У ПЛЕСА.
У ПЛЕСА.
(КАРТИНКА).
В. И. Немировича-Данченки.
В. И. Немировича-Данченки.
‘Нива’, No 1, 1874
У плеса, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1874
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Что это была за прелестная рка!
Съ самаго утра мы плыли между двумя крутыми откосами, покрытыми сплошь зеленою лсною чащей. Изъ-за береговъ синли вершины далекихъ горъ, словно причудливые купола плавая въ безпредльномъ простор яснаго неба. Рка змилась извилинами, огибая крутые выступы, раздляясь на узенькія рукава вокругъ безлюдныхъ острововъ, то ложившихся пестрющими лугами, то касавшихся купами деревъ, выросшихъ прямо изъ воды. Въ двухъ или трехъ мстахъ теченіе ея перерывалось порогами, черныя зубья которыхъ торчали направо и налво, волны между ними бились, цнились и грохотали какъ подъ колесомъ мельницы, но спустя пять минутъ передъ нами снова уже блистало покойное зеркало неподвижной влаги, съ далеко серебрившимся слдомъ нашего челнока.
Наконецъ уже около полудня — зеленыя чащи берега раздвинулись — и скоро мы плыли посреди круглаго плеса, обставленнаго золотисто изумрудными террасами лсовъ, пашенъ, луговъ и рощь. Глазъ въ одну минуту охватывалъ всю эту роскошную картину, съ сожалніемъ отрываясь отъ ея прелестныхъ деталей, вявшихъ идиллическими воспоминаніями далекаго дтства, солнечнымъ свтомъ и весеннимъ тепломъ пережитаго былаго.
Мой гребецъ, умыло мурлыкавшій что-то про себя, когда мы плыли узкими рукавами Суймы, теперь точно ожилъ — посреди плесоваго простора. Разомъ вспыхнула и разгорлась широкая безконечная псня съ гулкими перекатами. Словно орлица залетала она все выше и выше, купаясь въ тепломъ сіяніи дня, вздрагивая каждымъ перышкомъ своего крыла надъ этою зеркальною влагой. Каждый звукъ ея точно любовался самимъ собою, каждая нотка долго дрожала въ воздух, точно пвшая ее грудь не хотла разстаться съ нею. И самъ гребецъ въ это время какъ-то жмурился, захватывая побольше воздуху, весла двигались все медленне, все глубже разскали воду и вдругъ замерли надъ бортами челнока, когда псня разсыпалась на тысячи яркихъ брызгъ и перешла затмъ въ тихіе звуки свтлой грусти, низко-низко стлавшіяся, словно туманный утренничекъ, по спокойному простору этого плеса… Только порою звонкая удаль прорывалась въ этотъ тихій мотивъ, точно ласточка быстро надъ самою водою вьющаяся передъ крупными каплями золотаго лтняго дождя, готоваго пролиться изъ-за этой нежданно набжавшей срой тучки, затуманившей ясный денекъ… По вотъ весла опять опустились въ воду, высоко поднялись и тысячами огней засверкали брызги рки — и псня разомъ оборвалась на полутон, словно недоконченная… Ее оканчивало сердце — и долго еще, казалось, замирали и снова вспыхивали и гасли кругомъ роскошные родные звуки. Такъ поютъ только т, кто живетъ у небольшихъ ркъ и озеръ. Смлые бойцы океана и моря поютъ слишкомъ громко, точно хотятъ перекричать его волны, его могучую бурю. Въ звукахъ ихъ псенъ слышится что-то грубо-величавое, порою хриплое, точно шумъ втра въ снастяхъ и парусахъ цлой шкуны затерявшейся посреди безбрежнаго простора. Эти псни хороши вдали, за то пріозерная, прирчная псня такъ и просится въ душу, такъ и ластится, такъ и нжитъ ухо…
Солнце уже высоко стояло въ неб, обливая знойнымъ свтомъ весь просторъ неподвижнаго плеса, да ласточки разскали воздухъ вдоль берега. Мошки жужжали надъ самою водою. Изрдка на садившееся наскомое кидалась изъ воды кумжа — и черная голова ея ярко отдлялась на мгновеніе отъ голубаго зеркала покойной влаги. Сиги прыгали изъ воды, гоняясь за мелкою сельцей. Ширикіе листы и алые кувшинчики водяныхъ цвтовъ усяли небольшія заводья плеса, вода была до того прозрачна, что на глубин пяти саженъ я различалъ и широкую уродливую камбалу разиластавшуюся на желтомъ дн рки, и быстраго зоркаго харіуса, словно стрла прорзавшаго влагу, и срый камень, обросшій розовымъ подводнымъ мохомъ, и змевидныя зеленыя листья рчной витушки.
