У ДВЕРИ
У ДВЕРИ
Разсказъ Вальди
С.-Петербургъ, 23-го декабря 1915 г.
——
НИКОЛАЙ АЛЕКСАНДРОВИЧЪ ОСОРГИНЪ |
——
——
——
——
24-го декабря 1915 г.
Вальди.
‘Огонекъ’, No 1, 1916
У двери, Бонди Владимир Александрович, Год: 1915
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Тихо и нежданно — потому, что, къ стыду моему, я забылъ — распахнулась для меня дверь — загадочная, возможная только въ мечтахъ. Я стою на порог и отъ меня зависитъ перешагнуть его. Что будетъ дальше — не знаю. Тревога и волненіе не покидаютъ меня. Но нужно взять себя въ руки и теперь же возстановить въ памяти все, какъ произошло.
Останется на всякій случай… Можетъ быть — для моихъ близкихъ. Если хотятъ, пусть прочитаютъ и другіе. Перемнивъ имена и названія, я не выдаю чужихъ тайнъ.
Сегодня въ петербургской газет (никакъ не могу привыкнуть къ ‘Петрограду’, чуждому и для моего русскаго уха!), гд, по обычаю, печатаются объявленія о Покойникахъ, на первой страниц, на второмъ мст, посл панихиды о популярномъ генерал, было напечатано:
Въ публикаціи не было ставшаго формальнымъ и пошлымъ ‘душевнаго прискорбія’, нельзя было судить и о томъ, кто ее заказалъ. Мои руки, державшія газету, безсильно опустились. Полный смутнаго ужаса передъ совершившимся, не знаю сколько разъ я перечиталъ потомъ это сухое извщеніе. Боялся врить… Чего-то искалъ между строкъ… Печалился и радовался въ то же время… Я не находилъ себ мста. Этотъ человкъ былъ мн чужой, я рдко съ нимъ видлся. Но онъ зналъ день своей смерти. Мсто ея… Зналъ и я… Какъ могъ я забыть! Какъ могъ не написать Николаю Александровичу,— человку, который мн одному доврилъ свою простую и тихую тайну! Мн одному оставилъ страшное и радостное неоцненное наслдство!
Мы встртились случайно… Случайно-ли?..
Три года назадъ я здилъ ради отдыха по Волг. На маленькой остановк, въ сопровожденіи капитана, вошелъ въ ‘салонъ’,— какъ любятъ называть на пароходахъ каютъ-компанію,— высокій, представительный брюнетъ, плотный, со спокойнымъ привтливымъ лицомъ и небольшой сдющей бородой. Пароходъ былъ переполненъ, и только у меня была двухмстная каюта. Капитанъ спросилъ, не позволю ли я помститься со мной новому пассажиру. Я оплатилъ оба мста, но въ столовой спать было-бы, дйствительно, невозможно. Капитанъ прибавилъ, что пассажиру предстояло провести на ‘Цар’ только одну ночь. Я эгоистъ всегда, въ дорог — въ особенности, но господинъ располагалъ къ себ, и я согласился. Пассажиръ поблагодарилъ, снялъ котелокъ, протянулъ руку и произнесъ:
— Осоргинъ.
Я назвалъ себя. Обмнялись рукопожатіями.
Прогудлъ длинный свистокъ. Снимали сходни. На пристани была обычная суета. Мы съ новымъ знакомымъ стояли у окна. Городокъ лпился по гор, и невольно бросалось въ глаза обиліе церквей.
— Десять,— насчиталъ я и замтилъ: —богомольный народъ у васъ!
— Даже одиннадцать… Одиннадцатая — при тюремномъ замк. Богомольны-ли крутогорцы? Конечно, Богу молятся. Но у церковнаго строительства есть и другая подкладка. Когда-то Крутогорскъ былъ богатый городъ. Потомъ начали желзныя дороги строить. Нашъ городъ обошли и захирлъ онъ. Хлопотали тогда много, да все ничего не выходило. Отъ мала до велика, вс только и жили одной мыслью: ‘Ахъ, намъ бы желзную дорогу!’. Яша-юродивый, весьма популярный въ город человкъ, предсказалъ тогда, что, когда въ Крутогорск будетъ двнадцать церквей, городъ снова расцвтетъ больше прежняго… И начали строить… Теперь у насъ уже одиннадцать. Это на шесть-то тысячъ жителей! А при Яш было всего четыре. Видите, сколько настроили! Собираютъ нынче на двнадцатую.
