Тяжелые времена, Диккенс Чарльз, Год: 1854 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 325 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Собраніе сочиненій Чарльза Диккенса.

Тяжелыя времена.

Романъ.

Переводъ М. А. Шишмаревой.

С.-Петербургъ.
Типо-литографія Товарищества ‘Просвщеніе’, Забалканскій просп., 75.

Оглавленіе.

Книга первая.— Посвъ.

Глава I. Все, что намъ нужно

‘ II. Избіеніе младенцевъ

‘ III. Щелка

‘ IV. Мистеръ Баундерби

‘ V. Основной тонъ

‘ VI. Циркъ Слири

‘ VII. Мистрисъ Спарзитъ

‘ VIII. Никогда ничему не удивляйтесь

‘ IX. Успхи Сесси

‘ X. Стефенъ Блэкпулъ

‘ XI. Безъ выхода

‘ XII. Старуха

‘ XIII. Рахиль

‘ XIV. Великій фабрикантъ

‘ XV. Отецъ и дочь

‘ XVI. Мужъ и жена

Книга вторая. — Жатва.

‘ I. Событіе въ банк

‘ II. Мистеръ Джемсъ Гартхаузъ

‘ III. Оболтусъ

‘ V. Братья-рабочіе

‘ IV. Рабочіе и хозяева

‘ VI. Пропалъ безъ всти

‘ VII. Порохъ

Глава VIII. Взрывъ

‘ IX. Мистрисъ Гредграйндъ въ первый и послдній разъ въ жизни ‘видитъ конецъ’

‘ X. Лстница мистрисъ Спарзитъ

‘ XI. Все ниже и ниже…

‘ XII. Паденіе

Книга третья.— Уборка.

‘ I. Что намъ нужно еще?

‘ II. Очень странная

‘ III. Очень ршительная

‘ IV. Пропалъ

‘ V. Нашлась

‘ VI. Проблескъ свта

‘ VII. Травля

‘ VIII. Философская

‘ IX. Заключительная

Книга первая.— Посвъ

Глава I.
Все, что намъ нужно.

— Я требую фактовъ и фактовъ. Научите фактамъ этихъ мальчиковъ и двочекъ, однимъ только фактамъ. Факты — вотъ все, что намъ нужно на этомъ свт. Насаждайте факты и искореняйте все остальное. Разумъ мыслящаго существа можетъ быть образованъ только при помощи фактовъ: все остальное ему ни къ чему не послужитъ. На основаніи этого же принципа я воспитываю дтей, которыхъ вы видите. Держитесь фактовъ, сэръ.

Сцена происходитъ въ школьной комнат — скучной, голой, мертвенной и неуклюжей, четырехугольный палецъ оратора энергически подчеркивалъ каждую изъ этихъ сентенцій на рукав школьнаго учителя. Выраженіе энергіи усиливалось внушительнымъ четырехугольнымъ лбомъ оратора, напоминающимъ крпкую стну, съ бровями, вмсто фундамента, подъ которыми въ двухъ темныхъ впадинахъ-погребахъ, оттненныхъ вышеупомянутой стной, съ удобствомъ помщались его небольшіе глазки. Выраженіе энергіи усиливалось еще большимъ, тонкимъ, строгимъ ртомъ оратора, его деревяннымъ голосомъ, жесткимъ диктаторскимъ тономъ, волосами, топорщившимися по бокамъ его плшивой головы на подобіе сосновой плантаціи, предназначенной предохранять отъ втра блестящую поверхность его черепа, покрытую шишками, точно корочка яблочнаго пирога. Казалось, въ этой голов едва хватало мста для всхъ наполнявшихъ ее основательныхъ фактовъ. Непреклонный видъ, прочная неуклюжая одежда, четырехугольныя ноги, четырехугольныя плечи оратора, все — даже галстукъ, затянутый до послдней возможности и державшій, казалось, его за горло, точно упрямый фактъ — все способствовало къ усиленію выраженія энергіи въ его внушительной особ.

— Въ этой жизни намъ не нужно ничего, кром фактовъ, сэръ, ничего — кром фактовъ!

Ораторъ, школьный учитель и третье присутствующее здсь взрослое лицо отступили немного назадъ, чтобы лучше охватить взглядомъ наклонную плоскость выстроенныхъ въ симметрическомъ порядк, маленькихъ человческихъ сосудиковъ, которые надлежало наполнить фактами до самыхъ краевъ.

Глава II.
Избіеніе младенцевъ.

‘Томасъ Гредграйндъ, сэръ, — человкъ дйствительности. Человкъ фактовъ и цифръ. Человкъ, дйствующій на основаніи единаго принципа, что дважды два — четыре, не больше и не меньше, человкъ, котораго ничто не заставитъ согласиться на прибавку къ этому итогу даже самой маленькой дроби. Томасъ Гредграйндъ, сэръ (удареніе на крестномъ имени Томасъ), Томасъ Гредграйндъ съ линейкой и всами, и съ таблицей умноженія въ карман, сэръ, всегда готовый взвсить и измрить первый попавшійся человческій тюкъ и дать вамъ о немъ самыя точныя свднія. Все это простой вопросъ цифръ, простое ариметическое дйствіе. Вы можете надяться переубдить какого-нибудь Джорджа Гредграйнда, Августа Гредграйнда, Джона Гредграйнда или Джозефа Гредграйнда (все воображаемыхъ, не существующихъ людей), но не Томаса Гредграйнда, нтъ, нтъ, сэръ, только не его!’ Мистеръ Гредграйндъ никогда не упускалъ случая представиться мысленно въ этихъ или подобныхъ выраженіяхъ своимъ близкимъ друзьямъ или публик вообще. Въ этихъ самыхъ выраженіяхъ Томасъ Гредграйндъ, замнивъ, разумется, слово ‘сэръ’ словами ‘двочки’ и ‘мальчики’, представилъ теперь самолично Томаса Гредграйнда маленькимъ сосудикамъ, выстроеннымъ передъ нимъ съ цлью быть наполненными фактами по самое горло.

И право, въ то время, какъ онъ жадно сверкалъ на нихъ своими глазками изъ глубины вышеупомянутыхъ погребовъ, онъ имлъ видъ пушки, заряженной до самаго дула тяжелыми фактами, которыми онъ готовился выстрлить однимъ залпомъ далеко за предлы области, доступной ихъ дтскому пониманію. Да, онъ положительно напоминалъ пушку или гальваническую батарею, набитую какимъ-то дряннымъ механическимъ составомъ, предназначеннымъ замнить въ дтскихъ умахъ юную, нжную фантазію, которую надлежало обратить въ прахъ.

— Двочка номеръ двадцатый!— сказалъ мистеръ Гредграйндъ, направивъ свой четырехугольный указательный палецъ на поименованную особу.— Я не знаю этой двочки. Кто она?

— Сесси Джюпъ, сэръ, — отвчалъ двадцатый номеръ, красня, поднимаясь съ мста и присдая.

— Сесси? Такого имени нтъ, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ.— Тебя зовутъ не Сесси, а Сесилія.

— Папа всегда меня такъ зоветъ, сэръ, — отвчала двочка дрожащимъ голосомъ, длая новый книксенъ.

— И совершенно напрасно — можешь передать ему отъ меня, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ.— Твое имя Сесилія Джюпъ… Постой-ка: кто твой отецъ?

— Онъ служитъ въ цирк, съ вашего позволенія, сэръ.

Мистеръ Гредграйндъ насупилъ брови и оттолкнулъ отъ себя рукой эту неприличную профессію.

— Мы здсь не желаемъ знать о подобныхъ вещахъ. Здсь не полагается говорить о подобныхъ вещахъ. Твой отецъ вызжаетъ лошадей, не такъ ли?

— Да, сэръ, съ вашего, позволенія, когда у насъ есть что вызжать, мы вызжаемъ въ цирк.

— Не говори здсь о цирк. Вдь я уже теб сказалъ разъ — и довольно. Скажи просто, что твой отецъ вызжаетъ лошадей. Врно онъ, кром того, лчитъ больныхъ лошадей?

— Да, сэръ.

— Очень хорошо. И такъ, твой отецъ ветеринаръ, кузнецъ и берейторъ. Дай мн опредленіе лошади (Величайшій ужасъ со стороны Сесси Джюпъ при этомъ вопрос).

— Двочка номеръ двадцатый не способна сдлать опредленіе лошади!— провозгласилъ мистеръ Гредграйндъ въ назиданіе всмъ маленькимъ сосудикамъ.— Двочка номеръ двадцатый не знаетъ ни одного факта, относящагося къ самому обыкновенному животному! Пусть который-нибудь изъ мальчиковъ дастъ мн опредленіе лошади. Битцеръ — ты!

Четырехугольный указательный палецъ, прогулявшись по рядамъ, устремился на Битцера, можетъ быть потому, что въ эту минуту на него случайно падалъ тотъ же самый лучъ солнца, который, врываясь въ одно изъ голыхъ оконъ нестерпимо выбленной комнаты, освщалъ своимъ яркимъ блескомъ и Сесси. Дти сидли на всемъ протяженіи наклонной плоскости двумя плотными отрядами, раздленными по средин узкимъ проходомъ, и Сесси, помщавшаяся съ краю скамьи на солнечной сторон, освщалась началомъ луча, конецъ котораго падалъ на Битцера, сидвшаго тоже съ краю нсколькими рядами ниже. Но тотъ же самый солнечный лучъ, отъ котораго черные глаза и волосы двочки казались еще чернй, еще блестящй, окончательно обезцвчивалъ блобрысую голову и блдно-голубые глаза мальчика. Эти тусклые, водянистые глаза трудно было бы и различить, еслибъ не коротенькія рсницы, которыя были еще свтле на нсколько тней и такимъ образомъ обрисовывали ихъ контуръ. Коротко остриженные волосы мальчика можно было принять, безъ особенной натяжки, за продолженіе веснушекъ, покрывавшихъ его лобъ и все лицо. Цвтъ его лица былъ такъ блденъ и нездоровъ, что, казалось, въ его жилахъ течетъ не красная, а блая кровь.

— Битцеръ, — повторилъ мистеръ Гредграйндъ, — дай намъ опредленіе лошади!

— Четвероногое, травоядное. Иметъ сорокъ зубовъ, изъ которыхъ двадцать четыре коренныхъ, четыре глазныхъ и двнадцать рзцовъ. Линяетъ весной, въ болотистыхъ странахъ мняетъ также и копыта. Копыта твердыя, но требуютъ ковки. Лта узнаются по зубамъ.

Такъ началъ Битцеръ и продолжалъ въ такомъ же род.

— Теперь, двочка номеръ двадцатый, ты знаешь, что такое лошадь, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ.

Двочка сдлала книксенъ и покраснла еще больше, если только она могла сдлаться краснй, чмъ была. Битцеръ заморгалъ обоими глазами заразъ, глядя на Томаса Гредграйнда. Въ эту минуту солнечный лучъ упалъ на его дрожащія коротенькія рсницы, что придало имъ сходство съ усиками цлаго роя суетливыхъ наскомыхъ. Затмъ онъ поднесъ свой кулакъ ко лбу, покрытому веснушками, и, поклонившись такимъ образомъ, опустился на свое мсто.

Тутъ выступилъ на сцену третій джентльменъ. Это былъ человкъ очень ловкій въ обращеніи съ фактами, правительственный чиновникъ, истый кулачный боецъ въ своемъ род, вооруженный до самаго подбородка, всегда имющій въ запас готовую систему, которую публика должна была глотать волей-неволей, какъ какую-нибудь цлебную пилюлю, вчно разглагольствующій изъ-за своей маленькой офиціальной конторки и готовый вступить въ единоборство съ цлой Англіей. Однимъ словомъ, продолжая выражаться слогомъ боксеровъ, это былъ настоящій геній въ рукопашныхъ схваткахъ гд угодно и по какому угодно поводу. Онъ никому не давалъ спуску. Онъ накидывался на каждый новый общественный вопросъ, ошарашивалъ его правымъ кулакомъ, наддавалъ лвымъ, парировалъ, отражалъ удары (и все это сражаясь съ цлой Англіей), прогонялъ своего противника къ самой веревк и приканчивалъ его безъ дальнйшихъ церемоній. Онъ умлъ ловко придушить здравый смыслъ, чмъ длалъ свою несчастную жертву глухой и слпой къ требованіямъ времени. Зато онъ и былъ уполномоченъ высшими властями ускорить пришествіе великаго тысячелтія, когда на земл наступитъ царство чиновниковъ.

— Очень хорошо, — сказалъ этотъ господинъ, скрестивъ на груди руки и весело улыбаясь.— Это лошадь. Теперь я васъ спрошу, двочки и мальчики, оклеили бы вы свою комнату обоями съ изображеніемъ лошадей?

Посл минутнаго молчанія половина дтей отвчала хоромъ: ‘Да, сэръ!’, а другая половина, прочитавъ на лиц вопрошавшаго, что ‘да’ было отвтомъ ошибочнымъ, закричала хоромъ же: ‘Нтъ, сэръ!’, какъ это всегда длается на такого рода экзаменахъ.

— Нтъ, разумется, нтъ. А почему?

Гробовое молчаніе. Наконецъ, одинъ толстый неповоротливый мальчикъ ршился отвтить, громко сопя носомъ:

— Потому что я вовсе не сталъ бы ее оклеивать, а лучше бы выкрасилъ.

— Но ты долженъ оклеить, — проговорилъ съ азартомъ джентльменъ.

— Ты долженъ оклеить, нравится теб это или нтъ, — прибавилъ мистеръ Гредграйндъ.— Не говори же намъ больше, чтобы ты ее не оклеилъ.

— Извольте, я вамъ объясню, — сказалъ джентльменъ посл новаго унылаго молчанія, — я вамъ объясню, почему вы не должны оклеивать комнаты обоями съ изображеніями лошадей. Случалось ли вамъ когда-либо въ дйствительности видть лошадей, прогуливающихся по стнамъ комнаты? Знаете ли вы такой фактъ?

‘Да, сэръ!’ съ одной стороны. ‘Нтъ, сэръ!’ съ другой.

— Нтъ, конечно, нтъ,— началъ опять джентльменъ съ негодующимъ взглядомъ въ сторону заблуждающихся.— Вы нигд не должны видть того, чего вы не можете видть въ дйствительности, вы нигд не должны имть того, чего вы не можете имть въ дйствительности, то, что называется вкусомъ — есть только другое названіе факта, дйствительности.

Томасъ Гредграйндъ кивнулъ головой въ знакъ одобренія.

— Таковъ новый принципъ, открытіе, великое открытіе, — продолжалъ джентльменъ.— Теперь я задамъ вамъ еще одинъ вопросъ. Предположимъ, что вамъ нуженъ коверъ въ вашу комнату. Выберете ли вы для этой цли коверъ съ изображеніями цвтовъ?

Такъ какъ аудиторія начала приходить къ заключенію, что ‘нтъ’ было наиболе подходящій отвтъ для этого господина, то хоръ ‘нтъ’ былъ на этотъ разъ очень силенъ. Только нсколько человкъ отсталыхъ, павшихъ духомъ въ этомъ испытаніи, нершительно отвтили ‘да’. Въ ихъ числ была Сесси Джюпъ.

— Двочка номеръ двадцатый!— возгласилъ джентльменъ съ ясной улыбкой сознанія могущества науки.

Сесси покраснла и встала.

— Итакъ, ты украсила бы ковромъ твою комнату или комнату твоего мужа, еслибъ ты была взрослая и у тебя былъ бы мужъ, — ковромъ съ изображеніями цвтовъ?— спросилъ джентльменъ.— Почему?

— Я очень люблю цвты, сэръ, — отвчала двочка.

— И на этомъ основаніи ты поставишь на нихъ столы и стулья и будешь смотрть, какъ люди топчутъ ихъ своими тяжелыми сапогами?

— Это бы имъ не повредило, сэръ, ихъ нельзя раздавить, и они отъ этого не завянутъ, съ вашего позволенія, сэръ. Они напоминали бы мн хорошенькіе цвты, которые я такъ люблю, и я бы воображала…

— Постой, постой! Вотъ именно воображать-то ты и не должна, — перебилъ ее джентльменъ въ восторг, что такъ счастливо достигъ цли, къ которой стремился.— Именно, именно. Ты никогда не должна воображать.

— Слышишь, Сесси Джюпъ? Ты никогда не должна себ позволить воображать что бы то ни было, — добавилъ Томасъ Гредграйндъ торжественнымъ тономъ.

— Факты, факты и факты!— возгласилъ первый джентльменъ.

— Факты, факты и факты!— повторилъ за нимъ Томасъ Гредграйндъ.

— Всегда и во всемъ вы должны подчиняться только фактамъ, — продолжалъ джентльменъ.— Мы надемся въ скоромъ времени образовать комиссію для разработки фактовъ изъ людей, понимающихъ все значеніе фактовъ, которые заставятъ народъ быть народомъ фактовъ, однихъ только фактовъ. Слово ‘воображеніе’ должно бытъ изгнано, уничтожено. Вы не должны имть съ нимъ ничего общаго. Вы не должны имть ничего, будь то украшеніе или предметъ необходимости, что бы стояло въ противорчіи съ фактами. Въ дйствительности вдь вы не ходите по цвтамъ, — слдовательно, вы не должны себ позволять ходить и по ихъ изображеніямъ на ковр. Въ дйствительности вы никогда не видите, чтобы какая-нибудь птица или мотылекъ отдаленной страны садились на вашъ сервизъ, — слдовательно, вы не должны позволять себ имть сервизъ съ разрисованными на немъ невдомыми птицами и бабочками. Вы никогда не увидите, чтобъ какое-нибудь четвероногое прогуливалось сверху внизъ по стн, — слдовательно, вы не должны допускать изображеній четвероногихъ на вашихъ стнахъ. Для всхъ этихъ цлей, — продолжалъ джентльменъ, — вы должны пользоваться различными сочетаніями и видоизмненіями математическихъ фигуръ, которыя можно было бы объяснить и доказать. Вотъ въ чемъ состоитъ новое открытіе. Да, это фактъ, это вкусъ.

Двочка сдлала книксенъ и сла. Она была еще очень молода и, кажется, испугалась той длинной перспективы неумолимыхъ голыхъ фактовъ, въ которой ей представился свтъ.

— Теперь, если мистеръ Макъ-Коакумчайльдъ соблаговолитъ начать свой первый урокъ, — сказалъ въ заключеніе первый джентльменъ, — я буду очень радъ исполнить ваше желаніе, мистеръ Гредграйндъ, и ознакомиться съ его методой преподаванія.

Мистеръ Гредграйндъ поблагодарилъ. ‘Не угодно ли, мистеръ Макъ-Коакумчайльдъ, — мы слушаемъ’. И мистеръ Макъ-Коакумчайльдъ началъ урокъ по своей наилучшей метод. Онъ и нсколько десятковъ другихъ школьныхъ учителей были только что изготовлены на одномъ и томъ же станк, въ одной и той же мастерской, по одному и тому же образцу, врод того, какъ вытачиваются фортепьянныя ножки. Прежде чмъ его объявили готовымъ, онъ долженъ былъ продлать безчисленное множество оборотовъ и отвтить на цлые томы вопросовъ, изъ которыхъ каждый былъ настоящей головоломкой. орографія, этимологія, синтаксисъ, просодія, астрономія, географія и общая космографія, сложныя пропорціи и алгебра, землемріе и нивелировка, пніе и черченіе — все было ему извстно, какъ свои пять пальцевъ. Его путь былъ тернистъ, но за то онъ пролзъ въ члены тайнаго совта ея величества (отдленія В.). Онъ нахватался верхушекъ различныхъ отраслей высшей математики, физики, французскаго, нмецкаго, латинскаго и греческаго языковъ. Онъ зналъ все, что иметъ хоть какое-нибудь отношеніе къ водной систем вселенной (признаться, самъ я имю о ней весьма слабое понятіе), зналъ исторіи всхъ народовъ, названія всхъ ркъ, всхъ горъ, произведенія, нравы, обычаи всхъ странъ со всми ихъ границами и положеніе каждой страны по отношенію ко всмъ тридцати двумъ румбамъ компаса. Жаль одно: мистеръ Макъ-Коакумчайльдъ, кажется, хватилъ черезъ край! Учись онъ немного поменьше, насколько лучше онъ могъ бы учить и насколько большему научилъ бы своихъ учениковъ!

Мистеръ Макъ-Коакумчайльдъ принялся за свой вступительный урокъ и провелъ его блистательно: какъ Морджіана въ ‘Сорока разбойникахъ’, онъ заглянулъ въ каждую изъ выстроенныхъ передъ нимъ колбочекъ и основательно ознакомился съ ихъ содержаніемъ. Скажи-ка мн, добрый мистеръ Макъ-Коакумчайльдъ: когда ты наполнишь до краевъ вс эти сосудики изъ твоихъ богатыхъ запасовъ, будешь ли ты совершенно увренъ, что убилъ въ нихъ разбойницу ‘фантазію’? Можешь ли ты быть вполн увренъ, что убилъ ее наповалъ, а не искалчилъ и не изуродовалъ?

Глава III.
Щелка.

Мистеръ Гредграйндъ возвращался домой въ самомъ пріятномъ расположеніи духа. Это была его школа, и онъ хотлъ, чтобъ она была образцовой. Онъ хотлъ, чтобъ каждый ея воспитанникъ былъ образцовымъ ребенкомъ, по примру юныхъ Гредграйндовь, которые вс безъ исключенія были образцовыми дтьми.

Всхъ юныхъ Гредграйндовъ было счетомъ пять штукъ, и вс до одного образцовые. Имъ давали уроки чуть не съ младенческихъ дней и заганивали ихъ, какъ молодыхъ зайцевъ. Едва начали они переступать безъ посторонней помощи, какъ ихъ заставляли ходить въ классную комнату. Первымъ ихъ осмысленнымъ воспоминаніемъ была огромная черная доска, на которой огромный тощій людодъ выводилъ мломъ какіе-то ужасные блые знаки.

Конечно, я не хочу этимъ сказать, чтобъ юнымъ Гредграйндамъ было извстно по имени или по опыту что-нибудь такое, что бы имло хоть какое-нибудь отношеніе къ людоду. Да сохранятъ ихъ отъ этого факты! Я пользуюсь этимъ словомъ только затмъ, чтобъ охарактеризовать имъ чудовище, обитавшее въ этомъ святилищ школьной зубряжки, чудовище о безчисленномъ множеств головъ, совмщавшихся въ одной голов, которое обращало дтство въ тюремное заключеніе и притягивало дтей за волосы въ мрачныя пещеры статистики и цифръ.

Ни одинъ изъ юныхъ Гредграйндовъ никогда не видалъ лица на лун, каждый изъ нихъ зналъ о лун всю подноготную прежде, чмъ начиналъ ясно выражаться на своемъ родномъ язык. Ни одинъ изъ юныхъ Гредграйндовъ не зналъ глупой псенки: ‘Мерцай, о звздочка, мерцай!’ Ни одинъ изъ юныхъ Гредграйндовъ не испытывалъ ни малйшаго любопытства по этому поводу, ибо каждый изъ нихъ, начиная съ пятилтняго возраста, могъ разобрать по косточкамъ Большую Медвдицу не хуже профессора Оуэна и управлялъ этимъ созвздіемъ, какъ машинистъ своимъ локомотивомъ. Ни одному изъ юныхъ Гредграйндовъ никогда не приходило въ голову найти какое-нибудь сходство между обыкновенной коровой на лугу и той знаменитой коровой съ кривымъ рогомъ, которая забодала собаку, которая бросилась на кошку, которая съла мышку, которая воровала солодъ, — или съ другой, еще боле знаменитой коровой, которая проглотила мальчика-съ-пальчикъ. Ни одинъ изъ юныхъ Гредграйндовъ даже и не слыхалъ никогда объ этихъ знаменитостяхъ, каждый изъ нихъ былъ въ свое время представленъ коров, какъ животному четвероногому, травоядному, жвачному съ нсколькими желудками — и только.

И такъ мистеръ Гредграйндъ направилъ стопы къ своему произаическому жилищу, именовавшемуся Каменнымъ Замкомъ. Прежде, чмъ выстроить свой Каменный Замокъ, мистеръ Гредграйндъ добродтельно удалился отъ длъ (онъ велъ обширную оптовую торговлю желзомъ) и теперь выжидалъ только удобнаго случая, чтобы составить своей внушительной персоной нкоторую ариметическую величину въ парламент. Каменный Замокъ возвышался на пустыр миляхъ въ двухъ отъ большого города, который въ нашемъ достоврномъ повствованіи будетъ носить названіе Коктауна.

Каменный Замокъ былъ замчательно правильной чертой на лиц земли или, по крайней мр, той мстности. Ничто не затняло, ничто не смягчало этого суроваго факта въ окружающемъ пейзаж. Большой квадратный домъ съ тяжеловснымъ портикомъ, затемнявшимъ окна фасада совершенно такъ, какъ густыя брови хозяина затняли его глаза. Домъ — математическая формула, точная, логически выведенная, провренная и доказанная. Шесть оконъ по одну сторону подъзда, шесть — по другую, итого двнадцать оконъ по фасаду, да двнадцать съ противоположной стороны — всего съ двухъ сторонъ двадцать четыре окна. Лужайка и садъ съ молодой аллеей для възда — все выровненное по линейк, какъ счетная книга. Газъ и вентиляція, дренажъ и водопроводъ — все первйшаго качества, желзныя скобки и брусья до низу для предохраненія отъ огня, подъемныя машины къ услугамъ лакеевъ и горничныхъ, чтобы переносить ихъ изъ этажа въ этажъ со всми ихъ щетками и металками, словомъ, все, чего только пожелаетъ душа.

Только все ли? Кажется, все, чего же больше? Не считая всего прочаго, у юныхъ Гредграйндовъ были коллекціи по всевозможнымъ отраслямъ знанія. У нихъ была маленькая конхиліологическая коллекція, маленькая металлургическая коллекція и минералогическая коллекція. Вс образцы въ этихъ коллекціяхъ были подъ этикетами и расположены по видамъ и семействамъ, и кусочки минераловъ, изъ которыхъ они состояли, казались оторванными отъ первоначальныхъ массъ такими же грубыми, тяжелыми орудіями, какъ и самыя ихъ названія. Однимъ словомъ, перефразируя старинную сказку о Петруш-Волынщик (которая, надо, впрочемъ, замтить, никогда не проникала въ этотъ разсадникъ патентованныхъ юныхъ образцовъ), мы могли бы сказать: ‘Если этимъ ненасытнымъ маленькимъ Гредграйндамъ и этого было мало, то — ради всего святого — чего же еще было нужно этимъ ненасытнымъ маленькимъ Гредграйндамъ?’

Отецъ юныхъ Гредграйндовъ продолжалъ свой путь все въ томъ же пріятномъ расположеніи духа. Это былъ нжный отецъ въ своемъ род, но будь онъ, какъ Сесси Джюпъ, поставленъ въ необходимость дать опредленіе — только себ, а не лошади, конечно, онъ опредлилъ бы себя, какъ замчательно ‘практическаго отца’. Онъ не могъ слышать безъ чувства особенной гордости этихъ двухъ словъ: ‘замчательно практическій’, которыя, по общему мннію, хорошо подходили къ его особ. На каждомъ публичномъ митинг въ Коктаун, по какому бы поводу ни собирался этотъ митингъ, можно было быть увреннымъ, что кто-нибудь изъ коктаунцевъ не преминетъ воспользоваться удобнымъ случаемъ, чтобы сдлать тонкій намекъ на ‘замчательно практическій умъ нашего друга Гредграйнда’, что всегда доставляло большое удовольствіе нашему ‘замчательно практическому другу’. Онъ отлично понималъ, что ему воздавали лишь должное, но это все-таки льстила его самолюбію.

По выход изъ города Томасъ Гредграйндъ дошелъ до мста, которое не было ни городомъ, ни деревней, но соединяло въ себ вс непріятныя стороны того и другой. Здсь до слуха его долетли звуки музыки. Трескучій оркестръ, состоявшій при цирк, который расположился въ этихъ краяхъ въ большомъ деревянномъ барак, заливался на вс голоса. Флагъ, разввавшійся на вершин этого храма искусства, возвщалъ человчеству, что ‘циркъ Слири’ ввряетъ себя его благосклонному покровительству. Самъ мистеръ Слири, въ вид статуи новйшихъ временъ, и притомъ весьма внушительныхъ размровъ, сидлъ въ касс, напоминавшей часовню древней готической архитектуры, и собиралъ деньги за входъ. Миссъ Джозефина Слири, какъ возвщали длинныя и узкія печатныя афиши, открывала сегодняшнее представленіе своей граціозной тирольской цвточной пантомимой на лошади. Въ числ другихъ чрезвычайно занимательныхъ, хотя безукоризненно нравственныхъ чудесъ искусства, которыя надо видть своими глазами, чтобы вполн оцнить, синьоръ Джюпъ долженъ былъ въ этотъ день ‘показать уважаемой публик забавные таланты своей превосходной ученой собаки ‘Рзвушки’. Сверхъ того, синьоръ Джюпъ долженъ былъ ‘исполнить свой неподражаемый tour de force, а именно, перекинуть себ черезъ голову семьдесятъ пять центнеровъ желза, перебрасывая желзныя гири безпрерывно спереди назадъ и образуя такимъ образомъ въ воздух настоящій желзный фонтанъ. Зрлище до сихъ поръ невиданное не только въ этомъ город, но и нигд на земномъ шар, вызывающее такіе восторженные аплодисменты восхищенныхъ зрителей, что его приходится повторять по нскольку разъ’. Тотъ же синьоръ Джюпъ долженъ былъ еще ‘оживлять представленіе, во время частыхъ антрактовъ, своими остроумными, но всегда приличными, шекспировскими шутками и остротами’. Въ заключеніе все тотъ же синьоръ Джюпъ долженъ былъ выступить въ своей любимой роли мистера Вильяма Пуговки изъ Тулей-Стрита, ‘въ самой новйшей изъ новостей волтижерскаго искусства — въ высшей степени смхотворномъ фарс на лошади: ‘Путешествіе портного въ Брентфордъ’.

Само собою разумется, что Томасъ Гредграйндъ не обратилъ никакого вниманія на весь этотъ вздоръ и продолжалъ свой путь, какъ и подобаетъ такому практическому человку, или игнорируя съ полнымъ презрніемъ этихъ шумливыхъ букашекъ, или отсылая ихъ въ исправительный домъ. Но вскор дорога, которая въ этомъ мст длала поворотъ, привела это почти вплотную къ бараку, и здсь взорамъ его представилась слдующая картина: нсколько человкъ дтей, столпившись боязливой кучкой у задней стороны барака, старались изо всхъ силъ подсмотрть въ щели и дыры его досчатыхъ стнъ запретныя чудеса цирка.

Томасъ Гредграйндъ остановился какъ вкопаный ‘Не доставало только’, подумалъ онъ, ‘чтобъ эти бродяги развращали молодое поколніе, отвлекая его отъ нашей образцовой школы’.

Молодое поколніе было отдлено отъ Томаса Гредграйнда небольшимъ пространствомъ, заросшимъ бурьяномъ и заваленнымъ мусоромъ. Поэтому онъ вынулъ изъ жилетнаго кармана свой лорнетъ, съ цлью узнать, кто могли быть эти дерзкіе преступники, чтобы наказать ихъ по заслугамъ. Каково же было его изумленіе — онъ просто глазамъ своимъ не врилъ, когда увидлъ, что его родная дочь, его металлургическая Луиза, припала глазомъ къ дырочк въ еловой доск балагана, и родной сынъ его, математическій Томасъ, лежитъ въ растяжку на брюх и наслаждается интереснымъ зрлищемъ копытъ ученаго коня, на которомъ миссъ Джозефина исполняетъ свою граціозную тирольскую пантомиму.

Ошеломленный этимъ зрлищемъ, мистеръ Гредграйндъ приближается къ мсту, гд его потомство безчеститъ такимъ образомъ свое имя, кладетъ руки на плечи обоихъ преступниковъ и произноситъ:

— Луиза! Томасъ!

Оба поднимаются красные, смущенные. Но Луиза смотритъ на отца смле, чмъ Томасъ, врне, Томасъ совсмъ на него не смотритъ и позволяетъ буксировать себя, какъ автоматъ.

— Боже ты мой! Вдь это верхъ лности, верхъ глупости и сумасбродства!— воскликнулъ мистеръ Гредграйндъ, уводя за руки обоихъ дтей.— Что вы здсь длали?

— Хотли посмотрть, что тамъ такое, — отрзала Луиза.

— Что тамъ такое?

— Да, отецъ.

На лицахъ обоихъ дтей было выраженіе скуки и недовольства, особенно у двочки. Но у нея сквозь это выраженіе недовольства проступали проблески свта, которому не на что было свтить, внутренній огонь, который напрасно искалъ себ пищи, голодное воображеніе, поддерживавшее свою жизнь какимъ-то непостижимымъ образомъ и оживлявшее все ея лицо. Но это не было веселое, свтлое оживленіе юности, а какія-то неровныя, рзкія, неувренныя вспышки, на которыя было больно смотрть и которыя напоминали быструю смну выраженій на лиц слпого, нащупывающаго свой путь.

Двочка была еще почти ребенкомъ пятнадцати, шестнадцати лтъ, но этотъ ребенокъ общалъ скоро превратиться въ женщину. Эта мысль пришла въ голову ея отцу, пока онъ глядлъ на нее. Она была хорошенькая и могла бы быть своевольной, еслибъ была иначе воспитана, подумалъ этотъ замчательно практическій человкъ.

— Томасъ, хотя фактъ на-лицо, но я съ трудомъ врю, что ты, съ твоимъ воспитаніемъ и съ твоими богатыми умственными рессурсами, могъ увлечь свою сестру на подобное зрлище.

— Отецъ, это моя вина. Томъ тутъ не при чемъ, — съ живостью сказала Луиза.— Это я уговорила его пойти.

— Мн очень прискорбно это слышать, очень прискорбно. Конечно ты виновата, но это нисколько не уменьшаетъ вины Томаса.

Двочка быстро взглянула на отца, но изъ глазъ ея не выкатилось ни слезинки.

— Ты! Томасъ и ты, для которыхъ открыто широкое поле науки! Томасъ и ты, которыхъ можно назвать дтьми, пропитанными фактами до мозга костей! Томасъ и ты, воспитанные по всмъ правиламъ строгой логики, пріученные къ математической точности! Томасъ и ты — здсь, въ этомъ унизительномъ положеніи!— воскликнулъ мистеръ Гредграйндъ — Я совершенно ошеломленъ!

— Я такъ соскучилась, отецъ. Я теперь постоянно скучаю, — сказала Луиза.— Мн такъ надоло…

— Надоло? Что же теб надоло?— спросилъ изумленный отецъ.

— Не знаю, должно быть, все.

— Ни слова больше. Ты просто ребячишься,— отвчалъ мистеръ Гредграйндъ.— Я не хочу слышать подобныхъ вещей.

Мистеръ Гредграйндъ умолкъ и не открывалъ рта въ продолженіе по крайней мр полу-мили пути, посл чего произнесъ торжественнымъ тономъ:

— Что подумаютъ твои друзья, Луиза? Разв же ты не заботишься объ ихъ мнніи? Что скажетъ мистеръ Баундерби?

При этомъ имени Луиза скользнула по лицу отца какимъ-то особенно быстрымъ и подозрительнымъ взглядомъ, но онъ ничего не замтилъ, потому что, когда онъ взглянулъ на нее, она уже опустила глаза.

— Что скажетъ, — повторилъ онъ опять черезъ нсколько минутъ, — что скажетъ мистеръ Баундерби?

И всю дорогу до самаго Каменнаго Замка, торжественно слдуя по пятамъ двухъ юныхъ преступниковъ, онъ не переставалъ повторять почти безпрерывно: ‘Что скажетъ мистеръ Баундерби?’, какъ будто мистеръ Баундерби былъ сказочнымъ букой, которымъ няньки пугаютъ дтей.

Глава IV.
Мистеръ Баундерби.

Кто же такой былъ этотъ мистеръ Баундерби, если онъ не былъ сказочнымъ букой?

Мистеръ Баундерби былъ закадычный другъ мистера Гредграйнда, то есть насколько человкъ, лишенный всякихъ чувствъ, способенъ сблизиться такимъ духовнымъ родствомъ съ другимъ человкомъ, не мене его лишеннымъ всякихъ чувствъ. И въ этомъ смысл мистеръ Баундерби былъ очень близокъ къ тому, чтобъ его можно было назвать закадычнымъ другомъ мистера Гредграйнда, или очень далекъ отъ этого, если предпочитаетъ читатель.

Мистеръ Баундерби былъ очень богатый человкъ: банкиръ, негоціантъ и фабрикантъ и Богъ знаетъ что еще. Человкъ крупный и тучный, съ громкимъ голосомъ, нахальнымъ взглядомъ и металлическимъ смхомъ. Человкъ, сшитый изъ очень грубой и прочной матеріи, которая, казалось, растягивалась по мр того, какъ онъ выросталъ и толстлъ. Человкъ съ очень большой головой, надутымъ лицомъ, вздутыми жилами на вискахъ и такой натянутой кожей на лиц, что, казалось, она насильно держала открытыми его глаза, не позволяя закрыться вкамъ. Человкъ, имвшій видъ надутаго шара, который сейчасъ улетитъ. Человкъ, который не могъ достаточно нахвалиться тмъ, что онъ былъ всмъ самъ себ обязанъ. Человкъ, который своимъ, точно выходящимъ изъ мдной трубы, грубымъ голосомъ безъ устали хвастался своимъ прежнимъ невжествомъ и нищетой. Однимъ словомъ, человкъ, доходившій до наглости въ своемъ самоуничиженіи.

Мистеръ Баундерби былъ нсколькими годами моложе своего ‘замчательно практическаго’ друга, но казался старше его. Къ его сорока семи-восьми годамъ можно было прикинуть безъ особенной натяжки еще годковъ семь или восемь. На голов у него было очень мало волосъ. Казалось, вс они разлетлись отъ множества словъ, которые онъ бросалъ на втеръ, а то небольшое количество, которое еще оставалось, было вчно всклокочено и топорщилось по той же самой причин.

Въ совершенно симметрической, казарменнаго вида гостиной Каменнаго Замка, на ковр, спиной къ огню, пылавшему въ камин, стоялъ мистеръ Баундерби, поучая мистрисъ Гредграйндъ по поводу дня годовщины своего собственнаго рожденія. Мистеръ Баундерби расположился передъ каминомъ отчасти потому, что то было холодное весеннее посл-обда, хотя солнце сіяло очень ярко, отчасти потому, что въ Каменномъ Замк было всегда очень свжо, ибо никакое солнце не успвало прогрвать его сырыхъ каменныхъ стнъ, отчасти потому, что стоя, такимъ образомъ, онъ занималъ выгодную позицію, откуда могъ господствовать надъ мистрисъ Гредграйндъ.

— У меня не было башмаковъ, что-же касается чулокъ, то я даже и по имени не зналъ, что это за штука. День я проводилъ въ канав, ночь — въ свиномъ хлву. Вотъ какимъ образомъ отпраздновалъ я десятую годовщину своего рожденія. Конечно, канавы не были для меня новостью, потому что я и родился то въ канав.

Мистрисъ Гредграйндъ — настоящій свертокъ шалей, маленькая, худая, бленькая съ блдно-голубыми глазками особа ни съ чмъ не сравненной слабости какъ въ физическомъ, такъ и въ нравственномъ отношеніи, проводившая все свое время въ глотаньи лкарствъ, нисколько ей не помогавшихъ, и которую, какъ только она выражала хоть малйшее покушеніе на возвращеніе къ жизни, нжный супругъ неминуемо ошарашивалъ ударомъ какого нибудь тяжеловснаго факта, — мистрисъ Гредграйндъ выразила надежду, что канава была по крайней мр сухая.

— Какъ бы не такъ! Мокрехонька! На футъ воды, если не больше, — отвчалъ мистеръ Баундерби.

— Есть отчего схватить насморкъ даже двухмсячному ребенку, — разсудила мистрисъ Гредграйндъ.

— Насморкъ? Я, кажется, родился съ воспаленіемъ легкихъ и со всевозможными воспаленіями, какія только существуютъ, — отвчалъ мистеръ Баундерби.— Я былъ несчастнйшимъ созданіемъ, сударыня, въ продолженіе многихъ лтъ моего дтства. Я былъ такой слабый и хилый, что вчно плакалъ и стоналъ. Я былъ такой грязный и оборванный, что вы бы не ршились до меня дотронуться даже щипцами.

Мистрисъ Гредграйндъ бросила томный взглядъ на щипцы. И по совсти, это было все, что она могла сдлать, принимая въ разсчетъ ея умственное убожество.

— Положительно не знаю, какъ могъ я выдержать все это, — продолжалъ Баундерби.— Должно быть, я твердо ршился. У меня вообще очень ршительный характеръ, надо полагать, что и тогда уже онъ у меня былъ. Во всякомъ случа, вы видите, мистрисъ Гредграйндъ, что изъ меня вышло, и всмъ этимъ я обязанъ себ, только себ самому и никому больше.

Мистрисъ Гредграйндъ высказала (кроткимъ голосомъ) пріятную надежду, что мать мистера Баундерби…

— Моя мать? Она меня бросила, сударыня!— сказалъ Баундерби.

Мистрисъ Гредграйндъ, ошеломленная, по своему обыкновенію, этимъ новымъ фактомъ, впала опять въ свою апатію и умолкла.

— Моя мать оставила меня бабушк, — продолжалъ мистеръ Баундерби, — а бабушка моя, насколько припоминаю, была самая злая, самая отвратительная старая корга, какую когда-либо видлъ свтъ. Если бывало мн какимъ-нибудь чудомъ перепадетъ пара башмаковъ, она меня сейчасъ же разуетъ, а башмаки пропьетъ въ кабак. Сколько разъ я видалъ, какъ эта моя почтенная бабушка валяется въ кровати до поздняго утра, пока не вытянетъ до-суха свои обычныя четырнадцать рюмочекъ передъ завтракомъ.

Мистрисъ Гредграйндъ слабо улыбнулась, не обнаруживая никакихъ другихъ признаковъ жизни, и сдлалась поразительно похожа на тусклую китайскую тнь въ испорченномъ волшебному фонар.

— Она держала маленькую бакалейную лавчонку,— продолжалъ мистеръ Баундерби, — и выростила меня въ ящик изъ подъ яицъ. Старый ящикъ изъ подъ яицъ — такова была колыбель моего дтства. Какъ только я подросъ настолько, что могъ убжать, я, конечно, поторопился это сдлать. Я сдлался маленькимъ бродягой и, вмсто того, чтобы голодать и получать побои отъ одной злой старухи, сталъ голодать и получать побои отъ цлой кучи людей всевозможныхъ возрастовъ. И эти люди были совершенно правы: ради чего было поступать иначе? Я былъ помхой, обузой, настоящей чумой — я это хорошо сознаю.

Гордость, которую онъ испытывалъ, чувствуя, что заслужилъ такое великое соціальное отличіе, какъ названія помхи, обузы и чумы, могла быть удовлетворена только громкимъ троекратнымъ повтореніемъ этихъ прекрасныхъ прозвищъ его юности.

— Вроятно, мн было предназначено свыше выбиться изъ моего тогдашняго положенія, мистрисъ Гредграйндъ. Но было ли это мн предназначено или нтъ, а я выбился, сударыня, хотя никто не протянулъ мн руки. Бродяга, посыльный, опять бродяга, потомъ чернорабочій, приказчикъ, управляющій, директоръ, наконецъ, компаньонъ фирмы, мистеръ Іосія Баундерби изъ Коктауна — вотъ черезъ что я прошелъ. Іосія Баундерби изъ Коктауна выучился грамот по лавочнымъ вывскамъ, научился смотрть на часы по башеннымъ часамъ на колокольн Сентъ-Джильса, которые онъ изучилъ подъ руководствомъ одного пьянаго калки, вора по профессіи и неисправимаго негодяя. Говорите посл этого Іосіи Баундерби изъ Коктауна о вашихъ окружныхъ школахъ, о вашихъ образцовыхъ и нормальныхъ школахъ и о какихъ вамъ угодно ученыхъ выдумкахъ въ этомъ род,— Іосія Баундерби изъ Коктауна отвтитъ вамъ коротко и ясно: все это очень хорошо, но самъ онъ не пользовался всми этими преимуществами. И потомъ: давайте намъ людей съ крпкой головой и надежными кулаками. Конечно, воспитаніе, которое онъ получилъ, годится не для всякаго, онъ это хорошо знаетъ, но таково было его воспитаніе. Вы можете сварить его живьемъ, но вы никогда не заставите его утаить ни единаго факта изъ его біографіи.

Посл этого горячаго заключенія Іосія Баундерби изъ. Коктауна умолкъ. Онъ умолкъ въ то самое мгновеніе, когда его замчательно практическій другъ, все еще въ сопровожденіи двухъ юныхъ преступниковъ, входилъ въ комнату. Увидвъ оратора, замчательно практическій другъ остановился и бросилъ на Луизу укоризненный взглядъ, ясно говорившій: ‘Вотъ онъ, твой Баундерби!’

— Что случилось?— спросилъ Баундерби.— Отчего это у нашего юнаго друга Томаса такой надутый видъ?— Онъ говорилъ о Томас, но смотрлъ на Луизу.

— Папа поймалъ насъ, когда мы подглядывали въ щелочку, что длается въ цирк, — проговорила высокомрно Луиза, не поднимая глазъ.

— Да, мистрисъ Гредграйндъ, — съ достоинствомъ вставилъ супругъ этой особы, — и, кажется, я былъ бы мене удивленъ, еслибъ засталъ моихъ дтей за чтеніемъ стиховъ.

— Милосердный Боже!— захныкала мистрисъ Гредграйндъ.— Луиза, Томъ, какъ вы могли?!. Вы меня удивляете! Есть отчего пожалть, что имешь дтей. Я почти готова сказать, что была бы счастлива вовсе не имть дтей. Хотла бы я знать, что бы тогда съ вами было.

Это остроумное замчаніе произвело, казалось, не особенно благопріятное впечатлніе на мистера Гредграйнда. Онъ нетерпливо нахмурился.

— Точно вы не могли, особенно съ моей теперешней несчастной головой, пойти разсматривать раковины, минералы и другія вещи, которыхъ для васъ накупили, вмсто того, чтобы бгать по циркамъ! — продолжала мистрисъ Гредграйндъ.— Вамъ извстно не хуже моего, что у дтей не бываетъ ни учителей изъ цирка, ни циркологическихъ коллекцій, и что нигд не читаютъ лекцій о циркахъ. Ршительно не понимаю, чмъ могъ заинтересовать васъ циркъ! Дла у васъ довольно, если вамъ только этого нужно. Съ моей теперешней больной головой я не могу припомнить и половины названій всхъ фактовъ, которые вамъ слдуетъ изучить.

— Потому-то все и случилось!— проворчала Луиза.

— Совсмъ не потому. И не говори: это не отговорка, — возразила мистрисъ Гредграйндъ.— Сейчасъ же отправляйся и займись чмъ-нибудь ологическимъ.

Мистрисъ Гредграйндъ не была ученой особой и, отпуская отъ себя дтей, обыкновенно давала имъ это общее указаніе относительно выбора ихъ занятій. Признаться, запасъ фактовъ, бывшихъ въ распоряженіи мистрисъ Гредграйндъ, былъ до жалости ограниченъ, но мистеръ Гредграйндъ, возвысивъ ее до высокаго положенія своей супруги, руководствовался въ этомъ случа двумя соображеніями. Во-первыхъ, относительно цифръ, въ смысл принесеннаго ею приданаго, эта женщина не оставляла желать ничего лучшаго, во-вторыхъ, въ ней не было никакихъ ‘фанаберій’.

Подъ ‘фанаберіями’ мистеръ Гредграйндъ разумлъ воображеніе, и, дйствительно, что касается подозрнія подобнаго рода, то въ этомъ отношеніи мистрисъ Гредграйндъ была такъ чиста и невинна, какъ это только возможно для человка, еще не дошедшаго до окончательнаго идіотизма.

Когда мистрисъ Гредграйндъ очутилась опять одна со своимъ мужемъ и мистеромъ Баундерби, то одного этого простого обстоятельства, безъ всякаго совпаденія какихъ-либо иныхъ фактовъ, оказалось вполн достаточно, чтобъ ошеломить эту превосходную женщину. И такъ она опять загасла, какъ нагорвшій ночникъ, и никто не обратилъ на нее никакого вниманія.

— Баундерби, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ, придвигая себ стулъ къ огню, — вы всегда принимали такое живое участіе въ моей молодежи, особенно въ Луиз, что скажу вамъ прямо, безъ стсненія: это открытіе чрезвычайно меня огорчило. Вамъ хорошо извстно, что я посвятилъ всего себя систематическому развитію разума въ моихъ дтяхъ. Разумъ, это — какъ вы знаете — единственная вещь, на которой должно быть основано воспитаніе. А между тмъ, Баундерби, сегодняшнее непредвиднное происшествіе, хотя само по себ и пустяшное, даетъ мн основаніе предполагать, что въ мысли Томаса и Луизы проскользнуло нчто… нчто такое… не умю выразить этого точно… словомъ, нчто такое, чего у меня никогда не было намренія въ нихъ развивать и что не иметъ ничего общаго съ разумомъ.

— Фактъ, разумется, тотъчто отнюдь не требуется разума, чтобъ любоваться шайкой бродягъ,— отвчалъ Баундерби.— Когда я самъ былъ бродягой, никто не любовался мной, я это хорошо знаю.

— Вопросъ теперь въ томъ, — проговорилъ замчательно практическій родитель, устремивъ глаза на огонь, — вопросъ въ томъ, что могло породить въ нихъ такую вульгарную любознательность.

— Я скажу вамъ что: праздное воображеніе.

— Надюсь, что нтъ, — произнесъ въ отвтъ сей замчательный практикъ, — но, признаюсь, у меня у самого мелькнуло это опасеніе, когда я шелъ домой.

— Праздное воображеніе, Гредграйндъ, — повторилъ Баундерби.— Прескверная вещь для каждаго изъ насъ и въ тысячу разъ худшая для такой двочки, какъ Луиза. Прошу извиненія у мистрисъ Гредграйндъ за мои, быть можетъ, черезчуръ сильныя выраженія, но мистрисъ Гредграйндъ знаетъ, что я человкъ далеко не утонченный. И тотъ, кто думаетъ найти во мн человка съ утонченнымъ обращеніемъ — жестоко ошибется. Я не получилъ утонченнаго воспитанія.

— Не слышали ли они чего-нибудь такого отъ кого-нибудь изъ учителей или отъ прислуги?— проговорилъ задумчиво мистеръ Гредграйндъ, запустивъ руки въ карманы и не сводя съ огня своихъ заспанныхъ глазъ.— Или не прочли ли чего-нибудь, несмотря на вс наши предосторожности? Не проникла ли въ нашъ домъ какая-нибудь дурацкая книжонка со сказками? Иначе какъ объяснить себ такое любопытное, такое непостижимое явленіе, что въ умахъ, которые съ самой колыбели и до сего дня вырабатывались по самой практической метод, по шнурку и по линейк…

— Постойте!— закричалъ Баундерби, который все еще стоялъ передъ огнемъ, до такой степени начиненный своимъ надутымъ смиреніемъ, что, казалось, его сейчасъ разорветъ ко вреду окружающей мебели.— Постойте! У васъ въ школ есть двчонка отъ этихъ скомороховъ?

— Да, Сесилія Джюпъ, — отвчалъ мистеръ Гредграйндъ, и глаза его, когда онъ посмотрлъ на своего друга, приняли почти виноватое выраженіе.

— Такъ. Постойте еще минутку!— закричалъ опять мистеръ Баундерби.— Какъ она къ вамъ попала?

— Что касается меня, то я самъ въ первый разъ увидалъ эту двочку только на дняхъ — это фактъ. Такъ какъ она не здшняя, то должна была съ просьбой о пріем обратиться ко мн на домъ, да вы правы, Баундерби, вы совершенно правы…

— Постойте, постойте!— закричалъ Баундерби въ третій разъ.— Видла ее Луиза, когда она приходила сюда?

— Должно быть, видла, такъ какъ она же и сообщила мн объ ея просьб. Но я нисколько не сомнваюсь, что Луиза видла ее въ присутствіи мистрисъ Гредграйндъ.

— Разскажите намъ, мистрисъ Гредграйндъ, прошу васъ, какъ это произошло?— сказалъ Баундерби.

— Ахъ, моя бдная голова! — простонала мистрисъ Гредграйндъ.— Двочка желала ходить въ школу. И Луиза съ Томасомъ оба увряли, что двочка желаетъ ходить въ школу, и что мистеръ Гредграйндъ желаетъ, чтобъ двочки ходили въ школу. Ну, что я могла имъ возразить, когда все это факты?

— Послушайте, Гредграйндъ, что я вамъ скажу,— проговорилъ мистеръ Браундерби.— Прогоните эту двчонку, и дло съ концомъ!

— Я и самъ сильно склоняюсь къ такому ршенію.

— И сдлайте это немедля!— продолжалъ Баундерби.— Не откладывай на завтра, что можешь сдлать сегодня — таковъ былъ мой девизъ съ самаго ранняго дтства. Когда я ршилъ распрощаться съ моей бабушкой и съ моимъ ящикомъ изъ подъ яицъ, я тотчасъ привелъ въ исполненіе эту мысль. Сдлайте то же и вы, и сдлайте не откладывая.

— Не хотите-ли немного прогуляться?— спросилъ его другъ.— У меня есть адресъ ея отца. Можетъ быть, вы не откажетесь пройтись со мной до города?

— Разумется, не откажусь, — сказалъ мистеръ Баундерби, — идемте, куда хотите, лишь бы дло было сдлано не откладывая.

Съ этими словами мистеръ Баундерби нахлобучилъ на голову свою шляпу — онъ всегда нахлобучивалъ ее какъ попало, что должно было означать, что онъ человкъ слишкомъ занятой, чтобъ учиться носить шляпу — и, засунувъ руки въ карманы, вышелъ въ прихожую. ‘Я никогда не ношу перчатокъ’, имлъ онъ обыкновеніе говорить, ‘я вскарабкался на вершину общественной лстницы безъ перчатокъ. Въ перчаткахъ я не взобрался бы такъ высоко’.

Пока мистеръ Гредграйндъ ходилъ наверхъ за адресомъ, мистеръ Баундерби пріотворилъ дверь въ учебную и окинулъ взглядомъ это тихое убжище… Несмотря на свои шкапы съ книгами, всевозможныя коллекціи и безсчисленное множество научныхъ и философскихъ приспособленій и всякаго рода, эта большая, затянутая клеенкой, унылая комната походила больше всего на залу для стрижки волосъ. Луиза, лниво прислонившись головой къ окну, смотрла во дворъ, ничего не видя, а юный Томасъ сердито фыркалъ на огонь. Адама Смита и Мальтуса, двухъ младшихъ Гредграйндовъ, не было въ комнат: они были наказаны и сидли за уроками въ карцер, а маленькая Дженъ, размазавъ по всему своему лицу липкое тсто изъ грифеля и слезъ, крпко спала надъ простыми дробями.

— Все уладилось, Луиза, все уладилось, Томасъ. Слышите?— сказалъ мистеръ Баундерби.— Впередъ вы будете умники, я знаю. Отецъ уже больше не сердится, даю вамъ слово. Ну Луиза, а вдь за это стоитъ и поцловать, какъ ты думаешь?

— Цлуйте, если хотите, мистеръ Баундерби,— отвчала Луиза, вставая, потомъ въ холодномъ молчаніи медленно перешла комнату и очень нелюбезно, отвернувъ личико, подставила ему свою щеку.

— Ахъ ты моя баловница!— сказалъ мистеръ Баундерби.— Ну прощай, Луиза. И онъ вышелъ. А двочка осталась стоять на томъ же мст, вытирая носовымъ платкомъ щеку, которую онъ только что поцловалъ. Она терла такъ старательно, что щека разгорлась, какъ огонь. Прошло пять минутъ, а она все еще стояла и терла свою несчастную щеку.

— О чемъ ты думаешь, Лу?— проворчалъ, наконецъ, ея братъ.— Вдь этакъ ты и до дырки протрешь.

— Ты можешь взять свой перочинный ножикъ и вырзать мн это мсто, если хочешь, Томъ, я не заплачу.

Глава V.
Основной тонъ.

Коктаунъ, куда направились теперь господа Гредграйндъ и Баундерби, былъ настоящимъ торжествомъ факта. Этотъ городъ такъ же счастливо избжалъ заразы воображенія, какъ и сама мистрисъ Гредграйндъ. А такъ какъ Коктаунъ составляетъ основной тонъ нашей мелодіи, то опишемъ его подробнй, прежде чмъ продолжать нашъ разсказъ.

Это былъ городъ изъ краснаго кирпича, или врне изъ кирпича, который могъ-бы быть краснымъ, еслибы не покрывавшіе его копоть и дымъ. При существующихъ обстоятельствахъ это былъ скоре всего пестрый городъ — красный пополамъ съ чернымъ, напоминавшій татуированное лицо дикаря. Это былъ городъ машинъ и высокихъ трубъ, изъ которыхъ безъ перерыва и безъ отдыха ползли безконечные клубы дыма. Въ немъ былъ очень грязный каналъ и рка зловонная и совсмъ красная отъ попадавшей въ нее въ огромномъ количеств краски, въ немъ были огромныя зданія съ нескончаемымъ рядомъ оконъ, дрожавшія и звенвшія цлые дни напролетъ, — скучныя зданія, гд поршни паровыхъ машинъ поднимались и опускались равномрно и монотонно, точно голова слона въ состояніи неизлечимой меланхоліи. Въ немъ было нсколько большихъ улицъ, какъ дв капли воды похожихъ одна на другую, и много маленькихъ улицъ, еще больше похожихъ между собой. Вс он были населены людьми тоже удивительно похожими другъ на друга, людьми, которые уходили изъ дому и возвращались въ одни и т же часы, гранили одн и т же мостовыя, были заняты однимъ и тмъ же дломъ, людьми, для которыхъ любой день въ году походилъ на предыдущій и на слдующій, для которыхъ каждый годъ былъ сколкомъ съ предыдущаго года и образцомъ для послдующаго.

Въ сущности все это составляло необходимую принадлежность той промышленности, которою жилъ Коктаунъ, за то Коктаунъ прибавлялъ къ общему благу и свои благодянія, разливавшіяся по свту широкой ркой: онъ снабжалъ рынокъ многими дополнительными изящными предметами, составляющими чуть не половину великосвтской дамы, передъ которой не осмлишься произнести самаго имени этого закоптлаго города. Другія вншнія черты Коктауна имли въ себ кое-что мстное, особенное. Вотъ он, эти черты:

Вы не встрчали здсь ничего, что бы не имло строго рабочаго отпечатка. Если члены какой-нибудь религіозной общины затвали выстроить здсь церковь (какъ это сдлали члены восемнадцати религіозныхъ общинъ), они возводили нчто похожее на складъ благочестія изъ краснаго кирпича, надъ которымъ иной разъ (но только въ образцахъ особенно изысканнаго стиля) возвышался колоколъ, подвшенный въ клтк для попугая. Единственное исключеніе изъ общаго правила составляла новая церковь, оштукатуренное зданіе съ четырехугольной колокольней надъ входными дверями, окончившейся четырьмя небольшими башенками, напоминавшими разукрашенныя деревяшки четырехъ инвалидовъ. Вс надписи на общественныхъ зданіяхъ, выведенныя въ строгомъ стил черными и блыми буквами, были совершенно на одинъ манеръ. Тюрьма могла быть больницей, больница — тюрьмой, городская ратуша могла быть тмъ или другимъ, иди и тмъ и другимъ вмст, или чмъ угодно, такъ какъ никакая подробность въ изящной архитектур этихъ общественныхъ зданій не указывала противнаго. Факты, факты и факты во вншности города, факты, факты и факты въ томъ, что составляло его душу. Школа Макъ-Коакумчайльда была существующій фактъ, и рисовальная школа была такой же фактъ, и отношенія хозяина къ рабочему были ничего больше какъ фактъ, однимъ словомъ, здсь не было ничего, кром фактовъ, начиная съ родильнаго дома и кончая кладбищемъ, все же — что не можетъ быть выражено цифрами, чего нельзя купить по самому низкому курсу и продать по самому высокому, — того не существуетъ и не должно существовать во вки вковъ. Аминь.

Казалось бы, городъ, такъ ревностно преданный факту и такъ успшно торжествующій побду на стогнахъ своихъ, долженъ бы благоденствовать и процвтать. И Коктаунъ, конечно, благоденствовалъ? Нтъ, не совсмъ. Нтъ? Возможно ли, о Боже!

Нтъ. Коктаунъ вышелъ изъ своихъ доменныхъ печей не совсмъ такимъ чистымъ, какимъ золото выходитъ изъ огня. Прежде всего его мучила одна неразршимая тайна: кто принадлежалъ къ его восемнадцати религіознымъ общинамъ? Но кто бы къ нимъ ни принадлежалъ, это во всякомъ случа не были рабочіе. Странно было видть, проходя городомъ въ воскресное утро, до какой степени немногіе изъ этихъ людей откликались на варварскій трезвонъ колоколовъ, который способенъ былъ свести съ ума больного и нервнаго человка, странно было видть, какъ мало было рабочихъ, которые покидали бы ради этого звона свои кварталы и свои душныя конурки или углы улицъ, гд они торчали, глазя со скучающимъ видомъ на прохожихъ, направлявшихся къ церквамъ и часовнямъ, какъ на дло, которое нисколько ихъ не касалось.

И не однимъ только прізжимъ этотъ фактъ бросался въ глаза, ибо въ самомъ Коктаун существовала дружная партія, члены которой каждую сессію съ негодованіемъ возвышали свой голосъ, въ палат общинъ, требуя парламентскаго акта, который бы силой заставилъ этихъ людей быть благочестивыми. Затмъ слдовало общество воздержанія, которое жаловалось, что эти люди упрямо продолжаютъ напиваться, указывало въ своихъ докладахъ съ цифровыми данными, что они дйствительно напиваются, и доказывало до очевидности ясно на своихъ чайныхъ вечерахъ, что никакое — ни божеское, ни человческое убжденіе, разв за исключеніемъ медали общества воздержанія, не въ состояніи заставить этихъ людей не напиваться. Затмъ слдовали аптекарь и дрогистъ съ другими цифровыми данными, свидтельствовавшими, что когда эти люди не напиваются виномъ, то напиваются опіемъ. Затмъ слдовалъ тюремный священникъ, очень опытный человкъ, съ новыми цифровыми данными, оставлявшими далеко за собой вс предыдущія, онъ показывалъ съ неопровержимой убдительностью, что эти люди упрямо посщали, скрытно отъ взоровъ общества, непристойные притоны, гд слушали непристойныя псни, смотрли на непристойные танцы, въ которыхъ иногда имли дерзость участвовать, и гд — какъ увряетъ нкій А. Б., молодой человкъ двадцати-четырехъ лтъ отъ роду, приговоренный къ восемнадцатимсячному тюремному заключенію и вообще ничмъ не показавшій себя особенно достойнымъ доврія, — гд началось паденіе вышепоименованнаго А. Б. Ибо онъ вполн увренъ, что, не попади онъ въ одинъ изъ этихъ притоновъ, онъ бы остался образцомъ нравственности самой высокой пробы. Затмъ слдовали мистеръ Гредграйндъ и мистеръ Баундерби, шествующіе въ эту минуту по улицамъ Коктауна, люди въ высшей степени практическіе, которые въ случа надобности, могли бы представить еще сколько угодно цифровыхъ данныхъ — результатъ ихъ личной опытности, подтвержденный случаями, извстными имъ отъ другихъ лицъ, и изъ этихъ данныхъ явствовало какъ дважды два — четыре (собственно это одно только и было ясно), что эти люди, господа, не что иное, какъ шайка негодяевъ, что бы вы для нихъ не длали, вы никогда не увидите отъ нихъ благодарности, что они безпокойный народъ, господа, что они сами не знаютъ, чего хотятъ, что они питаются всмъ, что ни на есть лучшаго, покупаютъ свжее масло, требуютъ моккскаго кофе, отказываются отъ мяса, если оно не перваго сорта, — и все-таки вчно недовольны и не идутъ ни на какія уступки. Словомъ, это было все то же старое нравоученіе старой побасенки:

Жила была на свт старая бабка,

Жила — не тужила: ла да пила,

Но такой ужъ видно норовъ былъ у бабки,

Что она ни ла, сколько ни пила —

А все сыта не была.

Но возможно ли, господа, чтобъ было какое-нибудь сходство въ нравственномъ состояніи населенія Коктауна и юныхъ Гредграйндовъ? Неужели кто-нибудь изъ насъ, если только онъ обладаетъ здравымъ смысломъ и твердо знаетъ счетъ, повритъ въ настоящее время, что вотъ уже нсколько десятковъ лтъ, какъ въ Коктаун, съ предвзятымъ намреніемъ, перестали брать въ разсчетъ одинъ изъ первйшихъ элементовъ существованія рабочаго класса?

Неужели правда, что эти люди сохранили еще извстную долю воображенія, надъ которой слдовало бы поработать, чтобы дать ей возможность развиться здраво, вмсто того, чтобы заставлять ее судорожно бороться и силой пролагать себ путь? Неужели правда и то, что въ прямомъ отношеніи съ продолжительностью и однообразіемъ ихъ работы въ этихъ людяхъ растетъ непреодолимая жажда какого-нибудь физическаго облегченія, развлеченія, которое бы поддержало въ нихъ веселость и бодрость духа, какого-нибудь праздника, хотя бы только для того, чтобъ поплясать подъ звуки шумнаго оркестра, какого-нибудь ребяческаго удовольствія врод сладкаго торта къ обду (конечно мистеръ Макъ-Коакумчайльдъ не приложитъ къ этому своихъ рукъ), — и что жажда эта должна быть удовлетворена разумно и правильно, иначе она найдетъ себ неразумный исходъ, если только не удастся измнить законовъ, по которымъ былъ сотворенъ міръ.

— Этотъ человкъ живетъ въ Подсъ-Энд, а я хорошенько не знаю, гд этотъ Подсъ-Эндъ, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ.— Въ которой онъ сторон, Баундерби?

Мистеръ Баундерби зналъ только, что это гд-то въ нижней части города, и этимъ его свднія ограничивались. Они остановились, оглядываясь вокругъ.

Почти въ ту же минуту изъ за угла выбжала двочка, которую Гредграйндъ тотчасъ узналъ. Она съ перепуганнымъ лицомъ бжала какъ сумасшедшая.

— Стой!— закричалъ мистеръ Гредграйндъ.— Куда ты бжишь? Остановись!

Двочка номеръ двадцатый остановилась, вся дрожа, и сдлала книксенъ.

— Зачмъ ты такъ неприлично бгаешь по улицамъ?— спросилъ ее мистеръ Гредграйндъ.

— За мной… за мной гнались, сэръ, — отвчала двочка прерывающимся голосомъ, — и я убгала.

— Гнались!— повторилъ мистеръ Гредграйндъ.— Кто же могъ гнаться за тобой?

На этотъ вопросъ послдовалъ мгновенный и неожиданный отвтъ въ лиц безцвтнаго маленькаго Битцера, который съ такой стремительностью выскочилъ изъ-за угла, очевидно, не ожидая встртить препятствіе на тротуар, что съ размаху попалъ прямо въ животъ мистера Гредграйнда и отскочилъ отъ него на середину улицы.

— Это еще что такое?— сказалъ мистеръ Гредграйндъ.— Гд твоя голова, мальчикъ? Какъ ты смешь такъ кидаться на… на людей?

Битцеръ поднялъ свою шапку, которая слетла на землю отъ толчка, попятился назадъ, потеръ лобъ кулакомъ и сталъ оправдываться, говоря, что это онъ ‘нечаянно’.

— Это онъ бжалъ за тобою, Джюпъ?— спросилъ мистеръ Гредграйндъ.

— Да, сэръ, — отвчала нершительно двочка.

— Неправда, сэръ!— закричалъ Битцеръ.— Она первая пустилась убгать. Эти скоморохи врутъ, не красня, сэръ, они этимъ славятся… Ты сама знаешь, какъ ловко они врутъ. (Это относилось уже къ Сесси.) Это всему городу извстно и, съ вашего позволенія, сэръ, это такъ же врно, какъ то, что эти скоморохи не знаютъ таблицы умноженія, прибавилъ Битцеръ, обращаясь къ мистеру Баундерби и думая его подкупить.

— Онъ такъ напугалъ меня своими страшными гримасами, — сказала двочка.

— Этого еще не доставало!— закричалъ Битцеръ.— Ты такая же лгунья, какъ и твои пріятели! Настоящая дочь скомороха. Я даже не взглянулъ на нее ни разу, сэръ. Я только ее спросилъ, суметъ ли она завтра дать опредленіе лошади, и предложилъ поучить ее, а она пустилась бжать, я побжалъ за ней, сэръ, чтобы научить ее, какъ ей отвчать, если завтра ее спросятъ опредленіе лошади… Только дочь скомороха способна на такую ложь.

— Нельзя сказать однако, чтобы ея профессія была тайной въ вашей школ, — замтилъ мистеръ Баундерби.— Черезъ недлю вся ваша школа соберется вокругъ цирка — вотъ увидите.

— Кажется, что такъ, — отвчалъ его другъ.— Битцеръ, отправляйся домой. Джюпъ, останься здсь на минуту. Если я еще когда-нибудь увижу, Битцеръ, что ты бгаешь по улицамъ, ты получишь отъ меня внушеніе черезъ школьнаго учителя. Понимаешь? Ну, теперь ступай.

Мальчикъ пересталъ моргать, раскланялся, приложивъ кулакъ ко лбу, взглянулъ на Сесси, повернулся и пошелъ.

— А теперь, двочка, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ, — проводи насъ, этого господина и меня, къ твоему отцу, мы идемъ къ нему… Что это у тебя въ бутылк?

— Водка, — сказалъ Баундерби.

— Ахъ нтъ, сэръ, это девять сортовъ масла.

— Что?

— Девять разныхъ сортовъ масла, сэръ, отцу для растиранья.

Мистеръ Баундерби рзко захохоталъ и спросилъ:

— Да на какого же чорта ты растираешь отца девятью сортами масла?

— Вс наши постоянно употребляютъ это средство, сэръ, когда имъ случится ушибиться во время представленія, — отвчала Сесси, оглядываясь черезъ плечо, чтобъ удостовриться, ушелъ ли ея преслдователь.— Они иногда очень сильно ушибаются, знаете…

— И по дломъ, — сказалъ мистеръ Баундерби, — не будь лнтяемъ.

Двочка посмотрла въ лицо мистеру Баундерби со смшаннымъ выраженіемъ изумленія и страха.

— Клянусь Богомъ!— сказалъ мистеръ Баундерби, — когда я былъ четырьмя или пятью годами моложе тебя, тогда я тоже былъ весь покрытъ такими синяками, что ихъ не могли бы залчить не то что девять, а двадцать, сорокъ сортовъ разныхъ маслъ. Правда, я получалъ синяки не оттого, что кривлялся, а оттого, что меня колотили. Я не умлъ плясать на канат, я плясалъ просто на земл, но за то меня подстегивали веревкой.

Мистеръ Гредграйндъ, какъ ни былъ онъ грубъ, былъ все же не такъ грубъ, какъ Баундерби. Въ сущности онъ не былъ золъ отъ природы, онъ даже могъ бы быть очень добръ теперь, если бы позволилъ себ въ юности отступить немножко отъ своей ариметики, которая совсмъ его засушила. Когда они свернули въ одинъ узенькій переулокъ, онъ спросилъ двочку голосомъ, которому хотлъ придать ободряющій тонъ.

— Такъ это и есть Подсъ-Эндъ, Джюпъ?

— Да, сэръ, онъ самый, а вотъ и нашъ домъ, сэръ, съ вашего позволенія.

Смеркалось, когда двочка остановилась у дверей отвратительнаго кабачка, изъ оконъ котораго виднлся тусклый, красноватый свтъ лампъ. Грязная, покосившаяся на одинъ бокъ, эта жалкая лачуга имла такой видъ, точно она сама пила запоемъ, за неимніемъ другихъ потребителей, и, слдуя общей участи пьяницъ, скоро придетъ къ ихъ общему концу.

— Намъ придется пройти общую залу, сэръ, и подняться на лстницу, если вамъ все равно: а тамъ вы подождете минутку, пока я зажгу свчу. Если услышите лай, не пугайтесь — это ‘Рзвушка’: она не кусается.

— ‘Рзвушка’ и девять сортовъ масла!— сказалъ мистеръ Баундерби, входя послднимъ и закатываясь своимъ металлическимъ смхомъ. Недурно, очень недурно для человка положительнаго, обязаннаго всмъ самому себ.

Глава VI.
Циркъ Слири.

Кабачекъ, о которомъ идетъ рчь, назывался ‘Подъ щитомъ Пегаса’. ‘Подъ ногами {Непереводимая игра словъ: по-англійски слово armes означаетъ ‘щитъ’ и ‘руки’.} Пегаса’ было бы конечно боле кстати, но тмъ не мене на вывск, подъ намалеваннымъ на ней крылатымъ конемъ, красовалась очень четкая надпись латинскими буквами ‘Подъ щитомъ Пегаса’, а пониже надписи, на живописно развернутомъ свитк художникъ начерталъ стдующія прочувствованныя строчки:

На свт такъ ведется:

Добро родить добро.

Коли солодъ хорошъ — такъ и пивцо хорошо,

А не хочешь пивца — есть водка и винцо.

Входи-жъ, о прохожій! Садись! Кликни кличъ

И будешь доволенъ — поврь.

Въ полутемной комнат за грязнымъ прилавкомъ красовался на стн въ рамк подъ стекломъ другой Пегасъ — театральный — съ настоящими газовыми крыльями, съ разсыпанными по немъ звздами изъ золоченой бумаги и эирной упряжью изъ краснаго шелка. Такъ какъ на улиц было слишкомъ темно, чтобы можно было хорошенько разглядть вывску, а въ кабачк не довольно свтло, чтобы видть въ подробностяхъ картинку, то мистеръ Гредграйндъ и мистеръ Баундерби не имли случая выразить свое негодованіе по поводу этихъ миологическихъ изображеній. По черной, довольно крутой лстниц они поднялись изъ общей залы куда-то наверхъ, не встртивъ ни души, и здсь остались стоять въ темнот, пока двочка ходила за свчой. Они ежеминутно ожидали услышать лай ‘Рзвушки’, но прошло нсколько минутъ, двочка появилась со свчей въ рук, а превосходно выдресированный ученый песъ такъ и не залаялъ.

— Отца нтъ въ нашей комнат, сэръ,— сказала Сесси, причемъ лицо ея выразило сильнйшее изумленіе.— Потрудитесь войти на минутку, я его сейчасъ разыщу.

Они вошли, и Сесси, пододвинувъ имъ стулья, вышла изъ комнаты быстрыми, легкими шагами.

Это была очень бдная, скудно меблированная комната съ кроватью въ одномъ изъ угловъ. На стн вислъ блый бумажный колпакъ, украшенный двумя павлиньими перьями и торчащей косичкой — головной уборъ, въ которомъ синьоръ Джюпъ не дальше какъ на сегодняшнемъ представленіи увеселялъ публику своими ‘вполн нравственными шекспировскими шутками и остротами’, но больше въ комнат не было ни одной части его гардероба и вообще ничего, что бы указывало на его профессіональныя занятія. Что же касается ‘Рзвушки’, то вроятно достославный предокъ этого ученаго четвероногаго былъ случайно забытъ во время спасенія отъ потопа и не попалъ въ Ноевъ ковчегъ, по крайней мр таверна ‘Подъ Пегасовымъ щитомъ’ не давала ни малйшаго доказательства въ противномъ и ничто въ ней не напоминало ни слуху, ни зрнію о присутствіи собаки.

Два друга слышали, какъ въ верхнемъ этаж хлопали дверьми: это Сесси ходила изъ комнаты въ комнату въ поискахъ за своимъ отцомъ, вскор послышались взволнованные голоса. Двочка сбжала съ лстницы, прыгая черезъ четыре ступеньки, влетла въ комнату, открыла ободранный старый чемоданъ и, убдившись, что онъ пустъ, всплеснула въ ужас руками и остановилась посреди комнаты, растерянно озираясь.

— Вроятно, отецъ вернулся за чмъ-нибудь въ циркъ, сэръ. Не понимаю, что ему тамъ длать, но наврно, онъ тамъ, я его сейчасъ приведу.

И она убжала, не захвативъ даже шляпы: ея длинные, темные волосы разввались за ея спиной.

— Она рехнулась, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ.

— Сейчасъ… но вдь отсюда до барака больше мили пути!

Мистеръ Баундерби не усплъ отвтить, какъ на порог появился молодой человкъ и, отрекомендовавшись словами: ‘Съ вашего позволенія, господа!’ вошелъ въ комнату, засунувъ руки въ карманы. Его гладко-выбритое лицо, худое и желтое, было обрамлено массой темныхъ волосъ, остриженныхъ въ скобку, съ проборомъ по средин. Ноги у него были крпкія, но немного коротки сравнительно съ туловищемъ. За то его грудь и спина переросли въ ширину настолько же, насколько не доросли въ длину ноги. На немъ было платье съ Ньюмаркетскаго рынка, узкіе брюки, на ше вязаный шарфъ. Отъ него пахло деревяннымъ масломъ, соломой, апельсинной коркой, сномъ и опилками, и весь онъ имлъ видъ какого-то своеобразнаго центавра — произведенія конюшни и балагана. Никто бы не могъ съ увренностью сказать, гд начиналось одно и кончалось другое. На афишахъ этотъ джентльменъ значился подъ именемъ М. Е. В. Б. Чайльдерса, справедливо прославившагося своимъ чудеснымъ волтижерскимъ прыжкомъ въ роли дикаря-охотника въ ‘Сверо Американскихъ Преріяхъ’ — знаменитый фарсъ, въ коемъ сопровождавшій его въ настоящую минуту мальчикъ, надленный крошечнымъ ростомъ и старческой физіономіей, изображалъ его маленькаго сына и былъ осужденъ по ходу пьесы лежать на плеч отца, который при этомъ держалъ его за одну ногу внизъ головой, или галопировать по всему цирку, стоя вверхъ ногами на ладони того же отца, согласно нсколько жестокому обычаю, принятому, какъ это вамъ извстно, у дикарей-охотниковъ для выраженія нжной родительской любви. Съ помощью фальшивыхъ локоновъ, гирляндъ, крыльевъ, блилъ и румянъ этотъ подающій надежды ребенокъ превращался въ восхитительнаго купидона, очаровывавшаго всю женскую половину зрителей, но въ кругу близкихъ друзей, гд онъ отличался преждевременно смлымъ покроемъ платья, для своего нжнаго, дтскаго возраста, и хриплымъ голосомъ, онъ становился настоящимъ жокеемъ.