— Красота — ваше мсто!
— А въ лсахъ у насъ бывалъ ты, живой человкъ?
— Нтъ, не бывалъ.
— То-то! узналъ бы красоту! Есть тамъ такая птица, есть! Она малая. Комаромъ прозывается. Съ ей узнаешь украсу… Хуже смерти она! Какъ почнетъ тебя жарить — не отдышенися… Супротивъ ее и страданій никакихъ нтъ. Самая по-одлая!.. Жилъ у насъ одинъ святой человкъ, ужъ онъ и заклялъ ее — а ей все водъ… Не заговоришь ее! Она этого заговору не боится…
Скоро лодка повернула направо. Тутъ плесъ образовалъ нчто въ род залива. Прямо у берега шла березовая роща. Солнце золотымъ блескомъ обхватывало нжную зелень молодыхъ порослей. Косые лучи его ложились яркими пятнами на узкую тропинку, по которой мы шли въ лсное село ‘Суймица’.
— Слышишь звонъ!.. Это наши коровы бубенцами позвякиваютъ… Все лто они по лугамъ бродятъ — иная и на ночь домой не идетъ… Кругомъ вода здсь — не заблудиться. Корова — зврь смирный, ласковый зврь. Обхожденіе очень хорошо понимаетъ: другая всякій разговоръ чувствовать можетъ. Ей это дано, что лошади.
— Гд мы остановимся сегодня?
— А тутъ есть мстовъ, сколько хоть есть!.. У насъ, я теб скажу, мстовъ много и во всякомъ мст страннему человку ради. Потому странній человкъ — божій человкъ. Одначе и за страннимъ человкомъ гляди въ оба. Всякіе есть. Однова странникъ у меня телушку увелъ. ‘Для Бога’ говоритъ. Ну, я ему одначе такъ не отпустилъ. Мы ему съопча треуховъ надавали… Плакался!.. А странницы тутъ ходятъ — т безобидныя. Не тронутъ ничего. Только ежель насчетъ водочки гд — ну слабы, любятъ это… Очень эту водку обожаютъ.
Скоро березки стали рже. Сквозь широкую проску блеснуло небольшое село, съ новою кокетливою церковью и старою часовней, прятавшейся въ темную чащу высокихъ елей — послднихъ отъ нкогда стоявшаго тутъ дремучаго лса. Избы жались одна на другую, справа и слва стсняли небольшую площадку села глубокіе не то овраги, не то провалы. Въ одномъ бился и злобно шумлъ, въ безсильной ярости ворочая срые камни, быстрый потокъ — Гремяка. Тутъ росли ивы, низко наклоняясь надъ пнными струями.
— Молись Богу, живой человкъ,— пришли!
Вотъ направо и налво потянулись убогія избенки въ перемежку съ большими домами деревенскихъ міродовъ. Собаки лниво лежали въ ямкахъ, выкопанныхъ ими передъ домами. Он только пошевеливали хвостами да жмурились, завидвъ страннаго человка. Одна какая-то взъерошенная и маленькая кинулась-было мн подъ ноги съ громкимъ лаемъ, да и та разомъ словно чего-то сконфузилась — поджала хвостъ и замолчала, быстро забжавъ подъ высокія тесовыя ворота ближайшей избы. Ребятенки, игравшіе на улиц, уставились на меня глазами, меланхолически пожевывая рукава длинныхъ рубахъ, точно телята случайно найденную въ трав тряпку. Особенно одинъ блобрысый большеголовый мальченка съ выпяченнымъ животомъ и голыми кривыми погами,— тотъ просто замеръ увидвъ прохожаго, рдкаго въ глуши этого села.