— И врятъ?
— Кто можетъ утверждать, что это ложь!— слегка пожалъ плечами Осоргинъ.
‘Осоргинъ и Яша-юродивый — по вншности два полюса,— подумалъ я,— и такъ близки по міросозерцанію!’
Осоргинъ посмотрлъ на меня пристально и мн показалось, что онъ понялъ…
Въ путешествіи сходятся быстро. У насъ нашлись общіе знакомые въ Петербург. Мы вмст обдали и ходили вечеромъ по палуб. Осоргинъ оказался интереснымъ собесдникомъ: онъ много путешествовалъ, много видлъ, любилъ старину, какъ и я. Подъ ритмическое вздрагиваніе парохода мы проговорили большую часть ночи. Утромъ мн жалко было разставаться съ такимъ попутчикомъ, и когда Осоргинъ пригласилъ на обратномъ пути захать къ нему въ имніе, я охотно согласился.
Черезъ недлю, возвращаясь изъ калмыцкихъ степей за Астраханью, я сошелъ въ Крутогорск. На пристани ждала тройка съ кучеромъ въ бархатной безрукавк и въ круглой шляп съ павлиньимъ перомъ. Гармонично позвякивали бубенчики. Сразу пахнуло старымъ помщичьимъ обиходомъ. Осоргинъ жилъ въ двнадцати верстахъ. Меньше чмъ черезъ часъ я увидлъ его на крыльц. Возл стоялъ высокій, похожій на него гимназистъ и, вся въ бломъ, прелестная двушка-подростокъ,— его дти. Вмсто одного дня я прожилъ шесть. Каждый день собирался узжать, и каждый день оставался, такъ мн хорошо дышалось въ ‘Высокомъ’. Миромъ и довольствомъ вяло въ имніи предводителя. Никакія грозы, казалось, не проходили надъ ‘Высокимъ’. Отношенія между крестьянами и помщикомъ были прекрасныя. Шутка-ли сказать, къ нему приходили по старинк, запросто, за совтомъ. Милые, славные дти, цвтущее здоровье, блестящее положеніе, видимо, хорошія средства,— все было у добраго, неизмнно ровнаго и благодушнаго Осоргина. Онъ увлекался стариной, собралъ великолпную коллекцію монетъ. Я любовался чудесными, всхъ странъ и временъ, коврами. Возл спальни была отдльная небольшая комната, точно молельня,— съ такими старинными и прекрасными иконами и лампадами, что хоть сейчасъ въ музей. Осоргинъ несомннно былъ очень религіозный человкъ.
За эти дни мы почти не разставались и сблизились такъ, точно прожили вмст долгіе годы. Какая это вообще чепуха, будто нужно състь пудъ соли, чтобы узнать человка и сродниться съ нимъ! Притяженіе другъ къ другу — чудесное, потому что не поддается исчисленію ни всомъ, ни мрой — сильне времени. А про всякія условности и говорить нечего…
Разъ какъ то, идя по саду, я замтилъ:
— Отчего у васъ, Николай Александровичъ, не подсаживаютъ деревьевъ? Вотъ тутъ, гд буря сломала два рядомъ, прямо чувствуется пустота.
Осоргинъ спокойно отвтилъ:
— Не для чего. Быстро не вырастутъ. Я скоро умру, сынъ не любитъ земли, его тянетъ въ городъ, а дочь — упорхнетъ замужъ… Имніе родовое… Богъ знаетъ, что будетъ потомъ.
— Вс подъ Богомъ ходимъ, но если такъ разсуждать, и коллекцій вашихъ не стоило собирать и, вообще, не стоитъ ничего длать. Да и вамъ-ли думать о смерти?!.. Вы такой здоровый, крпкій…
Мн казались странными для Осоргина эти слова о близкой смерти, но еще боле поразило, что въ тон его голоса не было и тни безнадежности или отчаянія. Въ то же время, видимо, онъ говорилъ не для фразы, не для того, чтобы избжать настоящаго отвта, но просто, какъ привыкшій къ путешествіямъ человкъ сказалъ бы о желзнодорожной поздк за нсколько десятковъ верстъ.
