, что недалеко тотъ день, когда онъ сбжитъ совсмъ. И хотя Марья Михайловна предупреждала его, что если только Яковлевъ броситъ ее, она броситъ его (на тотъ случай, чтобъ онъ не вздумалъ дать ему мста въ провинціи), онъ говорилъ себ съ тайной радостью, что все это вздоръ: лишь бы только сбыть его съ рукъ, а тамъ ‘съ глазъ долой, изъ сердца вонъ’!
Несмотря на сплетни, ходившія про Яковлева, и на толки о прекрасныхъ мстахъ, которыя онъ будто бы занималъ, его мста были довольно скромныя, а значеніе имъ придавала только его близость къ графу, тоже, впрочемъ, преувеличенная. Но было минутами и у него бшенное желаніе извлечь всевозможныя выгоды изъ своего положенія и, опираясь на свою любовницу, взять все, что только можно, чтобы давить людей, подобныхъ Левицкому, и съ наслажденіемъ видть, какъ рушатся ихъ надежды….

——

Проснувшись на другое утро посл имяниннаго вечера у Бобиковыхъ, онъ съ удивленіемъ приподнялся на диван, стараясь припомнить, гд онъ. Былъ, должно быть, часъ шестой, потому что было еще довольно темно. Въ двухъ шагахъ отъ него на кресл спала Марья Михайловна. Онъ въ ужас вскочилъ. Все, происходившее вчера, сразу, какъ въ зеркал, представилось ему. Он былъ пьянъ и ночевалъ у нея. А вдь онъ пришелъ проститься!..
Когда она встала, Яковлева не было. Двушка сказала ей, что онъ ушелъ рано, чуть свтъ.

XVIII.

Какъ-то разъ ему подали письмо. Письмо было отъ одного его знакомаго и наскоро увдомляло его о томъ, что его жена замшана по одному длу, но, повидимому, важныхъ уликъ противъ нея нтъ, кром переписки съ однимъ изъ скомпрометированыхъ лицъ, и весьма вроятно, что если онъ пожелаетъ взять ее на поруки, то ее отпустятъ. А потому онъ приглашалъ его захать на минутку къ нему, чтобы переговорить объ этомъ. Яковлевъ одлся и похалъ. Тамъ онъ узналъ, что въ одинъ день сдлать этого нельзя, надо подать бумагу, представить залогъ, удостовреніе… Исполнивъ вс нужныя формальности, Яковлевъ отправился за женой.
Всю дорогу въ карет онъ чувствовалъ, какъ мучительно бьется его сердце. Это не было пріятное волненіе любви и предчувствіе близкаго счастья, нтъ, что-то другое, сложное и мало понятное ему самому происходило въ его душ. Онъ старался развлекаться, глядть на улицы, дома, экипажи — нтъ! что-то вошло, какъ винтъ, и вертлось тамъ глубоко въ мозгу, не позволяя ему забыться.
Когда его ввели къ ней, она сидла у стола, въ черной юбк и ситцевой кофт и, опершись головой на руки, о чемъ-то думала или, можетъ быть, просто дремала. Звукъ шаговъ заставилъ ее обернуться… Увядавъ его, она не встала, даже не кивнула ему, но измнилась въ лиц… Губы ея задрожали и она быстро отвернулась, чтобы скрыть свое волненіе. Она сдлала видъ, что смотритъ въ окно, что ей все равно, войди еще хоть сто человкъ!.. Ей ни до кого нтъ дла.
Онъ стоялъ, молча, напрасно стараясь припомнить, что ему нужно сказать.
— Я пріхалъ за тобой! выговорилъ онъ, наконецъ.— Ты не узнала меня?
Она обернулась съ тмъ же выраженіемъ равнодушія, очевидно, неестественнаго.
— Какъ же! Нтъ, узнала.
— Я пріхалъ за тобой, повторилъ онъ.