— Чего глядишь, Ванютка? спросилъ его мой провожатый.
Тотъ перевелъ глаза на него и съ тмъ же изумленіемъ уставился на меня опять.
— Къ евойной матк на постой станемъ, объяснилъ мн онъ.— Любопытная баба! Супругъ, будемъ такъ говорить, у ей — въ рястантахъ нониче. Видалъ я его, въ срой куцой сибирк ходитъ, а рукава черныя… Тольки строкъ ему значитъ вышелъ — у насъ начальство и опрашивало народъ: желаемъ ли его принять. Мы въ одинъ голосъ — не беремъ. Потому человкъ сумнительный. И допрежъ ворищей былъ, а таперача опосля рястанства и за горло возьметъ. Всю науку тамъ должно произошелъ…
— Почему же ты говоришь, что жена у него любопытная?
— Какъ не любопытная! потому она баба смирная, тихая, работница. Честная баба, что говорить. И мы всей душей къ ней, всякую ей помочь. Ну а супруга ейнаго — нтъ, не возьмемъ. И вотъ, братецъ мой, задача! Мужъ, будемъ прямо говорить, билъ ее на убійство! До зеленаго змія билъ. Тиранилъ! Другая бы радешенька, что съ такимъ звремъ разстаться приходится, а она съ утра до ночи воетъ. За нимъ идти собирается. Въ городъ за тысячу верстовъ два раза къ нему хаживала. По тольки на послдокъ, баютъ у насъ, онъ ее знатно выбранилъ. Извстно: рястантъ и языкъ у него рястанскій. А баба — золото. И живетъ она зажиточно. Она какъ за него выходила — богатая была. Все ея — и домъ, и земля, и промыселъ. А нъ и тогды разбойный человкъ былъ. Какъ они слюбились — Господь одинъ вдаетъ. Вотъ и изба ихняя.
Домъ когда-то былъ повидимому строенъ на широкую ногу. Теперь все пришло въ упадокъ. Рамы съ выбитыми стеклами, одни ставни сорвались и висятъ на послдней петл, другихъ и вовсе нтъ, загородка обвалилась, стны насквозь прозеленли, продырявились.
— Ты не гли отсюда. Внутри жилье первый сортъ. Потому она въ чистот держитъ. Оченно эту чистоту любить. О прошлую зиму таракана морила. Есть у насъ этотъ зврь…
Въ сняхъ насъ встртила еще молодая женщина, болзненная съ виду, по симпатичная и красивая. Голубые глаза ея смотрли на насъ съ выраженіемъ робкой тоски, отъ всего лица вяло невеселымъ чувствомъ какой-то затаенной внутренней скорби. Тонкія темныя брови и небольшой, но пріятный лобъ выкупали нсколько-толстый носъ ея и блдныя губы. Она была одта чисто. Въ комнатахъ тоже все оказалось прибрано. Грязи, пыли и сажи — нигд. У образа съ серебряными внцами висли чистые утиральники. Столъ былъ покрытъ безукоризненно блою, хотя и толстою скатертью. Въ переднемъ углу сидла старуха — мать ея, еще здоровая, сдая женщина, зорко оглядвшая насъ прежде перваго привтствія.
— Не требовается ли чего, батюшко? обратилась она ко мн.— У насъ есть молочко, пожалуй и рыбина найдется.
— Спасибо, мн бы отдохнуть хотлось. Я цлую ночь не спалъ.
— А вотъ рядомъ есть у насъ горенка. Ложись поди, живой человкъ.
