Собране сочиненй К. М. Станюковича. Томъ 3. — М.:Издане А. А. Карцева, 1897.
У ДОМАШНЯГО ОЧАГА.
I.
——
II.
III.
IV.
V.
VI.
У домашнего очага, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1896
Время на прочтение: 35 минут(ы)
Василй Михайловичъ Ордынцевъ, неудавшйся литераторъ шестидесятыхъ годовъ, худой, высокй, скромно одтый господинъ лтъ подъ пятьдесятъ, съ длинной, окладистой, сильно почерной бородой, окаймлявшей болзненное желчное лицо, въ исход пятаго часа торопливо шелъ со службы домой, въ Офицерскую улицу, усталый, голодный и очень раздраженный.
Еще бы! Ордынцевъ только-что имлъ совсмъ неожиданное непрятное объяснене со своимъ патрономъ, предсдателемъ желзнодорожнаго правленя, господиномъ Гобзинымъ, одинъ видъ котораго приводилъ въ раздражене впечатлительнаго и нервнаго до болзненности Василя Михайловича.
И его самодовольная до нахальства улыбка, сявшая на жирномъ и кругломъ вульгарномъ лиц съ модной клинообразной бородкой la Henry IV, и наглый взглядъ стеклянныхъ рачьихъ глазъ, и развязная самоувренность сужденй, тона и манеръ вмст съ его чуть не обритой круглой головой, до смшного кургузымъ вестономъ и крупнымъ бриллантомъ на красномъ толстомъ мизинц съ огромнымъ ногтемъ, и пренебрежительная любезность обращеня съ подчиненными, апломбъ и старане быть совсмъ свтскимъ джентльменомъ, нисколько не похожимъ на мужика-отца, который изъ мелкихъ рядчиковъ-плотниковъ сдлался миллонеромъ и финансовнмъ крупнымъ тузомъ, — все это до нельзя было противно изящной натур Ордынцева въ молодомъ, кончившемъ университетъ, Гобзин, и Василй Михайловичъ старался какъ можно рже встрчаться со своимъ принципаломъ, ограничивая служебныя свиданя по обязанности самыми короткими дловыми разговорами.
Сегодняшнее свидане было особенно непрятно.
Одинъ ударъ электрическаго звонка въ маленькомъ кабинет Ордынцева призывалъ его къ начальству въ ту самую минуту, когда Василй Михайловичъ собирался уходить домой съ портфелемъ, полнымъ бумагъ, — просидвъ на служб, за спшной работой, лишне полчаса. И вдругъ его зовутъ въ неурочное время!
— Что ему нужно? Долженъ, кажется, знать, что занятя кончаются въ четыре часа, и люди хотятъ сть! — подумалъ, раздражаясь, Ордынцевъ и, захвативъ портфель, отправился недовольный наверхъ, въ кабинетъ предсдателя правленя.
— Мы, кажется, не видались съ вами сегодня, Василй Михайловичъ, — любезно проговорилъ мягкимъ теноркомъ, растягивая слова, очень полный молодой человкъ, хлыщеватаго вида, франтовски одтый, протягивая черезъ столъ свою красную пухлую руку съ короткими пальцами. — Покорнйше прошу приссть на минутку, Василй Михайловичъ. Пожалуйста! — указалъ онъ на кресло.
— Что прикажете? — нетерпливо спросилъ Ордынцевъ тмъ оффицально-служебнымъ тономъ, недопускающимъ никакой фамильярности въ отношеняхь, какимъ онъ всегда говорилъ съ Гобзинымъ.
И не прислъ, а продолжалъ стоять.
— Господинъ Гороховъ вдь у васъ занимается?
— Да. Въ тарифномъ отдл.
— Потрудитесь, Василй Михайловпчъ, завтра объявить господину Горохову, что онъ намъ боле не нуженъ. Ну, разумется, я велю выдать ему жалованье за два мсяца, — снисходительно прибавилъ г. Гобзинъ.
Изумленный такимъ распоряженемь на счетъ скромнаго и трудолюбиваго Горохова, получающаго 75 руб. въ мсяцъ, Ордынцевъ взволнованно спросилъ:
— За что вамъ угодно уволить Горохова?
Гобзинъ на секунду смутился. Дло въ томъ, что онъ общалъ графин Заруцкой непремнно устроить какого-то ея протеже, необыкновенно польщенный, что молодая и хорошенькая аристократка обратилась къ нему съ просьбой. Мстъ не было, и надо было кого-нибудь уволить, чтобы исполнить общане, о которомъ она только-что напоминала письмомъ!
— У меня есть основаня! — значительно проговорилъ молодой человкъ посл короткой паузы.
И, принявъ видъ начальника, онъ пододвинулъ къ себ лежавшя передъ нимъ бумаги и опустилъ на нихъ глаза, какъ-бы давая этимъ понять Ордынцеву, что разговоръ оконченъ.
Но Ордынцевъ не намренъ былъ кончать. ‘Скотина!’ — мысленно произнесъ онъ, чувствуя приливъ злости, и бросилъ взглядъ, полный презрня, на круглую выстриженную рыжеволосую голову своего патрона. Взглядъ этотъ скользнулъ по письменному столу и замтилъ на немъ письмо и рядомъ взрзанный изящный конвертикъ съ короной.
‘Такъ вотъ какя основаня!’ — сообразилъ онъ, еще боле возмущенный. На такихъ же ‘основаняхъ’ уже были уволены двое служащихъ съ тхъ поръ, какъ Гобзинъ — отецъ посадилъ на свое мсто сынка.
И, видимо осиливая свое негодоване и стараясь не волноваться, Василй Михайловичъ сдержанно проговорилъ:
— Но вдъ Гороховъ спросить меня: за что его лишаютъ куска хлба? Что прикажете ему отвтить? Онъ четыре года служитъ въ правлени. У него мать и сестра на рукахъ, Ардалонъ Петровичъ! — взволнованно прибавилъ Ордынцевъ, и мягкая, чуть не просительная нотка задрожала въ его голос.
— У насъ не благотворительное учреждене, Василй Михайловичъ! — усмхнулся Гобзинъ. — У всхъ есть или матери, или сестры, или жены, или любовницы, — продолжалъ онъ съ веселой развязностью, оглядывая свои твердые, больше ногти. — Это не наше дло. Намъ нужны хороше, исправные служаще, а господинъ Гороховъ не изъ тхъ работниковъ, которыми слдуетъ дорожить… Онъ…
— Напротивъ, Гороховъ…
— Я попрошу васъ позволить мн докончить, Василй Михайловичъ! — съ усиленно подчеркнутой любезностью остановить Ордынцева предсдатель правленя, раздражаясь, что его смютъ перебивать.
И его жирное, круглое лицо мгновенно залилось ярко-багровой краской, а больше рачьи глаза, казалось, еще больше выкатились.
— Вашъ господинъ Гороховъ, — продолжалъ онъ, все боле и боле проникаясь ненавистью къ Горохову именно отъ того, что чувствовалъ свою несправедливость, — вашъ господинъ Гороховъ небрежно относится къ своимъ обязанностямъ… Такъ ему и потрудитесь сказать… Очень небрежно! Нсколько дней кряду я встрчалъ его приходящимъ на службу въ двнадцать часовъ вмсто десяти… Это терпимо быть не можетъ, и я удивляюсь, Василй Михайловичъ, какъ вы этого не замчали.
— Я отлично это зналъ.
— Знали?
— Еще-бы! Гороховъ позже являлся на службу съ моего разршеня.
Молодой человкъ опшилъ.
— Съ вашего разршеня? — протянулъ онъ безъ обычнаго апломба и видимо недовольный, что попался въ просакъ. — Я этого не зналъ.
— Съ моего-съ. Я даль ему большую работу на домъ и потому на это время позволилъ приходить позже на службу… Вообще я долженъ сказать, что Гороховъ отличный и добросовстный работникъ, и увольнене его было-бы не только вопющей несправедливостью, но и большой потерей для дла.
Этотъ горячй тонъ раздражалъ Гобзина. Онъ, видимо, былъ сбитъ съ позици и нсколько мгновенй молчалъ.
— Противъ господина Горохова есть еще обвинене! — живо проговорилъ онъ, точно обрадовавшись.
— Какое-съ?
— До меня дошли слухи, что онъ недавно былъ замшанъ въ какой-то истори, не рекомендующей его образъ мыслей…
— Сколько мн извстно, хоть я, конечно, и не производилъ слдствя, — съ ядовитой усмшкой вставилъ Ордынцевъ, — ни въ какой такой истори Гороховъ замшанъ не былъ…
— Вы говорите, не былъ? — протянулъ Гобзинъ.