Онъ промолчалъ. Мн казалось неловкимъ продолжать.
Дти ухали въ сосдямъ и должны были вернуться черезъ пару дней. Мы гуляли посл вечерняго чая опять вдвоемъ. Какъ-то неожиданно слетлись тучи, полилъ дождь и загналъ насъ домой.
Рядомъ съ кабинетомъ у Осоргина была небольшая библіотека. Мы тамъ и остались. Въ этой комнат онъ собралъ все, что у него было наиболе художественнаго, и я понималъ, почему онъ такъ любитъ именно этотъ уголокъ своего стариннаго, съ колоннами дома. Мы проводили вмст послдніе часы. Мой отпускъ истекъ и завтра я долженъ былъ ухать непремнно. Съ большой откровенностью и, быть можетъ, даже нсколько экспансивно, я сказалъ, что мн очень жаль покинуть его, что меня просто влечетъ къ нему. Осоргинъ съ неменьшей теплотой отвчалъ мн и общалъ навстить въ Петербург.
— Скажите, что вы пошутили, дорогой Николай Александровичъ,— вырвалось у меня.— Увряю васъ, это не простое любопытство. Неужели вы, дйствительно, ждете близкой смерти? Я не хочу быть навязчивымъ, но, быть можетъ, можно еще теперь принять мры… Сколько же хорошихъ докторовъ, если вы…
— Я совсмъ здоровъ,— спокойно перебилъ Осоргинъ,— и никакіе доктора не могутъ теперь лчить болзнь, которая случится черезъ три года.
Я сдлалъ жестъ укоризны и протеста. Деликатность заставляла меня удерживаться отъ разспросовъ, но буквально съ каждымъ словомъ я чувствовалъ этого человка ближе къ себ и дороже, и мн было больно и странно…
Осоргинъ продолжалъ:
— Я не часто схожусь съ людьми, но у меня тоже родилась симпатія къ вамъ, а, можетъ быть, это судьба свела насъ… Дайте слово, что до моей смерти никто не услышитъ того, что я разскажу вамъ. Да и сами постарайтесь забыть. Вамъ же лучше будетъ…
Его рука была протянута къ моей. Я вложилъ свою руку.
— Клянусь вамъ жизнью!
— Ну, такъ слушайте. Я умру 17-го декабря 1915 года. Мн это предсказано. Врне, я самъ видлъ это. И посл того, что я знаю, мн не смшно ничто,— онъ улыбнулся,— и… Яша-юродивый… Везд есть зерно, хотя бы одно зерно истины, какъ бы она ни была затуманена… Давеча вы спрашивали о деревьяхъ. Видите сами: домъ и имнье у меня въ образцовомъ порядк. Все подновляется и ремонтируется. Но деревья, которыя умерли при мн… ихъ не воскресишь, и они никому не нужны! Это такъ, къ слову, чтобы вы поняли меня. А теперь — вотъ моя исторія.
Въ Петербург нтъ, кажется, антиквара, котораго я бы не зналъ. Но съ однимъ изъ нихъ, старикомъ евреемъ на Симеоновской улиц, я сошелся больше. Можетъ быть, отчасти потому, что оказалъ ему услугу. Тогда мой близкій родственникъ былъ министромъ и, скажу откровенно, мн ничего не стоило помочь Соломону. Вся его бда заключалась въ томъ, что онъ — еврей. При первомъ же знакомств меня поразила въ антиквар одна особенность, очень привлекательная въ моихъ глазахъ, хотя дикая для торговца. Онъ такъ любилъ нкоторыя свои вещи, что не желалъ съ ними разставаться, какую бы цну ему ни давали. Радовался иной своей находк и сидлъ надъ ней, точно богатый коллекціонеръ-любитель, а не торговецъ. Зато, если вещь ему не нравилась,— онъ очень охотно выпускалъ ее изъ рукъ, иногда даже совсмъ ничего не наживая. Однажды при мн онъ продалъ за триста рублей великолпныя латы средневковаго рыцаря, потому что кліентъ очень торговался и упрашивалъ. Я удивленно замтилъ потомъ:
— Послушайте, это нелпо, онъ самъ продастъ ихъ въ десять разъ дороже!..