— Что-жь…
Она улыбнулась. Какая жалкая, никого не обманувшая улыбка! Когда она повернулась къ свту и онъ увидалъ ея пожелтвшее лицо, ея болзненный взглядъ и какое-то подавленное, тяжелое горе во всхъ чертахъ, сердце у него сжалось. Видно, что жизнь не ласкала ее. Почемъ онъ зналъ, какая драма крылась подъ этимъ напускнымъ равнодушіемъ!
Когда они остались одни въ карет — точно молодые, подумалъ онъ:— изъ церкви демъ!— она рзко и повелительно бросила ему вопросъ:
— Куда вы меня везете?
— Домой! отвтилъ онъ просто.
Она не сказала больше ничего и смотрла въ окно.
— А ты что же думала? спросилъ онъ.— Куда а могу тебя везти?
— Не знаю. Какъ я могу это знать.
Онъ тоже помолчалъ и внимательно поглядлъ на нее.
— Ты очень измнилась.
— Да? Въ какомъ смысл?
— Ты перестала быть естественной.
Она еще ближе наклонилась къ окну.
— И вы ничего другого не нашли мн сказать въ такую минуту, когда вы подъ присмотромъ везете меня къ себ на квартиру!
— Я многое могъ бы теб сказать, да не надюсь, что ты меня будешь слушать.
— Напримръ?
— Что тебя привело сюда? Кто были эти люди, въ которыхъ ты увровала и въ руки которыхъ ты отдала свою судьбу?
Она сдвинула брови.— Что это? допросъ?
— Нтъ, это не допросъ. Это участіе человка, который все-таки, что бы тамъ ни было, желаетъ теб добра.
— Благодарю! возразила она гордо.— Если это добро состоитъ въ томъ, чтобы вырвать меня изъ рукъ людей, которыхъ я уважаю — мн его не нужно. Разв вы думаете, я не видла, какъ вы посмотрли на мою ситцевую кофту! А! эксцентричность! рисуется барыня… Вы были оскорблены въ своемъ эстетическомъ чувств. Ну, и идите къ тмъ, которыя сидятъ въ бархатныхъ платьяхъ, съ брилліантами въ ушахъ…
Онъ ничего не отвтилъ на это и, закусивъ губы, молчалъ. Ея рзкій тонъ былъ ему непріятенъ.
Когда они пріхали домой — онъ жилъ въ меблированныхъ комнатахъ — и онъ провелъ ее въ свой кабинетъ, она сурово оглядлась. Онъ видлъ по ея лицу, что ей было очень тяжело. Она вошла къ нему, какъ въ тюрьму.
— Я возьму еще одну комнату, сказалъ онъ:— гд ты будешь совершенно одна.— Не хочешь ли ты чаю или пость что-нибудь?
— Дайте что-нибудь! отозвалась она.
Въ ея голос было что-то жалкое, что противъ воли измняло ей.
— Чего ты хочешь?
— Все равно.
Онъ вышелъ распорядиться. Когда онъ вернулся, она сидла, откинувшись на стулъ и закрывъ лицо руками. Ему показалось, что она плачетъ. Опять что-то дрогнуло у него. Какое-то хорошее, доброе чувство шевельнулось въ душ. Одну минуту ему показалось, что онъ счастливъ или, по крайней мр, можетъ быть счастливъ, что она вернется къ нему и они опять полюбятъ другъ друга.
— Что съ тобой? спросилъ онъ, чувствуя самъ, что голосъ дрожитъ у него.
Она отняла руки отъ лица. Нтъ! она не плакала. Глаза ея были сухи. Но какіе ужасные, воспаленные глаза! Она съ минуту такъ неподвижно смотрла на него, потомъ вдругъ встала.
— Нтъ! сказала она задыхаясь.— Нтъ! я не могу этого больше выносить. Я не останусь здсь. Везите меня назадъ.