— Не былъ. А хотя бы и былъ! — воскликнулъ Ордынцевъ. — Полагаю, что до этого намъ нтъ дла. Если Гороховъ не преслдуется и, слдовательно, признанъ невиновнымъ, то неужто частное учреждене можетъ его преслдовать? И, вдобавокъ, на какомъ основани? На основани какихъ-то слуховъ? Мало ли каке можно распустить слухи! Была бы охота у клеветниковъ!.. Васъ, очевидно, ввели въ заблуждене, Ардалонъ Петровичъ! Вамъ пошло и глупо наврали на Горохова въ надежд, что вы поврите…
И Ордынцевъ, взволнованный и взбшенный, не обращая вниманя на недовольную физономю патрона, продолжалъ горячо защищать сослуживца, не сдерживая своего негодующаго чувства.
Этотъ рзкй, горячй тонъ, совсмъ непривычный ушамъ Гобзина, избалованнымъ инымъ тономъ своихъ подчиненныхъ, и злилъ, и въ то же время невольно дйствовалъ импонирующимъ образомъ на трусливую натуру молодого человка. Онъ понялъ, что сглупилъ, выставивъ, какъ обвинене противъ Горохова, слухи, которымъ и самъ не придавалъ ни малйшаго значеня, а упомянулъ о нихъ единственно изъ-за мелкаго самолюбя — настоять на своемъ. Да и слышалъ ли онъ дйствительно что-нибудь про Горохова или внезапно сочинилъ про ‘слухи’ — этого онъ не могъ бы точно сказать. Онъ очутился въ глупомъ положени, припертымъ къ стн, и почувствовалъ еще болышую ненависть къ Ордынцеву, позволившему себ читать нравоученя!
Съ какимъ бы наслажденемъ онъ выгналъ немедленно со службы этого безпокойнаго человка, который относится къ нему, избалованному лестью и почетомъ, съ едва скрываемымъ неуваженемъ! Но сдлать это не такъ-то легко. Ордынцевъ пользовался въ правлени репутацей знающаго и превосходнаго работника. Самъ старикъ Гобзинъ, умный и понимающй людей мужикъ, рекомендовалъ Ордынцева новому предсдателю правленя, какъ служащаго, которышъ слдуетъ особенно дорожить. Вс члены правленя цнили и уважали Василя Михайловича, а, главное, старикъ Гобзинъ не только не позволилъ бы уволить Ордынцева, но намылилъ бы еще голову сыну.
И Гобзинъ принужденъ былъ выслушать до конца своего ‘безпокойнаго’ подчиненнаго и объявить, что беретъ назадъ свое распоряжене относительно Горохова.
Но онъ не удержался отъ желаня пустить шпильку и прибавилъ своимъ обычнымъ развязнымъ тономъ:
— Господинъ Гороховъ не родственникъ ли вамъ, Василй Михайловичъ, что вы его такъ пылко защищали?
— А вы, видно, думаете, что пылко можно защищать только родственниковъ? — переспросилъ съ презрительной усмшкой Ордынцевъ, взглядывая въ упоръ на предсдателя. — Ошибаетесь. Онъ мн не родственникъ. Имю честь кланяться!
И, еле кивнувъ головой, Ордынцевъ вышелъ изъ кабинета, оставивъ молодого человка въ безсильной ярости.
Возвращаясь домой, Василй Михайловичъ вспоминалъ только-что бывшее объяснене, и невеселыя мысли лзли ему въ голову.
Теперь ‘это животное’ наврное будетъ ему пакостить. Положимъ, имъ дорожатъ въ правлени, но Гобзинъ можетъ вызвать на дерзость и сдлать службу невозможной. И безъ того она не сладка. Работы пропасть, и такой работы, которая не по душ, но по крайней мр хоть заработокъ хорошй — пять тысячъ. Жить можно… Довольно ужъ онъ маялся и мнялъ мстъ посл того, какъ убдился, что изъ него литераторъ не вышелъ… Везд одно и то же… Та же лямка… Здсь онъ ужъ четыре года ухитрился прослужить, хотя послднй годъ, когда выбрали предсдателемъ молодого Гобзина, у него и были непрятности. Онъ ихъ терплъ, но не могъ же онъ, въ самомъ дл, молчать при вид вопющей несправедливости? Не могъ онъ не вступиться за Горохова?
И хотя Ордынцевъ сознавалъ, что иначе поступить не могъ, и былъ увренъ, что и впредь поступитъ точно такъ же, тмъ не мене мысль о томъ домашнемъ ад, который усиливался во времена безработицы и неминуемо ждалъ его, въ случа потери мста, приводила Василя Михайловича въ ужасъ и озлоблене.
И чмъ ближе подходилъ онъ къ своему домашнему очагу, тмъ угрюме и зле становилось его болзненное лицо, точно онъ шелъ на встрчу врагамъ.
Вотъ и ‘домъ’.
Ордынцевъ быстро поднялся на четвертый этажъ и, отдышавшись, сильно дернулъ звонокъ.
— Обдаютъ? — спросилъ онъ горничную, снимая съ себя пальто.
— Недавно сли.
‘И подождать немогли!’ — раздраженно прошепталъ Ордынцевъ.
Онъ прошелъ въ маленькую столовую и, нахмуренный, слъ на свое мсто, на конц стола противъ жены, между мальчикомъ-гимназистомъ и смуглой двочкой лтъ двнадцати. По бокамъ жены сидли старшя дти Ордынцевыхъ: студентъ и молодая двушка.
Горничная принесла тарелку щей и вышла.
— А что же пап водки? — заботливо проговорила смуглая двочка, оглядывая своими большими темными глазами столъ.— Забыли поставить?
И, вставъ, несмотря на строгй взглядъ матери, изъ-за стола, она достала изъ буфета графинчикъ и рюмку и, ставя ихъ передъ отцомъ, спросила:
— Наливать, папочка?
— Наливай, Шурочка! — смягчаясь, проговорилъ Ордынцевъ и ласково потрепалъ щеку двочки.
Онъ выпилъ рюмку и принялся за щи.
— Совсмъ холодныя! — недовольно проворчалъ Василй Михайловичъ.
Никто изъ членовъ семьи не обратилъ особеннаго вниманя на замчане Ордынцева. Одна лишь любимица его, ласковая и привтливая Шурочка, заволновалась.
— Сю минуту щи разогрютъ… Хочешь, папочка? — сказала она, протягивая руку къ отцовской тарелк.
— Спасибо, Шурочка, не надо. сть хочется…
И Ордынцевъ продолжалъ сердито глотать щи съ жадностью проголодавшагося человка, а Шурочка, видимо обиженная за отца, съ недоумнемъ взглянула на мать.
Это была высокая и полная, сильно моложавая блондинка съ большими черными волоокими глазами, свжая, румяная и довольно еще красивая, не смотря на свои сорокъ лтъ. Но красота ея была несимпатична. Въ ней не было ничего одухотвореннаго. Отъ ея неподвижнаго, классически правильнаго лица, съ нжной блой кожей, едва подернутой желтизной, съ прямымъ римскимъ носомъ, чуть-чуть раздувающимися ноздрями, сжатыми губами и продолговатымъ подбородкомъ — вяло жесткимъ холодомъ и чопорной строгостью гордящейся своими добродтелями матроны, и въ то же время въ немъ было что-то чувственное, напоминающее красивое, хорошо откормленное животное. Вся она, точно сознавая свое великолпе, сяла холоднымъ блескомъ и, видно было, очень цнила и холила свою особу.
На ней былъ черный джерсей, обливавшй пышныя формы ея роскошнаго бюста. У оголенной шеи блестла изящная брошка, въ ушахъ горли маленьке брилланты, а на холеныхъ блыхъ рукахъ были браслеты и кольца. Густые блокурые волосы, собранные сзади въ косу, вились у лба колечками. Отъ нея пахло душистой пудрой и тонкимъ ароматомъ ириса.
— Я думала, что ты не придешь обдать! — проговорила, наконецъ, Ордынцева, взглядывая на мужа.
Въ тон ея пвучаго контральто не звучало ласковой нотки. Взглядъ, брошенный на мужа, не былъ взглядомъ любящей жены.
— Ты думала? — переспросилъ Ордынцевъ и въ свою очередь взглянулъ на жену.
Злое, ироническое выражене блеснуло въ его острыхъ и умныхъ маленькихъ срыхъ глазахъ, глубоко сидящихъ во впадинахъ, и застыло на блдномъ и худомъ старообразномъ лиц. Все въ этой красивой, выхоленной, когда-то безгранично любимой женщин раздражало теперь Ордынцева: и ея самодовольное великолпе, и обтянутый джерсей, и какая-то тупость выраженя, и колечки на лбу, и голосъ, и кольца на рукахъ, и остатки пудры, замченные имъ на ея лиц, и подведенные глаза, и запахъ духовъ.