— Съ вашего позволенія, господа, — сказалъ М. Е. В. Б. Чайльдерсъ, окидывая бглымъ взглядомъ комнату.— Это вы спрашивали Джюпа?

— Мы, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ.— Его дочь пошла за нимъ, но мн некогда ждать. Могу я просить васъ передать ему мое порученіе?

— Видите ли, мой другъ, — вставилъ тутъ мистеръ Баундерби, — мы люди, знающіе цну времени, вы же изъ того сорта людей, которые не знаютъ ему цны.

— Не имю чести васъ знать,— отвчалъ мистеръ Чайльдерсъ, оглядывая мистера Баундерби съ ногъ до головы, — но если вы вашими словами хотите мн намекнуть, что вы лучше моего умете пользоваться вашимъ временемъ, чтобъ сколачивать гроши, я охотно вамъ врю, это видно по первому взгляду.

— И когда вы сколотите ихъ, вы наврно сумете ихъ припрятать, — добавилъ купидонъ.

— Киддерминстеръ, замолчи!— сказалъ мистеръ Чайльдерсъ.

Киддерминстеръ было земное имя купидона.

— Такъ чего жъ онъ приходитъ сюда издваться надъ нами!— закричалъ мистеръ Киддерминстеръ, выказывая признаки вспыльчиваго характера.— Если вамъ такъ нравится надъ нами потшаться, такъ ступайте въ кассу, заплатите денежки и тогда смйтесь себ сколько вашей душ угодно.

— Киддерминстеръ!— сказалъ, возвышая голосъ, мистеръ Чайльдерсъ.— Киддерминстеръ, замолчи!— Сэръ (это относилось уже къ мистеру Гредграйнду), я хотлъ сказать вамъ слдующее. Вы знаете, а можетъ быть, и не знаете, ибо очень возможно, что вы не особенно часто бывали въ числ нашихъ зрителей, что бдный Джюпъ съ нкотораго времени проваливается почти на всхъ представленіяхъ.

— Проваливается?.. Какъ это? Я не совсмъ понимаю, — проговорилъ мистеръ Гредграйндъ, испрашивая взоромъ помощи у всемогущаго Баундерби.

— Вчера вечеромъ онъ скиксовалъ на лентахъ четыре раза подъ-рядъ, — замтилъ мистеръ Киддерминстеръ:— растянулся пластомъ, вмсто того, чтобы стать на голову, и не сдлалъ ни одного удачнаго прыжка.

— Онъ не могъ исполнить ничего изъ того, что долженъ былъ исполнить по программ: не могъ одолть ни лентъ, ни обручей, словомъ — скиксовалъ по всей линіи и окончательно провалился, пояснилъ мистеръ Чайльдерсъ.

— Ахъ, такъ вотъ что значитъ у васъ ‘скиксовалъ’, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ.

— Да, у насъ это обыкновенное названіе для такихъ вещей, отвчалъ М. Е. В. Б. Чайльдерсъ.

— Девять маслъ, ‘Рзвушка’, скиксовалъ, провалился!.. Ха! Ха! разразился Баундерби своимъ оглушительнымъ смхомъ.— Нечего сказать, чудесная компанія для человка, который самъ себ обязанъ своимъ высокимъ положеніемъ!

— Такъ слзьте съ вашей высоты, когда такъ!— отрзалъ купидонъ.— Если вы ужъ вскарабкались такъ высоко, что мы вамъ не компанія, то прошу васъ, сдлайте одолженіе, спуститесь немного до насъ.

— Какой назойливый малый!— сказалъ мистеръ Гредграйндъ, оборачиваясь къ купидону и выразительно сдвигая свои суровыя брови.

— Если бъ вы предупредили насъ о своемъ визит, мы бы достали самаго благовоспитаннаго молодого джентльмена, чтобы васъ занимать, — отрзалъ мастеръ купидонъ, нимало не смутившись.— Жаль, что вы не потрудились заране заказать афишъ для вашего представленія, по желанію публики, разъ вы ужъ такъ щепетительны. Вы, врно, пляшете на самомъ тугомъ?

— Что такое мелетъ этотъ маленькій негодяй?— спросилъ мистеръ Гредграйндъ, разглядывая купидона съ нкоторымъ отчаяніемъ.— Что онъ хочетъ сказать своимъ ‘самымъ тугимъ’?

— Убирайся отсюда!— сказалъ мистеръ Чайльдерсъ, выталкивая своего юнаго друга за дверь способомъ, нсколько напоминающимъ сверо-американскія преріи.— Самый ли тугой или самый слабый — все это вздоръ и пустяки. Это значитъ только туго или слабо натянутый канатъ… Вы хотли дать мн порученіе къ Джюпу?

— Да.

— Въ такомъ случа, — живо подхватилъ мистеръ Чайльдерсъ, — въ такомъ случа я того мннія, что ваше порученіе никогда до него не дойдетъ. Вы хорошо его знаете?

— Я? Да я никогда его не видалъ.

— Ну такъ вы никогда его и не увидите. Онъ бжалъ: это ясно, какъ день.

— Неужели вы хотите сказать, что онъ бросилъ свою дочь?

— Именно,— отвчалъ мистеръ Чайльдерсъ, утвердительно кивнувъ головой.— Онъ удралъ совсмъ, я въ этомъ не сомнваюсь. Вчера вечеромъ ему то и дло шикали, шикали и третьяго дня, и сегодня. Ему постоянно шикаютъ за послднее время, но онъ никакъ не можетъ къ этому привыкнуть.

— Но почему же ему такъ часто шикаютъ?— спросилъ мистеръ Гредграйндъ, торжественно процживая слова.

— Потому что его ноги начинаютъ деревенть, да и весь онъ становится никуда не годенъ, отвчалъ Чайльдерсъ.— Онъ могъ бы еще нравиться въ качеств говорильни, но этимъ не прокормишься.

— Говорильни?— повторилъ Баундерби.— Часъ отъ часу не легче! Это еще что за словцо?

— Ну въ качеств остряка, если вамъ больше нравится, — пояснилъ черезъ плечо М. Е. В. Б. Чайльдерсъ, небрежно встряхнувъ своей гривой.— Но вотъ что замчательно, сэръ, этому человку не такъ больно было, что его ошикали, какъ то, что объ этомъ узнала его дочь.

— Превосходно!— перебилъ его вдругъ Баундерби.— Превосходно, не правда ли, Гредграйндъ? Человкъ такъ сильно любитъ свою дочь, что бросаетъ ее на произволъ судьбы! Чертовски хорошо! Ха! Ха! Послушайте, молодой человкъ, что я вамъ скажу: я не всегда занималъ въ жизни то высокое положеніе, которое занимаю теперь, я понимаю эти вещи. Васъ, можетъ быть, удивитъ, когда я вамъ скажу, что моя мать тоже меня бросила.

М. Е. В. Б. Чайльдерсъ насмшливо объявилъ, что это его ничуть не удивляетъ.

— Прекрасно, — продолжалъ Баундерби.— Я родился въ канав, и моя мать меня бросила. Прощаю ли я ей это? Нтъ. Прощалъ ли когда-нибудь? Никогда. Какъ, по вашему мннію, я ее за это называю?.. Я называю ее самой скверной женщиной на свт, за исключеніемъ разв моей пропойцы-бабушки. Во мн нтъ фамильной гордости, я не знаю, что такое воображеніе и вс эти сентиментальныя глупости. Я называю вещи ихъ настоящими именами и совершенно безпристрастно назову мать Іосіи Баундерби изъ Коктауна такъ, какъ бы я ее назвалъ, будь она матерью какого-нибудь Петра, Якова или Павла. Такъ же точно поступаю я и съ человкомъ, о которомъ идетъ рчь. Я говорю: онъ негодяй и бродяга. Вотъ что онъ такое, говоря по просту.

— Пусть онъ будетъ все, что вамъ угодно, по просту или не по просту говоря — мн это совершенно все равно, отрзалъ М. Е. В. Б. Чайльдерсъ, оборачиваясь лицомъ къ непріятелю.— Я говорю съ вашимъ другомъ, если вамъ не по вкусу мои слова, можете не слушать. Вы отлично умете куражиться, надо отдать вамъ справедливость, но вы лучше бы сдлали, если бы куражились у себя дома, проговорилъ М. Е. В. Б. Чайльдерсъ ироническимъ тономъ.— Совтую вамъ не пробовать этого здсь, когда васъ не просятъ. У васъ, разумется, есть собственный домъ?

— Вещь возможная, — отвчалъ со смхомъ мистеръ Баундерби, позвякивая деньгами въ карман.

— Такъ, будьте любезны, куражьтесь въ вашемъ собственномъ дом, — продолжалъ мистеръ Чайльдерсъ.— Этотъ, видите ли, не изъ особенно прочнаго матеріала и чего добраго обрушится, не выдержитъ такого горлана.

Смривъ еще разъ мистера Баундерби презрительнымъ взглядомъ, онъ, казалось, ршилъ, что теперь съ нимъ покончено, и снова повернулся къ мистеру Гредграйнду.

— Не больше часа тому назадъ Джюпъ услалъ свою дочь подъ какимъ-то предлогомъ. Нсколько минутъ спустя видли, какъ онъ вышелъ изъ дому въ нахлобученной шляп съ узелкомъ подъ мышкой. Она, конечно, никогда не повритъ, но онъ бжалъ и бросилъ ее — это врно.

— Почему же не повритъ?— спросилъ мистеръ Гредграйндъ.

— Потому что они жили душа въ душу, потому что они никогда не разлучались, потому что до сего дня онъ обожалъ свою дочь,— сказалъ мистеръ Чайльдерсъ, отходя въ сторону, чтобы заглянуть въ пустой чемоданъ.

У мистера Чайльдерса, такъ же, какъ и у мистера Киддерминстера, была очень странная походка, оба ставили ноги совсмъ не такъ, какъ большинство людей, а гораздо шире и прямй, точно ихъ колна утратили способность сгибаться. Въ этой походк было что-то дланное. Такой походкой отличались вс наздники труппы Слири, и это должно было означать, что они большую часть своей жизни проводятъ на лошади.

— Бдняжка Сесси! Лучше бъ онъ отдалъ ее въ ученье, замтилъ мистеръ Чайльдерсъ, и опять встряхнулъ своими кудрями, покончивъ съ осмотромъ пустого чемода.— По крайней мр, у нея бы было теперь хоть какое-нибудь положеніе.

— Эти слова длаютъ вамъ честь, особенно если принять во вниманіе, что сами вы никогда не учились, — отвчалъ мистеръ Гредграйндъ одобрительнымъ тономъ.

— Кто? Я не учился? Да я началъ учиться съ семилтняго возраста.

— Въ самомъ дл?— сказалъ мистеръ Гредграйндъ, почти раскаиваясь въ вырвавшемся у него одобреніи.— Я и не подозрвалъ, что въ числ прочихъ наукъ молодые люди обучаются…

— Лни, — подсказалъ съ хохотомъ Баундерби.— И я не подозрвалъ, чортъ возьми!

— Всегдашнею мечтою этого человка, — продолжалъ Чайльдерсъ, совершенно игнорируя существованіе Баундерби, — всегдашнею его мечтою было, чтобъ его Сесси получила хорошее образованіе. Какъ эта мысль вошла ему въ голову, ужъ не могу вамъ сказать, врно одно, что онъ только объ этомъ и мечталъ. Въ послднія семь лтъ онъ постоянно старался, чтобъ двочка училась, такъ она и научилась понемногу въ одномъ мст — читать, въ другомъ — писать, въ третьемъ ариметик.

М. Е. В. Б. Чайльдерсъ вынулъ одну руку изъ кармана, потеръ себ лицо и подбородокъ и взглянулъ на мистера Гредграйнда съ сомнніемъ, смшаннымъ съ надеждой. Съ самаго начала этого свиданія онъ всячески старался снискать расположеніе этого джентльмена въ интересахъ покинутаго ребенка.

— Когда Сесси была принята въ школу,— продолжалъ онъ, — ея отецъ радовался, какъ сумасшедшій. Признаюсь, я не понималъ хорошенько этой радости, въ виду нашей бродячей жизни: вдь мы повсюду перелетныя птицы. Теперь мн думается, что онъ уже тогда задумалъ бжать — онъ былъ всегда немного не въ своемъ ум — и радовался, потому что считалъ ее пристроенной. Если вы пришли сегодня, чтобъ объявить ему, что хотите что-нибудь для нея сдлать,— продолжалъ мистеръ Чайльдерсъ, снова поглаживая свой подбородокъ и глядя на мистера Гредграйнда съ тмъ же нершительнымъ видомъ, — это было бы большое счастіе и пришлось бы очень кстати… очень кстати.

— Напротивъ,— отвчалъ мистеръ Гредграйндъ,— я пришелъ ему сказать, что родство и знакомства двочки длаютъ ея пребываніе въ школ очень нежелательнымъ и чтобъ она больше не приходила. Однако, если отецъ дйствительно ее бросилъ, не устроивши, я… Баундерби, на одно слово.

При этихъ словахъ мистеръ Чайльдерсъ вжливо удалился своей кавалерійской походкой на площадку лстницы, гд и остановился, потирая лицо и тихонько посвистывая. Пока онъ старался убить, такимъ образомъ время, до него долетли слдующія фразы, сказанныя мистеромъ Баундерби: ‘Нтъ и нтъ, говорю вамъ. Не длайте этого. Не длайте ни въ какомъ случа, я вамъ совтую’. Отвтъ мистера Гредграйнда, произнесенный гораздо тише тмъ не мене также достигъ его слуха: ‘Но даже какъ примръ для Луизы, чтобъ показать ей, до чего доводитъ родъ занятій, вызвавшій въ ней такое вульгарное любопытство! Взгляните на вопросъ съ этой точки зрнія, Баундерби’.

Между тмъ члены труппы Слири спустились одинъ за другимъ изъ верхнихъ областей, гд находилась ихъ общая квартира, и столпились на лстничной площадк откуда, нагулявшись и наболтавшись вдоволь между собой и съ мистеромъ Чайльдерсомъ, проникли мало-по-малу въ комнату, а съ ними и самъ М. Е. В. Б. Чайльдерсъ. Между ними были дв, три хорошенькія женщины съ ихъ двумя, тремя мужьями, ихъ матерями и восемью, девятью штуками дтей, изображавшими, смотря по надобности, купидоновъ или эльфовъ. Отецъ одного изъ этихъ семействъ имлъ обыкновеніе балансировать на конц длиннаго шеста отца другого семейства, отецъ третьяго семейства устраивалъ изъ двухъ предыдущихъ отцовъ пирамиду, вершиной которой служилъ мистеръ Киддерминстеръ, а самъ онъ — основаніемъ. Вс эти отцы умли плясать на катящейся бочк, ходить по бутылкамъ, перекидывать ножи и шары, вертть тарелки, скакать верхомъ на чемъ вамъ угодно, прыгать черезъ что вамъ угодно и ни передъ чмъ не останавливаться. Вс матери умли прекрасно плясать (и плясали) на проволок, на канат, продлывали изумительныя штуки на неосдланныхъ лошадяхъ, вс он ничуть не стснялись показывать при этомъ свои ноги, а одна, управляя шестеркой лошадей, възжала на греческой колесниц во вс города, гд удостаивала останавливаться труппа. Вс он старались придать себ видъ откровенныхъ мошенниковъ и большихъ хитрецовъ, домашній ихъ туалетъ не отличался опрятностью, домашнее устройство — особеннымъ порядкомъ, а литературныя познанія всей труппы въ совокупности не простирались дальше какого-нибудь слабаго образца корреспонденціи на какую угодно тему. И въ то же время въ этихъ людяхъ было что-то удивительно нжное, какое-то дтское простодушіе, особенная неспособность ко всему, что смахиваетъ на интригу и низкій разсчетъ, и неисчерпаемая готовность помочь товарищу, утшить его и пожалть — качества, заслуживающія, быть можетъ, такого же уваженія и, во всякомъ случа, происходящія изъ такого же благороднаго источника, какъ и обыденныя добродтели всякаго другого класса людей.

Послднимъ появился мистеръ Слири. Это былъ, какъ уже сказано, высокій, плотный человкъ, добавьте къ этому одинъ неподвижный, а другой бгающій глазъ, голосъ (если только позволительно назвать это голосомъ), напоминающій сломанные раздувающіеся кузнечные мхи, одутловатое лицо и нсколько спутанныя мысли въ голов, которая никогда не бывала ни трезва, ни пьяна.

— Сквайръ, — сказалъ пришепетывая мистеръ Слири, страдавшій одышкой и дыханіе котораго было поэтому слишкомъ ускорено и затруднено, что мшало ему произносить нкоторыя буквы.— Вашъ слуга, сквайръ. А дло-то дрянь. Вы вдь уже знаете, что, кажется, мой клоунъ со своей собакой сбжали?

Онъ обращался къ мистеру Гредграйнду, и тотъ отвтилъ:

— Да.

— Такъ какъ же, сквайръ, продолжалъ онъ, снимая шляпу и вытирая тулью носовымъ платкомъ, хранившимся внутри ея для этой цли.— Не имете ли вы намренія сдлать что-нибудь для бдной двочки, сэръ?

— Да, я думаю предложить ей кое-что, когда она вернется, — отвчалъ мистеръ Гредграйндъ.

— Радъ это слышать, сквайръ. Не потому, чтобы я хотлъ избавиться отъ ребенка, но мн не хотлось бы становиться ей поперекъ дороги. Я бы охотно оставилъ ее у себя, хотя начинать въ ея годы уже немного поздно. Голосъ у меня хриплый, сквайръ, и съ непривычки меня трудно понять, но если бы вамъ въ ваши молодые годы пришлось, какъ мн, потть и замерзать, замерзать и потть и опять замерзать въ цирк, вашъ голосъ пропалъ бы точно такъ же, какъ и мой, сквайръ.

— Очень возможно, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ.

— Не хотите ли чего-нибудь выпить, сквайръ, пока двочка придетъ? Чего вамъ угодно? Хересу? Или чего-нибудь другого? Вы только скажите — я мигомъ распоряжусь, упрашивалъ мистеръ Слири съ радушной непринужденностью.

— Благодарю васъ, я ничего не хочу, — отвчалъ мистеръ Гредграйндъ.

— Подождите благодарить, сэръ. Вашъ другъ, наврно, не откажется. Не угодно ли рюмочку водки, если вы еще не обдали?

Тутъ его дочь Джозефина хорошенькая восемнадцатилтняя блондиночка, которая съ двухлтняго возраста уже скакала, привязанная къ лошади, а на тринадцатомъ году написала завщаніе, которое всегда носила при себ, гд выражала свою послднюю волю, чтобъ пара пгихъ пони везла ее къ могил — тутъ Джозефина вдругъ закричала:

— Отецъ! Вотъ она! Вернулась!

Сесси Джюпъ вбжала въ комнату такъ же стремительно, какъ и вышла. И когда она увидла, что вс они въ сбор, и прочла по ихъ лицамъ, что они не знаютъ, гд ея отецъ, она отчаянно вскрикнула и бросилась въ объятія одной изъ женщинъ, замчательно талантливой канатной плясуньи въ интересномъ положеніи, которая опустилась на колни и стала ласкать двочку, плача вмст съ ней.

— Какой стыдъ! Какое безчеловчіе, клянусь Богомъ!— воскликнулъ Слири.

— Отецъ! отецъ! гд ты? Мой добрый, родной, я знаю, что ты ушелъ ради меня! Ты ушелъ для моего же блага, я уврена! Какъ ты будешь одинокъ, несчастенъ, мой бдный, бдный отецъ, пока ршишься, наконецъ, вернуться ко мн!

Эта картина: двочка съ поднятымъ къ небу лицомъ и простертыми впередъ руками, точно старающимися обнять и остановить тнь бглеца, ея безсвязныя нжныя слова — все это было такъ трогательно, что никто не ршался заговорить, пока, наконецъ, мистеръ Баундерби, выведенный изъ терпнія, не принялся за дло самолично.

— Послушайте, добрые люди, — сказалъ онъ, — мы безбожно злоупотребляемъ временемъ! Двочка должна освоиться съ фактомъ. Пусть же она услышитъ его подтвержденіе отъ меня, который былъ тоже брошенъ своими родителями. Слушай, двочка… какъ тамъ тебя зовутъ: твой отецъ бжалъ и бросилъ тебя, и для тебя нтъ никакой надежды свидться съ нимъ, пока ты жива.

Но добрые люди мало заботились о фактахъ, они даже оказались до такой степени развращенными въ этомъ отношеніи, что, вмсто того, чтобъ прійти въ восторгъ отъ здраваго смысла оратора, они отнеслись къ его словамъ съ полнйшимъ презрніемъ. Между мужчинами послышались голоса: ‘Вонъ его!’ кто-то изъ женщинъ проворчалъ: ‘скотина!’ Тутъ мистеръ Слири счелъ своевременнымъ дать мистеру Баундерби слдующій совтъ parte.

— Послушайте, сквайръ, что я вамъ скажу. Вы хорошо сдлаете, если помолчите, таково мое откровенное мнніе. Мои товарищи — люди не злые, но они привыкли не стсняться въ выраженіи своихъ чувствъ, и если вы не послдуете моему совту, то — чортъ меня побери, если я въ состояніи буду помшать, чтобъ они не выбросили васъ за окошко!

Это дружеское внушеніе нсколько охладило пылъ мистера Баундерби, и мистеръ Гредграйндъ могъ, наконецъ, приступить къ своему въ высшей степени практическому изложенію разбираемаго вопроса.

— Дло вовсе не въ томъ, можно ли надяться, что этотъ человкъ когда-нибудь вернется. Онъ ушелъ, и въ настоящую минуту нтъ никакой надежды на его возвращеніе. Полагаю, въ этомъ вс со мной согласятся?

— Вс согласны, сквайръ, и довольно объ этомъ,— сказалъ Слири.

— Продолжаю. Я пришелъ сюда, чтобы объявить отцу этой двочки Джюпъ, что она не можетъ больше посщать школу, по причин нкоторыхъ практическихъ соображеній (которыхъ мн нтъ необходимости излагать здсь), препятствующихъ поступленію въ школу дтей, родители которыхъ занимаются извстными профессіями. Теперь, въ виду измнившихся обстоятельствъ, я готовъ сдлать этой двочк одно предложеніе. Я хочу взять тебя къ себ, Джюпъ, я дамъ теб воспитаніе и позабочусь о твоей судьб. При этомъ единственнымъ, условіемъ, которое я теб ставлю (конечно, за исключеніемъ твоего хорошаго поведенія), единственнымъ условіемъ будетъ, чтобы ты тотчасъ же ршила, идешь ты со мною, или остаешься. И если ты согласна на мое предложеніе, то, само собою разумется, ты прекращаешь всякія сношенія съ твоими друзьями, присутствующими здсь. Вотъ все, что я имлъ теб сказать.

— Съ своей стороны и я скажу ей нсколько словъ, — прибавилъ Слири, — чтобы она могла, такъ сказать, видть об стороны вопроса. Сесилія, можетъ быть, ты захочешь быть моей ученицей — въ такомъ случа ты знаешь, въ чемъ состоитъ наша работа и знаешь твоихъ товарищей. Эмма Гордонъ, къ которой ты теперь такъ доврчиво прижимаешься, будетъ теб матерью, а Джозефина — сестрой. Самъ я не претендую быть ангеломъ, и если бъ теб случилось упасть съ лошади, я не ручаюсь, что удержусь отъ грубостей и брани, но могу сказать одно, сквайръ: добрый я или злой, а за всю свою жизнь я не обидлъ даже лошади (брань не идетъ въ счетъ), полагаю, что въ мои годы поздно мняться, и я во всякомъ случа не начну съ того, чтобъ обижать моихъ наздниковъ. Я никогда не отличался краснорчіемъ, сквайръ, но думаю, что сказалъ ей все, что мн слдовало сказать.

Послдняя часть рчи была обращена къ мистеру Гредграйнду, который отвтилъ на нее важнымъ наклоненіемъ головы и потомъ сказалъ:

— Я долженъ теб замтить, Джюпъ, прежде чмъ ты примешь то или другое ршеніе, что здоровое практическое воспитаніе очень хорошая вещь, и что отецъ твой (такъ по крайней мр я слышалъ) чувствовалъ и понималъ всю важность его для тебя.

Эти слова произвели на двочку видимое впечатлніе. Она перестала рыдать и взглянула прямо въ лицо мистера Гредграйнда. Вс товарищи были поражены происшедшей въ ней неожиданной перемной и вс разомъ вздохнули. Этотъ вздохъ говорилъ: ‘ Она согласится! ‘

— Подумай хорошенько, прежде чмъ ршаться, Джюпъ, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ.— Подумай хорошенько.

— Но когда отецъ вернется, какъ онъ меня отыщетъ, если я уйду?— сказала двочка посл минутнаго молчанія, снова разражаясь слезами.

— На этотъ счетъ ты можешь быть покойна, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ (онъ высчиталъ все и подвелъ итогъ заране, какъ будто имлъ дло съ задачей на простое сложеніе).— Можешь быть совершенно покойна. Вдь если твой отецъ вернется, то прежде всего, я полагаю, онъ долженъ будетъ разыскать мистера…

— Слири. Мое имя Слири, сквайръ, могу сказать это, не красня. Меня знаетъ вся Англія, я изъздилъ ее и вдоль, и поперекъ, и никогда нигд не оставлялъ за собой копейки долга.

— …онъ долженъ будетъ прежде всего разыскать мистера Слири, который и сообщитъ ему, что ты у меня. Конечно, я не стану тебя удерживать противъ воли твоего отца, а мистеру Джюпу будетъ нетрудно во всякій данный моментъ узнать адресъ мистера Томаса Гредграйнда изъ Коктауна. Я здсь довольно извстенъ.

— Довольно извстны,— согласился мистеръ Слири съ одобрительнымъ жестомъ, закатывая свой блуждающій глазъ.— Вы. одинъ изъ тхъ людей, сквайръ, благодаря которымъ моя касса лишилась порядочной суммы денегъ… Но теперь дло не въ этомъ.

Настала новая пауза. Вдругъ двочка опять зарыдала и наконецъ сказала, закрывая руками лицо:

— Дайте мн поскорй мое блье и платье, скорй, скорй, и отпустите меня, пока я не умерла.

Женщины принялись печально и торопливо собирать ея пожитки, что было скоро окончено, такъ какъ ихъ было очень немного. Собранныя вещи были уложены въ корзину, которая давно уже странствовала вмст съ труппой. Во время этихъ сборовъ Сесси, все еще сидя на полу, продолжала рыдать, закрывши лицо руками. Мистеръ Гредграйндъ со своимъ другомъ Баундерби стояли у дверей въ ожиданіи двочки. Мистеръ Слири стоялъ посреди комнаты, окруженный своими наздниками совершенно такъ, какъ онъ стоялъ бы на арен цирка во время упражненій своей дочери Джозефины. Ему не доставало только манежнаго арапника.

Когда корзина была уложена, женщины пригладили растрепавшіеся волосы Сесси, принесли и надли на нее ея шляпку. Потомъ, сплотившись вокругъ нея, вс он ласково наклонились надъ ней, кто цлуя ее въ лобъ, кто обнимая за шею, наконецъ привели дтей, чтобы съ ней проститься, — словомъ, он вели себя такъ, какъ ведутъ себя въ такихъ случаяхъ вс добрыя, простодушныя и немного сумасбродныя женщины.

— Ну, Джюпъ,— сказалъ мистеръ Гредграйндъ,— если ты ршилась, идемъ.

Но Сесси еще не простилась съ мужской половиной труппы, и теперь каждый по очереди раскрывалъ свои объятія (ибо въ присутствіи мистера Слири вс они считали необходимымъ принимать свою профессіональную позу) и цловалъ двочку на прощанье, — вс и каждый, за исключеніемъ мастера Киддерминстера. Этотъ молодой человкъ не лишенъ былъ нкоторой дозы мизантропіи и къ тому же, какъ это было всмъ извстно, питалъ относительно Сесси матримоніальные виды. Поэтому онъ еще раньше удалился въ очень скверномъ расположеніи духа. Мистеръ Слири долженъ былъ дйствовать въ послдней картин. По примру другихъ, онъ тоже широко раскрылъ свои объятія, потомъ взялъ двочку за об руки и вроятно заставилъ бы ее подпрыгнуть нсколько разъ, какъ это принято длать у профессоровъ наздническаго искусства, когда они поздравляютъ своихъ ученицъ съ успшнымъ окончаніемъ какой-нибудь головоломной скачки. Но Сесси не выразила ни малйшаго желанія прыгать и стояла передъ нимъ, заливаясь слезами.

— Прощай, моя милочка!— сказалъ Слири.— Ты хорошо устроишься, я надюсь, и никто изъ твоихъ прежнихъ товарищей-горемыкъ не станетъ теб докучать — за это я ручаюсь! Жаль, что твой отецъ увелъ съ собой собаку, чертовски скверно, что ея не будетъ больше на афишахъ. Впрочемъ, что жъ это я! Вдь все равно она не стала бы длать своихъ штукъ безъ хозяина, такъ что выходитъ все одно, какъ ни поверни.

Заключивъ такимъ образомъ свою рчь, онъ внимательно поглядлъ на Сесси своимъ неподвижнымъ глазомъ, окинулъ остальную компанію своимъ блуждающимъ глазомъ, поцловалъ двочку, покачалъ головой и передалъ ее съ рукъ на руки мистеру Гредграйнду съ такимъ видомъ, какъ будто подсадилъ ее на лошадь.

— Вотъ она, сквайръ!— сказалъ онъ, окидывая двочку послднимъ критическимъ взглядомъ, точно хотлъ удостовриться, твердо ли она сидитъ въ сдл.— Она принесетъ вамъ счастье! Прощай, Сесилія!

— Прощай, Сесилія! прощай, Сесси! Да благословитъ тебя Богъ, милочка!— раздались голоса изо всхъ угловъ комнаты.

Но тутъ зоркій глазъ профессора наздническаго искусства примтилъ бутылку съ девятью сортами масла, которую Сесси прижимала къ груди, и онъ заговорилъ опять:

— Оставь бутылку, моя милая, она тяжела и не нужна теб теперь. Дай-ка ее мн.

— Нтъ, нтъ!— закричала двочка съ новымъ приливомъ горя.— Нтъ! я сохраню ее для отца. Она ему понадобится, когда онъ вернется. Наврно онъ и не думалъ еще уходить, когда послалъ меня за ней. Пожалуйста, оставьте ее мн!

— Какъ хочешь, голубушка (Ничего съ ней не подлаешь, сквайръ).— Прощай же, Сесилія! И вотъ теб мой послдній совтъ: не забывай условій, на которыхъ тебя берутъ, слушайся сквайра и забудь насъ. Но если, когда ты выростешь, выйдешь замужъ и будешь богата, теб случится повстрчать труппу наздниковъ, не будь съ ними груба, не важничай передъ ними, сдлай для нихъ все, что можешь, и помни, какова могла быть твоя судьба. Надо же, сквайръ, чтобы люди какъ нибудь развлеклись, продолжалъ Слири, задыхаясь больше чмъ когда-либо отъ такого непривычнаго для него обилія словъ, — нельзя же вчно работать, вчно учиться. Не думайте же о насъ слишкомъ дурно, мы тоже люди, и въ насъ есть хорошее. Я всю жизнь зарабатывалъ себ хлбъ волтижерствомъ, но мн сдается, что я философски объясняю вамъ этотъ вопросъ, когда говорю: сквайръ, мы тоже люди, и въ насъ есть хорошее.

Философія мистера Слири провожала джентльменовъ до самаго конца лстницы, и вскор оба глаза философа, и здоровый, и блуждающій, потеряли изъ виду трехъ спутниковъ и корзину, исчезнувшихъ въ ночномъ мрак.

Глава VII.
Мистрисъ Спарзитъ.

Мистеръ Баундерби былъ холостякъ, вслдствіе чего бразды правленія въ его одинокомъ хозяйств находились за извстное годовое вознагражденіе въ рукахъ нкоей пожилой леди. Эту леди звали мистрисъ Спарзитъ, и она занимала очень видное мсто среди домочадцевъ, запряженныхъ въ колесницу мистера Баундерби, когда она каталась съ тріумфомъ, нагруженная до краевъ напыщеннымъ смиреніемъ своего владльца. Мистрисъ Спарзитъ не только видла на своемъ вку лучшіе дни, но имла родственныя связи съ высокопоставленными фамиліями. У нея и теперь была еще въ живыхъ бабушка (тетка ея матери), которая называлась леди Скаджерсъ. Покойный мистеръ Спарзитъ, ея супругъ, былъ съ материнской стороны ни больше, ни меньше, какъ ‘Паулеръ’, о чемъ мистрисъ Спарзитъ очень любила доводить до всеобщаго свднія. Случалось, что люди съ ограниченнымъ умомъ и малообразованные не знали, что такое ‘Паулеръ’. Нкоторые недоумвали даже, какъ имъ слдуетъ понимать это слово: какъ наименованіе профессіи, политической партіи или какой-нибудь религіозной секты. Однако боле возвышеннымъ умамъ было хорошо извстно, что Паулеры были представителями очень древней фамиліи, которая такъ далеко насчитывала своихъ предковъ, что иной разъ невольно сбивалась съ прямого пути, что, признаться, случалось довольно часто, благодаря конскимъ скачкамъ, рулетк, закладчикамъ и Суду несостоятельныхъ должниковъ.

Покойный мистеръ Спарзитъ, происходившій по матери отъ Паулеровъ, естественно женился на мистрисъ Спарзитъ, происходившей по отцу отъ Скаджерсовъ. Леди Скаджерсъ (очень толстая старуха съ необузданнымъ пристрастіемъ къ сырому мясу и чудодйственной ногой, не желавшей въ продолженіе четырнадцати лтъ покидать постели) устроила эту свадьбу еще въ то время, когда вышепоименованный мистеръ Спарзитъ только-что достигъ совершеннолтія и былъ замчателенъ главнымъ образомъ своимъ тощимъ тломъ на длинныхъ жердяхъ, вмсто ногъ, и такою слабой головой, что о ней не стоитъ и говорить. Онъ унаслдовалъ отъ своего дяди очень хорошее состояніе, которое усплъ заложить до послдняго фартинга прежде, чмъ вступилъ во владніе своимъ наслдствомъ, и которое, немедленно вслдъ за этимъ, умудрился спустить еще два раза подъ-рядъ. Когда онъ умеръ двадцати четырехъ лтъ отъ роду (мсто происшествія — Калэ, причина — спиртные напитки), то вдова его, съ которой онъ разстался вскор посл медоваго мсяца, осталась въ очень стсненныхъ денежныхъ обстоятельствахъ.

Неутшная вдовица, бывшая на пятнадцать лтъ, старше своего мужа, не замедлила стать на ножи съ леди Скаджерсъ, единственною оставшеюся у нея въ живыхъ родственницей. Тутъ-то, отчасти въ пику миледи, отчасти ради средствъ къ жизни, она и согласилась поступить въ услуженіе. И вотъ теперь, на старости лтъ, она сидитъ со своимъ великолпнымъ каріолановскимъ носомъ и густыми черными бровями, покорившими нкогда сердце мистера Спарзита, — сидитъ за столомъ мистера Баундерби и готовитъ для него чай, пока онъ завтракаетъ.

Если бы Баундерби былъ побдителемъ, а мистрисъ Спарзитъ плнной принцессой, которая слдовала бы за нимъ въ качеств главнаго трофея его тріумфальнаго шествія, онъ и тогда бы не могъ надлать больше шума по поводу этой леди, чмъ онъ это длалъ теперь. Насколько онъ любилъ въ своемъ хвастовств преувеличивать низменность своего собственнаго происхожденія, настолько же онъ любилъ хвастать высокимъ происхожденіемъ мистрисъ Спарзитъ. Насколько онъ не допускалъ ни одного счастливаго обстоятельства въ своей собственной юности, настолько же ему нравилось украшать всевозможными преимуществами молодые годы мистрисъ Спарзитъ и усыпать жизненный путь этой дамы цлыми возами розъ.

— И чмъ же все это кончилось? имлъ обыкновеніе заключать свою рчь мистеръ Баундерби.— Теперь она за сто фунтовъ стерлинговъ въ годъ (я ей плачу сто фунтовъ, и она такъ добра, что считаетъ это великодушіемъ съ моей стороны) смотритъ за хозяйствомъ въ дом Іосіи Баундерби изъ Коктауна.

Онъ такъ старательно разглашалъ объ этомъ примр своего великодушія, что многіе господа стали въ свою очередь трубить о немъ при всякомъ случа, хвастаясь за счетъ мистера Баундерби съ большою развязностью. Одною изъ отличительнйшихъ чертъ характера Баундерби было, что онъ не только любилъ трубить самъ о себ, но умлъ какъ-то заставить трубить и другихъ. Была какая-то нравственная заразительность въ его возмутительномъ бахвальств. Люди, совершенно ему посторонніе и вообще отличавшіеся скромностью и умренностью, на общественныхъ обдахъ въ Коктаун храбро поднимались со своихъ мстъ и начинали хвастаться мистеромъ Баундерби въ такихъ высокопарныхъ выраженіяхъ, что становилось просто неприлично.

И чмъ только они его не называли! Онъ былъ у нихъ и оплотъ королевства, и знамя Англіи, и Великая Хартія, и Джонъ Буль, и habeas corpus, и Bill of Rights, и ‘домъ англичанина — его крпость’, и церковь и государство, и ‘Боже, храни королеву’, все это какимъ-то удивительнымъ образомъ совмщалось въ одномъ мистер Баундерби. И всякій разъ (а это случалось очень часто), когда кто-нибудь изъ этихъ ораторовъ произносилъ въ заключеніе своей рчи:

‘Пускай князья и лорды цвтутъ иль увядаютъ —

Отъ мановенія они и возникаютъ, и падаютъ’, —

вс слушатели были боле или мене уврены, что это былъ намекъ на мистрисъ Спарзитъ.

— Мистеръ Баундерби, сказала мистрисъ Спарзитъ, — вы нынче что-то задумчивы, сэръ, завтракаете гораздо дольше обыкновеннаго.

— Я все думаю о странной причуд Тома Гредграйнда, сударыня (Томъ Гредграйндъ произносится развязнйшимъ и самымъ независимымъ тономъ, какъ будто кто-нибудь взялъ на себя невыполнимую, задачу предложить мистеру Баундерби сумасшедшія деньги, чтобы заставить его сказать Томасъ, вмсто Томъ). Я думаю о странной причуд Тома Гредграйнда взять на воспитаніе эту двчонку скомороха.

— Я только-что хотла вамъ сказать, сэръ, что двочка ожидаетъ, куда ей прикажутъ идти: прямо ли въ школу, или сперва въ Каменный Замокъ.

— Пусть подождетъ, сударыня, я еще и самъ не знаю, что ей сказать. Я думаю, Томъ Гредграйндъ скоро будетъ здсь самъ. Если онъ пожелаетъ, чтобы двчонка осталась у насъ еще день или два, тогда, разумется, пусть остается.

— Само собою разумется, что она можетъ остаться, если вы этого пожелаете, мистеръ Баундерби.

— Вчера вечеромъ я предложилъ Тому Гредграйнду устроить двчонку у себя на эту ночь, чтобы дать ему время хорошенько подумать, прежде чмъ онъ окончательно ршитъ свести ее съ Луизой.

— Неужели, мистеръ Баундерби? какъ вы предусмотрительны!

Ноздри каріолановскаго носа мистрисъ Спарзитъ слегка расширились, а черныя брови сдвинулись, въ то время какъ она прихлебывала маленькими глоточками свой чай.

— Мн совершенно ясно, сказалъ Баундерби, — что для нашей маленькой кошечки не будетъ добра отъ подобнаго общества.

— Вы говорите о маленькой миссъ Гредграйндъ, мистеръ Баундерби?

— Да, сударыня, я говорю о Луиз.

— Вы упомянули о ‘маленькой кошечк’, сэръ, сказала мистрисъ Спарзитъ, — а такъ какъ рчь у насъ шла о двухъ двочкахъ, то я сразу хорошенько и не поняла, о которой изъ двухъ вы говорите.

— О Луиз, повторилъ мистеръ Баундерби, — о Луиз, о Луиз.

— Вы для нея второй отецъ, сэръ.

Мистрисъ Спарзитъ отхлебнула еще глотокъ и, когда она склонила опять свои сдвинутыя брови надъ дымящейся чашкой, ея классическое лицо имло такое выраженіе, какъ будто его обладательница вызывала въ эту минуту всхъ боговъ преисподней.

— Если бы вы сказали, что я второй отецъ для Тома, я подразумваю молодого Тома, а не своего друга Тома Гредграйнда, — вы были бы ближе къ истин: я собираюсь помстить Тома въ свою контору, хочу взять его подъ свое крыло, сударыня.

— Неужели? Не слишкомъ ли онъ для этого молодъ, сэръ?

Слово ‘сэръ’, обращенное къ мистеру Баундерби, въ устахъ мистрисъ Спарзитъ было просто признакомъ ея благовоспитанности и употреблялось ею скоре для приданія большаго вса своей собственной особ, чмъ изъ уваженія къ этому выскочк.

— Я возьму его не сейчасъ, надо, чтобъ онъ сперва окончилъ свое образованіе, — сказалъ Баундерби.— Чортъ возьми, я думаю, онъ будетъ по горло напичканъ науками! Какъ бы мальчуганъ вытаращилъ глаза, еслибъ узналъ, какъ мало знаній было въ моей голов въ его годы. (Къ слову сказать, юный Томъ не могъ не знать этого обстоятельства: ему достаточно часто о немъ повторяли). А знаете, просто невроятно, до чего я люблю болтать за панибрата съ первымъ встрчнымъ о всякой всячин. Взять хоть васъ, напримръ: сегодня я все утро проболталъ съ вами объ этихъ скоморохахъ. Ну разв женщина, подобная вамъ, можетъ имть понятіе объ этихъ людяхъ? Въ то давнопрошедшее время, когда ремесло скомороха было бы для меня сущей находкой, когда получить нсколько грошей за кривлянье посреди улицы равнялось для меня огромному выигрышу въ лотере жизни, въ то время вы слушали итальянскихъ пвцовъ, вы выходили изъ оперы въ бломъ атлас, вся залитая драгоцнностями, сіяющая и обворожительная, — у меня же не нашлось бы и двухъ пенсовъ въ карман на покупку факела, чтобъ освтить вамъ дорогу до вашей кареты.

— Это правда, сэръ, — отвчала мистрисъ Спарзитъ со спокойнымъ, но грустнымъ достоинствомъ, — я съ самой ранней юности была одною изъ обычныхъ постительницъ итальянской оперы.

— Чортъ возьми, я тоже, — сказалъ Баундерби, — только не съ той стороны. Мостовая подъ ея наружными арками очень твердое ложе — могу васъ уврить. Люди, подобные вамъ, сударыня, привыкшіе съ дтства спать на пуху, не могутъ и представить себ, какъ жестко это ложе. Надо самому испытать, чтобъ знать, что это такое. Нтъ, нтъ, не стоитъ и говорить о скоморохахъ съ женщиной вашего круга. Будемъ лучше говорить объ иностранныхъ танцовщицахъ, о Вестъ-Энд, о лордахъ, леди и о тому подобныхъ важныхъ господахъ.

— Я думаю, сэръ, — отвчала мистрисъ Спарзитъ со скромною покорностью судьб, — я думаю, нтъ никакой надобности, чтобы вы занимали меня такими вещами. Надюсь, что я научилась покоряться превратностямъ нашей жизни. Я гораздо охотне слушаю поучительные разсказы о вашихъ испытаніяхъ и никогда не устану ихъ слушать. Говорю это безъ тни хвастовства: въ томъ, что ваши разсказы внушаютъ мн такой живой интересъ, нтъ для меня никакой заслуги, я имю основаніе думать, что они доставляютъ такое же удовольствіе и другимъ.

— Возможно, сударыня, — сказалъ на это патронъ, — возможно, что существуютъ такіе обязательные люди, которые скажутъ вамъ, что они любятъ иногда послушать, несмотря на грубую откровенность его языка, черезъ что прошелъ Іосія Баундерби изъ Коктауна, но вы, сударыня, вы не можете не сознаться, что родились, такъ сказать, на лон роскоши. Да, вы родились на лон роскоши, и вы прекрасно это знаете.

— Не могу этого отрицать, сэръ, — отвчала мистрисъ Спарзитъ, кивая головой.

Мистеръ Баундерби почувствовалъ необходимость встать изъ за стола и помститься передъ каминомъ спиной къ огню, чтобъ лучше видть мистрисъ Спарзитъ, — въ такомъ онъ былъ восторг отъ того блеска, который она ему придавала.

— И вдь вы посщали самое избранное общество, чертовски образованное общество, — добавилъ онъ, гря у огня свои икры.

— Это правда, сэръ, — отвчала мистрисъ Спарзитъ съ притворнымъ смиреніемъ, совершенно впрочемъ противоположнымъ самоуничиженію мистера Баундерби, что исключало всякую возможность обиды съ его стороны.

— Вы вращались среди людей самаго высшаго полета, не такъ ли?— сказалъ Баундерби.

— Да, сэръ, — отвчала мистрисъ Спарзитъ, подавленная, такъ сказать, своимъ соціальнымъ положеніемъ аристократической вдовы.— Это совершенно врно.

Мистеръ Баундерби буквально перегнулся пополамъ въ знакъ своего полнйшаго удовлетворенія и захохоталъ во все горло. Въ эту минуту доложили о мистер и миссъ Гредграйндъ, и Баундерби привтствовалъ перваго пожатіемъ руки, а послднюю поцлуемъ.

— Можно позвать сюда Джюпъ, Баундерби? спросилъ мистеръ Гредграйндъ.

— Разумется.

Явилась Джюпъ. Она сдлала книксенъ мистеру Баундерби, его другу Тому Гредграйнду и Луиз, но бдная двочка была такъ смущена, что, къ своему несчастію, забыла мистрисъ Спарзитъ. Баундерби тотчасъ замтилъ это упущеніе и счелъ своимъ долгомъ разршиться слдующей внушительной рчью:

— Послушай-ка, двочка, что я теб скажу. Эта леди возл чайнаго столика — мистрисъ Спарзитъ. Эта леди занимаетъ здсь мсто хозяйки дома и принадлежитъ къ очень знатной фамиліи. Изъ этого слдуетъ, что когда ты входишь въ одну изъ комнатъ этого дома, ты должна отнестись къ этой леди съ должнымъ почтеніемъ, иначе ты скоро отсюда улетишь. Мн ршительно все равно, какъ бы ты ни вела себя въ отношеніи лично меня, такъ какъ я не претендую быть чмъ-нибудь. У меня не было высокопоставленныхъ родственниковъ, у меня совсмъ нтъ родственниковъ — я вышелъ изъ подонковъ общества. Но, относительно этой леди, я требую, чтобъ ты вела себя какъ слдуетъ. Ты должна относиться къ ней съ полнымъ уваженіемъ и почтеніемъ, или ноги твоей не будетъ у меня въ дом.

— Это она просто по оплошности, Баундерби,— замтилъ мистеръ Гредграйндъ примирительнымъ тономъ.

— Мистрисъ Спарзитъ, — сказалъ Баундерби.— Мой другъ Томъ Гредграйндъ увряетъ, что вся вина этой двочки простая оплошность. Очень возможно. Но вамъ извстно, сударыня, что я не позволю относиться къ вамъ неуважительно, хотя бы даже изъ оплошности.

— Вы очень добры, сэръ, — отвчала мистрисъ Спарзитъ, кивая головой съ свойственнымъ ей величественнымъ смиреніемъ.— Не стоить объ этомъ говорить.

Все это время Сесси, съ глазами полными слезъ, слабо пыталась оправдаться. Теперь хозяинъ дома жестомъ руки передалъ ее въ распоряженіе мистера Гредграйнда. Двочка стояла неподвижно, устремивъ глаза на своего покровителя. Луиза тоже стояла возл отца со своимъ обычнымъ холоднымъ видомъ, опустивъ глаза въ землю. Мистеръ Гредграйндъ заговорилъ:

— Джюпъ, я ршился взять тебя къ себ и въ часы, свободные отъ занятій въ школ, приставить тебя къ мистрисъ Гредграйндъ, которая очень слаба здоровьемъ. Я разсказалъ миссъ Луиз (вотъ она — миссъ Луиза) печальный, но естественный конецъ твоей прежней жизни, и я особенно настаиваю на томъ, чтобъ ты забыла о своемъ прошломъ и даже никогда бы о немъ не заикалась. Твоя жизнь начинается съ сегодняшняго дня. Ты вдь, я знаю, круглая невжда.

— Да, сэръ, совершенная правда, — отвчала двочка, длая книксенъ.

— Я дамъ теб основательное практическое образованіе, и ты будешь служить живымъ примромъ преимуществъ такой системы воспитанія для всхъ, съ кмъ судьба столкнетъ тебя въ твоей жизни. Тебя перевоспитаютъ и разовьютъ твой умъ въ здоровомъ направленіи. Ты, вроятно, имла обыкновеніе читать вслухъ своему отцу и людямъ, среди которыхъ ты жила? спросилъ мистеръ Гредграйндъ, сдлавъ двочк знакъ подойти ближе и слегка понижая голосъ.

— Я читала только отцу да ‘Рзвушк’, сэръ. То есть я хотла сказать, отцу, только ‘Рзвушка’ всегда бывала тутъ же.

— Оставимъ въ поко ‘Рзвушку’, Джюпъ, сказалъ мистеръ Гредграйндъ, нахмурившись на секунду.— Вопросъ не въ ‘Рзвушк’. Такъ ты часто читала вслухъ отцу?

— О да, сэръ, очень, очень часто! Это были самые счастливые дни… самые счастливые изъ всхъ, которые мы прожили вмст!

Только теперь, когда горе Сесси прорвалось наружу, Луиза подняла на нее глаза.

— Что же именно читала ты отцу, Джюпъ? спросилъ мистеръ Гредграйндъ почти шопотомъ.

— Волшебныя сказки, сэръ, о карлик, о зломъ горбун и о духахъ,— прошептала двочка, рыдая, — и еще…

— Тсъ!— остановилъ ее мистеръ Грейдграйндъ, — довольно! Молчи. Ни слова больше объ этомъ вредномъ вздор. Баундерби, какой прекрасный случай для опыта примненія правильнаго воспитанія! Я буду слдить за этимъ опытомъ съ живйшимъ интересомъ.

— Длайте, какъ знаете,— отвчалъ Баундерби.— Я уже высказалъ свое мнніе: я поступилъ бы иначе. Ну, да ужъ ладно. Пусть будетъ по вашему, если вы непремнно хотите.

Посл этого мистеръ Гредграйндъ и его дочь увели Сесилію Джюпъ съ собой въ Каменный Замокъ. Дорогой Луиза не проронила ни одного слова. Проводивъ гостей, мистеръ Баундерби принялся за свои ежедневныя занятія, а мистрисъ Спарзитъ удалилась подъ снь своихъ выразительныхъ бровей и продумала всю ночь напролетъ въ таинственномъ мрак этого убжища.

Глава VIII.
Никогда ничему не удивляйтесь.

Но мы должны повторить основной тонъ нашей псенки, прежде чмъ станемъ ее продолжать.

Однажды, лтъ шесть тому назадъ, Луиза была поймана на одномъ очень крупномъ проступк. Она начала разговоръ съ братомъ словами: ‘Я удивляюсь, Томъ…’ какъ вдругъ мистеръ Гредграйндъ, подслушавшій эти слова, выросъ передъ ней какъ изъ подъ земли и сказалъ: ‘Луиза, никогда ничему не удивляйся, — запомни это разъ навсегда’.

Въ этой фраз заключалась тайная пружина искусства развивать умъ, не затрагивая въ ребенк ни чувства, ни воображенія. Никогда ничему не удивляйтесь. Устраивайте вс свои дла съ помощью сложенія, вычитанія, умноженія и дленія, и никогда ничему не удивляйтесь. ‘Отдайте мн’, говоритъ Макъ-Коакумчайльдъ, ‘ребенка, который только что началъ ходить, и я вамъ ручаюсь, что онъ у меня никогда ничему не станетъ удивляться’.

А въ Коктаун, кром большого количества дтей, едва умющихъ ходить, было на лицо цлое громадное населеніе и такихъ ребятъ, которые странствовали по блу свту лтъ двадцать, тридцать, пятьдесятъ и даже больше. Такъ какъ эти взросслыя дти были созданія неуклюжія и причиняли, обществу большое безпокойство своими косолапыми движеніями, то восемнадцать религіозныхъ общинъ не переставали царапаться между собой и выдирать другъ другу волосы въ видахъ скорйшаго соглашенія относительно наиболе цлесообразныхъ мръ для исправленія этихъ взрослыхъ дтей. Надо впрочемъ замтить, что къ соглашенію они никогда не приходили — фактъ поразительный, если принять во вниманіе необыкновенно счастливое соотвтствіе средствъ съ намченной цлью. Какъ бы однако вышеупомянутыя общины ни расходились въ своихъ мнніяхъ по всмъ другимъ постижимымъ и непостижимымъ (особенно по непостижимымъ) пунктамъ, вс он единодушно согласились въ одномъ: въ томъ, что несчастныя взрослыя дти никогда не должны удивляться. Община номеръ первый говорила имъ, что они обязаны врить на слово, община номеръ второй — что они должны врить на основаніи принциповъ политической экономіи. Община номеръ третій писала для нихъ тяжеловсныя маленькія книжки, доказывающія какъ дважды два четыре, что взрослый ребенокъ, который ведетъ себя хорошо, неизбжно достигаетъ благополучія и становится членомъ сберегательной кассы, а взрослый ребенокъ, который ведетъ себя дурно, обязательно попадаетъ въ ссылку. Община номеръ четвертый, длая плачевныя усилія быть забавной и оставаясь на дл невыносимо скучной, пыталась прикрыть своимъ плоскимъ краснорчіемъ научныя западни, попадать въ которыя лежало на обязанности этихъ несчастныхъ взрослыхъ дтей. Одно было неоспоримо, и на этомъ пункт сходились вс общины, что взрослыя дти никогда ничему не должны удивляться.

Въ Коктаун была библіотека, доступъ въ которую былъ возможенъ для всхъ. Мистера Гредграйнда очень заботилъ каталогъ книгъ этой библіотеки. Въ описываемое время каталогъ этотъ составлялъ важный предметъ обсужденія, по поводу котораго цлые ручейки докладовъ со статистическими данными низвергались въ тотъ бурный океанъ докладовъ, куда никто и никогда не могъ нырнуть на извстную, глубину, не поплатившись за такую смлость своимъ разсудкомъ. Итакъ, мистера Гредграйнда очень заботилъ каталогъ книгъ этой библіотеки, ибо — фактъ очень печальный и внушающій серьезныя опасенія въ будущемъ — вс ея читатели, несмотря на ни на что, упорно продолжали удивляться! Они удивлялись человческой природ, человческимъ заботамъ, радостямъ и печалямъ жизни и смерти самыхъ обыкновенныхъ людей. Случалось, что, посл пятнадцатичасовой работы, эти взрослыя дти садились и читали глупыя басни, гд рчь шла о мужчинахъ и женщинахъ, похожихъ боле или мене на нихъ самихъ, о дтяхъ — боле или мене похожихъ на ихъ дтей.

Вмсто того, чтобы поучаться у Эвклида, они прижимали къ груди Даніэля Дефо и осмливались имть такой дурной вкусъ, что предпочитали Гольдсмита учебнику ариметики. Мистеръ Гредграйндъ постоянно бился (и на словахъ, и въ печати) надъ разршеніемъ этой головоломной задачи и никогда не могъ себ уяснить, откуда и какимъ образомъ въ результат его вычисленій получался такой нелпый итогъ.

— Я усталъ отъ нашей жизни, Лу. Я ее отъ души ненавижу, я ненавижу весь свтъ, кром тебя,— сказалъ однажды безчувственный юноша Томасъ Гредграйндъ. Дло было въ сумеркахъ, въ комнат, походившей на залу для стрижки волосъ.

— Надюсь, ты не ненавидишь Сесси, Томъ?

— Я ненавижу ея имя Джюпъ. И она меня ненавидитъ, — проговорилъ Томъ ворчливо.

— Вовсе нтъ, Томъ, увряю тебя.

— Конечно ненавидитъ, — сказалъ Томъ, — иначе и быть не можетъ. Она должна презирать и ненавидть насъ всхъ, сколько насъ ни на есть. Ей не даютъ ни минуты покоя, она наврное спятитъ съ ума, прежде чмъ проглотитъ вс ихъ умныя книжки. Она ужъ и теперь блдна, какъ воскъ, и стала глупа, какъ… почти какъ я.

Юный Томъ высказывалъ эти чувства, сидя передъ каминомъ верхомъ на стул, сложивъ руки на его спинк и опершись на нихъ сердитымъ лицомъ. Сестра его сидла въ темномъ уголк возл камина, глядя поперемнно то на своего собесдника, то на блестящія искорки, падавшія съ ршетки камина и быстро потухавшія на зол.

— На свой счетъ я не заблуждаюсь, — сказалъ Томъ, отчаянно теребя свои волосы обими руками,— я оселъ — вотъ что я такое. Я упрямъ, какъ оселъ, я глупъ, какъ оселъ. Я веселюсь не больше осла. Жаль только, что я не умю лягаться, какъ оселъ.

— Надюсь, ты не лягнулъ бы меня, Томъ?

— Нтъ, Лу, теб бы я никогда не сдлалъ вреда. Я съ самаго начала сдлалъ исключеніе въ твою пользу. Я даже не знаю, что бы я длалъ безъ себя въ этой… въ этой зачумленной старой тюрьм.

Томъ пріостановился на минуту, отыскивая достаточно лестный и выразительный эпитетъ для обозначенія родительскаго дома. Счастливое сравненіе пришедшее ему на умъ, казалось, успокоило его взволнованныя чувства.

— Неужели, Томъ? Такъ ты въ самомъ дл такъ думаешь?

— Честное слово. Но что толку объ этомъ говорить! отвчалъ Томъ, съ ожесточеніемъ растирая себ лицо рукавомъ куртки, точно хотлъ умертвить и свою плоть, чтобъ она была подъ-стать его удрученной душ.

— Я тебя потому объ этомъ спросила, Томъ, — сказала его сестра, продолжая внимательно слдить за падающими искрами, — что, по мр того, какъ я становлюсь старше, я все чаще сижу здсь у огня и думаю: какъ жаль, что я не могу примирить тебя съ нашей жизнью здсь. Меня не учили ничему, что знаютъ другія двушки. Я не могу ни сыграть теб, ни спть. Я не могу поговорить съ тобой о чемъ-нибудь веселомъ, не могу развлечь, потому что я никогда не видла ничего занимательнаго, никогда не читала ничего интереснаго, о чемъ бы теб пріятно было поговорить, когда теб скучно.

— Ну, въ этомъ отношеніи я ничуть тебя не опередилъ и, кром того, я еще дуракъ, ты же далеко не дура. Такъ какъ отецъ твердо ршилъ, сдлать изъ меня или дурака, или негодяя, а я не негодяй, то ясно, что я долженъ быть дуракомъ… да такъ оно и есть, — заключилъ съ отчаяньемъ Томъ.

— Это жаль, Томъ, — проговорила задумчиво Луиза изъ своего темнаго уголка.— Это очень жаль, Томъ, это большое несчастіе для насъ обоихъ.

— Ты двочка, — сказалъ Томъ, — а двочк всегда легче устроиться. Да я собственно и не вижу, чего теб недостаетъ? Ты — моя единственная радость. Ты освщаешь своимъ присутствіемъ даже эту темную яму, гд мы съ тобой живемъ, и можешь длать изъ меня все, что захочешь.

— Ты добрый братъ, Томъ, и до тхъ поръ, пока а буду въ состояніи хоть немного скрашивать теб жизнь, я не стану слишкомъ сожалть о своемъ невжеств. А между тмъ, Томъ, если меня не научили ничему, что бы могло пригодиться теб, за то научили куч вещей, которыхъ бы я охотно согласилась не знать.

Она подошла къ брату, поцловала его и снова вернулась въ свой уголокъ.

— Съ какимъ бы наслажденіемъ собралъ я въ одну кучу вс эти факты, о которыхъ намъ столько твердятъ, — проговорилъ Томъ, стиснувъ зубы отъ ярости, — вс цифры и тхъ, кто ихъ выдумалъ, подложилъ бы подъ все это тысячу боченковъ пороху и послалъ бы къ чорту все разомъ. Ну да все равно, когда я буду жить у старика Баундерби, ужъ я возьму свое.

— Возьмешь свое, Томъ?

— Я хочу сказать, что тогда я повеселюсь вволю, увижу свтъ и все такое, словомъ — наверстаю потерянное.

— Смотри, не ошибись въ разсчет, Томъ, мистеръ Баундерби однихъ понятій съ отцомъ, только онъ гораздо грубй и далеко не такъ добръ, какъ отецъ.

— О, этого я не боюсь!— воскликнулъ Томъ, смясь.— Ужъ я найду средство провести и вывести этого стараго хрыча.

На стн рисовались тни обоихъ дтей, а тни загромождавшихъ комнату огромныхъ шкафовъ сливались надъ нимъ въ одну сплошную черную массу, такъ что братъ и сестра казались сидящими въ темной пещер. Боле сильное воображеніе (если только подобная измна могла проникнуть въ это святилище факта) усмотрло бы, можетъ статься, въ этой мрачной, надвинувшейся на нихъ тни тнь предмета ихъ разговора и ожидающей ихъ будущности.

— Какое-же это средство, Томъ? Это не секретъ?

— Если и секретъ, — сказалъ Томъ, — такъ за разгадкой ходить не далеко. Это ты. Ты баловница Баундерби, его любимица, онъ все для тебя сдлаетъ. Если онъ скажетъ мн что-нибудь такое что придется мн не по вкусу, я ему отвчу: ‘моя сестра Лу очень огорчится и удивится, мистеръ Баундерби. Она была уврена и всегда мн говорила, что вы будете ко мн снисходительнй и добрй’. И если это не заставитъ его сдаться, значитъ ничто не заставитъ.

Подождавъ и не получивъ отвта, Томъ спустился въ область настоящаго и предался опять своей скук. Нсколько минутъ онъ качался на стул, потягивался, звалъ и отчаянно трепалъ свои волосы, потомъ вдругъ поднялъ голову и спросилъ:

— Лу, ты уснула?

— Нтъ, Томъ, я смотрю на огонь.

— Кажется, ты видишь въ немъ много такого, что я никогда не видалъ. Должно быть, это тоже одно изъ преимуществъ двочекъ надъ мальчиками.

— Томъ, — заговорила Луиза какимъ-то страннымъ тихимъ голосомъ какъ будто стараясь прочесть отвтъ на свой вопросъ въ огн, гд онъ былъ написанъ недостаточно ясно, — Томъ, теб очень улыбается мысль переселиться къ мистеру Браундерби?

— Во всякомъ случа въ этомъ будетъ для меня выгода, — отвчалъ Томъ, поднимаясь со своего стула и отталкивая его въ сторону, — перехавъ къ Баундерби, я уйду изъ дому — а это много значитъ.

— Перехавъ къ Баундерби, ты уйдешь изъ, дому, — повторила за нимъ Луиза своимъ прежнимъ страннымъ тономъ.— Да, конечно, это что-нибудь да значитъ.

— Конечно, я буду очень скучать, Лу, разставшись съ тобой, да еще зная, что ты остаешься здсь. Но вдь рано или поздно намъ съ тобой придется разстаться, и лучше ужъ мн идти въ такое мсто, гд ты можешь быть мн полезной своимъ вліяніемъ, чмъ во всякое другое. Понимаешь?

— Да. Томъ.

Двочка такъ долго не отвчала на послдній вопросъ, хотя въ ея отвт не было и тни нершительности, что Томъ подошелъ и облокотился на стулъ за ея спиной, чтобы посмотрть на пламя, поглощавшее ея мысли, съ того же пункта, какъ и она, убдиться, нтъ ли тамъ разгадки ея странной разсянности.

— Честное слово, ровно ничего нтъ въ этомъ огн, — сказалъ Томъ, — по крайней мр мн онъ кажется такимъ же глупымъ и скучнымъ, какъ и все остальное. Что ты въ немъ видишь? Не циркъ ли?

— Я не вижу въ немъ ничего особеннаго, Томъ. Но чмъ больше я на него гляжу, тмъ больше удивляюсь на насъ съ тобой и все спрашиваю себя, что-то съ нами будетъ, когда мы вырастемъ?

— Ты опять удивляешься!— сказалъ Томъ.

— Что же мн длать, когда у меня такія непокорныя мысли, — отвчала Луиза.

— Луиза, прошу тебя не говорить ничего подобнаго, — сказала мистрисъ Гредграйндъ, которая въ эту минуту неслышно отворила дверь.— Ради Бога, не говори такихъ вещей, легкомысленная ты моя двочка, не то отецъ подниметъ цлую исторію. Хорошъ и ты, Томасъ! Не стыдно ли теб, когда ты знаешь, что моя бдная голова не даетъ мн ни минуты покоя, не стыдно ли теб — мальчику съ твоимъ воспитаніемъ, которое стоило притомъ такую кучу денегъ — подстрекать сестру удивляться, зная, что отецъ запретилъ ей это разъ и навсегда.

Луиза стала было отрицать соучастіе Тома въ этомъ преступленіи, но мать прервала ее слдующей заключительной тирадой:

— Луиза, какъ ты можешь говорить мн это при моемъ здоровь! Физически невозможно, чтобы ты позволила себ что-либо подобное, если бъ онъ тебя къ этому не подстрекалъ!

— Онъ ни къ чему не подстрекалъ меня, мама, Это огонь навелъ меня на эти мысли. Красныя искры падали съ ршетки, блднли и гасли — и мн, глядя на нихъ, невольно пришло въ голову, какъ коротка моя жизнь и что я умру, ничего не сдлавъ.

— Глупости!— сказала мистрисъ Гредграйндъ почти съ энергіей.— Глупости! Не смй говорить мн такихъ вещей, Луиза! Разв ты не знаешь, что если бъ тебя услышалъ отецъ, не было бы конца разговоровъ. И это посл всхъ трудовъ, положенныхъ на васъ! Посл всхъ лекцій, которыя вы переглядли! Посл того, какъ я своими ушами слышала (еще у меня была отнята тогда вся правая сторона), какъ вы отвчали учителю кучу вещей о нагрваніи, горніи, теплот и о всякой всячин, способной свести съ ума бдную больную. И посл всего этого ты осмливаешься мн говорить такія глупости о какихъ-то падающихъ искрахъ! Я бы хотла,— захныкала мистрисъ Гредграйндъ, опускаясь на стулъ и, прежде чмъ окончательно изнемочь подъ тяжестью факта, выпаливая своимъ послднимъ подавляющимъ аргументомъ, — да, право, я бы хотла никогда не имть дтей. Посмотрла бы я тогда, какъ бы вы обошлись безъ меня!

Глава IX.
Успхи Сесси.

Благодаря совмстнымъ усиліямъ мистера Макъ-Коакумчайльда и мистера Гредграйнда, Сесси Джюпъ вела очень печальную жизнь и въ продолженіе первыхъ мсяцевъ своего пребыванія въ Каменномъ Замк не разъ испытывала сильное желаніе убжать. Цлые дни на нее сыпался такой градъ фактовъ, и вся ея жизнь въ этомъ дом была до такой степени похожа на аккуратно разграфленную ариметическую тетрадь, что она бы не преминула спастись бгствомъ если бы ее не останавливала одна мысль.

Къ сожалнію, приходится сознаться, что нравственная узда, сдерживавшая двочку въ этомъ случа не была результатомъ никакой ариметической выкладки, напротивъ, эта мысль завладла ею наперекоръ всмъ вычисленіямъ и совершенно противорчила всякой таблиц вроятности, какую только можно было построить на существующихъ данныхъ. Двочка твердо врила, что отецъ бросилъ ее не навсегда, она жила надеждой, что онъ когда-нибудь вернется, и думала, что онъ будетъ счастливъ, когда узнаетъ, что она живетъ у мистера Гредграйнда.

Жалкое невжество, съ которымъ Сесси Джюпъ цплялась за эту утшительную надежду, съ упорствомъ отталкивая высшее утшеніе — убдиться на прочныхъ математическихъ основаніяхъ, что отецъ ея безсердечный негодяй и бродяга, возбуждало въ мистер Гредграйнд чувство искренней жалости. А между тмъ, что ему было длать. Макъ-Коакумчайльдъ говорилъ, что у двочки необыкновенно тупая голова, что цифры ей ршительно не даются, что, напримръ, усвоивъ себ общую идею объ образованіи земного шара, она не обнаружила ни малйшаго интереса къ подробному ознакомленію съ его точными размрами, что она до жалости трудно заучиваетъ хронологическія числа, если они не связаны съ какимъ-нибудь трогательнымъ событіемъ, что она принимается горько рыдать, когда ее заставляютъ ршать въ ум, что будутъ стоить двсти сорокъ семь кисейныхъ чепчиковъ по четырнадцати съ половиной пенсовъ за штуку, что по ученью она въ школ послдняя, что, наконецъ, не дальше какъ вчера, посл того какъ въ продолженіе цлыхъ восьми недль она изучала основные законы политической экономіи, одна изъ ея товарокъ, маленькая ростомъ, поправила ее, когда на вопросъ: ‘Какой основной принципъ этой науки?’ она дала безсмысленный отвтъ: ‘Длать для другихъ то, что ты хочешь, чтобъ они длали для тебя’.

Мистеръ Гредграйндъ замтилъ, качая головой, что все это грустно и доказываетъ неотложную необходимость радикально переработать умъ этого ребенка въ горнил знанія, какъ то предписываютъ: система, синяя книга, доклады и статистическія таблицы отъ А до Z включительно, и что на двочку надо ‘приналечь’. На нее и приналегли, и послдствіемъ этого было то что она еще больше заскучала, нисколько впрочемъ не поумнвъ.

— Какъ бы я хотла быть вами, миссъ Луиза!— сказала Сесси какъ-то разъ вечеромъ, когда Луиза старалась помочь ей въ приготовленіи уроковъ къ завтрашнему дню.— Въ самомъ дл! Я бы столько знала тогда! Все, что теперь для меня такъ трудно, давалось бы мн такъ легко!

— Врядъ ли ты бы отъ этого что-нибудь выиграла.

На это Сесси, посл минутной нершительности, смиренно отвчала:

— Во всякомъ случа я бы ничего не проиграла.

Но миссъ Луиза замтила, что она даже и за это не поручится.

Оттого ли, что жизнь обитателей Каменнаго Замка катилась съ такой однообразной, механической правильностью, что способна была убить всякій сердечный порывъ, или же благодаря условію, запрещавшему всякій намекъ на прошлое Сесси, но отношенія этихъ двухъ двочекъ были такъ далеки, что он до сихъ поръ едва другъ друга знали. Сесси съ удивленіемъ подняла на Луизу свои большіе глаза и была въ нершимости — продолжать ли ей разговоръ, или лучше замолчать.

— Ты полезнй моей матери и умешь развлекать ее гораздо лучше, чмъ я, — снова начала Луиза.— У тебя и характеръ лучше моего.

— Но, миссъ Луиза, — жалобно замтила Сесси, — я такъ глупа!

Луиза, противъ своего обыкновенія, весело разсмялась и сказала, что со временемъ она наврно поумнетъ.

— Нтъ, вы не знаете, — проговорила Сесси, почти плача,:— вы не знаете, до чего я глупа. За уроками, въ школ, я только и длаю, что ошибаюсь. Видно такъ ужъ мн на роду написано — вчно ошибаться.

— Надо думать, что мистеръ и мистрисъ Коакумчайльдъ никогда не ошибаются, Сесси, не такъ ли?

— О, нтъ, — отвчала двочка съ живостью.— Они знаютъ ршительно все.,,,

— Въ чемъ же ты ошибаешься, Сесси? Разскажика мн.

— Мн просто совстно, — сказала Сесси съ отвращеніемъ.— Ну вотъ сегодня, напримръ, мистеръ Макъ-Коакумчайльдъ объяснялъ намъ природное благосостояніе…

— То есть народное, вроятно, онъ сказалъ народное, Сесси, — замтила Луиза.

— Да народное… Но разв это не одно и то же?— спросила двочка робко.

— Такъ какъ онъ сказалъ ‘народное’, то лучше и теб употреблять это слово, — отвчала Луиза со своей обычной сдержанностью.

— Народное благосостояніе. Представьте себ, сказалъ онъ, что этотъ классъ — народъ. Народъ Этотъ иметъ пятьдесятъ милліоновъ денегъ. Какъ вы думаете, можно ли сказать про такой народъ, что онъ благоденствуетъ? Двочка номеръ двадцатый, можно ли назвать этотъ народъ благоденствующимъ, и можешь ли ты считать себя довольной, принадлежа къ нему?

— Что же ты отвтила?— спросила Луиза.

— Миссъ Луиза, я отвтила, что не знаю. Я думала, что не могу знать — можетъ ли народъ назваться благоденствующимъ и могу ли я считать себя довольной, не узнавши напередъ, кому принадлежатъ эта деньги и есть ли тамъ и моя доля. Но дло не въ томъ. Все дло было въ цифрахъ, — сказала Сесси, утирая глаза.

— Это была очень грубая ошибка съ твоей стороны, — замтила Луиза.

— Да, миссъ Луиза, теперь я это знаю. Тогда мистеръ Макъ-Коакумчайльдъ сказалъ, что постарается навести меня на отвтъ. ‘Представь себ’, сказалъ онъ, ‘что эта комната — большой городъ съ милліоннымъ населеніемъ, и среди этого милліона только двадцать пять человкъ въ годъ умираетъ на улицахъ съ голоду. Что ты можешь сказать по этому поводу?’ Я только и могла сказать — такъ какъ не могла придумать ничего лучшаго, — что, каково бы ни было населеніе этого города, милліонъ или милліонъ милліоновъ людей, умирающимъ голодною смертью отъ этого не легче. И опять я ошибаюсь.

— Разумется.

— Тогда мистеръ Макъ-Коакумчайльдъ попытался еще разъ навести меня на отвтъ: ‘вотъ гимнастика’, — сказалъ онъ.

— Статистика, поправила Луиза.

— Да, миссъ. (Это слово всегда напоминаетъ мн гимнастику, это тоже одна изъ моихъ постоянныхъ ошибокъ.) ‘Вотъ статистика несчастныхъ случаевъ на мор. Оказывается, что въ данное время ушло въ дальнее плаваніе сто тысячъ человкъ. Какой это по твоему составитъ процентъ?’ Я отвчала, миссъ, — и Сесси горько разрыдалась, подавленная раскаяніемъ въ этой грубйшей изъ своихъ ошибокъ, — я отвчала, что это все равно…

— Какъ все равно, Сесси?

— Да, миссъ, все равно для родныхъ и друзей погибшихъ. Нтъ, видно, я никогда этому не выучусь, — сказала съ отчаяньемъ Сесси.— И что всего хуже, это что, несмотря на то, что отецъ желалъ, чтобъ я училась и что я и сама страшно хочу учиться, потому что ему этого хотлось, — я боюсь, что я не люблю учиться.

Луиза не спускала глазъ съ хорошенькой, скромной головки, низко склонившейся передъ ней въ своемъ смущеніи, пока Сесси не подняла ее опять, чтобы заглянуть въ лицо своей собесдницы. Тогда Луиза спросила:

— Врно твой отецъ былъ очень ученый человкъ, если онъ такъ сильно желалъ дать теб образованіе?

Сесси молчала, не ршаясь вступить на запрещенную почву, смущеніе ея было такъ ясно, что Луиза прибавила:

— Никто насъ не услышитъ, да если бъ и услышали, то что же такого непозволительнаго могутъ найти въ моемъ вопрос?

— Нтъ, миссъ, — отвчала Сесси, ободренная этимъ замчаніемъ, — мой отецъ совсмъ не ученый. Онъ едва уметъ писать и врядъ ли кто разберетъ его писанье, кром меня: я-то отлично разбираю.

— А твоя мать?

— Отецъ говорилъ, что моя мать была образованная. Она умерла, когда я родилась. Она была…

Сесси страшно взволновалась, длая это ужасное признаніе, — она была танцовщица.

— Твой отецъ ее любилъ?

Луиза задавала свои вопросы со свойственнымъ ей страстнымъ, порывистымъ любопытствомъ, тмъ любопытствомъ, которое, будучи задавлено въ человк, мечется во вс стороны въ поискахъ за какимъ-нибудь выходомъ.

— О да, онъ любилъ ее такъ же горячо, какъ и меня. Да и меня-то онъ сначала любилъ только изъ любви къ ней. Онъ возилъ меня съ собой, когда я была еще совсмъ крошка, мы съ нимъ никогда не разставались.

— Однако, онъ тебя бросилъ, Сесси?

— Да, для моего блага, миссъ. Никто не понимаетъ отца, никто не знаетъ его такъ, какъ я. Если онъ и ршился покинуть меня для моего же блага (иначе онъ никогда бы со мной не разстался), то это было для него смертельнымъ горемъ, я уврена. Онъ будетъ очень несчастливъ, пока не вернется ко мн.

