Павел Муратов
Павел Муратов
У окна1
У окна1
Природой здесь нам суждено
В Европу прорубить окно.
Комментарии
Комментарии
У окна, Муратов Павел Павлович, Год: 1928
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Через тот выход в Европу, который подсказала Петру сама природа, через другие, которые были найдены его преемниками, совершился великий русский исход. Чтобы видеть Европу, нам уже нет надобности глядеть на нее издалека, сквозь прорубленное гениальным плотником окошко: казалось, мы были вынуждены стать европейцами. Однако не стали все же, если говорить не об отдельных людях, но о населении русском, о том странном эмигрантском племени, которое ‘село’ на берегах Эльбы, или Шпрее, или Сены и завело в больших и малых европейских столицах свои укромные городки и деревни, нашедшем своих то огорченных, то снисходительных бытописателей. Русский житель, и оказавшись жителем Европы, часто смотрит на нее из оного окна.
И вот старая тема ‘Россия и Европа’ оказывается в нашем личном опыте неисчерпанной, неизжитой — напротив, может быть, как никогда еще занимающей умы и сердца. Сопоставление русского и европейца становится острым, потому что производится оно самой жизнью, притом на каждом шагу и изо дня в день. Это более не литературная тема, но практика повседневности. Свое собственное суждение о Европе приобретает каждый из нас, кто умеет здесь жить и трудиться вместе с европейцами и вместе с ними испытать горести и радости существования. Это суждение — не из книг…
Сложный вопрос, в чем именно отражается наше присутствие в Европе в понимании европейцами России и русского. Ответить на этот вопрос можно будет, вероятно, лишь впоследствии. Не будем судить во всяком случае по тем глупостям, которые показываются в кинематографе. Ведь это глупости намеренные, и устраиваются они подчас совсем даже неглупыми, практическими людьми, твердо убежденными в том, что необходимо глупа должна быть современная кинематография. Кто мог бы, с другой стороны, отрицать, что за последние десять лет европеец узнал о России все-таки во много раз больше, чем прежде? Судьба литературы нашей в Европе удивляет нас самих. Мы всегда предполагали, что Тургенев и Толстой могут быть поняты на Западе. Но мы ошибались, думая, что Достоевский задевает непременно только специфически русские струны. Кто догадался бы, что Гоголь станет весьма популярным в Италии, что немцы будут восхищаться Лесковым и что слава Чехова окажется очень велика в Англии и Америке? Последнее особенно удивительно, ибо многим из нас Чехов представлялся слишком ‘местным’ и слишком ‘временным’ писателем. Жизнь его художественного слова оказалась и гораздо более обширной, и гораздо более длительной, нежели это думало поколение, сменившее то, к которому он сам принадлежал.
В наших предположениях о европейской судьбе русских авторов мы не раз ошибались, так как исходили из ложных представлений о европейце. Рассеяла ли их наша нынешняя европейская жизнь? Если судить по евразийским наклонностям, или по недалеким от них голосам отрицателей, хулителей и недоброжелателей Европы, то, по-видимому, еще не совсем. Евразийских наклонностей, по счастью, в наличии немного. Но отрицателей, хулителей и недоброжелателей Европы встречаем мы часто, от самых невинных, убежденных совсем неизвестно почему, что мы одни только и есть люди, а все остальные нечто низшее по сравнению с нами, до уже менее невинных, высказывающих в печати свои взгляды на европейцев, хотя ни с одним европейцем не сказали они ни одного путного слова и не удосужились прочесть хоть несколько книг на иностранном языке. Странная это, в самом деле, русская гордыня (кто из нас не встречался с ней!), и еще более странно, если вдуматься, на чем она зиждется. У интеллигента русского в необычайном ходу было презрительное отношение к западноевропейской ‘буржуазности’, и наряду с этим высоко ценил он свою собственную ‘небуржуазность’. Сейчас обвинение в ‘буржуазности’ стало излюбленным в арсенале большевиков. Однако будем справедливы по отношению к большевикам — не ими было пущено в житейский обиход это слово, обозначавшее для русского интеллигента всякую скверну.
Но вот теперь, оказавшись среди ‘буржуазных’ европейцев, понял ли, наконец, русский интеллигент, что сущность европейской ‘буржуазности’ коренится в трудности западной жизни, в суровости жизненного воспитания, в упорстве соревнования, в напряженности житейской борьбы? Признался ли он самому себе, что сказочно легка была для него материальная жизнь в России, ибо совсем наравне с помещиком и ‘царским чиновником’ был ведь и он ‘эксплуататором мужика’, был ведь и он ‘барином’, пользовался всеми дворянскими привилегиями, даже если и не был он совсем дворянином! У Чехова, кстати сказать, необыкновенно точно изображена эта материальная легкость былой русской жизни, это безбедное существование спустя рукава: ‘Стоит русскому актеру порядочно сыграть одну роль…’2 — прибавим сюда студента, которому стоило кое-как сдать экзамены, ‘беллетриста’, которому стоило написать завалящий рассказик, адвоката, которому стоило выступить на каком-нибудь громком ‘общественном’ процессе, — и материальная судьба этих людей была обеспечена, прежде чем они успевали о ней серьезно подумать. Думать об этом, впрочем, как раз и считалось ‘буржуазностью’. Им оставалось лишь гордиться своей ‘небуржуазностью’ и до самой катастрофы так и не понимать, как дешево доставалось им это воображаемое качество.