‘Ишь рядится на старости лтъ, словно кокотка! Цаца какая!’ — со злостью подумалъ онъ, отводя глаза.
И Ордынцева не могла простить мужу ошибки своего замужества по страстной любви и своего прежняго увлеченя горячими рчами Ордынцева. ‘Не та жизнь предстояла бы ей, красавиц, еслибъ она не вышла замужъ за этого человка!’ — не разъ думала она, считая себя страдалицей и жертвой.
Она чуть-чуть пожала плечами и, принимая еще боле равнодушно-презрительный видь, тихо и медленно выговаривая слова, замтила:
— Не понимаю, съ чего ты злишься и длаешь сцены? Кажется, довольно ихъ!
Ордынцевъ молчалъ, занятый, казалось, дой, но каждое слово жены раздражало его, напрягая и безъ того натянутые нервы.
А госпожа Ордынцева, хорошо зная чмъ пробрать мужа, продолжала все тмъ же тихимъ пвучимъ голосомъ:
— Мы ждали тебя до пяти часовъ. Тт не приходилъ, и я предположила, что ты, желая избавиться отъ нашего общества, пошелъ съ какимъ-нибудь изъ твоихъ друзей-литераторовъ обдать въ трактиръ. Вдь это не разъ случалось! — прибавила она съ особеннымъ подчеркиванемъ, хорошо понятнымъ Ордынцеву.
‘Шпильки подпускаетъ… дура!’ — мысленно выругалъ Ордынцевъ жену и съ раздраженемъ сказалъ:
— Вдь ты знаешь, что я всегда предупреждаю, когда не обдаю дома! Вдь ты знаешь?
И, не дождавшись отъ жены признаня, что она это знаетъ, Ордынцевъ продолжалъ:
— Слдовательно, вмсто нелпыхъ предположенй, было бы гораздо проще оставить мн горячй обдъ.
— Прикажешь дрова жечь въ ожидани, когда ты придешь? И безъ того отъ тебя только и слышишь, что выходитъ много денегъ, хотя, кажется, мы и то живемъ…
— Какъ нище? — иронически подсказалъ Ордынцевъ, — Ты вчно поешь эту псню!
— А по твоему хорошо? — вызывающе кинула жена. — Едва хватаетъ на самое необходимое.
— Особенно ты похожа на нищую, бдная страдалица! — ядовито замтилъ Ордынцевъ, оглядывая злыми глазами свою великолпную супругу. — Но ужъ извини! На твои изысканные вкусы у меня средствъ цтъ…
И проговоривъ эти слова, Ордынцевъ принялся за жаркое.
— Экая мерзость! Даже и мяса порядочнаго не умютъ купить!
Ордынцева молчала, придумывая, что бы такое сказать мужу пообидне за его издвательства.
— А подкинуть два полна, — снова заговорилъ Ордынцевъ, — не Богъ знаетъ какой расходъ. Кажется, сообразить это не трудно. Или затруднительно, а?
Ордынцева была полна злобы. Лицо ея еще боле закаменло и вся она какъ-то подобралась, словно кошка, готовая къ нападеню. Вмсто отвта она подарила мужа убйственно-презрительнымъ взглядомъ.
— И часто ли я опаздываю? — продолжалъ Ордынцевъ, отодвигая тарелку. — Сегодня у меня была спшная работа, да и кром того меня задержалъ этотъ идотъ…
— Какой именно идотъ? Вдь у тебя вс — подлецы и идоты! Одинъ только ты необыкновенный умница… Оттого, вроятно, ты и не можешь устроиться такъ, чтобы семья твоя не страдала отъ твоего необыкновеннаго ума! — съ какимъ-то особеннымъ злорадствомъ протянула Ордынцева, видимо очень довольная придуманной ею ядовитой фразой.
Но, къ удивленю жены, Ордынцевъ не вспылилъ, какъ она ожидала. Онъ удержался отъ сильнаго желаня оборвать жену, взглянувъ на умоляющее лицо Шурочки, и заговорилъ съ ней. Съ самаго начала пикировки двочка взволнованно, съ выраженемъ тоски и испуга, переводила свои больше, кротке глаза то на отца, то на мать, видимо боясь, какъ бы эти обоюдные язвительные намеки не окончились взрывомъ со стороны выведеннаго изъ терпня отца, котораго двочка страстно любила и за котораго стояла горой, понимая своимъ чуткимъ любящимъ сердцемъ, что мать къ отцу невнимательна и что она виновница всхъ этихъ сценъ, доводящихъ больного отца до бшенаго раздраженя. Она видла, что вс какъ-то безмолвно за что-то осуждали его вмст съ матерью, и тмъ сильне его любила, умя, подчасъ, своей привтливостью и лаской разсять постоянно угрюмое расположене духа отца, когда онъ бывалъ дома.
Остальныя дти были, повидимому, совсмъ безучастны къ происходившему обмну колкостей между родителями.
Молодой студентъ Алексй, удивительно похожй на мать, красивый блондинъ, съ изящными, точно выточенными, чертами лица, съ пробивавшимися усиками, чистенькй и свженькй, какъ огурчикъ, выстриженный по модному, подъ гребенку, въ форменномъ опрятномъ сюртучк, необыкновенно солидный по виду, съ невозмутнмымъ спокойствемъ и съ какой-то торжественной серьезностью, точно длалъ необыкновенно важное дло, очищалъ костянымъ ножемъ кожу съ сочной груши, стараясь не прихватить ножемъ мясистой части плода. Окончивъ это, онъ разрзалъ грушу на куски и сталъ класть ихъ въ ротъ своими опрятными, съ большими ногтями, пальцами съ противной медленностью гурмана, желающаго продлить какъ можно доле свое удовольстве. На его лиц, на манерахъ, на всей его худощавой небольшой фигурк лежалъ отпечатокъ чего-то самоувреннаго, опредленнаго и законченнаго, точно передъ вами былъ не двадцати-двухлтнй молодой человкъ, полный жажды жизни, а трезвенный, умудренный опытомъ мужъ съ выработанными правилами, для котораго вс вопросы ршены и жизнь не представляется трудной загадкой.
Сестра его Ольга, стройная, высокая, хорошо сложенная брюнетка, лтъ восемнадцати, съ бойкими темными глазками и капризно приподнятымъ носикомъ, одтая, какъ и мать, съ претензей на модное щегольство, отличалась, напротивъ, самымъ беззаботнымъ и легкомысленнымъ видомъ хорошенькой, сознающей свою обворожительность, куколки, для которой жизнь представлается лишь однимъ веселымъ времяпрепровожденемъ.
Взоръ ея разсянно перебгалъ съ предмета на предметь, и мысль, очевидно, порхала, ни на чемъ не останавливаясь. Хорошенькая барышня то прислушивалась равнодушно къ словамъ отца, то взглядывала на мать, завидуя ея брошк и красивому кольцу съ рубиномъ, то въ ум напвала мотивъ модной цыганской псенки, то, отъ скуки, благовоспитанно звала, прикрывая ротъ маленькой ручкой, съ бирюзой на мизинц, который она какъ-то особенно выгибала, отдляя его отъ другихъ пальцевъ и давая ему разнообразные, боле или мене грацозные изгибы, сама любовалась своимъ крошкой мизинцемъ съ розовымъ ноготкомъ.
‘Скорй бы конецъ этимъ сценамъ!’ — говорило, казалось, это подвижное, легкомысленное личико.
И она подумала:
‘Съ чего они вчно грызутся? Папа, въ самъ дл, странный! Могъ-бы, кажется, зарабатывать больше, чтобы не раздражать маму… Когда она выйдетъ замужъ, она не позволить мужу стснять ее въ расходахъ и грубить!…’
Улыбка озарила лицо куколки. Мысль остановилась на одномъ господин, который съ недавняго времени за ней ухаживалъ. Она знала, что ему сильно нравилась. Не даромъ-же онъ возитъ конфекты, достаетъ ложи въ театръ, какъ-то особенно значительно жметъ руки и, когда остается съ ней вдвоемъ, глядитъ на нее совсмъ глупыми глазами и все просить поцловать ручку. И мама говорить, что онъ подходящй женихъ и что надо быть съ нимъ любезне, не позволяя ему ничего лишняго, а то эти ныншне мужчины — порядочные подлецы! Она и безъ мамы это знаетъ, слава Богу, еще изъ гимнази! Вчера, вотъ, онъ непремнно хотлъ поцловать ладонь, такъ она отдернула руку и сдлала видъ, что очень разсердилась, и онъ просилъ прощеня… Чего, глупый, не длаетъ предложеня? Тогда цлуй, какъ угодно! Она пойдетъ замужъ, хотя у него и вульгарное лицо, и прыщи на щекахъ, и вообще ничего поэтическаго, и фамиля мовежанрная — Уздечкинъ… ‘Madame d’Ousdetchkine’… но за то онъ добрый и у него домъ… Неужели онъ будетъ цловать только руки и не сдлаетъ предложеня оттого только, что она, благодаря отцу, не иметъ никакого приданаго!?’
