У лесника
У лесника
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
У лесника, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1937
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939), Шаляпин: Встречи и совместная жизнь, Неопубликованное, Письма
М.: Русский путь, 2010.
Ровной стеной стоит лес Красный Яр. Четко выделяются на темном фоне леса желтые штампы сосен. Внизу гладко, как ковер, стелется серый мох. Извиваясь, из лесу идет дорога.
Около стоит дом лесничего Елычева. Деревянные ворота и высокий забор окружают двор и сараи при доме.
Вблизи речка и мост, и опять бор.
Сбоку от дома частокол загораживает огород. Огород — большой. Гряды репы, моркови, редьки, огурцов, капусты, крыжовника, черной смородины.
Октябрь. Кое-где за огородами желтеют березки на фоне темного леса.
Когда мы подъехали к воротам, на дворе сердито лаяли собаки. Ворота заперты. У калитки большое железное кольцо. Мы вылезли из экипажа и стали стучать кольцом в калитку. Сначала кто-то посмотрел в окно, потом послышались шаги, стукнул деревянный засов калитки.
— Вот оно, кто приехал,— сказал Михаил Алексеевич Елычев,— вот рад. Жена и Маша в город уехали, а я один с работником. Пожалуйте.
Любил я приезжать в большой деревянный дом к лесничему Елычеву. Уж очень был приятен огромный сосновый лес. В нем была приветливая радость. А ночью таинственная тишина. Мало-помалу тишина оживала — лес как бы дышал. Полон был непонятными звуками.
Мы вошли в дом, на столе горела лампа. На тарелке соленые огурцы, грибы, хлеб. Михаил Алексеевич хлопотал, позвал работника поставить самовар.
— Вот что,— сказал он,— вы ведь курите, погодите, не подходите к столу.
И он снял со стола коробку с порохом и какую-то большую черную бомбу с длинным фитилем. Уложив эти вещи в корзинку, он понес их в кухню.
— Что это у вас за бомба такая?— спросил приятель мой, охотник Караулов.
— Да вот,— сказал, улыбаясь, Елычев,— это верно, бомбу начиняю. Из горшка сделал. Потому никак нельзя. В лесу живу, один, ну, и есть эдакие разные, похаживают… Кто их знает, откуда они. Беглые, просят — пусти ночевать, уж холодно становится. А я не пускаю, убьют ведь. Знают, что деньги у меня есть казенные. Ну и боязно. Ежели что, перелезут через забор, станут в крыльцо ломиться, ну, я бомбу-то подожгу. Она как ахнет, ну, на месяц отучишь. Это очень пользительно для этаких-то личностей.
— Вот, не угодно ли,— сказал Василий Сергеевич. — Кажется, в лес приехали, деревня далеко, а все-таки — разбойники, грабители, беглые, никуда от них не уйдешь. Везде какие-то истории. А все оттого, что деньги хотят свистнуть, и что только придумывают, чтобы деньги свистнуть.
— А как же,— сказал Герасим,— только и норовят, чтобы деньги достать и жить гуляючи. Трудами-то правильными не проживешь в разгул. А ведь у этаких людей первое на уме — любовницу фартовую завести поканалистей, чтобы кубарем ходила. В душе его разбойную сладость чтоб ударяла. Есть такие-то девки удалые, они на разбой кого хошь повернут. Во всех этих делах подводчик есть. Гляди — девка объявится. Только не всегда попадаются они. Эх, хитры. Уходят, притворяются, а ведь в ней сидит самая эта мошенская заводиловка. А когда надо, плачет, молится, где ее распознать? Она и веселит, и поет, и танцует. Прямо завертит кого хошь. Красотой обойдет. У всех воров, мошенников завсегда девка есть. Красивая, нарядная. Не дура.
— Ну да! Какая ерунда, какая пошлость. Что ты, Герасим, откуда ты это знаешь? Живешь в деревне. Я никогда не видал таких женщин,— сказал Павел Сучков, смотря на Герасима. — А ты?
— Э-э-э… — ответил Герасим. — Я много видал господ-охотников, в солдатах служил. Видал. Вы ведь, Павел Александрович, военный были? Гвардия? Вам не видать. А вот денщик ваш помалкивал. Мало ли вас оплетали? А вам неколи. Плевать. Жить ведь охота. Да вы и охотник, что вам на грязь человечью смотреть.