— Разскажи мн про него еще что-нибудь, — сказала Луиза,— и я больше никогда не буду тебя разспрашивать. Гд вы съ нимъ жили?

— Мы бродили съ мста на мсто, у насъ нигд не было постояннаго жилья. Мой отецъ — клоунъ.

Сесси шопотомъ произнесла это ужасное слово.

— Это который смшитъ публику?— перебила Луиза, давая понять кивкомъ головы, что она поняла.

— Да. Но иногда публика не хотла смяться, тогда отецъ начиналъ плакать. Съ нкоторыхъ поръ публика почти совсмъ перестала смяться, и отецъ былъ въ большомъ гор. Отецъ совсмъ не такой, какъ другіе. Т, кто не зналъ его такъ близко, какъ я, и не любилъ, какъ я люблю, думали иногда, что у него голова не въ порядк. Надъ нимъ часто потшались въ цирк, но никто не зналъ, какъ это его огорчало и въ какомъ онъ бывалъ отчаяніи, когда мы оставались съ нимъ одни. Публика и не подозрвала, до чего онъ былъ застнчивъ, бдный отецъ!

— И ты была для него утшеніемъ въ его гор?

Сесси кивнула головой и залилась слезами.

— Надюсь, что такъ: по крайней, мр онъ постоянно мн это твердилъ. Онъ сознавалъ, что онъ старится и слабетъ и что онъ круглый невжда (его собственныя слова), потому-то онъ и хотлъ, чтобы я много училась и много знала: онъ не хотлъ, чтобъ я была на него похожа. Я, бывало, часто читала ему вслухъ, и онъ очень это любилъ. Книги были нехорошія, мн даже запретили о нихъ говорить, но тогда мы этого не знали.

— А ему он нравились?— спросила Луиза, глядя на Сесси испытующимъ взглядомъ.

— Очень. Он удерживали его отъ многаго такого, что бы въ самомъ дл могло ему повредить. Сколько разъ забывалъ онъ за ними и горе свое, и заботы и все только спрашивалъ — дастъ ли султанъ своей султанш кончить разсказъ, или велитъ отрубить ей голову до его окончанія.

— И твой отецъ всегда былъ добръ съ тобой? До самаго послдняго дня?— снова спросила Луиза, окончательно нарушая отцовское запрещеніе и начиная все больше и больше удивляться.

— Всегда, всегда!— отвчала Сесси, стискивая руки.— Онъ былъ такъ добръ ко мн, такъ добръ, что я не сумю и передать! Я помню его сердитымъ одинъ единственный разъ, вечеромъ, да и то онъ сердился не на меня, а на ‘Рзвушку’. ‘Рзвушка’ (она шепотомъ сообщила этотъ потрясающій фактъ) — это его ученая собака.

— За что же онъ разсердился на собаку?— спросила Луиза.

— Вернувшись изъ цирка, отецъ веллъ ‘Рзвушк’ вспрыгнуть на спинки двухъ стульевъ и стать такъ, чтобы дв лапы были на одной, а дв другія на другой спинк. Это одинъ изъ ея фокусовъ. ‘Рзвушка’ не сразу его послушалась. Отцу были все неудачи въ тотъ день, и публика осталась имъ недовольна. Когда ‘Рзвушка’ его не послушалась, онъ вышелъ изъ себя и закричалъ: ‘Даже собака и та видитъ, что я никуда не гожусь, и не хочетъ меня пожалть!’ Онъ сталъ ее бить, а я испугалась и закричала: ‘Отецъ, не бей ее, пожалуйста, не бей, она такъ тебя любитъ! Отецъ, перестань, что ты длаешь!’ Онъ пересталъ, но собака уже была вся въ крови. Тогда онъ легъ на полъ, обнялъ собаку и заплакалъ, а она лизала ему лицо.

Услышавъ подавленныя рыданія, Луиза подошла, поцловала двочку, взяла ее за руки и сла возл нея.

— Разскажи мн, какъ отецъ ушелъ отъ тебя, Сесси, и больше я ничего не спрошу. Разъ я уже задала теб столько вопросовъ, ты можешь отвтить и на этотъ послдній вопросъ. Всю вину, если тутъ есть какая-нибудь вина, я беру на себя.

— Дорогая миссъ Луиза,— сказала Сесси, закрываясь руками и не переставая рыдать, — когда я въ тотъ день пришла изъ школы, бдный отецъ только что вернулся изъ цирка. Онъ сидлъ передъ огнемъ, раскачиваясь на своемъ стул, точно отъ боли. Я спросила: ‘Не ушибся ли ты, отецъ?’ (съ нимъ это случалось иногда, какъ и съ другими) и онъ отвчалъ: ‘Немножко, милочка’. А когда я наклонилась и заглянула ему въ лицо, я увидла, что онъ плачетъ. Чмъ больше я старалась его утшить, тмъ крпче онъ закрывалъ свое лицо и сперва весь дрожалъ и все только повторялъ: ‘Дорогая моя двочка! Голубка моя!’

Въ эту минуту въ комнату лнивой походкой вошелъ Томъ и уставился на двочекъ съ убійственнымъ равнодушіемъ, ясно говорившимъ, что если что и можетъ интересовать этого юношу, то разв его собственная особа, но что въ настоящее время даже и этотъ предметъ ему надолъ.

— Мы здсь разговорились съ Сесси, Томъ, — сказала Луиза, — можешь остаться, только не мшай намъ, дай намъ еще немного поболтать, голубчикъ.

— Ладно,— отвчалъ Томъ.— Только внизу сидитъ старикашка Баундерби, и я шелъ, чтобы попросить тебя сойти въ гостиную, потому что если ты сойдешь, то я держу пари, что онъ пригласитъ меня обдать, а если нтъ, тогда я ничего не дождусь.

— Я сейчасъ приду.

— Я подожду тебя, — сказалъ Томъ, — для врности, чтобъ ты не забыла.

Сесси заговорила опять, но голосъ ея былъ теперь тише:

— Наконецъ, бдный отецъ сказалъ, что публика была имъ сегодня недовольна, что теперь онъ ей никогда не можетъ угодить, и что для меня стыдъ и срамъ называться его дочерью и что я бы гораздо лучше могла устроиться безъ него. Я стала ласкаться къ нему и говорила все, что тогда приходило мн въ голову, и мало-по-малу онъ успокоился. Тогда я сла съ нимъ рядомъ и стала ему разсказывать про нашу школу: что мы тамъ говорили, что длали. Когда я кончила, онъ обнялъ меня за шею и долго цловалъ, потомъ попросилъ сходить за лкарствомъ, которое онъ всегда употреблялъ отъ ушибовъ и веллъ мн взять это лкарство непремнно въ томъ мст, гд онъ всегда его бралъ — на другомъ конц города. Тутъ онъ поцловалъ меня еще разъ и отпустилъ. Сойдя внизъ, я снова вернулась, чтобъ еще разъ на него взглянуть, пріотворила дверь и спросила: ‘брать-ли мн съ собой ‘Рзвушку’, отецъ?’ Онъ покачалъ головой. ‘Нтъ, Сесси, нтъ, не бери съ собой ничего, что мн принадлежитъ, моя голубушка’. Я ушла, оставивъ его сидящимъ у огня. Тутъ-то, наврно, онъ и надумался (бдный, бдный отецъ!) уйти, чтобы попробовать меня устроить. Когда я вернулась, его уже не было.

— Послушай, Лу, не забудь про Баундерби, — проворчалъ Томъ.

— Вотъ и все, миссъ, больше мн нечего разсказывать, разв только — что я до сихъ поръ берегу для него бутылку съ лкарствомъ, потому что я убждена, что онъ вернется. Всякій разъ, какъ я вижу въ рукахъ мистера Гредграйнда письмо, я чуть не падаю отъ волненія: мн такъ и представляется, что оно отъ отца или отъ мистера Слири объ отц. Мистеръ Слири общался написать, какъ только узнаетъ о немъ что-нибудь, а ужъ мистеръ Слири ни за что не обманетъ.

— Что же ты, Лу? Ты забыла о старомъ хрыч?— сказалъ еще разъ Томъ, нетерпливо посвистывая.— Онъ такъ и уйдетъ, если ты къ нему не выйдешь!

Съ этого дня всякій разъ, какъ Сесси, въ присутствіи Луизы, спрашивала мистера Гредграйнда съ почтительнымъ книксеномъ и немного дрожащимъ голосомъ: ‘Извините, сэръ, за безпокойство… но… нтъ ли у васъ письма для меня?’ Луиза отрывалась отъ своего занятія, каково бы оно ни было, и ждала отвта такъ же напряженно, какъ и сама Сесси. И когда мистеръ Гредграйндъ неизмнно отвчалъ на этотъ вопросъ: ‘Нтъ, Джюпъ, для тебя ничего нтъ’, нервная дрожь, пробгавшая по губамъ Сесси, повторялась и на лиц Луизы, и взглядъ молодой двушки съ участіемъ провожалъ сироту до дверей. Мистеръ Гредграйндъ каждый разъ пользовался этимъ случаемъ, чтобы преподать отеческое наставленіе своимъ дтямъ, и, какъ только за Джюпъ закрывалась дверь, замчалъ, что, получи она съ ранняго дтства разумное воспитаніе, она давно бы отказалась отъ своихъ фантастическихъ надеждъ. А между тмъ оказывалось повидимому (конечно не для мистера Гредграйнда: онъ ничего подобнаго не видлъ) — оказывалось, что фантастическая надежда могла завладть человческимъ сердцемъ такъ же сильно и прочно, какъ и дйствительный фактъ.

Но если мистеръ Гредграйндъ не могъ постигнуть этой нелпости, за то его дочь давно ее поняла. Что касается Тома, то онъ, подобно многимъ своимъ предшественникамъ на этомъ пути, достигъ того полнаго торжества счетнаго искусства, гд вс вычисленія сводятся къ номеру первому.

О мистрисъ Гредграйндъ не стоитъ и говорить. Если ей и приходила иногда фантазія сказать что-нибудь по этому поводу, то она высовывалась немного изъ-подъ своихъ одялъ и шалей, точно сурокъ изъ норы, и говорила:

— Боже милосердый, моя бдная голова готова разсыпаться на куски, когда я слышу, какъ эта двочка такъ настойчиво долбитъ о своихъ несносныхъ письмахъ. Видно, мн ужъ на роду написано и предопредлено самимъ Богомъ вчно жить среди вещей, о которыхъ нтъ конца разговорамъ. Не странно ли въ самомъ дл, что я, кажется, никогда не дождусь послдняго слова о чемъ бы то ни было?

Въ этомъ мст своей рчи мистрисъ Гредграйндъ обыкновенно чувствовала на себ суровый взоръ своего супруга и, подъ вліяніемъ этого леденящаго факта, быстро впадала въ свое обычное оцпенніе..

Глава X.
Стефенъ Блэкпулъ.

Я имю слабость думать, что англійскій народъ трудится не меньше всякаго другого народа въ подсолнечномъ мір. Эта слабость, если хотите, очень смшна, но я не могу отъ нея отдлаться, благодаря ей, я даже принимаю особенно горячее участіе въ судьб этого народа и желалъ бы для него немного побольше досуга.

Въ одномъ изъ самыхъ трудовыхъ кварталовъ Коктауна, за центральными укрпленіями этой безобразной цитадели, откуда груды кирпича безслдно вытснили природу, замуровавъ наглухо самый воздухъ, пропитанный міазмами и удушливымъ запахомъ газа, въ самомъ центр лабиринта тсныхъ дворовъ и узенькихъ улицъ, выроставшихъ, какъ попало, одна за другой, ради поспшнаго удовлетворенія личныхъ цлей какого-нибудь предпринимателя, и составлявшихъ въ цломъ какую-то чудовищную, противоестественную семью, члены которой толкались, давили и топтали другъ друга, въ самой глубин этого огромнаго грязнаго вертепа, гд трубы, за недостаткомъ воздуха для тяги, должны были принимать самыя искривленныя уродливыя формы, какъ будто каждый домъ хотлъ наглядно показать, что за люди въ немъ рождались, жили и умирали, среди главной массы населенія Коктауна, именуемаго въ общежитіи ‘рабочими руками’ (особая порода людей, къ которымъ многіе изъ насъ отнеслись бы съ большой благосклонностью, если бы Провидніе заблагоразсудило сотворить ихъ въ вид однхъ рукъ, или, самое большее, въ вид рукъ съ прибавкой желудка, на подобіе моллюсковъ, населяющихъ моря), жилъ нкто Стефенъ Блэкпуль, сорока лтъ отъ роду.

Стефенъ казался старше своихъ лтъ, но жизнь давалась ему не легко. Говорятъ, въ жизни каждаго человка есть свои розы и шипы, но въ жизни Стефена, по какой-то странной случайности или ошибк природы, выходило такъ, какъ будто кто-то другой завладлъ всми его розами, подаривъ ему за это вс свои шипы въ придачу къ его собственнымъ. Вся его жизнь, выражаясь его собственными словами, была одно сплошное мытарство. И, должно быть, отдавая дань уваженія этому печальному факту, вс, его знавшіе, звали его не иначе, какъ ‘старикъ Стефенъ’.

Это былъ человкъ, немного сгорбленный, съ изрытымъ морщинами лбомъ, съ задумчивымъ лицомъ и большой головой, обрамленной длинными, сдыми, рдкими волосами. Казалось, старикъ Стефенъ по своему развитію долженъ бы выдаваться среди людей своего класса, однако онъ не игралъ между ними выдающейся роли. Онъ не принадлежалъ къ числу тхъ замчательныхъ ‘рабочихъ рукъ’, которыя, пользуясь изъ году въ годъ каждой рдкой свободной минутой, ухитряются изучить какую-нибудь трудную науку и вообще пріобрсти какія-нибудь неподходящія знанія. Онъ не былъ однимъ изъ тхъ рабочихъ, которые умютъ говорить рчи и вести пренія на митингахъ. Тысячи его товарищей сумли бы при случа лучше его выразить свои мысли. Онъ былъ прекрасный ткачъ въ механической мастерской и человкъ высокой честности. Чмъ же еще былъ этотъ человкъ? И какія отличительныя свойства были у него еще, если только они у него были? Пусть онъ самъ отвчаетъ на этотъ вопросъ.

Огни въ окнахъ громадныхъ фабрикъ, походившихъ по ночамъ на заколдованные замки (по крайней мр по мннію пассажировъ курьерскаго ночного позда), только-что погасли, колокола прозвонили, возвщая окончаніе рабочаго дня, и умолкли, ‘рабочія руки’ — мужчины и женщины, мальчики и двочки — расходились по домамъ, и шаги ихъ звонко раздавались по мостовой. Старикъ Стефенъ стоялъ на улиц въ томъ странномъ состояніи духа, которое въ немъ всегда вызывалось остановкой машинъ: ему казалось, что мысли остановились у него въ голов, какъ остановились машины.

— А Рахили все еще нтъ, — пробормоталъ онъ.

Шелъ дождь, и мимо него проходили женщины, группа за группой, въ накинутыхъ на голову платкахъ, которые он придерживали у подбородка, чтобы защитить себя отъ дождя. Должно быть, онъ хорошо зналъ Рахиль, потому-что ему достаточно было одного взгляда на каждую изъ этихъ группъ, чтобы убдиться, что ея тутъ не было. Наконецъ вс разошлись, и улица опустла, тогда онъ пустился въ путь, бормоча про себя съ замтнымъ огорченіемъ: ‘Должно быть, я ее пропустилъ’.

Но не прошелъ онъ и трехъ улицъ, какъ замтилъ впереди еще одну закутанную фигуру, въ которую онъ всматривался такъ пристально, что, казалось, чтобъ ее узнать, ему довольно было бы одной ея тни, неясно мелькавшей на мокрой мостовой, если бъ ея быстрая походка не мшала ему хорошенько разглядть эту тнь. Ускоривъ шаги, онъ нагналъ эту женщину и, поровнявшись съ ней, окликнулъ:

— Рахиль!

Она обернулась (они въ это время проходили подъ фонаремъ), приподняла немного платокъ и открыла продолговатое, смуглое лицо съ тонкими чертами, большими нжными глазами и прекрасными, гладко причесанными черными волосами. Это было лицо тридцатипятилтней женщины, уже утратившей блескъ первой молодости.

— Ахъ, это ты!

Она сказала это съ улыбкой, такъ ярко освтившей все ея лицо, что вы угадали бы, что она улыбается, если бъ даже не видли ничего, кром ея глазъ, потомъ опустила на лобъ свой платокъ, и они пошли рядомъ.

— А я думалъ, ты еще не выходила, Рахиль.

— Нтъ, вышла, какъ видишь.

— Сегодня ты рано.

— Я выхожу, какъ случится, Стефенъ, то немножко раньше, то позже. Я никогда не могу заране сказать, когда пойду домой.

— Ни когда выйдешь изъ дому, не такъ ли, Рахиль?’

— Да, Стефенъ.

Онъ посмотрлъ на нее съ видомъ обманутаго ожиданія, но въ то же время съ выраженіемъ уваженія, покорности и убжденія въ ея правот. Это выраженіе не ускользнуло отъ Рахили, и она легонько коснулась плеча своего товарища, точно хотла его поблагодарить.

— Мы съ тобой такіе старые и близкіе друзья, Стефенъ, да и сами становимся такими стариками…

— Это ты-то старуха, Рахиль! Да ты совсмъ еще молодая.

— Скверно было бы для обоихъ насъ, Стефенъ, если бы только одинъ изъ насъ старился, — отвчала она, смясь, — но, во всякомъ случа, мы настолько старые друзья, что намъ было бы гршно лгать другъ другу. Лучше чтобъ мы не гуляли вдвоемъ слишкомъ часто. Не пугайся, Стефенъ, придетъ наше время, конечно. Было бы слишкомъ жестоко потерять эту надежду, — сказала она съ кроткой улыбкой, стараясь развеселить своего друга.

— Да и теперь нелегко, Рахиль.

— Старайся не думать объ этомъ, и теб будетъ легче.

— Много разъ старался, Рахиль, да толку-то мало. Но ты права: начнутъ еще, пожалуй, сплетничать на твой счетъ, люди такъ злы, что найдутъ что сказать, даже про тебя. Ты была для меня такимъ утшеніемъ вс эти годы, ты сдлала мн столько добра, ты меня столько разъ ободряла и воскрешала, что твоя воля для меня законъ, гораздо боле человчный и справедливый, чмъ многое множество нашихъ писанныхъ законовъ.

— Оставь въ поко законы, Стефенъ, — отвчала она съ живостью, бросая безпокойный взглядъ на его лицо.— Они насъ не касаются.

— Да, да, — сказалъ онъ, слегка покачивая головой.— Они насъ не касаются, оставимъ ихъ въ поко. Оставимъ въ поко это болото, пусть все идетъ, какъ шло до сихъ поръ.

— Попрежнему болото, Стефенъ, — сказала Рахиль и снова нжно коснулась его плеча, какъ будто затмъ, чтобъ вывести его изъ задумчивости.

Онъ шелъ углубленный въ свои мысли, покусывая концы длиннаго, небрежно повязаннаго шейнаго платка. Ея прикосновеніе не замедлило произвести свое дйствіе. Онъ оставилъ въ поко платокъ и, повернувшись къ ней, сказалъ, добродушно улыбаясь:

— Да, мой другъ, попрежнему болото, изъ котораго мн нтъ выхода. Сколько я ни карабкаюсь, мн изъ него не выбраться — я это знаю.

Они уже шли довольно долго и теперь подходили къ своимъ домамъ. Квартира Рахили была ближе. Рахиль жила въ одной изъ тхъ многочисленныхъ узенькихъ улицъ, къ услугамъ которыхъ самый модный похоронныхъ длъ мастеръ (онъ извлекалъ порядочный доходъ отъ похоронъ въ этой мстности) держалъ траурную лстницу, чтобы бдняки, покончившіе наконецъ свое земное странствіе, все пройденное ощупью по темнымъ, узкимъ лстницамъ, могли покидать этотъ міръ скорбей и печали боле короткимъ путемъ — прямо черезъ окна. Рахиль остановилась на углу и простилась со своимъ спутникомъ, пожавъ ему руку.

— Прощай, дорогая, прощай.

Она пошла впередъ по темной улиц своею легкой, граціозной походкой. Онъ слдилъ за ней глазами, пока она не скрылась поблизости въ одномъ изъ самымъ бдныхъ домишекъ. Не было, казалось, ни одной складки ея грубаго платка, которая бы не имла особеннаго интереса въ его глазахъ, ни одного звука ея голоса, который бы не отдавался радостью въ его сердц.

Когда она исчезла изъ его глазъ, онъ двинулся дальше своей дорогой, поглядывая по временамъ на быстро бгущія по небу облака. Погода стала понемногу проясняться, дождь пересталъ, и луна съ любопытствомъ заглядывала въ высокія Коктаунскія трубы, въ самую глубь громадныхъ доменныхъ печей, рисуя на внутреннихъ стнахъ фабрикъ тни гигантскихъ отдыхающихъ машинъ. Стефенъ шелъ все впередъ, и лицо его постепенно прояснялось вмст съ погодой.

Квартира Стефена, въ такой же узенькой улиц, если не уже той, гд жила Рахиль, помщалась надъ небольшой лавчонкой. Откуда брались люди, находившіе выгоднымъ покупать и продавать плохенькія игрушки, выставленныя въ окн этой лавчонки между дешевыми газетами и окорокомъ, который долженъ былъ на другой день разыгрываться въ лотерею — не въ этомъ вопросъ. Стефенъ досталъ съ полки свой огарокъ, зажегъ его отъ свчи, горвшей на прилавк, не потревоживъ хозяйку, которая крпко спала рядомъ въ коморк, и поднялся по лстниц въ свою квартиру.

Она состояла изъ одной комнатки, и нкоторые изъ ея прежнихъ обитателей свели уже знакомство съ траурной лстницей, о которой было говорено выше, но теперь комнатка была такъ чиста и уютна, какъ это только было возможно для такой крошечной коморки. Въ одномъ углу стоялъ небольшой старый письменный столъ, съ разложенными на немъ книгами и писанными листами бумаги, мебель была приличная и въ достаточномъ количеств, и вся комната имла опрятный видъ, только воздухъ былъ очень спертый.

Стефенъ направился къ камину, чтобы поставить свчу на стоявшій подл небольшой столикъ, и вдругъ на что-то наткнулся. Онъ попятился назадъ, опустивъ свчу, и свтъ отъ нея упалъ на женскую фигуру, сидвшую на полу.

— Боже милосердый, жена!— вскрикнулъ онъ, отступая.— Ты опять вернулась?

Что это была за женщина? Отвратительное пьяное существо. Она съ трудомъ удерживала свое тло въ сидячемъ положеніи, упираясь въ полъ одной рукой, въ то время какъ другая, свободная старалась неврными движеніями откинуть съ лица спутанные волосы и только размазывала по нимъ покрывшую ее грязь. Омерзительное созданіе въ лохмотьяхъ, грязи, въ синякахъ, вдвойн омерзительное своимъ нравственнымъ безобразіемъ.

Посл нсколькихъ неудачныхъ попытокъ поправить волосы и двухъ-трехъ нетерпливыхъ ругательствъ, ей удалось наконецъ отодвинуть ихъ съ лица настолько, чтобы взглянуть на Стефена. Продолжая сидть на полу, она принялась раскачиваться взадъ и впередъ, выдлывая безсильной рукой какіе-то странные жесты, которымъ предназначалось, повидимому, служить аккомпаниментомъ веселому смху, хотя лицо ея оставалось попрежнему безсмысленнымъ и соннымъ.

— Такъ это ты, дружокъ?

Эти слова вырвались изъ горла пьяной женщины какимъ-то хриплымъ, насмшливымъ звукомъ. Потомъ голова ея снова безсильно упала на грудь.

— Вернулась?— завизжала она черезъ нсколько секундъ, какъ будто только теперь услышала, какъ

Стефенъ произнесъ это слово.— Да, вернулась и опять вернусь. Опять, и опять, и всегда. Да, вернулась. А почему бы мн и не вернуться?

Разбуженная своимъ собственнымъ безсмысленнымъ крикомъ, она кое-какъ поднялась съ полу, прислонилась къ стн, размахивая за завязки жалкимъ обрывкомъ шляпки, и глядла на Стефена, стараясь придать своему лицу презрительное выраженіе.

— Я пришла, чтобъ еще разъ продать все твое добро, и опять приду, и опять, и опять, — свирпо прокричала она съ угрожающими пьяными жестами.— Пошелъ вонъ съ кровати! (Стефенъ, закрывъ лицо руками, опустился было на постель.) Убирайся! Это моя кровать, и я въ прав на нее лечь, когда хочу.

Она пошла, шатаясь, къ постели: онъ, вздрогнувъ, попятился отъ нея и перешелъ на другой конецъ комнаты, продолжая закрываться руками. Она бросилась на постель, и вскор раздался храпъ. Онъ опустился на стулъ, на которомъ просидлъ всю ночь, почти не шевелясь. Онъ поднялся одинъ только разъ, чтобы прикрыть ее одяломъ, какъ будто даже въ окружающей его темнот ему казалось мало однхъ рукъ, которыми онъ закрывался, чтобы не видть этой женщины.

Глава XI.
Безъ выхода.

Заколдованные замки загораются огнями еще раньше, чмъ можно различить при свт блднаго утра зми дыма, ползущія надъ Коктауномъ. По тротуарамъ стучатъ деревянные башмаки, фабричные колокола неугомонно трезвонятъ, и огромныя машины — эти одержимые меланхоліей слоны — вычищенныя и смазанныя — начинаютъ однообразную дневную работу.

Стефенъ стоитъ согнувшись надъ своимъ станкомъ, спокойный и внимательный, какъ всегда. Какъ и вс люди, работающіе въ этомъ лсу ткацкихъ станковъ, Стефенъ представляетъ странный контрастъ съ шумной, грохочущей машиной, за которой онъ работаетъ. Не бойтесь, добрые люди, вы — которые всего боитесь — не бойтесь: никогда искусство не заставитъ забыть природу. Поставьте, гд хотите, рядомъ дло рукъ Божіихъ и дло рукъ человческихъ, и первое, хотя бы то была небольшая кучка простыхъ, скромныхъ рабочихъ, всегда выиграетъ въ достоинств при этомъ сравненіи.

Въ такой-то мастерской работаетъ столько-то человкъ рабочихъ и паровая машина во столько-то лошадиныхъ силъ. Извстно съ точностью до одного фунта, что можетъ сработать каждая машина, но вс счетчики въ мір, взятые вмст, не скажутъ мн — на что способна въ отношеніи добра или зла, любви или ненависти, патріотизма или духа возмущенія, добродтели или порока душа одного изъ этихъ спокойныхъ рабочихъ съ терпливыми лицами и размренными движеніями, — изъ этихъ покорныхъ слугь грубой механической силы. Въ машин нтъ тайны, но въ каждомъ ничтожномъ изъ этихъ людей кроется вчная, непроницаемая тайна… Итакъ, не оставить ли намъ наши вычисленія для предметовъ неодушевленныхъ и не поискать ли какихъ-нибудь другихъ средствъ, чтобъ покорить эту неизвстную, страшную силу?

День понемногу вступалъ въ свои права, и на двор стало свтлть, несмотря на газъ, горвшій въ стнахъ фабрики. Но вотъ газъ погасили, и работа продолжается. Пошелъ дождь, и зми дыма, повинуясь проклятію, поразившему весь ихъ родъ при сотвореніи міра, поползли по земл. Во двор для разгрузки, паръ изъ трубъ, груды боченковъ и стараго желза, кучи блестящаго угля, пепелъ, покрывавшій слоемъ вс предметы — все было затянуто, какъ дымкой, дождемъ и туманомъ.

Работа шла непрерывно, пока не зазвонилъ обденный колоколъ. Опять деревянные башмаки застучали по тротуарамъ. Насталъ часовой отдыхъ для рукъ, колесъ и станковъ.

Стефенъ вышелъ изъ мастерской на холодный втеръ, усталый и угрюмый. Онъ вышелъ изъ фабричнаго квартала и, закусывая по дорог небольшимъ кускомъ хлба, направился къ холму, гд жилъ его принципалъ. Этотъ джентльменъ жилъ въ красномъ кирпичномъ дом съ черными ставнями и зелеными шторами, съ блымъ крыльцомъ и черной входной дверью, гд на мдной дощечк было четко выведено ‘Баундерби’ (буквами, очень похожими на него самого), а пониже торчала шарообразная дверная ручка, имвшая видъ огромной, внушительной точки.

Мистеръ Баундерби завтракалъ. Стефенъ на это и разсчитывалъ. Не передастъ ли слуга своему господину, что одинъ изъ его рабочихъ хочетъ съ нимъ говорить? Въ отвтъ на это порученіе пришло приказаніе узнать имя рабочаго. Стефенъ Блэкпуль. Противъ Стефена Блэкпуля не было никакихъ жалобъ: онъ можетъ войти.

Стефенъ Блэкпуль въ столовой. Мистеръ Баундерби, котораго онъ едва зналъ въ лицо, кушаетъ котлетку, запивая ее хересомъ. Мистрисъ Спарзитъ, возл камина, вяжетъ филе въ поз амазонки съ ногою въ стремени изъ мотка вязальной бумаги. Чувство собственнаго достоинства и служебныхъ обязанностей мистрисъ Спарзитъ не дозволяли ей завтракать, она только наблюдала за этой трапезой въ качеств офиціальнаго лица, но давала понять всмъ своимъ видомъ, что смотритъ на завтракъ, какъ на недостойную слабость.

— Ну, Стефенъ, — сказалъ мистеръ Баундерби,— что тамъ такое? Что вамъ отъ меня нужно?

Стефенъ поклонился (это не былъ рабскій поклонъ, такіе поклоны не въ ходу у этихъ людей — нгъ, сэръ, на этомъ вы ихъ никогда не поймаете, прослужи они у васъ хоть двадцать лтъ!) и, изъ уваженія къ присутствію дамы, заправилъ за жилетъ концы своего шейнаго платка.

— Я васъ немножко знаю, — продолжалъ мистеръ Баундерби, прихлебывая хересъ.— Съ вами намъ, кажется, никогда не было хлопотъ, вы не изъ тхъ головорзовъ, что хотятъ разъзжать въ собственныхъ каретахъ шестерикомъ и кушать черепаховый супъ золотою ложкой. (Мистеръ Баунберди всегда предполагалъ, что такова была единственная цль, къ которой стремился всякій недовольный рабочій.) Поэтому вы пришли сюда не съ жалобой, я въ этомъ заране убжденъ.

— Нтъ, сэръ, я вовсе не за этимъ, могу васъ уврить.

Мистеръ Баунберди былъ видимо пріятно пораженъ этимъ сообщеніемъ, несмотря на только что выраженную имъ твердую увренность.

— Прекрасно. Вы хорошій рабочій, я въ васъ не ошибся. Въ чемъ же дло? Вы ни на что не жалуетесь, въ чемъ же ваше дло? Что вамъ нужно? Говорите, мой другъ.

Стефенъ случайно взглянулъ въ сторону мистрисъ Спарзитъ.

— Я могу удалиться, мистеръ Баундерби, если вы желаете, — произнесла эта самоотверженная леди, длая видъ, что вынимаетъ ногу изъ стремени.

Мистеръ Баундерби, съ кускомъ котлеты во рту, протянулъ лвую руку, удерживая ее на мст, потомъ проглотилъ свою котлету и сказалъ, обращаясь къ Стефену.

— Знайте, мой другъ, что эта леди знатной фамиліи, очень знатной фамиліи. Вы не должны думать только потому, что она смотритъ за моимъ домомъ, что она не высоко стоитъ на общественной лстниц — скажу больше — что она не достигла вершины! Итакъ, если вы имете сообщить мн что-либо такое, что не можетъ выслушать женщина хорошей фамиліи, эта леди выйдетъ изъ комнаты. Если же то, что вы имете мн сообщить, можетъ быть выслушано дамой хорошей фамиліи, мистрисъ Спарзитъ останется здсь.

— Надюсь, сэръ, что я никогда во всю свою жизнь не говорилъ ничего такого, чего бы не могла выслушать леди, — былъ отвтъ, сопровождаемый легкой краской въ лиц говорившаго.

— Прекрасно, — сказалъ мистеръ Баундерби, отодвигая свою тарелку и усаживаясь поглубже въ свое кресло.— Выпаливайте, Блэкпуль!

— Я пришелъ, — началъ Стефенъ, посл минутнаго размышленія подымая глаза (до сихъ поръ онъ, казалось, усердно разглядывалъ полъ), — я къ вамъ пришелъ за совтомъ, въ которомъ очень нуждаюсь. Въ понедльникъ на Святой исполнится девятнадцать долгихъ, печальныхъ лтъ со дня моей свадьбы. Я женился на молоденькой, хорошенькой работниц. Вс отзывались о ней хорошо. Но скоро моя жена пошла по дурной дорог. Не по моей вин, Богъ свидтель, что я не былъ для нея дурнымъ мужемъ.

— Я слышалъ эту исторію, — сказалъ мистеръ Баундерби.— Она стала пьянствовать, перестала работать, пропила все ваше имущество, заложила ваше платье, словомъ взбсилась.

— Я былъ съ ней очень терпливъ.

— Это доказываетъ только вашу глупость, по моему мннію, — сказалъ мистеръ Баундерби, обращаясь къ своему стакану.

— Я былъ съ ней очень терпливъ, пробовалъ ее вразумить, убждалъ ее на тысячу ладовъ и такъ, и этакъ, я все съ ней перепробовалъ. Сколько разъ, вернувшись съ работы, я заставалъ, что все мое имущество исчезало! Сколько разъ я находилъ свою жену на полу мертвецки-пьяною! Это повторялось со мной не разъ и не два, а сотни разъ!

По мр того, какъ онъ говорилъ, его лицо становилось все мрачнй и печальнй, представляя трогательное доказательство перенесенныхъ имъ страданій.

— Такъ шло все хуже, да хуже. Наконецъ, она меня бросила. Она опустилась такъ низко, какъ это только возможно для женщины: стала пропащей во всхъ отношеніяхъ. И хоть бы ушла совсмъ, а то нтъ: гуляетъ, гуляетъ, а тамъ опять пришла. Какъ я могъ ей помшать? Случалось, я бродилъ по улицамъ цлыя ночи, лишь бы не возвращаться домой. Нсколько разъ ходилъ на мостъ съ мыслью броситься въ воду и покончить все разомъ. Я столько выстрадалъ, что состарился, когда по годамъ былъ еще совсмъ молодой человкъ.

Мистрисъ Спарзитъ, продолжая подвигаться медленной иноходью на своихъ вязальныхъ спицахъ, подняла свои коріолановскія брови и покачала головой, какъ бы говоря: ‘У великихъ міра сего, какъ и у малыхъ, есть свои горести. Стоитъ вамъ только обратить взглядъ въ мою сторону’.

— Я сталъ откупаться отъ нея деньгами. Вотъ уже пять лтъ, какъ я ей плачу. Я кое-какъ опять оперился. Все это время я жилъ скудно и бдно, но, по крайней мр, я не краснлъ, не дрожалъ каждую минуту. Вчера вечеромъ прихожу домой и застаю ее опять у себя! Лежитъ пьяная на полу передъ каминомъ. Она и теперь у меня.

Въ прилив горя и охватившаго его отчаянія, этотъ человкъ на минуту весь выпрямился, и въ его взгляд промелькнуло выраженіе гордости. Но, спустя минуту, онъ уже снова стоялъ, какъ стоялъ до сихъ поръ: сгорбившись, по своему обыкновенію, повернувшись къ мистеру Баундерби задумчивымъ лицомъ не то со смущеніемъ, не то съ проницательнымъ выраженіемъ, какъ будто онъ былъ занятъ ршеніемъ какой-то трудной задачи. Лвой рукой онъ упирался въ бокъ, придерживая ею смятую шапку, а правой длалъ энергическіе, но смягченные чувствомъ приличія жесты, сопровождая ими свой разсказъ, по временамъ, когда онъ смолкалъ, эта рука оставалась неподвижной, но все-таки протянутой впередъ и краснорчивой даже безъ словъ.

— Мн уже давно извстно все это, кром послдняго происшествія, — сказалъ мистеръ Баундерби.— Плохо ваше дло. Чмъ такъ жениться, лучше бы было оставаться холостымъ, хотя теперь поздно объ этомъ говорить.

— Не былъ ли этотъ бракъ неравнымъ въ смысл возраста, сэръ?— освдомилась мистрисъ Спарзитъ.

— Слышите, что спрашиваетъ эта леди? Не было ли это несчастное дло, въ которое вы впутались, неподходящимъ въ смысл возраста?— сказалъ Баундерби.

— Нтъ, даже и этого не было. Мн шелъ двадцать второй годъ, ей было около двадцати.

— Неужели, сэръ?— сказала мистрисъ Спарзитъ, устремляя равнодушный взоръ на своего патрона.— Слушая разсказъ объ этомъ несчастномъ супружеств, я заключила, что, по всей вроятности, оно было неподходящимъ въ смысл возраста.

Мистеръ Баундерби кинулъ на благородную леди косвенный взглядъ, въ которомъ было какое-то странное смущеніе, и отхлебнулъ для храбрости хересу.

— Что же дальше?— спросилъ онъ, сердито оборачиваясь къ Стефену.

— Я пришелъ спросить вашего совта, сэръ, какъ мн избавиться отъ этой женщины.

Стефенъ ждалъ отвта съ торжественнымъ выраженіемъ вниманія на своемъ серьезномъ лиц.

У мистрисъ Спарзитъ вырвалось сдержанное восклицаніе ужаса.

— Что вы говорите!— воскликнулъ Баундерби, поднимаясь со своего мста и облокачиваясь спиной о каминъ.— О чемъ вы толкуете! Вы взяли ее въ жены, чтобъ длить съ ней и радость, и горе.

— Я долженъ отъ нея освободиться. Я больше не могу этого выносить. Если я терплъ это до сихъ поръ, то только благодаря поддержк, которую я нашелъ въ состраданіи и доброт лучшей изъ двушекъ во всемъ мір. Для меня это было истиннымъ счастьемъ, потому что иначе я бы взбсился.

— Боюсь, сэръ, что онъ хотлъ стать свободнымъ, чтобы жениться на этой двушк, — замтила вполголоса мистрисъ Спарзитъ, глубоко потрясенная безнравственностью простого народа.

— Да, именно этого я и хочу. Эта леди права: этого-то я и хочу. Я только что хотлъ это сказать. Я читалъ въ газетахъ, что знатные люди (пошли имъ Богъ всякаго счастья, я имъ нисколько не завидую) не связаны бракомъ навки, хотя и они тоже берутъ себ женъ на радость и горе, и что они могутъ расторгать свои несчастные браки и жениться опять. Или, если они несчастливы по несходству характеровъ, у нихъ въ домахъ довольно комнатъ, чтобы жить, не мшая другъ другу, мы же располагаемъ всего одной комнатой и не можемъ жить порознь. А если и этого имъ мало, такъ у нихъ есть деньги, и они могутъ сказать другъ другу: ‘Вотъ это теб, а это мн’ и разойтись въ разныя стороны. Мы и этого не можемъ. Ко всему этому они могутъ еще формально разойтись за гораздо меньшую вину, чмъ та, отъ которой страдаю я. Я долженъ избавиться отъ этой женщины и хочу знать, можно ли это какъ-нибудь устроить?

— Нтъ, нельзя, — отрзалъ мистеръ Баундерби.

— А если я сдлаю ей какое-нибудь зло, сэръ, есть такой законъ, чтобы меня наказать?

— Разумется.

— Если я ее брошу, меня тоже накажутъ?

— Разумется.

— Или если я, женатый, женюсь на другой — на моей любушк — и на это есть законъ, чтобы меня наказать?

— Разумется.

— А если я стану съ нею жить, не внчавшись — предполагая, что это могло бы случиться, хотя этого никогда не можетъ быть: она для этого слишкомъ честна — покараетъ ли меня законъ въ каждомъ изъ маленькихъ, невинныхъ созданій, которыя родятся отъ этого союза?

— Разумется.

— Въ такомъ случа, ради самого Бога, укажите мн такой законъ, который можетъ прійти мн на помощь.

— Гмъ! Въ супружескихъ отношеніяхъ есть нчто священное, — сказалъ мистеръ Баундерби, — и… и… словомъ, святыню брака слдуетъ охранять.

— Нтъ, сэръ, нтъ. Ее нельзя охранить такимъ способомъ. Нтъ, только не этимъ способомъ, этакъ ее можно только разрушить. Я — простой ткачъ и былъ не выше вотъ этого ростомъ, когда уже работалъ на фабрик, но у меня есть глаза, чтобы видть, — и уши, чтобъ слышать. Въ каждой газет, въ отдл уголовныхъ хроникъ, я читаю, да и вы также (я знаю, вы читаете съ ужасомъ), какъ предполагаемая невозможность развода ни за какія деньги и ни при какихъ условіяхъ обагряетъ кровью нашу страну и служитъ причиной убійствъ и самоубійствъ въ сред бдняковъ. Нтъ человка, который бы этого не зналъ. Мое положеніе очень печально, и я хотлъ бы знать такой законъ, который бы могъ прійти мн на помощь.

— Ну, такъ слушайте же, — сказалъ мистеръ Баундерби, засовывая руки въ карманы, — такой законъ есть.

Стефенъ мгновенно успокоился и, кивнувъ головой, сталъ внимательно ждать объясненія.

— Но только этотъ законъ не про васъ писанъ, совсмъ не про васъ. Это стоитъ денегъ, кучу денегъ.

— Сколько же именно?— спросилъ спокойно Стефенъ.

— Сперва вамъ бы пришлось обратиться съ прошеніемъ въ Докторскую Общину, затмъ начать процессъ въ судебной палат, потомъ другой — въ палат лордовъ, потомъ вы должны бы были еще добиваться парламентскаго акта, разршающаго вамъ жениться вторично, и, предполагая даже, что дло пошло какъ по маслу, вамъ бы это обошлось отъ тысячи до полуторы тысячъ фунтовъ, а можетъ быть, и вдвое больше.

— А другого закона нтъ?

— Никакого.

— Въ такомъ случа, — сказалъ Стефенъ, поблднвъ и длая правой рукой такой жестъ, какъ будто онъ хотлъ развять по втру вс законы на свт, — въ такомъ случа — все, что у насъ длается, просто болото, стоячее болото съ начала и до конца, и чмъ скоре я умру, тмъ будетъ лучше.

Мистрисъ Спарзитъ еще разъ поразилась безбожіемъ простого народа.

— Полно, полно!— сказалъ мистеръ Баундерби.— Не говорите глупостей о вещахъ, въ которыхъ вы ничего не смыслите, и не совтую вамъ называть болотомъ учрежденія вашей страны, иначе вы рискуете въ одинъ прекрасный день завязнуть въ настоящемъ болот. Законы и учрежденія вашей страны нисколько васъ не касаются, ваша работа — вотъ единственная вещь, которой вы должны крпко держаться. Вы брали себ жену на радость и горе, вы не можете ее оставить у себя или выгнать вонъ, по своему произволу. Вы ее взяли такою, какова она есть. Если она пошла по дурной дорог, то, клянусь честью, все, что я могу на это сказать, это — что она могла бы пойти по хорошей.

— Болото, — повторилъ Стефенъ, направляясь къ двери.— Болото и ничего больше.

— Послушайте, что я вамъ скажу, — такъ началъ мистеръ Баундерби свой прощальный спичъ.— Ваши беззаконныя убжденія — иначе я не могу ихъ назвать — совершенно шокировали эту леди, и — чего я еще вамъ не говорилъ — эта леди была также несчастлива въ своемъ брак, гд дло шло о десяткахъ тысячъ фунтовъ. (Онъ повторилъ цифру съ великимъ наслажденіемъ.) До сихъ поръ вы всегда были порядочнымъ рабочимъ, но мн сдается, — говорю вамъ откровенно — сдается, что вы вступили на дурную дорогу. По всей вроятности, вы находитесь подъ вліяніемъ какого-нибудь негодяя (у насъ ихъ не мало), и лучшее, что вы можете сдлать, это бросить этотъ путь, не теряя времени. Я долженъ вамъ сказать (здсь черты мистера Баундерби приняли необыкновенно лукавое выраженіе) — я долженъ вамъ сказать, что вижу немного дальше своего носа, можетъ быть дальше, чмъ многіе, такъ какъ мн пришлось кое-что испытать въ своей жизни: я въ свое время былъ въ порядочной-таки передлк. Во всей этой вашей болтовн я вижу слды черепаховаго супа и золотой ложки. Положительно такъ!— закричалъ мистеръ Баундерби, лукаво покачивая головой.— Да, чортъ возьми, я не могу ошибаться!

Совсмъ иначе покачалъ головой Стефенъ Блэкпуль, когда, въ отвтъ на рчь своего патрона, онъ произнесъ съ тяжелымъ вздохомъ:

— Благодарю васъ, сэръ. Добраго дня.

И онъ оставилъ мистера Баундерби пыжиться и раздуваться передъ собственнымъ портретомъ, висвшимъ въ столовой. А мистрисъ Спарзитъ продолжала трусить рысцой на своихъ спицахъ, держа ногу въ стремени и являя всмъ своимъ видомъ глубокое сокрушеніе по поводу порочныхъ наклонностей простого народа.

Глава XII.
Старуха.

Старикъ Стефенъ спустился по блымъ ступенямъ крыльца, притворилъ за собой черную дверь съ мдной дощечкой съ помощью ея большой мдной ручки, которую на прощаніе потеръ рукавомъ своего пальто, замтивъ, что ея блескъ потускнлъ отъ прикосновенія его горячей руки. Онъ перешелъ на другую сторону улицы, не подымая глазъ отъ земли, и пошелъ было дальше въ печальномъ раздумь, какъ вдругъ почувствовалъ чью-то руку на своемъ плеч.

Это не была та рука, которая была ему такъ нужна въ ту минуту, — рука, которая бы разомъ успокоила бурю, кипвшую въ его душ, какъ та простертая рука Бога высшей любви и терпнія, что усмирила нкогда бушующее море, — но тмъ не мене это была рука женщины. Когда онъ остановился и обернулся, взглядъ его упалъ на фигуру старухи, высокой и очень сохранившейся для своихъ лтъ, но все-таки совсмъ старой старухи. Она была очень просто, но чисто одта, хотя башмаки были покрыты грязью и было видно, что она пришла издалека. Ея волненіе среди непривычнаго ей уличнаго шума, большой развернутый платокъ на ея рук, тяжелый зонтикъ и маленькая корзина, большія перчатки съ черезчуръ длинными пальцами, къ которымъ, очевидно, были непривычны ея руки — все обличало въ ней разодтую по праздничному провинціалку, явившуюся въ Коктаунъ по какому-нибудь экстренному длу.

Все это Стефенъ замтилъ съ перваго взгляда съ проницательностью, свойственной людямъ его класса. Съ тмъ напряженнымъ вниманіемъ въ лиц, которымъ отличаются глухіе и многіе рабочіе, принужденные усиленно работать руками и въ то же время напрягать свое зрніе среди оглушительнаго грохота и стука машинъ, онъ нагнулся къ старушк, чтобы лучше разслышать, что она ему говоритъ.

— Извините, сэръ, не вы ли сейчасъ вышли вонъ изъ того дома?— спросила старуха, указывая на домъ мистера Баундерби.— Мн кажется, что это вы, если только, на мое несчастіе, я не принимаю васъ за другого.

— Да, мистрисъ, это я.

— А видли ли вы… простите любопытство старухи… видли вы хозяина?

— Да, мистрисъ.

— Скажите, пожалуйста, каковъ онъ на видъ? Высокій такой, статный, съ открытымъ ласковымъ видомъ?

Пока она говорила, вся выпрямляясь и гордо поднимая голову, чтобы наглядно пояснить свой вопросъ, Стефену показалось, что онъ уже гд-то видлъ эту старуху, и это воспоминаніе было не изъ пріятныхъ.

— Да, — отвчалъ онъ, — внимательно къ ней присматриваясь.— Да, мистриссъ, онъ именно такой.

— А здоровъ онъ?— продолжала допрашивать старуха.— Свжъ и румянъ, какъ красное яблочко?

— Да, — отвчалъ Стефенъ.— Какъ разъ, когда я тамъ былъ, онъ пилъ и лъ за об щеки. Брюхо у него какъ большой барабанъ и почти такая же громогласная глотка.

— Благодарю васъ, — сказала старуха съ безконечнымъ удовольствіемъ.— Благодарю.

Теперь у Стефена не было больше никакого сомннія, что онъ въ первой разъ видитъ эту старуху. И все-таки въ душ его мелькало какое-то смутное воспоминаніе, какъ-будто точно такая же старуха являлась ему когда-нибудь во сн.

Она пошла съ нимъ рядомъ, и онъ спросилъ, желая быть любезнымъ:

— Не правда ли, какой суетливый городокъ Коктаунъ?

На что она отвтила:

— Да, да, ужасно суетливый.

Тогда онъ замтилъ, что, судя по ея виду, она наврно изъ деревни, и она отвчала:

— Да, изъ деревни. Я пріхала утромъ съ пассажирскимъ поздомъ. Я прохала сегодня сорокъ миль и сегодня же поду назадъ, до станціи пришлось пройти девять миль пшкомъ, и вечеромъ опять пройду т же девять миль, если никого не встрчу по дорог, и меня не подвезутъ до дому. Недурно для моихъ лтъ, не правда ли, сэръ? заключила сообщительная путешественница, и глаза ея заблистали гордостью.

— Очень недурно. Но вамъ не слдуетъ позволять себ такія вещи слишкомъ часто, мистриссъ.

— Нтъ, нтъ, не часто — разъ въ годъ, — отвчала старуха, качая головой.— Разъ въ годъ я позволяю себ тратить на это мои сбереженія. Я прізжаю сюда аккуратно каждый годъ, чтобъ погулять по улицамъ и посмотрть на господъ.

— Только посмотрть?

— Съ меня и этого довольно, — отвчала старуха съ большимъ одушевленіемъ.— Больше мн ничего и не надо! Я давно тутъ брожу на этой сторон улицы: все поджидала, когда выйдетъ тотъ господинъ, — и она кивнула головой на домъ мистера Баундерби.— Но вн что-то запоздалъ въ этомъ году, я такъ и не дождалась, вмсто него вышли вы. Длать нечего, приходится вернуться, не видавши его, по крайней мр хоть васъ-то удалось повидать, а вы видли его, придется удовольствоваться хоть этимъ.

И она посмотрла на Стефена такъ, точно хотла запечатлть въ своей памяти его черты, и ея глаза потускнли.

При всей терпимости Стефена къ различію человческихъ вкусовъ и при всемъ его миролюбивомъ отношеніи къ порицаніямъ города Коктауна, онъ нашелъ чрезвычайно страннымъ, чтобы мистеромъ Баундерби можно было интересоваться до такой степени. Но ему некогда было задумываться надъ этимъ вопросомъ: какъ разъ въ эту минуту они проходили мимо церкви и, взглянувъ на часы, Стефенъ прибавилъ шагу.

— Вы, врно, идете на работу?— спросила старуха и, въ свою очередь, ускорила шаги безъ всякаго затрудненія.

— Да, я только что поспю къ началу работы.

И когда онъ сказалъ ей, гд онъ работаетъ, ея обращеніе сдлалось еще вдвое страннй.

— Скажите, вы счастливы?— спросила она.

— У всякаго есть свое горе, мистрисъ.

Онъ отвчалъ уклончиво, потому что старуха казалась до такой степени убжденной въ его полномъ счастіи, что у него не хватило мужества ее разубждать. Онъ хорошо зналъ, сколько горя на свт, и если эта женщина, проживши такъ долго, могла еще считать кого-нибудь вполн счастливымъ, тмъ лучше было для нея: зачмъ выводить ее изъ этого заблужденія.

— Да, да! Конечно у васъ, какъ и у всякаго, есть свое домашнее горе, хотли вы сказать? — спросила она.

— Не безъ того, — отвчалъ онъ небрежно.

— Но зато вы совершенно счастливы на вашей фабрик съ такимъ хозяиномъ, каковъ вашъ?

— Конечно, — отвчалъ Стефенъ.— На фабрик все въ порядк, тамъ ничто не хромаетъ.

Но онъ не прибавилъ, — не ршился прибавить, даже въ угоду своей спутниц, что тамъ такъ хорошо, какъ у Господа Бога на неб, хотя мн за послдніе годы приходилось иногда слышать кое-что въ этомъ род.

Они вошли теперь въ темный переулокъ, который велъ на фабрику, здсь уже была цлая толпа рабочихъ. Колоколъ звонилъ, зми дыма развивали безконечныя кольца, и слонъ былъ готовъ приняться за свое дло. Странная старуха восторгалась всмъ, даже звономъ колокола. По ея словамъ, это былъ лучшій колоколъ, какой она когда-либо слышала: у него былъ такой внушительный звонъ.

Когда Стефенъ остановился и со своимъ обычнымъ добродушіемъ протянулъ ей руку на прощанье, она его спросила, давно ли онъ здсь работаетъ.

— Двнадцать лтъ, — отвчалъ онъ.

— Я должна поцловать руку, проработавшую двнадцать лтъ на такой фабрик!— воскликнула старуха и, какъ онъ ни отбивался, она таки поймала его руку и поднесла ее къ своимъ губамъ.

Въ этой женщин, независимо отъ ея возраста и простоты обращенія, было что-то притягательное, въ чемъ онъ никакъ не могъ себ отдать отчета. Странная вещь, но даже въ этомъ послднемъ ея романтическомъ поступк не было ничего неумстнаго: никто бы, казалось, не могъ сдлать этого такъ просто, естественно и трогательно, какъ сдлала она.

Прошло уже боле получаса, какъ Стефенъ ткалъ на своемъ станк, раздумывая о странной встрч, когда, обходя кругомъ станка, чтобы исправить въ немъ какую-то погршность, онъ нечаянно взглянулъ въ окно и увидлъ, что старуха стоитъ на томъ же мст и все съ тмъ же глубокимъ восторгомъ разглядываетъ зданіе фабрики. Не замчая ни дыма, ни грязи, ни обдававшей ее сырости, забывая длинный путь, который ей предстоялъ, она созерцала это зданіе съ такимъ счастливымъ лицомъ, какъ будто однообразный ревъ, гудвшій изъ всхъ его этажей, былъ для нея упоительной музыкой.

Немного погодя, она исчезла, а вмст съ нею исчезъ и дневной свтъ, на фабрик зажглись огни, и курьерскій поздъ, какъ молнія, промчался мимо заколдованнаго замка по сосднему мосту, стукъ его былъ едва слишенъ среди грома и треска машинъ и станковъ. Мысли Стефена давно уже унеслись въ темную комнатку надъ лавочкой, къ постыдному образу пьяной женщины на его кровати, тяжелымъ бременемъ лежавшему у него на сердц.

Машина замедляетъ свой ходъ, слабо вздрагиваетъ, подобно пульсу больного, и останавливается. Опять звонитъ колоколъ, газовый свтъ потухаетъ, жара въ зданіи фабрики постепенно смняется прохладой, и въ сыромъ сумрак ночи неясно рисуются ея массивныя формы, а высокія трубы тянутся къ небу, словно соперничая съ Вавилонскою башней.

Съ тхъ поръ, какъ Стефенъ говорилъ съ Рахилью и провожалъ ее домой, прошло не боле сутокъ, но съ тхъ поръ у него было новое горе, которое могла облегчить только одна она. Зная, какъ ему необходимо услышать единственный голосъ, который могъ усмирить его злобу, онъ ршился, несмотря на ея запрещеніе, подождать ее еще разъ. Онъ долго ее ожидалъ, но опять напрасно: она ушла. Никогда еще не казалось ему такъ тяжело, какъ теперь, не видть ея милаго, кроткаго лица.

Не въ тысячу ли разъ лучше было бы вовсе не имть крова, чмъ имть жилище, въ которое не смешь вернуться? Стефенъ полъ и выпилъ, потому что былъ совсмъ разбитъ, но даже не замтилъ, что онъ лъ и что пилъ, потомъ пошелъ бродить подъ холоднымъ дождемъ, раздумывая о своемъ гор, и его голову стали осаждать черныя, очень черныя мысли. Между нимъ и Рахилью никогда не поднималось вопроса о женитьб, но много лтъ тому назадъ Рахиль выказала ему горячее участіе. Съ тхъ поръ онъ только передъ ней одной открывалъ свою душу, только ей одной поврялъ свое тяжелое горе. Онъ зналъ, что, будь онъ свободенъ, она бы вышла за него. Онъ представлялъ себ семейный очагъ, куда бы онъ могъ теперь спшить, счастливый и гордый, онъ думалъ о своемъ брак съ Рахилью, который бы могъ сдлать его совсмъ другимъ человкомъ, о томъ счастіи, которое бы наполняло его сердце, полное теперь такого безграничнаго отчаянія, о томъ чувств собственнаго достоинства, о томъ мир душевномъ и уваженіи къ себ самому, которые бы снова обрлъ — и которые теперь обращались въ развалины. Онъ думалъ о безвозвратной утрат лучшихъ лтъ своей жизни, о той гибельной перемн, которую онъ самъ въ себ сознавалъ, объ ужасномъ существованіи человка, прикованнаго навки къ женщин, давно для него умершей, человка — терзаемаго демономъ въ образ этой женщины. Онъ думалъ о Рахили, о томъ, какъ она была молода, когда они сблизились, благодаря его семейному несчастью, и о томъ, что теперь она уже близка къ тому возрасту, когда люди начинаютъ старться. Онъ вспомнилъ, сколько молодыхъ двушекъ вышло замужъ на ея глазахъ, сколько семей выросло вокругъ нея за эти годы, вспомнилъ, какъ терпливо она шла ради него своей одинокой дорогой и какъ порой на этомъ дорогомъ лиц мелькало облачко печали, наполнявшее его душу угрызеніемъ и отчаяніемъ.

Онъ старался вызвать передъ собой ея черты, чтобъ сопоставить ихъ съ тмъ позорнымъ образомъ, который преслдовалъ его со вчерашняго дня и спрашивалъ себя, возможно ли, чтобы вся жизнь такого кроткаго, добраго, такого самоотверженнаго существа была принесена въ жертву такой презрнной твари.

Совершенно подавленный этими мыслями, съ сердцемъ, до того переполненнымъ отчаяніемъ, что оно готово было разорваться на куски, не замчая ничего окружающаго, съ кровавыми кругами въ глазахъ, онъ побрелъ наконецъ къ своему жилищу.

Глава XIII.
Рахиль.

Слабый свтъ свчи мерцалъ въ окн, къ которому не разъ приставлялась траурная лстница, чтобы спустить по ней самое дорогое на свт существо для бдной жены, осужденной отнын на вчную работу для прокормленія своихъ голодныхъ дтей, и къ печальнымъ мыслямъ Стефена прибавилась еще одна мрачная мысль о томъ, что изъ всхъ нашихъ земныхъ испытаній самое несправедливое — смерть. Въ сравненіи съ нею — ничто даже самое неравенство рожденія. Положимъ, что сегодня ночью въ одинъ и тотъ же часъ родились сынъ короля и сынъ простого ткача. Что значитъ подобный контрастъ въ сравненіи съ тою жестокостью судьбы, когда она уноситъ человческое существо, полезное и любимое, и оставляетъ жить эту никому не нужную пьяницу?

Унылый и мрачный, задерживая дыханіе, онъ поднялся по лстниц, подошелъ къ двери, отворилъ ее и очутился въ своей комнат.

Тишина, миръ и спокойствіе вернулись къ нему, Рахиль была тутъ, она сидла возл постели.

Она повернулась къ нему лицомъ, и одинъ ея взглядъ разсялъ мракъ, царившій въ его душ. Она сидла у постели, она пришла ухаживать за его женой. То есть Стефанъ зналъ, что тамъ лежитъ его жена, но онъ не видлъ ея, такъ какъ заботливая рука задернула пологъ, чтобы скрыть ее отъ его глазъ. Безобразныя лохмотья также куда-то исчезли и были замнены вещами Рахили. Все было въ порядк, все на своихъ обычныхъ, мстахъ, огонь разведенъ и очагъ начисто выметенъ. Онъ увидлъ все это, только взглянувъ въ ея лицо, ему незачмъ было смотрть по сторонамъ. И вотъ онъ почувствовалъ, что это лицо, въ которое онъ глядлъ, не въ силахъ отъ него оторваться, застилается точно туманомъ отъ слезъ нжности, наполнявшихъ его глаза. Но онъ усплъ замтить, что она смотрла на него съ безпокойствомъ, и что ея глаза были полны слезъ.

Она повернулась на минуту къ постели и, убдившись, что тамъ все тихо, заговорила вполголоса спокойнымъ, почти веселымъ тономъ:

— Я ряда, что ты наконецъ вернулся, Стефенъ. Ты запоздалъ сегодня.

— Я немного прошелся по улицамъ.

— Такъ я и думала. Но сегодня такая скверная погода. Дождь льетъ, какъ изъ ведра, и подымается втеръ.

Втеръ? Да, правда, на двор завывала настоящая буря. Въ труб такъ и гудло отъ втра. Ходить по улицамъ въ такую бурю, и даже не замтить втрено ли на двор!

— Я здсь уже второй разъ сегодня, — продолжала Рахиль.— Хозяйка пришла мн сказать, что здсь есть больная, за которой нуженъ уходъ. Она сказала правду, Стефенъ… Больная въ безпамятств, кром того, она вся изранена и избита.

Стефенъ медленно подошелъ къ стулу и опустился на него, склонивъ голову передъ этой двушкой.

— Я пришла, чтобы помочь, чмъ могу, Стефенъ. Пришла, во-первыхъ, потому, что мы когда-то, когда были молоды, работали съ ней вмст, и еще потому, что ты любилъ ее и женился на ней, когда она была моей подругой…

Онъ оперся на руку своей склоненной головой и изъ груди его вырвался подавленный стонъ.

— И потомъ я знаю твое сердце и уврена, что ты слишкомъ добръ и не захочешь, чтобъ она умерла или страдала безъ помощи. Ты знаешь, что сказано: ‘Кто изъ васъ безъ грха, пусть броситъ въ нее первый камень!’ Не мало было людей, которые это длали. Но ты не такой человкъ, Стефенъ, чтобъ бросить въ нее послднимъ камнемъ: ты видишь, въ какомъ она положеніи.

— Рахиль! Рахиль!

— Ты жестоко страдалъ. Господь да вознаградитъ тебя за это!— сказала она нжно.— Я навсегда твой другъ отъ всего моего сердца и отъ всей души.

Раны добровольной отверженницы, о которыхъ говорила Рахиль, оказались на ше несчастной. Рахиль принялась ихъ перевязывать, но не открывая полога. Она намочила тряпочку въ чашк, куда налила нсколько капель какой-то жидкости изъ пузырька, и приложила тряпочку къ ран. Возл самой постели стоялъ небольшой столикъ и на немъ два пузырька. Въ одномъ изъ нихъ и было лекарство, которымъ Рахиль только что примачивала рану.

Слдя глазами за ея рукой, когда она ставила пузырекъ на прежнее мсто, Стефенъ невольно прочелъ крупную надпись на его этикетк. Онъ поблднлъ, какъ смерть, и весь задрожалъ.

— Я посижу здсь до трехъ часовъ, Стефенъ, — сказала Рахиль, спокойно опускаясь на свое мсто.— Въ три часа придется сдлать еще одну перевязку и тогда можно будетъ оставить ее до утра.

— Но теб нужно отдохнуть, вдь ты должна работать завтра, голубушка.

— Я выспалась вчера и могу не спать нсколько ночей кряду въ случа надобности. Вотъ теб такъ сонъ необходимъ: ты смотришь страшно усталымъ. Постарайся заснуть, пока я здсь. Наврно ты не спалъ вчера, а твоя работа трудне моей.

Въ эту минуту на двор опять завыла буря, и ему почудилось, что это бсъ его недавней злобы носится надъ домомъ, ища лазейки, чтобы снова пробраться къ нему. Рахиль отогнала отъ него этого бса, и онъ врилъ, что она можетъ его защитить отъ себя самого.

— Она меня не узнаетъ, Стефенъ, по временамъ открываетъ глаза, но, кажется, ничего не видитъ и только что-то безсвязно бормочетъ про себя. Я пробовала съ ней заговаривать, но она ничего не понимаетъ. Можетъ быть, и къ лучшему. Когда она очнется, мое дло будетъ уже сдлано, и она ничего не узнаетъ.

— А долго ли она будетъ въ безпамятств, Рахиль?

— Докторъ говоритъ, что, вроятно, завтра она совсмъ очнется.

Стефенъ опять невольно взглянулъ на пузырекъ и вдругъ задрожалъ всмъ тломъ. Рахиль подумала, что онъ простудился.

— Нтъ, — сказалъ онъ, — это не то. Я испугался.

— Испугался?

— Да, да. Возвращаясь… Когда я ходилъ по улицамъ… Когда я думалъ… когда я…

Онъ опять весь задрожалъ и поднялся на ноги, цпляясь за каминъ. Рука, которою онъ хотлъ поправить свои смоченные холоднымъ потомъ волосы, дрожала, точно разбитая параличемъ.

— Стефенъ!

Она было бросилась къ нему, но онъ протянулъ руку, удерживая ее.

— Нтъ, нтъ, не надо! Прошу тебя, останься тамъ, гд ты сидла, останься тамъ! Я хочу тебя видть возл этой постели. Я хочу вчно видть тебя такою доброю и всепрощающею. Я хочу тебя видть тамъ, гд увидлъ, когда входилъ сюда. Я всегда хочу тебя видть такою. Всегда! Всегда! Всегда!

Онъ упалъ на стулъ совершенно обезсиленный. Спустя нкоторое время ему удалось немного успокоиться. Облокотившись локтемъ на колно и опершись головой на руку, онъ наконецъ снова взглянулъ на Рахиль. При тускломъ свт свчи, сквозь слезы, застилавшія его глаза, ему казалось, что онъ видитъ сіяніе вокругъ ея головы. Онъ почти врилъ, что въ самомъ дл видитъ это сіяніе, да онъ и видлъ его, прислушиваясь, какъ втеръ стучитъ въ оконную раму, потрясаетъ наружною дверь и бушуетъ вокругъ дома со стономъ и завываніемъ.

— Когда она поправится, Стефенъ, можетъ быть, она оставитъ тебя въ поко и не станетъ теб больше досаждать. Во всякомъ случа будемъ надяться. А теперь я не буду больше говорить, попробуй уснуть.

Онъ закрылъ глаза больше затмъ, чтобы доставить ей удовольствіе, чмъ изъ желанія отдохнуть, но мало по малу, продолжая прислушиваться къ шуму втра, онъ пересталъ его слышать, минутами этотъ шумъ переходилъ въ стукъ станка, или тысячу людскихъ голосовъ, которые онъ слышалъ въ теченіе дня (въ томъ числ былъ и его собственный голосъ), и въ тысячи произнесенныхъ ими словъ. Но скоро въ немъ исчезло и это послднее слабое сознаніе дйствительности: онъ забылся долгимъ, тяжелымъ сномъ.

Ему снилось, что онъ въ церкви, и его внчаютъ съ какою-то женщиной, которую онъ давно любилъ. Но то не была Рахиль, и это его удивляло даже во сн, хотя онъ чувствовалъ себя совершенно счастливымъ. Во время обряда/ когда онъ разглядывалъ зрителей, различая между ними людей, которые, онъ зналъ, были еще въ живыхъ, и другихъ, которые, давно умерли, въ церкви вдругъ настала полная тьма и вслдъ затмъ разлился ослпительный свтъ. Свтъ исходилъ отъ одной строки скрижалей съ десятью заповдями надъ престоломъ, и слова той строки освщали все кругомъ. Вдругъ эти слова прозвучали на всю церковь, какъ будто ихъ огненныя буквы были одарены голосами. Тутъ все вокругъ разомъ измнилось, все исчезло, остались только онъ да священникъ. Былъ яркій день. Священникъ и онъ стояли передъ огромной толпой народа, такой огромной, что, если бъ собрать всхъ людей со всего свта, она и тогда не могла бы быть многочисленнй — такъ ему по крайней мр подумалось. И вс эти люди смотрли на него съ ужасомъ, среди этихъ милліоновъ глазъ, устремленныхъ на его лицо, не было ни одного дружескаго, даже просто сострадательнаго взгляда. Онъ стоялъ на высокомъ помост подл своего собственнаго ткацкаго станка. Поднявъ глаза, чтобъ разглядть странную перемну, совершившуюся вдругъ со станкомъ, онъ услышалъ похоронное чтеніе и понялъ, что онъ приговоренъ къ смерти. Еще минута, и помостъ, на которомъ онъ стоялъ, рухнулъ подъ нимъ, и онъ провалился.

Онъ ршительно не могъ постичь, какимъ образомъ онъ вернулся къ своей обыкновенной жизни и снова очутился въ знакомыхъ ему мстахъ, но такъ или иначе, а это случилось. Онъ опять жилъ, но надъ нимъ тяготлъ приговоръ: онъ никогда не долженъ былъ видть лица Рахили, никогда не долженъ былъ больше слышать ея голоса ни въ этой жизни, ни въ будущей, ни во вки вковъ. Вчно скитаясь съ мста на мсто, безъ всякой надежды впереди, онъ безустанно что-то разыскивалъ, самъ не зная, чего онъ ищетъ (онъ зналъ только одно, что онъ долженъ искать). Невыразимый ужасъ, роковой страхъ какого-то ужаснаго призрака, являвшагося ему безпрерывно, леденилъ его сердце. Все, на что онъ ни взглядывалъ — принимало видъ этого страшнаго предмета. Единственною цлью его жалкаго существованія было стараніе не допустить, чтобъ кто-нибудь изъ окружавшихъ его людей увидлъ этотъ призракъ. Напрасный трудъ! Онъ уводилъ всхъ изъ комнаты, гд былъ призракъ, запиралъ ящики, шкапы, двери, за которыми тотъ прятался, оттаскивалъ людей далеко отъ тхъ мстъ, гд, какъ ему казалось, находился призракъ, выводилъ ихъ на улицу, но и здсь фабричныя трубы принимали все ту же ужасную форму, а надъ ними было написано крупными буквами то страшное слово.

Но вотъ опять задулъ втеръ, дождь забарабанилъ по крышамъ, и безконечныя пространства, по которымъ странствовалъ Стефенъ, сузились опять въ четыре стны его комнаты. Ничто въ ней не измнилось съ тхъ поръ, какъ онъ закрылъ глаза, только огонь въ камин потухъ. Рахиль спала на стул возл кровати, закутавшись въ свой платокъ. Столикъ стоялъ на прежнемъ мст, и на немъ, въ своемъ дйствительномъ вид, былъ тотъ самый страшный предметъ, который преслдовалъ его во сн.

Пологъ надъ кроватью зашевелился. Онъ вглядлся попристальнй: пологъ продолжалъ шевелиться. Показалась рука, нащупывавшая что-то вокругъ, и лежавшая женщина, откинувъ пологъ, приподнялась и сла на кровати.

Ея безумный, испуганный взглядъ обошелъ всю комнату, скользнулъ мимо стула, гд сидлъ Стефенъ, и остановился на его лиц. Прикрывъ глаза рукой отъ свчи, она стала пристально въ него вглядываться, затмъ еще разъ обвела всю комнату своимъ блуждающимъ взглядомъ и, не обративъ вниманія на Рахиль, уставилась опять въ тотъ уголъ, гд сидлъ Стефенъ, не видя его, но инстинктивно чувствуя возл себя его присутствіе.

Стефенъ смотрлъ на нее и думалъ о томъ, до какой степени ни въ этомъ поблекшемъ лиц, ни въ этой несчастной душ, омраченной порокомъ, не осталось и слда той женщины, на которой онъ женился восемнадцать лтъ тому назадъ. Если бы онъ самъ не былъ свидтелемъ ея постепеннаго паденія, онъ бы не поврилъ, что это та же самая женщина.

Все это время Стефенъ былъ точно подъ вліяніемъ какихъ-то чаръ: онъ чувствовалъ себя совершенно безсильнымъ и не могъ пошевельнуться,, онъ могъ только смотрть на нее. Опершись головой на руки, она просидла еще нсколько времени не то въ полусн, не то въ раздумьи. Но вскор ея глаза стали опять оглядывать комнату, и тутъ она въ первый разъ замтила столикъ съ пузырьками. Она еще разъ недоврчиво, по вчерашнему, взглянула въ сторону Стефена и съ жадностью, но тихо и осторожно, протянула руку къ столику, взяла съ него чашку и съ минуту просидла неподвижно, соображая, который изъ пузырьковъ ей выбрать. Наконецъ схватилась за тотъ, который заключалъ въ себ врную и быструю смерть, и вытащила пробку зубами.

Былъ то сонъ или дйствительность, но Стефенъ не могъ ни заговорить, ни пошевельнуться. Если это не сонъ, и часъ этой несчастной еще не пробилъ, тогда проснись, Рахиль! Проснись!

Должно быть больная тоже это подумала: она глядла на Рахиль, не спуская глазъ, и медленно, осторожно наливала свою чашку. Но вотъ она поднесла ее къ губамъ. Еще мгновеніе — и она погибла, хотя бы весь міръ проснулся и бросился ее спасать. Но въ этотъ моментъ Рахиль вскочила съ подавленнымъ крикомъ. Несчастная отбивалась, ударила Рахиль, схватила ее за волосы, но Рахиль уже держала чашку въ рукахъ.

Чары спали со Стефена, онъ, какъ безумный, сорвался со своего стула.

— Что это — сонъ или дйствительность? Какая страшная ночь, Рахиль!

— Успокойся, Стефенъ. Слава Богу, ничего не случилось. Я тоже уснула… Постой, часы бьютъ.

Втеръ донесъ въ окно бой часовъ сосдней церкви: пробило три. Стефенъ, взглянувъ на Рахиль, увидлъ, какъ она блдна, замтилъ ея растрепанные волосы, слды ногтей, выступившіе красными полосами на ея лиц, и убдился, что его зрніе и слухъ бодрствовали. Рахиль все еще держала чашку въ рук.

— Я такъ и думала, что теперь около трехъ,— сказала Рахиль, спокойно переливая жидкость изъ одной чашки въ другую, гд она уже раньше намачивала бинты.— Какъ я рада, что осталась! Положу послднюю примочку, и тогда можно идти. Вотъ она и успокоилась. Я вылью отсюда остатки: это слишкомъ опасная вещь, чтобы ее оставлять, даже такую малость.

Съ этими словами она выплеснула жидкость въ каминъ и разбила пузырекъ о ршетку. Теперь ей осталось только хорошенько укутаться въ свой платокъ и выйти на дождь и на втеръ.

— Рахиль, ты мн позволишь проводить тебя въ этотъ поздній часъ.

— Нтъ, Стефенъ, мн вдь всего нсколько шаговъ до дому.

— Ты не боишься оставить меня вдвоемъ съ ней?— сказалъ онъ шепотомъ, провожая, ее до дверей.

Она только взглянула на него и сказала: ‘Стефенъ!’ и онъ опустился передъ ней на колни на этой старой, грязной лстниц и поднесъ край ея платья къ своимъ губамъ.

— Ты ангелъ. Благослови тебя, Господь!

— Стефенъ, я твой другъ и ничего больше какой я ангелъ? Между ангелами и бдной, гршной работницей лежитъ цлая пропасть. Моя бдная сестренка теперь среди нихъ, но и она тамъ стала другою.

При этихъ словахъ она подняла на минуту глаза, и затмъ ея взглядъ снова съ нжностью остановился на его лиц.

— Ты совершенно перерождаешь меня. Ты заставляешь меня стремиться хоть немного походить на тебя. Я боюсь одного — потерять тебя въ будущей жизни. Благодаря теб я выхожу чистымъ изъ грязи. Ты ангелъ, ты и не знаешь, отъ какогогрха ты меня спасла.

Она взглянула на его колнопреклоненную фигуру, все еще державшую въ рук конецъ ея шали, на его взволнованное лицо, — и упрекъ замеръ на ея губахъ.

— Я пришелъ домой съ яростью въ душ. Я былъ готовъ съ ума сойти отъ мысли, что за одно только слово жалобы съ моей стороны меня сочли какимъ-то заговорщикомъ. Я теб сказалъ тогда, что я испугался. Я испугался пузырька съ ядомъ, что стоялъ на стол. Я никогда не сдлалъ зла ни одной живой душ, но когда я увидлъ вдругъ этотъ пузырекъ, я подумалъ: ‘могу ли я поручиться, что не сдлаю чего-нибудь надъ собой, надъ ней или надъ нами обоими?’

Блдная отъ ужаса, она закрыла ему ротъ руками, чтобъ заставить его замолчать. Своей свободной рукой онъ схватилъ эти руки и, все еще продолжая держать ее за конецъ платка, быстро продолжалъ:

— Но я увидлъ тебя у постели, Рахиль. Я видлъ тебя тамъ цлую ночь. Даже и во сн я зналъ, что ты тамъ сидишь. Такою теперь я тебя всегда буду видть. Впередъ я никогда не взгляну на нее, не подумаю о ней, не вспомнивъ тебя возл нея. Я не взгляну ни на что, не подумаю ни о чемъ, что меня волнуетъ и сердитъ, не вспомнивъ тебя, не вспомнивъ, что ты всегда со мной, чтобъ меня усмирить. Я постараюсь терпливо ждать, постараюсь надяться, что настанетъ счастливый часъ, когда мы съ тобой уйдемъ вмст далеко отсюда въ ту страну, куда ушла твоя маленькая сестра.

Онъ еще разъ поцловалъ край ея шали и выпустилъ его изъ рукъ. Она простилась съ нимъ взволнованнымъ голосомъ и вышла на улицу.