Недовольная гримаска смняетъ улыбку, и тонке пальчики капризно мнутъ хлбный катышекъ. Она сердита на отца, который не заботится о своей дочери. Но черезъ секунду-другую беззаботно-веселое выражене снова озаряетъ ея личико. ‘Она поступитъ на сцену… Непремннно! Вс говорятъ: талантъ! А со сцены можно сдлать отличную партю!’
Гимназистъ Сережа, съ неуклюже-вытянутой фигурой тринадцатилтняго подростка, съ испачканными чернилами пальцами и вихоркомъ, торчавшимъ на голов, съвши въ два глотка неочищенную грушу и пожалвъ, что нельзя състь еще десятка, тотчасъ же, съ разршеня матери, сорвался съ мста и вышелъ изъ столовой съ озабоченнымъ видомъ. Ему было не до семейной перебранки, къ которой онъ относился всегда съ презрительнымъ недоумнемъ. У него было дло несравненно важнй: надо было готовить уроки.
‘Заставш бы ихъ зубрить, небось, бросили-бы ругатъся!’ — высокомрно подумалъ гимназистъ и тотчасъ-же, собравъ книги и тетрадки, заслъ за нихъ въ комнат матери и, заткнувъ уши пальцами, сталъ долбить, съ добросовстностью перваго ученика въ класс, урокъ изъ географи.
Ордынцевъ собирался-было встать изъ-за стола, какъ жена съ едва замтной тревогой въ голос спросила, повидимому, довольно добродушно:
— Врно, у тебя опять вышла какая-нибудь исторя съ Гобзинымъ?
‘Ужъ струсила!’ — подумалъ Ордынцевъ, и самъ вдругъ, при вид всей своей семьи, струсилъ.
— Никакой особенной истори! — умышленно небрежнымъ тономъ отвчалъ Василй Михайловичъ. — Гобзинъ хотлъ-было безъ всякой причины уволить моего подчиненнаго…
— И ты, разумется, счелъ долгомъ излить потоки своего благороднаго негодованя? — перебила жена и презрительно усмхнулась.
Этотъ тонъ взорвалъ Ордынцева. ‘Такъ, на же!’ И онъ съ какимъ-то озлобленнымъ раздраженемъ крикнулъ, вызывающе и злобно глядя на жену:
— А ты думала какъ? Конечно, заступился за человка, котораго эта скотина Гобзинъ хотлъ вышвырнуть на улицу! Да, заступился и отстоялъ Горохова!.. Теб это непонятно?
— Благородно, очень благородно, какъ не понять! Но подумалъ-ли ты, благородный человкъ, о семь? Что съ ней будетъ, если Гобзинъ выживетъ такого непрошеннаго заступника? — произнесла Ордынцева трагически-мрачнымъ тономъ, при чемъ въ лиц ея появилась тревога.
— Не выживетъ. Не посметъ…
— Не посчетъ!? — передразнила Ордынцева. — Мало-ли тебя выживали? Видно, какой-нибудь Гороховъ дороже семьи, иначе ты не длалъ-бы подобныхъ глупостей… Вс… идоты… Одинъ ты… необыкновенный человкъ… Скажите пожалуйста! Вс уживаются на мстахъ… одинъ ты не умешь… Какой генй! Опять хочешь насъ сдлать нищими?
— Не каркай! Еще Гобзинъ не думаетъ выживать… Слышишь? — гнвно Ордынцевъ.
— Забылъ, что ли, каково быть безъ мста? — умышленно, не слушая мужа, продолжала Ордынцева. — Забылъ, какъ все было заложено, и у дтей не было башмаковъ? Теб, видно, мало, что мы и такъ живемъ по-свински… не можетъ никакихъ удовольствй доставить дтямъ… Ты хочешь, чтобы мы въ подвалъ переселились и ли черный хлбъ! — прибавила Ордынцева, взглядывая на мужа съ ненавистью.
Василй Михайловичъ уже раскаивался, что его дернуло сказать объ этой истори. Вдь зналъ онъ эту ‘злую дуру’! Зналъ, что онъ совсмъ чужой въ своей семь и что, кром Шурочки, вс безмолвно противъ него и, не раздляя его взглядовъ, всегда держатъ сторону матери и смотрятъ на отца толъко какъ на дойную корову. Но, бытъ можетъ, теперь дти за него?.. Молодость чутка. И Ордынцевъ поднялъ на нихъ глаза, но вмсто сочувствя увидалъ испуганно-недовольное личико Ольги и невозмутимо-спокойное лицо первенца. Эта невозмутимость ужалила Ордынцева, и злобное чувство къ этому ‘молодому старику’, какъ звалъ презрителъно отецъ сына, охватило Ордынцева. Давно ужъ этотъ солидный юноша возбуждалъ его негодоване. Они не сходилисъ ни въ чемъ и точно говорили на разныхъ языкахъ. Старикъ-отецъ казался увлекающимся юношей предъ сыномъ. Отношеня ихъ были холодны и безмолвно-непрязненны. Они почти никогда не разговаривали другъ съ другомъ.
Но слабая надежда, что сынъ чувствуетъ правоту отца, заставила Ордынцева обратитъся къ нему съ вопросомъ:
— Ну. а по твоему, глупо или какъ тамъ у васъ по ныншнему? — рацонально или не рацонально поступилъ я, вступаясь за обиженнаго человка?
Тотъ пожалъ плечами. ‘Дескатъ, къ чему разговаривать?’
— Мы вдь не сходимся съ тобою во взглядахъ! — уклончиво зямтилъ молодой человкъ.
— Какъ же, знаю! Очень не сходимся. Я — человкъ шестидесятыхъ годовъ, а ты — представитель новйшей формаци… Гд же намъ сходиться? Но все-таки интересно узнать твое мнне. Соблаговоли высказать.
— Если ты такъ желаешь, изволь.
И, слегка прпподнявъ свою красиво посаженную голову и не глядя на отца, а опустивъ серьезные голубые глаза на скатерть, студентъ заговорилъ слегка докторальнымъ, спокойнымъ, тихимъ тономъ въ то время, какъ мать не спускала со своего любимца очарованнаго взора:
— Я полагаю, что Гобзина со всми его взглядами и привычками, какъ унаслдованными, такъ и пробртенными, ты не передлаешь, что бы ты ему ни говорилъ. Если онъ, съ твоей точки зрня, скотина, то таковой и останется. Это его право. Да и вообще навязывать кому бы то ни было свои мння, по моему, донкихотство и непроизводительная трата времени… Темперамента и характера, зависящихъ отъ физологическихъ и иныхъ причинъ, нельзя измнить словами. Это, во-первыхъ…
— А во-вторыхъ? — иронически спросилъ отецъ.
— А во-вторыхъ, — такъ же спокойно и съ тою же самоувренной серьезностью продолжалъ молодой человкъ, — во-вторыхъ, та маленькая доля удовольствя, происходящая отъ удовлетвореня альтруистическаго чувства, какую ты получилъ, защищая обиженнаго, по твоему мнню, человка, обращается въ нуль передъ той суммой непрятностей и страданй, которыя ты можешь испытать впослдстви и, слдовательно, ты же останешься въ явномъ проигрыш…
— Въ явномъ проигрыш?.. Такъ, такъ… Ну, а въ-третьихъ? — съ нервнымъ нетерпенемъ допрашивалъ Ордынцевъ, жестоко теребя свою бороду.
— А въ третьихъ, если Гобзинъ иметъ намрене выгнать, по тмъ или другимъ соображенямъ, служащаго, то, разумется, выгонитъ. Ты, пожалуй, отстоишь Горохова, но Гобзинъ выгонитъ Петрова или Иванова. Такимъ образомъ, явится лишь перестановка именъ, а фактъ несправедливости останется. Кажется, очевидно? — заключилъ Алексй.
— Еще-бы! Необыкновенно очевидно… совсмъ очевидно, — началъ-было саркастически-холоднымъ тономъ Ордынцевъ, но не выдержалъ и въ негодовани крикнулъ сыну:
— Фу, мерзость! Основательная мерзость, достойная лишь оскотинившагося эгоиста! И это въ 22 года!? Какими же мерзавцами будете вы, молодые старики, въ тридцать!?
И бросивъ на сына взглядъ, полный презрня, Ордынцевъ шумно поднялся съ мста и ушелъ въ кабинетъ, захлопнувъ сердито двери. Вслдъ за нимъ ушла и Шурочка съ глазами, полными слезъ.