Соломонъ отвтилъ презрительно:
— Да, вдь, это же хламъ. Они мн ничего не говорятъ. Въ этихъ латахъ нтъ жизни и нтъ искусства…— Затмъ, смотря куда-то вдаль, съ разстановкой и мечтательно говорилъ:
— Старинная вещь многое можетъ поразсказать. Вещи живутъ съ людьми, или не хотятъ жить. Одн для меня чужія, и он не хотятъ, и я самъ не хочу съ ними оставаться. Другія какъ будто выросли со мной… пріятныя. Он впитали въ себя жизнь своихъ хозяевъ и пережили ихъ. Какъ хорошо со старыми вещами, если он не враждебны и были у хорошихъ людей!..
Кстати: случайно я увидлъ потомъ у одного антиквара эти же латы. За нихъ просили уже пять тысячъ рублей.
У Соломона я бывалъ каждый разъ, когда прізжалъ въ Петербургъ. Мн нравился этотъ сдобородый патріархъ, съ умной медлительной рчью и ясными, проницательными глазами. Нердко я пилъ у него чай изъ удивительныхъ саксонскихъ чашечекъ съ такими же фарфоровыми ложечками. Старому скромному Соломону, всегда въ одномъ и томъ же длинномъ сюртук, въ черномъ бархатномъ жилет и узенькомъ, завязанномъ небрежнымъ узломъ галстук, нравилась эта царственная роскошь… Онъ самъ же потомъ при мн мылъ драгоцнный сервизъ. Это было почти трогательно. Старикъ часто говорилъ, что хотлъ бы отблагодарить за услугу, и я долженъ былъ ссориться, когда онъ предлагалъ то, что мн нравилось, по цн, какую заплатилъ онъ самъ. Но Соломонъ былъ интересенъ не только потому, что понималъ старину, любилъ ее и чувствовалъ. Онъ былъ истинно ученымъ человкомъ. Его библіотека,— въ большей своей части недоступная для меня потому, что въ ней было много древнихъ книгъ еврейскихъ и арабскихъ, представляла сокровище.
Какъ-то я спросилъ старика, не скучаетъ ли онъ безъ родныхъ (онъ мн разсказывалъ, что его родные гд-то въ Минской губерніи, рдко видятся и что онъ совсмъ одинокъ), и отчего онъ не возьметъ кого-нибудь въ помощь: вдь онъ уже старъ и ему пріятно было бы имть возл себя близкаго человка.
— О, нтъ,— возразилъ антикваръ,— родство по крови — этого мало. Мои родные — я имъ помогаю, вы не думайте,— вдругъ спохватился онъ,— чужіе мн люди. Конечно, если подойдетъ кто нибудь посторонній, я все равно возьму его къ себ. Онъ мн будетъ своимъ. Но у меня еще есть время. Я еще проживу 20 лтъ.
— Однако, вы самонадянны,— замтилъ я,— вдь теперь вамъ лтъ 60.
— 63—64-й,— спокойно поправилъ меня Соломонъ.
— И вы убждены, что проживете до 83-хъ?
— Я умру на 85-мъ году, когда мн исполнится 84.
— Какая странная увренность,— недоумвалъ я,— впрочемъ…
— Господинъ Осоргинъ! Старый Соломонъ знаетъ много. Онъ обязанъ вамъ. Если вы чувствуете въ себ силы узнать, когда вы умрете въ этой жизни, и продолжать спокойно жить,— вы тоже можете знать свой день, какъ и я.
Сознаюсь: невольная дрожь пробжала у меня по всему тлу. Зоркіе глаза антиквара замтили это:
— Видите, вы уже испугались.
— Нтъ, нтъ, вы ошибаетесь, я не боюсь… но это такъ неожиданно, такъ странно и… потомъ… гд гарантія, что ваше предсказаніе сбудется?
— Я могу дать вамъ увидть вашу смерть,— холодно поправилъ Соломонъ.
Я молчалъ.