— А я скажу, хотя мы и приехали сюда, а эта бомба и истории с разбойниками мне совсем не нравятся. Ждите теперь, когда она лопнет. Знал бы, не поехал. Волки — это одно, а разбойники — это похуже-с… — с негодованием сказал Василий Сергеевич.
— Волки вчера выли здорово,— сказал лесничий,— голосов восемь. Вот туда, к гнилому мосту, овражек где, болотино, а к дому не подходят — еще снегу-то нет.
Хорошо в доме лесничего, тепло. На столе шумит самовар, крынки с молоком, деревенские лепешки, хлеб, грузди, рыжики, редька, капуста кочанная, огурцы соленые. В графине настойка полынная, варенье малиновое, ежевичное.
В окно виден бор. Все как в сказке. В душу входит какой-то отрадный покой.
— Вот ведь жизнь какая,— говорит Василий Сергеевич, наливая в рюмки полынной,— закуска какая! Лес! Какая красота! И вот тут же эта разная ерунда. Бомба, разбойники. Потом Герасим, это, говорит про девку какую-то. Это все жизнь портит. Если бы я губернатор был, у меня бы не побаловались. Я бы им головки отвернул и девушек бы этих нашел. Завил бы им косы. Они бы плетки попробовали у меня.
— Ну, довольно,— сказал Сучков,— я не выношу, когда про женщин говорят плохо. Женщины — это женщины.
И он приставил руку ко лбу, как бы отдавая честь. Взял рюмку полынной, поднял кверху, глядя в пространство, опрокинул рюмку в рот и поклонился. Видно было, что он выпил за какую-то женщину, которая была мила его сердцу.
— Это ты пьешь, кажется, Павел,
За милых женщин,
Прелестных женщин,
Любивших нас
Хотя б лишь час… —
сказал приятель Вася.
— Довольно. Хотя бы и так. Женщины — это венец создания, и другого мнения не может быть. И прошу о женщинах больше ни звука.
И он опять, подняв рюмку и глядя в пространство, выпил махом за милых женщин.
Лесничий Елычев, облокотясь на подоконник, смотрел в окно. На дворе лаяли собаки. В окнах было темно. Он взял ружье и вышел на крыльцо. Слышно было, как скрипнула калитка.
— Ну и хороши грузди,— сказал Герасим, закусывая водку.— Хозяйка-то мастерица. Маша тоже. Вот замуж-то вышла, в городе живет. В доме-то скучнее стало. Чудная Маша, говорит мне: ‘Не стреляйте волков-то, они вот в вечор зимой подходят к дому. Веселятся. Я им в подворотню корм бросаю, кости, ну и их боятся. К нам-то тоже не лезут чужие, разные. Покойнее жить через них. Злой человек боится. Говорят: ‘волки у них у дому держатся’. Человеки есть хуже волка. Живем в лесу. Они вроде как сторожат нас. Не стреляйте’. Вот ведь чего, как выходит в жизни…
За воротами раздался выстрел, и в комнату вошел Елычев с ружьем.
— Это что ж такое?— спросили мы. — Кто стрелял?
— Да я,— сказал Елычев, ставя в угол ружье. — Так выстрелил, для острастки. Собаки беспокоятся, кто-то ходит, значит.
Закусив после чая, мы вышли за калитку. Была темная ночь. Тихо. В осенней ночи пахло туманом от реки и сосной. Мы сошли к реке, и слышны были шаги наши по грязной дороге.
Далеко за лесом и рекой раздался протяжный гул колокола и замолк.
— Полночь,— сказал лесничий,— это на Вепре у Спаса сторож ударил.
На полу, на сене, разложились мы. Василий Сергеевич, снимая сапоги, беспокоясь, говорил:
— Знаете, вот что: надо сказать Михаилу Алексеевичу, что когда бомбу в случае поджигать будет, то чтобы разбудил нас. Я терпеть не могу этих бомб. Ведь так жить нельзя.
И, положив около себя заряженное ружье, мою палку с пикой от большого зонтика и топор, он лег на сено.
— Это что же ты так вооружился, Вася?— спросил я.
— Да-с, вооружился. На всякий случай. Посмотрю я, как это они придут грабить. Я за себя постою.
— Ну, а если девушка такая, про которую Герасим рассказывал, ты как тогда в сражение вступишь?— спросил Караулов.
— Довольно. Прошу о женщинах ни слова,— ложась на сено, сказал Павел Сучков, подняв палец, и строго посмотрел на всех нас.
У лесника — Впервые: Возрождение. 1937. 15 октября. Печатается по газетному тексту.