Втеръ дулъ съ той стороны, откуда скоро долженъ былъ показаться свтъ дня, и дулъ очень сильно. Онъ разогналъ облака, дождь пересталъ или перешелъ въ другое мсто, и на неб засіяли звзды. Стефенъ стоялъ на улиц съ непокрытой головой и глядлъ вслдъ Рахили. Въ грубомъ воображеніи этого человка, среди будничныхъ событій его жизни, она была для него тмъ же, чмъ былъ яркій блескъ звздъ рядомъ съ тусклымъ свтомъ свчи въ его окн.

Глава XIV.
Великій фабрикантъ.

Время въ Коктаун шло совершенно такъ, какъ его машины: переработано столько-то сырыхъ матеріаловъ, израсходовано столько-то топлива, истрачено столько-то силъ, заработано столько-то денегъ. Но, мене непреклонное, чмъ желзо, сталь и мдь, оно приносило съ собой перемны даже въ эту пустыню изъ кирпича и дыма, и только оно одно и стояло въ противорчіи съ убійственнымъ однообразіемъ жизни этого города.

— Луиза становится совсмъ взрослой молодой двицей, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ.

Время продолжало работать, пуская въ ходъ все свое несчетное множество лошадиныхъ силъ и не удостаивая замчать, что говорили господа Гредграйнды, и въ настоящую минуту сдлало изъ юнаго Тома большого верзилу на цлый футъ выше, чмъ тогда, когда его родитель въ послдній разъ обратилъ на него свое милостивое вниманіе.

— Томасъ становится совсмъ взрослымъ молодымъ человкомъ, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ.

Время еще разъ перемололо Томаса на своей мельниц, пока отецъ его размышлялъ на эту тему, и вотъ Томасъ ходитъ уже во фрак съ длинными фалдами и въ тугонакрахмаленныхъ воротничкахъ.

— Томасу положительно пора поступать къ мистеру Баундерби,— сказалъ мистеръ Гредграйндъ.

Время продолжало обрабатывать Томаса: вотъ онъ уже въ банк Баундерби, живетъ въ дом Баундерби, вотъ онъ принужденъ истратиться на покупку первой бритвы и все прилежне упражняется въ разсчетахъ и вычисленіяхъ, имющихъ предметомъ его собственную особу.

Время — все тотъ же великій фабрикантъ, у котораго вчно на рукахъ безчисленное множество работы въ различныхъ степеняхъ готовности, — переработало на своей фабрик и Сесси Джюпъ и сдлало изъ нея дйствительно прелестную вещицу.

— Мн кажется, Джюпъ, теб теперь совершенно безполезно ходить въ школу, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ.

— Боюсь, что вы правы, сэръ, — отвчала Джюпъ, длая книксенъ.

— Не скрою отъ тебя, Джюпъ,— добавилъ мистеръ Гредграйндъ, слегка сдвигая брови, — что результаты моего опыта съ тобой обманули мои надежды, совершенно обманули мои надежды. Ты далеко не усвоила себ подъ наблюденіемъ мистера и мистрисъ Коакумчайльдъ той суммы положительныхъ знаній, на которую я разсчитывалъ. Ты очень мало подвинулась въ изученіи фактовъ. Твои ариметическія познанія очень ограниченны. Ты очень отстала, гораздо больше, чмъ я могъ предполагать.

— Мн очень жаль, сэръ,— отвчала Джюпъ,— но это врно, я знаю. А между тмъ я очень старалась, сэръ.

— Да, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ, — ты очень старалась, я наблюдалъ за тобой, и въ этомъ отношеніи не могу на тебя пожаловаться.

— Благодарю васъ, сэръ. Мн приходило иногда въ голову… (тутъ Сесси замтно робетъ) не слишкомъ ли я много учусь, что, можетъ быть, если бъ мн позволили учиться не такъ много, я бы могла…

— Нтъ, Джюпъ, нтъ, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ, качая головой съ самымъ своимъ глубокомысленнымъ и практическимъ видомъ.— Тебя учили по извстной систем, по систем — этимъ все сказано. Остается предположить, что обстоятельства твоего первоначальнаго воспитанія были слишкомъ неблагопріятны для развитія твоего разума, и что мы принялись за тебя слишкомъ поздно. Какъ бы то ни было, ты обманула мои надежды.

— Я бы хотла, сэръ, лучше отблагодарить васъ за вашу доброту къ бдному, покинутому ребенку, котораго вы пріютили.

— Не плачь, Джюпъ, не плачь, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ.— Я на тебя не жалуюсь. Ты хорошая, добрая, признательная двочка и… и придется намъ этимъ удовольствоваться.

— Благодарю васъ, сэръ, благодарю, — сказала Сесси искреннимъ тономъ и опять сдлала книксенъ.

— Ты очень полезна мистрисъ Гредграйндъ, да и вообще всей семь, по словамъ миссъ Луизы, впрочемъ я и самъ это замчаю. Надюсь, что при такихъ условіяхъ ты сумешь быть счастливой.

— Я и не желала бы ничего большаго, сэръ, если бы…

— Понимаю, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ,— это ты опять объ отц. Я знаю отъ миссъ Луизы, что ты все еще хранишь свою знаменитую бутылку. Что жъ! Если бъ ты сумла извлечь большую пользу изъ занятій, дающихъ средство достигать точныхъ результатовъ, ты бы знала, чего теб слдуетъ держаться. Больше на этотъ счетъ мн нечего теб сказать.

Въ сущности онъ слишкомъ любилъ Сесси, чтобъ относиться къ ней съ презрніемъ, иначе онъ бы наврно сталъ ее презирать: такъ мало питалъ онъ уваженія къ ариметическимъ способностямъ своей протежэ.

Такъ или нтъ, но въ голов мистера Гредграйнда сложилось убжденіе, что въ Сесси было что-то такое, что не поддавалось никакимъ цифрамъ, никакой классификаціи. Ея способность къ опредленіямъ могла быть выражена очень низкою цифрой, ея математическія познанія — нулемъ, тмъ не мене мистеръ Гредграйндъ съ недоумніемъ задавалъ себ вопросъ, въ который изъ столбцовъ помстилъ бы онъ эту двочку, если бъ ему понадобилось заставить ее фигурировать въ одномъ ихъ своихъ офиціальныхъ докладовъ.

Великій фабрикантъ человчества — время въ нкоторыхъ стадіяхъ своей фабричной работы работаетъ со страшною быстротой. Юный Томасъ и Сесси находились теперь именно въ этой стадіи фабрикаціи: вс описанныя перемны произошли съ ними въ одинъ, два года, тогда какъ мистеръ Гредграйндъ стоялъ, казалось, все на одной точк и нисколько не измнился за это время.

Спшу оговориться, не измнился за однимъ исключеніемъ, не имющимъ, впрочемъ, никакого отношенія къ работ времени. Время втянуло его въ дла другой, очень маленькой, но шумной и довольно неопрятной фабрики: онъ былъ выбранъ депутатомъ въ парламентъ отъ города Коктауна и сдлался однимъ изъ уважаемыхъ членовъ цлой коллекціи калкъ, почтительныхъ поклонниковъ аптекарскихъ всовъ и мръ, однимъ изъ представителей таблицы умноженія, однимъ изъ числа тхъ уважаемыхъ джентльменовъ, которые нмы, слпы, хромы на об ноги и мертвы во всхъ тхъ случаяхъ, когда дло не касается всовъ и мръ, мертвы, къ счастью для насъ, иначе стоило ли бы и родиться на свтъ божій восемнадцать столтій спустя посл нашего Божественнаго Учителя?

Между тмъ Луиза тоже подвигалась впередъ. Все такая же спокойная и сдержанная, все такъ же врная своей старой привычк заглядываться въ сумеркахъ на красныя искры каминнаго огня, она не привлекала на себя особеннаго вниманія отца съ того времени, какъ онъ сказалъ ей, что она становится почти взрослой. Мистеру Гредграйнду казалось, что это было такъ недавно, не дальше вчерашняго дня, когда въ одно прекрасное утро онъ замтилъ, что она и въ самомъ дл стала совсмъ взрослой.

— Да, она совсмъ взрослая женщина, — сказалъ задумчиво мистеръ Гредграйндъ.— Какъ время-то идетъ!

Нсколько дней спустя посл этого открытія онъ казался задумчиве обыкновеннаго и былъ видимо поглощенъ какою-то мыслью. Однажды вечеромъ онъ собирался куда то идти, и дочь пришла съ нимъ проститься, такъ какъ онъ долженъ былъ вернуться довольно поздно, и Луиза не разсчитывала его увидть раньше завтрашняго утра. Онъ обнялъ ее, посмотрлъ на нее со всею нжностью, на какую только онъ былъ способенъ, и сказалъ,

— Луиза, голубка моя, ты уже теперь не дитя!

— Да, отецъ.

Она бросила на него тотъ же быстрый, подозрительный взглядъ, какъ и тогда, когда онъ поймалъ ее у цирка, и опустила глаза.

— Дорогая моя, я бы хотлъ поговорить съ тобой серьезно и наедин, — продолжалъ мистеръ Гредграйндъ.— Зайди завтра ко мн въ кабинетъ посл завтрака.

— Хорошо, отецъ.

— Отчего у тебя такія холодныя руки, Луиза? Здорова ли ты?

— Совершенно здорова, отецъ.

— И счастлива?

Она опять быстро взглянула на него и отвчала со своей своеобразной улыбкой:

— Какъ всегда, отецъ, не больше и не меньше, чмъ всегда.

— Въ добрый часъ, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ.

Посл этого онъ поцловалъ ее и ушелъ, а Луиза вернулась въ мирную комнату, такъ походившую на залъ для стрижки волосъ, и, подперевъ голову рукой, принялась по обыкновенію разглядывать недолговчныя красныя искры, такъ быстро превращавшіяся въ пепелъ.

— Ты здсь, Лу?— спросилъ ея братъ, появляясь въ дверяхъ.

Мистеръ Томъ сдлался совсмъ свтскимъ молодыми человкомъ, не слишкомъ-то привлекательнымъ, правду сказать.

— Голубчикъ Томъ, — сказала Луиза, приподнимаясь и цлуя его, — какъ я тебя давно не видала!

— Видишь ли, Лу, это оттого, что у меня были разобраны вс вечера, а днемъ старикъ Баундерби держитъ меня на привязи. Хорошо еще, что я могу усмирять его тобой/ когда онъ заходитъ слишкомъ далеко, такъ что въ конц концовъ мы съ нимъ не ссоримся. Лу! говорилъ съ тобой отецъ о чемъ-нибудь особенномъ вчера или сегодил?

— Нтъ, Томъ. Но онъ мн сказалъ, что поговоритъ со мною завтра,

— Ну да, объ этомъ-то я и говорю, — сказалъ Томъ.— Знаешь ли ты, куда онъ сейчасъ пошелъ?— прибавилъ онъ съ особеннымъ выраженіемъ.

— Нтъ.

— Такъ я теб скажу: теперь онъ въ банк у старика Баундерби, они держатъ тамъ совтъ по всмъ правиламъ искусства. А какъ ты думаешь, отчего именно въ банк? Чтобы быть какъ можно дальше отъ ушей мистрисъ Спарзитъ.

Луиза держитъ руку на плеч брата и не отводитъ глазъ отъ огня. Томъ заглядываетъ ей въ лицо съ гораздо большимъ интересомъ, чмъ обыкновенно, и, обнявъ ее за талію, ласково притягиваетъ къ себ.

— Ты меня очень любишь, Лу?

— Очень люблю, Томъ, несмотря на то, что ты такъ рдко приходишь ко мн.

— Слушай же, моя дорогая, милая сестренка, объ этомъ-то я и думалъ сейчасъ. Мы бы могли видться съ тобой гораздо чаще, не такъ ли? Мы бы могли всегда, или почти всегда, быть вмст, не такъ ли? Какъ бы было хорошо для меня, если бъ ты ршилась, Лу, — ты знаешь на что… Для меня бы это было восхитительно, великолпно!

Ея задумчивое лицо совершенно сбило его съ толку: онъ ничего не могъ прочесть на этомъ непроницаемомъ лиц. Онъ крпче прижалъ ее къ себ и поцловалъ, она отвтила на его поцлуй, но не отвела глазъ отъ огня.

— Послушай, Лу, мн казалось, что я сдлаю хорошо, шепнувъ теб на ушко объ ихъ затяхъ, хотя, я думаю, ты и безъ того давно обо всемъ догадалась. Прощай, я тороплюсь: мн нужно повидаться кое-съ-кмъ изъ моихъ друзей. Не забудь же, что ты меня любишь, Лу.

— Нтъ, голубчикъ Томъ, не забуду.

— Славная ты двочка, — сказалъ Томъ.— Прощай, Лу!

Она нжно съ нимъ простилась и проводила его на дорогу, откуда виднлись огни Коктауна, озарявшіа горизонтъ краснымъ свтомъ. Она долго стояла, устремивъ глаза на это отдаленное зарево и прислушиваясь къ удаляющимся шагамъ брата. Онъ шелъ быстро, почти бжалъ, какъ будто торопился разстаться съ Каменнымъ Замкомъ. Онъ былъ уже далеко, шумъ отъ его шаговъ давно смолкъ, а она все еще стояла. Казалось, что въ огненномъ зарев, подымавшемся надъ Коктауномъ, какъ передъ тмъ въ потухающемъ пламени камина, она искала отвта на какой-то вопросъ. Должно быть, она пыталась прочесть въ этомъ зарев, какую новую ткань соткетъ время, этотъ древнйшій и искуснйшій ткачъ, изъ тхъ нитей, изъ которыхъ онъ уже выткалъ взрослую женщину изъ ребенка. Но никто не знаетъ, гд фабрика этого великаго ткача: машины его работаютъ безшумно, и его рабочіе нмы.

Глава XV.
Отецъ и дочь.

Хотя мистеръ Гредграйндъ ничуть не походилъ на Синюю Бороду, тмъ не мене его кабинетъ былъ совсмъ синій отъ множества собранныхъ въ немъ синихъ книгъ {Blue-books — доклады, печатающіеся по распоряженію парламента и называемые такимъ образомъ благодаря своимъ синимъ обложкамъ.}. Эта многочисленная синяя армія, постоянно пополняемая новыми рекрутами, доказывала все, что только можетъ быть доказано съ помощью докладовъ. Въ этой волшебной комнат были самые запутанные соціальные вопросы, разршенные разъ и навсегда. (Подозрваютъ ли объ этомъ т, кто заинтересованъ въ этихъ вопросахъ?) Представьте себ обсерваторію безъ единаго окна и въ ней астронома, пытающагося привести въ порядокъ всю звздную систему на бумаг съ помощью чернилъ и пера. Такъ точно и мистеръ Гредграйндъ въ своей обсерваторіи (на свт мирго такихъ астрономовъ) не имлъ нужды останавливать свои взоры на милліонахъ копошащихся вокругъ него человческихъ существъ, а разршалъ ихъ судьбу на простой грифельной доск и утиралъ ихъ слезы маленькимъ кусочкомъ грязной губки.

Въ эту-то обсерваторію — печальную комнату съ мрачными статистическими стнными часами, отмчавшими каждую секунду истекшаго времени похороннымъ ударомъ, напоминавшимъ стукъ молотка въ гробовую крышку, — вошла Луиза въ то утро, о которомъ идетъ наша рчь. Одно изъ оконъ выходило въ сторону Коктауна, и когда Луиза сла возл отцовскаго письменнаго стола, она увидла въ это окно высокія фабричныя трубы и длинныя зми дыма въ темной дали.

— Дорогая Луиза, — началъ мистеръ Гредграйндъ, — вчерашнія мои слова должны были подготовить тебя къ тому, что разговоръ нашъ будетъ серьезенъ. Ты такъ хорошо воспитана и длаешь такую честь своему воспитанію (признаюсь въ этомъ съ живйшей радостью), что я вполн полагаюсь на твой здравый смыслъ. Въ теб нтъ никакихъ слабостей: ты не романтична, ты привыкла на все смотрть съ безпристрастной точки зрнія разума и разсчета. И я увренъ, что именно съ этой точки зрнія посмотришь ты и на то, что я имю теб сообщить.

Онъ пріостановился, какъ будто ожидая услышать отъ нея что-нибудь. Но она молчала.

— Луиза, голубка моя, теб длаютъ предложеніе.

Онъ опять замолчалъ, ожидая, что она скажетъ, но Луиза и на этотъ разъ не проронила ни слова. Это молчаніе очень его удивило, и онъ повторилъ тихимъ голосомъ:

— Теб длаютъ предложеніе, голубушка.

На что она отвтила совершенно хладнокровно:

— Слышу, отецъ. Слушаю съ большимъ вниманіемъ, увряю тебя.

— Однако, Луиза, ты отлично владешь собой, — сказалъ съ улыбкой мистеръ Гредграйндъ посл минутнаго недоумнія, — ты даже безстрастне, чмъ я ожидалъ. Или, можетъ быть, ты подготовлена къ этому извстію?

— Не могу теб отвтить на этотъ вопросъ, отецъ, пока не знаю, въ чемъ дло. Подготовлена я или нтъ, я хочу слышать отъ тебя, хочу, чтобы ты самъ мн сказалъ.

Странная вещь: мистеръ Гредграйндъ въ эту минуту волновался гораздо больше своей дочери. Онъ взялъ со стола большой ножъ для разрзыванія бумаги, повертлъ его въ рукахъ, положилъ на мсто, взялъ опять въ руки и принялся внимательно разглядывать его лезвіе, прежде чмъ приступить къ продолженію разговора.

— Твои слова въ высшей степени благоразумны, Луиза. И такъ, я взялся сообщить теб… Словомъ, мистеръ Баундерби объявилъ мн, что онъ уже давно слдилъ за твоимъ развитіемъ, надясь, что настанетъ день, когда онъ предложитъ теб свою руку. Этотъ день, котораго онъ ждалъ такъ долго, и надо отдать ему справедливость, съ такимъ постоянствомъ, наконецъ насталъ. Онъ передалъ мн свое предложеніе и просилъ меня передать его теб вмст съ его надеждой, что ты примешь его благосклонно.

Отецъ и дочь молчатъ. Мрачно статистическіе часы отбиваютъ свои похоронные удары. Дымъ стелется вдали тяжелый и черный.

— Отецъ, — начала наконецъ Луиза, — ты думаешь, я люблю мистера Баундерби?

Этотъ неожиданный вопросъ очень смущаетъ мистера Гредграйнда.

— Дитя мое, — говоритъ онъ, — я право… не могу взять на себя отвчать на этотъ вопросъ.

— Отецъ, — продолжаетъ Луиза съ тмъ же выраженіемъ въ голос, — требуешь ли ты, чтобы я любила мистера Баундерби?

— Нтъ, нтъ голубушка, я ничего не требую.

— Отецъ, — повторяетъ Луиза въ третій разъ, — требуетъ ли мистеръ Баундерби, чтобъ я любила его?

— Дорогая моя, — говоритъ мистеръ Гредграйндъ, — на этотъ вопросъ очень трудно отвтить…

— Трудно отвтить простымъ да или нтъ, отецъ?

— Разумется, моя милая. Видишь ли… (здсь требовалась довольно сложная аргументація, и это обстоятельство нсколько ободряетъ мистера Гредграйнда). Видишь ли, отвтъ на твой вопросъ совершенно зависитъ отъ того, въ какомъ смысл мы употребляемъ это слово. Мистеръ Баундерби относится къ этому вопросу совершенно правильно и не претендуетъ ни на какія романтическія фантастическія вещи, или (что одно и то же) ни на какія сентиментальности. Мистеръ Баундерби былъ бы совершенно слпъ, если бы, видя, какъ ты росла на его глазахъ, онъ не замтилъ твоего здраваго смысла и заговорилъ съ тобой въ такомъ тон. Очень возможно — я хочу только навести тебя на правильную точку зрнія — очень возможно, что ты выразилась не совсмъ точно.

— Какое же другое выраженіе ты мн посовтуешь, отецъ?

— Душа моя, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ, который теперь совершенно овладлъ собой, — я бы теб посовтовалъ (разъ ты спрашиваешь моего совта) взглянуть на это дло такъ, какъ ты пріучена вообще смотрть на вещи, то есть, какъ на положительный фактъ. Невжды и сумасброды могли бы облечь подобнаго рода фактъ разными безсмысленными фантазіями, которыя въ сущности вовсе не существуютъ, совершенно не существуютъ. Но ты не сдлаешь этой ошибки — могу сказать это теб безъ лести. Посмотримъ теперь, каковы въ настоящемъ случа факты. Теб двадцать лтъ — я беру круглымъ числомъ, мистеру Баундерби — пятьдесятъ, тоже круглымъ числомъ. Въ этихъ цифрахъ есть нкоторое неравенство, но за то относительно состоянія и положенія въ свт неравенства нтъ, напротивъ, въ этомъ отношеніи вы какъ нельзя боле подходите другъ къ другу. Затмъ слдуетъ вопросъ: можетъ ли это неравенство лтъ — въ данномъ случа единственное — служить препятствіемъ къ предполагаемому браку? Разсматривая этотъ вопросъ, будетъ не лишнимъ обратиться къ статистик браковъ (насколько она выработана до сего дня) въ Англіи и Валлис. Справившись съ цифрами, я нахожу, что громадное число браковъ въ этихъ странахъ было заключено между людьми очень неравнаго возраста, и что въ огромномъ большинств случаевъ (боле трехъ четвертей) мужъ оказывается старшею изъ сочетающихся сторонъ. И замчательно (фактъ, доказывающій, насколько вообще распространенъ этотъ законъ), что подобный же результатъ даютъ цифры, собранныя путешественниками среди туземцевъ нашихъ индійскихъ колоній, среди большинства населенія Китая и даже у калмыковъ. Такимъ образомъ неравенство лтъ, о которомъ я говорилъ, почти перестаетъ быть неравенствомъ, его почти не существуетъ.

— Какое же ты мн посовтуешь слово, отецъ, — еще разъ спросила Луиза, самообладаніе которой ничуть не колебалось этими утшительными свдніями.— Какое слово ты мн посовтуешь, вмсто того, которое я сейчасъ употребила, если оно недостаточно ясно.

— Луиза, — отвчалъ мистеръ Гредграйндъ, — мн кажется, ничего не можетъ быть проще. Довольствуясь простымъ разсмотрніемъ существующихъ фактовъ, ты задаешь себ слдующій вопросъ: выходить ли мн за него? Мн кажется, ничего не можетъ быть проще.

— Выходить ли мн за него?— повторила Луиза съ полнйшимъ хладнокровіемъ.

— Вотъ именно. И мн, какъ отцу, очень пріятно думать, дорогая Луиза, что ты приступаешь къ обсужденію этого вопроса совсмъ не такъ, какъ это длаетъ большинство молодыхъ двушекъ.

— Ты правъ, отецъ, совсмъ не такъ.

— Теперь ршай сама, это твое дло, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ.— Я представилъ теб фактъ, какъ это обыкновенно длается между практическими людьми, я представилъ его теб, какъ въ свое время онъ былъ представленъ мн и твоей матери. Остальное — твое дло, Луиза, ршай сама.

Все это время, съ самаго начала разговора, она смотрла на отца, не спуская глазъ. Откинувшись на спинку стула, и онъ теперь обратилъ на нее свои впалые глаза. Замтилъ ли онъ въ ней въ эту минуту колебаніе, одну секунду колебанія, когда ей такъ хотлось броситься къ нему на грудь и излить ему все горе бднаго сердца? Но для того, чтобы это замтить, онъ долженъ былъ бы разомъ перескочить черезъ искусственныя преграды, такъ давно и такъ старательно воздвигнутыя имъ между собой и тми тонкостями человческаго чувства, которыя не поддаются никакимъ алгебраическимъ вычисленіямъ и не поддаются никогда до той самой минуты, когда трубный гласъ съ неба обратитъ въ ничто и самую алгебру. Преграды были слишкомъ многочисленны и слишкомъ высоки, чтобъ ихъ преодолть однимъ прыжкомъ. Его безстрастное, прозаическое лицо охладило порывъ молодой двушки: минута колебанія канула въ бездну прошедшаго и потонула въ ней вмст съ другими погибшими мгновеніями.

Луиза отвела глаза отъ лица мистера Гредграйнда и стала молча смотрть въ сторону города. Она смотрла такъ долго и пристально, что наконецъ онъ спросилъ:

— Не ищешь ли ты совта у фабричныхъ трубъ, Луиза?

— Теперь тамъ ничего не видно, кром скучнаго чернаго дыма, отецъ, но ночью он пылаютъ огнемъ!— отвчала она, быстро оборачиваясь.

— Вс это знаютъ, Луиза, но я. ршительно не вижу, какое отношеніе иметъ твое замчаніе къ предмету нашего разговора.

И надо отдать ему справедливость: онъ этого дйствительно не видлъ.

Луиза сдлала легкій жестъ рукой, точно отъ чего то отмахиваясь, и снова внимательно посмотрла на отца.

— Отецъ, мн часто приходило въ голову, что жизнь такъ коротка…

Эти слова такъ живо затрагивали область мистера Гредграйнда, что онъ перебилъ ее на полуслов:

— Разумется, коротка, мой другъ, хотя средняя продолжительность человческой жизни за послдніе годы замтно возросла — это вопросъ доказанный. Этотъ фактъ положительно подтверждается вычисленіями нкоторыхъ компаній страхованія жизни и доходовъ, такъ же какъ и многими другими непогршимыми цифрами.

— Я говорю о своей жизни, отецъ.

— Да? Но мн нтъ надобности напоминать теб, Луиза, что и твоя жизнь подчинена общимъ законамъ человческой жизни.

— Мн бы хотлось, пока я живу, сдлать хоть то немногое, что въ моей власти и на что я гожусь… Не все ли равно?..

Мистеръ Гредграйндъ былъ въ недоумніи, какъ ему понимать это послднее восклицаніе.

— Все равно?— переспросилъ онъ.— Что все равно, мой другъ?

— Мистеръ Баундерби, — продолжала Луиза спокойнымъ, ршительнымъ тономъ, не обращая вниманія на вопросъ отца, — мистеръ Баундерби предлагаетъ мн выйти за него замужъ. Единственный вопросъ, который я должна теперь себ задать, это — выходить ли мн за него? Вдь такъ, отецъ? Это ли ты хотлъ сказать?

— Разумется, мой другъ.

— Пусть будетъ такъ. Итакъ, мистеру Баундерби угодно жениться на мн при такихъ условіяхъ, я готова принять его предложеніе. Передай же ему мой отвтъ, когда найдешь нужнымъ. Повтори его слово Въ слово, если можно: мн бы хотлось, чтобы онъ зналъ его въ точности.

— Ты совершенно права, моя милая, хорошо быть точнымъ всегда и во всемъ, — замтилъ мистеръ Гредграйндъ одобрительнымъ тономъ.— Твоя просьба будетъ исполнена. Нтъ ли у тебя какого-нибудь желанія относительно времени вашей свадьбы, мой другъ?

— Никакого, отецъ. Не все ли равно?

Мистеръ Гредграйндъ придвинулъ свой стулъ поближе къ дочери и взялъ ее за руку, но повтореніе этихъ странныхъ словъ, казалось, было ему несовсмъ пріятно. Онъ поглядлъ на нее молча съ минуту и снова началъ, не выпуская ея руки:

— Луиза, у меня есть еще одинъ вопросъ, который я считалъ безполезнымъ, такъ какъ заключающаяся въ немъ возможность казалась мн почти невроятной. Но, можетъ быть, мн все-таки слдуетъ предложить теб этотъ вопросъ… Теб никто никогда не длалъ предложенія безъ моего вдома?

— Отецъ, — отвчала она почти презрительно, — какое предложеніе могло быть сдлано мн? Кого я вижу? Гд бываю? Знаю ли я людей?

— Ты права, мой другъ, — отвчалъ мистеръ Гредграйндъ совершенно успокоенный, — я былъ не вправ задавать теб подобный вопросъ, но я хотлъ исполнить свою обязанность.

— Какъ могу знать я, что такое любовь, что такое мечты, страсти, увлеченія?— продолжала она со своимъ обычнымъ спокойствіемъ.— Разв во мн не задавлена эта часть моей природы, гд могли бы развиться такія легкомысленныя чувства? Могла ли я въ моей жизни хоть на минуту отршиться отъ проблемъ, подлежащихъ демонстрированью, отъ осязаемыхъ фактовъ?

Съ этими словами она машинально сжала руку, какъ будто ощущая въ ней какое-то твердое тло, и потомъ медленно разжала, какъ будто высыпая изъ нея пыль или пепелъ.

— Совершенно справедливо, мой другъ, — одобрилъ замчательно практическій отецъ свою благоразумную дочь, — совершенно справедливо.

— Да я послдняя изъ людей, къ кому бы можно было обратиться съ подобнымъ вопросомъ, отецъ, — продолжала Луиза.— Въ моемъ сердц никогда не было мста дтской любви и дтскимъ воспоминаніямъ, хотя даже я знаю о нихъ кое-что по наслышк. Ты такъ старательно оберегалъ меня, отецъ, что я никогда не знала, что такое дтскія мечты. Ты велъ меня такъ разумно, отецъ, что съ самой колыбели и по сей день я не знала даже, что такое дтская вра и дтскій страхъ.

Мистеръ Гредграйндъ былъ тронутъ до глубины души такимъ блестящимъ доказательствомъ своего успха.

— Мой другъ, — сказалъ онъ, — ты меня съ излишкомъ вознаградила за вс мои заботы и хлопоты. Поцлуй меня, моя милая двочка.

Луиза поцловала отца. Онъ на минуту удержалъ ее въ своихъ объятіяхъ и сказалъ:

— Теперь я могу сказать теб, мое дорогое дитя, что я совершенно счастливъ твоимъ разумнымъ ршеніемъ. Мистеръ Баундерби человкъ замчательный, и небольшое неравенство вашихъ лтъ — если еще тутъ есть какое-нибудь неравенство — вполн уравновшивается той дисциплиной, которую пріобрлъ твой умъ, благодаря разумному воспитанію. Я всегда имлъ въ виду воспитать тебя такъ, чтобы ты съ самаго ранняго дтства была (если я могу такъ выразиться) вн всякаго возраста. Поцлуй меня еще разокъ, Луиза, и пойдемъ къ твоей матери.

Отецъ и дочь спустились въ гостиную, гд эта почтенная леди, чуждая всякихъ фантазій, покоилась, по своему обыкновенію, въ растяжку на одномъ изъ дивановъ. Сесси сидла возл нея за работой. Когда они вошли, мистрисъ Гредграйндъ обнаружила нкоторые признаки возвращенія къ жизни, и въ слдующую минуту китайская тнь очутилась въ сидячемъ положеніи.

— Мистрисъ Гредграйндъ, — сказалъ ея супругъ, ожидавшій съ нкоторымъ нетерпніемъ конца этого превращенія, — позволь теб представить мистрисъ Баундерби.

— А! значитъ дло покончено, — сказала мистрисъ Гредграйндъ.— Надюсь, что ты будешь пользоваться хорошимъ здоровьемъ, Луиза, потому что, если твоя голова начнетъ раскалываться на куски съ самаго начала твоего замужества, какъ было со мной, участь твоя будетъ далеко не завидна, хотя, можетъ быть, теперь ты думаешь какъ разъ наоборотъ, какъ это думаютъ вс молодыя двушки. Ну, все равно. Я все таки поздравляю тебя, голубушка, и надюсь, что теперь ты сумешь какъ слдуетъ примнить ологическія познанія! Поцлуй меня, Луиза, только осторожнй, не запнь моего праваго плеча, его сегодня невыносимо стрляетъ. Теперь одна бда, — продолжала мистрисъ Гредграйндъ, приводя въ порядокъ свою кучу шалей посл этой трогательной церемоніи: — я буду съ утра до ночи мучиться вопросомъ, какъ мн его называть?

— Мистрисъ Гредграйндъ, — произнесъ торжественно супругъ, — что вы хотите этимъ сказать?

— Какъ мн его называть, мистеръ Гредграйндъ, когда онъ станетъ мужемъ Луизы? Надо же мн будетъ какъ-нибудь его называть. Невозможно же, — продолжала мистрисъ Гредграйндъ тономъ личной обиды, — невозможно же постоянно съ нимъ говорить и никакъ его не называть. Я не могу звать его Іосіей, я не выношу этого имени. Объ уменьшительномъ Джо — не можетъ быть и рчи, ты и самъ этого не допустишь. Неужели же я должна говорить ‘мистеръ’ моему собственному зятю? Конечно нтъ, по крайней мр до тхъ поръ, пока мои родные и моя собственная семья не станутъ топтать меня ногами въ качеств несчастной калки. Какъ же прикажете мн его называть?

Такъ какъ никто изъ присутствующихъ не могъ прійти на помощь мистрисъ Гредграйндъ въ этомъ затруднительномъ обстоятельств, то эта почтенная леди поспшила угаснуть, прибавивъ къ высказаннымъ ею замчаніямъ слдующій заключительный пунктъ:

— Что касается свадьбы, Луиза, то единственное, о чемъ я тебя прошу, прошу съ сердечнымъ трепетомъ, пронизывающимъ меня съ головы до самыхъ пятъ, это — чтобъ она была возможно скорй, иначе я знаю, это будетъ одинъ изъ тхъ вопросовъ, о которыхъ я никогда не слышу конца:

Когда мистеръ Гредграйндъ представилъ своей жен мистрисъ Баундерби, Сесси быстро повернула голову и устремила на Луизу печальный, удивленный, недоврчивый взглядъ. Луиза, не глядя на Сесси, видла, угадала этотъ взглядъ. Съ этого дня она держала Сесси въ почтительномъ отдаленіи, была съ ней холодна, горда, высокомрна, словомъ — совершенно перемнилась къ ней.

Глава XVI.
Мужъ и жена.

Первою непріятностью мистера Баундерби въ его счастливомъ положеніи жениха была необходимость сообщить эту новость мистрисъ Спарзитъ. Онъ ршительно не зналъ, какъ взяться за это дло, и не могъ себ ясно представить всхъ могущихъ отсюда произойти послдствій. Покинетъ ли она его домъ съ оружіемъ въ рукахъ и передетъ къ леди Скаджерсъ, или упрямо откажется очистить позицію? Заплачетъ ли она, или начнетъ браниться? Выплачетъ ли вс свои глаза, или заставитъ его самого разрыдаться? Разобьется ли ея сердце, или она перебьетъ зеркала? Мистеръ Баундегби не могъ ничего сказать въ точности. Какъ бы то ни было, дло должно быть сдлано, слдовательно надо было ршиться къ нему приступить съ этимъ, Баундерби началъ нсколько писемъ, онъ рвалъ ихъ вс и наконецъ ршился объясниться устно.

Въ вечеръ, предназначенный имъ для выполненія этого важнаго проекта, по пути домой, мистеръ Баундерби предусмотрительно зашелъ въ аптеку и запасся флакономъ очень сильныхъ нюхательныхъ солей.

— Чортъ возьми, — размышлялъ мистеръ Баундерби, — если, ей вздумается упасть въ обморокъ, я по крайней мр буду имть удовольствіе спустить ей кожу съ ея длиннаго носа.

Но напрасно мистеръ Баундерби храбрился: несмотря на такое сильное вооруженіе, онъ далеко не имлъ геройскаго вида, переступая порогъ своего собственнаго дома, и, появившись передъ предметомъ своихъ заботъ, былъ очень похожъ на провинившуюся собаку, только что занимавшуюся воровствомъ въ хозяйской кладовой.

— Добрый вечеръ, мистеръ Баундерби.

— Добрый вечеръ, сударыня, добрый вечеръ.

Онъ подвинулъ себ стулъ къ огню, а она отодвинулась со своимъ стуломъ, какъ будто говоря: ‘Это ваше мсто, мистеръ Баундерби, я это знаю. Занимайте же его цликомъ, если вамъ это нравится’.

— Не узжайте къ сверному полюсу, сударыня, — сказалъ мистеръ Баундерби.

— Благодарю васъ, сэръ, — отвтила мистрисъ Спарзитъ, придвигая свой стулъ къ огню, но не такъ близко, какъ прежде.

Мистеръ Баундерби молча глядлъ, какъ она концами длинныхъ тонкихъ ножницъ усердно прорзывала для какой-то таинственной цли круглыя дыры въ кускахъ батиста. Эта операція, въ соединеніи <испорчено> и римскимъ носомъ мистрисъ Спарзитъ, <испорчено> наводила на мысль о ястреб, выклевывающей глаза у какой-нибудь бдной маленькой птички. Она была такъ занята своей работой, что прошло нсколько минутъ, прежде чмъ она подняла голову. Тутъ мистеръ Баундерби постарался привлечь на себя ея вниманіе, многозначительно качнувъ головой.

— Мистрисъ Спарзитъ, — сказалъ мистеръ Баундерби, засовывая руки въ карманы и удостоврившись съ помощью своей правой руки, что флаконъ съ солями откупоривается достаточно легко, — мн нтъ нужды вамъ повторять, что вы не только леди образованная и хорошей фамиліи, но еще и чертовски умная женщина.

— Благодарю васъ, сэръ, — отвчала мистрисъ Спарзитъ, — я уже не впервые слышу подобную похвалу изъ вашихъ устъ.

— Мистрисъ Спарзитъ, — продолжалъ мистеръ Баундерби, — я васъ сейчасъ удивлю.

— Неужто, сэръ?— произнесла мистрисъ Спарзитъ въ вопросительномъ тон, но съ величайшимъ спокойствіемъ.

Мистрисъ Спарзитъ носила обыкновенно митэнки, теперь она отложила въ сторону работу и принялась поглаживать свои митэнки.

— Мистрисъ Спарзитъ, — продолжалъ мистеръ Баундерби, — я женюсь на дочери мистера Гредграйнда.

— Неужто, сэръ?— повторила мистрисъ Спарзитъ.— Будьте счастливы, мистеръ Баундерби! Я надюсь, сэръ, что вы будете счастливы.

Она произнесла это тономъ такого снисхожденія и состраданія къ своему патрону, что мистеръ Баундерби, гораздо боле озадаченный этимъ тономъ, чмъ если бъ она запустила въ зеркало своимъ рабочимъ ящикомъ или растянулась бы въ обморок на ковр, крпко закупорилъ флаконъ въ своемъ карман и подумалъ:

‘Вотъ дьяволъ, а не женщина! Кто бы могъ думать, что она такъ это приметъ! ‘

— Желаю вамъ отъ всего сердца, сэръ, — продолжала мистрисъ Спарзитъ тономъ неизмримаго превосходства, какъ будто она въ одну минуту отвоевала себ право сострадать о его горькой участи на вчныя времена, — желаю вамъ отъ всего сердца быть счастливымъ во всхъ отношеніяхъ.

— Благодарствую, сударыня, — отвчалъ мистеръ Баундерби съ нкоторой досадой въ голос, который онъ впрочемъ замтно понизилъ, не сознавая того, — премного вамъ благодаренъ. Надюсь, ваше желаніе исполнится.

— Неужели, сэръ?— произнесла мистрисъ Спарзитъ съ величайшею любезностью.— Впрочемъ, конечно, вы надетесь — это совершенно понятно.

Послдовала довольно неловкая пауза. Мистрисъ Спарзитъ снова принялась за свою работу, изрдка покашливая многозначительнымъ кашлемъ человка, сознающаго свою силу и великодушіе.

— Такъ вотъ какъ, сударыня, — началъ опять мистеръ Баундерби.— Не думаю, чтобы леди, подобная вамъ, пожелала при такихъ обстоятельствахъ оставаться въ этомъ дом, при всемъ удовольствіи, которое вы доставляете мн своимъ пребываніемъ у меня.

— О Боже мой! Конечно, нтъ, сэръ, объ этомъ нечего и думать.

Мистрисъ Спарзитъ покачала головой все съ тмъ же величественнымъ видомъ, немного впрочемъ измнивъ интонацію своего кашля, теперь это былъ кашель человка, одержимаго пророческимъ духомъ, который онъ старается въ себ подавить.

— Во всякомъ случа, сударыня, — продолжалъ мистеръ Баундерби, — въ банк — въ моемъ банк — имется квартира, гд присутствіе въ качеств завдующей домомъ леди, образованной и хорошей фамиліи было бы сущимъ благодяніемъ. Если вы согласны, то же жалованье .

— Прошу извинить, сэръ, но вы были такъ добры, что общали замнить это выраженіе словами ‘ежегодные подарки’.

— Очень хорошо, сударыня, пусть будутъ ежегодные подарки. Если, при измнившихся условіяхъ, вы согласны принимать отъ меня ежегодные подарки въ ихъ прежнемъ размр, то я не вижу причины намъ разставаться.

— Это предложеніе достойно васъ, сэръ, и если положеніе, которое я должна буду занять въ вашемъ банк, таково, что я могу его принять, не опасаясь спуститься еще ниже по общественной лстниц…

— Нтъ, нтъ, этого не бойтесь, иначе, поврьте, сударыня, я никогда не ршился бы предложить его леди, вращавшейся въ высшемъ свт. Не потому, чтобы самъ я цнилъ этотъ свтъ, понимаете, но вы — это другая статья.

— Вы очень внимательны, мистеръ Баундерби.

— У васъ будетъ квартира, отопленіе, освщеніе, женщина для услугъ и разсыльный въ качеств сторожа. Словомъ, вамъ будетъ, извините за выраженіе, чертовски покойно.

— Ни слова больше, прошу васъ, сэръ. Сложивъ съ себя мою теперешнюю почетную обязанность, я не могу избжать печальной необходимости зарабатывать мой хлбъ (она бы могла сказать ‘мои телячьи котлеты’, такъ какъ это деликатное блюдо съ приправой вкуснаго соуса было ея любимйшимъ ужиномъ), и я охотнй приму этотъ хлбъ отъ васъ, чмъ отъ всякаго другого. Сэръ, я принимаю ваше предложеніе съ сердечной признательностью и искренно благодарю васъ за всю вашу прежнюю доброту ко мн. Желаю вамъ, сэръ, — заключила мистрисъ Спарзитъ съ усиленнымъ оттнкомъ состраданія въ голос, — отъ души желаю, чтобы миссъ Гредграйндъ оказалась женой, какую вы сами желаете и заслуживаете.

Съ этого дня ничто уже не могло сбить мистрисъ Спарзитъ съ этой позиціи. Тщетно мистеръ Баундерби возмущался, тщетно старался возстановить свои прежнія права усиленнымъ бахвальствомъ, мистрисъ Спарзитъ твердо ршилась смотрть на него, какъ на жертву, и жалла его отъ всей души. Она была вжлива, обязательна, весела, исполнена надеждъ,, но чмъ вжливй, обязательнй, веселй, чмъ примрне вела себя она, тмъ достойне сожалнія былъ онъ — жертва. Она такъ нжно жалла его въ его горькой участи, что при одномъ ея взгляд холодный потъ выступалъ на его толстомъ, красномъ лиц.

Между тмъ свадьба была назначена черезъ восемь недль, и мистеръ Баундерби каждый вечеръ посщалъ Каменный Замокъ въ качеств жениха. Любовь его при этихъ посщеніяхъ выражалась обыкновенно въ форм браслетовъ и по мр приближенія свадьбы принимала все боле фабричный характеръ. Шились платья, заказывались брилліанты, покупались пироги, перчатки, фабриковался свадебный контрактъ съ подобающимъ аккомпаниментомъ идущихъ къ длу фактовъ. Все это сватовство было однимъ сплошнымъ фактомъ съ начала до конца. Счастливые часы влюбленныхъ и не воображали выдлывать тхъ сентиментальныхъ нелпостей, которыя такъ любятъ имъ приписывать глупые поэты, и маятникъ качался ни тише, ни быстрй, чмъ обыкновенно. Мрачные статистическіе часы обсерваторіи мистера Гредграйнда попрежнему били по голов каждую новую нарождающуюся секунду и тутъ же хоронили ее со своей обычной аккуратностью.

Насталъ наконецъ день свадьбы, ничмъ не отличающійся отъ другихъ дней для тхъ, кто уметъ слушаться только голоса разсудка, и когда онъ насталъ — въ извстной читателю церкви съ деревяшками инвалида, вмсто колонокъ (весьма популярный родъ архитектуры въ настоящее время), были соединены узами брака Іосія Баундерби изъ Коктауна и Луиза, старшая дочь Томаса Гредграйнда изъ Каменнаго Замка, члена парламента отъ вышеназваннаго города. А когда священная церемонія была совершена подобающимъ образомъ, молодые похали завтракать въ вышеупомянутый Каменный Замокъ.

Въ Каменномъ Замк, по случаю счастливаго событія, собралось избранное общество. Каждому члену этого общества было до тонкости извстно, изъ чего были приготовлены напитки и блюда, которые онъ пилъ и лъ, были ли они продуктами ввоза или вывоза, въ какомъ количеств ввозились или вывозились и на какихъ судахъ, на англійскихъ или иностранныхъ. Подружки невсты, считая въ томъ числ и маленькую Дженъ Гредграйндъ, съ точки зрнія интеллектуальнаго развитія были достойными соперницами знаменитаго ребенка-математика, и не было ни одной души въ этомъ избранномъ обществ, которую бы можно было заподозрить въ какой-либо сентиментальной глупости.

Посл завтрака молодой обратился къ гостямъ съ слдующей рчью:

— Леди и джентльмены! Такъ какъ вы сдлали намъ честь, мн и моей жен, выпивъ за наше здоровье и счастье, то я, Іосія Баундерби изъ Коктауна, считаю себя обязаннымъ васъ поблагодарить. Вс здсь присутствующіе хорошо меня знаютъ, знаютъ, кто я и откуда вышелъ, и никто, надюсь, не станетъ ожидать рчи отъ человка, который, когда видитъ столбъ, говоритъ — ‘вотъ это столбъ’, а когда видитъ насосъ, говоритъ — ‘это насосъ’, и котораго никто на свт на заставитъ назвать столбъ насосомъ, или насосъ столбомъ, или то и другое зубочисткой. Если вамъ непремнно нужна рчь — вотъ вамъ мой другъ и тесть Томъ Гредграйндъ, членъ парламента — обратитесь къ нему: я на это не мастеръ. Тмъ не мене смю надяться, что вы меня извините, если я, окинувъ взглядомъ присутствующее здсь общество, почувствую себя немного гордымъ моею независимостью и вспомню, какъ мало могъ я разсчитывать стать мужемъ дочери Тома Гредграйнда въ то время, когда я былъ оборванцемъ, уличнымъ мальчишкой, который никогда не умывался иначе, какъ подъ насосомъ, да и то въ дв недли разъ. И такъ надюсь, вы извините мое чувство. А нтъ — какъ хотите. Это не помшаетъ мн чувствовать себя независимымъ. Съ сегодняшняго дня, какъ я уже говорилъ, и какъ вы сами говорили, когда выражали намъ ваши пожеланія, съ сегодняшняго дня я — мужъ дочери Тома Гредграйцда. Я этимъ очень счастливъ, я давно этого желалъ. Она росла, воспитывалась на моихъ глазахъ, и я думаю, что она достойна меня. Съ другой стороны, я думаю — не стану съ вами лукавить — что и я достоинъ ея. И такъ, благодарю васъ отъ своего имени и отъ имени моей жены за ваши добрыя пожеланія. Обращаюсь, съ своей стороны, ко всмъ присутствующимъ здсь неженатымъ лицамъ со слдующимъ лучшимъ, какое только я могъ придумать, пожеланіемъ: желаю отъ души всмъ холостякамъ такихъ же прекрасныхъ женъ, какъ моя, и всмъ двицамъ такихъ мужей, какъ я.

Вскор посл этой рчи счастливая парочка укатила на желзную дорогу. Молодые должны были совершить небольшую свадебную поздку въ Ліонъ, такъ какъ мистеръ Баундерби хотлъ воспользоваться удобнымъ случаемъ и взглянуть, какъ вели себя въ чужихъ краяхъ ‘рабочія руки’, и добивались ли он и тамъ черепаховаго супа и золотой ложки. Спускаясь по лстниц въ своемъ дорожномъ наряд, молодая столкнулась съ Томомъ, который поджидалъ ее тутъ, сильно взволнованный своими братскими чувствами, а можетъ быть, и выпитымъ за завтракомъ виномъ.

— Какой ты молодецъ, Лу! Ты лучшая изъ сестеръ, — шепнулъ ей на ухо Томъ.

Она прижалась къ нему такъ нжно, какъ должна бы была прижаться въ этотъ день къ другому, боле дорогому существу, и ея холодное спокойствіе въ первый разъ какъ будто поколебалось

— Старый Баундерби тебя ждетъ!— сказалъ Томъ.— Прощай! Я буду тебя ждать и встрчу, когда ты вернешься. Не правда ли, голубушка Лу, какъ все великолпно устроилось?

Книга вторая.— Жатва.

Глава I.
Событіе въ банк.

Былъ чудесный лтній день: солнце ярко блистало на неб. Это случалось иногда даже въ Коктаун.

Если въ такой день взглянуть на Коктуанъ съ извстнаго разстоянія — онъ кажется окруженнымъ кольцомъ тумана, непроницаемымъ для солнечныхъ лучей. Города не видно, можно только догадываться объ его присутствіи, такъ какъ только присутствіемъ города можно себ объяснить это печальное пятно на веселомъ пейзаж. Облако копоти и дыма тянется то въ ту, то въ другую сторону, то поднимается чуть не до свода небеснаго, то уныло стелется по земл, смотря по сил и направленію втра. Большая темная масса, безформенная, густая, прорзанная кое-гд яркими полосами свта, длающими еще мрачне окружающій мракъ, — Коктаунъ, даже издали, прежде еще, чмъ можно было разсмотрть хоть одинъ изъ его кирпичей, казался именно тмъ, чмъ онъ былъ въ дйствительности.

Но чудо было не въ этомъ, а въ томъ, что онъ и вообще стоялъ тамъ, гд стоялъ. Его такъ часто разоряли, что было поистин удивительно, какъ онъ могъ все-таки уцлть. Не было еще на свт такого хрупкаго фарфора, какъ тотъ, изъ котораго были вылплены коктуанскіе фабриканты. Стоило вамъ прикоснуться къ нимъ однимъ пальцемъ, и они разлетались вдребезги съ такою легкостью, что у васъ невольно возникало подозрніе, не были ли они надтреснуты раньше. Они разорялись, когда ихъ заставляли посылать въ школу работающихъ на фабрик дтей, они разорялись, когда присылали инспекторовъ ревизовать ихъ мастерскія, они разорялись, когда эти инспектора находили нсколько сомнительнымъ ихъ право крошить людей на куски своими машинами, они погибали безъ остатка, когда имъ осмливались намекнуть, что, можетъ быть, ихъ трубы могли бы иногда поменьше дымить. Кром ‘золотой ложки’ мистера Баундерби, получившей въ Коктаун права гражданства, въ немъ держалась еще и другая, довольно распространенная фикція. Эта фикція принимала обыкновенно форму угрозы. Какъ только коктаунскій гражданинъ чувствовалъ, что его обижаютъ, то есть какъ только ему не позволяли творить свою волю и пытались сдлать его отвтственнымъ за его поступки, онъ непремнно выступалъ съ угрозой, что ‘лучше ужъ онъ выброситъ все свое имущество въ Атлантическій океанъ’. Самъ министръ внутреннихъ длъ не разъ пугался до полусмерти этой страшной угрозы.

Впрочемъ коктаунцы были слишкомъ хорошими патріотами и не только не бросали своего имущества въ Атлантическій океанъ, но, напротивъ, пеклись о немъ съ самымъ похвальнымъ усердіемъ. Такимъ образомъ городъ продолжалъ стоять на своемъ мст, плодясь и множась въ своемъ туманномъ кольц.

Въ описываемый лтній день на улицахъ Коктауна было жарко и пыльно, и солнце сіяло такъ ярко, что на него было больно смотрть даже сквозь тяжелый туманъ, висвшій надъ городомъ. Кочегары выползали изъ своихъ подземелій и сидли во дворахъ фабрикъ, кто на ступенькахъ, кто на перилахъ, утирая свои потныя бронзовыя лица и созерцая блестящія кучи угля. Весь городъ какъ будто жарился въ масл. Отовсюду несся удушливый запахъ горячаго масла. Масломъ лоснились машины, масломъ было пропитано платье рабочихъ, масло сочилось и капало во всхъ многочисленныхъ этажахъ фабричныхъ зданій. Атмосфера этихъ заколдованныхъ замковъ напоминала дыханіе самума, и обитатели ихъ, изнемогая отъ жары, вяло двигались среди этой пустыни. Но никакая температура не могла ни усмирить, ни оживить меланхолическихъ слоновъ — машины. Ихъ головы поднимались и опускались равномрнымъ, однообразнымъ движеніемъ, не справляясь съ тмъ, холодная или жаркая, сырая или сухая, хорошая или скверная погода на двор. Движущая тнь, отбрасываемая машинами на стнахъ фабрикъ, была единственною тнью, которая замняла коктуанцу тнь шумящихъ лсовъ, а вмсто жужжанья наскомыхъ вы могли здсь наслаждаться круглый годъ съ утренней зари понедльника и до вечерней зари субботы трескомъ и гуломъ поршней и колесъ.

Уныло стучали они въ этотъ солнечный день, и пшеходу, проходившему мимо гудящихъ стнъ фабрики, становилось еще жарче и еще больше клонило его ко сну отъ этого однообразнаго, скучнаго гула. Спущенныя шторы и поливка нсколько охлаждала большія улицы и магазины, но фабрики, дворы и переулки жарились, какъ въ огн. Подальше, на рк, совсмъ черной и густой отъ стекавшей въ нее краски, нсколько коктаунскихъ мальчишекъ, гулявшихъ безъ дла (очень рдкое зрлище въ этихъ мстахъ), катались на старой лодчонк, оставлявшей за собой пнистый слдъ, и съ каждымъ ударомъ веселъ отъ воды поднимался отвратительный смрадъ. Даже само благодатное солнце было для Коктауна зле мороза, и когда его рдкіе лучи проникали въ сокровенные закоулки этого города, они приносили съ собой скорй смерть, чмъ жизнь. Такъ даже взглядъ небеснаго ока становится проклятіемъ, когда неумлые или низкіе люди становятся между нимъ и тми, на кого оно хочетъ излить свою благодать.

Мистрисъ Спарзитъ сидла въ своей послобденной гостиной, въ зданіи банка, на тнистой сторон залитой солнцемъ улицы. Банкъ былъ уже закрытъ, и въ этотъ часъ дня въ теплую погоду мистрисъ Спарзитъ имла обыкновеніе украшать своимъ присутствіемъ залу засданій, расположенную во второмъ этаж, надъ конторой банка. Собственная гостиная мистрисъ Спарзитъ помщалась въ верхнемъ этаж. Изъ окна этой гостиной, служившаго ей наблюдательнымъ пунктомъ, она каждое утро, когда мистеръ Баундерби переходилъ улицу, неизмнно встрчала его соболзнующимъ поклономъ, какой и подобаетъ несчастной загубленной жертв. Прошелъ ужъ годъ съ того дня, какъ мистеръ Баундерби женился, и мистрисъ Спарзитъ, встрчаясь съ нимъ ежедневно, ни разу не забыла выразить ему такъ или иначе свое безпощадное состраданіе.

Наружный видъ банка ничмъ не нарушалъ благотворнаго однообразія города. Это былъ только еще одинъ лишній домъ изъ краснаго кирпича, съ черными ставнями снаружи и зелеными шторами внутри, съ черной входной дверью надъ невысокимъ блымъ крыльцомъ, съ мдной дощечкой и мдной ручкой въ вид большой точки на дверяхъ. Онъ былъ вдвое меньше дома мистера Баундерби, который, въ свою очередь, былъ впятеро или вшестеро больше всхъ остальныхъ домовъ города. Во всемъ остальномъ онъ былъ, какъ дв капли воды похожъ на другіе дома.

Мистрисъ Спарзитъ была твердо убждена, что, спускаясь по вечерамъ въ общество конторокъ и другихъ принадлежностей счетоводства, она этимъ самымъ придавала контор извстную долю женственнаго, чтобы не сказать аристократическаго, обаянія. Сидя у окна съ вышивкой или вязаніемъ въ рукахъ, она льстила себя надеждой, что служитъ украшеніемъ этого вульгарнаго мста, посвященнаго исключительно дловымъ операціямъ. Благодаря такому взгляду на свою интересную миссію, мистрисъ Спарзитъ считала себя въ нкоторомъ род феей банка. Но горожане, проходившіе мимо, не совсмъ сходились съ мистрисъ Спарзитъ во взглядахъ на этотъ предметъ и называли ее обыкновенно дракономъ, приставленнымъ сторожить сокровища этого учрежденія.

Что это были за сокровища, мистрисъ Спарзитъ знала такъ же мало, какъ и любой изъ прохожихъ. Золото и серебро въ монетахъ, цнныя бумаги, тайны, разоблаченіе которыхъ должно было навлечь невдомыя бды на невдомыхъ особъ (по большей части впрочемъ изъ тхъ, кого она не любила) — таковы были главныя статьи въ ея мысленномъ каталог этихъ сокровищъ. Съ достоврностью ей было извстно только одно, она твердо знала, что посл закрытія банка она царила полновластной хозяйкой надъ всмъ, что въ немъ было, включая сюда окованный желзомъ чуланъ съ тройнымъ замкомъ, къ дверямъ котораго каждый вечеръ прислонялся головой сторожъ-разсыльный, растянувшись на своей складной койк, безслдно исчезавшей при первомъ крик птуха. Кром того, она была верховной владычицей одного небольшого подвала, оберегаемаго тяжелыми засовами отъ вторженія алчныхъ представителей вншняго міра, и неограниченной распорядительницей надъ остатками отъ текущихъ занятій, въ вид чернильныхъ пятенъ, испорченныхъ перьевъ, обломковъ сургуча и обрывковъ бумаги, такихъ мелкихъ, что ей ни разу не удалось почерпнуть изъ нихъ ни одного интереснаго факта, сколько она ни старалась. Наконецъ, ей же была вврена охрана цлаго арсенала кинжаловъ и винтовокъ, развшанныхъ въ грозномъ порядк надъ каминомъ одной изъ конторъ, равно какъ и верховный надзоръ надъ однимъ изъ тхъ почтенныхъ традиціонныхъ приспособленій, о коихъ отнюдь не должны забывать учрежденія, претендующія на извстную долю благосостоянія, а именно надъ цлой шеренгой пожарныхъ ведеръ, заслуга которыхъ въ данномъ случа совсмъ не соотвтствовала ихъ дйствительному назначенію, ибо единственной цлью этой интересной коллекціи было производить на публику ошеломляющее впечатлніе, врод того, какое производитъ на большинство людей видъ золотыхъ слитковъ того же калибра.

Глухая служанка и разсыльный дополняли царство мистрисъ Спарзитъ. Глухая служанка слыла богачкой, и среди рабочаго класса Коктауна уже давно толковали, что когда-нибудь ночью ее непремнно убьютъ и ограбятъ. Многіе даже думали, что это уже давно пора было сдлать и что исполненіе пророчества въ этомъ случа нсколько запоздало. Тмъ не мене глухая служанка продолжала сохранять за собой мсто на этомъ свт, равно какъ и въ банк, и притомъ съ такимъ постоянствомъ, которое далеко не доказывало ея хорошаго характера и причиняло много огорченій ея недоброжелателямъ.

Чай мистрисъ Спарзитъ былъ только что поданъ на маленькомъ вертлявомъ столик о трехъ ножкахъ, который эта леди, когда банкъ закрывался, имла обыкновеніе приносить въ общество длиннаго, офиціальнаго вида стола, обитаго клеенкой, гордо занимавшаго середину залы засданій. На этомъ-то треножник разсыльный и поставилъ подносъ съ чайнымъ приборомъ, посл чего поднесъ ко лбу кулакъ въ знакъ своего особеннаго уваженія къ мистрисъ Спарзитъ.

— Благодарствуйте, Битцеръ, — сказала мистрисъ Спарзитъ.

— Это я долженъ васъ благодарить, сударыня, — отвчалъ разсыльный.

Битцеръ былъ разсыльный очень тщедушнаго вида и такой же блобрысый, какъ и въ т времена, когда онъ такъ усердно моргалъ глазами, давая опредленіе лошади въ назиданіе двочки номеръ двадцатый.

— Все ли на запор, Битцеръ?— спросила мистрисъ Спарзитъ.

— Все, сударыня.

— Не слышно ли чего новенькаго, Битцеръ?— продолжала мистрисъ Спарзитъ, наливая себ чай.

— Ничего особеннаго, сударыня, не стану хвастать, ничего не слышалъ. Людишки здсь дрянь, сударыня, но это не новость, къ несчастью.

— Что жъ они длаютъ, эти негодяи? Опять мутятъ?— спросила мисТрисъ Спарзитъ.

— Старая исторія, сударыня. Собираются на сходки, устраиваютъ союзы и клянутся стоять другъ за друга.

— Весьма печально, — сказала мистрисъ Спарзитъ, и ея носъ принялъ еще боле римское выраженіе, а коріолановскія брови сдвинулись еще строже, если это возможно, — весьма печально, что господа фабриканты терпятъ подобные союзы въ сред своихъ рабочихъ.

— Совершенно справедливо, сударыня, — сказалъ Битцеръ.

— Принадлежа къ союзу фабрикантовъ-хозяевъ, они должны бы были ршиться разъ и навсегда ни въ какомъ случа не принимать къ себ ни одного человка, который принадлежитъ къ другому союзу.

— Они и пытались это сдлать, сударыня, — отвчалъ Битцеръ, — но ихъ попытка ни къ чему не привела.

— Я не претендую на пониманіе этихъ вещей, — сказала съ. достоинствомъ мистрисъ Спарзитъ, — такъ какъ по вол судьбы я родилась и выросла въ совершенно иной сфер, да и мистеръ Спарзитъ, какъ Паулеръ, также не имлъ отношенія къ подобнаго рода дламъ. Я знаю только одно — что слдуетъ обуздать этихъ людей, и что давно пора сдлать это разъ и навсегда.

— Вы правы, сударыня, — отвтилъ Битцеръ, высказывая всмъ своимъ видомъ величайшее уваженіе къ пророческому авторитету мистрисъ Спарзитъ. Вы какъ разъ попали въ цль, сударыня.

Такъ какъ это былъ обычный часъ конфиденціальной бесды между Битцеромъ и мистрисъ Спарзитъ, и такъ какъ Битцеръ прочелъ уже во взгляд этой леди, что она желаетъ его о чемъ-то спросить, то онъ продолжалъ торчать въ комнат, длая видъ, что приводитъ въ порядокъ линейки и чернильницы. Мистрисъ Спарзитъ прихлебывала свой чай, кидая отъ времени до времени разсянные взгляды на окно.

— Много было дла сегодня, Битцеръ?— спросила мистрисъ Спарзитъ.

— Не особенно много, миледи, посредственно.

У Битцера вырывалось иногда это слово ‘миледи’, вмсто ‘сударыня’, въ вид какъ бы невольнаго признанія личныхъ достоинствъ мистрисъ Спарзитъ и ея правъ на особое уваженіе.

— Наши клерки все такъ же надежны, исполнительны и усердны къ работ?— продолжала мистрисъ Спарзитъ, снимая почти непримтную для глазъ крошку хлба со своей лвой митэнки.

— Да, ни на кого не могу пожаловаться, сударыня, за обычнымъ исключеніемъ, разумется.

Битцеръ исполнялъ въ банк почетную обязанность всеобщаго шпіона и доносчика, и въ вознагражденіе за эту добровольную послугу получалъ подарокъ къ Рождеству сверхъ своего постояннаго еженедльнаго жалованья. Изъ него вышелъ юноша весьма дальновидный, осторожный и предусмотрительный, имвшій вс шансы сдлать себ карьеру. Его умъ былъ такъ хорошо дисциплинированъ, что онъ не зналъ ни страстей, ни привязанностей. Вс его поступки были результатомъ точнаго хладнокровнаго разсчета, и мистрисъ Спарзитъ, не безъ основанія, говорила о немъ, что она не встрчала еще молодого человка съ такими твердыми принципами. Убдившись посл смерти своего отца, что мистрисъ Битцеръ имла нкоторыя права на Коктаунъ, этотъ превосходный молодой экономистъ, на основаніи своихъ твердыхъ принциповъ, съ такимъ рвеніемъ отстаивалъ эти права, что его мать была наконецъ пожизненно заключена въ домъ призрнія. Правда, Битцеръ отпускалъ своей матери по полу-фунту чая ежегодно, что было съ его стороны непростительной слабостью: во-первыхъ, потому, что всякое подаяніе неизбжно ведетъ къ размноженію нищихъ, во-вторыхъ, потому, что единственная разумная вещь, которую ему надлежало сдлать, это — купить вышеназванный колоніальный товаръ по самой дешевой цн и продать по самой дорогой. Недаромъ же доказали намъ философы съ такою поразительною ясностью, что таковъ основной принципъ, въ которомъ заключаются вс человческія обязанности — не часть ихъ только, а именно вс.

— Ни на кого не могу пожаловаться, сударыня, за обычнымъ исключеніемъ, — повторилъ Битцеръ.

— А-а!— многозначительно протянула мистрисъ Спарзитъ, покачивая головой надъ своей чашкой и втягивая большой глотокъ чая.

— Я говорю о мистер Томас, сударыня. Я въ большомъ сомнніи относительно мистера Томаса, сударыня: мн очень не нравится его поведеніе.

— Битцеръ, — произнесла мистрисъ Спарзитъ внушительнымъ тономъ, — Битцеръ, вы, вроятно, забыли замчаніе, которое я вамъ сдлала относительно употребленія именъ.

— Прошу извинить, сударыня. Вы были совершенно правы, запретивъ мн употреблять имена: всего лучше этого избгать.

— Прошу васъ помнить, что я занимаю здсь довренный постъ, — проговорила мистрисъ Спарзитъ своимъ самымъ величественнымъ тономъ.— Я здсь довренное лицо отъ мистера Баундерби. Какъ ни невроятно могло бы показаться нсколько лтъ тому назадъ мистеру Баундерби, да и мн самой, что онъ будетъ когда-нибудь моимъ патрономъ, и я буду получать отъ него годовое вознагражденіе, въ настоящее время я не могу смотрть на него иначе, какъ на своего патрона. Мистеръ Баундерби, зная обстоятельства моего рожденія и мое соціальное положеніе, былъ ко мн всегда такъ внимателенъ, какъ только можно было желать, — гораздо внимательне, чмъ я могла разсчитывать. Точно такъ же и я хочу быть безусловно врна своему патрону. И я не думаю, не могу думать, не должна думать, — продолжала мистрисъ Спарзитъ, пуская въ дло весь свой наличный запасъ чести и нравственности, — что останусь ему врной, если допущу, чтобъ подъ этой кровлей назывались имена, которыя, къ несчастью — къ величайшему несчастью, безъ сомннія — такъ близко связаны съ его именемъ.

Битцеръ еще разъ поднесъ ко лбу кулакъ и еще разъ извинился въ своей неосторожности.

— Такъ-то, Битцеръ, — продолжала мистрисъ Спарзитъ, — скажите: субъектъ, и я васъ выслушаю, но разъ вы говорите: мистеръ Томасъ, то ужъ извините: я становлюсь глуха и нма.

— За обычнымъ исключеніемъ одного субъекта, сударыня, — началъ опять Битцеръ свое донесеніе, вставивъ въ него требуемую поправку.

— А-а!— повторила мистрисъ Спарзитъ, и опять покачала головой надъ своей чашкой и втянула въ себя новый большой глотокъ чая, какъ будто затмъ, чтобы начать разговоръ какъ разъ съ того мста, гда онъ прервался.

— Этотъ субъектъ, сударыня, — продолжалъ Битцеръ, — никогда не былъ тмъ, чмъ бы ему слдовало быть, никогда — съ самаго дня своего появленія у насъ. Этотъ субъектъ — мотъ и шелопай. Онъ не стоитъ своего хлба, сударыня. Да онъ бы его никогда не получилъ, не будь у него друга и близкой родни у насъ при двор, которая тянетъ его руку.

— А-ахъ!— вздохнула мистрисъ Спарзитъ съ новымъ меланхолическимъ покачиваніемъ головой.

— Желаю только одного, сударыня, — продолжалъ Битцеръ, — чтобы этотъ другъ и родня не снабжала его средствами къ мотовству. А не то мы будемъ знать, сударыня, изъ чьего кармана идутъ эти деньги.

— А-ахъ!— вздохнула опять мистрисъ Спарзитъ, повторяя свои меланхолическіе кивки.

— Онъ достоинъ сожалнія, сударыня. Послднее лицо, на которое я намекнулъ, достойно сожалнія, сударыня, — сказалъ Битцеръ.

— Да, Битцеръ, — отвчала мистрисъ Спарзитъ,— я всегда о немъ сожалла, всегда оплакивала его ослпленіе.

— Что же до субъекта, сударыня, — продолжалъ Битцеръ, понижая голосъ и приближаясь къ своей собесдниц, — то онъ безразсуднй всякаго рабочаго, — а вамъ хорошо извстно, сударыня, до какой степени безразсуденъ у насъ этотъ народъ. Никто не можетъ знать этого лучше васъ — дамы такого высокаго положенія.

— Имъ бы слдовало брать примръ съ васъ, Битцеръ.

— Благодарствуйте, сударыня. И разъ ужъ вы заговорили обо мн, то я вамъ вотъ что скажу. Я уже усплъ отложить кое-что. Я откладываю цликомъ все, что получаю. Я даже не трачу всего своего жалованья, хотя оно и не велико, сударыня. Почему бы имъ не длать того же? Что возможно для одного, возможно и для другого.

Это была тоже одна изъ коктаунскихъ фикцій. Каждый тамошній капиталистъ, нажившій шестьдесятъ тысячъ фунтовъ стерлинговъ изъ шести пенсовъ, искренно удивлялся, отчего каждый изъ шестидесяти тысячъ коктаунскихъ рабочихъ не могъ нажить шестидесяти тысячъ фунтовъ стерлинговъ, разъ у него имлось въ запас шесть пенсовъ, и боле или мене упрекалъ каждаго рабочаго за неумнье продлать этотъ маленькій фокусъ. Что сдлалъ я, можете сдлать и вы. Отчего же вы этого не длаете?

— А что имъ нуженъ досугъ, сударыня, — продолжалъ Битцеръ, — такъ это просто безсмыслица! Разв мн нуженъ досугъ? Я никогда въ немъ не нуждался и никогда не буду нуждаться, я не люблю досуга. Или взять теперь хоть ихъ союзы и стачки: въ ихъ сред наврно много такихъ, которые, если бъ только захотли, могли бы отлично доносить на товарищей и заработать малую толику на улучшеніе своего положенія. Отчего же они этого не хотятъ? Улучшить свое положеніе — вдь это первое, о чемъ должно думать разумное существо, и какъ разъ то самое, чего они добиваются, по ихъ словамъ!

— Ну да, по ихъ словамъ!— повторила съ презрніемъ мистрисъ Спарзитъ.

— Меня просто тошнитъ, когда я слушаю ихъ вчное нытье по поводу женъ и дтей. Взять хоть меня, сударыня: мн не нужно ни жены, ни дтей. Отчего же они не могутъ обойтись безъ семьи?

— Оттого что они безразсудны, — сказала мистрисъ Спарзитъ.

— Вотъ именно, сударыня, — подтвердилъ Битцеръ.— Будь они предусмотрительнй и не будь они такъ развращены, что бы они сдлали? Они бы сказали себ: одна голова не бдна, одинъ ротъ всегда сытъ, и этотъ-то именно ротъ мн пріятнй всего накормить.

— Совершенно врно, — согласилась мистрисъ Спарзитъ, закусывая гренкомъ.

— Благодарствуйте, сударыня, — сказалъ Битцеръ, прикладывая кулакъ ко лбу, въ знакъ того, что онъ вполн цнитъ назидательный разговоръ мистрисъ Спарзитъ.— Не нужно ли вамъ еще кипятку, сударыня, или не угодно ли будетъ чего-нибудь приказать?

— Пока ничего, Битцеръ.

— Благодарствуйте, сударыня. Мн бы не хотлось васъ безпокоить, сударыня, особенно за чаемъ, зная какъ вы его любите, — сказалъ Битцеръ, вытягивая шею точно журавль, чтобы заглянуть со своего мста на улицу, — но вотъ уже нсколько минуть, какъ какой-то джентльменъ смотритъ на ваше окно, вотъ онъ переходитъ улицу, не сюда ли?.. Такъ и есть, стучится: это наврное онъ.

Съ этими словами Битцеръ подошелъ къ окну и, высунувшись на минутку на улицу, поспшилъ подтвердить свое предположеніе.

— Онъ самый, сударыня. Прикажете принять?

— Ршительно не знаю, кто бы это могъ быть, — сказала мистрисъ Спарзитъ, утирая ротъ и оправляя митэнки.

— Видно, что не здшній, сударыня.

— Что можетъ быть нужно чужому человку въ этотъ часъ въ банк? Вроятно по длу, но онъ опоздалъ. Какъ бы то ни было, я здсь довренное лицо отъ мистера Баундерби и сумю исполнить свою обязанность. Итакъ, если въ кругъ моихъ обязанностей входитъ принять этого джентльмена, я его приму. Идите, Битцеръ, и поступайте, какъ найдете нужнымъ.

Между тмъ неожиданный поститель, въ своемъ полнйшемъ невдньи великодушныхъ словъ мистрисъ Спарзитъ, повторилъ свой стукъ съ такой энергіей, что разсыльный бросился со всхъ ногъ ему отворять, а мистрисъ Спарзитъ тмъ временемъ предусмотрительно запрятала въ большой шкапъ свой треножникъ вмст съ остальными уликами своей трапезы и отретировалась наверхъ, чтобы появиться, въ случа надобности, съ большимъ достоинствомъ.

— Сударыня, джентльменъ желаетъ васъ видть, возвстилъ Битцеръ, прикладывая свой безцвтный глазъ къ замочной скважин дверей мистрисъ Спарзитъ.

Тогда мистрисъ Спарзитъ, воспользовавшаяся этимъ временемъ, чтобы поправить чепецъ, снова перенесла свои классическія черты въ нижній этажъ и поплыла въ залу засданій на манеръ римской матроны, переступающей стны осажденнаго города для переговоровъ съ непріятельскимъ вождемъ.

Но, къ сожалнію, этотъ эффектный выходъ пропалъ совершенно даромъ, такъ какъ поститель стоялъ въ эту минуту у окна и беззаботно поглядывалъ на улицу. Онъ Стоялъ, не снимая шляпы, и преспокойно насвистывалъ какой-то мотивъ съ лнивымъ видомъ утомленнаго человка, что было отчасти послдствіемъ жары, отчасти признакомъ хорошаго воспитанія, ибо съ перваго же взгляда было видно, что это настоящій джентльменъ самоновйшаго современнаго образца, пресыщенный и изврившійся во все на свт не хуже самого Люцифера.

— Вы хотли видть меня, сэръ?— спросила мистрисъ Спарзитъ.

— Виноватъ, — сказалъ незнакомецъ, оборачиваясь и снимая шляпу.— Прошу извинить.

‘Гмъ!’ подумала мистрисъ Спарзитъ, отвчая важнымъ кивкомъ на поклонъ незнакомца. ‘Тридцать пять лтъ, недуренъ собой, фигура стройная, прекрасные зубы, пріятный голосъ, хорошо воспитанъ, изящно одтъ, темные волосы, смлые глаза’.

Все это мистрисъ Спарзитъ подмтила чисто по женски въ одинъ моментъ, пока она длала свой церемонный кивокъ — врод того султана, которому довольно было взглянуть въ ведро съ водой, чтобъ увидть вселенную.

— Не хотите ли приссть, сэръ, — сказала мистрисъ Спарзитъ.

— Благодарю. Позвольте вамъ служить (съ этими словами незнакомецъ подвинулъ стулъ мистрисъ Спарзитъ, но самъ остался стоять, прислонившись спиной къ столу въ небрежной поз.) Я оставилъ своего слугу на дебаркадер ожидать вещей, — огромный поздъ и пропасть багажа, — а самъ пошелъ побродить по городу. Престранный городъ. Позвольте васъ спросить, онъ всегда такой черный?

— Обыкновенно гораздо чернй, — отвчала мистрисъ Спарзитъ своимъ непреложнымъ тономъ.

— Быть не можетъ! Простите мое любопытство, вы, кажется, не здшняя уроженка?

— Нтъ, сэръ, — отвчала мистрисъ Спарзитъ.— До того, какъ я овдовла, я имла счастіе, или несчастіе — зовите, какъ хотите — вращаться въ совершенно иной сфер. Мой мужъ былъ Паулеръ.

— Извините, не понимаю, честное слово!— сказалъ незнакомецъ.— Вашъ мужъ былъ?…

Мистрисъ Спарзитъ повторила:

— Паулеръ.

— Изъ фамиліи Паулеровъ?— освдомился незнакомецъ, посл нсколькихъ минутъ размышленія.

Мистрисъ Спарзитъ кивнула головой. Незнакомецъ имлъ теперь, казалось, еще боле усталый видъ.

— Должно быть, вы здсь очень скучаете?— былъ единственный выводъ, который онъ сдлалъ изъ полученнаго генеалогическаго свднія.

— Я раба обстоятельствъ, сэръ, — сказала мистрисъ Спарзитъ, — и умю подчиняться роковой судьб.

— Вполн философское замчаніе, — отвчалъ незнакомецъ, — весьма глубокомысленное и похвальное, и…

Онъ, вроятно, ршилъ, что не стоило труда кончать фразу, и принялся со скучающимъ видомъ играть своей цпочкой.

— Смю васъ спросить, сэръ, — заговорила мистрисъ Спарзитъ, — чему я обязана честью…

— Ахъ да, — перебилъ незнакомецъ.— Благодарю, что напомнили. У меня рекомендательное письмо къ мистеру Баундерби-банкиру. Прогуливаясь по необычайно чернымъ улицамъ этого города, пока мн готовили обдъ въ моей гостиниц, я спросилъ у одного субъекта… вроятно, фабричнаго рабочаго… на немъ былъ такой взъерошенный костюмъ — должно быть, изъ сырого матеріала .