— Что ты! Куда я тебя повезу?
— Назадъ! Туда же, откуда вы меня взяли. Нтъ, я не могу… Ты самъ поймешь меня. (Первый разъ она сказала ему ты). Меня душитъ здсь. Это та же тюрьма!.. Это хуже тюрьмы. Ну, ради Бога… Я умоляю тебя…
Она схватила его за руку, онъ почти силой посадилъ ее.
— Ты сумасшедшая! вымолвилъ онъ тихо.— Ты сама не знаешь, чего ты хочешь.
И въ его расширившихся зрачкахъ, въ его грозной поз она опять угнала прежняго Яковлева, того, который чуть не бросилъ ее въ Швейцаріи. Было одно мгновеніе, когда она готова была покориться ему, сказать:— я остаюсь! и навсегда…. Но опять злой духъ постилъ ее и она вырвалась отъ него.
— Это безполезно! выговорила она.— Ты только напрасно подвергаешь себя отвтственности. Я все равно уйду.
Онъ отошелъ отъ нея и, скрестивъ руки, прислонился къ стн. Его взглядъ, полный скорби, остановился на ней. Нтъ! Это былъ не прежній Яковлевъ… Прежній такъ не смотрлъ.
— Подемъ! повторила она.— Я теб еще разъ говорю.
— Куда? Что ты говоришь! Понимаешь ли ты, что ты говоришь?
— Ты взялъ меня на свою отвтственность. Я не хочу быть у тебя… Я ненавижу тебя! презираю… Ты слышишь. Выпусти меня сейчасъ-же!…
— Ты презираешь меня? За что же? За то, я что хотлъ помочь теб?
— Не хочу я этой помощи! Это — униженіе, позоръ для меня… Ты великодушенъ, пусть такъ, но я не могу принять твоего великодушія, не унизивъ себя. Понимаешь ты это?!
Онъ молчалъ и вдругъ, махнувъ рукой, слъ къ столу.
— Длай, какъ знаешь.
— Ты дешь со мной?
— Нтъ.
— Чего же ты хочешь?
— Ты свободна.
Онъ показалъ на дверь. Она рванулась и опять остановилась.
— Я не хочу, чтобъ ты отвчалъ за меня.
— Тогда оставайся.
— Я не могу остаться.
— Иди!..
Она то надвала, то снимала платокъ. Поблвшія губы дрожали.
— Но я не хочу, чтобы ты отвчалъ за меня.
— Отвтственность пустая! денежная.
— Ты правду говоришь?
— Правду.
— Ну, такъ я… (Она подошла къ нему и, наклонившись, поцловала его въ голову). Прости меня! я ухожу…
Онъ сидлъ не двигаясь, только вздрогнулъ.
— Прощай! Я это буду помнить. Прощай!..
Она была въ дверяхъ, когда онъ вскочилъ.
— Несчастная! Да вдь у тебя виду нтъ.— Куда ты пойдешь?..
Она смотрла на него серьзно и печально.
— Ты лучше, чмъ я думала… Прощай! а никогда этого не забуду.
И быстро, не оглядываясь, вышла изъ комнаты. Онъ кинулся за ней, но вдругъ, схватившись за голову, упалъ на кресло. Онъ зарыдалъ страшнымъ, безумнымъ рыданіемъ человка, который слезъ не зналъ и плакать не умлъ.

XIX.

Однажды утромъ за кофеемъ, Левицкому подали газету. Онъ легко сорвалъ кувертъ и, отпивая маленькими глотками кофе, сталъ читать. Сознаніе, что есть полчаса свободныхъ и что можно тутъ же, не схода съ мста, узнать, какъ идутъ судьбы міра, пріятно возбуждало мысль, не успвшую еще отравить себя впечатлніями дня. Но съ первыхъ же строкъ лицо его потемнло. Онъ прочелъ о назначеніи Яковлева на одно изъ тхъ мстъ, которое сразу выдвигаетъ человка, на такое мсто, словомъ, котораго онъ самъ, Левицкій, могъ добиться только посл долгихъ лтъ труда. Вся его молодость ушла на то, чтобы открыть себ двери, которыя какая-нибудь интриганка открывала шутя для своего возлюбленнаго. Гд же справедливость?..