Соломонъ продолжалъ:
— Господинъ Осоргинъ, то, что я вамъ предложилъ,— большое и важное дло. Не ршайте сейчасъ ничего. Подумайте хорошенько, чтобы потомъ не жалть. Зазжайте ко мн черезъ недлю. Если ваше ршеніе будетъ твердо, мы поговоримъ…
Эти семь дней я провелъ безпокойно. Меня не смутила возможность знать свое будущее. Какъ это ни странно, я не раздумывалъ объ этомъ. Меня влекло безсознательно. Я боялся только, чтобы Соломонъ не передумалъ. Я былъ увренъ, что, если онъ говоритъ, значитъ—можетъ, но вдругъ онъ почему-нибудь не захочетъ. Или это будетъ трудно, невозможно осуществить.
Ровно черезъ недлю я былъ у антиквара.
— Готовъ и жду,— сказалъ я, пожимая руку.
— Радъ васъ видть, посмотрите, какая прелесть попалась мн!
Онъ длалъ видъ, что пропустилъ мимо ушей мои слова и показывалъ удивительный столикъ лимоннаго дерева, тонкой работы, инкрустированный, съ рзьбой на перламутр и серебр, со множествомъ секретеровъ, казалось, хранившихъ ароматъ вковъ.
— Вы меня угостите чаемъ?— говорилъ я, желая увести антиквара въ заднюю комнату, за магазинъ, и вернуться къ тому, что такъ сильно интересовало меня.
— Я не передумалъ, я готовъ, начнемте скорй,— просилъ я, когда мы сидли уже на рзномъ дубовомъ диван временъ дожей. Соломонъ разставлялъ свои драгоцнныя чашки.
Старикъ разспрашивалъ меня, точно экзаменовалъ и сказалъ, что я еще долженъ выдержать одно испытаніе. Если въ теченіе шести недль я не буду сть мяса, если я не сдлаю ни одного злого дла, я могу пріхать къ нему и тогда я увижу свой послдній день. Какъ я ни просилъ старика сократить срокъ, говорилъ, что долженъ ухать изъ Петербурга къ себ домой, Соломонъ остался непреклоннымъ.
— Если вы захотите и если вамъ нужно,— вы прідете,— резонно замтилъ онъ.
Дла меня задержали въ деревн, и я былъ снова у Соломона мсяца черезъ два. Антикваръ посмотрлъ на меня и сказалъ вмсто привтствія:
— Вы простите меня, господинъ Осоргинъ, вы были хорошій человкъ, теперь вы еще лучше.
Держа мою руку, онъ почти съ отеческой нжностью похлопалъ по ней другой рукой.
— У васъ стали и глаза не такіе, вы теперь больше вдумываетесь въ людей, и вамъ они стали ближе. Ваша кровь очистилась…
Эта фамильярность старика отнюдь не была мн непріятна. Я какъ-то, дйствительно, сталъ ближе къ людямъ, къ ихъ горю.
— Вы пріхали, значитъ, вы хотите. Соломонъ не забылъ своего общанія, но подумайте еще разъ, пока не поздно. Когда вы узнаете, вернуться будетъ нельзя.
Я твердо заявилъ, что смшно меня уговаривать, если я прохалъ не одну тысячу верстъ ради этого вечера.
— Еще вы должны общать мн, что не боле, чмъ одному человку скажете о томъ, что будетъ… И этотъ человкъ не долженъ обращаться ко мн, пока не сбудется съ вами то, что должно случиться. Но, вдь, вамъ и не надо никому разсказывать, не правда-ли? Но если ко мн придетъ человкъ отъ васъ, онъ тоже узнаетъ свой послдній день.
Я уже ждалъ, что начнется то большое, что такъ владло моими мыслями эти два мсяца. Но Соломонъ только спросилъ годъ и день моего рожденія, годъ и день рожденія и смерти моихъ родителей, день рожденія моихъ дтей и просилъ пріхать завтра. Онъ говорилъ, что ему нужно сдлать какія-то вычисленія. Я былъ разочарованъ, но не ршился распрашивать,— такъ важно и торжественно говорилъ старикъ.