Я попросилъ сна — и скоро рядомъ въ небольшомъ чуланчик нанесли мн его съ гору. Пока молодая хозяйка устраивала мн такимъ образомъ постель — я заглядлся въ окно. Оно выходило въ поле, на самомъ краю котораго зеленли высокія березы. У ихъ подножій на сочномъ тнистомъ лугу расположилось стадо пестрыхъ овецъ, едва замтныхъ на этомъ разстояніи. Дале серебристо-голубою нитью вилась узенькая рчевка, на самомъ горизонт разливавшаяся въ ярко блестящій щитъ такого же плеса, въ какомъ мы плыли недавно. По об стороны его смутно синла подъ туманною дымкою отдаленія лсная полоса, а еще дале изрдка мелькали вершины какихъ-то горъ, тонувшихъ въ яркомъ свт этого теплаго дня…
— Иди, божья душа, отдохни!.. пригласила меня старуха. А какъ встанешь — поди и самоварчикъ потребовается теб?..
Я не усплъ опуститься въ свжее сно, какъ глаза мои невольно сомкнулись и, заснувъ какъ убитый, я проспалъ до вечера. Когда я проснулся, прямо въ глаза мн свтила алая заря, догорая послдними своими лучами на безоблачномъ неб. Изъ окна моего чуланчика видны были вершины далекаго лса, охваченныя розовымъ блескомъ, да тонкое длинное облачко — пурпурно-золотистое, подернутое кверху сроватымъ пепломъ, словно остывающая полоса желза. По улицамъ села слышались псни, рядомъ назойливо просился въ уши какой-то оживленный говоръ. Я потянулся. Вставать вовсе не хотлось. Оказалось, что долетавшіе до меня голоса принадлежатъ хозяйк и ея дочери. Я невольно сталъ свидтелемъ чудной сцены любви и примиренія, никакъ неожиданной мною посреди этого крестьянскаго захолустья.
Голосъ матери, сухой и старческій, звучалъ съ нкоторымъ раздраженіемъ, а порою поднимался до крикливыхъ нотъ, сопровождавшихся удушливымъ и долгимъ кашлемъ. Слова ея молодой дочери едва-едва доносились до меня сквозь деревянную перегородку. Въ нихъ слышались: давно-наболвшее горе, сердечныя слезы, что-то робкое, молящее. Они медленно звучали, то прерываясь плачемъ, то смолкая и снова вспыхивая. Если бы я не различалъ словъ — все-таки бы понялъ, что дло идетъ о миломъ и дорогомъ человк, о счасть цлой жизни. Самый мотивъ ихъ говорилъ сердцу, прокрадывался въ него, неотразимо охватывая чувство… Ее нельзя было не слушать, а слушая невольно самъ отдавался безконечной тоск, сознавая свое безсиліе помочь ей… И разомъ померкла въ моихъ глазахъ эта алая заря, и это сроватозолотистое облачко ушло куда-то далеко-далеко. Блдное лицо, виднное мною утромъ, мелькало передо мною — и его грустное выраженіе чмъ-то роднымъ вяло на меня. Право, хотлось самому плакать и мучиться съ нею.
— Али ты совсмъ съ разума сбилась? Обошелъ онъ тебя чмъ нибудь должно!.. слышался старческій голосъ.— Эдакаго тиранства нигд еще и видано не было. Слыхала-ли ты отъ него слово привтное какое? Только у него для тебя и было что брань одна гольная.. Правду я говорю теб али нтъ?
— Мамушка, да ты…
— Стой! твое дло потомъ говорить будетъ… Ты помолчи пока. Попомни-ко, какъ онъ опозорилъ насъ! Слава Господу Богу, во всемъ роду нашемъ воровъ не было. Почетной народъ, трудящій. Отецъ твой работникомъ слылъ, ддъ — еще и того бол. Никакого грха на ихъ памяти нтъ. А онъ-то, твой-то идолъ, кого онъ на сел не обидлъ? Только и вздохнули немного, какъ увели его въ острогъ. Подумай-ко ея, носилъ-ли онъ въ домъ что? все изъ дому, на полюбовницъ да на такихъ же товарищей какъ самъ… Погляди, когда ты эту чистоту въ дом завела, при немъ что было?— Содомъ, скверна. Дтки почитай голыми бгали, все впроголодь жили. Вишь я семой десятокъ живу, старая, сдая — а онъ и моей ветхости да болзни не пожаллъ. Помнишь, какъ вечоръ разсказывала теб? Сколь онъ меня старуху опривтилъ оглоблей!.. Правду я теб говорю? скажешь, вру все?..