Онъ всталъ, бросилъ газету и сталъ ходить по комнат. Опять задымились папиросы, опять застоналъ паркетъ подъ его ногами и холодный кофе стоялъ недопитый на стол.
Весь день онъ былъ не въ дух, распекъ какого-то чиновника за ошибку, въ которой тотъ не былъ виноватъ, сказалъ жен, что она нынче чортъ знаетъ, какъ одта и даже… не похалъ на вечеръ къ министру.
Прошло нсколько дней. У гофмейстера, по случаю какого-то семейнаго торжества, былъ небольшой семейный обдъ. Ждали Левицкаго, Бетси пріхала одна, объяснивъ, что мужъ еще на служб, но къ шести часамъ общалъ быть. Ровно въ шесть часовъ вс сли за столъ и почти въ ту же минуту вошелъ Левицкій. Онъ былъ блденъ и взволнованъ.
— Господа, сказалъ онъ, а привезъ вамъ новость, которая васъ поразитъ.— Нынче въ ночь умеръ Яковлевъ.
— Не можетъ быть! вырвалось у всхъ.
— Яковлевъ! да я его вчера видлъ! воскликнулъ кто-то изъ гостей.— Я его встртилъ на улиц, мы съ нимъ разговаривали. Онъ совсмъ здоровъ былъ.
— Очень можетъ быть. Онъ отравился.
Левицкій положилъ шляпу и печальнымъ взглядомъ обвелъ всхъ.
— Отравился… Что вы говорите! Вы видли его?
— Да, я сейчасъ оттуда. Я видлъ его… Я попросилъ бы стаканъ воды.
— Воды! повторила хозяйка, обращаясь къ лакеямъ, стоявшимъ съ изумленными лицами.
Вс трое разомъ кинулись исполнять приказаніе.
Левицкій взялъ стаканъ и медленно, не отрываясь, выпилъ его. Вс въ мертвомъ молчаніи ждали продолженія. Казалось, что смерть пронеслась тутъ надъ самыми головами сидящихъ я вс почувствовали холодъ ея приближенія.
— Ты видлъ его! вырвалось, наконецъ, у Бетси.— Это должно быть ужасно.
— Да! Картина ужасная… Ужасная по своей простот…
— Самъ ли онъ отравился — это еще неизвстно, замтилъ гофмейстеръ, который жилъ подъ вчнымъ страхомъ, что его когда-нибудь убьютъ и расчиталъ камердинера, служившаго у него двадцать лтъ, прочитавъ разъ въ газетахъ, что одинъ лакей двадцать лтъ служилъ у господъ и зарзалъ своего барина.— Я такъ думаю, что тутъ чтс-нибудь да не такъ…
— Постойте, папа! остановила его нетерпливо одна изъ дочерей.— Дайте разсказать другимъ….
Левицкій разсказалъ, что Яковлевъ оставилъ письмо, въ которомъ объясняетъ, что онъ отравился самъ и даже указываетъ, чмъ именно: ціанистымъ кали, который и нашли у него на стол въ облаткахъ. Вообще вся картина смерти была такова, что позволяла безъ особеннаго труда возстановить самый моментъ ея. Его нашли лежащимъ на полу, между столомъ и кроватью. Лицо совершенно спокойное, никакихъ признаковъ страданія, по крайней мр, видимыхъ признаковъ его. Смерть очевидно моментальная. Когда стали его осматривать, на язык у него нашли маленькую прилипшую облатку, точно такую же, какая оказалась въ коробк на стол. Очевидно, дло было такъ: изъ круглой коробочк, найденной тутъ же, между разбросанными бумагами и вещами, онъ вынулъ дв блыя облатки: два маленькіе кружочка, изъ которыхъ каждаго было достаточно, чтобы убить его. Но онъ, очевидно, боялся, что смерть не будетъ моментальная, что будетъ минута страшной борьбы, въ которую дрогнетъ его ршимость. Онъ принялъ мры… На случай, еслибъ одна не убила его, другая была на готов.