Міистрисъ Спарзитъ одобрительно кивнула головой.

—… Изъ сырого матеріала. Такъ я спросилъ у него, гд живетъ мистеръ Баундерби-банкиръ! И должно быть слово ‘банкиръ’ сбило его съ толку, потому что онъ направилъ меня въ банкъ. Вдь мистеръ Баундерби-банкиръ не живетъ, я полагаю, въ этомъ зданіи, гд я имю честь съ вами бесдовать?

— Нтъ, сэръ, — отвчала мистрисъ Спарзитъ, — онъ здсь не живетъ.

— Благодарю васъ. У меня не было, да и нтъ никакого намренія передавать ему мое рекомендательное письмо теперь же. Но прохаживаясь мимо банка, чтобъ убить время, я имлъ счастіе увидть въ окн (онъ указалъ на окно лнивымъ жестомъ и поклонился въ сторону мистрисъ Спарзитъ) — увидть въ окн особу очень пріятной и благородной наружности и невольно подумалъ, не взять ли мн на себя смлость спросить у этой особы, гд живетъ мистеръ Баундерби-банкиръ. Вотъ съ этой-то именно просьбой и со всевозможными извиненіями за мое вторженіе я и осмливаюсь къ вамъ обратиться.

Небрежная, разсянная манера незнакомца вполн выкупалась въ глазахъ мистрисъ Спарзитъ его непринужденной любезностью въ отношеніи къ ней. Въ эту минуту, напримръ, онъ, почти сидя на стол, безцеремонно наклонился къ ней, какъ будто притягиваемый какими-то тайными чарами.

— Банки всегда нсколько подозрительны къ людямъ, и это, разумется, ихъ обязанность,— продолжалъ незнакомецъ (Его живая и гладкая рчь звучала тоже очень пріятно, заставляя предполагать въ его словахъ гораздо больше остроумія и смысла, чмъ они имли въ дйствительности), — поэтому будетъ, можетъ быть, нелишнимъ замтитъ, что это письмо — вотъ оно — отъ депутата этого города мистера Гредграйнда, съ которымъ я имлъ удовольствіе познакомиться въ Лондон.

Мистрисъ Спарзитъ узнала почеркъ письма и объявила, что эта гарантія совершенно излишняя, и дала адресъ мистера Баундерби со всми необходимыми разъясненіями.

— Премного благодаренъ, — сказалъ незнакомецъ.— Вы, конечно, хорошо, знаете банкира?

— Да, сэръ, — отвчала мистрисъ Спарзитъ.— Я имю съ нимъ дло вотъ уже скоро десять лтъ.

— Цлая вчность! Кажется, онъ женатъ на дочери мистера Гредграйнда?

— Да, — отвчала мистрисъ Спарзитъ, поджимая губы.— Да, онъ имлъ эту… честь.

— Его супруга настоящій философъ, какъ говорятъ?

— Въ самомъ дл, сэръ?— сказала мистрисъ Спарзитъ.— Я что-то не слыхала.

— Извините мое нескромное любопытство,— продолжалъ незнакомецъ заискивающимъ тономъ, скользнувъ глазами по ея сдвинутымъ бровямъ, — но вы знаете семью и знаете свтъ. Мн предстоитъ познакомиться съ этой семьей, и, очень возможно, что наши отношенія будутъ довольно продолжительны. Неужели эта госпожа такъ ужасна, какъ о ней говорятъ? Ея отецъ такъ много говоритъ объ ея учености, о здравомъ ум, что я горю желаніемъ знать, какъ мн держаться. Правда ли, что она тверда и недоступна, какъ гранитная скала, и такъ убійственно умна, что страшно съ ней говорить? А-а, я вижу по вашей лукавой улыбк, что все это вздоръ. Благодарю васъ, вы пролили цлительный бальзамъ въ мою смущенную душу. Сколько же ей можетъ быть лтъ? Лтъ сорокъ? Тридцать пять?

Мистрисъ Спарзитъ расхохоталась.

— Двчонка, сэръ, — сказала она, — ей не было и двадцати, когда она вышла замужъ.

— Ну, мистрисъ Паулеръ, — сказалъ незнакомецъ, отдляясь отъ стола, — даю вамъ честное слово, что никогда во всю мою жизнь я не былъ такъ удивленъ.

И въ самомъ дл онъ казался удивленнымъ, по крайней мр настолько, насколько это было возможно для него. Онъ уставился на свою собесдницу и глядлъ на нее добрыхъ дв минуты, прежде чмъ опомнился отъ своего удивленія.

— Могу васъ уврить, мистрисъ Паулеръ, — заговорилъ онъ наконецъ съ видомъ человка, совсмъ ослабвшаго отъ усталости, — могу васъ уврить, что ея отецъ совершенно сбилъ меня съ толку: я думалъ встртить въ лиц мистрисъ Баундерби суровую даму зрлаго возраста. Очень вамъ благодаренъ за то, что вы избавили меня отъ моего нелпаго заблужденія. Извините, если я вамъ помшалъ. Очень вамъ благодаренъ, прощайте.

Онъ поклонился и вышелъ, и мистрисъ Спарзитъ, спрятавшись за занавску, видла изъ своего окна, какъ онъ шелъ по тнистой сторон улицы своей лнивой, небрежной походкой, обращая на себя вниманіе всего города.

— Что вы думаете объ этомъ джентльмен, Битцеръ?— спросила она разсыльнаго, когда тотъ пришелъ убрать со стола.

— Онъ долженъ много тратить на свои туалеты, сударыня.

— Онъ одтъ съ большимъ вкусомъ, — сказала мистрисъ Спарзитъ.

— Ваша правда, сударыня, — отвтилъ Битцеръ, — но вопросъ въ томъ, стоитъ ли швырять на это деньги? Кром того, сударыня, — продолжалъ онъ, усердно вытирая столъ, — мн сдается, что онъ игрокъ.

— Игра вещь безнравственная, — произнесла мистрисъ Спарзитъ.

— Глупая вещь, сударыня, — отвчалъ Битцеръ, — потому что вс шансы всегда на сторон банкомета.

Жара ли мшала мистрисъ Спарзитъ приняться за работу, или она была просто не расположена работать, только въ этотъ вечеръ она больше не дотронулась до своего вязанья. Она сидла у окна, когда солнце стало прятаться за облаками дыма, она все еще сидла тамъ, когда дымъ принялъ кроваво-красный оттнокъ, когда онъ мало-по-малу потемнлъ, когда ночная мгла медленно поднялась отъ земли и поползла все выше и выше, забралась на кровли домовъ, охватила церковную колокольню, верхушки фабричныхъ трубъ и наконецъ все небо. Мистрисъ Спарзитъ сидла у окна въ темной комнат, сложивъ руки на колняхъ, не видя и не слыша ничего: ни криковъ уличныхъ мальчишекъ, ни лая собакъ, ни пронзительныхъ голосовъ разносчиковъ, ни стука колесъ, ни шаговъ пшеходовъ, ни звонкаго постукиванья деревянныхъ башмаковъ по тротуарамъ посл окончанія фабричныхъ работъ, ни хлопанья запиравшихся ставенъ. Мистрисъ Спарзитъ очнулась отъ своихъ грезъ только тоіда, когда Битцеръ пришелъ доложить, что готовъ ея ужинъ изъ вчныхъ телячьихъ котлетъ. Тутъ мистрисъ Спарзитъ встала и перенесла въ верхній этажъ свои густыя черныя брови, взъерошенныя долгимъ раздумьемъ до такой степени, что он такъ и напрашивались, чтобъ ихъ разгладили утюгомъ.

— О, дуракъ!— сказала мистрисъ Спарзитъ, оставшись одна со своею котлеткой.

Она не сказала, къ кому относились эти слова, но едва ли они могли относиться къ невинной котлетк.

Глава II.
Мистеръ Джемсъ Гартхаузъ.

Партія Гредграйнда нуждалась въ подкрпленіи: ей были необходимы новые адепты, чтобъ окончательно придушить Грацій. Партія вербовала рекрутовъ, гд только могла, а гд же было найти ей лучшихъ, какъ не въ сред тхъ изящныхъ джентльменовъ, которые, соскучившись всмъ на свт, были готовы ршительно на все? Къ тому же эти здоровые умы, возвысившіеся до степени полнйшаго безразличія, имли свою привлекательность въ глазахъ большинства приверженцевъ школы Гредграйнда.

Гредграйндовцы любили изящныхъ джентльменовъ, любили, дйствительно, хотя и въ тайн. Они выбивались изъ силъ въ своемъ стараніи имъ подражать: они такъ же, какъ и т, растягивали слова въ разговор и съ такимъ же разслабленнымъ видомъ раздавали заплсневлыя крошки политической экономіи своимъ послдователямъ и ученикамъ. Свтъ никогда еще не видалъ такой удивительной породы людей, какъ та, которую создала эта странная помсь. Среди изящныхъ джентльменовъ, не принадлежавшихъ, строго говоря, къ школ Гредграйнда, былъ одинъ — хорошей фамиліи, красивой наружности, человкъ со счастливой жилкой юмора. Однажды этотъ юморъ произвелъ даже настоящій фуроръ въ Нижней Палат, когда его обладатель объяснялъ со своей точки зрнія (а также съ точки зрнія администраціи) одно происшествіе на желзной дорог. Происшествіе было невроятное: желзнодорожные служащіе — самые добросовстные люди на жалованьи у самыхъ щедрыхъ директоровъ, и съ помощью самыхъ лучшихъ когда-либо изобртенныхъ механическихъ приспособленій (причемъ дло происходило на превосходнйшей въ свт желзнодорожной линіи) — убили до смерти цлыхъ пять пассажировъ и ранили тридцать два, по несчастной случайности, безъ которой превосходство принятой ими системы оставалось бы положительно неполно. Между пострадавшими была одна корова, а между найденными и никмъ непризнанными вещами — вдовій чепецъ. И вышеупомянутый уважаемый членъ такъ насмшилъ всю Палату (отличающуюся, какъ извстно, тонкимъ пониманіемъ юмора), украсивъ чепцомъ голову коровы, что собраніе и слышать не захотло о возбужденіи слдствія и поспшило оправдать желзную дорогу при всеобщихъ крикахъ ‘браво’ и сумасшедшемъ смх.

У этого-то джентльмена былъ младшій братъ еще боле красивой наружности. Онъ началъ свое знакомство съ жизнью драгунскимъ корнетомъ, и нашелъ ее скучной. Тогда, ради разнообразія, онъ ухалъ за границу въ свит англійскаго посланника, но и это показалось ему скучнымъ. Онъ отправился путешествовать, прохалъ вплоть до Іерусалима и опять соскучился, и наконецъ, объздивъ чуть не весь свтъ на собственный счетъ, окончательно заскучалъ. Вотъ къ этому-то скучающему молодому человку обращается однажды его братъ — юмористъ, уважаемый членъ Нижней Палаты, со слдующимъ братскимъ совтомъ.

— Джимъ, теб представляется случай сдлать карьеру государственнаго человка въ качеств сторонника положительныхъ фактовъ: эти господа вербуютъ себ рекрутовъ. Отчего бы теб не пуститься въ статистику.

Джимъ, прельщенный новизной идеи, сулившей ему нкоторое разнообразіе, былъ готовъ пуститься въ ‘статистику’, какъ и во все другое. И пустился, онъ начинился наскоро сентенціями изъ двухъ-трехъ синихъ книгъ, а братецъ шепнулъ господамъ сторонникамъ положительныхъ фактовъ:

— Если вамъ нуженъ для какого-нибудь мстечка молодецъ съ хорошо подвшеннымъ языкомъ, возьмите моего брата Джима. Это какъ разъ то, что вамъ нужно.

Посл нсколькихъ опытовъ на публичныхъ митингахъ, Джимъ былъ одобренъ мистеромъ Гредграйндомъ и совтомъ политическихъ мудрецовъ. Ршили послать его въ Коктаунъ, чтобы онъ могъ популяризировать себя въ этомъ город и окрестностяхъ. Такова исторія письма, которое Джимъ показывалъ наканун вечеромъ мистрисъ Спарзитъ и которое въ настоящую минуту находилось въ рукахъ мистера Баундерби.

Письмо было адресовано: Іосіи Баундерби, эсквайру, банкиру въ Коктаун, и гласило: ‘Особенно рекомендую Джемса Гартхауза, эсквайра. Томасъ Гредграйндъ’.

Часъ спустя посл полученія этого краткаго посланія вмст съ карточкой мистера Джемса Гартхауза, мистеръ Баундерби надлъ шляпу и отправился въ гостиницу, гд нашелъ мистера Гартхауза смотрящимъ въ окно въ такомъ безутшномъ состояніи духа, что онъ уже почти подумывалъ, не пуститься ли ему на поиски чего-нибудь другого.

— Сэръ, — сказалъ поститель, — мое имя Іосія Баундерби изъ Коктауна.

Мистеръ Джемсъ Гартхаузъ былъ въ восторг (чего никакъ нельзя было заключить по его виду) отъ этой встрчи, которой онъ такъ давно искалъ.

— Коктаунъ, сэръ, — продолжалъ мистеръ Баундерби, безцеремонно усаживаясь на стулъ, — Коктаунъ мало походитъ на то, къ чему вы привыкли. Поэтому, если вы мн позволите — впрочемъ для меня безразлично, позволите вы или нтъ, ибо я человкъ прямой — я разскажу вамъ о немъ нкоторыя подробности, прежде чмъ мы пойдемъ дальше.

Мистеръ Гартхаузъ объявилъ, что онъ будетъ въ восторг ихъ выслушать.

— Не очень спшите, — сказалъ Баундерби.— Я не могу вамъ этого общать. Вы видите нашъ дымъ. Этотъ дымъ — наша пища. Дымъ самая полезная вещь на свт, особенно для легкихъ. Если вы изъ тхъ людей, которые хотятъ насъ заставить поменьше дымить, мы никогда не поймемъ другъ друга. Мы не намрены портить наши паровики больше, чмъ это необходимо, что бы тамъ ни вопили вс крикуны Соединеннаго Королевства.

Чтобы уже разомъ ‘пуститься’ въ новое предпріятіе на всхъ парусахъ, Гартхаузъ отвтилъ:

— Мистеръ Баундерби, я вполн раздляю вашу точку зрнія, могу васъ уврить, раздляю по убжденію.

— Тмъ лучше, — сказалъ Баундерби.— Вы, конечно, наслышались много вздора о работ на нашихъ фабрикахъ? Не такъ ли? Прекрасно. Такъ слушайте же: это самая пріятная, самая легкая изъ существующихъ работъ, и нтъ на свт труда, который оплачивался бы лучше, скажу боле: устроить фабрики удобне и гигіеничне нашего — невозможно, остается разв устлать ихъ персидскими коврами. Но этого мы не сдлаемъ.

— Вы совершенно правы, мистеръ Баундерби.

— Наконецъ, о рабочихъ рукахъ. Вс рабочіе этого города, сэръ, мужчины, женщины и дти, вс безъ исключенія, имютъ одну цль въ жизни: питаться дичью и черепаховымъ супомъ съ золотой ложки. Но никогда никто изъ нихъ не стъ дичи и черепаховаго супа съ золотой ложки. Вотъ каковъ нашъ Коктаунъ, теперь вы его знаете.

Мистеръ Гартхаузъ объявилъ, что онъ почерпнулъ много интереснаго и поучительнаго въ этомъ сжатомъ изложеніи коктаунскаго вопроса.

— Видите ли,— продолжалъ мистеръ Баундерби,— знакомясь съ человкомъ, особенно съ общественнымъ дятелемъ, я прежде всего объясняюсь съ нимъ на чистоту. Мн остается прибавить только одно, мистеръ Гартхаузъ, прежде чмъ уврить васъ въ томъ удовольствіи, съ какимъ я отвчу, по мр моихъ слабыхъ силъ, на рекомендательное письмо моего друга Тома Гредграйнда. Вы человкъ хорошей фамиліи. Я просто оборвышъ, вышедшій изъ ндръ народныхъ.

Если только что-нибудь могло возвысить мистера Баундерби въ глазахъ Джемса Гартхуаза, такъ это именно подобное обстоятельство, такъ онъ ему по крайней мр сказалъ.

— Теперь мы можемъ пожать другъ другу руку на правахъ полнаго равенства. Я говорю равенства, ибо хотя никто не знаетъ лучше меня, кто я таковъ, и какъ глубока грязь, откуда я вышелъ, — я такъ же гордъ, какъ и вы, такъ же гордъ, какъ и вы, сэръ. А теперь, когда моя независимость въ безопасности, могу я васъ спросить: какъ вы поживаете? Надюсь, прекрасно?

Пожимая руку мистеру Баундерби, мистеръ Гартхаузъ объяснилъ, что онъ чувствуетъ себя превосходно, въ особенности благодаря здоровому воздуху Коктауна. Мистеръ Баундерби принялъ это извстіе весьма благосклонно.

— Вамъ, можетъ быть, извстно, а можетъ быть и нтъ, что я женатъ на дочери Тома Гредграйнда, — сказалъ Баундерби.— Если у васъ не предвидится ничего лучшаго, не пожелаете ли вы пройтись со мной по городу? Я буду очень радъ представить васъ дочери Тома Гредграйнда.

— Мистеръ Баундерби, — отвчалъ Джимъ, — вы угадали мое пламеннйшее желаніе.

На этомъ разговоръ былъ поконченъ. Они вышли, и мистеръ Баундерби отконвоировалъ своего новаго знакомаго (составлявшаго съ нимъ такой разительный контрастъ) къ красному кирпичному дому, съ наружными черными ставнями, съ зелеными шторами и съ черной входною дверью и блымъ крылечкомъ. Въ гостиной этого пышнаго дома къ нимъ скоро вышла странная женщина, самая странная, какую только приводилось видть мистеру Джемсу Гартхаузу. Она была такъ ненатуральна и вмст съ тмъ такъ равнодушна, такъ сдержана и осторожна, такъ холодна, такъ горда и въ то же время такъ чуствительна къ фанфаронству своего мужа, каждое слово котораго заставляло ее вздрагивать, точно отъ удара, что при вид этой женщины мистеръ Гартхаузъ испыталъ совершенно новое для себя ощущеніе. Ея лицо было не мене замчательно, чмъ обращеніе. Это лицо было очень красиво, но выраженіе его было такъ непроницаемо, что на немъ невозможно было что-нибудь уловить. Самоувренная, равнодушная ко всему окружающему, ни отъ чего не смущавшаяся и вмст съ тмъ постоянно бывшая какъ будто насторож, она была здсь, но мысли ея — гд-то далеко. Однимъ словомъ, пускаться въ догадки относительно этой женщины было совершенно безполезно, она сбивала съ толку самый проницательный взглядъ.

Съ хозяйки дома наблюденія гостя перешли на его обстановку. Въ комнат не было ничего, что бы доказывало постоянное присутствіе въ дом женщины: ни одной хорошенькой бездлушки, никакого украшенія. Холодная, неуютная, безвкуснороскошная, она била въ глаза своимъ богатствомъ, въ ней не было и слда женскаго вниманія и старанія хоть что-нибудь смягчить. Каковъ былъ мистеръ Баундерби среди своихъ домашнихъ пенатовъ, таковы же были и его грубые напыщенные домашніе боги, они гармонировали между собой какъ нельзя больше.

— Моя жена, сэръ, — сказалъ Баундерби, — мистрисъ Баундерби, старшая дочь Тома Гредграйнда. Лу, позволь теб представить мистера Джемса Гартхауза. Мистеръ Гартхаузъ сталъ подъ знамя твоего отца. Если онъ не сдлается вскор однимъ изъ сотоварищей Тома Гредграйнда, надюсь, мы услышимъ о немъ, когда начнутся выборы въ сосднихъ городахъ. Какъ видите, мистеръ Гартхаузъ, моя жена моложе меня. Не знаю, что она нашла во мн такого, чтобъ пожелать меня въ мужья, но, вроятно, что-нибудь да нашла, разъ она за меня вышла. Она очень свдуща, сэръ, въ политик и во многомъ другомъ. Если вамъ понадобится начинить свою голову для вашей будущей рчи какой угодно премудростью, я не могу рекомендовать вамъ лучшаго профессора, чмъ Луиза Баундерби.

Мистеръ Гартхаузъ увренъ, что онъ, во всякомъ случа, не могъ бы найти боле пріятнаго и интереснаго профессора.

— Эге!— сказалъ хозяинъ.— Если вы такъ ловки на комплименты, то говорю напередъ — ваша карьера упрочена: здсь вы въ этомъ не встртите соперниковъ. Я совсмъ не мастеръ на комплименты, да никогда и не учился этому искусству. Откровенно говоря, я ихъ презираю. Но вы — другое дло, чортъ возьми! Вы человкъ воспитанный, не то, что я. Вы джентльменъ, я на это не претендую, я Іосія Баундерби изъ Коктауна, и этого съ меня довольно. Впрочемъ, если хорошія манеры и положеніе въ свт ничего не значатъ въ моихъ глазахъ, Луиза Баундерби можетъ смотрть на эти вещи иначе. Она не имла счастья (можетъ быть, по вашему, несчастья — я думаю иначе) быть воспитанной жизнью, какъ я, такъ что ваши таланты не пропадутъ даромъ, я въ этомъ не сомнваюсь.

— Мистера Баундерби, — сказалъ Джимъ, съ улыбкой поворачиваясь къ Луиз, — можно сравнить съ благороднымъ животнымъ, оставшимся почти въ своемъ естественномъ состояніи и свободнымъ отъ всей этой условной упряжи, которую осуждена влачить такая кляча, какъ я.

— Характеръ мистера Баундерби внушаетъ вамъ, какъ видно, большое уваженіе, — отвчала хладнокровно Луиза, — и это совершенно понятно.

Гартхаузъ, при всемъ своемъ знаніи свта, былъ совершенно сраженъ этимъ отвтомъ и ршительно недоумвалъ, какъ слдуетъ его понимать.

— Вы, кажется, посвятили себя служб отечеству, какъ я поняла изъ словъ мистера Баундерби. Вы хотите, — продолжала Луиза, оставаясь стоять на томъ же мст, гд она поздоровалась съ гостемъ, и все съ тою же независимой гордой манерой, представлявшей такой странный контрастъ съ ея очевидной неискренностью, — вы хотите указать нашей стран способъ выйти изъ всхъ ея затрудненій?

— Нтъ, нтъ, мистрисъ Баундерби, — отвчалъ со смхомъ Гартхаузъ, — честное слово, у меня нтъ и въ помышленіи ничего подобнаго, не смю васъ въ этомъ уврять. Я кое-что видлъ на своемъ вку и немного знаю свтъ, и знаю, что онъ немногаго стоитъ. Вдь въ этомъ вс убждены: только одни сознаются, а другіе нтъ. Я хочу служить убжденіямъ вашего уважаемаго отца единственно потому, что для меня вс мннія безразличны, и мн лично все равно, за какія ни стоять.

— Разв у васъ нтъ своихъ мнній?— спросила Луиза.

— У меня нтъ и тни пристрастія къ какимъ бы то ни было мнніямъ. Я не придаю имъ никакой важности. Тысячи способовъ, которыми я пытался убить мою скуку, привели меня къ убжденію (если только это слово не слишкомъ серьезно для выраженія того чувства, которое я вынесъ изъ своего опыта), что каждая мысль можетъ принести столько же добра или зла, какъ и всякая другая. Я знаю одну аристократическую англійскую фамилію съ прекраснымъ итальянскимъ девизомъ: ‘Будь, что будетъ’. Это единственная неоспоримая истина изъ всхъ существующихъ на земл.

Это откровенное сознаніе въ своей безчестности (такой опасный и такой распространенный порокъ) произвело на нее, какъ ему показалось, нкоторое благопріятное для него впечатлніе. Онъ не преминулъ воспользоваться этой удачей, добавивъ самымъ беззаботнымъ тономъ (она могла придать его словамъ какой ей угодно смыслъ):

— Партія, которая можетъ доказать все на свт рядомъ единицъ, десятковъ, сотенъ и тысячъ, сулитъ, во всякомъ случа, много развлеченія и даетъ человку нкоторые шансы на успхъ въ свт, и я готовъ попытать въ ней свои силы съ такимъ же рвеніемъ, какъ если бы я былъ ея врнымъ сторонникомъ. Да если бъ я имъ и былъ, могъ ли бы я сдлать большее?

— Вы единственный въ своемъ род политикъ, мистеръ Гартхаузъ.

— Извините, за мной нтъ даже и этой заслуги. Поврьте, что если бъ мы покинули ряды, къ которымъ пристали отъ скуки, и сформировались бы въ одну армію, мы бы оказались самой многочисленной партіей въ государств.

Тутъ мистеръ Баундерби, которому грозила опасность лопнуть — такъ онъ раздулся отъ своего вынужденнаго молчанія — вмшался въ разговоръ, предложивъ отложить обдъ до половины седьмого, чтобъ успть обойти съ мистеромъ Джемсомъ Гартхаузомъ наиболе интересныхъ и вліятельныхъ горожанъ Коктауна и его предмстій. Обходъ былъ совершенъ, и мистеръ Джемсъ Гартхаузъ, благодаря своему скромному знакомству съ синими книгами, вышелъ побдителемъ изъ этого испытанія, хотя съ замтно усилившимся ощущеніемъ скуки.

Столъ былъ накрытъ на четыре персоны, но одно изъ мстъ оставалось пустымъ. Мистеръ Баундерби не преминулъ воспользоваться удобнымъ случаемъ, чтобъ похвалить копченыхъ угрей по два пенса за порцію, которыми онъ восьми лтъ отъ роду лакомился на улицахъ, и вспомнить отвратительную воду (предназначенную собственно для поливки мостовыхъ), которой онъ запивалъ это лакомство. За супомъ и рыбой онъ занималъ своего гостя интереснымъ вычисленіемъ, въ результат котораго оказалось, что онъ, Баундерби, во дни своей юности сълъ, по крайней мр, трехъ лошадей въ форм сосисекъ. Джемсъ выслушивалъ эти занимательныя подробности съ видомъ непобдимой усталости, вставляя время отъ времени какое-нибудь словечко врод ‘прелестно’ или ‘удивительно’, и вроятно, въ конц концовъ, он бы привели его къ отчаянному ршенію ‘пуститься’ опять въ Іерусалимъ не дальше какъ завтра утромъ, если бы онъ до такой степени не заинтересовался Луизой.

‘Неужели-же’, думалъ онъ, глядя, какъ она сидла на своемъ почетномъ мст, гд ея фигурка — юная, тоненькая, нжная и хрупкая — казалось, такъ неумстна, ‘неужели нтъ ничего, что бы могло вызвать волненіе на этомъ лиц?’

Клянусь Юпитеромъ, есть! Вотъ оно въ самой неожиданной форм: въ дверяхъ появился Томъ. Она разомъ преобразилась, счастливая улыбка освтила ея черты.

Прелестная улыбка. Мистеру Джемсу Гартхаузу она казалась особенно привлекательной, онъ такъ долго дивился непроницаемости этого безстрастнаго лица. Она протянула руку — хорошенькую, маленькую, нжную ручку — и ея пальцы крпко обхватили руку брата, какъ будто ей хотлось прижать ее къ губамъ.

‘Такъ вотъ оно что’, подумалъ гость. ‘Этотъ оболтусъ — единственное существо, которымъ она интересуется. Примемъ къ свднію!’

Оболтусъ былъ представленъ гостю и услся за столъ. Не особенно лестное прозвище, надо сознаться, но нельзя сказать, чтобы оно было незаслуженно.

— Когда я былъ въ твоихъ лтахъ, юный Томъ, я никогда не опаздывалъ, а если опаздывалъ, то оставался безъ обда.

— Когда вы были въ моихъ лтахъ, — отрзалъ Томъ, — вамъ не приходилось проврять ошибки въ баланс и посл этого совершать еще свой туалетъ.

— Ну хорошо, довольно объ этомъ, — сказалъ Баундерби.

— Такъ и вы не кричите на меня, — проворчалъ Томъ.

— Мистрисъ Баундерби, — сказалъ Гартхаузъ, прекрасно разслышавшій весь этотъ интимный діалогъ, — у лицо вашего брата мн ужасно знакомо.

Не встрчались ли мы съ нимъ гд-нибудь за границей?

— Нтъ, — отвчала она съ живостью, — онъ никогда еще не путешествовалъ и воспитывался здсь, дома. Томъ, я говорю мистеру Гартхаузу, что онъ не могъ встрчать тебя за границей.

— Я никогда не имлъ удовольствія путешествовать, сэръ, — сказалъ Томъ.

Что было такого въ этомъ надутомъ молодомъ шелопа, что заставляло такъ сіять ея личико?

Его манеры были рзки и обращеніе грубо, даже съ сестрой. Должно быть, ужъ очень пусто и одиноко было ея сердце, если она отдавала его такъ безъ разбора.

‘Такъ вотъ почему она такъ дорожитъ этимъ оболтусомъ’, размышлялъ мистеръ Джемсъ Гартхаузъ, перебирая въ ум свои наблюденія. ‘Въ этомъ весь секретъ: теперь это ясно, какъ день’.

Между тмъ, ‘оболтусъ’ и въ присутствіи сестры, и посл ея ухода изъ столовой ничуть не старался скрывать своего презрнія къ мистеру Баундерби, насколько онъ могъ выразить это презрніе гримасами и подмигиваньемъ, незамтно для этой независимой личности. Не отвчая на эти телеграфическіе знаки, мистеръ Гартхаузъ былъ тмъ не мене весь вечеръ очень предупредителенъ къ Тому и выказывалъ ему особенное расположеніе. И когда, наконецъ, онъ сталъ прощаться и выразилъ при этомъ опасеніе, что, пожалуй, не найдетъ ночью дороги въ гостиницу, ‘оболтусъ’ тотчасъ предложилъ ему свои услуги, и они вмст вышли на улицу.

Глава III.
Оболтусъ.

Не странно ли, что молодой человкъ, воспитанный по самой разумной систем постояннаго обузданія, могъ сдлаться лицемромъ? А между тмъ, Томъ былъ лицемромъ. Не странно ли, что человкъ, за которымъ такъ неусыпно слдили, не оставляя ему ни минуты свободы, могъ совершенно утратить способность управлять собой? Однакожъ этото именно и случилось съ Томомъ. Не поразительно ли, что человкъ, въ которомъ съ колыбели было задавлено всякое воображеніе, былъ вчно осаждаемъ его призракомъ въ форм самой грубой чувственности? Тмъ не мене, такимъ именно чудовищемъ былъ Томъ.

— Вы курите?— спросилъ Джемсъ Гартхаузъ, когда они подошли къ дверямъ гостиницы.

— Еще бы!— отвчалъ Томъ.

Гартхаузу ничего больше не оставалось, какъ пригласить Тома войти, и Тому, съ своей стороны, не оставалось ничего больше, какъ принять приглашеніе. Благодаря ли нкоторому прохладительному напитку, который оказался скоре прохладителенъ нежели слабъ, или табаку лучшаго качества, чмъ какой можно было достать въ тхъ мстахъ,— только Томъ скоро почувствовалъ себя, какъ дома въ уголк дивана и былъ боле чмъ когда-либо способенъ удивляться своему новому другу, пристроившемуся въ другомъ уголк того же дивана.

Посл нсколькихъ минутъ обоюднаго молчанія, въ теченіе которыхъ Томъ наслаждался сигарой, онъ отмахнулъ немного облако дыма и принялся разсматривать своего хозяина.

‘Вдь кажется, какъ будто онъ совсмъ не заботится о своемъ туалет, а какъ онъ одтъ! Какъ онъ уметъ одться!’ думалъ Томъ.

Мистеръ Джемсъ Гартхаузъ случайно взглянулъ на Тома и, замтивъ, что онъ не пьетъ, наполнилъ его стаканъ со своей обычной небрежной манерой.

— Благодарствуйте, — сказалъ Томъ.— Ну что, мистеръ Гартхаузъ, надюсь, вы нынче по горло сыты старикашкой Баундерби?

Томъ произнесъ эти слова, прищуривъ одинъ глазъ и лукаво посматривая на собесдника изъ-за своего стакана.

— Онъ, кажется, предобродушный малый, — отвчалъ мистеръ Гартхаузъ.

— Вы думаете?— сказалъ Томъ, прищуривая другой глазъ.

Мистеръ Джемсъ Гартхаузъ улыбнулся, поднялся съ дивана, сталъ прямо противъ Тома и, прислонившись спиной къ камину съ сигарой въ зубахъ, сказалъ:

— Какой вы однако уморительный шуринъ!

— Какой уморительный зять старикашка Баундерби, хотите вы сказать, — поправилъ Томъ.

— Шутникъ же вы, Томъ, какъ я посмотрю, — замтилъ мистеръ Джемсъ Гартхаузъ.

Во всемъ этомъ было что-то необыкновенно пріятное: стоять на такой дружеской ног съ такимъ жилетомъ, слышать какъ этотъ барскій голосъ зоветъ тебя запросто Томомъ, стать, въ такой короткій срокъ, за панибрата съ парой такихъ бакенбардъ… Томъ начиналъ не на шутку гордиться собой.

— Я всегда потшаюсь надъ этимъ старымъ хрычемъ, если вы это хотли сказать. Я всегда его такъ называлъ и всегда на него такъ смотрлъ. Не теперь же мн начинать съ нимъ любезничать. Это было бы немножко поздно.

— Мн-то все равно, — отвчалъ Джемсъ, — но при жен, знаете ли, надо остерегаться.

— При жен?— повторилъ Томъ.— Это при сестр-то, при Лу? Еще что!

Онъ весело засмялся и прихлебнулъ прохладительнаго.

Джемсъ Гартхаузъ продолжалъ стоять у камина въ той же небрежной поз и, покуривая сигару, созерцалъ оболтуса съ любезнымъ видомъ демона искусителя, увренный напередъ, что стоитъ ему немного постараться, и этотъ дуракъ отдастъ ему всю свою душу. И въ самомъ дл оболтусъ испытывалъ нчто подобное такому желанію. Сперва онъ только украдкой разглядывалъ своего собесдника, затмъ сталъ глядть на него съ восхищеніемъ, наконецъ храбро взглянулъ ему прямо въ лицо и развязно протянулъ одну ногу во всю длину дивана.

— Сестра Лу, — сказалъ Томъ.— Да она никогда не любила стараго Баундерби.

— Это время прошедшее, Томъ, — отвчалъ мистеръ Джемсъ Гартхаузъ, стряхивая мизинцемъ пепелъ со своей сигары, — а мы живемъ въ настоящемъ.

— Не любить — глаголъ дйствительный, наклоненіе изъявительное, настоящаго времени, первое лицо, единственнаго числа: я не люблю, второе лицо — ты не любишь, третье лицо — она не любитъ, — сказалъ Томъ.

— Очень остроумно!— замтилъ его другъ.— Но вы, конечно, этого не думаете?

— Думаю! Честное благородное слово!— воскликнулъ Томъ.— Не станете же вы меня уврять, мистеръ Гартхаузъ, что вы и въ самомъ дл допускаете, чтобъ сестра Лу любила стараго хрыча?

— Другъ мой, — отвчалъ мистеръ Гартхаузъ, — отчего же мн этого и не допустить, когда я вижу мужа и жену, живущихъ согласно и счастливо?

Об ноги Тома были уже на диван. Если бы его вторая нога не была уже удобно протянута, когда мистеръ Гартхаузъ назвалъ его своимъ другомъ, онъ бы не преминулъ ее вытянуть въ этомъ интересномъ мст разговора. Чувствуя тмъ не мене потребность выразить чмъ-нибудь свои чувства, онъ вытянулся во всю свою длину, примостился головой на ручку дивана и, продолжая курить съ безконечной небрежностью свтскаго фата, обратилъ свое пошлое лицо и несовсмъ трезвые глаза къ другому лицу, глядвшему на него такъ беззаботно и вмст такъ властно.

— Вы вдь знакомы съ родителемъ, мистеръ Гартхаузъ, — сказалъ Томъ, — и слдовательно, не должны удивляться замужеству Лу. Она ни въ кого не была влюблена, родитель предложилъ ей выйти за стараго Баундерби, и она согласилась.

— Весьма похвальное послушаніе со стороны вашей прелестной сестры, — замтилъ мистеръ Джемсъ Гартхаузъ.

— Да, — отвчалъ Томъ, — но моя прелестная сестра не была бы такъ покорна и это не такъ-то легко бы уладилось, — если бы не я.

Демонъ искуситель поднялъ брови въ вид нмого вопроса, и этого было довольно, чтобы Томъ продолжалъ.

— Я заставилъ ее ршиться, — сказалъ онъ съ хвастливымъ видомъ сознанія своего превосходства.— Меня втиснули въ банкъ стараго хрыча (куда, признаюсь, меня совсмъ не тянуло), и я зналъ, что мн придется круто, если Лу не исполнитъ его фантазіи. Я сказалъ ей объ этомъ, и она дала ему свое согласіе. Для меня она готова на что угодно. Не правда ли, какъ это мило съ ея стороны?

— Восхитительно, что и говорить.

— Хотя, разумется, для нея это было далеко не такъ важно, какъ для меня, — спокойно продолжалъ Томъ.— Вдь тутъ была поставлена на карту моя свобода, можетъ быть, вся моя будущность, она же все равно никого не любила, да и оставаться дома было для нея все равно, что сидть въ тюрьм, особенно безъ меня. Въ сущности, она, конечно, ничмъ для меня не жертвовала, но все же это было очень мило съ ея стороны.

— Въ высшей степени мило и любезно. И теперь она спокойна и счастлива?

— О! она настоящая двченка!— сказалъ Томъ презрительно-снисходительнымъ тономъ.— Двченки всегда сумютъ устроиться. Она привыкла къ своей новой жизни, и ей все равно, она ко всему равнодушна. Надо вамъ впрочемъ сказать, что хотя Лу и двченка, но не заурядная. Она способна замкнуться въ себ и думать безъ конца, я часто видлъ ее, какъ она сидла у огня и цлыми часами о чемъ-то мечтала.

— Вотъ какъ! Иметъ, значитъ, свои собственные рессурсы, — сказалъ спокойно Гартхаузъ, затягиваясь сигарой.

— Ну, этого нельзя сказать,— отвчалъ Томъ.— Родитель, правда, напичкалъ ее всякою премудростью, но все это такая сушь, точно опилки. У него такая система.

— Воспиталъ дочку по своему образцу?— вставилъ Гартхаузъ.

— Дочку? Кабы только ее, а то и другихъ тоже. Я самъ былъ такъ воспитанъ, — поврите ли вы этому?

— Быть не можетъ.

— Ну да, — подтвердилъ Томъ, качая головой.— Увряю васъ, мистеръ Гартхаузъ, что когда я разстался съ родительскимъ домомъ и поступилъ къ старику Баундерби, я былъ глупй новорожденнаго щенка и зналъ жизнь не больше устрицы.

— Ну полноте, Томъ! Я вамъ не врю, вы шутите.

— Даю вамъ честное слово!— отвчалъ оболтусъ.— Увряю васъ, я говорю совершенно серьезно.

Онъ курилъ еще съ минуту съ большою важностью и достоинствомъ и затмъ прибавилъ съ самодовольнымъ видомъ:

— Конечно, съ тхъ поръ я понабрался опыта — я этого и не отрицаю, но этимъ я обязанъ самому себ, родитель тутъ не при чемъ.

— А ваша ученая сестра?

— Моя ученая сестра застряла тамъ же, гд и была. Она, бывало, постоянно жаловалась мн, что ей нечмъ будетъ помянуть молодость, не такъ, какъ другимъ двушкамъ. Не знаю, помирилась ли она съ этимъ теперь. Но ей все равно, — добавилъ онъ съ проницательнымъ видомъ, попыхивая сигарой.— Двченки всегда сумютъ приспособиться.

— Вчера я заходилъ въ банкъ справиться объ адрес мистера Баундерби и видлъ тамъ одну довольно древнюю леди, которая, кажется, очень восхищается вашей сестрой, — замтилъ мистеръ Гартхаузъ, бросая въ каминъ окурокъ своей сигары.

— Тетушка Спарзитъ?— сказалъ Томъ.— Такъ вы уже видли ее?

Мистеръ Гартхаузъ кивнулъ головой. Томъ вынулъ изо рта сигару, чтобы съ большимъ удобствомъ прищурить свой выразительный глазъ (которымъ онъ уже плохо владлъ), и похлопалъ себя по носу кончиками пальцевъ.

— Чувство, которое питаетъ къ сестр тетушка Спарзитъ, мало назвать восхищеніемъ, — отвтилъ онъ.— Это скоре любовь, беззавтная преданность. Тетушка Спарзитъ никогда не ловила старикашку Баундерби, когда онъ былъ холостымъ. О, нтъ, никогда!

Это были послднія слова, произнесенныя оболтусомъ. На этомъ мст разговора всми его чувствами овладла головокружительная дремота, за которой послдовало полное забытье. Его вывелъ изъ этого состоянія очень мучительный сонъ: ему приснилось, что кто-то толкаетъ его сапогомъ и чей-то голосъ кричитъ надъ нимъ:

— Эй вы! Уже поздно. Вставайте!

— Однако надо, кажется, уходить, — сказалъ Томъ, поднимаясь съ дивана и пытаясь, не совсмъ удачно, устоять на ногахъ.— Послушайте… у васъ славный табакъ… Жаль только — слабъ.

— Да, очень слабъ, — согласился хозяинъ.

— …Удивительно… удивительно слабъ, просто до смшного. Гд же тутъ была дверь? До свиданья.

Тутъ ему опять приснилось, будто трактирный слуга ведетъ его куда-то въ полной темнот, которая, причинивъ ему много безпокойства и непріятностей, внезапно разсялась на главной улиц, гд онъ очутился совершенно одинъ. Тогда онъ пошелъ домой довольно бодрымъ шагомъ, но продолжая испытывать на себ вліяніе своего новаго друга, какъ будто тотъ все еще былъ тутъ, какъ будто онъ носился надъ нимъ гд-то въ воздух, въ той же небрежной поз, и смотрлъ на него все тмъ же равнодушно-властнымъ взглядомъ.

Оболтусъ добрелъ до дому и повалился въ постель. Если бъ онъ только могъ понять, что онъ сдлалъ, если бъ онъ былъ немного меньше оболтусомъ и немного больше братомъ, онъ выбжалъ бы на улицу, бросился бы къ зловонной черной рк и похоронилъ бы навки свой стыдъ въ ея мутныхъ волнахъ.

Глава IV.
Братья-рабочіе.

— О друзья мои, угнетенные рабочіе Коктауна! Друзья мои и соотечественники, жертвы желзной руки деспотизма! О друзья мои и собратья, товарищи по труду и страданіямъ! Говорю вамъ: часъ насталъ. Мы должны сплотиться воедино, какъ одна могучая сила, и смести съ лица земли притснителей. Они слишкомъ долго жирли отъ разоренія нашихъ семей, питались нашимъ потомъ и кровью, трудомъ рукъ нашихъ, мозгомъ нашихъ костей, попирая ногами божественныя права человчества, священныя и вчныя привилегіи братства!

‘Хорошо’! ‘Слушайте! Слушайте’! ‘Ура’! Эти и тому подобныя восклицанія неслись изо всхъ угловъ залы, гд было удушливо-жарко. Сплошная толпа народу наполняла эту залу, внимательно слушая оратора, который взобрался на эстраду и выпускалъ оттуда накопившіеся въ немъ пну и паръ. Онъ былъ очень разгоряченъ собственной декламаціей, голосъ его хриплъ, а лицо стало совсмъ пунцовое. Стоя подъ ослпительнымъ свтомъ газоваго рожка, онъ такъ безпощадно надсаживалъ свои легкія, такъ неистово сжималъ кулаки, морщилъ брови, стискивалъ зубы и махалъ руками, что совсмъ выбился изъ сил и принужденъ былъ пріостановиться и испросить себ стаканъ воды.

Пока ораторъ стоитъ на эстрад, заливая жажду водой и стараясь освжить свое пылающее лицо, онъ представляетъ странный контрастъ съ массой обращенныхъ къ нему внимательныхъ лицъ, и нельзя не сознаться, что сравненіе далеко не въ его пользу. Ростомъ онъ едва ли превышаетъ толпу своихъ слушателей, разв на высоту эстрады, на которой стоитъ, во многихъ другихъ отношеніяхъ онъ гораздо ниже ихъ. Онъ далеко не такъ честенъ, не такъ чистосердеченъ и добродушенъ, какъ они, ихъ простота и врный здравый смыслъ замняются въ немъ лукавствомъ и напыщенностью. Дурно сложенный, сутуловатый, съ угрюмымъ взглядомъ и кислымъ выраженіемъ въ напряженно-стянутыхъ чертахъ, этотъ человкъ, несмотря на свой франтоватый костюмъ, представляетъ непріятный контрастъ съ большинствомъ изъ присутствующихъ въ простыхъ рабочихъ курткахъ. Всегда странно видть, какъ цлое собраніе людей безпрекословно преклоняется передъ диктатурой какой-нибудь одной высокомрной личности — будь то аристократъ или простолюдинъ,— высокомрный въ своей глупости и въ интеллектуальномъ отношеніи стоящій гораздо ниже трехъ четвертей этого собранія, но видть эту толпу съ серьезными, напряженными лицами, которую уже во всякомъ случа ни одинъ безпристрастный наблюдатель не обвинилъ бы въ недостатк честности, видть ее до такой степени взволнованную подобнымъ вождемъ, — было и странно, и грустно.

‘Очень хорошо! Слушайте! Слушайте! Ура!’

Напряженное вниманіе и сильная воля, написанныя на всхъ этихъ лицахъ, производили на зрителя сильное впечатлніе. Здсь не было ни равнодушія, ни скуки, ни празднаго любопытства, ни одного изъ признаковъ безразличнаго отношенія къ длу, столь обыкновенныхъ во всхъ другихъ сборищахъ. Каждый изъ этихъ людей сознавалъ, что его положеніе въ томъ или другомъ отношеніи хуже, чмъ оно могло бы быть, каждый считалъ своимъ долгомъ стоять за товарищей и стараться общими силами улучшить общую участь, каждый чувствовалъ, что вся его надежда въ поддержк товарищей, среди которыхъ онъ жилъ, и вся эта толпа сильно, глубоко врила въ правоту своего ршенія, что бы оно ей ни приносило. Все это было видно съ перваго взгляда для всякаго, кто хотлъ видть, какъ были видны въ этой комнат деревянныя голыя балки потолка и выбленныя кирпичныя стны. Каждый безпристрастный зритель не могъ бы точно такъ же не сознаться въ глубин души, что вс эти люди, даже тогда, когда они ошибались, проявляли высокія качества, которыя могли бы быть направлены къ другимъ, благотворнымъ цлямъ, онъ не могъ бы не сознаться, что предполагать на основаніи ходячихъ аксіомъ — какъ бы ни казались он непреложны — будто эти люди заблуждаются безъ всякой причины, только потому, что они безразсудны, упрямы и любятъ безпорядки, значило предполагать существованіе дыма безъ огня, смерти безъ жизни, жатвы безъ посва, или говорить, что все можетъ произойти изъ ничего.

Освжившись водой, ораторъ вытеръ сморщенный лобъ слва направо скатаннымъ въ комочекъ носовымъ платкомъ и разразился горькимъ, презрительнымъ хохотомъ.

— Но, о друзья мои и братья! Братья мои и соотечественники, угнетенные рабочіе Коктауна! Что намъ сказать объ этомъ человк, объ этомъ рабочемъ? Увы! зачмъ мн приходится позорить это славное имя, давая его подобному субъекту! Что намъ сказать о томъ, кто, зная по собственному опыту все горе, вс несправедливости, отъ которыхъ страдаете вс вы, вы — соль земли, сила нашей страны, — и кто, узнавъ о вашемъ ршеніи (благородномъ, славномъ, единодушномъ ршеніи, которое заставитъ трепетать тирановъ), о вашемъ ршеніи стать членами Общества Соединеннаго Судилища и безпрекословно повиноваться каждому приказанію Общества, направленному къ вашему же благу, что скажете вы, о братья, объ этомъ рабочемъ (волей-неволей я долженъ признать его таковымъ), который въ такую минуту покидаетъ свой постъ, который въ такую минуту становится измнникомъ и подлымъ ренегатомъ, который въ такую минуту не стыдится объявлять о своемъ трусливомъ и низкомъ желаніи держаться въ сторон и отказывается присоединиться къ благородному союзу на защиту правъ, равенства и братства.

Нельзя сказать, чтобы въ этомъ мст рчи возгласы одобренія отличались особеннымъ единодушіемъ. Послышались, правда, бранныя слова и свистки, но въ масс этихъ людей было слишкомъ сильно развито чувство справедливости, чтобы позволить обвинить человка, не выслушавъ его оправданій.

— Смотрите, не ошибитесь, Слэкбриджъ!

— Гд этотъ человкъ?

— Пусть говоритъ!

Такія восклицанія раздавались со всхъ сторонъ. Наконецъ чей-то громкій голосъ закричалъ:

— Гд этотъ человкъ? Если онъ здсь, Слэкбриджъ, помолчите — пусть онъ самъ говоритъ за себя.

Это предложеніе было встрчено громомъ рукоплесканій. Слэкбриджъ — ораторъ съ горькой улыбкой окинулъ взглядомъ толпу, и вытянулъ впередъ правую руку (какъ это длаютъ вс Слэкбриджи), чтобъ усмирить бушующій океанъ, онъ ждалъ до тхъ поръ, пока въ зал не воцарилось глубокое молчаніе.

— О, мои братья по человчеству!— сказалъ онъ тогда, потрясая головой съ видомъ глубокаго презрнія.— Я не удивляюсь, что вы, простосердечныя дти земли, сомнваетесь въ существованіи подобнаго человка. Но, вспомните, существовалъ же тотъ, кто продалъ свое первородство за чечевичную похлебку, существовалъ Іуда Искаріотъ, существовалъ лордъ Кэстльри — точно также существуетъ и этотъ человкъ.

Тутъ у подмостковъ произошло нкоторое замшательство и давка. Человкъ, о которомъ шла рчь, появился на эстрад и сталъ рядомъ съ ораторомъ. Онъ былъ блденъ и очень взволнованъ, его губы сильно дрожали, но онъ стоялъ неподвижно, поглаживая лвой рукой подбородокъ и спокойно ожидая, когда его выслушаютъ. Въ собраніи былъ, какъ водится, предсдатель, и теперь дло перешло въ руки этой почтенной особы.

— Друзья мои,— сказалъ предсдатель,— въ силу моихъ обязанностей, какъ вашего предсдателя, я прошу нашего друга Слэкбриджа, который, кажется, слишкомъ далеко зашелъ въ этомъ дл, приссть, пока мы выслушаемъ Стефена Блэкпуля. Вс вы знаете Стефена Блэкпуля, знаете его горе и его безупречную репутацію.

Съ этими словами предсдатель дружески пожалъ руку Стефена и опустился на свое мсто. Слэкбриджъ тоже слъ, утирая платкомъ потный лобъ попрежнему слва направо.

— Друзья, — началъ Стефенъ среди гробового молчанія.— Я слышалъ, что обо мн говорилось, и очень возможно, что я только хуже напорчу себ своими оправданіями. Но все равно: лучше, чтобъ вы услышали правду отъ меня, чмъ отъ другого, хотя я не привыкъ говорить въ такомъ большомъ собраніи и чувствую себя теперь очень неловко.

Слэкбриджъ покачалъ головой съ такимъ свирпымъ отчаяніемъ, какъ будто хотлъ, чтобъ она отвалилась.

— Я единственный рабочій на фабрик Баундерби, не пожелавшій принять предложенныхъ постановленій. Я не могу ихъ принять. Друзья, я сомнваюсь, чтобы они принесли вамъ какую-нибудь пользу, боюсь, что они только вамъ повредятъ.

Слэкбриджъ засмялся, скрестилъ на груди руки и сдвинулъ брови съ саркастическимъ видомъ.

— Но я не объ этомъ хочу съ вами говорить. Если бъ только это одно, я бы присоединился къ вамъ. Но у меня есть другія причины, — причины, касающіяся лично меня, — которыя не позволяютъ мн быть съ вами заодно въ этомъ дл, и не только теперь, но никогда… никогда, пока я живъ.

Слэкбриджъ вскочилъ съ мста и сталъ рядомъ со Стефеномъ, скрежеща зубами отъ бшенства.

— О мои друзья! Не говорилъ ли я вамъ? О мои соотечественники, не предупреждалъ ли Я васъ противъ измнника? Что вы думаете о гнусномъ поведеніи человка, который — мы вс хорошо это знаемъ — самъ такъ жестоко страдалъ отъ неравенства человческихъ правъ? О англичане! Спрашиваю васъ, что думаете вы о подобной измн одного изъ вашихъ собратьевъ, который своимъ малодушіемъ губитъ себя, губитъ васъ, вашихъ дтей, дтей вашихъ дтей?

Послышались отдльные аплодисменты, чей-то одинъ голосъ закричалъ: ‘Долой измнника!’ но большинство оставалось спокойно. Вс взгляды были устремлены на истомленное, трогательно-печальное лицо Стефена, въ доброт своихъ простодушныхъ сердецъ вс эти люди были полны скорй сожалнія, чмъ негодованія къ своему товарищу.

— Говорить — ремесло этого делегата, — сказалъ Стефенъ.— Ему за это платятъ, и онъ знаетъ свое дло. Пусть онъ говорить. Какое ему дло до моего горя? Это его не касается. Никого не касается, кром меня.

Въ этихъ словахъ было столько порядочности, столько достоинства, что слушатели разомъ затихли. Тотъ же громкій голосъ, что говорилъ и раньше, опять закричалъ:

— Слэкбриджъ, замолчите! Пусть онъ говоритъ!

Въ комнат воцарилась мертвая тишина.

— Братья, — началъ Стефенъ, тихій голосъ котораго отчетливо раздался теперь по всей зал, — братья и товарищи! Разв я не въ прав такъ васъ назвать? Разв я не былъ вашимъ товарищемъ въ труд и въ гор? Думаю, что господинъ делегатъ не можетъ этого сказать о себ. Мн остается прибавить одно только слово, большаго я не могу вамъ сказать, говори я хоть до Суднаго дня. Я хорошо знаю, что меня ожидаетъ. Я знаю, что вы твердо ршились не имть никакого дла съ тмъ изъ рабочихъ, кто откажется быть съ вами заодно. Я знаю, что, если бъ я умиралъ на дорог, каждый изъ васъ счелъ бы своимъ долгомъ пройти мимо, все равно какъ если бъ я былъ вамъ совсмъ чужой. Что длать! Я зналъ, на что иду и долженъ съ этимъ мириться.

— Стефенъ Блэкпуль, — сказалъ предсдатель, вставая, — подумайте хорошенько. Подумайте хорошенько, мой другъ, прежде чмъ ршитесь оттолкнуть отъ себя своихъ старыхъ друзей.

Въ толп пронесся взволнованный ропотъ, въ которомъ ясно выразилось то же желаніе, хотя никто не проронилъ ни слова. Вс глаза были устремлены на Стефена. Стоило ему только измнить свое ршеніе, и у всхъ бы свалился камень съ души. Онъ ясно это понялъ, оглянувши толпу. Въ его сердц не было и капли злобы противъ этихъ людей: онъ ихъ зналъ слишкомъ хорошо, чтобъ ставить имъ въ упрекъ ихъ слабости и заблужденія, зналъ такъ, какъ можетъ знать только собратъ по труду.

— Я много объ этомъ думалъ, сэръ. Я не могу быть съ вами заодно, вотъ и все. Я долженъ идти своей дорогой: я долженъ съ вами со всми проститься.

Онъ обернулся къ толп и сдлалъ что-то въ род поклона, протянувъ впередъ об руки. Съ секунду онъ простоялъ въ этой поз, затмъ руки его медленно опустились и онъ снова заговорилъ:

— Сколько дружескихъ словъ слышалъ я въ былое время отъ многихъ изъ васъ, господа! Сколько знакомыхъ лицъ вижу я здсь, памятныхъ мн еще съ того времени, когда я былъ моложе и счастливй. Съ тхъ поръ какъ себя помню, я ни разу не ссорился ни съ кмъ изъ товарищей. Видитъ Богъ, что и теперь не я ищу ссоры. Вы назвали меня измнникомъ — я это вамъ говорю, — и онъ обернулся къ Слэкбриджу, — это легче сказать, чмъ доказать. Но длать нечего, пусть такъ оно и будетъ.

Онъ пошелъ было прочь, но, вспомнивъ что-то, снова вернулся.

— Возможно, — сказалъ онъ, оборачиваясь къ толп своимъ изможденнымъ лицомъ и медленно обводя ее взглядомъ, какъ будто хотлъ обратиться отдльно къ каждому изъ слушателей, — возможно, что при обсужденіи этого вопроса вы станете угрожать хозяину стачкой, если меня оставятъ работать среди васъ. Надюсь, что я не доживу до этого, надюсь, что я раньше умру: но, если бъ это случилось, я все-таки останусь и буду работать: долженъ такъ поступить, друзья, не съ тмъ чтобъ сдлать вамъ на зло, но чтобы жить. Я зарабатываю хлбъ своими руками, у меня больше ничего нтъ, а гд же мн искать новой работы? Вдь я здсь работаю съ самаго дтства. Я знаю, что съ ныншняго дня вы вс отъ меня отвернетесь, но надюсь, что вы позволите мн хоть работать. Это мое право, друзья, если только есть еще какія-нибудь права на земл.

Въ зал царила попрежнему мертвая тишина: ни слова, ни звука, кром слабаго шороха отъ движенія толпы, раздавшейся въ стороны, чтобъ пропустить человка, котораго они съ этихъ поръ не должны были больше считать своимъ товарищемъ. Глядя прямо передъ собой, прокладывая себ въ толп дорогу съ видомъ ршимости, которая ничего не требуетъ, ни въ чемъ не раскаивается, старикъ Стефенъ вышелъ изъ залы, унося съ собой всю тяжесть своего новаго горя.

Тогда Слэкбриджъ, который все это время стоялъ въ ораторской поз, вытянулъ впередъ пра вую руку, словно онъ ршительно, но съ громаднымъ трудомъ сдерживалъ бушующія страсти толпы, и снова принялся воодушевлять своихъ слушателей.

— О друзья мои, вспомните римлянина Брута, осудившаго на смерть своего родного сына: вспомните, друзья мои и сотоварищи о побд въ близкомъ будущемъ, вспомните матерей спартанокъ, посылавшихъ своихъ сыновей, обращенныхъ въ бгство, снова навстрчу непріятельскимъ мечамъ. И теперь ршайте: прогнать измнника изъ своего лагеря, изъ лагеря, разбитаго съ такой божественной цлью, — разв не въ этомъ священный долгъ гражданъ Коктауна, имющихъ позади себ предковъ, кругомъ — изумленный міръ, и впереди — потомство, которое должно оцнить ихъ? Само небо отвчаетъ: ‘да!’, отвчаетъ съ свера, юга, съ востока и запада. Итакъ: ‘Ура!’ Трижды ‘ура!’ за Общество Соединеннаго Судилища!

Слэкбриджъ, какъ капельмейстеръ, подалъ оркестру знакъ начинать. Вся эта масса лицъ, полныхъ сомннія и смутныхъ угрызеній, оживилась при этомъ возглас и подхватила его. Личное чувство должно стушевываться въ общемъ дл. ‘Ура!’ Крыша дрожала еще отъ крика, когда собраніе начало расходиться по домамъ.

Вотъ какъ легко и просто началъ вести Стефенъ Блэкпуль самую одинокую жизнь, жизнь отшельника среди толпы. Чужестранецъ, который ищетъ среди тысячно незнакомой толпы хоть одного взгляда участія и никогда его не находитъ — живетъ въ веселомъ обществ сравнительно съ тмъ несчастнымъ, который ежедневно видитъ десятокъ когда-то дружескихъ, теперь отвернувшихся отъ него лицъ. Таково было новое испытаніе Стефена, испытаніе ежедневное, ежеминутное, преслдовавшее его повсюду: стоялъ ли онъ за работой, шелъ ли по улиц, сидлъ ли дома у окна, везд, везд одно и то же. Товарищи съ общаго согласія избгали даже той стороны улицы, по которой онъ обыкновенно ходилъ, предоставляя ее въ его полное и исключительное пользованіе.

Стефенъ былъ человкъ покойнаго характера и давно уже привыкъ къ уединенію: онъ не искалъ людского общества и привыкъ довольствоваться своими мыслями. До сихъ поръ онъ и не подозрвалъ, какъ велика въ немъ потребность постояннаго общенія съ людьми, какъ онъ нуждался въ простомъ поклон, въ дружескомъ взгляд, въ дружескомъ слов, онъ и не подозрвалъ, какое громадное облегченіе вливали въ его душу капля за каплей вс эти мелочи. Онъ никогда бы не поврилъ, какъ трудно отдлить въ душ это изгнаніе, на которое его осудили, отъ ложнаго чувства стыда и безчестія.

Первые четыре дня испытанія показались ему такъ безконечно длинны, такъ тяжки, что онъ содрогнулся Передъ ожидающей его перспективой. Въ эти четыре дня онъ не только не видлъ Рахили, но всячески старался избгать съ ней встрчи, такъ какъ хотя ему и было извстно, что до сихъ поръ запрещеніе еще не распространялось на фабричныхъ работницъ, но онъ замтилъ, что обращеніе съ нимъ нкоторыхъ изъ нихъ совершенно измнилось и дрожалъ за Рахиль, боясь и для нея той жей участи, если бъ ихъ увидли вмст. И такъ онъ прожилъ эти дни въ полномъ одиночеств, не перемолвившись ни словомъ ни съ единой душой, когда (это было на четвертый день: онъ возвращался домой съ работы) къ нему подошелъ на улиц какой-то блобрысый молодой человкъ.

— Ваше имя Блекпуль, не такъ ли?— спросилъ онъ.

Стефенъ невольнымъ движеніемъ снялъ шляпу и весь вспыхнулъ, когда это замтилъ: было ли вызвано это чувствомъ благодарности къ тому, кто съ нимъ заговорилъ, или же онъ просто смутился отъ неожиданности, иди и то и другое вмст, только онъ сдлалъ видъ, что поправляетъ въ шляп подкладку, и сказалъ:

— Да.

— Вы тотъ человкъ, котораго рабочіе изгнали изъ своей среды?— продолжалъ Битцеръ. (Онъ-то и былъ этотъ блобрысый молодой человкъ.) Стефенъ опять сказалъ:

— Да.

— Я сразу догадался, видя, какъ отъ васъ вс сторонятся. Мистеръ Баундерби хочетъ съ вами поговорить. Вы вдь знаете, гд онъ живетъ?

Стефенъ въ третій разъ сказалъ:

— Да.

— Такъ ступайте сейчасъ же. Васъ ждутъ, скажите только слуг свое имя. Я разсыльный изъ банка, меня послали за вами, и если вы пойдете одинъ, вы избавите меня отъ лишняго конца.

Стефенъ, направлявшійся было въ противоположную сторону, немедленно повернулъ и пошелъ къ красному кирпичному замку великаго Баундерби.

Глава V.
Рабочіе и хозяева.

— Послушайте, Стефенъ, — сказалъ Баундерби своимъ оглушительнымъ голосомъ, — что я слышу? Что съ вами сдлали эти негодяи? Входите же и разсказывайте.

Стефена ввели въ столовую. На стол былъ приготовленъ чай, а за столомъ сидли: молодая жена мистера Баундерби, ея братъ и красивый господинъ изъ Лондона. Стефенъ имъ поклонился и притворилъ за собой дверь, возл которой и остался стоять со шляпой въ рук.

— Вотъ человкъ, о которомъ я вамъ говорилъ, Гартхаузъ, — сказалъ мистеръ Баундерби.

Господинъ, къ которому онъ обращался, сидлъ въ это время на диван, болтая съ мистрисъ Баундерби. При этихъ словахъ онъ всталъ, сказалъ со скучающимъ видомъ: ‘А, въ самомъ дл’ и подошелъ лнивой походкой къ камину, гд стоялъ мистеръ Баундерби.

— Ну, Стефенъ, теперь говорите, — повторилъ мистеръ Баундерби.

Посл четырехъ дней одиночества и непрерывнаго молчанія, эти слова прозвучали для Стефена очень дико и больно рзнули его по сердцу: они не только грубо задвали его свжую рану, но какъ будто подтверждали, что онъ дйствительно заслуживалъ названіе измнника, въ чемъ его обвиняли товарищи.

— Что вамъ отъ меня угодно, сэръ, — спросилъ онъ.

— Я же вамъ сказалъ, — отвчалъ Баундерби.— Говорите, не бойтесь, говорите, какъ подобаетъ мужчин, разъ вы ведете себя, какъ мужчина, и разскажите намъ, какъ все это произошло въ этомъ вашемъ рабочемъ союз.

— Извините, сэръ, мн нечего разсказывать, — сказалъ Стефенъ.

Мистеръ Баундерби, уподоблявшійся бур, какъ только встрчалъ малйшее препятствіе на своемъ пути, медленно принялся бушевать.

— Смотрите, Гартхаузъ, вотъ вамъ хорошенькій образчикъ нашихъ рабочихъ. Этотъ человкъ былъ здсь недавно, и тогда уже я его предостерегалъ отъ негодяевъ, которые вчно рыскаютъ въ нашихъ мстахъ и которыхъ понастоящему слдовало бы вшать на первой осин, я говорилъ этому человку, что онъ идетъ по дурной дорог. Смотрите же: даже теперь, когда они его заклеймили, онъ все еще до такой степени ихъ рабъ, что боится открыть рогъ въ ихъ осужденіе.

— Я и не думалъ говорить вамъ, сэръ, что боюсь открыть ротъ, я только сказалъ, что мн нечего разсказывать.

— Я сказалъ, я сказалъ! Я самъ отлично знаю, что вы сказали, знаю даже, что вы хотли сказать. А это не всегда одно и то же, чортъ побери! Напротивъ, это дв совершенно различныя вещи. Ужъ лучше скажите прямо, что этого мерзавца Слэкбриджа вовсе нтъ въ город, что онъ не возмущаетъ народъ, что онъ не извстный вашъ вожакъ, другими словами — негодяй и подлецъ. Что жъ вы молчите? Меня не надуете. Вдь вы это хотли сказать? Что жъ вы не говорите?

— Мн такъ же грустно, сэръ, какъ и вамъ, когда у народа такіе дурные вожаки,— сказалъ Стефенъ, качая головой.— Мы беремъ тхъ, кто намъ себя предлагаетъ. Въ томъ-то и горе наше, что мы не знаемъ, гд намъ взять хорошихъ вождей.

Буря начинала свирпть.

— Недурное начало, Гартхаузъ, какъ вы находите?— сказалъ мистеръ Баундерби.— Сильно сказано, не такъ ли? Не правда ли, чудесный образчикъ людей, съ которыми приходится имть дло нашимъ друзьямъ? Но это еще что! Послушайте теперь: я предложу ему одинъ вопросъ.— Позвольте васъ спросить, мистеръ Блэпкуль (буря бушуетъ), какимъ образомъ случилось, что вы отказались отъ этой стачки?

— Какимъ образомъ?

— Да, — произнесъ мистеръ Баундерби, закладывая большіе пальцы за проймы жилета, качая головой и конфиденціально подмигивая противоположной стн.— Да, какимъ образомъ.

— Мн бы не хотлось объ этомъ разсказывать, но разъ вы спрашиваете, я не хочу быть неучтивымъ и, пожалуй, отвчу. Оттого, что я далъ общаніе.

— Не мн, я надюсь? (Порывы втра съ промежутками обманчиваго затишья, въ настоящую минуту мертваго штиля.)

— Нтъ, сэръ, не вамъ.

— Не мн, разумется: до меня вамъ нтъ никакого дла, какъ будто я и не существую, — сказалъ Баундерби, продолжая обращаться къ стн.— Если бъ дло шло только объ одномъ Іосіи Баундерби изъ Коктауна, вы бы, конечно, вошли въ стачку, нисколько не стсняясь?

— Вошелъ бы, сэръ, это врно.

— И вдь онъ прекрасно знаетъ, — продолжалъ мистеръ Баундерби, разражаясь ураганомъ, — что эти люди ничего больше, какъ шайка негодяевъ и бунтовщиковъ, для которыхъ мало пожизненной ссылки. Послушайте, мистеръ Гартхаузъ, вы видли свтъ: встрчали вы гд-нибудь что-либо подобное, кром нашей благословенной страны?

Съ этими словами мистеръ Баундерби свирпо ткнулъ пальцемъ въ сторону Стефена.

— Нтъ, сударыня, нтъ,— сказалъ Стефенъ Блэкпуль, храбро протестуя противъ эпитетовъ, употребленныхъ его патрономъ, и инстинктивно обращаясь къ Луиз, какъ только замтилъ ея лицо.— Они не бунтовщики и не негодяи. Совсмъ нтъ. Они поступили со мной невеликодушно, сударыня, я это знаю и чувствую. Но между ними нтъ и десяти человкъ… что я — десяти? и одного не найдется, который бы не думалъ, что честно исполнилъ свой долгъ относительно себя и другихъ. Сохрани, Боже, чтобъ я покривилъ душой, говоря о нихъ. Никто не знаетъ ихъ, сударыня, лучше меня: я прожилъ съ ними всю свою жизнь, пилъ и лъ съ ними, съ ними работалъ и всхъ ихъ любилъ. Сохрани меня Богъ не вступиться за нихъ, сколько бы зла они мн ни сдлали!

Онъ говорилъ съ грубой искренностью, свойственной этому классу людей. Рзкость его тона, можетъ быть, нсколько усиливалась гордымъ сознаніемъ, что онъ оставался вренъ своимъ, несмотря на ихъ недовріе къ нему, но онъ ни на минуту не забылся, онъ даже не возвысилъ голоса.

— Нтъ, сударыня, нтъ. Они честно относятся другъ къ другу, они врны другъ другу, любятъ другъ друга, готовы умереть другъ за друга. Свой братъ бднякъ или больной, или несчастный — а горе, сударыня, часто стучится въ двери бдняка — всегда найдетъ въ нихъ ласку, сочувствіе, самое христіанское милосердіе. Врьте мн, сударыня. Они дадутъ разрзать себя на куски, а отъ этого не отступятся.

— Однимъ словомъ, — сказалъ Баундерби, — оттого-то они и выкинули васъ за бортъ, что такъ добродтельны. Ну, что же, продолжайте. Разсказывайте до конца, разъ уже начали.

— Какъ оно такъ выходитъ, сударыня, — снова началъ Стефенъ, попрежнему ища какъ бы защиты въ лиц молодой женщины, — какъ оно выходитъ, что все, что есть лучшаго въ насъ, бднякахъ, служитъ только причиной вчныхъ недоразумній и приноситъ намъ одно горе — я не знаю. Но это такъ же врно, какъ то, что надо мною есть небо, хотя я его и не вижу за дымомъ. А между тмъ насъ нельзя упрекнуть въ недостатк терпнія, и мы стараемся поступать справедливо, и я никогда не поврю, чтобы причина всему была только въ насъ.

— Послушайте, мой другъ, — сказалъ мистеръ Баундерби, выведенный изъ себя этимъ обращеніемъ къ третьему лицу, хотя Стефенъ объ этомъ и не подозрвалъ, — если вы удостоите меня на минуту вашимъ вниманіемъ, я бы желалъ сказать вамъ пару словъ. Вы говорили сейчасъ, что не имете ничего намъ сообщить объ этомъ дл. Вполн ли вы въ этомъ уврены?

— Вполн увренъ, сэръ.

— Вотъ джентльменъ изъ Лондона (мистеръ Баундерби черезъ плечо указалъ на мистера Джемса Гартхауза), членъ парламента. Я бы хотлъ, чтобъ этотъ джентльменъ самъ выслушалъ нашъ разговоръ, вмсто того, чтобы потомъ передавать ему его сущность — не потому, чтобъ я не зналъ напередъ, что вы скажете — все это я отлично знаю, знаю, можетъ быть, лучше, чмъ всякій другой, предупреждая все заране, — но мн хотлось бы, чтобъ онъ васъ слышалъ своими ушами и не имлъ надобности врить мн на слово.

Стефенъ наклонилъ голову въ вид привтствія джентльмену изъ Лондона, наружность котораго далеко не способствовала проясненію его мыслей, и невольно перевелъ глаза на юное личико, въ которомъ и раньше искалъ подкрпленія, но быстрый, выразительный взглядъ Луизы заставилъ его снова повернуться къ мистеру Баундерби.

— Ну, говорите теперь, на что вы собственно жалуетесь?

— Я не затмъ пришелъ сюда, чтобы жаловаться, — напомнилъ Стефенъ.— Я пришелъ потому, что за мной прислали.

— Я спрашиваю, — повторилъ мистеръ Баундерби, скрестивъ руки, — на что собственно жалуются рабочіе вообще?

Стефенъ смотрлъ на него съ видимымъ колебаніемъ, но затмъ очевидно на что-то ршился.

— Сэръ, я никогда не былъ мастеръ на объясненія, хотя страдалъ вмст съ другими отъ общей бды. Вс мы завязли въ какомъ-то болот, право такъ, сэръ. Оглянитесь кругомъ: взгляните на этотъ городъ — вдь онъ богатъ, — и на всхъ этихъ людей — поденщиковъ, ткачей, волночесовъ: есть ли у нихъ хоть какая радость въ жизни, съ колыбели и до самой могилы? Посмотрите, какъ мы живемъ и гд мы живемъ, какъ мы перебиваемся со дня на день. И это всегда, постоянно. Посмотрите на эти фабрики, которыя все богатютъ, все идутъ впередъ, а мы разв только и подвигаемся, что къ могил. Вспомните, какъ вы на насъ смотрите, что вы о насъ пишете, что говорите, вспомните ваши депутаціи къ государственному секретарю и что вы всегда правы, а мы виноваты и всегда были въ вашихъ глазахъ круглыми дураками съ тхъ поръ, какъ существуемъ на свт. Посмотрите, какъ зло все растетъ и растетъ, расходится все шире и шире, какъ оно ожесточается изъ года въ годъ, изъ поколнія въ поколніе. Кто, видя все это, не сознается въ глубин души, что вс мы завязли въ болот?

— Разумется, — сказалъ мистеръ Баундерби.— А теперь не будете ли вы такъ любезны и не объясните ли этому джентльмену, какимъ способомъ вы хотли бы выкарабкаться изъ этого болота, какъ вы его называете? И какъ бы вы за это взялись?

— Этого я не знаю, сэръ. Да и откуда мн знать? Не мое дло ршать эти вещи, это дло тхъ, кто надо мною поставленъ, кто поставленъ надъ всми нами. Для чего же, какъ не для этого, сэръ, они и поставлены?

— Скажу вамъ во всякомъ случа, что мы сдлаемъ для начала, — отвчалъ мистеръ Баундерби.— Мы покажемъ примръ на десятк Слэкбриджей. Мы привлечемъ этихъ мерзавцевъ къ суду за измну и сошлемъ ихъ въ колоніи для преступниковъ.

Стефенъ серьезно покачалъ головой,

— И сошлемъ, непремнно сошлемъ!— закричалъ Баундерби, превращаясь опять въ бушующій ураганъ.— Даю вамъ слово, что мы это сдлаемъ.

— Сэръ,— гсказалъ Стефенъ со спокойствіемъ непоколебимаго убжденія, — возьмите хоть сотню Слэкбриджей, хоть всхъ, сколько ихъ ни на есть, завяжите ихъ всхъ въ одинъ мшокъ и бросьте въ самое глубокое море, это ничего не измнитъ — болото останется все-таки болотомъ. Подстрекатели!— продолжалъ Стефенъ съ грустной улыбкой.— Я слышу о нихъ съ тхъ поръ, какъ себя помню! Зло не въ нихъ, сэръ, не они его начали. Я не люблю ихъ — мн не за что ихъ любить, — но мечтать, чтобъ они бросили свое ремесло — безполезно: надо сдлать такъ, чтобъ они не видли выгоды въ такомъ ремесл. Все, что есть въ этой комнат, было въ ней и до моего прихода и тутъ и останется, когда я уйду. Поставьте эти часы на корабль и пошлите корабль хоть на островъ Норфолькъ, и все-таки время будетъ идти своимъ чередомъ. Вотъ такъ-то и Слэкбриджи.

Повернувшись въ эту минуту къ своему прежнему прибжищу, Стефенъ замтилъ, что молодая женщина, желая его предостеречь, указываетъ ему глазами на дверь. Онъ подался назадъ и взялся за ручку двери. Но онъ еще не все сказалъ, чувствуя въ душ тайное удовлетвореніе, что остается вренъ до конца товарищамъ, которые его оттолкнули, онъ на минуту пріостановился, чтобъ излить до конца все, что у него лежало на сердц.

— Сэръ, я такъ мало знаю, что не могу указать джентльмену, какимъ путемъ можно исправить зло, хотя не вс мы такіе невжды, между нами есть люди, которые могли бы все это ему объяснить. Но зато я твердо знаю — и это я могу ему сказать, — что не исправитъ зла, а только ухудшитъ. Насиліе — никуда не годится, торжество и побда — никуда не годятся. Ршить и подписать, что одна сторона всегда права, а другая всегда виновата, тоже нехорошо — нехорошо потому, что неправда. Оставить всё идти, какъ оно шло до сихъ поръ — тоже нельзя. Бросьте эти тысячи рабочихъ на произволъ судьбы, предоставьте имъ увязать все въ томъ же болот — и они обратятся наконецъ въ особую породу людей, и между ними и вами ляжетъ бездонная пропасть, а такое положеніе долго не продлится. Насиліемъ, грубостью ничего не подлаешь съ тми, кто съ такою нжностью, съ такимъ участіемъ спшитъ облегчить чужое горе, кто готовъ подлиться послднимъ съ товарищемъ въ нужд. Не знаю, приводилось ли видть джентльмену что-либо подобное въ своихъ странствіяхъ. Нтъ, этимъ средствомъ ничего не возьмешь никогда, пока надъ нами свтитъ солнце. А хуже всего, когда на нихъ смотрятъ, какъ на грубую силу, какъ на какія-то цифры или машины: какъ-будто у нихъ нтъ ни страстей, ни привязанностей, ни воспоминаній, ни души, способной къ отчаянію и надежд, какъ будто въ нихъ нтъ никакихъ человческихъ чувствъ. И когда они спокойны, на нихъ такъ смотрятъ, — а когда волнуются, такъ ихъ же упрекаютъ въ недостатк человческихъ чувствъ. Нтъ, сэръ, такія средства не исправятъ зла, пока не будетъ пересозданъ міръ Божій.