— Да ты, родная…
— Нтъ, ты погоди… ты помолчи. Довольно наслушалась я, навидалась твоего горя, не въ моготу бол. Опротивло уже. Ты послушай!.. Рази ты позабыла, какъ онъ тиранилъ тебя, когда ты на послдяхъ ходила? Завтра ребенку родиться, а сегодня онъ тебя полномъ билъ,— забыла? Забыла, какъ по чужимъ людямъ прятаться бгала, хоронили отъ него, звря лютаго?.. Ты, аль нтъ, слезами обливалась да жизь-свою мученическую кляла? На эвтомъ самомъ мст не ты руки на себя наложить хотла? Не ты собиралась въ скиты убчь отъ него, варвара?.. Что же ты молчишь? теб говорю… А теперь опять за нимъ, да еще куда — въ Сибирь. Пойми ты, что онъ тамъ тебя совсмъ пришибетъ. Всякое зло свое на теб срывать станетъ. Здсь ты покою не знала — а тамъ и того пуще. Станешь плакаться, да не поможетъ… Не отмолишься отъ него, отъ злодя. А дтки малыя, ты о нихъ — о дткахъ подумай! Вдь они — несмышленочки! Тутъ они возрастутъ теб на утху, работничками будутъ, кормильцами. А тамъ что? Ворищами, большедорожными кровопивцами…
— Родная моя, мамушка!.. не говори ты мн… Все я знаю это… да только не могу я любви его позабыть… ласки… помню, какъ я въ двкахъ была… Не надышится бывало. Тебя съ нами не было, какъ мы у воротъ ночки коротали, милуясь… Не видала его ты тогда, когда онъ прямо въ глаза мои глядлъ, сохнулъ отъ меня. Не слыхала его ты, какъ онъ мн про тоску свою великую сказывалъ… Бывало заря засвтетъ, а онъ меня все за руку держитъ, не пускаетъ… Помнишь ты, какъ онъ изъ-за меня на Матку ушелъ?..
… Билъ онъ меня потомъ… Это точно что билъ. А только когда трезвый былъ — въ ногахъ валялся. Помнишь, какъ становой сюда за нимъ пріхалъ? Кинулся онъ ко мн, побллъ весь. На моихъ грудяхъ и замеръ. Чуть десятскій оторвалъ его! Ты не видала насъ, какъ мы съ нимъ посл содому нашего глазъ на глазъ бывали. Пронимала его совсть, до слезъ его прошибало. Миле меня ему нтъ никого… Что онъ обижалъ сусдей, скотъ угонялъ — правда, а только за это онъ уже натерпвался муки-то. Три года вдь былъ въ рястантахъ. Гршно и поминать что было!.. Про полюбовницу ты, мамушка, помолчи! околдовала она его. Тутъ не его грхъ — ея… Разъ этто въ клти лежимъ мы. Разметался онъ, да и стонетъ… ‘Что теб, Никита?’ спрашиваю. ‘Тяжко — баитъ — тяжко. Люблю я тебя крпче жизти и ни на кого не промняю — а все къ Дарь тянетъ. Какъ зажму глаза — такъ она передо мною и смется подлая. Такъ бы и пришибъ ее разлучницу!’ Заплакала я. ‘Ты не плачь, говоритъ, по тому я ее и подъ ноги теб не брошу, мразь она передъ тобой, а тольки не могу я, опоила должно чмъ. Все къ теб вернусь!’ Ты про что мн поминала — побои энти?.. А ты попомни-ко, какъ лтось я съ побоевъ его въ избу къ тетк Анись убгла, а по селу и пройди всть, что какая-то баба въ Суймицу въ рку топиться кинулась. Ты и скажи: ‘должно-быть Марья’. Что же, онъ смялся, что ли? Нтъ, сама посл сказывала, что закаменлъ весь, а потомъ убгъ на берегъ да въ Чертову Ламбину (озеро) и пошелъ топиться… Шутилъ что ли? Небось какъ вытащили — чуть отвадились…