Разсчетъ не обманулъ его. Первая облатка не убила его. Смерть вошла, но какъ бы играя съ нимъ, не показывалась: она притаилась, скрываясь гд-то тамъ, недалеко, чтобы потомъ вдругъ накрыть его.
Что онъ чувствовалъ въ эти минуты? Какія картины проносились передъ нимъ?..
Врне всего, что первымъ его ощущеніемъ былъ ужасъ. Какъ свча, внесенная въ темную комнату, одна мысль должна была внезапно озарить его: то, что жизнь уже кончена, но смерть еще не наступила! что онъ живой мертвецъ… И это сознаніе, что онъ во власти чего-то неотразимаго, что не онъ самъ направляетъ ударъ, а ударъ свыше настигаетъ и сейчасъ уничтожитъ его, должно было сразу поднять вс его душевныя силы. Нтъ! онъ не дастъ судьб насмяться надъ собой и бросить его на жертву мучительной смерти.
На стол лежала еще облатка. Онъ взялъ ее. Онъ усплъ еще поднести ее къ губамъ.
Но тутъ что-то случилось… Что-то такое, въ чемъ никто, мы даже онъ самъ не могъ бы дать себ отчета… Сила удара была страшная и моментальная. Смерть была тутъ, но человка ужь не было… И въ этой комнат, гд недавно еще жила его мысль, гд горла зажженая имъ свча, лежало написанное имъ письмо, не было того, кто всему этому далъ жизнь.
Левицкій всталъ и въ волненіи прошелся по комнат.
Дамы стали разспрашивать его о подробностяхъ. Он желали знать, что было еще въ записк, которая осталась посл покойнаго.— Ничего ршительно! Вся записка состояла изъ четырехъ строкъ. Но есть, говорятъ, другое письмо. Говорятъ, что будто бы нашли у него запечатанный пакетъ съ надписью: ‘Моей жен’.
— Но гд же оно? У кого оно теперь?
Лдаицкій молчалъ и смотрлъ въ пространство.
— Не умю вамъ сказать! произнесъ онъ вдругъ, какъ бы очнувшись.— Я даже не знаю наврное, было ли такое письмо. Но говорятъ, что было. Ходятъ слухи — это между нами, конечно — что его успло перехватить лицо, которое боялось быть имъ скомпрометироваино.
Вс еще разъ переглянулись. Въ этомъ дом такъ хорошо знали тайны будуаровъ и министерскихъ переднихъ, что даже, не называя по имени скомпрометированнаго лицец вс уже знали, о комъ идетъ рчь. Но лицо было такъ высоко поставлено, что прямо осуждать его не ршился никто. Одинъ только гофмейстеръ, по своей привычк говорить не подумавши, крикнулъ на весь столъ, что онъ готовъ пари держать, что тамъ есть что-нибудь ‘объ этой барын…’
— Mais, mon ami, ne criez donc pas! перебила его жена.— И неужели никто не знаетъ, что было причиной этой смерти? Что его дла были разстроены? Или можетъ быть несчастная любовь?
— Дла его шли прекрасно. Онъ только что усплъ поправить ихъ и получить отличное мсто. Несчастная любовь? Не думаю. Съ женой онъ уже давно не живетъ, а его любовь къ другой особ, кажется, напротивъ, очень счастлива. Вообще его смерть до сихъ поръ остается загадкой.