Стефенъ стоялъ, держась за ручку двери и ожидая, когда ему разршатъ идти.

— Подождите минутку, — сказалъ мистеръ Баундерби, красный какъ ракъ.— Въ послдній разъ, когда вы были у меня, я васъ предупреждалъ, что скоро вы начнете жаловаться, — что лучше вамъ бросить этотъ опасный путь. Я васъ предупреждалъ также, если вы припомните, что я отлично понимаю ваши требованія относительно золотой ложки.

— Я тутъ и самъ-то ничего не понимаю, сэръ, могу васъ уврить.

— Теперь мн ясно, — продолжалъ мистеръ Баундерби, — что вы одинъ изъ тхъ молодцовъ, которые вчно жалуются. Вы всюду сете недовольство и смуту. Вы только этимъ и заняты, мой другъ.

Стефенъ покачалъ головой, безмолвно протестуя противъ поклепа на человка, который живетъ трудами своихъ рукъ.

— Вы такой безпокойный, такой неуживчивый человкъ, что даже въ вашей сред, ваши собственные товарищи, которые такъ васъ близко знаютъ, принуждены были прервать съ вами всякія отношенія. Я никогда не думалъ до сихъ поръ, что эти негодяи могутъ быть въ чемъ-нибудь правы, но теперь я вамъ вотъ что скажу: на этотъ разъ я съ ними совершенно согласенъ — одинъ разъ не въ счетъ — и поступлю съ вами такъ же, какъ и они.

Стефенъ быстро обернулся къ мистеру Баундерби и посмотрлъ ему въ лицо.

— Можете кончать начатую работу, — сказалъ Баундерби, многозначительно кивая головой, — и затмъ — вы свободны.

— Сэръ, — сказалъ Стефенъ, — вы хорошо знаете, что если вы мн откажете въ работ, я больше ея нигд не найду.

Отвтъ гласилъ:

— Я знаю, что знаю. А вы знайте свое. Больше мн нечего сказать. Можете идти.

Стефенъ еще разъ взглянулъ на Луизу, но его взглядъ не встртилъ больше взгляда молодой женщины. Онъ вздохнулъ, пробормоталъ чуть слышно: ‘Господи, сжалься надъ нами!’ и вышелъ.

Глава VI.
Пропалъ безъ всти.

На двор была уже почти ночь, когда Стефенъ вышелъ отъ мистера Баундерби. Онъ пошелъ вдоль улицы, не глядя по сторонамъ, да ему и трудно было бы что-нибудь разглядть въ обступившемъ его мрак. Не было, кажется, предмета, который былъ бы такъ далекъ отъ его мыслей, какъ странная старуха, съ которой онъ встртился въ свое первое посщеніе этого дома, когда за нимъ послышались шаги, которые онъ тотчасъ узналъ и, быстро обернувшись, очутился лицомъ къ лицу съ той самой старухой и Рахилью.

— Рахиль, голубушка! Какъ, и вы, мистрисъ? Вмст?

— Вы удивлены, да и есть чему, — отвчала старуха.— Да, опять я, какъ видите.

— Но какъ вы очутились съ Рахилью?— спросилъ Стефенъ, продолжая путь между двухъ женщинъ, приноравливаясь къ ихъ шагу и переводя вопросительный взглядъ съ одной на другую.

— Я познакомилась съ этой милой двушкой почти такъ же, какъ и съ вами, — отвчала весело старуха.— Я нсколько запоздала въ этомъ году со своей обычной ежегодной поздкой: меня мучила моя одышка, и я все поджидала, когда станетъ теплй. По той же причин я уже не ршаюсь теперь совершать моего путешествія въ одинъ день: я ночую сегодня въ ‘Трактир для прізжихъ’ (прекрасный, очень опрятный трактиръ) возл самой станціи и вернусь завтра утромъ съ шестичасовымъ пассажирскимъ поздомъ. Вы спросите, какое же все это иметъ отношеніе къ этой милой двушк? А вотъ какое. Недавно я узнала о женитьб мистера Баундерби. Прочла въ газетахъ. И какъ это тамъ выходило торжественно… ахъ, какъ торжественно и важно! (Она произнесла эти слова съ какимъ-то особеннымъ энтузіазмомъ). Вотъ я и пріхала посмотрть на его жену. Я ея никогда не видала. И представьте, она сегодня не выходила изъ дому съ самаго полдня. Я все ее поджидала — не хотлось мн уходить, не повидавши ея, — все прогуливалась передъ домомъ, нсколько разъ прошла мимо этой двушки и замтила какое у нея доброе личико и заговорила съ ней, а она мн отвтила. Остальное угадывайте сами, — докончила старуха.— Наврно вы угадаете скоре, чмъ я сумю вамъ разсказать, не такъ ли?

И теперь, какъ и въ первую свою встрчу, Стефену пришлось побдить въ себ инстинктивное отвращеніе къ этой женщин, а между тмъ ея обращеніе было такъ открыто и просто, что не оставляло желать ничего лучшаго. Со своей обычной добротой (которой онъ въ себ не сознавалъ и которую такъ высоко цнилъ въ своей подруг), Стефенъ заговорилъ о предмет наиболе интересовавшемъ старуху.

— Я видлъ его жену, мистрисъ, она очень молода и хороша собой, съ большими темными, серьезными глазами, и вся она, Рахиль, такая спокойная, тихая, что я никогда ничего подобнаго не видалъ.

— Молода, хороша. Еще бы!— воскликнула восхищенная старуха.— И свжа, какъ роза! Какая она должна быть счастливая жена!

— Да, мистрисъ, конечно, должно быть она счастлива, — сказалъ Стефенъ, но въ его взгляд, обращенномъ къ Рахили, сквозило сомнніе.

— Должно быть? Да въ этомъ не можетъ быть и тни сомннія! Разв она не жена вашего хозяина?— возразила старуха.

Стефенъ кивнулъ головой.

— Что же касается хозяина,— сказалъ онъ, снова взглянувъ на Рахиль, — такъ онъ уже мн больше не хозяинъ. Между нами все кончено.

— Ты бросилъ его фабрику, Стефенъ?— спросила съ тревогой Рахиль.

— Я ли бросилъ его фабрику, она ли меня, оно выходитъ одно на одно, Рахиль. Все дло въ томъ, что я разстаюсь съ его фабрикой — можетъ быть, и къ лучшему. Объ этомъ-то именно я и думалъ, когда встртился съ вами. Останься я здсь, я принесъ бы только лишнія непріятности и горе себ и другимъ. Многіе будутъ рады, что я ухожу, да можетъ и для меня самого это будетъ лучше. Во всякомъ случа мн нтъ выбора, голубушка: я долженъ уйти изъ Коктауна на время и снова попытать счастья гд-нибудь въ другомъ мст.

— Куда же ты пойдешь, Стефенъ?

— Не знаю еще,— отвчалъ онъ и, снявъ шляпу, пригладилъ ладонью свои рдкіе волосы. — Во всякомъ случа я ухожу не сегодня, Рахиль, и не завтра. Дло длается не такъ-то легко. Но не бойся, я не падаю духомъ.

И въ самомъ дл онъ даже почерпалъ особое мужество въ той мысли, что приносилъ себя въ жертву для блага своихъ ближнихъ. Не усплъ онъ еще закрыть за собой двери дома Баундерби, какъ уже думалъ о томъ, что необходимость его ухода изъ Коктауна принесетъ Рахили только пользу, что теперь она не будетъ подвергаться преслдованіямъ за то, что не порвала съ нимъ сношеній. Ему была тяжела даже мысль о разлук съ ней, онъ наврное зналъ, что постигшій его приговоръ послдуетъ за нимъ всюду, гд бы онъ ни устроился, но все же это вынужденное бгство было для него облегченіемъ, сравнительно со страданіями, перенесенными имъ въ эти четыре дня.

Итакъ онъ могъ сказать отъ души:

— Я, кажется, перенесу это легче, чмъ думалъ, Рахиль.

Не ей было прибавлять ему горя. Она ласково ему улыбалась, и вс трое продолжали свой путь.

Старость, особенно, когда она старается быть веселой и никого не утруждаетъ своими немощами, пользуется большимъ уваженіемъ у бдныхъ людей. Эта старуха казалась такой скромной и непритязательной, такъ мало, повидимому, заботилась о своихъ недугахъ, хотя она очень подалась со времени послдняго своего разговора со Стефеномъ, что оба ея спутника приняли въ ней самое живое участіе. Она не хотла причинять имъ хоть малйшее неудобство и старалась приладиться къ ихъ шагу, чтобы не задерживать ихъ, но она была очень довольна, что съ ней разговариваютъ, и болтала безъ умолку. Такимъ образомъ вс трое дошли наконецъ, до той улицы, гд жилъ Стефенъ.

— Зайдите, мистрисъ, въ мою скромную квартирку и выпейте чашку чаю. Если вы согласитесь зайти, тогда и Рахиль не откажется, а потомъ я общаю благополучно васъ доставить въ вашу гостиницу. Пройдетъ, можетъ быть, много времени, Рахиль, прежде чмъ намъ съ тобой удастся опять провести вечерокъ вмст.

Об женщины отвчали согласіемъ, и вс трое направились къ квартир Стефена. Они вошли въ узкую улицу, и Стефенъ съ невольнымъ страхомъ поднялъ глаза на окно своей комнаты: его одинокое жилище всегда внушало ему этотъ страхъ, но окно стояло открытымъ, какъ онъ его оставилъ, и въ немъ никого не было видно. Злой демонъ его жизни вотъ уже нсколько мсяцевъ какъ улетлъ, и съ тхъ поръ онъ о ней ничего не слыхалъ. Единственными слдами ея послдняго посщенія были еще боле посдвшіе волосы на его голов да нкоторый недочетъ въ его движимомъ имуществ.

Онъ зажегъ свчу, накрылъ свой маленькій столъ, принесъ изъ кухни кипятку и купилъ въ ближайшей лавочк пакетикъ чаю, немного сахару, хлба и свжаго масла. Хлбъ былъ хорошо выпеченъ, масло — самое свжее и сахаръ лучшаго качества, словомъ, все подтверждало излюбленную фразу коктаунскихъ магнатовъ: сэръ, эти люди живутъ, какъ цари.

Рахиль разливала чай (по случаю такого многочисленнаго общества пришлось занять у сосдей одну чайную чашку), и гостья нашла его превосходнымъ. Хозяинъ, въ первый разъ за многіе дни наслаждавшійся обществомъ себ подобныхъ, тоже сдлалъ честь угощенію, позабывъ предстоявшія ему новыя испытанія — еще аргументъ въ пользу всегдашней темы магнатовъ: примите къ свднію, сэръ, что у нихъ нтъ ни малйшей предусмотрительности.

— А я и не подумалъ до сихъ поръ спросить ваше имя, мистрисъ, — сказалъ Стефенъ.

Старая леди назвалась мистрисъ Пеглеръ.

— Вы, вроятно, вдова?— спросилъ Стефенъ.

— Давнымъ давно!

Мужъ мистрисъ Пеглеръ (лучшій изъ мужей) умеръ уже, по ея расчету, когда Стефенъ еще не родился.

— Большое горе, мистрисъ, лишиться такого славнаго мужа. Много у васъ дтей?

Чашка, которую мистрисъ Пеглеръ держала въ рукахъ, задрожала и задребезжала на блюдечк: почтенная леди казалась взволнованной.

— Нтъ, — отвчала она.— У меня ихъ нтъ больше, нтъ больше.

— Умерли, Стефенъ, — шепнула Рахиль.

— Простите, что я объ этомъ заговорилъ, — сказалъ Стефенъ, — я бы долженъ былъ раньше догадаться, что могу васъ разстроить этимъ вопросомъ. Простите… простите… пожалуйста.

Пока онъ извинялся, чашка въ рук старой леди дрожала все сильнй и сильнй.

— У меня былъ сынъ, — сказала она грустно, но это была какая-то особенная тихая грусть, въ которой не было и слда стараго горя.— Онъ хорошо пошелъ, очень хорошо! Только не говорите больше о немъ, прошу васъ.— Онъ…— она оставила чашку и сдлала рукой такой жестъ, какъ будто хотла сказать: умеръ, но докончила вслухъ: — я его потеряла.

Стефенъ все еще не могъ забыть своей невольной неловкости, когда на лстниц раздались чьи-то шаги. Въ комнату заглянула хозяйка и вызвала Стефена въ сни, гд шепнула ему на ухо нсколько словъ. Должно быть, мистрисъ Пеглеръ не была глуха, такъ какъ она разслышала кое-что изъ этого шепота.

— Баундерби!— вскрикнула она сдавленнымъ шепотомъ и выскочила изъ-за стола.— Спрячьте меня! Я не хочу, чтобъ онъ меня видлъ! Нтъ, ни за что на свт. Не позволяйте ему входить, пока я не уйду. Пожалуйста! Ради Бога!

Она вся дрожала и пряталась за Рахиль, которая всячески старалась ее успокоить, совершенно, повидимому, не понимая, что та ей говоритъ.

— Успокойтесь, мистрисъ, успокойтесь!— говорилъ удивленный Стефенъ.— Это не мистеръ Баундерби, это его жена. Вы вдь ея не боитесь? Вы только-что такъ усердно ее расхваливали.

— Вы наврное знаете, что это его жена, что это не онъ самъ?— спросила старуха, все еще дрожа.

— Наврное.

— Въ такомъ случа оставьте меня вотъ здсь, въ этомъ углу, и пожалуйста, прошу васъ, не говорите со мной, не смотрите на меня, не обращайте на меня никакого вниманія.

Стефенъ кивнулъ головой въ знакъ согласія и вопросительно взглянулъ на Рахиль, но и она не могла ему дать объясненія. Тогда онъ взялъ свчу, сошелъ внизъ, и вскор опять появился на порог, освщая дорогу Луиз, которую сопровождалъ оболтусъ. Рахиль поднялась съ мста и отошла въ сторону, съ платкомъ и шляпой въ рукахъ. Стефенъ, пораженный этимъ неожиданнымъ посщеніемъ, поставилъ свчу и сталъ у стола, не отнимая руки отъ подсвчника и ожидая, когда съ нимъ заговорятъ.

Въ первый разъ въ своей жизни Луиза входила въ жилище рабочаго, въ первый разъ въ своей жизни стояла она лицомъ къ лицу съ отдльнымъ человкомъ изъ всей этой массы. Ей было хорошо извстно, что сотни, тысячи рабочихъ составляютъ одно цлое. Ей въ точности было извстно, сколько работы въ данное время можетъ произвести данное количество рабочихъ. Она видла рабочихъ и раньше, какъ они, словно муравьи, входили и выходили изъ своихъ норъ. Но все таки она ихъ не знала. Изъ чтенія она почерпнула гораздо больше свдній о нравахъ и обычаяхъ рабочихъ людей. Она знала, что коктаунскіе рабочіе — это люди, которые должны работать столько-то часовъ въ сутки и получать за это такую-то плату, она знала, что вся эта масса неизбжно сообразуется съ законами спроса и предложенія и, нарушая эти законы, попадаетъ впросакъ, она знала, что эта масса способна голодать, когда хлбъ дорогъ, и объдаться до болзней, когда онъ дешевъ, что эта масса — живое существо, которое размножается въ такой-то пропорціи на сто, и даетъ такой-то процентъ преступленій, такой-то — пауперизма, что это — оптовый товаръ, которымъ наживаются несмтныя богатства, что это нчто цлое, что иногда волнуется, какъ море, производитъ опустошеніе, (по большей части себ же во вредъ) и затмъ входитъ опять въ свои берега. Все это она знала. Но ей никогда не приходило въ голову раздлить это цлое на отдльныя единицы, какъ не пришло бы въ голову разсмотрть въ отдльности каждую каплю моря.

Съ минуту она стояла неподвижно, осматриваясь. Скользнувъ взглядомъ по стульямъ, по кровати, по немногимъ книгамъ и дешевымъ картинкамъ, она перевела глаза на обихъ женщинъ и на Стефена.

— Я пришла поговорить съ вами по поводу только-что случившагося. Мн бы хотлось помочь вамъ, если вы позволите. Это ваша жена.

Рахиль подняла глаза, въ которыхъ ясно читалось ‘нтъ’, и снова потупилась.

— Я припоминаю теперь, — сказала Луиза, красня отъ своей ошибки, — я слышала о вашемъ семейномъ несчастіи, но тогда не обратила вниманія на подробности. Я не хотла обидть своимъ вопросомъ никого изъ присутствующихъ. Если бы случилось, что я въ нашемъ разговор сдлала бы еще какую-нибудь неловкость, — знайте, что это безъ умысла, единственно по невднію.

Какъ раньше, у мистера Баундерби, Стефенъ инстинктивно обращался къ Луиз, такъ теперь и она, въ свою очередь, обращалась къ Рахили. Она говорила быстро и отрывисто, но было видно, что она конфузится и робетъ.

— Онъ вамъ разсказалъ, что произошло между нимъ и моимъ мужемъ? Мн кажется, что онъ долженъ былъ разсказать это вамъ первой.

— Я знаю, чмъ все это кончилось, сударыня, — сказала Рахиль.

— Не знаю, такъ ли я поняла, но мн кажется, онъ сказалъ, что если мой мужъ ему откажетъ, то никто изъ хозяевъ его не возьметъ. Кажется, онъ это сказалъ?

— Сударыня, для рабочаго, дурно аттестованнаго хозяиномъ, очень мало шансовъ какъ-нибудь устроиться.

— Я хорошенько не понимаю, что вы хотите этимъ сказать, что значитъ: дурно аттестованный?

— Тотъ, кто заслужилъ славу безпокойнаго человка.

— Значитъ, благодаря предубжденію противъ него и товарищей, и хозяевъ, онъ очутился между двухъ огней? Неужели эти два класса до такой степени разъединены въ нашемъ город, что между ними нтъ мста для честнаго рабочаго?

Рахиль молча покачала головой.

— Онъ возбудилъ подозрніе товарищей, — продолжала Луиза, — потому что далъ слово не присоединяться къ нимъ. Вроятно, вамъ-то онъ и далъ слово. Могу ли я спросить, что его къ этому побудило?

Рахиль залилась слезами.

— Я не требовала этого отъ него, отъ бдняги. Я только просила его быть осторожне, для его же собственной пользы. Думала ли я, что это причинитъ ему столько зла? Но я знаю, что теперь ничто не измнитъ его ршенія. Онъ тысячу разъ готовъ умереть, но не нарушитъ даннаго слова. Я его хорошо знаю.

Стефенъ стоялъ, внимательно слушая, въ своей обычной задумчивой форм, поглаживая подбородокъ рукой. Теперь онъ заговорилъ не совсмъ твердымъ голосомъ.

— Никто никогда не узнаетъ, какъ я люблю и уважаю Рахиль, какъ я ей признателенъ, — ни того, какъ много у меня къ этому поводовъ. Давая ей это общаніе, я ей сказалъ (и это правда), что она мой ангелъ хранитель. Это было торжественное общаніе, ничто не заставитъ меня ему измнить.

Луиза обернулась къ рабочему и опустила передъ нимъ голову съ совершенно новымъ для нея чувствомъ почтенія, потомъ взглянула на Рахиль, и выраженіе ея лица смягчилось.

— Что вы теперь будете длать?— спросила она Стефена. И голосъ ея также сдлался мягче.

— Когда я кончу работу, — отвчалъ Стефенъ, стараясь улыбнуться, — придется уходить отсюда и поискать работы гд-нибудь въ другомъ мст. Счастливъ человкъ или несчастливъ, онъ долженъ работать, если не хочетъ умереть съ голода.

— Какъ вы намрены путешествовать?

— Пшкомъ, сударыня.

Луиза покраснла, и въ ея рукахъ очутился кошелекъ. Послышался шелестъ банковаго билета, который она положила на столъ.

— Рахиль, скажите ему (вы знаете, какъ это сдлать, не обижая его), скажите, что это принадлежитъ ему, что это его собственность. Эти деньги облегчатъ ему его путешествіе. Упросите принять ихъ.

— Я не могу этого сдлать, сударыня, — сказала Рахиль, отворачиваясь.— Благослови васъ, Господи за вашу доброту къ бдному Стефену! Но это его дло: пусть самъ ршаетъ, какъ ему поступать.

Испуганная, растроганная, смущенная Луиза почти не врила своимъ глазамъ, когда этотъ сильный человкъ, такъ хорошо умвшій собою владть, казавшійся такимъ спокойнымъ и ршительнымъ въ разговор съ мистеромъ Баундерби, разомъ потерядъ все свое самообладаніе и закрылъ лицо руками. Луиза протянула было руку, точно хотла до него дотронуться, но удержалась и опустила руку.

Онъ открылъ наконецъ лицо и заговорилъ:

— Сама Рахиль не могла бы сдлать такого предложенія съ большею деликатностью и добротой. Чтобъ доказать вамъ, что я не безразсудный и не неблагодарный человкъ, я возьму у васъ два фунта. Я беру ихъ взаймы и отдамъ, когда буду въ состояніи. Я буду съ радостью работать, чтобы выплатить вамъ долгъ и доказать вамъ свою благодарность за ваше доброе дло.

Луиза была принуждена взять обратно свой билетъ и замнить его гораздо меньшею, названной имъ, суммой. Стефенъ далеко не былъ красивъ, у него не было ни свтскихъ манеръ, ни элегантности, но онъ принялъ деньги съ такимъ достоинствомъ, его благодарность была полна такого благородства, какому самъ лордъ Честерфильдъ не могъ бы научить своего сына въ цлое столтіе.

Все это время Томъ сидлъ на кровати, болтая ногой, обсасывая набалдашникъ своей тросточки и относясь, повидимому, съ полнйшимъ равнодушіемъ ко всему происходившему. Замтивъ, что сестра уходитъ, онъ съ живостью вскочилъ съ мста и сказалъ:

— Подожди немного, Лу! Я бы хотлъ съ нимъ поговорить, прежде чмъ мы уйдемъ. Мн пришла въ голову одна мысль. Выйдемъ на минутку въ сни, Блэкпуль, я вамъ кое-что скажу. Не надо брать свчи, совсмъ не надо. (Томъ обнаружилъ какое-то странное нетерпніе, когда Стефенъ хотлъ было взять свчу.) Мы обойдемся и безъ свта.

Стефенъ вышелъ вслдъ за нимъ съ сни. Томъ притворилъ за собою дверь и все время придерживалъ ее за ручку.

— Послушайте, — прошепталъ онъ, — кажется, я могу оказать вамъ небольшую услугу.. Не спрашивайте, въ чемъ дло, такъ какъ это можетъ еще не удасться. Но попытаться никогда не бда.

Его дыханіе обожгло Стефену ухо, такъ оно было горячо.

— Замтили вы нашего разсыльнаго, который передалъ вамъ сегодня посл обда порученіе мистера Баундерби? Я говорю нашего, потому что и я тоже служу въ банк.

Стефенъ подумалъ: ‘Какъ онъ торопится!’ Томъ говорилъ очень быстро и очень безсвязно.

— Послушайте, — продолжалъ Томъ.— Когда вы уходите?

— Позвольте, — отвчалъ Стефенъ, соображая.— Сегодня у насъ понедльникъ, вроятно, отправлюсь въ пятницу или въ субботу, сэръ.

— Въ пятницу, или въ субботу, — повторилъ Томъ.— Видите ли, я не знаю, удастся ли мн сдлать для васъ то, что мн хочется… Это моя сестра тамъ, у васъ, знаете?… Но это можетъ удасться, а если не удастся, — бда не велика. Послушайте, вотъ что! Вы наврное узнаете нашего разсыльнаго?

— Конечно, — отвчалъ Стефенъ.

— Ладно. Такъ вы сдлайте вотъ что: навдывайтесь въ банкъ эти нсколько дней, что вы тутъ пробудете, то есть не въ самый банкъ, а только ходите каждый вечеръ, этакъ около часа подъ рядъ, гд-нибудь около банка. Если разсыльный васъ замтитъ, не обращайте на него вниманія: я скажу ему что-нибудь только въ томъ случа, если будетъ успхъ. Тогда я ему передамъ или записку на ваше имя, или порученіе на словахъ, въ противномъ случа ничего не передамъ. Вы меня поняли?

Онъ просунулъ свой палецъ въ петличку стефеновой куртки и теребилъ ее съ какимъ-то непонятнымъ ожесточеніемъ.

— Прекрасно понялъ, сэръ, — отвчалъ Стефенъ.

— Послушайте! — повторилъ опять Томъ.— Смотрите же, не забудьте, что я сказалъ. Я разскажу свой проектъ сестр, и увренъ, что она его одобритъ. Такъ ршено, не правда ли? Вы меня поняли? Ладно. Лу, идемъ!

Съ этими словами онъ распахнулъ дверь, но не вошелъ больше въ комнату и сбжалъ съ лстницы, не дожидаясь, чтобы ему посвтили. Онъ былъ уже внизу, когда Луиза начала спускаться, и только на улиц она могла взять его подъ руку.

Мистрисъ Пеглеръ оставалась въ своемъ углу, пока братъ и сестра не ушли и пока не вернулся Стефенъ со свчей. Она не знала, какъ выразить свое восхищеніе молодой мистрисъ Баундерби, и, какъ настоящая чудачка, принялась проливать слезы надъ тмъ, что ‘эта хорошенькая леди такая милая голубушка’. Тмъ не мене она такъ волновалась, чтобы предметъ ея восхищенія не вздумалъ вернуться, или не явился бы какой-нибудь другой поститель, что все ея оживленіе и веселость совсмъ пропали. Да и часъ былъ поздній для людей, которые встаютъ рано и работаютъ цлый день. Итакъ, компанія разошлась: Стефенъ и Рахиль отвели свою таинственную знакомую до самыхъ дверей ‘Трактира для прізжающихъ’, гд и пожелали ей доброй ночи.

Они шли вдвоемъ до той улицы, гд жила Рахиль, и по мр того, какъ они подвигались впередъ, ихъ бесда смолкала. Когда они дошли до темнаго угла, гд всегда оканчивались ихъ рдкія встрчи, они оставались въ глубокомъ молчаніи, точно оба боялись заговорить.

— Я постараюсь, Рахиль, увидться съ тобой еще разъ, но если мы не увидимся…

— Мы не увидимся, Стефенъ. Лучше ужъ прямо такъ и говорить.

— Ты права, такъ будешь лучше. Я и самъ думалъ, голубушка, что для тебя будетъ лучше, чтобы тебя не встрчали со мной въ эти два, три дня, которые остаются. Это могло бы только теб повредить.

— Не это меня останавливаетъ, Стефенъ. Но ты помнишь нашъ прежній уговоръ.

— Хорошо, хорошо. Во всякомъ случа такъ будетъ лучше.

— Ты будешь мн писать обо всемъ, Стефенъ?

— Да. Теперь мн остается только теб сказать: да будетъ надъ тобой милость Божія, да хранитъ тебя Богъ, да воздастъ Онъ теб за все, что ты для меня сдлала.

— Да хранитъ Онъ и тебя, Стефенъ, въ твоихъ странствіяхъ и да ниспошлетъ Онъ теб миръ и покой.

— Я говорилъ теб, дорогая, — помнишь, въ ту ночь, — что ты всегда будешь въ моихъ мысляхъ, всегда будешь со мной, когда я увижу или подумаю о чемъ-нибудь такомъ, что будетъ меня волновать и сердить. Ты и теперь со мной. Ты помогаешь мн спокойне переносить мое горе. Благослови тебя, Богъ! Прощай!

Что могло быть проще этого торопливаго прощанья посреди безлюдной темной улицы? И однако это прощанье навсегда осталось священнымъ воспоминаніемъ для этихъ двухъ бдныхъ людей. Вы — политико-экономы и утилитаристы, вы — высохшіе остовы школьной науки, вы — собиратели фактовъ, вы — изврившіеся, разочарованные львы, вы — вс, проповдующіе свои заплсневлыя доктрины для пользы народной — бднякъ всегда съ вами. Воспитывайте же въ немъ, пока есть еще время, чувство и воображеніе, чтобы скрасить его жизнь, которая такъ сильно въ этомъ нуждается, иначе — когда настанетъ день вашего торжества и побды, когда идеализмъ, благодаря вамъ, будетъ вырванъ съ корнемъ изъ его простодушнаго сердца, и жизнь явится ему во всей своей безобразной нагот — дйствительность превратится въ голоднаго волка, который пожретъ васъ всхъ до единаго.

Стефенъ работалъ на другой день, и на третій, и попрежнему никто съ нимъ не заговаривалъ, и вс его избгали. Къ концу второго дня онъ кончилъ работу, на третій день его станокъ опустлъ.

Въ каждый изъ предыдущихъ вечеровъ онъ выстаивалъ по часу слишкомъ на улиц подл банка, но безъ всякаго результата. Чтобъ его не могли обвинить въ томъ, что онъ не исполняетъ своихъ общаній, онъ ршилъ прождать два часа въ этотъ послдній вечеръ.

Пожилая леди, хозяйничавшая прежде въ дом мистера Баундерби, сидла въ первомъ этаж у окна, гд онъ ее видлъ и раньше. Разсыльный былъ тамъ же: онъ или болталъ съ этой леди, или выглядывалъ изъ-за шторы, или выходилъ на подъздъ подышать воздухомъ. Въ первый разъ, когда онъ показался на порог, Стефенъ, думая, что онъ его ищетъ, прошелъ мимо совсмъ близко, но разсыльный только мелькомъ взглянулъ на него своими моргающими глазами и ничего не сказалъ.

Два часа — большой срокъ, особенно посл цлаго дня непрерывной работы. Стефенъ садился на крылечко какого-то дома, стоялъ, прислонясь спиной къ воротамъ, прислушивался къ бою церковныхъ часовъ, останавливался поглядть на дтей, игравшихъ на улиц. Такая безцльная прогулка естественно обращала на него всеобщее вниманіе. Къ концу перваго часа самъ Стефенъ началъ испытывать непріятное чувство, представляя себ, что въ глазахъ прохожихъ онъ долженъ имть видъ подозрительной личности.

Фонарщикъ сталъ зажигать фонари, оставляя за собой въ длинной перспектив улицы двойной рядъ огней, которые сливались въ одну линію и терялись въ отдаленіи. Мистрисъ Спарзитъ закрыла окно въ первомъ этаж, спустила на немъ штору и поплыла наверхъ въ свои апартаменты. Вскор показался свтъ въ окошечк надъ входной дверью, затмъ въ двухъ окнахъ надъ лстницей, и наконецъ въ верхнемъ этаж, по мр того какъ она поднималась. Въ одномъ изъ оконъ наверху приподнялся уголокъ шторы, какъ будто оттуда смотрлъ глазъ мистрисъ Спарзитъ, потомъ и другой уголокъ: должно быть, здсь былъ глазъ разсыльнаго. Какъ бы тамъ ни было, Стефенъ снова не получилъ никакихъ извстій. Онъ почувствовалъ сильное облегченіе, когда наконецъ прошли два часа, и онъ быстрымъ шагомъ пошелъ домой, чтобъ наверстать потерянное время.

Теперь ему оставалось только проститься съ хозяйкой и заснуть до утра на полу, такъ какъ вс его вещи были увязаны въ узелъ, и все было готово въ дорогу. Ему хотлось пораньше выбраться изъ города, прежде чмъ рабочіе выйдутъ на фабрику.

Свтъ еле брезжилъ, когда, простившись взглядомъ со своей комнатой и съ грустью спрашивая себя, увидитъ ли онъ ее когда-нибудь, Стефенъ вышелъ на улицу. Городъ былъ точно пустыня: можно было подумать, что жители покинули его, чтобъ не имть никакихъ сношеній съ отверженцемъ. Все имло какой-то печальный, мрачный видъ въ этотъ ранній часъ дня. Даже близкій восходъ солнца превращалъ небо въ одну сплошную блую пустыню, напоминавшую безлюдную гладь моря.

Минуя домъ, гд жила Рахиль, хотя это было ему совсмъ не по дорог, минуя длинныя, красныя, кирпичныя улицы, большія фабрики, тихія и безмолвныя въ этотъ ранній часъ, станцію желзной дороги, гд красные сигналы быстро блднли въ свт наступающаго дня, безпорядочныя пристройки, принадлежащія той же дорог, на половину разоренныя, на половину отстроенныя вновь, минуя разбросанныя тамъ и сямъ красныя кирпичныя виллы, окруженныя закопченными и запыленными кустиками, напоминавшими неряшливыхъ нюхателей табаку, минуя дороги, покрытыя густымъ слоемъ мелкаго угля, и массу другихъ непріятныхъ для глаза предметовъ, Стефенъ достигъ наконецъ вершины холма и обернулся взглянуть на городъ.

День уже ярко сіялъ, и колокола звонили на работу. Въ домахъ еще нигд не разводили огня, и высокія фабричныя трубы гордо вздымались къ небу, которое должно было вскор исчезнуть въ громадныхъ клубахъ ихъ ядовитаго дыма. Но пока окна домовъ блестли, какъ золото, при свт зари. Въ это время дня жители Коктауна всегда могли видть солнце, — но черезъ закопченныя стекла ихъ оконъ оно казалось точно въ затменіи.

Какая громадная перемна — прямо отъ фабричныхъ трубъ перейти къ вольнымъ птицамъ! Какъ странно чувствовать подъ ногой дорожную пыль, вмсто скрипучаго угля! Какъ странно было Стефену въ это лтнее утро начинать жизнь сначала съ пятью десятками лтъ на плечахъ. Съ такими мыслями въ голов, съ узелкомъ подъ мышкой, шелъ Стефенъ вдоль по дорог. И деревья, смыкаясь надъ нимъ своимъ зеленымъ сводомъ, шептали ему, что онъ оставлялъ за собой любящее, врное сердце.

Глава VII.
Порохъ.

Мистеръ Джемсъ Гартхаузъ, все еще не потерявшій желанія попытать свои силы на пользу своей партіи, начиналъ насчитывать уже порядочно голосовъ. Благодаря поверхностному знакомству съ кое-какими поучительными книгами, прочитанными имъ по желанію его политическихъ друзей, благодаря свтскому равнодушію къ обществу вообще и извстной откровенности въ своихъ недостаткахъ, которою онъ умлъ такъ ловко пользоваться (одинъ изъ самыхъ распространенныхъ и самыхъ почитаемыхъ смертныхъ грховъ свтскаго общества), онъ вскор прослылъ за человка, подающаго большія надежды. Его беззаботное отношеніе ко всему на свт было для него очень выгоднымъ, такъ какъ позволяло ему съ такимъ легкимъ сердцемъ пристать къ партіи собирателей фактовъ, какъ будто онъ принадлежалъ къ ней съ самаго дтства, и смотрть на вс остальныя партіи, какъ на шайку сознательныхъ лицемровъ.

— Да, дорогая мистрисъ Баундерби, — лицемры, которымъ никто не вритъ, въ томъ числ и сами они. Единственная разница между нами и этими проповдниками добродтели, или милосердія, или филантропіи — дло не въ названіи — единственная между нами разница въ томъ, что мы считаемъ все это вздоромъ и сознаемся въ этомъ, они же, зная это такъ же хорошо, какъ и мы, не хотятъ въ этомъ сознаться.

Что могло возмутить или встревожить Луизу въ этой исповди? Разв принципы мистера Гартхауза шли такъ сильно въ разрзъ съ принципами ея отца или съ даннымъ ей воспитаніемъ, чтобъ они могли ее ужаснуть? Была ли какая-нибудь разница между этими двумя направленіями? Вдь и то, и другое приковывало ее къ матеріальной дйствительности и не давало ей вры ни во что иное. Насадилъ ли Томасъ Гредграйндъ въ ея чистой дтской душ что-нибудь такое, что бы Джемсу Гартхаузу пришлось искоренять?

Она была тмъ боле достойна сожалнія, что въ ея душ (это чувство жило въ ней еще раньше, чмъ ея практическій отецъ принялся за ея воспитаніе) жила таинственная жажда вры въ боле благородное, боле возвышенное человчество, чмъ то, которое ей старались показать. Въ ея душ шла вчная борьба, ее постоянно осаждали сомннія, ее терзалъ гнвъ: сомннія, потому что въ ней съ дтства было задавлено все благородное, все великодушное, гнвъ — при мысли о томъ зл, которое ей было сдлано, если только голосъ сердца, который ей слышался порой среди окружавшаго ее хаоса, былъ дйствительно голосомъ истины. На эту исковерканную, раздвоенную натуру, издавна привыкшую подавлять въ себ всякій порывъ, философія Гартхауза дйствовала, какъ утшеніе, какъ оправданіе. Если дйствительно все на свт было такъ пусто и ничтожно, то, значитъ, и она ничего не потеряла, ничмъ не пожертвовала. Не все ли равно! сказала она отцу, когда онъ ей предложилъ избраннаго имъ мужа. Не все ли равно! говорила она и теперь. Съ презрительной самоувренностью спрашивала она себя: не все ли равно? и продолжала идти своей дорогой.

Куда? Шагъ за шагомъ подвигалась она впередъ, все ближе къ неизбжному концу, но подвигалась такъ медленно, такъ незамтно, что ей казалось, будто она не трогается съ мста.

Что касается мистера Гартхауза, то онъ и не задавалъ себ такого вопроса и мало заботился о томъ, куда онъ идетъ. У него не было въ виду никакого опредленнаго намренія, никакого разсчитаннаго плана: порокъ въ немъ не былъ настолько энергиченъ, чтобы смутить его безпечный покой. Пока его знакомство съ Луизой было для него лишь простымъ развлеченіемъ (какъ оно и полагается для изящнаго джентльмена), а можетъ быть, чмъ-нибудь и побольше, что уже нсколько противорчило его репутаціи свтскаго льва. Вскор по прізд онъ Писалъ своему брату-забавнику, достопочтенному члену парламента, писалъ въ самомъ скучающемъ Тон и упоминалъ между прочимъ, что Баундерби ‘пресмшная чета’, сама же мистрисъ Баундерби не только не похожа на Горгону, какъ онъ воображалъ, но очень молода и замчательно хороша собой. Посл того онъ уже ни словомъ не обмолвился въ своихъ письмахъ о нихъ, но проводилъ у нихъ вс свободные часы. Онъ часто къ нимъ зазжалъ во время своихъ разъздовъ по выборамъ въ Коктаунскомъ округ, и мистеръ Баундерби поощрялъ эти посщенія. Мистеръ Баундерби, всегда врный себ, любилъ хвастать передъ знакомыми, что самъ онъ не придаетъ никакого значенія знакомству со знатными людьми, но что если его жена, дочь Тома Гредграйнда, любить это общество, онъ не желаетъ ее стснять.

Мистеръ Джемсъ Гартхаузъ начиналъ находить, что для него было бы совершенно новымъ ощущеніемъ, если бы юное лицо, которое могло такъ прекрасно преображаться для оболтуса-брата, преобразилось бы для него.

Онъ былъ хорошій наблюдатель, у него была отличная память, и онъ ни слова не забылъ изъ разоблаченій Тома. Онъ сопоставлялъ то, что слышалъ отъ брата, съ тмъ, что видлъ въ сестр, и вскор научился ее понимать. Само собою разумется, что лучшая и самая глубокая часть ея натуры была недоступна его пониманію, ибо душа человческая — то же море: не всякимъ орудіемъ его можно измрить, но онъ научился по крайней мр довольно врно читать то, что всплывало на поверхность.

Мистеръ Баундерби вступилъ во владніе загороднымъ домомъ съ садомъ и паркомъ въ пятнадцати миляхъ отъ города и въ одной или двухъ миляхъ отъ желзной дороги, пролегавшей черезъ многочисленные мосты по дикой, суровой мстности, изрытой по всмъ направленіямъ старыми, заброшенными шахтами и пестрвшей по ночамъ огнями и темными очертаніями огромныхъ машинъ. По мр приближенія къ помстью мистера Баундерби, картина становилась мене суровой и наконецъ превращалась въ очаровательный сельскій ландшафтъ, весною позлащенный верескомъ и блвшій боярышникомъ, осненный лтомъ густою листвой, трепетавшей отъ втра. Банкъ Баундерби завладлъ этимъ имніемъ, бывшимъ у него въ залог, подъ тяжестью котораго палъ одинъ изъ коктаунскихъ магнатовъ: онъ слишкомъ поторопился въ своемъ нетерпніи удесятерить свое состояніе и немного ошибся въ разсчет, тысячъ на двсти фунтовъ — не больше. Такія приключенія случались по временамъ съ самыми уважаемыми семьями Коктауна, но, какъ извстно, банкротство не иметъ никакого отношенія къ непредусмотрительности низшихъ классовъ общества.

Мистеръ Баундерби съ величайшимъ наслажденіемъ устроился въ этомъ прекрасномъ имньиц и принялся со своимъ обычнымъ фанфаронствомъ сажать капусту въ его цвтникахъ. Ему нравилось вести свой казарменный образъ жизни среди всей этой роскоши: здсь онъ еще больше чванился своимъ плебействомъ, находя себ повсюду поводъ къ бахвальству.

— Знаете ли, сэръ, — говорилъ онъ какому-нибудь гостю, — меня увряли, будто Никкитсъ (прежній владлецъ) заплатилъ за этотъ вотъ морской видъ семьсотъ фунтовъ стерлинговъ. Говоря откровенно, чортъ меня побери, если я во всю свою жизнь взгляну на эту картину хоть семь разъ, значитъ, каждый взглядъ обойдется итого — въ сотню фунтовъ! Нтъ, чортъ возьми, я не забываю, что я Іосія Баундерби изъ Коктауна. Много, много лтъ кряду я только и видлъ картинъ (если не хотлъ воровать), что изображеніе человка, который брется, смотрясь въ вычищенный сапогъ вмсто зеркала. Это изображеніе было наклеено на банкахъ съ ваксой, которой я чистилъ на улицахъ сапоги господамъ. Пустыя банки я продавалъ по фартингу за штуку и какъ еще радовался такимъ капиталамъ!

Въ томъ же тон онъ обращался и къ мистеру Гартхаузу.

— Гартхаузъ, у васъ здсь пара лошадей. Приведите, если хотите, еще хоть полдюжины: мы всмъ найдемъ мсто. У насъ здсь конюшня на двнадцать лошадей, и если только о Никкитс говорятъ правду, лошади были у него въ полномъ комплект. Двнадцать лошадей, сэръ, — шутка сказать! Когда Никкитсъ былъ мальчишкой, онъ воспитывался въ Вестминстерской школ, воспитывался по-царски, а я въ то время питался отбросами и спалъ въ корзинахъ базарныхъ торговокъ. Если бъ мн даже взбрела фантазія завести дюжину лошадей (но этого не случится: съ меня довольно и одной), я, право, не могъ бы равнодушно ихъ видть въ этой конюшн, вспоминая, гд и какъ самому мн приходилось когда-то проводить ночи. Я бы не могъ ихъ видть, сэръ, я приказалъ бы ихъ вывести. Вотъ какъ все на свт мняется! Вы видли это имнье, вы его знаете. Врядъ ли найдется другое такое благоустроенное въ цлой Англіи, или гд бы то ни было. Пари держу, что вы не найдете другого такого же. Кто же завладлъ имъ? Кто въ немъ устроился, какъ червякъ въ сердцевин орха? Іосія Баундерби, сэръ. А Никкитсъ (мн говорили вчера въ контор) — Никкитсъ, декламировавшій когда-то по-латыни цлые монологи изъ пьесъ, что разыгрываются въ Вестминстерской школ, причемъ ему аплодировалъ самъ главный судья и вся аристократія, этотъ Никкитсъ превратился въ полуидіота — да, сэръ, въ полуидіота, и живетъ гд-то въ пятомъ этаж въ одномъ изъ самыхъ грязныхъ переулковъ Антверпена.

Въ этомъ-то убжищ, подъ густолиственной снью его высокихъ деревъ, въ ясные, теплые лтніе дни мистеръ Гартхаузъ началъ производить свои опыты надъ юнымъ лицомъ, которое вначал такъ его удивило: онъ хотлъ испытать, не преобразится ли это лицо для него.

— Мистрисъ Баундерби, какъ я радъ счастливой случайности, встрчая васъ здсь одну. Я уже давно хотлъ поговорить съ вами.

Сказать правду, въ этомъ не было никакой особенно счастливой случайности: въ это время дня она всегда бывала одна, и мсто, гд онъ ее нашелъ, было любимымъ мстомъ ея прогулокъ. Это была небольшая прогалина въ темномъ лсу, гд лежало нсколько срубленныхъ деревьевъ, и гд она сидла цлыми часами, заглядываясь на прошлогодніе опавшіе листья, какъ она заглядывалась когда-то на красныя искры въ камин.

Онъ опустился на пень рядомъ съ ней и заглянулъ ей въ лицо.

— Вашъ братъ… мой молодой другъ Томъ…

Ея лицо просіяло, и она съ живостью повернулась къ нему.

‘Никогда въ жизни не видлъ ничего привлекательнй этого хорошенькаго личика, когда оно разомъ мняется, точно освщенное молніей’, подумалъ мистеръ Гартхаузъ.

Его лицо выдало его тайную мысль, не выдавая его тайныхъ разсчетовъ.

— Простите меня, выраженіе вашего сестринскаго участія такъ восхитительно… Томъ долженъ былъ бы гордиться… Я знаю, что такое восхищеніе съ моей стороны непростительно, но оно невольно.

— Конечно, вы такъ впечатлительны…— спокойно сказала Луиза.

— Нтъ, мистрисъ Баундерби, передъ вами я не могу притворяться. Вы знаете, что я считаю себя дряннымъ человкомъ, готовымъ продать себя во всякое время за приличную сумму, вы знаете, что я не способенъ ни къ какимъ идиллическимъ чувствамъ аркадскихъ пастушковъ.

— Я жду, что вы мн сообщите по поводу брата.

— Вы очень суровы со мной, и я этого заслуживаю. Я знаю, что я дрянной человкъ, но я не лицемръ — съ этимъ вы не можете не согласиться. Однако, благодаря вамъ, я совсмъ отвлекся отъ цли, которую имлъ въ виду: вернемся къ вашему брату. Я принимаю въ немъ большое участіе.

— Такъ, значитъ, вы можете интересоваться хоть чмъ-нибудь, мистеръ Гартхаузъ?— спросила она не то съ недовріемъ, не то съ благодарностью.

— Если бъ вы задали мн этотъ вопросъ, когда я только что пріхалъ сюда, я бы отвтилъ — нтъ. Теперь, даже съ рискомъ быть заподозрннымъ во лжи и возбудить въ васъ совершенно естественное недовріе, я говорю — да.

Она сдлала легкое движеніе, какъ будто хотла заговорить, но, казалось, у нея не хватало голоса. Наконецъ она сказала:

— Мистеръ Гартхаузъ, я врю, что вы интересуетесь моимъ братомъ.

— Благодарю васъ и смю надяться, что въ этомъ отношеніи я заслужилъ ваше довріе. Вы такъ много сдлали для Тома… Вы такъ его любите… Вся ваша жизнь, мистрисъ Баундерби — одно сплошное самоотверженіе для брата… Еще разъ простите: я опять удалился отъ предмета нашего разговора. Словомъ, одно врно: я интересуюсь ради него самого.

Она сдлала опять почти непримтное движеніе, точно хотла встать и уйти, не давъ ему договорить. Онъ это замтилъ и поспшилъ придать другой смыслъ своимъ словамъ. Она осталась.

— Мистрисъ Баундерби, — началъ онъ уже другимъ, безпечнымъ тономъ, который, однако, стоилъ ему, повидимому, большихъ усилій и былъ поэтому еще выразительнй его прежней, серьезной манеры,— не правда ли, вдь это не преступленіе для такого юноши, какъ вашъ братъ, если онъ немного втренъ, легкомысленъ и склоненъ къ разсянной жизни, словомъ, какъ говорится, если онъ любитъ кутнуть? Такъ ли я говорю?

— Да.

— Позвольте мн быть откровеннымъ. Не думаете ли вы, что онъ играетъ?

— Кажется, онъ играетъ на пари.

Мистеръ Гартхаузъ ждалъ, казалось, дальнйшихъ объясненій, и она прибавила:

— Я это наврное знаю.

— И разумется, проигрываетъ?

— Да.

— Когда держишь пари, всегда можешь быть увреннымъ, что проиграешь. Смю ли я спросить, давали ли вы ему когда-нибудь денегъ на это.

Она сидла потупившись, но при этомъ вопрос взглянула на него съ недоумніемъ и какъ будто съ досадой.

— Врьте, дорогая мистрисъ Баундерби, что это не праздное любопытство. Я боюсь, что Томъ мало-по-малу запутывается и хочу подать ему руку помощи, какъ человкъ, имющій за собой большой запасъ печальной опытности. Надо ли повторять, что я это длаю ради него самого? Необходимо ли это повторять?

Она опять хотла отвчать, но опять промолчала.

— Простите за откровенность,— снова заговорилъ Джемсъ Гартхаузъ, переходя все съ тмъ же дланнымъ усиліемъ въ свой беззаботный тонъ, — я говорю это только вамъ одной: мн кажется, что во всемъ виновато его воспитаніе. Я сомнваюсь, чтобы между нимъ и его уважаемымъ отцомъ существовало когда-нибудь особенное довріе.

— Этого никогда не было,— сказала Луиза, красня при воспоминаніи, которое невольно пробудили въ ней эти слова.

— Или между нимъ и… (я убжденъ, что вы поймете мою мысль) и его уважаемымъ шуриномъ?

— Она вспыхнула, какъ зарево, и отвчала слабымъ голосомъ:

— Не думаю, чтобъ это было возможнымъ.

— Мистрисъ Баундерби, — сказалъ Гартхаузъ посл короткой паузы, — позволите ли вы мн разсчитывать на ваше довріе? Томъ занялъ у васъ значительную сумму?

— Вы поймите, мистеръ Гартхаузъ, — отвчала Луиза посл нкотораго колебанія. Она была очень нершительна, очень взволнована съ самаго начала ихъ разговора, но все-таки не теряла своего самообладанія.— Вы поймете, что если я и отвчу на вашъ вопросъ, то не затмъ, чтобы жаловаться, или о чемъ-нибудь сожалть. Я никогда не жалуюсь и нисколько не раскаиваюсь въ томъ, что я сдлала.

‘Какъ горда!’ подумалъ Джемсъ Гартхаузъ.

— Когда я вышла замужъ, я сдлала открытіе, что уже и тогда братъ много задолжалъ, я разумю, много для человка въ его положеніи. Онъ задолжалъ настолько, что мн пришлось продать нкоторыя изъ моихъ золотыхъ вещей. Это не было жертвой съ моей стороны. Я продала ихъ очень охотно: он не имли никакой цны въ моихъ глазахъ.

Прочла ли она въ его взгляд догадку, что она говорила о подаркахъ своего мужа или ея собственная совсть подсказала ей, что онъ могъ объ этомъ догадаться, но только она умолкла и снова вся вспыхнула. Если онъ не догадывался раньше, этотъ яркій румянецъ открылъ бы ему глаза, будь онъ даже гораздо мене наблюдателенъ и опытенъ, чмъ онъ былъ.

— Потомъ я давала брату въ разное время все, чмъ я могла располагать. Довряясь вамъ, потому что, по вашимъ словамъ, вы принимаете въ немъ участіе, я не хочу довряться наполовину. Съ тхъ поръ какъ вы здсь, ему понадобилось разомъ около ста фунтовъ стерлинговъ. Я не могла ему дать такой большой суммы. Все это очень меня безпокоило, но я хранила свою тайну, теперь я довряю ее вашей чести. Я никому не говорила о своихъ тревогахъ, потому что — вы сами знаете почему.

И она замолчала.

Какъ человкъ ловкій, Гартхаузъ умлъ соблюдать свои выгоды, и теперь онъ поспшилъ вос пользоваться случаемъ, чтобъ набросать Луиз ея собственный портретъ, подъ видомъ портрета ея брата.

— Мистрисъ Баундерби, хоть я и пустой человкъ, свтскій кутила и ничего больше, но то, что вы мн говорите, трогаетъ меня до глубины души, могу васъ уврить. Я не могу строго судить Тома. Я вполн понимаю и раздляю ваше благоразумное отношеніе къ его ошибкамъ и заблужденіямъ, но при всемъ моемъ уваженіи къ мистеру Гредграйнду и къ мистеру Баундерби, я не могу не сказать, что его воспитаніе не изъ удачныхъ. Лишенный всякихъ рессурсовъ, чтобы съ успхомъ бороться со свтомъ, въ которомъ онъ долженъ вращаться, онъ естественно бросается въ излишества, противоположныя тому крайнему принужденію, подъ которымъ его держали такъ долго — конечно, съ самыми лучшими намреніями, въ этомъ не можетъ быть никакого сомннія. При всей благородной прямот мистера Баундерби, при всей его вполн національной независимости и несмотря на всю восхитительную оригинальность такого характера, его манера не вызываетъ доврія — въ этомъ мы съ вами согласны. Если я осмлюсь прибавить, что ему недостаетъ той деликатности, которая могла бы привлечь къ нему молодую неопытную душу, непонятый характеръ, дурно направленныя способности, — недостаетъ снисходительности, къ которой бы легко было обратиться за совтомъ и утшеніемъ, вамъ будетъ вполн понятна моя точка зрнія.

Она смотрла прямо передъ собой поверхъ измнчивыхъ бликовъ солнца, скользившихъ на трав, въ самую глубь чернаго лса, — и онъ читалъ на ея лиц, что она примняла къ себ его слова, да впрочемъ, онъ и не старался скрывать, что говоритъ по ея адресу.

— Нельзя судить его строго, — продолжалъ онъ.— Но въ Том есть одинъ большой, непростительный недостатокъ, за который я не могу его не обвинять.

Луиза взглянула ему въ лицо и спросила, что это за недостатокъ.

— Можетъ быть, мн слдуетъ промолчать, можетъ быть, было бы лучше, если бъ я объ этомъ совсмъ не заговаривалъ.

— Вы меня пугаете, мистеръ Гартхаузъ. Скажите, въ чемъ дло.

— Чтобъ не заставлять васъ понапрасну тревожиться и такъ какъ, благодаря вашему брату, вы отнеслись ко мн съ такимъ довріемъ, которымъ я дорожу больше всего на свт — я повинуюсь. Я не могу простить ему его равнодушія, прорывающагося въ каждомъ его слов, въ каждомъ взгляд, въ каждомъ поступк, — равнодушія къ нжной привязанности его лучшаго друга — сестры, къ ея преданности, къ ея безкорыстной любви, ко всмъ жертвамъ, которыя она для него принесла. Не могу простить его легкаго отношенія къ вамъ. То, что вы для него сдлали, заслуживаетъ вчной любви, вчной благодарности, а не досады и капризовъ. При всей моей кажущейся беззаботности, я не настолько черствъ, мистрисъ Баундерби, чтобы спокойно отнестись къ этому недостатку вашего брата и смотрть на него, какъ на простительный грхъ.

Лсъ поплылъ передъ ея глазами отъ залившихъ ихъ слезъ. Эти слезы полились изъ глубокаго затаеннаго источника, и сердце ея пронизала острая боль, которую он не облегчили.

— Однимъ словомъ, мистрисъ Баундерби, отъ этого-то недостатка мн бы и хотлось излчить вашего брата, на это будутъ направлены вс мои усилія. Мое знакомство съ его длами и обстоятельствами, мои старанія выпутать его изъ затрудненій и совты, которые, надюсь, онъ будетъ цнить, ибо получитъ ихъ отъ такого же и даже худшаго повсы, доставятъ мн надъ нимъ нкоторое вліяніе, которымъ я и воспользуюсь для своей цли. Я сказалъ довольно, быть можетъ, слишкомъ много. Это иметъ такой видъ, точно я хочу показаться вамъ добрымъ малымъ, но даю вамъ слово — у меня не было и въ мысляхъ ничего подобнаго.

— А вотъ и вашъ братъ, — добавилъ онъ, озираясь (до этой минуты онъ не спускалъ глазъ съ ея лица), — вонъ тамъ между деревьями. Вроятно онъ только что пріхалъ. Кажется, онъ идетъ сюда, не пойдемъ ли мы ему навстрчу? Съ нкоторыхъ поръ онъ очень молчаливъ и угрюмъ. Можетъ быть, его братская совсть заговорила таки наконецъ — если только въ людяхъ есть еще совсть, честное слоьо, слишкомъ часто о ней слышишь, чтобъ увровать въ нее.

Онъ помогъ ей подняться, она взяла его подъ руку, и они пошли навстрчу оболтусу. Тотъ лниво брелъ по дорог, безцльно похлопывая по вткамъ своей тросточкой, или останавливался и ковырялъ ею мохъ, одвавшій древесные стволы. Поглощенный этимъ послднимъ занятіемъ, онъ вздрогнулъ и поблднлъ, когда къ нему подошли.

— Откуда вы? Я и не зналъ, что вы здсь.

— Чье это имя вы такъ старательно выписывали на деревьяхъ, Томъ?— спросилъ его мистеръ Гартхаузъ, положивъ ему руку на плечо и поворачивая его въ сторону дома, чтобъ имъ идти всмъ вмст.

— Чье имя?— отозвался Томъ.— Вы подразумваете женское имя?

— Да. У васъ такой подозрительный видъ, что я подумалъ, не хотите ли вы вырзать имя какой-нибудь красотки на древесной кор.

— Мн нтъ дла до красотокъ, мистеръ Гартхаузъ, разв только какой-нибудь изъ нихъ, обладательниц кругленькаго состоянья, взбредетъ фантазія втюриться въ меня. Она можетъ быть заране уврена въ побд, будь она безобразна, какъ смертный грхъ, лишь бы была богата. Тогда я готовъ вырзывать ея имя на всхъ здшнихъ дубахъ хоть по сту разъ на день, если она захочетъ.

— А вы таки корыстолюбивы, Томъ.

— Корыстолюбивы?— повторилъ Томъ.— Кто же не корыстолюбивъ въ ныншнее время? Спросите-ка сестру.

— Разв я чмъ-нибудь доказала присутствіе въ себ этого недостатка, Томъ?— сказала Луиза. Это былъ единственный упрекъ брату съ ея стороны.

— Теб лучше знать — доказала ты, или нтъ, — угрюмо отвтилъ Томъ.

— Томъ нынче въ мизантропическомъ настроеніи, это случается отъ времени до времени со всми скучающими людьми, — сказалъ мистеръ Гартхаузъ.— Не врьте ему, мистрисъ Баундерби, онъ и самъ не вритъ тому, что говоритъ. Чтобы открыть вамъ его истинныя чувства, я вамъ выдамъ нкоторыя его мннія на вашъ счетъ, если онъ сейчасъ же передъ вами не покается.

— Во всякомъ случа, мистеръ Гартхаузъ, — сказалъ Томъ, немного смягчаясь подъ вліяніемъ своего восхищенія мистеромъ Гартхаузомъ, но все еще капризно покачивая головой, — во всякомъ случа вы не можете ей сказать, чтобы я хвалилъ ее за корыстолюбіе. Если я ее и хвалилъ, то за качества совершенно противоположныя. Я бы охотно сдлалъ это и теперь, если бъ имлъ къ тому поводъ. Но довольно объ этомъ: васъ это не можетъ интересовать, а мн надоло до портиковъ.

Они подошли къ дому, и Луиза, выпустивъ руку своего гостя, стала подниматься на лстницу. Гартхаузъ слдилъ за ней глазами, пока она не скрылась въ дверяхъ, потомъ опустилъ руку на плечо ея брата и дружескимъ жестомъ пригласилъ его пройтись по саду.

— Томъ, мой другъ, мн надо съ вами поговорить.

Они остановились возл запущенной куртины розовыхъ кустовъ. (Мистеръ Баундерби хвастался тмъ, что онъ не желаетъ заботиться о розахъ Никкится, прежняго владльца.) Томъ прислъ на перила террасы и принялся срывать розовые бутоны и ощипывать по листку, а его демонъ-искуситель стоялъ возл него одной ногой на ступеньк террасы и, граціозно согнувшись всмъ тломъ впередъ, опирался на руку, лежавшую на его согнутомъ колн. Ихъ было видно изъ оконъ мистрисъ Баундерби, очень возможно, что она на нихъ смотрла.

— Томъ, что съ вами?

— Ахъ, мистеръ Гартхаузъ, если бъ вы знали,— сказалъ со вздохомъ Томъ.— Я такъ измучился, что просто жизнь не мила.

— Честное слово, мой другъ, и я тоже.

— Вы!— изумился Томъ.— Да вы воплощенная беззаботность! Мистеръ Гартхаузъ, я въ ужасныхъ тискахъ. Вы и представить себ не можете, какъ я увязъ… и подумать только, что стоило бы сестр захотть — и я былъ бы спасенъ!

Онъ кусалъ и разрывалъ бутоны зубами, его руки дрожали, какъ у стараго паралитика. Съ минуту его собесдникъ внимательно его наблюдалъ и затмъ снова заговорилъ самымъ беззаботнымъ тономъ.

— Томъ, вы неразсудительны: вы требуете отъ сестры слишкомъ многаго. Вы уже получили отъ нея кучу денегъ, повса вы этакій, разв не правда?

— Получилъ и сознаюсь въ этомъ, мистеръ Гартхаузъ. Да гд же мн было ихъ и достать? Не у старикашки ли Баундерби, который только и длаетъ, что хвастается, какъ онъ въ мои годы жилъ на два пенса въ мсяцъ или что-то въ этомъ род? Не у отца ли, который заране намтилъ для меня путь, какъ онъ выражается, и связалъ меня по рукамъ и ногамъ чуть не съ колыбели? Не у матери ли, у которой нтъ ничего, кром ея болзней? Гд же мн больше и достать денегъ, какъ не у сестры?

Онъ чуть не плакалъ и уничтожалъ розы цлыми дюжинами. Мистеръ Гартхаузъ дотронулся до его плеча, въ вид ободренія.

— Томъ, голубчикъ, но если у вашей сестры ихъ нтъ?

— Если нтъ? Да я и не думаю, чтобы они у нея были. Можетъ быть, мн надо больше, чмъ у нея есть, но въ такомъ случа она должна достать. Она всегда можетъ достать. Безполезно что-нибудь отъ васъ скрывать посл того, что я вамъ уже говорилъ. Вы знаете, что она вышла за Баундерби не ради себя и не ради него, а ради меня. Такъ отчего же она не хочетъ добиться отъ него изъ любви ко мн того, что мн надо? Ничто ее не обязываетъ говорить, зачмъ ей нужны деньги: она не дура и могла бы вытянуть ихъ лаской. Но она не хочетъ, хоть и знаетъ, какъ это важно для меня. Она холодна съ нимъ, какъ камень, вмсто того чтобы полюбезничать съ нимъ ради меня. Не знаю, какъ вы это назовете, по-моему — это просто безсовстно.

По ту сторону террасы былъ бассейнъ съ водой, и у мистера Гартхауза явилось непреодолимое желаніе швырнуть въ этотъ бассейнъ мистера Томаса Гредграйнда-младшаго, швырнуть такимъ же способомъ, какъ угрожали это сдлать оскорбленные фабриканты Коктауна со своими капиталами. Но онъ остался стоять все въ той же граціозной поз, и по ту сторону баллюстрады падали только одни истребленные Томомъ бутоны, плававшіе теперь на поверхности воды цлымъ островомъ.

— Голубчикъ Томъ, позвольте мн быть вашимъ банкиромъ, — сказалъ мистеръ Гартхаузъ.

— Ради Бога не напоминайте мн о банкирахъ, — проговорилъ съ живостью Томъ и сталъ блдне блыхъ розъ, которыя держалъ въ рук.

Какъ человкъ превосходно воспитанный и привыкшій къ лучшему обществу, мистеръ Гартхаузъ не могъ себ позволить словеснаго выраженія изумленія, какъ не могъ себ позволить словеснаго выраженія какихъ бы то ни было чувствъ. Но онъ невольно чуть-чуть приподнялъ брови съ нкоторымъ оттнкомъ удивленія, хотя удивленіе не мене противорчило принципамъ его школы, чмъ принципамъ школы Гредграйнда.

— Сколько вамъ сейчасъ нужно, Томъ? Все дло въ трехъ цифрахъ? Что же вы молчите? Назовите ваши три цифры.

— Мистеръ Гартхаузъ, — сказалъ Томъ, который теперь и въ самомъ дл плакалъ (эти слезы были лучше его жалобъ, хотя и придавали ему очень плачевный видъ), — теперь уже поздно, теперь деньги мн не помогутъ. Они могли спасти меня раньше. Тмъ не мене я вамъ очень обязанъ, вы мой истинный другъ.

Истинный другъ!

‘Оболтусъ, оболтусъ!’ безпечно подумалъ мистеръ Гартхаузъ. ‘Какой же ты оселъ!’

— Я принимаю ваше предложеніе, какъ доказательство искренней дружбы, — продолжалъ Томъ, пожимая ему руку.

— Ну ладно, можетъ быть, моя дружба приводится вамъ въ другой разъ, — отвчалъ мистеръ Гартхаузъ.— И имйте въ виду, мой милйшій, если вы захотите обратиться ко мн, когда вамъ придется очень ужъ круто, я, можетъ быть, сумю выручить васъ и во всякомъ случа помогу вамъ совтомъ.

— Благодарю, — отвчалъ Томъ, мрачно качая головой и разжевывая цлую горсть бутоновъ.— Ахъ, зачмъ я не зналъ васъ раньше, мистеръ Гартхаузъ!

— Видите ли, Томъ, — сказалъ мистеръ Гартхаузъ, бросая въ свою очередь нсколько бутоновъ въ даръ розовому острову, который упорно бился о стну террасы, какъ будто желая во что бы то ни стало пристать къ твердой земл, — видите ли: каждый человкъ всегда прежде всего эгоистъ, и я ничуть не составляю исключенія изъ общаго правила. Я горячо желаю… (вялость его горячаго желанія была по истин тропическая) желаю, чтобы вы не были такъ холодны съ вашей сестрой — это вашъ долгъ — и чтобы вы были для нея боле нжнымъ и любящимъ братомъ — это тоже вашъ долгъ.

— Я сдлаю все, что вы хотите, мистеръ Гартхаузъ.

— Знаете ли, Томъ, настоящее время самое важное: не говорите же въ будущемъ. Начните сейчасъ же.

— Конечно начну. Лу не замедлитъ вамъ это подтвердить.

— Итакъ, Томъ, нашъ союзъ заключенъ, — сказалъ Гартхаузъ, похлопавъ его по плечу съ такимъ видомъ, который заставлялъ предполагать (какъ и поспшилъ сдлать оболтусъ), что это условіе было поставлено ему добрымъ малымъ, не желавшимъ выслушивать изліяній его благодарности.— А пока до свиданья — до обда.

Когда Томъ явился къ обду, его грусть не помшала ему быть очень бодрымъ и подвижнымъ, и онъ пришелъ въ гостиную раньше мистера Баундерби.

— Я не хотлъ огорчить тебя, Лу, — сказалъ онъ, протягивая руку сестр и цлуя ее.— Я знаю, что ты меня любишь, и я тебя тоже очень люблю.

Въ этотъ день на лиц Луизы явилась улыбка, обращенная къ другому. Увы! къ другому!

‘Нтъ, нтъ, нельзя сказать, чтобъ она интересовалась однимъ только оболтусомъ’, думалъ мистеръ Гартхаузъ, вспоминая свои прежнія мысли, когда онъ въ первый разъ увидлъ это красивое лицо. ‘Нтъ, нтъ, не только имъ однимъ’.

Глава VIII.
Взрывъ.

Слдующее утро было слишкомъ хорошо, чтобы валяться въ постели. Джемсъ Гартхаузъ всталъ очень рано и услся у окна своего будуара, съ наслажденіемъ покуривая свой рдкій табакъ, который когда-то произвелъ такое благотворное дйствіе на его молодого друга. Нжась въ теплыхъ лучахъ лтняго солнца, окруженный благовоннымъ дымомъ своей восточной трубки, который лниво таялъ въ воздух, напоенномъ весенними благоуханіями, Гартхаузъ взвшивалъ свое положеніе, какъ игрокъ въ ожиданіи очереди взвшиваетъ шансы на выигрышъ. Въ настоящую минуту онъ забылъ о существованіи скуки и весь отдался своимъ размышленіямъ.

Между нимъ и Луизой существовала тайна, о которой мужъ не подозрвалъ. Эта тайна еще больше отталкивала ее отъ мужа и увеличивала разстояніе между ними, которое и всегда-то было велико. Онъ, Гартхаузъ, доказалъ ей очень ловко и ясно, что изучилъ ея сердце до глубочайшихъ его изгибовъ, онъ искусно воспользовался ея единственной нжной привязанностью, чтобы сблизиться съ ней. И какъ успшно шло это сближеніе. Онъ сдлалъ видъ, что глубоко сочувствуетъ этой ея привязанности, и раздлявшая ихъ преграда исчезла, какъ по волшебству. Все это было очень интересно, очень забавно.

И все таки, даже теперь, у него не было въ душ какого-нибудь злого умысла. Въ интересахъ общества, какъ и въ интересахъ семьи, было бы гораздо выгоднй для чести того вка, въ которомъ жилъ мистеръ Гартхаузъ, если бъ весь безчисленный легіонъ молодыхъ повсъ, къ которымъ принадлежалъ и онъ, былъ бы откровенно пороченъ, вмсто того, чтобъ прикрываться равнодушіемъ и безпечностью. Пловучія льдины, носящіяся по вол теченія, пускаютъ ко дну большую часть изъ погибающихъ кораблей.

Когда дьяволъ надваетъ личину рыкающаго льва, онъ привлекателенъ разв для однихъ дикарей да охотниковъ. Но когда онъ причесанъ, приглаженъ и одтъ по послдней мод, когда онъ одинаково пресыщенъ порокомъ и добродтелью, муками ада и райскимъ блаженствомъ, тогда онъ настоящій дьяволъ, котораго надо страшиться и трепетать.

Итакъ, Джемсъ Гартхаузъ нжился у своего окна, безпечно покуривая и взвшивая свои шансы преуспть на томъ пути, на которомъ онъ очутился по вол счастливой случайности. Цль, къ которой велъ этотъ путь, была ему совершенно ясна, но онъ не давалъ себ труда задумываться надъ ней. Будь, что будетъ.

Такъ какъ въ этотъ день ему предстояла длинная поздка верхомъ (въ нсколькихъ миляхъ отъ имнія мистера Баундерби предполагалось политическое сборище, гд ему представлялся прекрасный случай попытать свои силы въ пользу партіи Гредграйнда), то онъ одлся пораньше и сошелъ къ завтраку. Его очень занималъ вопросъ, какъ на него взглянетъ Луиза: попрежнему ли онъ высоко стоитъ въ ея глазахъ, или за ночь его шансы опять упали. Нтъ, онъ былъ на томъ же мст, что и вчера, онъ тотчасъ это замтилъ по ея взгляду.

Не безъ нкотораго ощущенія скуки, мистеръ Гартхаузъ убилъ кое-какъ свое время до вечера въ этотъ утомительный день и около шести часовъ возвращался обратно.

Между домомъ и оградой сада тянулась на полъмили гладкая, усыпанная пескомъ аллея, вырощенная еще предмстникомъ Баундерби, мистеромъ Никитсомъ. Гартхаузъ халъ шагомъ по этой алле, когда вдругъ изъ за кустовъ стремительно выскочилъ мистеръ Баундерби. Пугливая лошадь шарахнулась въ сторону.

— Гартхаузъ!— кричалъ мистеръ Баундерби.— Слышали новость?

— Какую новость?— спросилъ Гартхаузъ, успокаивая свою лошадь и посылая мистера Баундерби въ глубин души ко всмъ чертямъ.

— Такъ вы ничего не слышали?

— Я слышалъ васъ, и лошадь моя слышала и даже испугалась на смерть, а больше ничего не слыхалъ.

Мистеръ Баундерби, весь красный и въ поту, сталъ посреди дороги, вплотную передъ лошадиной головой, чтобы выстрлить своею новостью съ большимъ эффектомъ.

— Банкъ обокраденъ!

— Ну что вы!

— Обокраденъ вчера вечеромъ, сэръ, обокраденъ необычайнымъ способомъ: съ помощью поддльнаго ключа.

— На большую сумму?

Мистеръ Баундерби, которому хотлось придать происшествію какъ можно больше важности, былъ непріятно задтъ этимъ вопросомъ и долженъ былъ отвтить:

— Нтъ, сумма невелика, но могла бы быть изрядной.

— Сколько же именно украдено?

— Ну, ужъ если вамъ непремнно нужно точную цифру, то извольте: она не превышаетъ полутораста фунтовъ, — сказалъ съ нетерпніемъ мистеръ Баундерби.— Но дло не въ сумм, а въ факт. Банкъ обокраденъ, вотъ что важно. Какъ вы этого не понимаете.

— Дорогой мистеръ Баундерби, — сказалъ Джемсъ, слзая съ лошади и передавая поводья своему слуг, — я отлично понимаю, мало того — совершенно оглушенъ этимъ ужаснымъ происшествіемъ. Тмъ не мене вы мн, надюсь, позволите отъ души васъ поздравить: вдь вы рисковали понести гораздо большую потерю.

— Благодарю, — отвчалъ Баундерби сердитымъ, отрывистымъ тономъ.— Разумется, я могъ бы потерять гораздо больше: могъ бы потерять двадцать тысячъ фунтовъ.

— Охотно врю.

— Врите! Чортъ возьми, еще бы не врить! Клянусь честью, — продолжалъ мистеръ Баундерби, грозно кивая головой, — клянусь честью, я могъ бы потерять вдвое, втрое больше. Чортъ знаетъ, сколько бы я могъ потерять, если бъ ворамъ не помшали.

Въ эту минуту къ нимъ подошли Луиза, мистрисъ Спарзитъ и Битцеръ.

—: Да вотъ вамъ дочь Тома Гредграйнда: она прекрасно знаетъ, сколько бы я могъ потерять, если вамъ это неизвстно, — бушевалъ Баундерби.— Она такъ и грохнулась объ полъ, точно подстрленная, когда я ей сообщилъ эту новость. Насколько я ее знаю, это случилось съ ней въ первый разъ въ ея жизни и длаетъ ей честь, по моему мннію.

Она и теперь еще была слаба и блдна. Джемсъ Гартхаузъ предложилъ ей руку и, подвигаясь впередъ медленнымъ шагомъ, спросилъ, при какихъ обстоятельствахъ была совершена кража.

— Я только что хотлъ вамъ разсказать, — гаркнулъ съ раздраженіемъ Баундерби, подавая руку мистрисъ Спарзитъ. — Если бъ вы не любопытствовали такъ насчетъ суммы, я бы вамъ давно разсказалъ. Вы знаете эту леди (потому что она настоящая леди) — мистрисъ Спарзитъ?

— Я имлъ уже честь…

— Очень хорошо. Вы видли, кажется, тогда же и этого молодого человка — Битцера?

Мистеръ Гартхаузъ утвердительно кивнулъ головой, а Битцеръ приложилъ руку ко лбу въ вид поклона.

— Превосходно. Оба они живутъ въ банк. Вы, можетъ быть, знаете, что они живутъ въ банк? Прекрасно. Вчера вечеромъ, въ обычный часъ, когда занятія кончились, все было, по обыкновенію, заперто. Въ главной касс, у дверей которой спитъ вотъ этотъ субъектъ, было… все равно сколько. Въ маленькомъ желзномъ шкапу въ комнат Тома, гд лежатъ деньги на мелкіе расходы, было полтораста слишкомъ фунтовъ…

— Сто пятьдесятъ четыре фунта, семь шиллинговъ и одинъ пенни, — поправилъ Битцеръ.

— Слушайте, вы!— отрзалъ мистеръ Баундерби, круто оборачиваясь.— Не смйте меня перебивать! Довольно того, что меня обокрали, пока вы храпли, навшись до отвала, не лзьте еще со своими четырьмя фунтами и семью шиллингами. Я не храплъ въ ваши годы, я слишкомъ мало лъ, для того чтобы храпть, и никого не прерывалъ на полуслов своими поправками. Никогда, даже если зналъ точную цифру.

Битцеръ приложилъ кулакъ ко лбу съ раболпнымъ видомъ и, казалось, былъ глубоко пораженъ и тронутъ этимъ примромъ воздержанія изъ юности мистера Баундерби.

— Полтораста съ чмъ-то фунтовъ,— началъ опять мистеръ Баундерби.— Томъ заперъ эту сумму въ своей касс, касса не изъ прочныхъ, надо сознаться, но объ этомъ надо было думать раньше. Все было въ полномъ порядк. Ночью, пока этотъ субъектъ изволилъ храпть… Мистрисъ Спарзитъ, сударыня, вдь вы слышали его храпъ?

— Сэръ, — отвчала мистрисъ Спарзитъ,— не могу сказать, чтобы я точно слышала его храпъ, ‘потому не смю утверждать самаго факта. Но зимой по вечерамъ, когда онъ засыпалъ, сидя за столомъ въ своей каморк, я слышала, какъ онъ издавалъ какіе-то звуки, которые я лучше всего опредлю, назвавъ ихъ удушьемъ. Нсколько разъ въ подобныхъ же случаяхъ я слышала, какъ онъ хриплъ на манеръ стнныхъ часовъ съ гирями. Я говорю это не съ тмъ, — продолжала мистрисъ Спарзитъ съ величайшимъ достоинствомъ и съ полнымъ сознаніемъ своей обязанности дать вполн точное и правдивое показаніе, — я говорю это не съ тмъ, чтобъ очернить его нравственность. Напротивъ, я всегда считала Битцера молодымъ человкомъ съ самыми твердыми принципами, что и спшу засвидтельствовать.