На слдующій день, когда мы остались вдвоемъ, Соломонъ заперъ на ключъ двери изъ комнаты въ магазинъ и въ коридоръ, ведущій на кухню, гд жила прислуга. Не торопясь, онъ досталъ изъ вдланнаго въ стну шкафа старинный серебряный треножникъ. Я затруднился бы опредлить даже приблизительно, какого онъ вка. Древность его была, однако, несомннна и для не спеціалиста. По верхнему плоскому кольцу треножника были вычеканены знаки Зодіака. Неглубокое закопченое блюдечко соединяло ножки внизу. Изъ того же шкафа вынулъ антикваръ хрустальный шаръ, закрытый необыкновенной пробкой. Къ пентаграмм былъ придланъ зеленый блестящій камень, глубокій и прозрачный, какъ изумрудъ.
— Вы не передумали?— еще разъ спросилъ меня старикъ.
— Да нтъ же, нтъ!
Острымъ ножемъ, вынутымъ изъ бархатнаго футляра, онъ взялъ нсколько капель моей крови… Зажегъ ладанъ на жаровн треножника… Лампа потухла…
Струйки благовоннаго дыма потянулись вверхъ. Я увидлъ сначала смутно, въ неясномъ блдномъ сіяніи, а потомъ все ясне и опредленне серебряный треножникъ со стоящимъ на немъ шаромъ… Розоватый паръ колебался, дрожалъ и заволакивалъ прозрачный хрусталь. Изъ-за моего плеча Соломонъ положилъ руку на пентаграмму.
— Смотрите, смотрите!— властно приказывалъ старикъ.
Пары сгущались, заполняли теперь весь шаръ и остановились сплошнымъ туманомъ… Вдругъ зеленая яркая капля, точно молнія или электрическая искра, прорзала муть и упала внизъ… Я вздрогнулъ… Я увидлъ свою комнату, свою спальню… Себя подъ одяломъ. Около меня, никого не было. Сбоку, надъ ночнымъ столикомъ, на отрывномъ листик календаря была цифра 17, подъ ней — декабрь.
Въ эту минуту Соломонъ поднялъ пентаграмму, и все померкло. Я не замтилъ какъ потомъ загорлась лампа…
Я былъ потрясенъ. Соломонъ никогда не видлъ моей спальни, не могъ знать объ отрывномъ календар, висящемъ на необычномъ мст…
— Можетъ быть, вы обратили вниманіе,— перебилъ себя Осоргинъ,— на этотъ календарь. Мой сынъ, когда прізжаетъ на рождественскіе каникулы, всегда привозитъ мн въ подарокъ такой календарь. Въ первый разъ, еще маленькимъ мальчикомъ, онъ самъ прибилъ его около кровати, чтобы я вспоминалъ его каждое утро, отрывая листокъ. Потомъ это вошло въ обычай…
— Какъ теперь вспоминаю,— продолжалъ Осоргинъ,—я не испытывалъ ужаса. Это было отупніе. Когда первый моментъ прошелъ, я вспомнилъ, что на календар не разобралъ года. И я спросилъ Соломона. Онъ жалъ мн руку и говорилъ ласково и успокоительно:
— Вы перемните вашу жизнь 17 декабря 1915 г. Мн самому не нуженъ былъ этотъ опытъ. Вы хотли видть своими глазами, а я еще вчера ночью зналъ ваше будущее.
— Я читалъ, что въ Версал графъ Каліостро показалъ когда-то Маріи Антуанетт въ графин съ водой гильотину, на которой потомъ несчастная королева сложила голову. Вдь это явленіе того же порядка?
Соломонъ пожалъ плечами:
— Я не знаю, что было тогда и было ли это! Не спрашивайте у меня объясненій. Я вамъ только скажу, что древняя мудрость выше, чмъ наша. Треножнику много, много вковъ. А этотъ зеленый камень, уменьшившійся на одну каплю — не твореніе человческихъ рукъ. Это самое драгоцнное, что у меня есть. Вы — сильный чело, вкъ и должны найти въ себ силу прожить оставшееся вамъ время мудро и хорошо. Вдь, сколько жизней у васъ еще впереди!..
Я скоро разстался съ антикваромъ, искренно расцловалъ его и повторилъ клятву, что свято сохраню тайну. На прощаніе старикъ опять сказалъ мн:
— Я очень обязанъ вамъ. Безъ моей просьбы вы дали мн спокойную жизнь… Вы можете одному другу сказать то, что вы узнали, но только одному. Вотъ, возьмите эту маленькую монетку. Какъ вы видите, это временъ Птоломеевъ. Такой образецъ ея — довольно рдкій. Кто принесетъ ее отъ васъ, узнаетъ то же, что узнали и вы.