— Я еще понимаю, замтила хозяйка:— еслибъ онъ покончилъ съ собою тогда… помните? посл этой исторіи… Когда еще бдная Вра попала въ такую непріятность.
Долго разговоръ продолжался въ томъ же дух. Вс были согласны, что убить себя два года назадъ онъ имлъ полное право. Но никто не могъ понять, чтобы человкъ, пережившій вс самыя тяжелыя минуты своей жизни, человкъ, тонувшій и вдругъ увидавшій берегъ, получившій вс блага жизни, человкъ еще молодой и безспорно талантливый — посл его смерти никто въ талант ему не отказывалъ — вдругъ взялъ, да и отравился! Что тутъ было? Какая драма тутъ крылась?..
Левицкій не ошибся. Письмо дйствительно было… хотя прочесть его суждено было не жен.

——

‘Ты никогда не любила меня — я это знаю — можетъ быть, потому я и пишу къ теб. Ты самый строгій судья мой, а уходя изъ этой жизни, я не хочу снисхожденія.
‘Что я, однако, скажу теб? Что въ моей душ адъ и отчаяніе? Это неправда! Отчаянія нтъ во мн…
‘Какая’ это старая штука жизнь! Войти ничтожной пылинкой въ общую гармонію міровъ, совершить все, что слдовало по закону и уничтожиться съ сознаніемъ, что законы эти а постигъ, но измнить ихъ не въ силахъ.
‘Странно, какъ бгутъ мои мысли! Вся машина въ ходу и работаетъ изъ послднихъ силъ… А еще вчера ползли въ голов не мысли, а какіе-то обрывки мыслей, тяжелые, неясине, мертвые…
‘Мн остается еще два часа жизни, и въ эти два часа я долженъ сказать все. Два часа! Какъ много, чтобы умереть, и какъ мало, чтобы успть все высказать!
‘Хотлось бы мн поговорить съ тобой о моемъ прошломъ.. Да стоитъ ли? Зачмъ говорить о прошломъ? Разв настоящее не въ тысячу разъ ужасне его? Разв человкъ, который теперь пишетъ теб, взысканный вдругъ милостями судьбы внезапно увидавшій, какъ растворились передъ нимъ двери, въ которыя онъ стучался, какъ успхъ улыбнулся ему и онъ призванъ на пиръ вмст съ другими, разв это не самый жалкій, и несчастный человкъ? Идти въ этотъ міръ успховъ, гд нужно давить другихъ, чтобы не быть раздавленнымъ самому, гд высохшее сердце горитъ только однимъ ненасытнымъ желаніемъ наступить на горло другому, и на каждое мсто сотни кандидатовъ, схватившихся за него жадными руками… да неужели это то, къ чему я самъ еще такъ недавно стремился?
‘Успхъ! Великое слово!.. И чмъ дальше отъ него, тмъ сильнй его обаяніе. Но когда подойдешь ближе и дотронешься рукой до этого холоднаго призрака, какое странное ощущеніе! Такъ и кажется, что тронулъ руку мертвеца… Когда нужда стояла за моей спиной, дла мои были запутаны и выхода я не видлъ, когда презирать меня было почти долгомъ каждаго порядочнаго человка, заботы жизни убивали страшный голосъ совсти. Но теперь, когда вс двери снова открылись передо мной, я вс подаютъ мн руку, и милостивая улыбка вельможи сняла съ меня пятно моего прошлаго… что теперь?..