— Ну хорошо,— проговорилъ съ досадой Баундерби.— Однимъ словомъ, пока онъ храплъ, или задыхался, или подражалъ часамъ съ гирями, проще сказать — пока онъ спалъ, какіе-то молодцы какимъ-то образомъ (спрятались ли они заране въ дом, или явились потомъ — это еще не выяснено) взломали кассу Тома и вытащили все, что тамъ было. Тутъ имъ, должно быть, что-нибудь помшало, и они убжали черезъ парадную дверь, заперевъ ее за собой на двойной замокъ (она и раньше была заперта, и ключъ лежалъ подъ подушкой у мистрисъ Спарзитъ) съ помощью поддльнаго ключа, который былъ поднятъ сегодня возл самаго банка. Никто и не хватился до сегодняшняго утра, до самаго того момента, когда Битцеръ изволилъ подняться и принялся за уборку конторы. Тутъ онъ увидлъ, что дверца кассы Тома отворена, замокъ сломанъ и деньги исчезли.

— Кстати, гд же Томъ?— спросилъ Гартхаузъ, оглядываясь.

— Онъ помогаетъ полиціи въ ея розыскахъ, оттого и остался въ банк. Посмотрлъ бы я, какъ эти мерзавцы обокрали бы меня, когда я былъ въ лтахъ Тома. Затрать они на это предпріятіе не больше восемнадцати пенсовъ, они и то были бы въ убытк — вотъ все, что я могу сказать.

— Подозрваютъ ли кого-нибудь въ этой краж?

— Подозрваютъ ли? Я думаю! Нельзя же ограбить банкъ Іосіи Баундерби изъ Коктауна и выйти сухимъ изъ воды!— отвчалъ Баундерби, бросая руку мистрисъ Спарзитъ, чтобъ обтереть свой потный лобъ.— Нтъ, нтъ, такая вещь никому не сойдетъ даромъ — ужъ не взыщите!

Мистеръ Гартхаузъ осмлился спросить, на кого именно падаетъ подозрніе.

— Слушайте, — сказалъ Баундерби, поворачиваясь лицомъ ко всему обществу,— я вамъ скажу. Но это секретъ. Смотрите же не разболтайте, иначе эти разбойники (ихъ должна быть цлая шайка) станутъ остерегаться. И такъ, я говорю вамъ по секрету. Погодите минутку (онъ еще разъ вытеръ свой пылающій лобъ). Что вы скажете, когда узнаете (тутъ ораторъ заревлъ во всю силу своихъ легкихъ), что въ этомъ дл замшанъ одинъ изъ рабочихъ?

— Надюсь, — промямлилъ Гартхаузъ, — что это не нашъ пріятель Блэкпотъ.

— Скажите пуль, вмсто потъ — и вы попадете въ самую точку, — отрзалъ Баундерби.

У Луизы вырвалось легкое восклицаніе удивленія и сомннія.

— Ну да, конечно, такъ я и зналъ, — сказалъ Баундерби, схватывая на лету этотъ слабый протестъ,— такъ я и зналъ! Я давнымъ давно къ этому привыкъ. Извстное дло: это честнйшіе люди въ свт. Спору нтъ, они рчисты. Они хотятъ только одного, чтобъ имъ растолковали ихъ права. Только меня-то имъ не провести! Каждый недовольный рабочій способенъ на все… да, на все!

Это также была одна изъ популярныхъ коктаунскихъ фикцій, которую старались распространить всякими правдами и неправдами, и дйствительно находились добрыя души, искренно ей врившія.

— Но я-то хорошо знаю этихъ молодцовъ, — продолжалъ Баундерби.— Я читаю въ ихъ сердцахъ, какъ въ открытой книг. Мистрисъ Спарзитъ, будьте свидтельницей, что я говорилъ этому Блэкпулю еще въ первый разъ, когда онъ былъ въ моемъ дом, когда онъ пришелъ ко мн съ цлью узнать, какъ ему лучше ниспровергнуть религію и подставить ножку установленной у насъ церкви? Мистрисъ Спарзитъ, по своему рожденію вы съ полнымъ правомъ можете считать себя въ рядахъ нашей аристократіи. Не говорилъ ли я тогда этому субъекту: ‘Меня вы не надуете, вы — человкъ не въ моемъ вкус, вы дурно кончите’?

— Разумется, сэръ, — отвчала мистрисъ Спарзитъ, — вы сдлали ему именно это замчаніе и, притомъ такимъ тономъ, который не могъ не произвести на него сильнаго впечатлнія.

— Помните, онъ еще оскорбилъ васъ тогда, — сказалъ Баундерби, — оскорбилъ ваши чувства?

— Да, сэръ, совершенно врно, — отвчала мистрисъ Спарзитъ, скромно покачивая головой.— Возможно, впрочемъ, что въ нкоторыхъ отношеніяхъ у меня слишкомъ деликатныя… слишкомъ наивныя чувства (если вамъ больше нравится это выраженіе), чмъ могли бы быть, если бъ я всегда занимала то положеніе въ свт, какое занимаю теперь.

Мистеръ Баундерби устремилъ на мистера Гартхауза хвастливо-гордый взглядъ, ясно говорившій: ‘Эта женщина — моя собственность. Надюсь, она достойна вашего вниманія, сэръ’.

Затмъ онъ продолжалъ свой прерванный разсказъ.

— Вспомните сами, Гартхаузъ, что я говорилъ ему при васъ. Я ему рзалъ одну правду-матку, я съ ними не очень-то церемонюсь. Я слишкомъ хорошо ихъ знаю. И что же, сэръ? Черезъ три дня онъ исчезаетъ: узжаетъ — никто не знаетъ, куда. Совершенно, какъ сдлала когда-то моя мать, только моя мать была все-таки лучше него, если это возможно. Что же онъ длаетъ передъ своимъ отъздомъ? Вы просто не поврите… (Мистеръ Баундерби держалъ шляпу въ рук и хлопалъ по ней съ каждой новой фразой, какъ по тамбурину.) Нсколько вечеровъ подъ-рядъ его видли возл банка, видли, какъ онъ бродилъ подъ окнами банка и по противоположному тротуару. У мистрисъ Спарзитъ тогда же явилось подозрніе. Она указываетъ на него Битцеру, и оба замчаютъ этого субъекта, а по наведеннымъ сегодня справкамъ оказывается, что и сосди замтили его.

Дойдя до этого кульминаціоннаго пункта своей рчи, мистеръ Баундерби, по примру восточныхъ танцовщицъ, напялилъ на голову свой тамбуринъ.

— Все это, конечно, довольно подозрительно, — замтилъ Джемсъ Гартхаузъ.

— Еще бы, сэръ!— подхватилъ Баундерби вызывающимъ тономъ.— Еще бы. Но Блэкпуль. замшанъ здсь не одинъ. Ходятъ слухи о какой-то старух. Эти вещи всегда узнаются, когда зло уже непоправимо: если у васъ украдутъ лошадь, будьте уврены, что окажется виновата дверь конюшни, которая не запиралась. Теперь точно съ неба сваливается эта старуха, кажется, она прилетала въ городъ верхомъ на помел. Старуха сторожитъ домъ цлый день, а потомъ ее смняетъ Блэкпуль. Въ тотъ вечеръ, когда мы видли его у меня, они уходятъ вмст — совщаются, вроятно, она отдаетъ ему отчетъ въ своихъ наблюденіяхъ… Чортъ бы ее побралъ!

‘Да, въ тотъ вечеръ въ комнат была какая-то старуха, которая все время держалась въ сторон’, подумала Луиза.

— Но и это еще не все, про нихъ и еще кое-что извстно,— продолжалъ Баундерби, таинственно кивая головой.— Но сегодня я больше ничего не скажу. Надюсь, вы будете молчать и ни слова никому не скажете. Пройдетъ, можетъ быть, порядочно времени, но въ конц концовъ мы ихъ все-таки сцапаемъ. Надо имъ сперва опустить немного поводья — это всегда хорошая мра въ такихъ случаяхъ.

— Разумется, они будутъ наказаны по всей строгости закона, какъ обыкновенно гласятъ полицейскія объявленія,— замтилъ мистеръ Гартхаузъ.— И подломъ. Т, кто желаетъ обкрадывать банки, должны нести на себ послдствія своихъ дйствій, иначе мы вс принялись бы обкрадывать банки.

Онъ нжно взялъ изъ рукъ Луизы ея зонтикъ и раскрылъ его надъ ея головой, хотя они шли въ тни.

— А теперь, Луиза Баундерби, — сказалъ ея мужъ, — займитесь-ка мистрисъ Спарзитъ. У нея сильно потрясены нервы всей этой исторіей, и она останется у насъ денька на два. Позаботьтесь объ ея удобствахъ.

— Очень вамъ благодарна, сэръ, — отвчала эта скромная леди, — пожалуйста не думайте обо мн: мн ничего не надо.

Вскор для всхъ стало совершенно очевиднымъ, что если мистрисъ Спарзитъ можно было въ чемъ-нибудь упрекнуть во время ея пребыванія въ дом мистера Баундерби, то разв только въ томъ, что она слишкомъ мало заботилась о себ и слишкомъ много о другихъ. Благодаря этой ея слабости, она становилась подчасъ просто невыносимой. Когда ей показали отведенную для нея комнату, она была до такой степени растрогана ея уютнымъ видомъ, что, казалось, предпочла бы устроиться на ночлегъ на кухонномъ стол.

— Правда, Паулеры и Скаджерсы были пріучены къ роскоши, но моя обязанность помнить, что я больше не то, чмъ была когда-то, — говорила съ величавой простотой мистрисъ Спарзитъ. Она особенно любила длать такія замчанія въ присутствіи кого-нибудь изъ слугъ.— Право же, — добавляла она обыкновенно, — право, если бъ я могла изгладить изъ моей памяти, что мой мужъ былъ Паулеръ и что сама я принадлежу къ фамиліи Скаджерсовъ, или если бъ я могла измнить порядокъ вещей и сдлаться женщиной простого происхожденія, я бы охотно это сдлала. Я думаю, что была бы обязана такъ поступить въ виду существующихъ обстоятельствъ.

За столомъ тотъ же духъ самоотреченія заставлялъ эту леди отказываться отъ самыхъ вкусныхъ блюдъ и отъ винъ, пока мистеръ Баундерби не приказывалъ ей ршительно пить или сть. Тогда она обыкновенно отвчала: ‘Вы слишкомъ добры, сэръ’, и съ покорностью отказывалась отъ своего объявленнаго во всеуслышаніе, твердаго ршенія подождать ‘ломтика жареной баранины’. Она разсыпалась въ извиненіяхъ, обращаясь съ просьбой передать ей соль, и была слишкомъ внимательна къ мистеру Баундерби, чтобъ не постараться подтвердить на дл его замчаніе о состояніи ея нервовъ, имя въ виду эту послднюю цль, она отъ времени до времени откидывалась на спинку стула и принималась проливать безмолвныя слезы, въ такихъ случаяхъ можно было видть (или, врне, нельзя было не видтьтакъ какъ она обращала на себя всеобщее вниманіе), какъ крупная слеза величиной съ хрустальную серьгу, скользила вдоль ея римскаго носа.

Но главной отличительной чертой всего поведенія мистрисъ Спарзитъ, съ начала и до конца, была ея твердая ршимость оплакивать мистера Баундерби. Случалось, что, при взгляд на него, она не могла удержаться, чтобъ не вздохнуть и не покачать головой, какъ будто говоря: ‘Увы! бдный Іорикъ!’ Обнаруживъ противъ воли этими вншними признаками свое душевное волненіе, она вызывала на свое лицо насильственную улыбку и любезно заявляла, съ нкоторымъ проблескомъ одушевленія: ‘Слава Богу, сэръ, вы все еще сохранили свое веселое расположеніе духа’, давая понять, что смотритъ, какъ на истинную милость Божію, на то обстоятельство, что мистеръ Баундерби еще не палъ подъ бременемъ обрушившихся на него бдъ. Была еще одна замчательная особенность въ поведеніи мистрисъ Спарзитъ,— маленькая слабость, за которую она безпрестанно извинялась, но которую никакъ не могла преодолть. Она постоянно ошибалась, называя мистрисъ Баундерби миссъ Гредграйндъ, и повторяла эту ошибку и свои извиненія разъ по шестидесяти въ теченіе вечера. При каждой новой ошибк она неизмнно скромно конфузилась, но, право, она ‘такъ привыкла’ къ прежнему имени миссъ Гредграйндъ, что ей казалось почти невозможнымъ, чтобы молодая особа, которую она знала съ дтства, была дйствительно мистрисъ Баундерби. Дальнйшая странность этой постоянной ошибки заключалась въ томъ, что чмъ больше мистрисъ Спарзитъ думала объ этомъ обстоятельств, тмъ больше оно казалось ей невозможнымъ. ‘Слишкомъ ужъ велика разница’, говорила она.

Посл обда, въ гостиной, мистеръ Баундерби разсмотрлъ дло въ послдней инстанціи: допросилъ свидтелей, записалъ ихъ показанія, нашелъ обвиняемыхъ безусловно виновными и приговорилъ ихъ къ самому строгому наказанію. По окончаніи разбирательства, Битцеръ былъ командированъ въ Коктаунъ съ приказаніемъ передать Тому, чтобъ онъ прізжалъ съ курьерскимъ поздомъ.

Когда принесли свчи, мистрисъ Спарзитъ нжно прошептала:

— Не будьте такъ печальны, сэръ. Я бы хотла видть васъ такимъ же веселымъ, какъ въ былое время.

Мистеръ Баундерби, котораго вс эти утшенія начинали приводить въ глупо-сентиментальное настроеніе духа, вздохнулъ, какъ тюлень.

— Я не могу васъ видть такимъ, — продолжала мистрисъ Спарзитъ.— Не попробуете ли, сыграть партію въ триктракъ, сэръ, какъ въ былое время, когда я имла счастіе жить подъ вашей кровлей?

— Съ тхъ поръ я ни разу не игралъ въ триктракъ, сударыня, — сказалъ мистеръ Баундерби.,

— Знаю, сэръ, — отвчала мистрисъ Спарзитъ успокоительнымъ тономъ.— Кажется, эта игра нисколько не интересуетъ миссъ Гредграйндъ. Но я почту себя счастливой, если вамъ будетъ угодно…

Они услись играть у окна, выходившаго въ садъ. Вечеръ былъ прекрасный: темный, но теплый и благоуханный. Луиза и мистеръ Гартхаузъ бродили по саду, откуда въ ночной тишин долетали ихъ голоса, хотя словъ не было слышно. Мистрисъ Спарзитъ, сидя за игорнымъ столикомъ, старалась со своего мста пронизать глазами ночную темноту.

— Что тамъ такое, сударыня? Ужъ не пожаръ чи?— спросилъ мистеръ Баундерби.

— Нтъ, сэръ, нтъ. Меня безпокоитъ роса, — отвчала мистрисъ Спарзитъ.

— А какое вамъ дло до росы, сударыня?— отрзалъ мистеръ Баундерби.

— Мн лично — никакого, сэръ, — отвчала мистрисъ Спарзитъ, — но я боюсь, не простудилась бы миссъ Гредграйндъ.

— Она никогда не простуживается, — заявилъ мистеръ Баундерби.

— Неужто, сэръ, — произнесла мистрисъ Спарзитъ и сильно закашлялась.

Передъ отходомъ ко сну мистеръ Баундерби спросилъ себ стаканъ воды.

— Какъ, сэръ!— воскликнула мистрисъ Спарзитъ.— А что же вашъ горячій хересъ съ лимономъ и мускатнымъ орхомъ?

— Я давно отсталъ отъ этой привычки, сударыня, — отвчалъ мистеръ Баундерби.

— Тмъ хуже, сэръ, — замтила мистрисъ Спарзитъ.— Вдь этакъ мало по малу отстанете отъ всхъ своихъ добрыхъ старыхъ привычекъ. Послушайте, сэръ, если миссъ Гредграйндъ мн позволитъ, я предлагаю вамъ свои услуги и приготовлю вашъ хересъ, какъ я, бывало, всегда это длывала.

Миссъ Гредграйндъ охотно разршила мистрисъ Спарзитъ длать все, что ей было угодно, и эта заботливая леди приготовила напитокъ и торжественно поднесла его мистеру Баундерби.

— Это вамъ очень полезно. Это васъ согретъ: какъ разъ то, что вамъ нужно. Вамъ бы вовсе не слдовало бросать этой привычки.

И когда мистеръ Баундерби сказалъ: ‘Ваше здоровье, сударыня’, она отвчала съ большимъ чувствомъ:

— Благодарствуйте, сэръ. Желаю и вамъ здоровья и счастья.

Въ конц концовъ она еще пожелала ему доброй ночи, и притомъ самымъ патетическимъ тономъ, и мистеръ Баундерби ушелъ спать, убжденный, что его разобидли въ самыхъ нжныхъ его чувствахъ, совершенно, впрочемъ, не понимая, въ чемъ состояла эта обида, и кто ее причинилъ.

Долго посл того, какъ Луиза раздлась и легла въ постель, она все еще поджидала брата. Она знала, что онъ не могъ пріхать раньше часа ночи, но въ мертвой тишин деревенской ночи, мало способствовавшей успокоенію ея мыслей, часы тянулись для нея безконечно. Наконецъ, когда тишина и мракъ, казалось ей, еще усилились, раздался звонокъ у подъзда. Теперь ей хотлось замедлить время, хотлось, чтобы этотъ звонокъ раздавался вплоть до утра: но звукъ колокольчика, постепенно замирая, замолкъ, и тишина ночи снова охватила ее.

Она прождала еще около четверти часа, по ея соображеніямъ, потомъ встала, накинула пенюаръ, осторожно выскользнула впотьмахъ изъ своей комнаты и поднялась въ комнату брата. Дверь была заперта, она тихонько ее отворила и окликнула Тома, пробираясь на ципочкахъ къ его кровати.

Она опустилась возл него на колни, обняла его за шею и прижалась лицомъ къ его лицу. Она знала, что онъ не спитъ, что онъ притворяется, но продолжала молчать.

Наконецъ онъ вздрогнулъ, точно спросонокъ.

— Кто здсь?— спросилъ онъ.— Что случилось?

— Томъ, разв теб нечего мн сказать? Если ты любилъ меня когда-нибудь въ жизни и если у тебя есть что-нибудь на душ, чего ты никому не можешь доврить — скажи мн.

— Я не понимаю тебя, Лу. Ты, врно, спала и говоришь спросонокъ или бредишь.

— Голубчикъ мой! (Она положила голову къ нему на подушку, и ея волосы закрыли его лицо, какъ будто она хотла спрятать это лицо отъ всего міра). Разв теб нечего мн сказать? Подумай, разв нтъ ничего, что бы ты могъ мн сказать, если бъ хотлъ? Ничто на свт не измнитъ моей любви къ теб, ты это знаешь, Бога ради, Томъ, скажи мн всю правду.

— Что ты такое говоришь, Лу? Я ничего не понимаю.

— Вспомни, Томъ, настанетъ когда-нибудь день, когда ты будешь лежать вотъ такъ, какъ лежишь теперь, окруженный черной непроницаемой ночью, и даже я — твоя сестра, если только буду жива до тхъ поръ, принуждена буду покинуть тебя, я не буду съ тобой. И я такъ же, какъ теперь, босая, неодтая, невидимая въ темнот, буду покоиться вчнымъ сномъ, пока не обращусь въ прахъ. Заклинаю тебя этой вчной ночью, Томь, которая должна настать для насъ обоихъ, — скажи мн правду!

— Что же ты хочешь знать?

— Врь мн, — я не стану тебя упрекать! (Съ сожалніемъ любви она крпко прижала его къ своей груди, какъ малаго ребенка.) Врь, что я тебя пожалю и не отвернусь отъ тебя. Врь, что я тебя спасу, чего бы это мн ни стоило. Томъ, голубчикъ, разв теб нечего мн сказать? Шепни мн на ухо одно только слово, скажи мн ‘да’, и я тебя пойму.

Она приложилась ухомъ къ его губамъ, но онъ упорно молчалъ.

— Ты молчишь, Томъ?

— Какъ я могу теб отвчать да или нтъ, когда не знаю, о чемъ ты спрашиваешь. Лу, ты добрая, славная двочка, достойная лучшаго брата, чмъ я, теперь я это вижу. Но мн нечего теб сказать… Ступай, ложись спать, ступай и ложись.

— Ты усталъ, — прошептала она черезъ нсколько минутъ почти своимъ обыкновеннымъ тономъ.

— Да, я смертельно усталъ.

— Ты былъ огорченъ и очень занятъ сегодня. Нтъ ли еще какихъ-нибудь новыхъ уликъ?

— Ничего, кром того, что ты уже слышала отъ… отъ него.

— Томъ, говорилъ ты кому-нибудь, что мы были у этихъ людей и видли ихъ всхъ троихъ?

— Нтъ. Ты вдь сама просила меня, когда я тебя провожалъ, никому объ этомъ не разсказывать.

— Да, но тогда я не знала того, что случится.

— Да вдь и я не зналъ, какъ мн было знать?

Въ этомъ отвт слышалось нкоторое раздраженіе.

— Говорить ли имъ всмъ, что я тамъ была?— начала опять Луиза, стоя возл кровати (она постепенно отодвинулась отъ брата и поднялась на ноги).— Надо ли сказать, посл того, что случилось? Какъ мн сдлать?

— Боже мой, Лу! Спрашивать моего мннія вовсе не въ твоихъ привычкахъ, — отвчалъ ея братъ.— Длай, какъ знаешь, говори, что хочешь. Если ты будешь молчать, то и я сдлаю то же, если ты скажешь, такъ и прекрасно.

Было слишкомъ темно, чтобъ они могли видть другъ друга, но оба, казалось, внимательно слдили другъ за другомъ, оба обдумывали каждое свое слово.

— Томъ, неужели ты думаешь, что этотъ человкъ дйствительно замшанъ въ краж?

— Право, не знаю. Но почему бы и нтъ?

— Онъ показался мн такимъ честнымъ.

— Мало ли такихъ, которыхъ ты считаешь безчестными, а между тмъ они вовсе не то, за что ты ихъ принимаешь.

Томъ замолчалъ, онъ былъ видимо чмъ-то смущенъ и колебался, но Ротомъ заговорилъ ршительнымъ тономъ.

— Словомъ, знаешь ли, что я теб скажу: я былъ тогда настолько далекъ отъ хорошаго о немъ мннія, что вызвалъ его въ сни, помнишь? только затмъ, чтобъ ему сказать, что онъ долженъ быть счастливъ твоимъ посщеніемъ и подаркомъ и постараться сдлать изъ него возможно лучшее употребленіе. Вдь ты помнишь, какъ я его вызывалъ? Впрочемъ, я ничего противъ него не имю, у меня нтъ никакого основанія считать его подлецомъ, надюсь, что онъ не при чемъ во всемъ этомъ дл.

— А какъ онъ принялъ тогда твои слова? Не обидлся?

— Ничуть. Отвтилъ очень вжливо. Гд ты, Лу?— Онъ приподнялся въ постели и поцловалъ ее.— Покойной ночи, голубушка, покойной ночи!

— Больше ты ничего мн не скажешь?

— Нтъ. Что же мн еще говорить? Не хочешь же ты, чтобъ я теб лгалъ?

— Нтъ, нтъ, сегодня меньше, чмъ когда-нибудь. Если бы ты солгалъ, я бы слишкомъ боялась за твое спокойствіе въ будущемъ. Покойной ночи, Томъ.

— Покойной ночи, моя голубушка. Я такъ усталъ, что просто удивительно, какъ я не наболталъ теб всякаго вздора, чтобы только отдлаться. Ступай, ложись спать!

Поцловавъ сестру еще разъ, онъ повернулся къ ней спиной, натянулъ себ на голову одяло и затихъ такъ, какъ будто для него настала та ночь, которою она его только что заклинала. Она постояла еще нсколько минутъ возл кровати, потомъ медленно пошла къ выходу. Въ дверяхъ она пріостановилась, обернулась назадъ и спросила, не звалъ ли онъ ее. Но онъ не шевелился. Она тихонько притворила дверь и вернулась въ свою комнату.

Тогда несчастный юноша осторожно поднялъ голову и, убдившись, что Луиза ушла, выскользнулъ изъ кровати, заперъ дверь на ключъ и бросился опять на постель. Онъ горько плакалъ, рвалъ на себ волосы, съ любовью и вмст съ гнъвомъ вспоминалъ о сестр, проклиналъ себя въ безсильной злоб, но безъ раскаянія, и такъ же злобно и безплодно проклиналъ все, что есть добраго и честнаго на свт.

Глава IX.
Мистрисъ Гредграйндъ въ первый и послдній разъ въ жизни ‘видитъ конецъ’.

Отдыхая на лон природы въ имніи мистера Баундерби для возстановленія своихъ потрясенныхъ нервовъ, мистрисъ Спарзитъ учредила подъ снью своихъ коріолановскихъ бровей такой бдительный надзоръ надъ всми и вся, что уже однихъ ея глазъ, свтившихся подобно двумъ маякамъ на неприступной скал, было бы вполн достаточно, чтобъ предупредить всякаго осторожнаго мореплавателя объ опасности столкновенія съ ея ужаснымъ римскимъ носомъ и мрачными окружающими его рифами — бровями, если бъ не ея сладкая манера обращенія. Хотя очень трудно было поврить, чтобъ ея ежедневный отходъ ко сну былъ только одной простою формальностью, тмъ не мене всякому невольно напрашивалось это предположеніе при вид ея строгихъ бдительныхъ очей и гордаго носа, который врядъ ли могъ подчиниться вліянію благодтельнаго сна. И при всемъ томъ во всей ея особ: въ манер садиться, поглаживать митэнки (не отличавшіяся особенной мягкостью, хотя он и были связаны весьма воздушно, на манеръ ршетокъ для предохраненія провизіи въ кладовыхъ), въ ея манер гарцовать на стул къ неизвстной цли съ ногою въ стремени изъ мотка вязальной бумаги — во всемъ этомъ сквозила невозмутимая ясность, такъ что самый подозрительный наблюдатель не могъ въ конц концовъ не согласиться, что это настоящая голубка, принявшая на себя по какой-то странной игр природы личину хищной птицы.

Удивительно, какъ эта женщина умла везд поспвать. Какимъ образомъ она появлялась чуть не разомъ во всхъ этажахъ дома — оставалось для всхъ неразршимой загадкой. Нельзя же было заподозрить даму, у которой чувство приличія было чуть не врожденнымъ, и притомъ даму съ такимъ знатнымъ родствомъ, въ томъ, что она скачетъ черезъ десять ступенекъ заразъ, или съзжаетъ для скорости по периламъ, — и однако необычайная скорость передвиженія этой леди съ мста на мсто невольно наводила на это дикое подозрніе. Другое замчательное свойство мистрисъ Спарзитъ заключалось въ томъ, что она, повидимому, никогда не торопилась. Она переносилась съ чердака вплоть до нижней прихожей со скоростью бомбы и при этомъ никогда не задыхалась и не теряла своего достоинства въ моментъ прибытія. Сомнваюсь, видлъ ли хоть одинъ смертный, чтобъ мистрисъ Спарзитъ ходила быстрй, чмъ это требовалось приличіями.

Съ мистеромъ Гартхаузомъ она была очень мила и зачастую обмнивалась любезностями. Вскор посл своего водворенія въ дом мистера Баундерби, однажды утромъ она встртилась съ нимъ въ саду и раскланялась своимъ величественнымъ реверансомъ.

— Какъ быстро летитъ время!— сказала мистрисъ Спарзитъ.— Мн кажется, не дальше какъ вчера я имла честь принимать васъ въ банк, когда вы такъ любезно обратились ко мн за адресомъ мистера Баундерби.

— Обстоятельство, которое я наврно никогда не забуду во всю мою жизнь, — отвчалъ мистеръ Гартхаузъ, склоняя голову въ сторону мистрисъ Спарзитъ съ самымъ безконечно-простодушнымъ видомъ, какой только можно вообразить.

— Свтъ, въ которомъ мы живемъ, полонъ странностей, сэръ, — сказала мистрисъ Спарзитъ.

— По странному совпаденію мыслей, которымъ я вчно буду гордиться, я какъ-то разъ имлъ уже честь сдлать подобное же замчаніе, хотя и не въ столь элегантной форм.

— Я говорю, сэръ, что свтъ полонъ странностей, — продолжала мистрисъ Спарзитъ, отвтивъ на комплиментъ выразительнымъ движеніемъ бровей, которое придало ея лицу что-то Такое, что совершенно противорчило ея медовому голосу.— Подумать только, что сегодня мы такъ близки съ людьми, которые не дальше, какъ вчера были намъ совершенно чужіе. Я невольно вспоминаю, сэръ, какъ вы тогда признались мн, что миссъ Гредграйндъ васъ пугаетъ.

— Ваша память длаетъ мн больше чести, чмъ того заслуживаетъ моя ничтожная личность. Я поспшилъ воспользоваться вашими разъясненіями, чтобы избавиться отъ моей глупой робости, безполезно, я думаю, добавлять, что они оказались вполн точными. Необычайный талантъ мистрисъ Спарзитъ къ… словамъ, ко всему, что требуетъ точности и… и высокихъ нравственныхъ качествъ въ соединеніи съ фамильной честью — слишкомъ часто выказываетъ себя, чтобы въ немъ можно было усомниться.

Можно было подумать, что мистеръ Гартхаузъ заснетъ, отпуская эту любезность, такимъ разсяннымъ тономъ она была высказана и столько ему понадобилось времени, чтобы довести ее до конца.

— Не правда ли, вы нашли миссъ Гредграйндъ (никакъ не могу привыкнуть называть ее мистрисъ Баундерби, хотя это очень глупо съ моей стороны), не правда ли вы нашли ее такой же юной, какъ я вамъ ее описала?— спросила мистрисъ Спарзитъ сладкимъ голоскомъ.

— Вы превосходно нарисовали ея портретъ, — отвтилъ мистеръ Гартхаузъ.— Сходство поразительное.

— Какая прелестная особа, не правда ли, сэръ?— сказала мистрисъ Спарзитъ, потирая митенки.

— Восхитительная.

— Многіе находили прежде, — продолжала мистрисъ Спарзитъ, — что миссъ Гредграйндъ не хватаетъ оживленія, но я нахожу, что она сдлала большіе успхи въ этомъ отношеніи: я просто была поражена. А! вотъ и самъ мистеръ Баундерби!— воскликнула мистрисъ Спарзитъ съ многократными поклонами, какъ будто она только и думала, только и говорила, что о немъ одномъ.— Какъ вы сегодня себя чувствуете, сэръ? Будьте же повеселе, сэръ.

Твердая ршимость мистрисъ Спарзитъ утшить во что бы то ни стало своего дорогого хозяина и облегчить по возможности его тяжелое горе начинала производить на мистера Баундерби нкоторое дйствіе: онъ значительно смягчился по отношенію къ этой леди и сдлался значительно грубй со всми остальными, начиная съ жены. И теперь, когда мистрисъ Спарзитъ сказала ему съ принужденной веселостью: ‘Вамъ пора завтракать, сэръ, вроятно миссъ Гредграйндъ не замедлитъ занять свое мсто за столомъ’, онъ отвчалъ:

— Если бъ я вздумалъ ждать, чтобъ моя жена позаботилась обо мн, то, какъ вы знаете, сударыня, мн пришлось бы ждать до второго пришествія. Прошу васъ, будьте такъ добры, разлейте намъ чай.

Мистрисъ Спарзитъ немедленно согласилась и заняла свое прежнее мсто за столомъ.

Случай былъ весьма удобный, и превосходная женщина не преминула имъ воспользоваться, чтобъ высказать свои нжныя, деликатныя чувства. Она была такъ изысканно-вжлива, что, при появленіи Луизы, немедленно встала съ заявленіемъ, что ни въ какомъ случа не осмлилась бы занять это мсто при существующихъ обстоятельствахъ, хотя когда-то имла честь разливать чай для мистера Баундерби въ теченіе многихъ лтъ, но это было прежде, чмъ миссъ Гредграйндъ (простите, она хотла сказать мистрисъ Баундерби… она надется, что ее извинятъ, право она никакъ не можетъ привыкнуть, но разсчитываетъ скоро освоиться съ этимъ именемъ), прежде еще, чмъ мистрисъ Баундерби согласилась занять то положеніе, которое она занимаетъ теперь. Она ршилась на это только потому, что миссъ Гредграйндъ немного запоздала, а время мистера Баундерби драгоцнно… словомъ, такъ какъ ей давно извстно, какъ важно для мистера Баундерби завтракать во время, то она и взяла на себя смлость исполнить желаніе Баундерби, воля котораго всегда была для нея закономъ.

— Останьтесь на своемъ мст, сударыня, — сказалъ мистеръ Баундерби, — останьтесь на своемъ мст: мистрисъ Баундерби, я увренъ, будетъ въ восторг, что вы избавите ее отъ хлопотъ.

— Не говорите этого, сэръ, — отвчала мистрисъ Спарзитъ почти строго, — такія слова могутъ быть оскорбительны для мистрисъ Баундерби, не въ вашемъ характер оскорблять кого бы то ни было.

— На этотъ счетъ можете быть спокойны, сударыня… Не правда ли, Лу, теб вдь все равно?— обратился мистеръ Баундерби къ жен довольно ворчливымъ тономъ.

— Разумется. Что же тутъ такого?

— Разумется. Что же тутъ такого, мистрисъ Спарзитъ?— повторилъ мистеръ Баундерби, весь раздуваясь отъ чувства оскорбленнаго достоинства.— Видите ли, вы приписываете слишкомъ много важности такимъ пустякамъ. Клянусь Богомъ, сударыня, здсь васъ заставятъ отказаться отъ самыхъ вашихъ дорогихъ семейныхъ традицій. Вы слишкомъ отстали отъ вка, сударыня! Не то, что дти Тома Гредграйнда!

— Что съ вами сегодня?— спросила Луиза съ холоднымъ удивленіемъ.— Чмъ вы обижены?

— Обиженъ!— повторилъ Баундерби.— Какъ бы не такъ! Неужто вы думаете, что если бъ я былъ обиженъ, я бы этого не сказалъ? Или что я бы позволилъ обидть себя? Я всегда ржу напрямикъ и терпть не могу всякихъ подвоховъ.

— Я думаю, никто еще не имлъ случая найти васъ скрытнымъ или черезчуръ деликатнымъ въ выраженіи вашихъ чувствъ, — отвчала спокойно Луиза.— По крайней мр я, съ своей стороны, какъ въ дтств, такъ и теперь, не могла васъ въ этомъ упрекнуть и ршительно не понимаю, чего вамъ надо.

— Чего мн надо? Ровно ничего, — отрзалъ мистеръ Баундерби.— Иначе неужели вы думаете, Лу Баундерби, что я — Іосія Баундерби изъ Коктауна — не добился бы того, что мн нужно?

И онъ ударилъ по столу кулакомъ съ такой силой, что вс чашки задребезжали. Она подняла на него глаза, и лицо ея вспыхнуло румянцемъ оскорбленной гордости. ‘Еще новая перемна’, подумалъ мистеръ Гартхаузъ.

— Вы сегодня непостижимы, — сказала она.— Но довольно объ этомъ, прошу васъ. Я не любопытна и не требую отъ васъ никакихъ объясненій.

Такъ какъ этотъ сюжетъ былъ исчерпанъ, то мистеръ Гартхаузъ принялся болтать о разныхъ разностяхъ со своей обычной безпечной веселостью. Но съ этого дня вліяніе мистрисъ Спарзитъ на мистера Баундерби еще усилилось, и разстояніе между молодой женщиной и ея мужемъ еще увеличилось. Въ то же время возросла и близость между Луизой и Джемсомъ Гартхаузомъ, усилилось ея опасное довріе къ этому чужому для нея человку, довріе, которое такъ незамтно закралось въ ея душу, что теперь она бы не могла отъ него отршиться, если бъ даже захотла. Но хотла ли она? Объ этомъ знало только ея сердце.

Мистрисъ Спарзитъ была такъ взволнована вышеописаннымъ происшествіемъ, что посл завтрака, когда она помогала мистеру Баундерби отыскивать его шляпу и осталась съ нимъ наедин въ прихожей, она запечатлла чистый поцлуй на его рук, прошептавъ чуть слышно: ‘Мой благодтель’! и быстро скрылась, потрясенная горемъ. Тмъ не мене (фактъ неопровержимый, достоврно извстный автору этой правдивой исторіи), пять минутъ спустя посл того, какъ мистеръ Баундерби вышелъ изъ дому въ этой самой шляп, та же самая мистрисъ Спарзитъ, внучка Скаджерсовъ и родня по мужу Паулерамъ, потрясала своей правой митэнкой передъ портретомъ своего благодтеля и продлала эту штуку съ самой презрительной гримасой и со словами:

— Подломъ теб, дураку, такъ теб и надо.

Едва усплъ выйти мистеръ Баундерби, какъ явился Битцеръ. Битцеръ явился посломъ изъ Каменнаго Замка, онъ пріхалъ съ поздомъ, который въ настоящую минуту, громыхая и пыхтя, мчался по мостамъ, надъ безчисленными шахтами этой пустынной мстности. Онъ привезъ наскоро набросанную записку съ извстіемъ о болзни мистрисъ Гредграйндъ. Бдная женщина никогда не пользовалась хорошимъ здоровьемъ съ тхъ поръ, какъ могла запомнить ея дочь, но за послдніе нсколько дней ей стало хуже, и въ эту ночь ея положеніе сдлалось безнадежнымъ. Въ настоящую минуту она была настолько близка къ смерти, насколько это допускала ея ограниченная способность сдлать усиліе воли, чтобы испустить духъ изъ бреннаго тла.

Сопровождаемая самымъ блобрысымъ на свт разсыльнымъ (настоящимъ блднымъ привратникомъ у дверей смерти, въ которыя стучалась мистрисъ Гредграйндъ), Луиза, минуя старыя и новыя шахты, покатила въ Коктаунъ, гд вскор была поглощена его продымленною пастью. Здсь она отпустила посла, сла въ экипажъ и приказала вести себя въ отчій домъ.

Со дня своего замужества она тамъ почти не бывала. Ея отецъ постоянно былъ въ Лондон, гд просвалъ парламентскій мусоръ (хотя никто не видлъ, чтобъ онъ когда-нибудь нашелъ въ немъ хоть одну песчинку чистаго золота), и теперь онъ былъ совершенно поглощенъ очисткой національной мусорной ямы. Мать, вчно лежавшая на своей кушетк, принимала всякій визитъ дочери, какъ лишнюю помху. Къ дтямъ Луиза не чувствовала особенной страсти и не умла ихъ занимать. Съ Сесси он даже не заговаривали съ того самаго дня, когда дочь скомороха взглянула глазами, полными сожалнія, на нареченную мистрисъ Баундерби. Словомъ, ее не тянуло въ родительскій домъ, и она туда почти не здила. И теперь приближеніе къ родительскому дому не возбудило въ ней ни одного изъ тхъ нжныхъ чувствъ, сладкихъ воспоминаній, которыя вообще бываютъ связаны съ дтствомъ. Дтскія мечты, дтская вра, воздушные волшебные замки, украшающіе въ юномъ воображеніи еще неизвданную жизнь, вс эти невозможныя, глубоко человчныя прекрасныя иллюзіи — прекрасныя въ юности, прекрасныя и въ воспоминаніяхъ старости, когда человкъ уже утрачиваетъ въ нихъ вру, какое значеніе могли он имть для нея?

При вид родного дома въ ея душ не поднимался рой воспоминаній, ея младенческіе годы не знали того райскаго сада, которымъ чистыя дтскія руки насаждаютъ тернистый путь дйствительной жизни, — райскаго сада, куда бы не мшало почаще заглядывать всмъ дтямъ Адама, чтобы въ чистыхъ, ясныхъ, теплыхъ воспоминаніяхъ дтства черпать силы для борьбы и разочарованій, вмсто того, чтобы кичиться своей мудростью, почерпнутой въ мор житейскомъ. Вс эти воспоминанія были чужды Луиз. Она не знала въ своемъ дтств волшебныхъ дорогъ воображенія, которыя ведутъ къ разуму. Разумъ не пришелъ къ ней постепенно, смутно прозрваемый сквозь мягкій свтъ фантазіи, онъ не являлся ей благодатнымъ божествомъ, преклоняющимся передъ другими не мене могущественными богами. Нтъ, онъ явился ей разомъ въ вид мрачнаго, холоднаго, суроваго идола, въ вид жестокаго тирана, требующаго жертвъ, связанныхъ по рукамъ и ногамъ, жертвъ, душу которыхъ онъ убиваетъ своимъ ледянымъ незрячимъ взглядомъ. Вотъ каковы были воспоминанія дтства Луизы. Если она и вспоминала еще о тхъ источникахъ живой воды, которые были заложены природой въ ея юное сердце, то только для того, чтобы вспомнить, какъ безбожно были изсушены эти источники, просившіеся наружу. Куда исчезла въ ея душ ихъ благодатная влага, способная оплодотворить самую неблагодарную почву и возростить виноградъ на терновник, смоквы — на чертополох?

Озлобленная, съ новой тяжестью на душ она вошла въ домъ и въ комнату матери. Съ того дня, какъ она переселилась въ домъ мужа, Сесси жила въ семь, какъ родная. Сесси сидла возл больной, и здсь же была маленькая сестра Луизы, двочка лтъ двнадцати — Дженъ.

Очень трудно было растолковать мистрисъ Гредграйндъ, что къ ней пріхала ея старшая дочь. Вся обложенная подушками, она, по старой привычк, лежала на кушетк въ полусидячемъ положеніи, насколько это позволяла ея слабость. Она ршительно отказалась лечь въ постель, боясь, что, разъ она ляжетъ, ‘этому не будетъ конца’.

Слабый звукъ ея голоса, доносившійся изъ-подъ груды шалей, долеталъ, казалось, откуда-то издалека, и слова, обращенныя къ ней, такъ медленно достигали ея слуха, словно она лежала гд-то на дн глубокаго колодца. Бдная женщина была въ эту минуту ближе къ правд, чмъ во всю свою прежнюю жизнь.

Когда ей сказали, что пріхала мистрисъ Баундерби, она отвтила совершенно некстати, что никогда не называла такъ своего зятя съ той самой поры, какъ онъ женился на Луиз, а всегда звала его просто Б, и не намрена пока измнять этой привычки, такъ какъ не нашла еще подходящаго имени, чтобъ окончательно замнить имъ этотъ иниціалъ.

Луиза долго сидла возл больной и заговаривала съ ней нсколько разъ, прежде чмъ та наконецъ поняла, кто съ ней говоритъ. Тогда она разомъ точно пробудилась отъ сна.

— Ну что, голубушка, надюсь, у тебя все идетъ хорошо? Твое замужество было дломъ рукъ твоего отца. Это было его давнишнее желаніе. Вроятно онъ устроилъ все къ лучшему.

— Теперь рчь не обо мн, мама, скажи лучше, какъ ты себя чувствуешь?

— Какъ я себя чувствую, моя милая? Меня это удивляетъ! Никто здсь, кажется, не заботится обо мн. Мн совсмъ скверно, Луиза: сильная слабость, и голова кружится.

— Не болитъ ли у тебя что-нибудь, дорогая мама?

— Мн кажется, боль носится гд-то въ этой комнат, — сказала мистрисъ Гредграйндъ, — не знаю только наврное — гд.

Посл этого страннаго отвта она замолчала на нсколько минутъ. Луиза держала въ своихъ рукахъ ея руку: пульса уже не было слышно. Цлуя эту руку, она еще замтила въ ней тонкую дрожащую нить жизни.

— Ты рдко видишь сестру, — снова заговорила мистрисъ Гредграйндъ.— Она съ годами становится все больше и больше похожей на тебя. Взгляни на нее. Сесси, подведи ее сюда.

Дженъ подошла и подала сестр руку, другой рукой она крпко обнимала Сесси за шею. Луизу невольно поразилъ контрастъ этой холодной встрчи старшей сестры съ нжностью, которую двочка выказывала къ Сесси.

— Не правда ли, она вылитая ты, Луиза?

— Да, мама, только…

— Да, да, я всегда говорю то же, — подхватила мистрисъ Гредграйндъ съ неожиданнымъ оживленіемъ.— Кстати, я вспомнила… Я… мн надо съ тобой поговорить. Сесси, милочка, уйди отсюда, оставь насъ однхъ.

Луиза выпустила руку Дженъ.

Она подумала, что лицо ея сестры казалось счастливе и веселе, чмъ было когда-нибудь ея собственное лицо. Она замтила на этомъ лиц (не безъ горькаго чувства, даже здсь — въ комнат умирающей матери) какъ бы отблескъ нжности другого лица, которое было тутъ же, — кроткаго лица съ доврчивыми глазами, поблднвшаго отъ безсонныхъ ночей и казавшагося еще блднй отъ контраста съ роскошными черными волосами.

Когда Луиза осталась одна съ матерью, на лиц умирающей стало мало по малу проступать торжественное выраженіе покоя, точно она уже покончила со всми земными заботами и печалями и спокойно отдалась теченію какой-то громадной, уносящей ее рки. Луиза поднесла къ губамъ ея блдную, исхудалую руку и заговорила съ ней, стараясь вывести ее изъ забытья.

— Мама, ты хотла мн что то сказать?

— Что? Да, да, голубушка. Ты вдь знаешь, что отца теперь никогда нтъ дома. Мн надо ему объ этомъ написать.

— О чемъ, мама? Не тревожься такъ. О чемъ написать?

— Ты врно помнишь, моя дорогая, что стоило мн о чемъ-нибудь заговорить — и этому никогда не было конца, поэтому я разъ и навсегда ршила молчать.

— Я слушаю, мама.

Но ей удавалось схватить смыслъ слабыхъ, отрывистыхъ звуковъ, только наклонившись къ умирающей совсмъ близко и внимательно слдя за движеніемъ ея губъ.

— Ты и Твой братъ — вы много учились, зубрили всякія ологіи съ утра до ночи. Если есть еще какая-нибудь ологія, которая не была бы истрепана въ клочки въ этомъ дом, то я надюсь, что никогда о ней не услышу — вотъ все, что я могу сказать.

— Я слушаю и понимаю тебя, мама. Что же еще ты хотла сказать?

Луиза произнесла эти слова, чтобъ задержать немного потокъ, слишкомъ быстро уносившій ея мать.

— Но во всемъ этомъ есть что-то — только совсмъ не ологія — что твой отецъ упустилъ изъ вида или забылъ. Я не знаю, что это такое. Я часто объ этомъ думала, когда Сесси сидла возл меня. Но твой отецъ наврное вспомнитъ. Это меня безпокоитъ. Я хочу ему написать, чтобъ онъ, ради Бога, вспомнилъ, что это такое. Дай мн перо, дай мн перо.

Но она уже больше не шевелилась, только ея бдная голова продолжала еще двигаться изъ стороны въ сторону.

Ей представилось, что она держитъ перо, о которомъ просила и котораго ея ослабвшіе пальцы все равно не могли бы держать, и она принялась выводить что-то рукой на своихъ одялахъ. Скоро и эта рука сдлалась неподвижной, свтъ, который и всегда-то лишь слабо мерцалъ за этой китайской тнью женщины — угасъ, и мистрисъ Гредграйндъ, освободившись изъ мрака, гд человкъ влачитъ свое существованіе и мечется напрасно и безцльно, облеклась торжественной величавостью мудрецовъ и патріарховъ.

Глава X.
Лстница мистрисъ Спарзитъ.

Потрясенные нервы мистрисъ Спарзитъ никакъ не могли прійти въ порядокъ, поэтому эта достойная леди осталась на нсколько недль въ имнь мистера Баундерби, гд, несмотря на свои отшельническія привычки — результатъ никогда не покидавшаго ее похвальнаго сознанія ея измнившагося общественнаго положенія — она согласилась наконецъ расположиться и питаться чисто по-царски. Во все продолженіе этого неожиданнаго отдыха отъ своихъ занятій при банк, мистрисъ Спарзитъ оставалась врной взятой ею на себя роли и продолжала оплакивать мистера Баундерби въ глаза съ такимъ настойчивымъ участіемъ, какое рдко достается на долю одного человка, а за глаза — обзывать дуракомъ его портретъ съ величайшею горечью и презрніемъ.

Мистеръ Баундерби, забравъ въ свою упрямую голову, что мистрисъ Спарзитъ очень умна, такъ какъ отъ нея не ускользнуло всеобщее незаслуженное неуваженіе къ его особ (которое онъ теперь и самъ постоянно замчалъ, хотя не могъ съ точностью опредлить, въ чемъ оно выражалось), и зная, кром того, что Луиза едва ли бы согласилась на частыя посщенія этой леди, если бы его собственное величіе допускало какое-нибудь противорчіе, ршилъ, что онъ не такъ-то легко разстанется съ мистрисъ Спарзитъ.

Поэтому, когда нервы этой леди пришли въ равновсіе настолько, что она могла опять пробавляться въ уединеніи своими телячьими котлетками, онъ ей сказалъ за обдомъ, наканун ея отъзда:

— Знаете, сударыня, что я вамъ скажу: пока стоитъ такая хорошая погода, вы будете прізжать сюда по субботамъ и оставаться до понедльника.

На это мистрисъ Спарзитъ, хотя она и не исповдывала магометанской религіи, отвтила въ такомъ смысл, что слышать — значитъ повиноваться.

Мистрисъ Спарзитъ нё была поэтической натурой, тмъ не мене въ голов ея сложилась одна очень любопытная идея или, врне, фантастичнаяи аллегорія. Надо полагать, что постоянныя наблюденія надъ Луизой и ея загадочнымъ поведеніемъ, возбуждавшимъ до послдней степени любопытство мистрисъ Спарзитъ, изощрили воображеніе этой леди и подняли ее на высоту творчества. Она воздвигла мысленно гигантскую лстницу съ черной пучиной стыда и безчестія у ея подножія и видла, какъ Луиза изо дня въ день, съ часа на часъ опускается по этой лстниц все ниже и ниже.

Мистрисъ Спарзитъ теперь только и длала цлые дни, что созерцала эту лстницу и слдила, какъ Луиза спускается по ней то тише, то быстрй, то перескакивая по нсколько ступенекъ заразъ, то останавливаясь, но все-таки безповоротно спускается все ниже и ниже. Если бъ она хоть разъ отступила назадъ, мистрисъ Спарзитъ была бы способна заболть сплиномъ или умереть отъ огорченія.

Она спускалась безостановочно до самаго того дня и весь тотъ день, когда мистеръ Баундерби обратился къ мистрисъ Спарзитъ съ вышеупомянутымъ приглашеніемъ. Мистрисъ Спарзитъ была въ этотъ день въ прекрасномъ расположеніи духа и въ весьма сообщительномъ настроеніи.

— Кстати, сэръ, — сказала она, — могу я предложить вамъ маленькій вопросъ объ одномъ предмет, относительно котораго вы соблюдаете большую осторожность? Этотъ вопросъ — большая смлость съ моей стороны: ваша осторожность иметъ, конечно, полное основаніе, такъ какъ, я знаю, вы никогда не дйствуете безъ достаточнаго основанія. Не открыли ли вы чего-нибудь насчетъ участниковъ кражи?

— Нтъ, сударыня, нтъ. Еще ничего не открыто, да я этого и не ожидалъ такъ скоро въ виду существующихъ обстоятельствъ. Римъ выстроился не въ одинъ день, сударыня.

— Справедливое замчаніе, сэръ, — сказала мистрисъ Спарзитъ, качая головой.

— И не въ недлю, сударыня.

— Нтъ, конечно, нтъ, сэръ, — отвчала мистрисъ Спарзитъ съ легкой меланхоліей въ голос.

— Значитъ и я могу подождать, сударыня, разъ это необходимо. Ждали же Ромулъ и Ремъ, почему же не подождать и Іосіи Баундерби изъ Коктауна? А вдь ихъ дтство было счастливй моего: у нихъ вмсто кормилицы была хоть волчица. Меня, правда, тоже воспитала волчица — моя бабушка, только она кормила меня не молокомъ, а пинками. Въ этомъ отношеніи она была настоящая Ольдернейская корова.

— О, Боже мой!— мистрисъ Спарзитъ содрогнулась отъ ужаса и тяжко вздохнула.

— Нтъ, сударыня, — продолжалъ Баундерби, — мы еще ничего не открыли. Тмъ не мене дло въ надежныхъ рукахъ, и юный Томъ, который работаетъ теперь довольно усердно (это для него новость: онъ не былъ воспитанъ въ той школ, гд воспитался Іосія Баундерби), Томъ много помогаетъ полиціи въ розыскахъ. Я имъ постоянно твержу: поменьше шума, длайте видъ, какъ будто вы объ этомъ забыли. Дйствуйте подъ сурдинку, не подавайте признаковъ жизни, иначе они сплавятъ этого негодяя, такъ что не найти и концовъ. Притихните, умрите: мошенники мало-по-малу успокоятся, и тогда то мы ихъ сцапаемъ.

— Превосходная мысль, сэръ, — сказала мистрисъ Спарзитъ.— Все это такъ интересно. А та старуха, о которой вы тогда говорили, она…

— Старуха, о которой я говорилъ, — рзко перебилъ Баундерби (ибо этотъ предметъ не представлялъ особенно богатаго матеріала для хвастовства), — старуха еще не нашлась. Но ее найдутъ, непремнно найдутъ, негодяйку. А пока, сударыня, я такого мннія — если вы интересуетесь моимъ мнніемъ, — что чмъ меньше говорить, тмъ лучше.

Въ этотъ самый вечеръ мистрисъ Спарзитъ сидла въ своей комнат у окна, отдыхая отъ укладки вещей, созерцала свою гигантскую лстницу и видла, что Луиза все продолжаетъ спускаться.

Луиза сидла съ мистеромъ Гартхаузомъ въ саду, въ тнистой бесдк, и они о чемъ-то тихо разговаривали, онъ наклонился къ ней очень близко, такъ, что почти касался лицомъ ея волосъ. ‘Не спустилась ли совсмъ?’ подумала мистриссъ Спарзитъ, напрягая до послдней степени свои ястребиные глаза. Она сидла слишкомъ далеко и не только не могла слышать словъ, но даже не знала, говорятъ ли они громко или вполголоса, по ихъ позамъ она догадывалась, что разговоръ велся шепотомъ. Вотъ о чемъ они говорили:

— Вы хорошо помните этого человка, мистеръ Гартхаузъ?

— Очень хорошо.

— Его лицо, его манеры и что онъ говорилъ?

— Отлично помню. Онъ произвелъ на меня впечатлніе чего-то очень скучнаго, обыденнаго и пошлаго. Впрочемъ онъ тогда очень ловко воспользовался случаемъ и весьма краснорчиво распространился о своихъ добродтеляхъ, но увряю васъ, что я тогда же подумалъ: ‘Однако, братецъ, ты пересаливаешь’.

— Признаюсь, мн очень трудно поврить о немъ чему-нибудь дурному.

— Но, дорогая моя Луиза, — какъ говоритъ Томъ (Томъ, кстати сказать, никогда этого не говорилъ), — вдь вы не знаете о немъ и ничего хорошаго?

— Не знаю, это правда.

— Ни о немъ и ни о комъ изъ людей этого класса?

— Что же я могу о нихъ знать хорошее или дурное, когда и вообще-то я ихъ совсмъ не знаю?— отвчала она почти прежнимъ своимъ тономъ, какимъ уже давно перестала съ нимъ говорить.

— Дорогая моя Луиза, выслушайте же въ такомъ случа мнніе вашего преданнйшаго друга, который довольно хорошо изучилъ всевозможныя разновидности своихъ ближнихъ, въ томъ числ и этого превосходнаго сорта людей. Они прекрасные люди, готовъ съ этимъ согласиться — прекрасные, несмотря на кой-какія маленькія слабости, напримръ, слабость прикарманивать все, что плохо лежитъ. Этотъ человкъ уметъ говорить громкія фразы. Это всякій уметъ. Онъ проповдуетъ нравственность. Начиная съ палаты общинъ и кончая исправительнымъ домомъ, вс сплошь проповдуютъ нравственность, вс, кром нашей братіи — прожигателей жизни, и, право, мн сдается, что это длаетъ насъ все-таки мене снотворными и скучными. Вы достаточно слышали объ этомъ дл. Рабочій, которому мой многоуважаемый другъ мистеръ Баундерби указалъ его мсто (а мистеръ Баундерби, какъ мы съ вами хорошо знаемъ, не отличается деликатностью и, разумется, не позаботился позолотить свою пилюлю), этотъ рабочій выходитъ изъ вашего дома оскорбленный, обиженный, разсерженный, по дорог встрчается съ кмъ-то, кто предлагаетъ ему соучастіе въ этомъ дл, онъ соглашается и преспокойно кладетъ малую толику въ свой пустой карманъ, да вдобавокъ еще удовлетворяетъ своему чувству мести. Вотъ и все. И, откровенно говоря, этотъ Блэкпотъ былъ бы человкомъ слишкомъ выдающимся изъ общаго уровня смертныхъ, если бъ онъ не воспользовался такимъ удобнымъ случаемъ. А можетъ быть, онъ былъ даже зачинщикомъ кражи, если у него хватило на это ума.

— Мн просто совстно,— сказала Луиза посл минутнаго раздумья, — что я почти готова врить вашимъ словамъ. Если бъ вы знали, какую тяжесть снимаете вы съ моей души.

— Все это, конечно, только мои догадки, но он весьма правдоподобны. Мы много разъ говорили объ этомъ съ Томомъ (Томъ очень откровененъ со мной), и мы вполн сходимся во взглядахъ на этотъ счетъ… Не хотите ли немного пройтись?

Они вошли въ аллею, начинавшую темнть. Они шли подъ руку, и Луиза едва ли думала о томъ, что она спускается все ниже и ниже по лстниц мистрисъ Спарзитъ.

День и ночь мистрисъ Спарзитъ стояла на страж, наблюдая за своимъ фантастическимъ сооруженіемъ. Разъ Луиза будетъ внизу и исчезнетъ въ зіяющей бездн, лстница можетъ обрушиться, но до тхъ поръ она должна стоять во всей своей крас и неприкосновенности, чтобъ услаждать взоры мистрисъ Спарзитъ. И Луиза все тамъ, на этой фантастической лстниц, и съ каждымъ днемъ спускается все ниже, ниже и ниже.

Мистрисъ Спарзитъ видла, какъ мистеръ Гартхаузъ приходилъ и уходилъ, слышала о немъ со всхъ сторонъ, такъ же, какъ и онъ, она наблюдала перемну выраженій въ лиц Луизы, такъ же, какъ и онъ, изучила до тонкости, когда и почему затуманивалось это лицо, когда и почему оно прояснялось. Она была вся поглощена любопытствомъ и зорко, безжалостно слдила своими ястребиными глазами, какъ молодая женщина подвигалась все ближе и ближе къ подножію воображаемой лстницы, къ черной бездн, гд уже ничто не могло ее спасти.

При всемъ ея уваженіи къ мистеру Баундерби (котораго она никогда не смшивала съ его портретомъ), у мистрисъ Спарзитъ не было ни малйшаго намренія помшать Луиз спускаться. Она терпливо ожидала конца, какъ счастливаго завершенія самыхъ своихъ страстныхъ надеждъ, а въ ожиданіи не спускала глазъ со своей лстницы, да изрдка, ради развлеченія, потрясала своей правой митэнкой по адресу спускавшейся жертвы.

Глава XI.
Все ниже и ниже.

Луиза спускалась по фантастической лстниц быстро и безостановочно, какъ камень, брошенный въ воду и идущій ко дну.

Получивъ извстіе о смерти жены, мистеръ Гредграйндъ пріхалъ изъ Лондона и похоронилъ ее, какъ подобаетъ практичному человку, посл чего немедленно вернулся къ отечественной мусорной куч и принялся опять просвать мусоръ и пускать пыль въ глаза своимъ противникамъ, однимъ словомъ — вернулся опять къ своимъ парламентскимъ обязанностямъ.

А тмъ временемъ мистрисъ Спарзитъ продолжала свои наблюденія. Отдаленная отъ своей лстницы на всю длину желзной дороги между Коктауномъ и дачей мистера Баундерби, она тмъ не мене подстерегала каждое движеніе Луизы, какъ кошка подстерегаетъ свою добычу. Мужъ, братъ Луизы, мистеръ Гартхаузъ, письма, посылки, всякій одушевленный или неодушевленный предметъ, имвшій хоть какое-нибудь отношеніе къ ея лстниц, снабжалъ ее полезными свдніями. ‘Вотъ мы и на послдней ступеньк, голубушка’, говорила мистрисъ Спарзитъ, грозя своей митэнкой спускающейся юной фигур. ‘И что бы ты тамъ ни длала, твои уловки меня не проведутъ’.

Но было ли то искуснымъ отводомъ глазъ, или выходило безсознательно, являлось ли естественнымъ послдствіемъ природнаго характера Луизы или окружающихъ ее условій, только ея странная сдержанность сбивала съ толку проницательность мистрисъ Спарзитъ и тмъ сильне подстрекала ея любопытство. Бывали минуты, когда самъ мистеръ Гартхаузъ не былъ вполн увренъ, что понимаетъ Луизу. Бывали минуты, когда и онъ ничего не могъ прочесть на лиц, которое такъ долго изучалъ, — когда эта одинокая женщина становилась для него такой непроницаемой загадкой, какъ никакая другая женщина въ мір, будь она окружена хоть цлой толпой тлохранителей.

Между тмъ мистеръ Баундерби долженъ былъ ухать куда-то по длу на нсколько дней. Онъ сообщилъ мистрисъ Спарзитъ эту новость въ пятницу, въ одно изъ своихъ посщеній банка.

— Но вы все-таки подете завтра на дачу, сударыня, — прибавилъ онъ.— Вы подете, какъ всегда, какъ будто я и не узжалъ. Тамъ я, или нтъ — для васъ это не длаетъ разницы.

— Прошу васъ, сэръ, не говорите мн этого, — отвчала мистрисъ Спарзитъ тономъ упрека.— Ваше присутствіе длаетъ для меня огромную разницу, надюсь, что вы и сами это знаете.

— Ну такъ постарайтесь устроиться насколько можете пріятнй въ мое отсутствіе, сударыня, — сказалъ Баундерби, польщенный въ глубин души этимъ упрекомъ.

— Мистеръ Баундерби, ваша воля для меня законъ, — отвчала мистрисъ Спарзитъ, — иначе я, можетъ быть, отказалась бы исполнить ваше любезное требованіе, такъ какъ не вполн уврена, что миссъ Гредграйндъ раздляетъ ваше ко мн расположеніе. Но — ни слова больше, сэръ: я ду — разъ вы этого желаете.

— Надюсь, сударыня, — сказалъ мистеръ Баундерби, до невозможности тараща глаза, — надюсь, вы и не нуждаетесь больше ни въ чьемъ приглашеніи, коль скоро я приглашаю васъ къ себ въ домъ?

— Нтъ, разумется, нтъ, сэръ, — отвчала мистрисъ Спарзитъ.— Не будемъ объ этомъ больше говорить. Я бы желала только видть васъ опять такимъ веселымъ, какъ бывало прежде.

— Что вы хотите этимъ сказать, сударыня?— вспылилъ мистеръ Баундерби.

— Сэръ, въ вашемъ характер была прежде нкоторая, такъ сказать, эластичность, которую теперь вы, къ сожалнію, утратили. Будьте живе, сэръ.

Подъ вліяніемъ этого трудно выполнимаго совта, сопровождавшагося самымъ сострадательнымъ взглядомъ, мистеръ Баундерби только въ смущеніи почесалъ себ затылокъ. Зато потомъ онъ постарался сорвать свою досаду на своихъ подчиненныхъ и на всхъ маленькихъ людишкахъ съ которыми сталкивала его судьба въ этотъ день.

— Битцеръ,— сказала мистрисъ Спарзитъ въ тотъ же день посл обда, вскор посл того, какъ ея патронъ отправился въ путь, и банкъ былъ по обыкновенію запертъ.— Битцеръ, сходите къ мистеру Томасу, кланяйтесь ему отъ меня и спросите, не зайдетъ ли онъ ко мн скушать баранью котлету съ орховымъ соусомъ и выпить стаканъ элю.

Мистеръ Томасъ, всегда готовый принять приглашеніе этого рода, прислалъ очень любезный отвтъ и вслдъ затмъ явился и самъ собственной персоной.

— Мистеръ Томасъ, не соблазнитесь ли вы моимъ скромнымъ ужиномъ?

— Благодарствуйте, мистрисъ Спарзитъ, — отвчалъ оболтусъ и съ мрачнымъ видомъ принялся за ду.

— А что подлываетъ теперь мистеръ Гартхаузъ, мистеръ Томъ?— спросила мистрисъ Спарзитъ.

— Ничего особеннаго, кажется, здравствуетъ,— отвчалъ Томъ.

— Не знаете ли, гд онъ въ настоящую минуту?— спросила мистрисъ Спарзитъ легкимъ разговорнымъ тономъ, посылая мысленно оболтуса ко всмъ чертямъ за его несообщительность.

— Онъ охотится гд-то въ Іоркшир, — сказалъ Томъ.— Вчера онъ прислалъ Лу корзину дичи величиной съ церковную колокольню.

— Съ перваго взгляда видно,— замтила сладкимъ голосомъ мистрисъ Спарзитъ, — что мистеръ Гартхаузъ прекрасный стрлокъ.

— Превосходный, — пробурчалъ Томъ.

Томъ съ дтства имлъ дурную привычку не смотрть въ глаза людямъ, но съ нкотораго времени эта привычка настолько усилилась, что онъ почти совсмъ не поднималъ своихъ глазъ. Такимъ образомъ мистрисъ Спарзитъ могла теперь вволю наблюдать за оболтусомъ, если это только доставляло ей удовольствіе.

— Мистеръ Гартхаузъ большой мой любимецъ,— сказала мистрисъ Спарзитъ.— Впрочемъ онъ, кажется, общій любимецъ. Скоро ли мы его увидимъ опять, мистеръ Томасъ?

— Очень скоро, я жду его завтра, — отвчалъ оболтусъ.

— Вотъ такъ пріятная новость!— воскликнула въ восторг мистрисъ Спарзитъ.

— Мы условились, что я встрчу его на вокзал, а потомъ мы, вроятно, пообдаемъ вмст. Онъ не можетъ быть на дач на этой недл, онъ говоритъ, что долженъ куда-то хать. Но я нисколько не удивлюсь, если онъ застрянетъ здсь на все воскресенье и продетъ на дачу.

— Ахъ, кстати, — сказала мистрисъ Спарзитъ, — не забудете вы передать мое порученіе вашей сестр, мистеръ Томасъ?

— Гмъ, порученіе?.. Постараюсь не забыть, если только оно не будетъ слишкомъ длинно, — отвчалъ оболтусъ не особенно любезно.

— Нтъ, нтъ, передайте ей только мой почтительный поклонъ и скажите, что я не наскучу ей своимъ присутствіемъ на этой недл, у меня все еще разстроены нервы, и мн можетъ быть лучше провести недльку въ привычномъ для меня одиночеств.

— Ахъ, если только это, такъ особеннаго несчастія не случится, если я и забуду ваше порученіе: врядъ ли Лу вспомнитъ о васъ, если вы не прідете.

Заплативъ этой любезностью за баранью котлетку хозяйки, Томъ онмлъ до той минуты, пока не изсякла бутылка съ элемъ, тогда онъ сказалъ: ‘Теперь мн надо идти, мистрисъ Спарзитъ’, и ушелъ.

На слдующій день, въ субботу, мистрисъ Спарзитъ просидла весь день у окна, наблюдая прохожихъ, кліентовъ банка, почтальоновъ, уличную суматоху, размышляя о разныхъ разностяхъ, но ни на минуту не теряя изъ вида своей лстницы. Когда стало смеркаться, она надла шляпку и шаль и вышла на улицу.

Вроятно, у нея были свои причины кружить возл станціи, куда долженъ былъ прибыть одинъ путешественникъ изъ Іоркшира, и избирать своими наблюдатель:, пунктами мста за колоннами, темные углы и,, сна дамской комнаты, но достоврно одно: мистрисъ Спарзитъ не высовывала своего носа ни на платформу, ни въ общую залу.

Томъ былъ здсь, онъ слонялся по вокзалу въ ожиданіи позда. Поздъ пришелъ, но не привезъ мистера Гартхауза. Томъ подождалъ, пока толпа разсялась и суета улеглась, тогда онъ просмотрлъ расписаніе поздовъ, навелъ справки у носильщиковъ, лниво побродилъ по зал, вышелъ на улицу, посмотрлъ направо, налво, снялъ шляпу, опять надлъ, звнулъ, потянулся, однимъ словомъ — обнаружилъ вс признаки смертельной скуки человка, обреченнаго ждать слдующаго позда, то есть еще ровно часъ и сорокъ минутъ.

‘Это одна уловка, чтобъ отдлаться отъ Тома’, подумала мистрисъ Спарзитъ, покидая темную оконную нишу — свой послдній наблюдательный пункть. ‘Гартхаузъ теперь съ его сестрой’.

Эта мысль была вдохновеніемъ свыше, и мистрисъ Спарзитъ постаралась ею воспользоваться со всей быстротой, на какую только была способна Вокзалъ желзной дороги, которая вела на дачу, былъ на другомъ конц города. Времени оставалось мало, дорога была не изъ лучшихъ, но мистрисъ Спарзитъ съ такой стремительностью завладла пустымъ кэбомъ, такъ проворно вскочила въ него, расплатилась съ извозчикомъ, взяла билетъ и вскочила въ вагонъ, что пролетла по мостамъ надъ безчисленными шахтами, дйствующими и упраздненными, съ такой быстротой, какъ будто ее подхватило и унесло облако.

Всю дорогу передъ ея умственнымъ окомъ такъ же осязаемо носился образъ ея лстницы и той, которая спускалась по ней, какъ передъ ея черными классическими глазами мелькали телеграфныя проволоки, выдляясь на сромъ фон вечерняго неба, точно безконечныя линейки на колоссальномъ лист нотной бумаги. Она ни на минуту не теряла изъ вида ни лстницы, ни спускавшейся по ней жертвы, и когда поздъ пришелъ на станцію, Луиза была на послдней ступеньк, на самомъ краю бездны.

Пасмурная осенняя ночь, полуоткрывъ свои тусклые глаза, могла видть, какъ мистрисъ Спарзитъ выскользнула изъ вагона, спустилась по деревянной лсенк съ платформы на каменистую дорогу, перескла эту дорогу и исчезла въ густой еще листв кустовъ и деревьевъ зеленой аллеи. Дв-три запоздалыя птицы лниво щебетали въ своихъ гнздахъ, летучая мышь, шурша крыльями, тяжело шарахнулась въ сторону надъ ея головой, ея собственные шаги въ густой пыли, въ которой нога тонула, какъ въ бархат, глухо отдавались въ ея ушахъ, и это было все, что видла и слышала мистрисъ Спарзитъ до самаго того момента, когда она безшумно открыла садовую калитку.

Она осторожно подошла къ дому, прячась въ кустахъ, и обошла его кругомъ, заглядывая во вс окна. Большая часть изъ нихъ стояли настежь, какъ всегда въ такую теплую погоду, но въ комнатахъ еще не зажигали огня, и все было тихо. Мистрисъ Спарзитъ обжала весь садъ съ такимъ же успхомъ. Тогда она вспомнила про лсъ и направила туда свои осторожные шаги, не обращая вниманія на высокую траву и колючки, на червей, улитокъ, ящерицъ и прочую пресмыкающуюся тварь. Посылая впередъ въ вид развдчиковъ пронзительные взгляды своихъ черныхъ очей и свой орлиный носъ, мистрисъ Спарзитъ осторожно продиралась сквозь густой кустарникъ, до такой степени поглощенная своей цлью, что, будь этотъ лсъ лсомъ ехиднъ, она бы, кажется, и тогда подвигалась впередъ такъ же храбро.

Чу! Маленькіе птенчики могли бы выпасть изъ гнздъ, очарованные блескомъ глазъ мистрисъ Спарзитъ — до такой степени ярко загорлись въ темнот эти глаза, когда ихъ владлица остановилась, прислушиваясь.

Совсмъ близко раздавались голоса — ихъ голоса. Такъ и есть! Свиданіе, назначенное Тому, было уловкой: они здсь, сидятъ рядомъ на срубленномъ дерев.

Мистрисъ Спарзитъ нагнулась, осторожно пробираясь по мокрой трав, прошла въ такой поз нсколько шаговъ и стала за дерево, какъ Робинзонъ Крузо въ засад противъ дикарей. Она была теперь такъ близко отъ нихъ, что еще одинъ шагъ — и она бы достала до нихъ рукой. Нтъ никакого сомннія: Гартхаузъ пробрался сюда тайкомъ, не показываясь въ дом, онъ пріхалъ верхомъ, въ объздъ по сосднимъ полямъ, его лошадь была привязана въ нсколькихъ шагахъ, на лугу, по ту сторону изгороди.

— Голубка моя, что же мн было длать! Я зналъ что вы одна, и не могъ оставаться вдали отъ васъ.

‘Прячь, прячь свое лицо, сколько теб угодно, чтобъ казаться привлекательнй’, подумала мистрисъ Спарзитъ, ‘ршительно не понимаю, что хорошаго находятъ они въ твоемъ лиц, но ты и не подозрваешь, моя голубка, чьи глаза слдятъ за тобой’.

Что она прятала свое лицо, это была совершенная правда. Она просила его, приказывала ему уйти, но не оборачивалась къ нему и даже не поднимала головы. Но замчательная вещь — восхитительная леди, сидвшая въ засад, была просто поражена: никогда Луиза не казалась до такой степени спокойной, какъ въ эту минуту, ея руки лежали на колняхъ неподвижно, какъ у статуи, и голосъ не выдавалъ ни малйшаго испуга.

— Дорогое мое дитя, — говорилъ мистеръ Гартхаузъ (мистрисъ Спарзитъ съ восторгомъ увидла, что его рука обнимала ея станъ), — позвольте побыть съ вами еще хоть минутку!

— Только не здсь.

— Гд же, Луиза?

— Не здсь.

— Но у насъ такъ мало времени впереди, я пріхалъ издалека… вы нидите мою любовь, мое отчаяніе. Никогда ни съ однимъ рабомъ не поступали такъ жестоко, какъ вы поступаете со мной. Посл сладкой надежды, надежды, воскресившей меня къ жизни, этотъ холодный пріемъ… У меня сердце готово разорваться!

— Сколько разъ мн вамъ повторять, что я хочу остаться одна?

— Но намъ необходимо видться, дорогая Луиза. Гд мы встртимся?

Они разомъ вздрогнули. Мистрисъ Спарзитъ тоже вздрогнула, какъ виноватая: ей показалось, что въ кустахъ шпіонитъ еще кто-то другой. Но то былъ только шумъ дождя, начинавшаго падать крупными каплями.

— Хотите, я сяду на лошадь и немного погодя явлюсь въ домъ въ наивномъ убжденіи, что хозяинъ будетъ въ восторг отъ моего визита?

— Нтъ!

— Вс ваши жестокія приказанія будутъ исполнены буквально. Но знайте: я несчастнйшій человкъ въ мір. Оставаться равнодушнымъ ко всмъ женщинамъ только для того, чтобы пасть, наконецъ, къ ногамъ прелестнйшей, очаровательнйшей и самой жестокой изъ всхъ! Дорогая моя, я не въ силахъ ни уйти отъ васъ, ни пустить васъ одну, пока ваша власть надо мной такъ сильна!

Мистрисъ Спарзитъ видла, какъ онъ удерживалъ ее, обнимая, и слышала (она не проронила ни одного звука его голоса), какъ онъ говорилъ, что любитъ ее, что она — единственная цль его желаній, для которой онъ готовъ рисковать всмъ, даже жизнью. Самыя заманчивыя перспективы въ будущемъ, его успхи, его карьера — ничто въ сравненіи съ ея любовью. Все это иметъ для него значеніе лишь настолько, насколько можетъ помочь ихъ сближенію. Онъ съ радостью откажется отъ всего, онъ увезетъ ее отсюда, если она захочетъ, окружитъ ихъ любовь тайной, если она прикажетъ, съ радостью приметъ всякую ея волю, всякое ея желаніе — каковы бы они ни были. Ему все равно, какова будетъ его дальнйшая судьба, лишь бы она подарила свою любовь ему — человку, который сразу понялъ все ея одиночество, ея самопожертвованіе, — которому она съ перваго взгляда внушила такое восхищеніе, такое участіе, на какое онъ не считалъ себя даже способнымъ, — человку, добившемуся ея доврія и заслужившему его своею преданностью, своею любовью.

Все это говорилось торопливо, сбивчиво. Мистрисъ Спарзитъ слушала вся охваченная волненіемъ отъ своей удавшейся хитрости, въ страх быть открытой, среди усилившагося шума дождя и приближающейся грозы. Она слышала все, но слова долетали до нея, какъ въ туман, такъ что, когда Джемсъ Гартхаузъ, перепрыгнувъ, наконецъ, черезъ изгородь, слъ на лошадь и похалъ, достойная леди не была вполн уврена ни насчетъ мста, ни насчетъ часа назначеннаго влюбленными свиданія: она знала только, что свиданіе назначено въ эту ночь.

Но Луиза была еще здсь: стоило только ее прослдить, и тогда ошибки быть не могло.

‘О, моя голубка’, думала мистрисъ Спарзитъ, ‘ты и не подозрваешь, какая у тебя врная охрана!’

Мистрисъ Спарзитъ видла, какъ Луиза вышла изъ лсу и вошла въ домъ. Что было длать дальше? Дождь превратился въ настоящій потокъ. Блые чулки мистрисъ Спарзитъ сдлались пестрыми съ преобладающей зеленой окраской: въ башмаки набились колючки, на плать въ разныхъ мстахъ раскачивались гусеницы въ гамакахъ собственнаго издлія, со шляпы и съ римскаго носа ручьями бжала вода. Въ такомъ вид стояла мистрисъ Спарзитъ, прячась съ гущин частаго кустарника, и соображала на досуг, что ей длать дальше.