Я не ршался прерывать Осоргина, такъ захватилъ меня его разсказъ, но тутъ я невольно воскликнулъ:
— Николай Александровичъ, вы сказали это мн, значитъ… чмъ я заслужилъ?!..
— Одну минуту!
Осоргинъ вышелъ въ кабинетъ и вскор вернулся.
— Вы не ошиблись. Если я разсказалъ вамъ, то вы — мой правопреемникъ.
Онъ положилъ предо мной на столъ старую стертую монету.
— Вы мн внушили довріе. Съ вами мы сблизились. Вашъ образъ мыслей я знаю. Мн кажется, я не длаю ошибки.
Я горячо благодарилъ Осоргина и поклялся, что никто до его смерти не услышитъ его тайны. Эту ночь мы всю проговорили съ нимъ. Его душа обнажилась передо мной, и я чувствовалъ сердцемъ, я понималъ мозгомъ, что, быть можетъ, никогда въ жизни для меня не повторятся эти часы откровеній. Я услышалъ о томъ, какъ временами Осоргинъ жаллъ, зачмъ онъ узналъ свой послдній день. Я понялъ, какимъ усиліемъ воли онъ переработалъ свой характеръ, какъ вншне сохраняя весь обиходъ жизни, онъ буквально всего себя отдалъ дтямъ и окружающимъ.
— Вотъ, вы помните, въ день нашего знакомства вы бросили мн замчаніе, что у меня хорошій, ровный характеръ. Этого прежде не было. Я выработалъ въ себ это спокойствіемало-по-малу, посл того вечера у Соломона.
На утро я ухалъ въ Петербургъ, бережно спрятавъ монетку Птоломеевъ. Осоргинъ назжалъ иногда, бывалъ у меня, но мы больше не говорили о Соломон, какъ я общалъ. Переписывались мы изрдка.
Прошло боле трехъ лтъ. Дла и заботы зали меня. Все прежнее отошло куда-то!.. Послдніе мсяцы я не вспоминалъ объ Осоргин и точно забылъ о его драгоцнномъ дар. И вотъ сегодня эта публикація!..
Теперь глубокая ночь, когда я пишу эти строки. У меня нтъ уже того безумнаго волненія, ощущенія удара, какъ утромъ, когда на служб я прочиталъ объявленіе о смерти. Тогда я не находилъ себ мста, я не могъ работать и поспшно ухалъ домой. Вдругъ пропала монета? Вдругъ я потерялъ ее? Вдь я тогда самъ лишилъ себя единственной, исключительной возможности узнать то, что скрыто для всхъ. Я ворвался въ свою квартиру, точно у меня былъ пожаръ, и на стол вмст съ запоздавшими утромъ газетами нашелъ письмо отъ Осоргина. Письмо было написано наканун смерти и помчено 16-мъ декабря. Онъ прощался со мной, сообщалъ, что у него инфлуэнца и что докторъ, котораго позвалъ скоре изъ любопытства, сказалъ, что это ‘неопасно’. Въ заключеніе Николай Александровичъ писалъ, что спокойно ждетъ завтрашняго дня, что онъ распорядился всми длами и искренно желаетъ мн, если я воспользуюсь своимъ правомъ, быть такимъ же счастливымъ и спокойнымъ, какимъ былъ онъ самъ эти годы.
Уступая невольному чувству, я прижалъ письмо къ губамъ. Мое послднее цлованіе почившему…
Нетерпливо я сталъ отпирать столъ. Не знаю, что сдлалось съ ключомъ, но замокъ не открывался. Большими ножницами сломалъ ящикъ и выдвинулъ его. Тщетно я обыскивалъ каждый клочокъ. Я помнилъ, что монетка Птолемеевъ лежала именно въ лвомъ ящик.— Ея не было. Я пришелъ въ отчаяніе. Посл долгихъ усилій я нашелъ мою драгоцнность въ правомъ ящик, засунутой между какими-то давно погашенными и по небрежности неуничтоженными счетами. Не знаю, какъ она туда попала. Господи, до чего я обрадовался!