— А ты, Леша, не обращай вниманя! — промолвила нжно мать. Но ‘молодой человкъ’ и безъ совта матери не обратилъ никакого вниманя на слова отца, и ни одинъ мускулъ не дрогнулъ на его физономи.
— Вотъ, всегда такъ. Спроситъ мння и выругается какъ извощикъ! — невозмутимо спокойно проговорилъ онъ, какъ бы про себя, ни къ кому не обращаясь, и, пожимая съ видомъ снисходительнаго сожалня плечами, ушелъ къ себ въ комнату заниматься.
Поднялась и Ольга, но прежде, чмъ уйти, спросила:
— Мы подемъ къ Алексевымъ, мама? У нихъ сегодня журъ-фиксъ.
— Пожалуй, подемъ, если хочешь.
— Я, мама, надну свое crè,me… Хорошо?
— Какъ знаешь.
Ольга ушла повеселвшая, напвая вполголоса какой-то мотивъ.
Анна Александровна Ордынцева оставалась еще нкоторое время одна за столомъ, сумрачная и злобная. Опять она слушала оскорбленя! Опять этотъ человкъ глумился надъ ней! Не такая она женщина, чтобъ оставить оскорбленя безнаказанными. Она поговоритъ съ мужемъ съ глазу на глазъ, она припомнитъ ему все и скажетъ, какой онъ подлецъ передъ ней… Она выместитъ обиду своей несчастной жизни, единственный виновникъ которой — онъ, этотъ злой, ненавистный человкъ. Изъ-за него она, страдалица, несетъ всю жизнь крестъ, и онъ же еще сметъ длать сцены и оскорблять и ее и дтей!? Да, она отпоетъ ему!
И жесткая, злая улыбка появилась на холодномъ красивомъ лиц Анны Александровны, искрививъ ея тонкя алыя губы.
Василю Михайловичу было не до работы, которую онъ принесъ съ собой изъ правленя, разсчитывая за вечеръ ее прикончить. Разв возможно заниматься, когда нервы возбуждены до послдней степени и когда, того и гляди, явится жена?
Онъ зналъ ея, свойственную многимъ женщинамъ, манеру приходить съ такъ называемыми ‘объясненями’ именно въ то время, когда онъ уже былъ достаточно раздраженъ, и въ эти минуты пилить и упрекать, ожидая взрыва дикаго гнва, чтобы потомъ имть право разыгрывать роль оскорбленной жертвы и страдалицы, жестоко обиженной мужемъ-тираномъ. Онъ зналъ свою несдержанность и мастерское умнье Анны Александровны доводить его до бшенаго состояня и всегда со страхомъ ждалъ ея появленя на порог кабинета посл одной изъ сценъ, бывавшихъ обыкновенно за обдомъ, — когда они только почти и встрчались въ послдне годы.
Сколько разъ Василй Михайловичъ давалъ себ слово молчать, упорно молчать, каке бы ехидные намеки жена не подпускала и какя бы гадости, облеченныя въ приличную форму, не говорила. Обыкновенно вначал онъ крпился, но затмъ не выдерживалъ — отвчалъ, и мерзкя, унизительныя сцены нердко сопровождали обдъ. Супруги, не стсняясь, бранились при дтяхъ, при прислуг, а главное при этой бдной Шурочк, нервной и болзненной, на которую семейныя сцены дйствовали угнетающимъ образомъ.
Блдный, съ гнвно сверкающими глазами, Василй Михайловичъ ходилъ, словно раненый зврь, по своему маленькому, очень скромно убранному кабинету. По временамъ онъ останавливался у дверей, прислушиваясь, не идетъ ли жена, и, облегченно вздохнувъ, снова нервно и порывисто ходилъ взадъ и впередъ, взволнованный и возмущенный, выкуривая папироску за папироской.
Горе, постоянно нывшее въ немъ, какъ ноетъ больной зубъ, казалось посл домашнихъ сценъ ужасне и ощущалось острй. Дикая, чисто животная злоба мгновенно охватывала Ордынцева, и онъ, весь вздрагивая, невольно сжималъ кулаки и съ искаженнымъ отъ гнва лицомъ произносилъ по адресу жены площадныя ругательства и желалъ ея смерти. То онъ чувствовалъ невыразимую тоску и отчаяне человка, сознающаго непоправимость своего несчастя. И тогда болзненное, худое лицо Василя Михайловича принимало жалкй, страдальчески-изможденный видъ, косматая голова поникала, и вся его высокая, худощавая и костистая фигура производила впечатлне угнетенности и безпомощности.
— Идотъ, что я на ней женился!.. — прошепталъ онъ съ какимъ-то бсноватымъ озлобленемъ. — Идотъ!
И въ голов его, словно дразня, мелькалъ образъ какой-то другой воображаемой женщины, съ котороя онъ, наврное, былъ бы счастливъ и имлъ бы настоящую семью.
Ордынцевъ не разъ проклиналъ свою женитьбу, проклиналъ посл каждой крупной ссоры, чувствуя безплодность этихъ проклятй и съ ужасомъ сознавая, что онъ и жена — два каторжника, скованные по смерть одной цпью, разорвать которую, благодаря дтямъ, было невозможно.
Обыкновенная исторя!
Увлекающйся и впечатлительный, вровавшй въ жизнь, людей и въ хорошя книжки, Ордынцевъ, двадцатишестилтнй тогда молодой человкъ, не сомнвался, что эта красивая восемнадцатилтняя ослпительная блондинка съ большими черными глазами и есть именно то необыкновенное сокровище, которое, сдлавшись его женой, дастъ настоящее счастье и будетъ добрымъ и врнымъ товарищемъ и другомъ. По крайней мр онъ не останется одинъ въ битв жизни. Рядомъ съ нимъ пойдетъ любимая женщина и ‘сочувствующая душа’.
‘Главное: душа!’ — восторженно мечталъ Ордынцевъ, но, нашептывая двушк нжныя рчи и любуясь ея красотой, онъ душу-то Анны Александровны и проглядлъ! На самую обыкновенную барышню изъ петербургской чиновничьей среды, съ душой далеко не возвышенной, Василй Михайловичъ смотрлъ ослпленными глазами страстно-влюбленнаго человка, приписывая своему ‘ангелу’ то, что тому и во сн не снилось. Она казалась ему непосредственной, нетронутой натурой съ богатыми задатками, ‘золотымъ сердцемъ’, отзывчивымъ на все хорошее. Нужды нтъ, что она не всегда понимаетъ то, что онъ ей проповдуетъ, и глядитъ на него не то удивленно, не то вопросительно своими большими глазами. Она еще такъ молода и многаго не знаетъ! Подъ его влянемъ разовьются хороше ея инстинкты. И Ордынцевъ мечталъ, какъ будутъ они по вечерамъ читать вмст хорошя книжки и длиться впечатлнями. Идилля выходила очень трогательная и заманчивая!
Въ то время Василя Михайловича еще не укатали ‘крутыя горки’. Онъ былъ пригожй, статный брюнетъ съ черными кудрями и смлымъ взоромъ, жизнерадостный, нжный и остроумный. Анна Александровна влюбилась и сама, позабывъ для Ордынцева свой прежнй предметъ — какого-то офицера. Влюбившись, она съ чисто женскимъ искусствомъ приспособлялась къ любимому человку, желая ему понравиться. Она какъ-то вся подтягивалась при немъ, сдлалась необыкновенно кротка, получила вдругъ охоту къ чтеню и къ умнымъ разговорамъ, сожаля, что она ‘такая глупенькая’, и съ такимъ горячимъ, повидимому, сочувствемъ слушала молодого человка, когда онъ говорилъ ей о задачахъ разумной жизни, объ идеалахъ, о возможности счастя лишь при общности взглядовъ (въ т времена женихи еще водили подобныя рчи, не справляясь о приданомъ), что Ордынцевъ приходилъ въ телячй восторгъ, писалъ своей ‘умниц’ стихотвореня и въ скоромъ времени предложилъ ей ‘раздлить съ нимъ и радости и невзгоды жизни’. Она торжественно общала, хотя про себя и думала объ однихъ только радостяхъ (разв станетъ любимый человкъ причинять горе?), и отвчала на первый его поцлуй такими жгучими поцлуями, что Василй Михайловичъ совсмъ ошаллъ отъ счастя и тутъ же поклялся отдать всю свою жизнь ‘Нюточк’.
Родители Анны Александровны, дйствительный статскй совтникъ Охапкинъ, добросовстно тянувшй лямку безъ надежды на видную карьеру, и супруга его, дама не безъ претензй, сперва было заупрямились, въ особенности маменька. Нюточка такая красавица. Она можетъ сдлать боле блестящую партю. Время еще терпитъ. Хотя они и ничего не имли противъ Ордынцева, считая его порядочнымъ человкомъ, но находили, что частныя мста не прочны. Сегодня густо, а завтра пусто. Положимъ, дв тысячи четыреста рублей весьма приличный окладъ для молодого человка, но все-таки казенная служба врне. Есть шансы на карьеру и, наконецъ, положене…
Нюточка залилась слезами и объявила, что ни за кого другого замужъ не пойдетъ. Добрые родители скоро уступили, тмъ боле, что, кром ‘Нюточки’, младшей дочери, у нихъ было еще три невсты, сшили приданое и дали три тысячи на ‘черный день’.