… Не бери, мамушка, грха на душу! Вс мы праведники нешто? Случалось и я его словомъ какимъ попрекну. А наше слово не малое. Иной разъ и молчишь это, такъ что остръ-ножъ ему. Разъ этто прилегли мы, онъ и говоритъ: ‘ты пойми, съ чего это злоба меня палитъ: какъ я ору на тебя, а ты сидишь что мертвая, такъ меня и душитъ, — не скотъ я безчувственный, понимаю, какой я зврь передъ тобою, и жутко мн, а тольки отъ этого еще больше злоба бушуетъ… Въ эфто время я бы и надъ собой радъ что сдлать’. Нтъ, ты не вдаешь душу его, мамушка… Нешто я Дарья, что брошу его?.. Не полюбовница — жена я ему. Округъ аналоя водилъ насъ попъ… Ты подумай, что онъ тамъ будетъ длать одинъ? Совсмъ пропадетъ! Что ни на есть надъ собой сдлаетъ, либо кого другаго уложитъ — тоску свою сорветъ. На чьей душ грхъ будетъ?.. Не помню я зла его, синяки-то отъ побоевъ зажили — не поминай ихъ и ты. Ласки да любовь его — вотъ что я знаю нон… И не забыть ихъ!.. Коли бы онъ рзать меня зачалъ, такъ я бы и подъ ножемъ его вспомнила ихъ… А что теперь онъ въ несчастіи да въ скорбяхъ — этимъ ли тшиться?..
— Что-жь, ты такъ и меня кинешь? я тебя на то рази выростила, на то мое сердце болло по теб?..
— Ты пойми, мамушка, туточка тебя все-то знаетъ, вся округа тебя почитаетъ, — а тамъ онъ одинъ, что перстъ, будетъ. Нешто я добра твоего не чувствую, а только исчахну я здсь, не могу я безъ него, не житье мн на сел нашемъ…
— Что, встамши?.. послышался чей-то голосъ.
— Спить еще, а что?..
— Да и въ путь пора.
Я понялъ, что дло идетъ обо мн, и позвалъ проводника.
Когда я выходилъ изъ села — долго еще передо мною мелькало все облитое слезами лицо несчастной женщины, виднное мною въ горенк деревенской избы. На душ росла тоска, вс чудныя картины, озаренныя послднимъ сіяніемъ зари, померкли, словно подернутыя влажною осеннею мглою. Хотлось самому плакать надъ горькою долею этой мученицы, являвшей примръ такой высокой любви, такого безграничнаго, беззавтнаго всепрощенія. А тутъ, какъ на зло, мой гребецъ снова заплъ псню, только такую тоскливую, словно вся человческая скорбь отдала ей свои жгучія слезы…
Скоро рка круто свернула налво.
Становилось все темне и темне. Сумракъ сгущался надъ водою и гористыми берегами. Скоро и ихъ не стало видно. Мы поплыли медленне. Во тьм легко было наткнутся на черную, незамтно выставившуюся изъ воды корчу или попасть въ опасные пороги. Я легъ на дно лодки…
— Эй!.. Живая душа! протри глаза-то! послышалось надо мною.
— Чего теб? и я вскочилъ. Оказалось, что я про лежалъ не то во сн, не то въ забытьи около двухъ часовъ.
— Глянько, у берега!
На высокой гор, обрывавшейся въ рчку крутымъ выступомъ, пылалъ яркій костеръ, внчая самую вершину. Широко багровыя полосы колеблющагося свта раскидывало то на противоположный берегъ въ непроглядную черную чащу ельника, то на покойно струившуюся рку, то на откосъ горы, заваленный срыми камнями. На аломъ и желтомъ фон пламени двигались какія-то черныя фигуры. Огонь порою вспыхивалъ ярче, порою едва-едва тллся, тысячи искръ взлетали вмст съ дымомъ костра и гасли высоко въ безрасвтной тьм ночнаго неба…
— Это рыболовы наши ушицу варятъ… не пристать ли?
И мы пристали къ берегу…
Архангельскъ.