У всякого русского, работающего ныне в Европе и знающего по опыту, как трудно достается здесь всякое благо, я думаю, не повернется более язык для некогда излюбленного упрека. Мы присмотрелись теперь к европейцам. Мы понимаем, что в ‘буржуазности’ обихода западной жизни есть большая доля элементарной порядочности и честности перед самим собой: европеец ведь не стыдится открыто ценить и уважать ‘материальное благополучие’. И хуже ли это, чем то напускное равнодушие, которое проявлял, боясь обвинения в ‘буржуазности’, русский интеллигент, в глубине своей души, ей-богу, не менее любого европейца неравнодушный к житейским благам. Ах, поостережемся делать огульные выводы о русской ‘широте’ и западной мелочности! Среди нас было много широких людей, верно, но только, добавим, широких по привычке. Многие из нас не любили считать и рассчитывать, и это верно, но что же считать и рассчитывать, когда уж слишком легко все дается и когда под ногой есть твердый грунт как-то само собой обеспеченной жизни! Вот в ужасных условиях советского житья что-то не слышно более о пресловутой широте: не слишком ли даже уж крепко стал считать и рассчитывать теперь несчастный советский житель. В трудной, но человеческой обстановке западной жизни русский человек в этом смысле тоже далеко не тот уже, что был прежде, и многому научился он от своего европейского соседа. А не раз, как каждый из нас знает, и перещеголял его в тех свойствах, которых недавно стыдился…
Но в презренной буржуазности есть, кроме того, многое, что заслуживало бы просто симпатии. Есть в буржуазном западном человеке та доля наивности, простодушия, детскости даже, которой так часто нам не хватает. Мы с удивлением видим, как незамысловато и в то же время от всей души веселится западный человек и как он в этом смысле довольствуется малым. Уметь улыбаться, уметь отдыхать, уметь радоваться на какие-то пустяки, совсем уже не так плохо, и, право, никакой особой мудрости нет в том хмуром недоверии, с которым встречал русский интеллигент, познавший будто бы ‘высшие запросы’, нехитрую праздничность европейской жизни. О, и в Европе, слава Богу, были свои особенные люди, изолированные от неглубокого течения житейской реки! Незамысловатые будни, нехитрые праздники устраивались здесь по нормам среднего человека. К великому несчастью России, у нас решительно никто не хотел быть средним человеком. Не только поэтам, но и купцам, не только мыслителям, но и чиновникам казалось у нас, что они ‘задыхаются в буржуазной среде’. Адвокаты, врачи, инженеры, офицеры думали часто ‘о смысле жизни’ словами не ими (да и не для них) написанных книг и не понимали того, как раскрывался тот смысл в возможностях их собственного дела. Ни ‘человечество’, ни родина наша не выиграли ничего от этого русского миража, будто бы поднимающегося над своей средой среднего человека.
Пусть же в Европе, наконец, этот застеснявшийся русский средний человек перестанет стыдиться себя и своей участи и отдохнет от всегда тяготевшего над ним подозрения в ‘буржуазности’. Где верх, где середина, собственно говоря, ведь этого мы хорошенько не знаем, и суждение о таких вещах не принадлежит суду человеческому. Достоинство западным людям дает совсем не только их право выбирать депутатов в парламент, но скорее их несколько ‘ограниченное’, с интеллигентской точки зрения, убеждение, что могут быть жизненные доли счастливые и несчастливые, но нет среди них раз навсегда возвышенных и раз навсегда низменных. Западный мир построен на иерархиях внешних, при молчаливом признании внутреннего человеческого равенства. Ему чужда сама идея внутренней иерархии, питавшая неосновательную гордыню русской интеллигенции.
1 Возрождение. 1928. 25 окт. No 1241. С.2. Первая статья из цикла ‘Окно в Европу’.
2 Возможно, Муратов имеет в виду слова Чехова, приведенные М.Горьким: ‘Актер, сыгравши сносно две-три роли, уже не учит больше ролей, а надевает цилиндр и думает, что он гений’ (Горький М. Полн. собр. соч. Художественные произведения в 25 т. М., 1968-1976. Т.6. С. 52-53).
Подготовка текста и комментарии К.М.Муратовой
Исходник здесь: http://www.nasledie-rus.ru/podshivka/10406.php