Годъ, другой прошли въ непрерывномъ сумасшедшемъ счасть двухъ влюбленныхъ, полныхъ здоровья и жажды жизни молодыхъ существъ, съ обычными размолвками, оканчивавшимися горячими поцлуями примиреня, со сценами ревности и слезами, посл которыхъ они, казалось, еще боле любили другъ друга. Но чтеня вдвоемъ какъ-то не клеились… ‘Нюточка’ ихъ не особенно одобряла и, закрывая книгу, звала мужа въ театръ или покататься на тройк. Идилля была, но совсмъ не та, о которой мечталъ Ордынцевъ. Онъ все еще надялся на ‘литературные вечера’ и на ‘сочувствующую душу’, а Анна Александровна все ждала, что мужъ устроитъ ей жизнь вполн приличную. Она понимала любовь не иначе, какъ съ хорошей обстановкой, нарядами, довольствомъ и баловствомъ любовника-мужа, готоваго для жены на всякя жертвы, а Василй Михайловичъ могъ ей дать лишь скромное существоване съ заботами довольно прозаическими. Вдобавокъ, онъ подъ-часъ бывалъ раздражителенъ, и у него были правила въ жизни, которыя представлялись теперь молодой женщин ‘глупостями’ и ‘упрямствомъ’, несовмстимыми съ истинной любовью.
Разница ихъ взглядовъ, вкусовъ и привычекъ, ихь нравственныхъ понятй и требованй отъ жизни обнаружилась скоро. Ордынцевъ возмущался, убждалъ, говорилъ горяче монологи, хотлъ перевоспитать жену. Анна Александровна, въ свою очередь, старалась дйствовать на мужа обаянемъ своей красоты, прибгая для этого ко всевозможнымъ уловкамъ женской хитрости, дйствующимъ на чувственность мужчины. Когда она замтила, что это не всегда достигаетъ цли, она на упреки мужа отвчала слезами и увряла, что онъ ея не любитъ. Изъ-за первой же потери мста между ними произошло крупное объяснене, поразившее Ордынцева. Вмсто ‘сочувствующей души’ передъ нимъ обнажилась неделикатная душа очень практической женщины, не желавшей итти съ нимъ рядомъ въ ‘битв жизни’, какъ онъ надялся. Напротивъ! Указывая на крошекъ-дтей, Анна Александровна совтовала мужу ‘образумиться’ и жить какъ вс ‘порядочные люди’. Ордынцевъ, взбшенный, изливался въ потокахъ негодованя. Анна Александровна отвчала презрительною насмшкой. Мало-по-малу между ними наступило охлаждене. Подогрваемое страстностью супружескихъ ласкъ, оно вновь сказывалось въ сценахъ, упрекахъ и ссорахъ и въ конц-концовъ обратилось въ полное отчуждене и взаимную ненависть, обострявшуюся съ годами по мр того, какъ мужъ терялъ въ глазахъ жены прелесть любовника, а жена являлась въ глазахъ мужа лишь олицетворенемъ непоправимой ошибки.
Оба считали себя несчастными.
Съ какою-то мучительною настойчивостью Ордынцевъ истязалъ себя воспоминанями объ этой ‘ошибк’, подробности которой вставали передъ нимъ въ поразительной отчетливости, точно все это было не двадцать три года тому назадъ, а вчера! Мысли его отъ воспоминанй опять перешли къ настоящему, и, Боже, какимъ отчаяннымъ оно ему представлялось! Жена, этотъ бывшй ‘ангелъ’ — ненавистна. Дти совсмъ ему чужды. Онъ стыдится, что у него такя дти, и пугливо сознается себ, что не особенно любнтъ ихъ теперь, когда они сдлались взрослыми и приняли опредленныя физономи, а, вдь, кажется, какъ онъ горячо любилъ ихъ прежде, когда они были маленькя, какъ страдалъ во время ихъ болзней, страшась потерять ихъ! Одна только Шурочка привязываетъ его къ семь, а остальные?.. Нечего сказать, хороши! Особенно возмущалъ Василя Михайловича его первенецъ, на котораго отецъ прежде возлагалъ большя надежды, мечтая гордиться сыномъ. Есть чмъ гордиться!?
— Скотина! — произнесъ онъ вслухъ, вспоминая проповдь молодого человка за обдомъ.
Ему и обидно, и злость подымается въ немъ.
‘Доля удовольствя обращается въ нуль передъ суммой непрятностей!’ — повторяетъ про себя Василй Михайловичъ. И, вдь, съ какимъ апломбомъ говоритъ, точно съ каедры, ототъ прохвостъ на научномъ основани! А онъ надялся, что сынъ одобритъ его заступничество за Горохова… Одобрилъ!! Весь въ мать, такая же холодная, себялюбивая натура!.. А Ольга?.. Одн цыганскя псни да женихи на ум… А этотъ жесткй Сергй!? Ужъ и теперь онъ сухъ и практиченъ… И вс они не любятъ отца… Онъ это видитъ.
— Семейка! — вырвалось скорбное восклицане у Ордынцева.
‘Откуда они выростаютъ теперь таке, совсмъ готовые, эгоисты. Откуда пошли теперь эти оскотинившеся молодые люди?’ — думалъ Василй Михайловичъ и задалъ себ вопросъ: — ‘не виноватъ ли и онъ, что у него такя дти?’ Вляне матери, учебныя заведеня, духъ времени… Вотъ причины. У него не было времени подойти вплотную къ дтямъ, изучить ихъ характеры, влятъ на нихъ… Онъ цлые дни проводилъ вн дома, всегда въ работ, возвращаясь домой усталый… И безъ того не мало ссоръ было изъ-за дтей вначал…
Такъ старался оправдать себя отецъ и чувствовалъ фальшь этихъ оправданй. Онъ не исполнилъ долга отца, какъ бы слдовало. Онъ все-таки долженъ былъ бороться съ влянемъ матери и съ духомъ времени и противопоставить имъ свой авторитетъ и свое вляне. Онъ обязанъ былъ стать въ боле близкя отношеня съ дтьми. Ничего онъ этого не сдлалъ, и дти выростали зараженными… Одна Шурочка какимъ-то чудомъ избжала этой заразы…
— ‘Твоя вина, твоя вина!’ — шепталъ внутреннй голосъ. И Василй Михайловичъ долженъ былъ согласиться съ нимъ, но снова, въ оправдане свое, подумалъ, что во всемъ виновата его женитьба на ‘этой женщин’, будь она проклята! Не могъ же онъ одинъ быть и работникомъ, и воспитателемъ, и вести вчную войну съ женой. Это свыше силъ человческихъ!
Въ двери тихо постучали.
‘Она!’ — прошепталъ въ страх Василй Михайловичъ. Онъ бросился къ столу, слъ въ кресло и, разложивъ передъ собой бумаги, принялъ видъ занимающагося человка. Онъ всегда встрчалъ нападене жены въ такой позици.
Ордынцевъ далъ себ слово сдерживаться во время предстоявшаго объясненя, что бы она ни говорила. Только бы скорй оно кончилось, и она бы ушла!
Стукъ въ двери повторился, на этотъ разъ сильнй.
— Войдите! — произнесъ Ордынцевъ и совсмъ склонилъ голову надъ бумагами.
На порог кабинета стояла Анна Александровна.
Ордынцевъ мгновенно ощутилъ присутстве жены по особенному, свойственному ей, душистому запаху, по шелесту юбки и по той злоб, которая вдругъ охватила его. Не глядя на жену, онъ тмъ не мене видлъ передъ собой эту высокую, крупную, полную фигуру съ большой, неспокойно колыхавшейся грудью, выдавшейся впередъ изъ-подъ стянутаго корсета, видлъ строгую презрительную мину на свжемъ румяномъ лиц съ блыми пятнышками несмытой пудры, видлъ этотъ тупой и упорный взглядъ большихъ глазъ, нервное подергиване губъ и блуго, пухлую, съ ямками руку, въ кольцахъ, которая держала дверную ручку.
‘Сейчасъ начнетъ, подлая!’ — подумалъ Ордынцевъ и снова пообщалъ себ сдерживаться. ‘Пусть себ зудитъ!’
— Я пришла объясниться… О, какъ хорошо зналъ онъ эту, постоянно одну и ту же прелюдю въ длинной супружеской ‘симфони’. О, какъ отлично зналъ онъ ее!