‘Но живъ ли Соломонъ?’ — прорзало мозгъ новое безпокойство. ‘Да, нтъ же,— успокаивалъ я себя,— вдь онъ еще будетъ жить долго. Здсь ли онъ?’ Въ телефонной книжк я не могъ найти ничего, потому что не зналъ ни фамиліи Соломона, ни номера дома, гд его магазинъ. Можетъ быть, у него и нтъ телефона? Что длать? Похать сейчасъ же въ качеств простого покупателя? Мн казалось это неудобнымъ и нечестнымъ. хать отъ имени Осоргина съ моей монеткой? Могу ли я? Извстіе о смерти Осоргина застало меня врасплохъ…
Въ результат я похалъ на Симеоновскую и за дв зеленыхъ марки получилъ отъ дворника нужную справку: Соломонъ живъ, торгуетъ попрежнему.
Скоро утро, а я еще не знаю, на что ршиться. Я не имю права ни съ кмъ посовтоваться. Но, какъ мн быть?
Допустимъ, что мн осталось жить недолго. Не лучше ли тогда то, что отпущено мн на эту жизнь использовать, какъ мн вздумается, не чувствуя на себ ни тяжести долга, ни обязанностей. Стряхнуть думы и заботы этихъ дней… Устроить ‘пиръ во время чумы’.
Что я говорю! Я, который врю, что на этой земл мы только странники и пришельцы. И разв судьба послала мн это откровеніе ради такого пира? Но хватитъ ли у меня, какъ у Осоргина, силы воли вести жизнь безтрепетно и съ благостнымъ спокойствіемъ въ ожиданіи неизбжнаго? Вдругъ человчески-животное осилитъ, и я съ жадностью стану хвататься за мишуру повседневной радости. Теперь у меня этой жадности нтъ. Но вдь она можетъ явиться! И, горе мн, если она побдитъ. Великое откровеніе я, счастливый избранникъ, растопчу ногами, унижу чудную тайну…
А если мн суждена долгая жизнь? Но это сознаніе само по себ дастъ ли мн великое счастье и увренность, что я могу мудро прожить назначенное мн.
Свтъ или потемки? Что избрать?
Предо мною лежитъ маленькая, неправильной формы серебряная монетка и тускло поблескиваетъ на своихъ стертыхъ временемъ краяхъ. Я беру ее, крпко зажимаю въ ладони. Ея холодное упругое касаніе точно даетъ мн сознаніе силы.
Я — господинъ своей жизни! Не ощупью и спотыкаясь, а смло и гордо я могу итти впередъ…
Да, господинъ, но господинъ въ эту минуту. Хватитъ ли у меня силы быть господиномъ тогда, когда магическій кристаллъ покажетъ мн мою судьбу и ея предлъ? Я пойду тогда, какъ рабъ, которому указанъ путь и онъ не сметъ ослушаться. Не теперь ли я господинъ, когда я не знаю того, что ждетъ меня, и самъ повелваю собой, какъ мн кажется лучше, какъ мн хочется!
Узнаю ли я счастье? Не будетъ ли оно потеряно для меня, когда исчезнетъ возможность надежды? Не стану ли я съ моимъ могуществомъ знанія невдомаго несчастнй всхъ людей, которыхъ никогда не покидаетъ надежда? Мн пришло въ голову: каждый солдатъ, каждый офицеръ въ самую отчаянную схватку, когда идутъ въ штыки одинъ противъ пяти, все же не лишенъ надежды, и если бы у него ея не было, онъ, мн кажется, не могъ бы итти почти на врную смерть съ такимъ самоотверженіемъ. Въ этомъ слов, маленькомъ, простомъ — почти — вся сила… Пусть я ошибаюсь, я не воинъ, но, вдь, тамъ, на войн, есть и экстазъ боя. Мы лишены его въ тыловой, повседневной жизни. Намъ нужна надежда, какъ воздухъ. Наконецъ, смерть тамъ — высокій подвигъ, геройство… необходимость… А разв можно быть героемъ всегда, безпрерывно?.. И въ мирной, рабочей обстановк?..
Я чувствую, что попалъ въ какую-то сть противорчій и запутался въ кольцахъ ея…
Что же: мн мою монету забросить, чтобы никогда не найти ея, или?.. или?..
Я ршился!..