‘Когда у тебя будутъ страшныя минуты отчаянія и ты увидишь, что все рухнуло передъ тобой, что твои надежды обмануты, цли не достигнуты и жизнь, милостивая къ другимъ, добиваетъ тебя, знай, что есть чувство ужасне этого, это чувство отвращенія къ жизни, постепеннаго отравленія ею… Убитыя надежды воскресаютъ вновь. Le roi est mort, vive le roi! Отчаяніе проходитъ, потери забываются. Но когда нтъ силъ ненавидть, когда новаго счастья не ждешь, а стараго не жаль и нтъ уже такихъ надеждъ, которыя, сбываясь, наполнили бы сердце восторгомъ, вотъ гд ужь конецъ! полный и безвозвратный конецъ…
‘Еслибы жизнь давила меня по прежнему, я, можетъ быть, имлъ бы силы прожить еще лтъ десять. Но она устала меня преслдовать, она все дала мн… все, что можно дать человку, у котораго молодость осталась за плечами и силы угасли, и Боже! какая злая шутка! все дала, кром одного: желанія жить.
‘Ты молода. Судьба твоя, хотя и невеселая, полна еще общаній. Ты вришь въ будущее и ждешь, чтопробьетъ когда-нибудь и твой часъ. Моли судьбу только объ одномъ, чтобъ она не поразила тебя въ этомъ лучшемъ и драгоцннйшемъ чувств твоемъ, въ твоей вр въ другихъ и въ себя. Помни послднія слова человка, который врить не умлъ и палъ разбитый, чтобы больше не подняться.
‘Послднія слова! Да неужели это все, что я могъ и хотлъ сказать теб? Нтъ ли еще какихъ-нибудь теплыхъ словъ?.. Нтъ! Теплаго уже ничего я не скажу теб. Холодъ смерти стоитъ надо мной…
‘Два часа… Въ три я долженъ умереть. Это первый долгъ, который я плачу аккуратно. Странно! Я вдругъ вспомнилъ, что не простился съ дтьми. Бдныя двочки мои!.. Я думалъ о васъ вчера, думалъ сегодня и вдругъ въ самую ршительную минуту забылъ. Должно быть, это оттого, что вы еще только входите въ жизнь, а я ужь ухожу изъ нея. Не лучше ли будетъ для васъ, чтобы вы теперь же поскорй забыли вашего несчастнаго отца!..
‘У сосдей гости. Я слышу, какъ они поужинали и собираются уходить. Какъ жаль, что я надлаю столько хлопотъ этимъ добрымъ людямъ. Вс они прибгутъ завтра смотрть на меня, стараясь прочесть на моемъ лиц исторію моихъ послднихъ минутъ.
‘Смерть такая интересная гостья, что всякій спшитъ заглянуть ей въ лицо, чтобы узнать, зачмъ она приходила’.
Тутъ видимо былъ перерывъ. Нсколько подале было приписано крупнымъ и неровнымъ почеркомъ:
‘Прощай! я умираю…
‘Боюсь только, что судьба и тутъ посмется, надо мной и смерть не возьметъ меня сразу. Кто это знаетъ въ самомъ дл, съ какой минуты она наступаетъ? И человкъ, умершій для другихъ, умеръ ли дйствительно? Что если тамъ гд-нибудь, въ самой глубин, остается искра сознанія?.. И этотъ холодный трупъ, который вы завтра найдете здсь, лишенный чувства, движенія, всякаго общенія съ видимымъ міромъ, живетъ еще нсколько часовъ, живетъ своей, вамъ незнакомой жизнью?..’

Конецъ.

С. Смирнова.

‘Отечественныя Записки’, NoNo 10—12, 1879

Смирнова-Сазонова Софья Ивановна
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Новый роман Виктора Гюго, Гюго Виктор, Год: 1869
  2. Во власти опиума, Фаррер Клод, Год: 1904
  3. Дитя из слоновой кости, Хаггард Генри Райдер, Год: 1916
  4. Нахэма, Крыжановская Вера Ивановна, Год: 1900
  5. Меткая Пуля, Эмар Гюстав, Год: 1861
  6. Наследники, Ирецкий Виктор Яковлевич, Год: 1828
  7. Живая жизнь, Потапенко Игнатий Николаевич, Год: 1897
  8. Не в силе Бог, а в правде, Дмитриев К., Год: 1904
Электронная библиотека