— Что такое? — переспросилъ самымъ обыкновеннымъ тономъ Ордынцевъ, какъ будто не понимая въ чемъ дло.
И съ слабой надеждой избжать объясненя прибавилъ:
— Я занятъ. Спшная работа.
Онъ снова чувствуетъ, хотя и не видитъ, усмшку жены, слышитъ какъ она тихо и медленно говоритъ своимъ пвучимъ, полнымъ злости, голосомъ:
— Занятъ!? Ты дома вчно или ругаешъся, или занятъ… Я пришла спроситъ: когда, наконецъ, кончатся эти оскорбленя, какими вамъ угодно осыпатъ меня и дтей? Болъше я терпть не намрена. Слышишь-ли? Вы сдлались грубы, какъ дворникъ… Благодаря вамъ, у насъ въ дом адъ… Вы наводите страхъ на дтей… И безъ того, кажется, жизнь съ такимъ непризнаннымъ генемъ, какъ вы, не особенно прятна, а вамъ, какъ видно, хочется сдлать ее невыносимой… Вамъ этого хочется? — вызывающе прибавила Ордынцева, притворяя двери и прислоняясъ, для большаго своего удобства, къ косяку.
Въ эту минуту Василю Михайловичу болъше всего на свт хотлось вытолкнутъ жену за дверъ. Вотъ что ему хотлось.
Но въ виду неисполнимости этого желаня (онъ все-таки помнилъ, хотя и пожаллъ, что онъ не ‘сапожникъ’, а интеллигентный человкъ) Ордынцевъ лишъ кусалъ губы и на слова не отвчалъ.
Это молчане еще боле озлило Анну Александровну. Онъ — виновникъ ея несчастъя, онъ — тиранъ, и онъ же сметъ ее игнорироватъ. Подожди же, голубчикъ!
И она продолжала съ дрожъю въ голос:
— Вы не любите своихъ дтей… Нечего сказатъ, хорошъ отецъ? — Отецъ!? Что видятъ отъ васъ дти? Одн издвательства и брань… Ольг даже учителя пня не могли нанятъ!.. А у нея чудный голосъ… могла бы каръеру сдлать… Алекся вы просто ненавидите… Вы не переносите, что дти не раздляютъ вашихъ дурацкихъ взглядовъ?.. И, слава Богу, что они не таке самолюбивые фразеры, какъ вы… Воображаетъ себя какимъ-то умникомъ и всхъ оскорбляетъ… Непонятый человкъ… Семъя его не понимаетъ?.. Ахъ, какъ трогательно! Скажите пожалуйста! Вы просто злой эгоистъ, не думающй о семь… Вамъ мало, что вы загубили мою жизнь… А тоже стихи писали… Общали жизнь на розахъ, — презрительно усмхнулась Анна Александровна. — Хороши розы! Припомните, какъ вы поступали со мной…
И Анна Александровна стала припоминать ‘все’ съ начала того ‘несчастнаго дня’, когда она сдлалась жертвой. Это былъ подробнйшй обвинительный актъ самаго жестокаго прокурора, не жалющаго грязи и желчи, чтобы очернить и уязвить въ самое сердце подсудимаго, и притомъ настолько пристрастный, насколько можетъ быть пристрастна женщина къ нелюбимому человку.
Въ ретроспективномъ обозрни характера и поступковъ Василя Михайловича были перечислены вс его вины и ‘подлости’, какъ настоящя, такъ и давно прошедшя, и упреки и язвительный слова сыпались съ расточительностью и злопамятствомъ женщины, знающей какъ доконать врага. И все это съ видомъ гордой страдалицы, несущей тяжкй крестъ. Чего, чего только не припоминала Анна Александровна, выкапывая изъ услужливой памяти весь старый хламъ! Она вспомнила и бывшую двадцать лтъ ссору, въ которой онъ ее смертельно оскорбилъ, и кутежи съ прятелями въ то время, когда они чуть не ‘нищенствовали’, и потери мстъ, по его милости, тогда какъ онъ давно бы могъ отлично устроиться, если бы любилъ жену и дтей, и дружбу его съ литераторами, этими ‘подлецами, которые женятся по десяти разъ’, и истраченныя три тысячи ея приданаго, и долги, и прежня знакомства его съ ‘умными’ двицами и дамами, у ногъ которыхъ онъ будто-бы изливалъ свое горе непонятаго въ семь страдальца. И при этомъ Анна Александровна, увлекаясь собственной злобной фантазей, представляла, какъ онъ изливалъ, и презрительно улыбалась, взглядывая на Ордынцева.
А тотъ, еле удерживаясь отъ желаня схватить свою подругу жизни за горло, безпокойно ерзалъ на стул, блдный, стиснувъ зубы, съ глазами, горвшими недобрымъ огонькомъ.
Съ особеннымъ злорадствомъ вспомнила Анна Александровна про какую-то госпожу Леонтьеву, эту ‘милую особу’, изъ-за которой онъ оскорблялъ жену. Еще бы! Обмнъ взглядовъ… Сочувстве… А она одна просиживала вечера, нянчая дтей, въ то время, какъ онъ каждый вечеръ шлялся къ этой умной курсистк. И это въ третй годъ супружества!?
— Какъ подло вы меня обманывали!!… Разсказывали о какой-то дружб, тогда какъ эта ваша ‘святая двушка’ была вашей любовницей… И вы еще смете считать себя честнымъ человкомъ.
— Лжешь! — воскликнулъ вдругъ Ордынцевъ и, словно ужаленный вскочилъ съ кресла.
— Я не привыкла лгать. Вы лжете!
— Ты лжешь, злая дура! Подло лжешь! Ничего, что ты говоришь, не было!
— Оскорбляйте жену… Кричите на нее — это благородно! Гуманный человкъ! Такъ я и поврила, что вы со своимъ другомъ занимались однми возвышенными бесдами… Очень правдоподобно! — прибавила Анна Александровна съ циничной усмшкой. — Не лгите хоть теперь…
— Уйди!.. Довольно! — задыхаясь отъ злобы, проговорилъ Ордынцевъ, терявшй самообладание.
— Что, видно, правды не любите?..
— Замолчи, говорю! Не клевещи хоть на женщину, которой ты не стоишь и мизинца!
— Еще бы: ‘святая’! Ха-ха-ха! Что жъ, идите къ ней… припадите на грудь… Только едва ли она будетъ вамъ сочувствовать, какъ прежде… Вдь вы и женились-то на мн уже развращенный и истрепанный, а теперь что вы такое? — возвысила голосъ Анна Александровна и съ брезгливымъ презрнемъ сильной и здоровой женщины смрила взглядомъ худощавую болзненную фигуру мужа.
Василй Михайловичъ весь какъ-то съежился и опустилъ голову.
— Что даете вы мн кром горя?.. Что вы мн даете? И за то, что я съ такимъ мужемъ всю жизнь оставалась честной женщиной, вы еще смете меня же вчно оскорблять… За это только и слышишь отъ васъ дуру или идотку… Какой же вы неблагодарный и презрнный человкъ!..
Глаза обоихъ, полные ненависти, смотрли другъ на друга въ упоръ. Ордынцевъ блдный, какъ полотно, вздрагивалъ, точно въ судорогахъ.
— Ну что жъ, теперь ударьте! — съ вызывающимъ злымъ смхомъ продолжала Анна Александровна. — Отъ васъ можно всего ожидать… Не даромъ отецъ вашъ былъ какой-то безродный ничтожный чиновникъ… Приколотите еще жену… Однажды вы ужъ замахнулись и если бы…
— Вонъ, подлая тварь! — вдругъ крикнулъ, не помня себя, Ордынцевъ и рзкимъ движенемъ распахнулъ двери.
Это былъ какой-то бшеный крикъ раненаго звря. Лицо Ордынцева исказилось гнвомъ и злобой. Анна Александровна такъ и не договорила рчи.
— Подлецъ! — кинула она мужу презрительнымъ шепотомъ.
И, слегка поблднвшая, величественно вышла, нарочно замедляя шагъ, съ чувствомъ злобнаго торжества надъ униженнымъ врагомъ и съ непрощаемой тяжкой обидой невинно оскорбленной жертвы и поруганной женщины.
Придя въ спальню, она легла на кушетку и разразилась истерическими рыданями.
— Господи! Да что жъ это за каторга! — въ скорбномъ отчаяни простоналъ Ордынцевъ нсколько минутъ спустя, когда прошла острота гнва.
Ему стало стыдно, что онъ обошелся съ женой, какъ пьяный мастеровой. До чего онъ дошелъ!? И стало безконечно жаль себя и обидно за постыло-прожитую жизнь. ‘На что она ушла?’ спрашивалъ онъ, и глаза его увлажились слезами. Онъ испытывалъ тоску и изнеможене разбитаго непосильной борьбой человка и ему хотлось забыться, не думать объ этомъ. Но это не оставляло его, и, не смотря на ненависть къ жен, чувство виновности передъ ней мучительно проникало въ душу.
Ему не сидлось въ этомъ постыломъ кабинет. Какая теперь работа? Его тянуло вонъ изъ дома, хотлось отвлечься, поговорить съ кмъ-нибудь и онъ собрался уходить, какъ въ кабинет показалась Шурочка, грустная и испуганная, со стаканомъ чая въ рукахъ.
— Вотъ теб, папочка, чай! — нжно проговорила она и, поставивъ стаканъ на столъ, хотла было уйти, но, замтивъ на глазахъ отца слезы, подошла къ нему и, прижавшись, безмолвно цловала его руку, обжигая се слезами.
— Ахъ ты моя бдная двочка! — прошепталъ умиленно Ордынцевъ, тронутый лаской. Спасибо за чай, голубка. Я не стану пить… Я ухожу.
И съ какой-то порывистой страстностью Василй Михайловичъ прижалъ къ своей груди двочку и осыпалъ ее поцлуями, глотая слезы и чувствуя, какой крпкой цпью держитъ его въ семь это милое, дорогое создане.
— Милая ты моя! — нжно повторялъ отецъ и вновь ласкалъ свою любимицу.
Взволнованная, чутко понявшая эти ласки отца, Шурочка проводила Василя Михайловича въ переднюю.
Пока онъ одвался, изъ ближайшихъ комнатъ доносилась долбня гимназиста и слышался звонкй голосъ Ольги, напвавшей цыганскй романсъ. Они слышали бшеный крикъ отца, знали, что была крупная сцена, и не обратили на нее никакого вниманя. Только Алексй, штудировавшй для реферата, Гартмана, брезгливо пожалъ плечами и подумалъ, что если онъ женится, то жена не посметъ ему мшать заниматься.
— Ну, прощай, Шурочка…
— Прощай, папочка. Развлекись какъ-нибудь, голубчикъ! — заботливо напутствовала отца двочка и улыбалась своими кроткими большими глазами, запирая за нимъ двери.
Когда Ордынцеву бывало особенно жутко посл ссмейныхъ сценъ, онъ обыкновенно отправлялся къ своему старому прятелю, литератору Вершинину, съ которымъ любилъ отвести души за бутылкой-другой вина.
И теперь Василй Михайловичъ, нащупавъ въ жилетк десятирублевую бумажку, взялъ извощика и похалъ къ Вершинину въ Саперный переулокъ.
Ордынцевъ давно зналъ и очень любилъ и уважалъ Сергя Павловича, но видлся въ послднее время съ нимъ рдко. Оба были слишкомъ заняты, жили на разныхъ концахъ города и жены ихъ не сходились. Когда-то они вмст начали работать въ литератур и въ одномъ журнал. Онъ цнилъ въ прятел стойкаго, убжденнаго и талантливаго литератора и милйшаго человка, чуткаго и отзывчиваго. Въ послдне годы, когда журналъ, въ которомъ долго работалъ Вершининъ, прекратился, жизнь литератора шла далеко не на розахъ. Работы было мало, и заработокъ былъ неважный. Вершининъ принадлежалъ къ тмъ немногимъ литераторамъ, которые остались разборчивы и брезгливы и не шли работать въ журналы мало-мальски нечистоплотные. Онъ былъ изъ ‘стариковъ’ не умвшй утшать себя компромиссами. Проработавъ всю жизнь перомъ, Вершининъ, не смотря на предложеня поступить на службу, упорно отказывался и продолжалъ заниматься любимымъ своимъ дломъ, не теряя надежды на лучшя времена, хотя и приходилось бдовать и жить боле чмъ скромно съ женой и двумя дтьми.
Все это хорошо зналъ Ордынцевъ и еще боле уважалъ стараго прятеля и вчуж завидовалъ ему. То ли дло его положене! Дло по душ, онъ свободенъ и независимъ… Никакихъ Гобзиныхъ не знаетъ! Жена у него добрая, умная, милая женщина, дйствительно настоящая подруга жизни, не чаетъ души въ своемъ Серг Павлович, дти-подростки славные ребята, обожающе отца, и вс они живутъ дружно и мирно и несутъ тяготу жизни, не отравляя существованя другь-другу.
Обо всемъ этомъ дорогой завистливо думалъ Василй Михайловичъ и сравнивалъ свою жизнь.
— Стой!.. Здсь у воротъ!
Ордынцевъ расплатился съ извощикомъ и, пройдя черезъ дворъ, сталъ подниматься по тускло освщенной лстниц на самый верхъ. Поднявшись на площадку и передохнувь, Василй Михайловичъ хотлъ-было взяться за звонокъ, какъ изъ-за тонкой входной двери услыхалъ громкй и раздраженный женскй голосъ:
— …Какая это жизнь? Дома ты или работаешь, или хандришь. Слова отъ тебя не дождешься… А придетъ смазливая барышня, сейчасъ одлся, выскочилъ изъ кабинета птушкомъ и… Тра-та-та… ‘Милая’… ‘Голубучик’… Откуда прыть взялась!..
— Варенька! — усовщевалъ мягкй и добродушный голосъ Вершинина.
Ордынцевъ былъ пораженъ, до того это было для него неожиданно. Въ семь Вершининыхъ, казалось ему, царили миръ и благодать, и вдругъ оказывается, что и здсь ссоры. ‘То-то Вершининъ такъ горячо возстаетъ противъ ревности!’ — припомнилъ Василй Михайловичъ и ршительно не зналъ, какъ ему быть: уходить ли назадъ или застать супруговъ въ разгар семейной сцены?
Онъ въ нершительности стоялъ на площадк, а Вершинина восклицала:
— Что: ‘Варенька’? Знаю я вашего брата. Вс вы хороши… Жена ублажай, а вы готовы увлечься всякой двченкой, нисколько не жаля своего врнаго друга… А тоже ‘Варенька!’ Какъ будто и любитъ!
— Варенька! Не говори ерунды!
— Это не ерунда. Разв ты не любезничалъ сегодня съ этой дурой, а? Не разсыпался мелкимъ бсомъ? Для кого она чуть не каждый день сюда бгаетъ? Какъ же: почитательница таланта… ‘Прелестная ваша статья!’ и глазами своими стеклянными такъ и вертитъ, а ты и раскисъ… Что-жь я-то для тебя? Мебель, что-ли? По-моему лучше честно сказать, что я теб надола.
— Варенька! Постыдись!
Голосъ Вершинина звучалъ раздраженемъ.
— Вотъ и Пвцова утромъ заходила, плакала и жаловалась, что у нея мужъ литераторъ. Цлые дни, говоритъ, торчитъ дома и пишетъ, а по ночамъ тю-тю! Ищи голубчика у Палкина или въ какомъ-то вашемъ ‘Авганистан’. Подъ утро, говоритъ, придетъ и стихи декламируетъ… Нтъ, Сережа, ты лучше скажи прямо: очень она теб нравится? Я вдь надола? Скажи, Сережа!
— Это чертъ знаетъ что такое! Посл пятнадцати лтъ и эти дурацкя сцены ревности! Когда, наконецъ, ты перестанешь ревновать? Пора бы?
— Я ревновать!? — И голосъ Вершининой зазвучалъ обиженно-негодующимъ тономъ… Стану я ревновать ко всякой глупой двченк! Благодарю. Ревновать!? Я слишкомъ уважаю себя! Но если она тебя привлекаетъ, я это вижу…
‘Однако ревнивая дама Варвара Петровна! Вотъ не ожидалъ! Тихая, тихая, а какъ допекаетъ!’ — подумалъ Ордынцевъ и, усмхнувшись, сильно дернулъ звонокъ, ршаясь вызволить прятеля.
За дверями мгновенно наступила тишина. Послышались торопливо удаляющеся шаги. Вслдъ затмъ двери отворились и Ордынцевъ увидалъ передъ собой крпкую, приземистую фигуру своего прятеля, человка лтъ за сорокъ, съ длинной засдвшей бородой и блокурыми волнистыми волосами. Его выразительное, довольно красивое еще лицо, съ большимъ облыслымъ лбомъ, имло взволнованный и нсколько сконфуженный видъ человка, только-что выдержавшаго семейную трепку.
— Это ты, Василй Михайловичъ! — весело воскликнулъ Вершининъ, разглядвъ своими близорукими прищуренными глазами Ордынцева и радуясь и гостю, и тому, что онъ прекратилъ ‘сцену’. — Наконецъ-то заглянулъ!.. продолжалъ онъ, крпко пожимая руку прятелю.
И, словно бы почувствовавъ себя теперь въ безопасности, Вершининъ добродушно и облегченно улыбался.