А! Луиза выходитъ изъ дома. Она успла только накинуть пальто. Бжитъ — къ любовнику. Она на послдней ступеньк лстницы… Она падаетъ въ бездну!

Не замчая ливня, Луиза идетъ быстрымъ, ршительнымъ шагомъ, выходитъ изъ аллеи и сворачиваетъ на тропинку. Мистрисъ Спарзитъ, стараясь держаться въ тни деревьевъ, крадется вслдъ за ней чуть не по пятамъ: она слишкомъ боится потерять ее изъ вида въ этой темнот.

Луиза остановилась и осторожно притворила за собой калитку сада, мистрисъ Спарзитъ тоже остановилась. Луиза двинулась дальше, — пошла и мистрисъ Спарзитъ. Луиза шла тою же дорогой, которой пришла мистрисъ Спарзитъ, оставивъ въ сторон аллею, она перескла каменистую дорогу и поднялась по деревянной лсенк на платформу воккала. Мистрисъ Спарзитъ знала, что скоро долженъ былъ пройти поздъ на Коктаунъ, значитъ въ Коктаун они съдутся.

Костюмъ мистрисъ Спарзитъ, мокрый и измятый, представлялъ такой плачевный видъ, что эта леди была почти неузнаваема, но все-таки она, не доходя до станціи, остановилась подъ стнкой, сняла свою шаль и накинула ее поверхъ шляпки. Переодтая такимъ образомъ, она могла, безъ опасенія быть узнанной, взойти на платформу и взять себ билетъ въ маленькой касс. Луиза сидла и ждала въ одномъ углу залы, мистрисъ Спарзитъ услась въ другомъ. Об прислушивались къ страшнымъ раскатамъ грома и къ шуму дождя, ручьями стекавшаго съ крыши и хлеставшаго въ окна вокзала. Два, три фонаря на платформ погасли отъ втра и дождя, и молнія блистала во всемъ своемъ великолпіи, отражаясь дрожащими зигзагами на мокрыхъ рельсахъ.

Но вотъ вся станція затряслась отъ грохота подходившаго позда. Дождь искръ, клубы пара, красный фонарь паровоза, рзкій свистокъ, суматоха, звонъ колокола, крикъ кондуктора, Луиза сидитъ въ вагон, мистрисъ Спарзитъ въ другомъ, и маленькая опуствшая станція теряется среди грозы и бури.

У мистрисъ Спарзитъ стучали зубы отъ пронизывавшихъ ее насквозь сырости и холода, но сердце ея прыгало отъ радости. Луиза лежала на дн пропасти, и благородной леди казалось, что теперь ей приходится сторожить только одинъ ея трупъ. Какъ же ей было не радоваться, когда посл, столькихъ усилій она достигла наконецъ этого торжества!

‘Она будетъ въ Коктаун гораздо раньше его, какъ бы быстро ни скакалъ его конь’, думала мистрисъ Спарзитъ. ‘Гд она будетъ его ждать? Куда они пойдутъ? Терпніе — въ свое время узнаемъ’.

Дождь лилъ, какъ изъ ведра, и когда поздъ прибылъ къ мсту своего назначенія, въ город былъ цлый потопъ. Водосточныя трубы и желоба полопались, канавы переполнились, и улицы затопило водой. Выйдя изъ вагона, мистрисъ Спарзитъ съ отчаяніемъ поглядла въ ту сторону, гд стояли извозчики и куда пассажиры хлынули безпорядочной толпой. ‘Она сядетъ въ кэбъ и удетъ прежде, чмъ я успю захватить себ другой’, подумала мистрисъ Спарзитъ. ‘Но пусть лучше меня раздавятъ въ этой давк, а ужъ я замчу номеръ кэба и подслушаю, какой адресъ она дастъ кучеру’.

Но мистрисъ Спарзитъ ошиблась въ разсчет: Луиза не взяла кэба, она уже ушла пшкомъ. Классическія очи сторожили ея вагонъ недостаточно бдительно. Черезъ нсколько минутъ, видя, что дверца не открывается, мистрисъ Спарзитъ прошлась мимо вагона раза два и наконецъ заглянула въ окошко: вагонъ былъ пустъ. Промокшей до костей, въ стоптанныхъ башмакахъ, пропитанныхъ водой и шлепающихъ на ногахъ при каждомъ ея шаг, съ потоками дождя на классической физіономіи, въ шляп измятой и сморщенной, какъ перезрлая фига, съ отпечаткомъ всхъ крючковъ, застежекъ и завязокъ своего костюма на аристократической спин, съ зеленоватой липкой плсенью, покрывавшей всю ея величественную фигуру, точно какой-нибудь старый заборъ, мистрисъ Спарзитъ, посл всхъ вынесенныхъ ею страданій, не оставалось ничего больше, какъ разразиться горькими слезами и воскликнуть: ‘Я прозвала ее!’

Глава XII.
Паденіе.

Отечественные мусорщики, позабавившись между собой нсколькими маленькими, но очень шумными стычками, разсялись въ разныя стороны, и мистеръ Гредграйндъ проводилъ дома свое вакаціонное время.

Онъ сидлъ у себя въ кабинет (въ той комнат, гд были похоронные статистическіе часы) и что-то доказывалъ на бумаг — вроятно, ту истину, что милосердый самарянинъ въ сущности былъ плохой экономистъ. Шумъ дождя ему не мшалъ, но все-таки отвлекалъ его вниманіе настолько, что онъ поднималъ иногда голову, какъ бы излагая свои аргументы стихіямъ. Когда громъ раскатывался съ особеннымъ трескомъ, онъ поглядывалъ въ сторону Коктауна, вспоминая высокія фабричныя трубы, куда легко могла ударить молнія.

Громъ гремлъ уже вдалек, но дождь еще лилъ потоками. Вдругъ дверь его комнаты отворилась. Мистеръ Гредграйндъ выглянулъ изъ-за лампы и, къ своему удивленію, увидлъ въ дверяхъ свою старшую дочь.

— Луиза!

— Отецъ, мн надо съ тобой поговорить.

— Что случилось? Какой у тебя странный видъ! Боже мой, неужели ты пришла пшкомъ въ эту бурю!— говорилъ мистеръ Гредграйндъ, удивляясь все больше и больше.

Она потрогала руками свое платье, какъ будто не знала до сихъ поръ, что оно мокро, откинула съ лица капюшонъ, сбросила пальто прямо на полъ и стояла передъ нимъ такая блдная, растрепанная, съ такимъ отчаяніемъ и вызовомъ въ глазахъ, что онъ испугался.

— Что случилось? Бога ради, Луиза, что случилось?

Она опустилась на стулъ рядомъ съ нимъ и положила свою холодную руку ему на плечо.

— Отецъ, ты воспитывалъ меня съ самой колыбели.

— Да, Луиза.

— Будь проклятъ тотъ часъ, когда я родилась на такую участь!

Онъ съ ужасомъ смотрлъ на нее, безсмысленно повторяя:

— Будь проклятъ тотъ часъ! Будь проклятъ тотъ часъ!

— Какъ ты могъ дать мн жизнь и лишить меня тхъ безцнныхъ сокровищъ, которыя возвышаютъ ее надъ состояніемъ сознательной смерти? Гд моя дтская вра? Гд мое сердце? Отецъ, отецъ, что ты сдлалъ съ тмъ садомъ, который могъ бы такъ роскошно цвсти? зачмъ ты превратилъ его въ эту пустыню?

Она ударила себя въ грудь обими руками.

— Если бъ онъ хоть когда-нибудь цвлъ здсь, въ моей душ, одного этого воспоминанія было бы довольно, чтобы спасти меня отъ пустоты, которая губитъ теперь всю мою жизнь. Я бы никогда теб этого не сказала, отецъ, но помнишь ты нашъ послдній разговоръ въ этой комнат?

Онъ былъ такъ пораженъ всмъ, что слышалъ, что едва собрался съ силами отвтить:

— Да, Луиза.

— То, что ты слышишь отъ меня теперь, ты бы услышалъ тогда, если бы хоть на минутку пришелъ мн на помощь. Я не хочу упрекать тебя, отецъ! Чего ты не развивалъ во мн, ты не могъ развивать и въ себ, но, Боже мой, если бъ ты это сдлалъ, если бы даже ты предоставилъ меня самой себ, насколько бы теперь я была лучше и счастливй!

Услышавъ эти слова — печальную награду за вс его заботы, мистеръ Гредграйндъ грустно поникъ головой и застоналъ.

— Отецъ, если бы ты зналъ въ послдній разъ, когда мы съ тобой были здсь вмст, если бы ты зналъ тогда, чего я страшилась, что я старалась въ себ побороть (вдь съ самаго дтства я только и длала, что боролась со всми естественными порывами моего сердца)… если бы ты зналъ, что въ моей душ еще жили чувства, привязанности, влеченія, слабости, просившіяся наружу, — чувства и слабости, такъ же не поддающіяся никакому человческому разсчету и такъ же мало доступныя его вычисленіямъ, какъ недоступно ему познаніе Творца, — если бъ ты зналъ все это, далъ ли бы ты мн въ мужья человка, котораго я теперь сознательно ненавижу?

Онъ отвчалъ.

— Нтъ, нтъ, бдное дитя мое.

— Обрекъ ли бы ты меня на это холодное, мертвящее воспитаніе, которое меня испортило и ожесточило? Лишилъ ли бы ты меня — не съ тмъ, чтобы обогатить кого-нибудь другого, а только затмъ, чтобъ этотъ міръ сталъ для меня еще пустынне и печальне — лишилъ ли бы ты меня духовной стороны моей жизни, моей дтской вры, единственнаго убжища отъ всей мелочности, отъ всего зла окружающей меня среды, той вры, которая научила бы меня быть снисходительнй, доврчивй къ людямъ, дала бы мн силы длать добро въ скромной сфер жизни, которая была отведена мн судьбой?

— Нтъ, нтъ! О, нтъ, Луиза!

— А между, тмъ, отецъ, если бъ я была слпой отъ рожденія, если бъ я только по осязанію знала вншній видъ всего окружающаго, дополняя эти скудныя свднія своимъ воображеніемъ, я была бы въ милліонъ разъ умне, счастливй, добрй и человчнй во всхъ отношеніяхъ, чмъ теперь съ моими зрячими глазами. Но выслушай, отецъ, что я еще пришла теб сказать.

Она встала, и онъ сдлалъ движеніе, чтобъ ее поддержать. Они стояли теперь совсмъ близко другъ къ другу: онъ обнималъ ее одной рукой, она положила руку ему на плечо и не отводила глазъ отъ его лица.

— Страдая вчной нравственной жаждой, ни на секунду не находившей себ удовлетворенія, съ горячими порываніями къ иному міру, гд правила, цифры, опредленія не царствуютъ непогршимыми богами, я росла въ страшной, постоянной, ежечасной борьб.

— Я не подозрвалъ, что ты такъ несчастна, дитя мое.

— А я это всегда понимала, отецъ. Эта борьба превратила моего ангела-хранителя въ демона моей жизни. Все, чему я училась, только сильне возбуждало во мн сомнніе, презрніе, недовріе и заставляло меня жалть о томъ, чему меня никогда не учили. Единственнымъ печальнымъ моимъ утшеніемъ была мысль, что жизнь человческая коротка и что въ ней нтъ ничего такого, изъ за чего бы стоило бороться.

— Такая мысль въ твои годы, Луиза!— простоналъ отецъ.

— Да, въ мои годы, — повторила она.— Вотъ какова я была, отецъ, — теперь я безъ страха, безъ всякой надежды открываю теб смертельныя раны моего сердца — когда ты предложилъ мн въ мужья мистера Баундерби. Я вышла за него. Ни ты, ни онъ не можете меня упрекнуть въ притворств: ни я, ни ты, ни онъ самъ, ни на минуту не сомнвались въ томъ, что я его никогда не любила и не люблю. Я согласилась за него выйти ради Тома, думая быть ему полезной. Я ухватилась за эту надежду, какъ утопающій хватается за соломинку: я слишкомъ скоро поняла, какъ призрачна была эта надежда. Я всегда, съ дтства, нжно любила Тома, можетъ быть потому, что научилась его жалть. Теперь дло не въ этомъ, не въ моей любви къ Тому, разв только одно: можетъ быть, это заставитъ тебя снисходительнй отнестись къ его заблужденіямъ.

Отецъ притянулъ ее еще ближе къ себ, она положила ему на плечо другую руку и все такъ же пристально смотрла на него.

— Когда я была уже замужемъ, и мн не было возврата, во мн поднялась прежняя борьба, все во мн возмущалось противъ этихъ узъ, борьба эта еще боле ожесточилась, благодаря полному несходству нашихъ характеровъ — несходству, которое не въ состояніи будутъ уничтожить никакія общія правила до тхъ поръ, пока анатомія не научится проникать своимъ скальпелемъ въ самыё сокровенные уголки человческаго сердца.

— Луиза!— сказалъ отецъ умоляющимъ тономъ: онъ вспомнилъ все, что произошло между ними тогда въ этой комнат.

— Я тебя ни въ чемъ не упрекаю, отецъ, я не жалуюсь. Я пришла сюда не для этого.

— Что я могу сдлать, дитя мое? Что я могу для тебя сдлать? Скажи, чего ты хочешь.

— Сейчасъ, отецъ… Тогда-то я случайно свела новое знакомство. Я познакомилась съ человкомъ, какого я еще никогда не видала, съ человкомъ свтскимъ, веселымъ, элегантнымъ, который выдавалъ себя за то, что онъ есть на самомъ дл, который во всеуслышаніе признавался въ своемъ полномъ презрніи ко всему, о чемъ я едва смла подумать. Съ перваго же дня нашего знакомства этотъ человкъ далъ мн почувствовать (я и теперь не знаю какъ, какими средствами онъ этого достигъ), что онъ видитъ меня насквозь, что онъ читаетъ вс мои мысли. Онъ не былъ хуже меня: мы очень близко подходили другъ къ другу. Меня только удивляло, какъ онъ, не интересующійся ничмъ на свт, могъ заинтересоваться мной.

— Тобой, Луиза?

Онъ выпустилъ бы ее изъ рукъ, если бъ не замтилъ во время, что силы ее оставляютъ и что въ ея неподвижныхъ, широко раскрытыхъ глазахъ сверкнулъ какой-то дикій огонь.

— Я не скажу, какимъ путемъ онъ добился моего доврія, да и не все ли равно? Довольно того, что онъ его добился. Все, что ты знаешь объ исторіи моего замужества, все скоро стало извстно и ему.

Лицо отца покрылось смертельной блдностью, и онъ еще крпче прижалъ къ себ свою дочь.

— Вотъ и все, отецъ. Я не обезчестила твоего имени, но если ты меня спросишь, любила ли я этого человка, люблю ли я его еще и теперь, я теб откровенно отвчу: не знаю, можетъ быть, и люблю.

Она сняла руки съ плечъ отца и крпко прижала ихъ къ своему сердцу. Было ли это ея прежнее лицо, когда-то такое холодное и непроницаемое, а теперь полное огня и горя? Выпрямившись во весь свой ростъ, она стояла гордая и ршительная: она ршилась сдлать послднее усиліе, чтобъ окончить начатое и дать исходъ чувствамъ, такъ долго рвавшимся наружу.

— Сегодня вечеромъ — мужа не было — онъ пришелъ ко мн и сказалъ, что любитъ меня. Онъ ждетъ меня въ эту минуту, у меня не было другого средства заставить его уйти. Не знаю, стыжусь ли я себя, огорчена ли я, не знаю, чувствую ли я себя униженной въ собственныхъ глазахъ. Знаю только, что теперь никакая ваша философія, никакія ваши лекціи меня не спасутъ Отецъ, ты самъ меня къ этому привелъ, спаси же меня, если можешь!

Онъ крпко прижалъ ее къ груди, какъ разъ во время, чтобы не дать ей упасть, но она пронзительно вскрикнула:

— Пусти меня, иначе я умру! Пусти!

Онъ осторожно выпустилъ ее изъ рукъ и увидлъ, какъ его гордость, торжество его воспитательной системы, его любимая дочь упала безчувственной массой къ его ногамъ.

Книга третья.— Уборка.

Глава I.
Что намъ нужно еще?

Луиза очнулась отъ своего оцпеннія въ постели, въ своей прежней комнат, и медленно открыла глаза. Въ первую минуту ей показалось, что все, что случилось съ того времени, когда она, просыпаясь, каждый день видла эту комнату со всей ея привычной обстановкой, было лишь смутнымъ сномъ, но мало-по-малу, по мр того, какъ окружающіе предметы ясне вырисовывались передъ ея глазами, прошлыя событія стали все боле и боле принимать въ ея мысляхъ форму дйствительности.

Она едва могла шевелить отъ боли своей отяжелвшей головой, глаза тоже болли, и она чувствовала сильную слабость во всемъ тл. Странная апатія до такой степени овладла ею, что она не сразу замтила присутствіе въ комнат своей маленькой сестры. Даже когда глаза ихъ встртились, и Дженъ подошла къ кровати, Луиза молча смотрла на нее нсколько минутъ и только, когда двочка робко взяла ея холодную руку, спросила:

— Когда меня перенесли сюда?

— Вчера вечеромъ, Луиза.

— Кто меня перенесъ?

— Должно быть, Сесси.

— Отчего ты такъ думаешь?

— Оттого, что сегодня утромъ я застала ее здсь. Она не разбудила меня сегодня, какъ длаетъ всегда, и я пошла ее отыскивать. Въ ея комнат ея не было, я стала искать ее по всему дому и наконецъ нашла здсь: она ухаживала за тобой, примачивала теб голову. Хочешь видть отца? Сесси велла сказать ему, когда ты проснешься.

— Какое у тебя милое веселое личико, Дженъ!— сказала Луиза, когда ея сестренка робко потянулась ее поцловать.

— Правда? Я рада, что ты это находишь. Это благодаря Сесси.

Рука Луизы, поднявшаяся было, чтобы обнять двочку, опустилась.

— Можешь сказать отцу, что я проснулась, если хочешь, — и когда двочка повернулась идти, она удержала ее за руку.— Это ты такъ славно убрала мою комнату?

— Нтъ, Луиза, она была уже убрана, когда я пришла. Это…

Луиза отвернулась къ стн, не дослушавъ.

Когда Дженъ ушла, она снова легла въ прежнюю позу и лежала, глядя на дверь, пока въ ней не показался мистеръ Гредграйндъ.

Онъ имлъ какой-то жалкій, усталый видъ, и рука его, обыкновенно такая твердая, дрожала въ рук дочери. Онъ слъ возл ея постели, сталъ нжно разспрашивать, какъ она себя чувствуетъ, и совтовалъ ей соблюдать полный покой посл вчерашняго волненія и риска простуды, которому она такъ неосторожно подвергла себя въ прошлую ночь. Его голосъ былъ мягокъ и нженъ и нисколько не походилъ на его обыкновенный диктаторскій тонъ, онъ говорилъ неувренно, точно подыскивая слова для своихъ мыслей.

— Дорогая моя, бдная двочка!…

Онъ остановился въ смущеніи.

— Мое несчастное дитя!..

Онъ опять умолкъ: казалось, онъ съ трудомъ выговаривалъ слова. Наконецъ онъ оправился и началъ опять.

— Безполезно говорить теб, Луиза, какъ я былъ огорченъ вчера, какъ я огорченъ и сегодня вчерашнимъ открытіемъ. Почва ускользаетъ изъ подъ моихъ ногъ. Единственная моя опора, въ прочности которой я никогда не сомнвался, да и теперь еще не хочу сомнваться, разомъ рухнула подо мной. Я оглушенъ тмъ, что узналъ отъ тебя. Во мн нтъ тни себялюбивой досады, но ударъ, поразившій меня, слишкомъ тяжелъ, слишкомъ тяжелъ!

Она не могла его утшить: вся ея жизнь была разбита въ дребезги о тотъ же самый утесъ.

— Безполезно говорить, Луиза, что если бы ты раньше открыла мн глаза, это было бы гораздо лучше и для твоего, и для моего спокойствія. Безполезно теперь объ этомъ и говорить: пріобрсти довріе дтей не входило въ мою систему, я и самъ это знаю. Я заране разсчиталъ, проврилъ мою… мою систему и старался строго ее примнять, я теперь долженъ нести вс послдствія моихъ ошибокъ. Объ одномъ прошу тебя, мое дорогое дитя, врь, что я дйствовалъ по своему крайнему разумнію и имлъ въ виду твое благо.

Онъ говорилъ горячо и, надо отдать ему справедливость, говорилъ искренно. Мряя все на свт на свой маленькій аршинъ, прикладывая ко всему существующему свой заржаввшій циркуль, онъ былъ вполн убжденъ, что создаетъ нчто великое. Онъ топтался на одномъ мст, попирая ногами цвты человческаго существованія, но длалъ это съ боле честными и цльными побужденіями, чмъ большинство крикуновъ его партіи.

— Я врю теб. Я знаю, что всегда была твоей любимицей, и ни на минуту не сомнваюсь, что ты хотлъ сдлать меня счастливой. Я никогда тебя не упрекала и никогда не упрекну.

Онъ взялъ ея протянутую руку и удержалъ въ своихъ.

— Родная моя, я просидлъ всю ночь за сто, ломъ, передумывая обо всемъ, чо ты мн говорила. Когда я подумаю о теб, о твоемъ характер, о томъ, что ты такъ долго отъ меня скрывала и что я узналъ такъ недавно, когда я подумаю о томъ страшномъ отчаяніи, которое вырвало у тебя наконецъ это признаніе, я не могу не видть, что я ошибался и не смю больше себ доврять.

Онъ могъ бы сказать еще больше, могъ бы признаться въ своемъ полномъ безсиліи, глядя въ это обращенное къ нему жалкое лицо. Онъ нжно дотронулся рукой до ея головы, какъ будто затмъ, чтобъ поправить падавшіе ей на лицо спутанные волосы. Эта простая ласка, простая для всякаго другого, была весьма многозначительна для мистера Гредграйнда, и дочь приняла ее, какъ слова раскаянія съ его стороны.

— Но если у меня есть основаніе не доврять себ въ прошломъ, Луиза, — продолжалъ мистеръ

Гредграйндъ, запинаясь (въ своей мучительной безпомощности онъ выговаривалъ слова съ видимымъ трудомъ), — то значитъ я не могу доврять себ больше ни въ настоящемъ, ни въ будущемъ. И я не довряю себ — не скрою отъ тебя. Не дальше какъ вчера еще я бы не сказалъ теб этого, но сегодня говорю прямо: я далекъ отъ увренности, что способенъ оправдать твое довріе, что сумю отвтить какъ слдуетъ на горячую мольбу, съ которой ты обратилась ко мн, что у меня есть врный инстинктъ — предполагая, что такой инстинктъ существуетъ — который научилъ бы меня, чмъ теб пособить, какъ помочь теб справиться съ твоимъ горемъ и выйти изъ твоего ужаснаго положенія, дитя мое.

Она лежала отвернувшись къ стн и закрывъ лицо рукой, такъ что отецъ не могъ его видть. Отчаяніе и гнвъ улеглись въ ея душ, и хоть теперь она смягчилась, у нея еще не было слезъ, а между тмъ отецъ — кто бы этому поврилъ — почти желалъ видть ее въ слезахъ.

— Есть люди, — продолжалъ онъ, все тмъ же нершительнымъ тономъ, — которые утверждаютъ, что человку въ жизни мало одной головы, что ему нужно и сердце. Я никогда этого не думалъ, но, какъ я ужъ говорилъ, теперь я не врю себ. Я всегда полагалъ, что человкъ можетъ прожить одной головой, — теперь я вижу, что тутъ могутъ быть исключенія. Имю ли я право утверждать противное посл того, что было вчера! Что если въ этой жизни-то сердца и заключается другая, высшая мудрость, которую я упустилъ изъ вида, но которая такъ же нужна человку, Луиза, какъ…

Его слова все еще звучали нершительно, какъ будто даже въ эту минуту онъ съ отвращеніемъ допускалъ такую догадку. Луиза не отвчала: она лежала отвернувшись, полуодтая, такая, какою онъ видлъ ее на полу вчера ночью.

— Луиза, съ нкотораго времени я рдко бываю дома (и его рука опять опустилась на ея голову) и хотя твоя сестра воспитывается по той же… систем (онъ выговорилъ это слово съ видимымъ отвращеніемъ), но у нея есть подруга, вліяніе которой началось съ ранняго ея дтства… Сознаюсь въ своемъ полномъ невдніи и смиренно спрашиваю тебя, дочь моя, не къ лучшему ли это для твоей сестры?

— Отецъ, — отвчала Луиза, продолжая лежать все такъ же неподвижно, — если въ ея дтской душ пробудилась гармонія, молчавшая въ моемъ сердц до той минуты, когда она разршилась диссонансомъ, пусть Дженъ возблагодаритъ за это Бога и идетъ своей дорогой, считая себя счастливой, что избгла моей участи.

— Дитя мое, дитя мое!— простоналъ онъ въ отчаяніи.— Видя тебя такою — я несчастнйшій человкъ въ мір! Что мн въ томъ, что ты меня не упрекаешь, когда самъ я такъ горько упрекаю себя…— Онъ нагнулся къ ней и заговорилъ шепотомъ: — Луиза, мн сдается, что въ этомъ дом, да и во мн самомъ уже началась какая-то перемна, и что этой перемной я обязанъ единственно любви и благодарности одного такого существа. Луиза, скажи: могло ли сдлать сердце то, чего бы никогда не достигнуть одному разуму. Думаешь ли ты, что это возможно?

Луиза молчала.

— Я не торжусь этой перемной, Луиза. Да и могу ли я чмъ-нибудь гордиться, видя тебя передъ собой, видя, въ какомъ ты положеніи, и зная, кому ты этимъ обязана? Но считаешь ли ты, что такая перемна возможна?

Онъ еще разъ взглянулъ на нее, убитую горемъ — и, не прибавивъ больше ни слова, вышелъ изъ комнаты. Какъ только онъ ушелъ, она услыхала легкіе шаги за дверью и догадалась — чьи эти шаги.

Она не подняла головы. При одной мысли о томъ, что Сесси увидитъ ее въ этомъ положеніи, при одномъ воспоминаніи о жалобномъ соболзнующемъ взгляд, когда-то ее такъ возмущавшемъ, глухой гнвъ загорался въ душ ея опаснымъ и нездоровымъ огнемъ. Всякая сила, когда она не иметъ исхода, производитъ разрушеніе. Воздухъ, благодтельный для земли, вода и тепло, оплодотворяющія ее, приносятъ ей гибель, когда рвутся на просторъ, лишенные выхода. Такъ было и съ Луизой: ея лучшія душевныя качества, такъ долго въ ней подавляемыя, перешли теперь въ мрачное ожесточеніе и заставили ее возмутиться противъ любящаго сердца друга.

Нжная рука обвилась вокругъ ея шеи: Луиза поняла, что Сесси считаетъ ее спящей. Эта рука помимо ея воли успокоила гнвъ въ ея душ: пускай же она ее обнимаетъ.

И любящая рука обнимала ее, пробуждая къ жизни дремавшія въ ней нжныя чувства и вызывая невольныя жгучія слезы на ея глаза. Любящее лицо коснулось ея лица, и она почувствовала на своей щек слезы — слезы, проливаемыя за нее.

Луиза сдлала видъ, что она только что проснулась, и сла въ кровати. Сесси отняла руку и спокойно стояла возл нея.

— Надюсь, я васъ не обезпокоила? Я пришла васъ спросить, не остаться ли мн съ вами?

— Зачмъ теб оставаться со мной? Ты нужна сестр, ты — все для нея.

— Не знаю,— отвчала Сесси, качая головой,— но я бы хотла быть чмъ-нибудь и для васъ, если могу.

— Чмъ же?— спросила Луиза почти грубо.

— Чмъ хотите, въ чемъ вы больше всего нуждаетесь. Я бы хотла быть вамъ полезной, насколько это въ моихъ силахъ. Позвольте мн попытаться, и вы увидите, что мн никогда не наскучитъ. Позволите?

— Это отецъ послалъ тебя ко мн?

— Нтъ, право, нтъ. Онъ мн только сказалъ, что я могу войти, а поутру онъ даже самъ выслалъ меня отсюда, то есть…

Она замолчала въ смущеніи.

— Я и сама думала, что мн лучше уйти: я не знала, какъ вы примете мое присутствіе.

— Разв ты замчала когда-нибудь, что я ненавижу тебя?

— Нтъ, нтъ, я всегда васъ такъ любила и всегда желала вамъ доказать мою любовь. Но вы немножко измнились ко мн — незадолго передъ тмъ, какъ ухали отъ насъ. Меня это ничуть не удивило. Вы такая ученая, а я круглая невжда… это было такъ естественно: у васъ съ вашимъ замужествомъ явились новыя знакомства, новые друзья и… не подумайте, что я жалуюсь или считаю себя обиженной — нисколько.

Сесси говорила торопясь и робя и вся вспыхнула, когда кончила говорить. Луиза поняла всю деликатность этой маленькой хитрости и невольно была ею тронута.

— Такъ какъ же позволите?— сказала Сесси, осмливаясь обнять склонившуюся къ ней гордую голову.

Луиза взяла обнимавшую ее руку и сказала:

— Знаешь ли ты, Сесси, кому ты это говоришь, знаешь ли ты, что я такое? Я такъ горда, такъ озлоблена, такъ ожесточена и несправедлива къ себ и къ другимъ, что все во мн — одинъ мракъ, гнвъ и ненависть. Разв это тебя не пугаетъ?

— Нтъ!

— Я такъ несчастна: все, что было во мн добраго и хорошаго, превратилось теперь въ такую пустыню, что если бъ я была круглой невждой, а не такой ученой, какъ ты воображаешь, я бы и тогда не нуждалась до такой степени въ изученіи простйшихъ истинъ, которыя ведутъ къ счастію, миру, душевному спокойствію, ко всему честному и хорошему, чего во мн нтъ. И это тебя не отталкиваетъ?

— Нтъ!

Въ невинности своей мужественной юной души, въ избытк страстной любви къ человку, любви — которой вся несправедливость Луизы не могла оттолкнуть, эта покинутая двочка сіяла яркой путеводной звздой въ душевномъ мрак другого существа.

Луиза выпустила изъ своихъ рукъ руку Сесси, которая сейчасъ же обвилась вокругъ ея шеи, стала на колни и, крпко прижавшись къ дочери скомороха, смотрла на нее почти съ благоговніемъ.

— Прости меня, пожалй меня, помоги мн! Сжалься надъ моимъ страшнымъ несчастіемъ и позволь мн склонить мою бдную голову къ твоему любящему сердцу!

— Прижмись ко мн вотъ такъ. Успокойся, моя дорогая!— отвтила Сесси.

Глава II.
Очень странная.

Мистеръ Джемсъ Гартхаузъ провелъ всю ночь и весь слдующій день въ такомъ волненіи, что большой свтъ, даже вооружившись самыми лучшими очками, съ трудомъ призналъ бы въ этомъ сумасшедшемъ молодомъ человк Джима, брата извстнаго юмориста, достопочтеннаго члена парламента. Положительно, мистеръ Джемсъ былъ сильно взволнованъ. Бывали даже моменты, когда онъ говорилъ съ такимъ жаромъ, что его рчь начинала очень походить на обыкновенную разговорную рчь всхъ смертныхъ. Онъ поминутно входилъ и выходилъ изъ своей комнаты, какъ человкъ, который не знаетъ, что ему длать, скакалъ, очертя голову, по дорогамъ, словомъ, скучалъ и томился въ настоящую, такъ что у него даже вылетло изъ головы то соображеніе, что порядочные люди даже скучать должны по извстнымъ правиламъ, предписаннымъ компетентными авторитетами въ дл моды.

Примчавшись, сломя голову, въ Коктаунъ въ страшную грозу, онъ не спалъ всю Ночь. Чуть не черезъ каждые полчаса онъ съ бшенствомъ звонилъ и принимался ругать являвшагося на его звонокъ слугу, обвиняя его и всхъ ихъ въ нерадивости, доказывая, что они наврное забыли передать письмо или порученіе на словахъ, которое онъ, мистеръ Гартхаузъ, долженъ былъ непремнно получить, и приказывая немедленно справиться, нтъ ли чего на его имя.

Занялась заря, наступило утро, день — ни письма, ни извстій нтъ, какъ нтъ. Тогда мистеръ Гартхаузъ отправился на дачу и узналъ, что мистеръ Баундерби еще не возвращался, а мистрисъ Баундерби въ город, куда неожиданно отправилась вчера вечеромъ. Никто въ дом даже не подозрвалъ объ ея отъзд, когда было получено приказаніе не ожидать ея скоро.

Мистеру Гартхаузу не оставалось ничего больше, какъ послдовать за нею въ городъ. Онъ отправился на ея городскую квартиру. Мистрисъ Баундерби тамъ не было. Онъ зашелъ въ банкъ. Мистеръ Баундерби не возвращался, мистрисъ Спарзитъ тоже не было. Какъ! И мистрисъ Спарзитъ нтъ дома? Должно быть, какому-нибудь несчастному пришлось очень круто, если ему понадобилось общество этого дракона.

— Честное слово, ничего не знаю, — сказалъ Томъ, у котораго были свои причины безпокоиться отсутствіемъ этой леди.— Она отправилась куда-то сегодня съ разсвтомъ. Удивительно таинственная особа. Я ее ненавижу, да и этого блобрысаго парня тоже, онъ вчно что-нибудь высматриваетъ своими мигающими глазками.

— Гд вы были вчера вечеромъ, Томъ?

— Гд я былъ? Это мн нравится!— воскликнулъ Томъ.— Ждалъ васъ, мистеръ Гартхаузъ, пока дождь лилъ, какъ изъ ведра. Гд я былъ? Вотъ это мило! Это я долженъ бы васъ спросить, гд были вы, сэръ!

— Я не могъ пріхать… меня задержали.

— Задержали!— проворчалъ Томъ.— Выходитъ, что обоихъ насъ задержали, меня по крайней мр до такой степени задержали, что я пропустилъ вс позда, кром товарнаго. Нечего сказать, веселая перспектива хать съ товарнымъ поздомъ по такой бур, да потомъ еще шлепать по грязи до самаго дома. Длать нечего, пришлось переночевать въ город.

— Гд?

— Какъ гд? Да на собственной кровати, у старика Баундерби.

— Видли вы сестру?

— Чортъ возьми, какъ я могъ ее видть, когда она была отъ меня въ пятнадцати миляхъ?— отвчалъ Томъ, выпучивъ глаза.

Проклиная въ душ ворчливые отвты молодого джентльмена, къ которому онъ питалъ такую нжную дружбу, мистеръ Гартхаузъ отдлался отъ него безъ дальнйшихъ церемоній, въ сотый разъ спрашивая себя, что все это могло значить? Одно было для него ясно: была ли Луиза въ город, или за городомъ, было ли его признаніе преждевременнымъ, несмотря на вс его старанія понять эту женщину, или она просто струсила въ послднюю минуту, или все было открыто, или наконецъ случилось что-нибудь непредвиднное — одно было ясно: онъ долженъ ждать и быть готовымъ храбро встртить все, что бы тамъ ни случилось. Онъ не могъ двинуться изъ гостиницы: вс знали, что онъ остановился здсь на все время своего пребыванія въ этой трущоб. Онъ былъ привязанъ къ этой гостиниц, какъ осужденный къ столбу. А все остальное — чортъ возьми! Будь, что будетъ.

‘Во всякомъ случа, предстоитъ ли мн вызовъ или свиданіе, упреки красавицы или импровизованная партія бокса съ моимъ другомъ Баундерби по ланкаширской мод — что весьма возможно при настоящемъ положеніи дла, — начнемъ съ того, что пообдаемъ’, сказалъ мистеръ Джемсъ Гартхаузъ. ‘Баундерби иметъ надо мной преимущество въ вс, и если между нами должно произойти объясненіе на англійскій ладъ, мн не мшаетъ приготовиться къ нему солиднымъ обдомъ’.

Онъ позвонилъ и, небрежно развалившись на диван, приказалъ:

— Обдъ къ шести часамъ, да не забудьте бифштекса.

Въ ожиданіи обда онъ старался убить время, какъ могъ. Сдлать это въ его положеніи было не особенно легко, и по мр того, какъ часы шли, не принося съ собой никакого объясненія, тревога его все росла.

Впрочемъ онъ принималъ весь казусъ настолько хладнокровно, насколько это возможно для человческой натуры при такихъ обстоятельствахъ и даже много разъ возвращался къ забавной мысли, что для него въ настоящее время было бы не дурно поупражняться въ бокс. ‘Что если дать здшнему лакею пять шиллинговъ и попробовать на немъ свою силу?’ размышлялъ онъ, звая, а немного погодя спрашивалъ себя: ‘Не нанять ли для пробы по часамъ какого-нибудь молодца пудовъ этакъ въ пятнадцать всомъ? Я думаю, мой другъ Баундерби вситъ не больше?’ Но вс эти шутки мало сокращали томительное посл-обда и нисколько не обманывали его тревожнаго ожиданія. Словомъ, я выражусь очень слабо, если скажу, что время тянулось для него томительно долго.

Еще передъ обдомъ мистеръ Гартхаузъ принялся прогуливаться по узорамъ ковра, безпрестанно выглядывая въ окошко, невольно прислушивался ко всякому шуму за дверьми, и его всего бросало въ жаръ, когда онъ слышалъ приближающіеся шаги. Но посл обда, когда день смнился сумерками, сумерки — ночью, а извстій все не было, онъ началъ испытывать, какъ выразился про себя: ‘вс пытки инквизиціи’. Тмъ не мене, оставаясь врнымъ тому принципу (единственному, какой у него былъ), что настоящая порядочность выражается беззаботностью и равнодушіемъ ко всему, онъ выбралъ именно самую критическую минуту своего настроенія, чтобъ потребовать себ свчей и газету.

Прошло около получаса, что мистеръ Гартхаузъ тщетно пытался углубиться въ чтеніе, когда въ дверяхъ показался слуга и доложилъ почтительнымъ и въ то же время таинственнымъ тономъ:

— Извините, сэръ, васъ спрашиваютъ.

Смутное воспоминаніе объ общей формул полицейскихъ агентовъ, когда они арестуютъ мошенниковъ, невольно промелькнуло въ голов мистера Гартхауза, и онъ накинулся на Лакея:

— Какого чорта вы хотите этимъ сказать? Кто меня спрашиваетъ?

— Извините, сэръ. Тамъ ждетъ какая-то молодая леди, сэръ.

— Гд тамъ?

— Въ коридор, сэръ.

— Чортъ бы тебя побралъ, дуракъ!— закричалъ мистеръ Гартхаузъ и со всхъ ногъ бросился въ коридоръ.

Тамъ стояла какая-то молодая особа, которой онъ никогда не видлъ раньше. Она была хорошенькая, одта очень скромно и держалась замчательно спокойно. Мистеръ Гартхаузъ пригласилъ ее въ свою комнату, подалъ ей стулъ и при свчахъ замтилъ, что она была еще лучше, чмъ показалась ему сначала. Она была очень молода, и ея дтское невинное личико было чрезвычайно симпатично. Она не казалась ни взволнованной, ни испуганной, ни смущенной, было видно, что она совершенно поглощена цлью своего посщенія и въ эту минуту совсмъ не думаетъ о себ.

— Я говорю съ мистеромъ Гартхаузомъ?— спросила она, когда они остались одни.

— Да, я Гартхаузъ.

И онъ добавилъ про себя: ‘Какіе однако у тебя милые, честные глазки и какой увренный голосокъ, несмотря на всю его нжность’.

— Если мн не совсмъ твердо извстно — откровенно сознаюсь въ этомъ, сэръ, — сказала Сесси,— къ чему вообще обязываетъ джентльмена его честь (густая краска залила все лицо мистера Гартхауза при такомъ вступленіи), — то надюсь, я во всякомъ случа могу положиться на вашу честь настолько, что вы сохраните въ тайн мое посщеніе и все, что я сейчасъ вамъ скажу. Я доврюсь вамъ, если вы мн общаете…

— На этотъ счетъ можете быть покойны, даю вамъ слово.

— Какъ видите, сэръ, я молода, одинока и пришла къ вамъ не подъ вліяніемъ чьего-либо совта, а по собственному побужденію, въ надежд, что мое посщеніе не останется безплоднымъ.

‘Видно, однако, что эта надежда не изъ слабыхъ’, подумалъ мистеръ Гартхаузъ, поймавъ ея мимолетный взглядъ. ‘Престранное начало. Интересно, куда оно насъ приведетъ’.

— Вроятно вы уже догадались, отъ кого я пришла, — сказала Сесси.

— Вотъ уже двадцать четыре часа, показавшіеся мн цлою вчностью, что я нахожусь въ величайшей тревог насчетъ одной леди. Надюсь, меня не обманываетъ надежда, что вы пришли именно отъ нея?

— Я видла ее съ часъ тому назадъ.

— Гд?

— У ея отца.

Лицо мистера Гартхауза вытянулось, несмотря на все его самообладаніе, недоумніе его возростало.

‘Теперь я уже окончательно ничего не понимаю’, подумалъ онъ.

— Вчера вечеромъ она пришла къ отцу страшно взволнованная и всю ночь провела въ безпамятств. Я живу у ея отца, я за ней ухаживала. Сэръ, можете быть вполн уврены, что вы ее больше не увидите.

Мистеръ Гартхаузъ глубоко перевелъ духъ. Если вамъ случалось когда-нибудь видть человка, который не знаетъ, что ему сказать, то мистеръ Гартхаузъ былъ теперь именно въ такомъ положеніи. Дтская искренность Сесси, ея наивность, прямота, полное самозабвеніе и спокойствіе, съ которыми она шла прямо къ цли, все это въ соединеніи съ его общаніемъ — общаніемъ, даннымъ на втеръ и котораго онъ теперь почти стыдился, давали всему разговору такой неожиданный оборотъ, что опытный свтскій джентльменъ чувствовалъ себя совсмъ обезоруженнымъ и не могъ найти ни одного слова въ свое оправданіе.

Наконецъ, онъ сказалъ:

— Такая ошеломляющая новость, высказанная съ такою увренностью такими хорошенькими губками, повергаетъ меня въ полное Отчаяніе. Осмлюсь спросить, поручила ли вамъ леди, о которой мы говоримъ, передать мн все это именно въ такихъ не оставляющихъ никакой надежды выраженіяхъ?

— Она ничего мн не поручала.

— Утопающій хватается за соломинку. Нисколько не сомнваясь ни въ вашей искренности, ни въ вашемъ благоразуміи, я все-таки позволяю себ сказать, что я все еще не теряю надежды: смю думать, что не все еще потеряно для меня.

— Для васъ нтъ ни малйшей надежды, сэръ. Первая цль моего посщенія — уврить васъ, что вы должны навсегда отказаться отъ надежды ее видть: для васъ она умерла со вчерашняго дня, съ тхъ поръ, какъ вернулась къ своему отцу.

— Отказаться отъ надежды?.. Но если я не могу или если я настолько упрямъ и настойчивъ, что не хочу отъ нея отказаться.

— Тмъ не мене надежды для васъ все-таки нтъ.

Джемсъ Гартхаузъ посмотрлъ на нее съ недоврчивой улыбкой, но эта улыбка пропала даромъ: Сесси была слишкомъ углублена въ свои мысли. Онъ закусилъ губы и помолчалъ, что-то соображая.

— Хорошо, — сказалъ онъ наконецъ, — если, на мое несчастье и несмотря на вс мои старанія заслужить благосклонность этой леди, я приду къ убжденію, что мои надежды напрасны, я, конечно, не буду преслдовать ее. Но вы, кажется, сказали, что вамъ не давали никакихъ порученій?

— Я пришла сюда и говорю съ вами единственно на основаніи моей любви къ ней и ея — ко мн. У меня нтъ на это никакихъ другихъ правъ, кром того, что я была съ ней все это время, съ тхъ поръ, какъ она вернулась, никакихъ другихъ правъ, кром ея доврія, кром того, что я близко знаю ея характеръ и ея замужнюю жизнь. Ахъ, мистеръ Гартхаузъ, вдь и вы, кажется, знали ихъ достаточно хорошо!

Онъ былъ тронутъ искренностью этого упрека, какъ ни пусто было то мсто, гд должно бы быть его сердце и гд горлъ бы небесный огонь, если бъ онъ не погасилъ его самъ въ своемъ легкомысліи.

— Я никогда не былъ человкомъ строгой нравственности, — сказалъ онъ, — и никогда не старался выдавать себя за такового. Напротивъ, я человкъ вполн безнравственный. Но если я причинилъ хоть малйшее огорченіе молодой леди, о которой идетъ рчь, если я имлъ несчастіе ее скомпрометировать, если я позволилъ себ высказать ей чувства не совсмъ совмстимыя съ… съ тмъ, что называется семейнымъ очагомъ, если я злоупотребилъ тмъ обстоятельствомъ, что ея отецъ — машина, братъ — оболтусъ, а мужъ — грубое животное, то — врьте мн — все это я сдлалъ безъ всякаго злого умысла. Я летлъ внизъ безъ оглядки съ такою дьявольской быстротой, что и не подозрвалъ, какъ великъ каталогъ моихъ преступленій, пока вы не заставили меня на него оглянуться. Теперь я вижу, что онъ разросся въ огромный, многотомный романъ.

Онъ говорилъ своимъ обыкновеннымъ безпечнымъ и легкомысленнымъ тономъ, но на этотъ разъ было ясно, что этотъ тонъ ничего больше, какъ сознательная уловка, которой онъ старается укрыть весьма неблаговидныя вещи. Онъ замолчалъ на минуту и затмъ продолжалъ уже спокойне, хотя и въ тон его, и въ манер все еще сквозили разочарованіе и досада, которыхъ онъ не могъ скрыть.

— Посл того, что вы мн сообщили, сообщили въ такой форм, которая не оставляетъ мн ни малйшаго сомннія (право, не знаю, согласился ли бы я выслушать все это изъ другихъ устъ), я считаю себя обязаннымъ сказать вамъ, такъ какъ вы пользуетесь довріемъ этой леди, что я поневол принужденъ покориться невозможности когда-либо увидться съ ней, хотя для меня это совсмъ неожиданный и очень тяжелый ударъ. Я одинъ виноватъ въ томъ, что дло зашло такъ далеко, но не могу не сказать… (Онъ былъ слишкомъ смущенъ, чтобы закончить свою рчь съ подобающимъ эфектомъ) не могу не сказать, что я никогда не питалъ розовой надежды сдлаться нравственнымъ, да и не врю въ существованіе такого баснословнаго феномена, какъ нравственный человкъ.

По лицу Сесси было видно, что она еще не кончила.

— Вы сказали, — заговорилъ онъ опять, когда она подняла на него глаза, — вы сказали, что это первая цль вашего посщенія. Изъ того я долженъ заключить, что еще есть и вторая?

— Да.

— Не будете ли такъ добры изложить ея сущность?

— Мистеръ Гартхаузъ, — отвчала Сесси, и несмотря на всю мягкость ея тона, въ немъ чувствовались настойчивость, окончательно сбившая его съ толку, и какая-то наивная увренность, что онъ, не колеблясь, исполнитъ ея требованіе — увренность, ставившая его въ весьма затруднительное положеніе.— Мистеръ Гартхаузъ, единственное, чмъ вы можете загладить сдланное вами зло, это — немедленно и навсегда оставить этотъ городъ. Я вполн убждена, что при настоящихъ обстоятельствахъ вы не можете сдлать ничего лучшаго. Это единственный выходъ, который вамъ теперь остается. Согласитесь, я требую немногаго, но хоть это немногое вы должны исполнить: иначе нельзя. Я не имю никакого права приказывать вамъ, кром того, которое вы уже знаете, все это я говорю вамъ лично отъ себя и все-таки требую, чтобы вы ухали сегодня съ общаніемъ никогда больше сюда не возвращаться.

Если бъ она постаралась подйствовать на него страхомъ или задть его самолюбіе, чтобъ врнй добиться успха, если бы ея слова не дышали такой простотой и чистосердечіемъ, если бъ въ ея тон прорвалось хоть малйшее сомнніе или нершительность, если бъ она, хотя бы съ самыми лучшими намреніями, прибгла къ скрытности или хитрости, если бъ она обнаружила хоть самый легкій страхъ передъ его насмшкой, отказомъ или возраженіями, онъ конечно не преминулъ бы воспользоваться всмъ этимъ въ своихъ интересахъ. Но теперь онъ совсмъ спасовалъ. Его изумленный, недоумвающій взглядъ ничуть не смутилъ доврчивой души Сесси, какъ не могъ бы онъ затмить лазури яснаго неба.

— Но понимаете ли вы, чего вы отъ меня требуете?— проговорилъ онъ растеряннымъ тономъ.— Вы, можетъ быть, не знаете, что я живу въ этомъ город, такъ сказать, въ качеств общественнаго дятеля. Очень смшная дятельность сама по себ, но я взялся за дло и долженъ довести его до конца: я общалъ дать себя четвертовать за него, если понадобится. Вс эти обстоятельства вамъ, вроятно, неизвстны, но тмъ не мене это фактъ.

Фактъ или нтъ, но Сесси не обратила на него ни малйшаго вниманія.

— И потомъ это вышло бы страшно нелпо, — продолжалъ мистеръ Гартхаузъ, расхаживая изъ угла въ уголъ: онъ видимо начиналъ колебаться.— Я разыграю преглупую роль, если теперь окажется, что я самъ же навязался этимъ господамъ только затмъ, чтобъ самымъ непостижимымъ образомъ обратиться въ бгство.

— Но это единственное, что вамъ остается, сэръ, — повторила Сесси.— Я въ этомъ твердо убждена, иначе я не пришла бы къ вамъ.

Онъ быстро взглянулъ на нее и снова зашагалъ по комнат.

— Честное слово, я не знаю, какъ мн быть. Все это до невозможности глупо!

Теперь насталъ его чередъ довриться Сесси.

— Если я и соглашусь исполнить такое смшное требованіе, — сказалъ онъ посл небольшого раздумья, останавливаясь и облокачиваясь на каминъ, — то только подъ условіемъ полнаго молчанія съ вашей стороны.

— Я доврилась вамъ, сэръ, значитъ, вы можете довриться мн, — отвчала Сесси.

Мистеръ Гартхаузъ, стоялъ у камина, и ему невольно пришелъ на память первый его разговоръ съ оболтусомъ здсь, въ этой самой комнат, но сегодня оболтусомъ оказался онъ самъ. Положительно, дла его сложились весьма неудачно.

— Я увренъ, что никто еще не бывалъ въ такомъ глупомъ положеніи,— сказалъ мистеръ Гартхаузъ. Онъ поглядлъ на коверъ, на потолокъ, улыбнулся, нахмурился и опять зашагалъ взадъ и впередъ.— Но я не вижу другого выхода. Будь, что будетъ, а будетъ, кажется, именно то, чего вы желаете. Мн придется сдаться… Словомъ, общаю вамъ исполнить ваше требованіе.

Сесси поднялась съ мста. Она нисколько не была удивлена результатомъ своего посщенія, но казалась счастливой, и ея личико сіяло отъ удовольствія.

— Вы мн позволите прибавить, — продолжалъ мистеръ Гартхаузъ, — что я сильно сомнваюсь, чтобъ какой-нибудь другой посланный или посланная могли бы добиться отъ меня такого же успха. Откровенно сознаюсь, что вы не только поставили меня въ смшное положеніе, но и разбили на всхъ пунктахъ. Не окажете ли вы мн по крайней мр милость сообщить имя моего врага и побдителя?

— Вы хотите знать мое имя?— спросила Сесси.

— Это единственное имя, которымъ я могу еще интересоваться сегодня.

— Сесси Джюпъ.

— Извините мое любопытство — вдь мы больше не увидимся: вы не родная той молодой леди?

— Нтъ, я бдная двушка, сирота, — отвчала Сесси.— Мой отецъ былъ клоунъ, онъ меня бросилъ, мистеръ Гредграйндъ взялъ меня къ себ, и съ тхъ поръ я живу у него въ дом.

Съ этими словами Сесси исчезла.

‘Только этого и не доставало для моего полнаго пораженія’, сказалъ мистеръ Джемсъ Гартхаузъ, простоявъ нсколько секундъ въ полнйшемъ столбняк и падая затмъ на диванъ съ видомъ покорности судьб. ‘Стыдъ и срамъ. Бдная двушка, дочь клоуна! По-дломъ теб, Джемсъ Гартхаузъ, изволь-ка теперь изображать великую пирамиду рухнувшихъ надеждъ’.

Тутъ ‘великой пирамид’ пришло въ голову, что ей было бы, пожалуй, полезно совершить путешествіе на Нилъ. Не откладывая дла въ дальній ящикъ, мистеръ Гартхаузъ вооружился перомъ и написалъ подобающими гіероглифами слдующее посланіе своему брату:

‘Милый Джекъ, съ Коктауномъ покончено. Я смертельно соскучился и отправляюсь къ верблюдамъ.

Любящій тебя Джимъ’.

Онъ позвонилъ.

— Пошлите моего человка.

— Онъ легъ спать, сэръ.

— Такъ разбудите его и скажите, чтобъ онъ уложилъ чемоданы.

Мистеръ Гартхаузъ написалъ еще дв записки: одну мистеру Баундерби (онъ извщалъ его о своемъ отъзд и прилагалъ адресъ, по которому его можно будетъ найти въ продолженіе двухъ слдующихъ недль), другую, такого же содержанія, мистеру Гредграйнду. И не успли еще чернила хорошенько просохнуть на конвертахъ этихъ посланій, какъ онъ уже оставилъ за собой высокія трубы Коктауна, и поздъ громыхая и сверкая, мчалъ его по темнымъ полямъ.

Поборники строгой нравственности могутъ, пожалуй, вообразить, что мистеръ Джемсъ Гартхаузъ извлекъ впослдствіи нсколько утшительныхъ размышленій изъ этого казуса, что онъ вспоминалъ о своемъ бгств изъ Коктауна, какъ объ одномъ изъ рдкихъ поступковъ въ своей жизни, который могъ загладить многіе недочеты, и который помогъ ему въ свое время выпутаться изъ очень скверной исторіи. Но въ дйствительности ничего подобнаго не было. Мистеръ Гартхаузъ вынесъ изъ своего приключенія одно лишь горькое сожалніе о своихъ несбывшихся надеждахъ, непріятное сознаніе смшного положенія, въ которое онъ себя поставилъ, и страхъ насмшекъ такихъ же повсъ, какъ и онъ самъ, въ случа, если бъ эта исторія дошла до ихъ свднія — вотъ и все. Онъ всегда стыдился этого — быть можетъ, самаго благороднаго — поступка въ своей жизни и ни за что бы не сознался въ немъ самому близкому другу.

Глава III.
Очень ршительная.

Несмотря на сильную простуду, превратившую въ хриплый шопотъ ея внушительный голосъ и заставившую ее чихать съ такимъ ожесточеніемъ, что ея величественной особ грозила опасность разсыпаться, неутомимая мистрисъ Спарзитъ поскакала за своимъ патрономъ и гналась за нимъ по пятамъ, пока не настигла его въ столиц. Разыскавъ его здсь въ гостиниц на улиц Сентъ Джемсъ, она предстала предъ нимъ во всемъ своемъ величіи и выпалила, какъ изъ пушки, своей оглушительной новостью. Выполнивъ съ безконечнымъ наслажденіемъ эту высокую миссію, достойная леди упала въ обморокъ въ объятія мистера Баундерби.

Первымъ движеніемъ мистера Баундерби было стряхнуть съ себя мистрисъ Спарзитъ и предоставить ей продлывать, какъ она найдетъ нужнымъ, вс перипетіи ея истерики на полу. Затмъ онъ прибгнулъ къ весьма дйствительнымъ средствамъ: дергалъ ее за пальцы, хлопалъ по ладонямъ, окатилъ ей голову водой и набилъ полный ротъ соли. Когда, благодаря этимъ нжнымъ заботамъ, она очнулась (на что не потребовалось особенно много времени), онъ безъ дальнйшихъ церемоній усадилъ ее на курьерскій поздъ и привезъ въ Коктаунъ скоре мертвую, чмъ живую.

Когда они добрались до цли своего путешествія, мистрисъ Спарзитъ представляла довольно интересное зрлище въ качеств классической развалины, но, со всякой другой точки зрнія, она понесла весьма значительный ущербъ, сильно умалявшій ея права на всеобщее восхищеніе. Равнодушный къ плачевному состоянію костюма и здоровья бдной леди, глухой, какъ скала, къ ея патетическому чиханью, мистеръ Баундерби, не медля ни минуты, запихалъ ее въ кэбъ и доставилъ въ Каменный Замокъ.

— Ну-съ, Томъ Гредграйндъ,— сказалъ Баундерби, влетая среди ночи въ комнату своего тестя, — вотъ эта леди… вы вдь знакомы съ мистрисъ Спарзитъ… сообщитъ вамъ кое-что, что васъ совершенно огорошитъ.

— Вы не получили моего письма!— восклицаетъ мистеръ Гредграйндъ, пораженный этимъ неожиданнымъ визитомъ.

— Какія тамъ письма, сэръ!— закричалъ мистеръ Баундерби.— Нашли время говорить о письмахъ съ Іосіей Баундерби изъ Коктауна въ теперешнемъ состояніи его духа.

— Баундерби, — началъ мистеръ Гредграйндъ въ примирительномъ тон, — я говорю объ очень важномъ письм по поводу Луизы.

— Томъ Гредграйндъ, — огрызнулся Баундерби, стуча ладонью по столу изо всхъ силъ, — а я говорю объ очень важномъ извстіи по поводу Луизы. Мистрисъ Спарзитъ, сударыня, пожалуйте сюда!

Несчастная леди длала тщетныя попытки говорить: у нея не было голоса. Неизвстно, какъ долго гримасничала бы она, указывая горестными жестами на свое воспаленное горло, если бъ мистеръ Баундерби, выведенный, наконецъ, изъ терпнія, не схватилъ ее за руку и не встряхнулъ, какъ какой нибудь куль.

— Если вы не можете говорить толкомъ, сударыня, такъ позвольте, я буду говорить за васъ. Вы выбрали, смю сказать, не совсмъ удачный моментъ для того, чтобы заставлять насъ выслушивать отъ леди, хотя бы и съ высокими связями, икоту, да перхоту, словно она подавилась! Томъ Гредграйндъ, мистрисъ Спарзитъ только что привелось случайно выслушать разговоръ между вашей дочерью и вашимъ драгоцннымъ другомъ, мистеромъ Джемсомъ Гартхаузомъ.

— Въ самомъ дл?— отозвался мистеръ Гредграйндъ.

— Ну да! И въ этомъ разговор…

— Безполезно его повторять, Баундерби, я его знаю.

— Знаете? Въ такомъ случа,— заоралъ Баундерби, выведенный изъ себя возмутительнымъ хладнокровіемъ своего тестя, — разъ вамъ уже извстно такъ много, не можете ли вы мн сообщить, гд находится ваша дочь въ настоящую минуту?

— Конечно могу. Она здсь.

— Здсь?

— Мой дорогой Баундерби, позвольте мн прежде всего попросить васъ въ нашихъ общихъ интересахъ быть не такимъ громогласнымъ. Луиза здсь. Посл своего разговора съ джентльменомъ, о которомъ мы говоримъ и котораго я познакомилъ съ вами, о чемъ теперь глубоко сожалю, Луиза сейчасъ же пріхала сюда подъ мое покровительство. Я самъ только что вернулся изъ Лондона, когда она явилась ко мн, въ эту самую комнату. Она пріхала въ Коктаунъ съ первымъ же поздомъ и прибжала ко мн въ страшную грозу въ состояніи, близкомъ къ помшательству. Незачмъ, я думаю, прибавлять, что съ тхъ поръ она не покидала этого дома. Поэтому прошу васъ, въ ея и въ вашемъ собственномъ интерес, постарайтесь отнестись къ длу спокойне.

Мистеръ Баундерби молча осмотрлся кругомъ, онъ смотрлъ во вс стороны, кром той, гд была мистрисъ Спарзитъ, и вдругъ, круто обернувшись къ племянниц леди Скаджерсъ, прокричалъ этой несчастной женщин:

— Ну-съ, сударыня! Что вы намъ скажете въ извиненіе вашей сумасшедшей скачки на скорыхъ поздахъ съ цлымъ коробомъ вздора и выдумокъ, вмсто багажа?

— Сэръ,— прохрипла мистрисъ Спарзитъ, — мои нервы такъ потрясены, и здоровье мое такъ надорвано на вашей служб, что въ настоящую минуту мн не остается другого утшенія, кром слезъ.

И она поспшила прибгнуть къ этому утшенію.

— Прекрасно, сударыня, — произнесъ мистеръ Баундерби, — но вотъ что я могу вамъ сказать: отнюдь не желая оскорблять васъ замчаніями, которыя были бы, можетъ быть, несовмстимы съ приличіями по отношенію къ дам изъ хорошей фамиліи, я все-таки нахожу, что кром слезъ у васъ есть еще и другое прибжище, а именно карета. Нашъ кэбъ ждетъ у подъзда, и вы мн позволите васъ проводить. Отправляйтесь-ка домой, поставьте ноги въ самую горячую воду, какую только въ состояніи терпть, ложитесь поскоре въ постель, да выпейте передъ сномъ стаканъ горячаго рома съ масломъ.

Съ этими словами мистеръ Баундерби вжливо подставилъ правый локоть и проводилъ до вышеупомянутой колымаги огорченную леди, которая, кстати сказать, жалобно чихала всю дорогу вплоть до самаго дома, самъ же вернулся назадъ.

— Послушайте, Томъ Гредграйндъ, я пришелъ, такъ какъ замтилъ по вашему лицу, что вы желаете со мной говорить. Но предупреждаю васъ заране, что я настроенъ не слишкомъ-то пріятно: вся эта исторія, говорю вамъ откровенно, мн не по вкусу, даже въ томъ вид, въ какомъ вы мн ее представили. Я вижу теперь, что ваша дочь не относилась ко мн съ тмъ уваженіемъ и покорностью, какихъ Іосія Баундерби изъ Коктауна въ прав ожидать отъ своей жены. Вы имете, конечно, свое мнніе на этотъ счетъ, я — свое. И если вы намрены сказать мн что-нибудь такое, что противорчитъ моему взгляду на этотъ предметъ, то лучше намъ и не начинать.

Мистеръ Гредграйндъ, какъ могъ видть читатель, старался вести бесду въ примирительномъ тон, и на этомъ основаніи мистеръ Баундерби выходилъ изъ себя: такова была одна изъ отличительныхъ чертъ его пріятнаго характера.

— Любезный другъ, — началъ было мистеръ Гредграйндъ…

— Постойте, — перебилъ его Баундерби.— Начнемъ съ того, что я совсмъ не желаю быть любезнымъ другомъ, для кого бы то ни было. Когда я становлюсь любезнымъ другомъ, я такъ и знаю, что меня хотятъ одурачить. Говорить это, конечно, не слишкомъ-то вжливо съ моей стороны, но вы меня знаете, и знаете, что я не отличаюсь вжливостью. Если вамъ нужна вжливость, вы знаете, куда за ней обратиться. У васъ есть друзья джентльмены, у которыхъ непочатый коробъ этого товара, а я имъ не торгую.

— Баундерби, — продолжалъ мягко мистеръ Гредграйндъ, — вс мы можемъ ошибаться…

— Только не вы, я полагаю?— перебилъ Баундерби.

— Я самъ недавно такъ думалъ. Но теперь я говорю: вс мы можемъ ошибаться, и я вамъ буду очень признателенъ за вашу деликатность, если вы избавите меня отъ вашихъ намековъ на Гартхауза. Общаю вамъ ни однимъ словомъ не обмолвиться въ нашемъ разговор насчетъ вашей съ нимъ дружбы и нашихъ поощреній его визитовъ, но прошу и васъ, съ своей стороны, не попрекать меня больше этимъ джентльменомъ.

— Да я даже не называлъ его имени!— сказалъ Баундерби.

— Ну, хорошо, хорошо!— отвчалъ мистеръ Гредграйндъ съ удивительнымъ терпніемъ и покорностью. Онъ задумался на минуту.— Баундерби, я начинаю сильно сомнваться, что мы когда-нибудь понимали Луизу.

— Что вы хотите сказать вашимъ мы?

— Ну, я, если хотите, — проговорилъ спокойно мистеръ Гредграйндъ въ отвтъ на этотъ грубый вопросъ.— Я сомнваюсь, что понималъ Луизу. Сомнваюсь, что я далъ ей подходящее воспитаніе.

— Въ добрый часъ! Наконецъ-то догадались, — отвчалъ Баундерби.— Въ этомъ я съ вами совершенно согласенъ. Такъ вы кончили-таки тмъ, что сдлали это интересное открытіе. Воспитаніе! Да знаете ли вы, что такое правильное воспитаніе? Воспитать ребенка, какъ слдуетъ, это значитъ — выгнать его на улицу, держать впроголодь и щедро награждать колотушками. Вотъ что я называю воспитаніемъ.

— Полагаю, что вашъ здравый смыслъ долженъ вамъ подсказать, что каковы бы ни были преимущества такой системы воспитанія, она во всякомъ случа непримнима къ двочкамъ, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ тономъ увщанія.

— Я этого вовсе не вижу, — отрзалъ упрямый Баундерби.

— Хорошо, — вздохнулъ мистеръ Гредграйндъ, — не будемъ спорить: у меня нтъ къ этому ни малйшей охоты. Я такъ огорченъ и несчастенъ, что мн хотлось бы только исправить сдланное мною зло, насколько это возможно. Надюсь, вы мн въ этомъ охотно поможете, Баундерби.

— Я все еще васъ не понимаю, — сказалъ Баундерби съ прежнимъ упорствомъ, — и потому ничего не могу вамъ общать.

— Мн сдается, дорогой Баундерби, — продолжалъ мистеръ Гредграйндъ все тмъ же покорнымъ, примирительнымъ тономъ, — что въ эти нсколько часовъ времени я лучше понялъ характеръ Луизы, чмъ во вс предыдущіе годы. Не могу похвастаться, чтобъ я самъ сдлалъ это открытіе: я имъ обязанъ весьма прискорбнымъ обстоятельствамъ. Мн кажется — вы, конечно, удивитесь, что я это говорю — мн кажется, что въ характер Луизы кроются нкоторыя качества, которыя… которыми я слишкомъ пренебрегалъ. Я… я хотлъ вамъ только сказать, что если вы будете такъ добры и согласитесь прійти мн на помощь, мы бы могли попробовать общими силами сдлать еще что возможно, мы бы предоставили Луизу на нкоторое время самой себ и попытались бы заботой и лаской пробудить въ ней лучшія стороны ея натуры. Такъ было бы лучше для нашего общаго благополучія. Луиза, вы знаете, всегда была моей любимицей, — прибавилъ мистеръ Гредграйндъ, прикрывъ глаза ладонью.

При этихъ словахъ вспыльчивый Баундерби весь побагровлъ и такъ раздулся, что можно было опасаться удара, у него даже уши совсмъ посинли. Однако онъ сдержался.

— Вы хотите, чтобъ она осталась на время у васъ?— сказалъ онъ.

— Да, я хотлъ просить васъ, дорогой Баундерби, чтобы вы разршили Луиз погостить у меня. Она будетъ здсь на попеченіи Сесси — вы ее знаете: Сесилія Джюпъ, он очень дружны.

— Изъ всего этого я заключаю, Томъ Гредграйндъ, — сказалъ Баундерби, вставая и засовывая руки въ карманы, — что вы того мннія, будто Лу Баундерби и я несовсмъ подходимъ другъ къ другу?

— Боюсь, что Луиз больше всего не подходитъ то положеніе, въ которое я ее поставилъ, — было печальнымъ отвтомъ отца.

— Послушайте, Томъ Гредграйндъ, — сказалъ Баундерби, красный какъ ракъ и дико уставившись на своего тестя. Онъ стоялъ теперь разставивъ ноги, еще глубже засунувъ руки въ карманы, и голова его больше, чмъ когда-нибудь, напоминала жиденькую полянку, взъерошенную ураганомъ.— Вы сказали свое, теперь мой чередъ. Я коктаунскій гражданинъ Іосія Баундерби, я знаю каждый кирпичъ въ этомъ город, его фабрики, его трубы, его дымъ, его рабочія руки, все это я знаю, какъ свои пять пальцевъ, все это видимо, осязаемо, все это существуетъ въ дйствительности. Но когда со мною начинаютъ говорить о какихъ-то воображаемыхъ качествахъ характера и тому подобныхъ нжностяхъ, я не могу не сказать моему собесднику, кто бы онъ ни былъ, что я вижу во всемъ этомъ ничего больше, какъ черепаховый супъ, дичь, золотую ложку и карету шестерней. Вотъ чего хочетъ ваша дочь. И если вы того мннія, что вс ея желанія должны быть исполнены, то совтую вамъ позаботиться объ этомъ самому, такъ какъ — заране васъ предупреждаю, Томъ Гредграйндъ — я не намренъ ихъ исполнять.

— Баундерби, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ,— я надялся, что посл высказанной мною просьбы, вы заговорите въ другомъ тон.

— Постойте, отрзалъ Баундерби, — надюсь, вы вволю наговорились? Я все выслушалъ, потрудитесь теперь выслушать и меня. Довольно того, что вы сдлались непослдовательны, не будьте же по крайней мр несправедливы, ибо какъ ни горько мн видть Тома Гредграйнда въ его теперешнемъ положеніи, мн будетъ вдвое горше узнать, что онъ палъ еще ниже. Итакъ, между мной и вашей дочерью существуетъ какое-то несходство или несогласіе, какъ вы дали мн понять. На это я вамъ скажу, что несогласіе — и не маленькое — дйствительно существуетъ, и происходитъ оно оттого, насколько я понимаю, что ваша дочь не цнитъ какъ должно своего мужа, не цнитъ чести быть женой такого человка, какъ я. Надюсь, я выражаюсь достаточно ясно.

— Баундерби, но вдь въ томъ, что вы говорите, нтъ смысла, — попробовалъ возразить мистеръ Гредграйндъ.

— Неужто?— пробурчалъ Баундерби.— Очень радъ отъ васъ это слышать: разъ Томъ Гредграйндъ, въ его теперешнемъ просвтленномъ настроеніи, утверждаетъ, что я говорю безсмыслицу, это можетъ служить мн лучшимъ ручательствомъ, что мои слова въ высшей степени разумны. Вы мн позволите продолжать? Вы знаете мое происхожденіе, знаете, что я много лтъ кряду не нуждался въ слуг, который бы снималъ мн сапоги, по той простой причин, что у меня и сапогъ-то не было. Ну-съ, и несмотря на все это (можете врить или нтъ — это какъ вамъ будетъ угодно), несмотря на все это есть дамы… природныя аристократки… дамы, принадлежащія къ прекраснымъ фамиліямъ, сэръ!.. которыя готовы цловать слды моихъ ногъ.

Онъ, какъ ракетой, пустилъ этой фразой прямо въ голову тестю.

— А ваша дочь — вы и сами это знаете — никогда не была природной аристократкой, — продолжалъ Баундерби.— Я ни мало не забочусь обо всхъ этихъ глупостяхъ, но тмъ не мене это фактъ, который вы не въ силахъ измнить, Томъ Гредграйндъ. Какъ вы думаете, зачмъ я все это вамъ говорю?

— Во всякомъ случа не затмъ, чтобы меня пощадить, — проговорилъ вполголоса мистеръ Гредграйндъ.

— Выслушайте меня до конца,— сказалъ Баундерби, — и не прерывайте, пока не придетъ вашъ чередъ говорить. Я сказалъ вамъ все это потому, что дамы съ высокими связями изумлялись, видя, какъ обращается со мной ваша дочь, — изумлялись ея безчувственности и тому, какъ я все это терплю. Да я и самъ теперь удивляюсь, какъ я могъ допускать это такъ долго, и больше не намренъ этого терпть.

— Баундерби, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ, вставая, — мн кажется, что чмъ скоре мы кончимъ этотъ разговоръ, тмъ будетъ лучше.

— Напротивъ, Томъ Гредграйндъ, я нахожу, что чмъ подробне мы обсудимъ этотъ вопросъ, тмъ будетъ лучше. По крайней мр, — оговорился онъ, немного подумавъ, — по крайней мр обсудимъ настолько, чтобъ я усплъ высказать все, что собираюсь сказать. А затмъ мы можемъ покончить, когда вы пожелаете. Я предложу вамъ одинъ вопросъ, который можетъ очень упростить все дло. Что хотли вы сказать давеча своимъ предложеніемъ?

— Какимъ предложеніемъ, Баундерби?

— Ну, да вашимъ предложеніемъ, чтобы Луиза оставалась у васъ, — докончилъ Баундерби, покачивая своей всклокоченной головой.

— Я хотлъ только сказать, что надюсь на вашу доброту и на то, что вы охотно разршите Луиз немного успокоиться и поразмыслить на свобод, такъ какъ это было-бы весьма желательно для всхъ насъ.

— То есть дать ей время одуматься и позабыть о несходств нашихъ характеровъ?— сказалъ Браундерби.

— Можете, если хотите, поставить вопросъ въ этой форм.

— Что внушило вамъ эту мысль?— спросилъ Баундерби.

— Я уже вамъ говорилъ, что мы съ вами не поняли Луизу. Неужели же я требую отъ васъ слишкомъ много? Вы такъ много старше Луизы — неужели вы не захотите ей помочь? Вы приняли на себя большую отвтственность, женившись на ней, вы взяли ее на горе и радость и…

Мистеру Баундерби было не очень-то пріятно выслушать буквально т же самыя слова, которыми онъ самъ когда-то увщевалъ Стефена Блэкпуля, и онъ съ досадой перебилъ мистера Гредграйнда.

— Я не намренъ выслушивать ваши наставленія. Я и самъ знаю, для чего я ее бралъ. Это не ваше дло и нисколько васъ не касается.

— Я хотлъ только замтить вамъ, Баундерби, что человку свойственно ошибаться, и вамъ такъ же, какъ и всякому другому, и что небольшая уступка съ вашей стороны, въ виду отвтственности, которую вы на себя приняли, была бы нетолько добрымъ дломъ, но и доказала бы, можетъ быть, что вы понимаете свой долгъ въ отношеніи своей жены.

— Я этого вовсе не думаю, — проворчалъ Баундерби, — и намренъ покончить все это дло, какъ самъ знаю. Я не хочу съ вами ссориться, Томъ Гредграйндъ. Говоря откровенно, я считалъ бы унизительнымъ для своей репутаціи ссориться изъ-за такихъ пустяковъ. Этотъ джентльменъ, вашъ другъ, чортъ бы его побралъ, можетъ проваливать куда ему заблагоразсудится. Если онъ еще разъ встртится на моей дорог, я ему выскажу все, что я о немъ думаю, въ противномъ случа я ему ничего не скажу — не стоитъ труда. Что же касается вашей дочери, мистрисъ Луизы Баундерби (лучше бы было ей оставаться Луизой Гредграйндъ), то можете ей передать, что, если она не вернется домой завтра къ двнадцати часамъ дня, я пойму это въ томъ смысл, что она предпочитаетъ жить въ другомъ мст, пришлю ей ея пожитки, — и на будущее время вы можете уже сами заботиться о ней. А вотъ вамъ и мое объясненіе этому несходству характеровъ, которое заставило меня наконецъ поставить мой ультиматумъ. Я — Іосія Баундерби изъ Коктауна былъ воспитанъ такъ-то и такъ-то, моя жена, дочь Тома Гредграйнда получила воспитаніе совершенно противоположное моему, и мы не могли идти въ одной упряжк. Надюсь, всмъ здсь достаточно извстно, что я человкъ необыкновенный, итакъ каждому безъ словъ будетъ ясно, что мн была нужна не совсмъ обыкновенная жена, для того чтобы удовлетворять всмъ моимъ требованіямъ.

— Баундерби, подумайте хорошенько, прежде чмъ выскажете свое окончательное ршеніе, — настаивалъ мистеръ Гредграйндъ.

— Я всегда скоръ на ршенія, — отвтилъ Баундерби, напяливая свою шляпу, — и всякое свое ршеніе немедленно привожу въ исполненіе. Разв вы еще мало знаете Іосію Баундерби изъ Коктауна. Меня просто удивляетъ такой совтъ отъ васъ, Томъ Гредграйндъ, если меня еще можетъ въ васъ что-нибудь удивить посл того, какъ вы ударились въ эти сентиментальныя бредни. Я вамъ сказалъ свое ршеніе, больше намъ не о чемъ говорить. Прощайте.

Мистеръ Баундерби отправился домой на свою городскую квартиру и легъ спать. На слдующій день въ пять минутъ перваго онъ отдалъ приказаніе старательно уложить вс вещи мистрисъ Баундерби и отвезти ихъ къ Тому Гредграйнду, затмъ послалъ въ газеты объявленіе о продаж своего дачнаго дома ‘по сходной цн’ и зажилъ опять своей прежней холостой жизнью.

Глава IV.
Пропалъ.

Дло о краж въ банк не было забыто, но, начиная съ вышеописаннаго дня, оно заняло собою все вниманіе главы этого учрежденія. Желая доказать, что онъ не напрасно хвалился своею ршительностью и неутомимою дятельностью, мистеръ Баундерби, въ качеств человка необыкновеннаго, пробившаго себ дорогу собственными силами, въ качеств восьмого чуда въ коммерческомъ мір, боле замчательнаго, чмъ сама Венера, которая вышла толь ко изъ пны морской, тогда какъ онъ умудрился выйти изъ уличной грязи, — мистеръ Баундерби изъ кожи лзъ, стараясь убдить весь свтъ, что домашнія непріятности не имютъ никакого вліянія на его рвеніе къ дламъ. На этомъ основаніи первыя нсколько недль своего возврата къ холостой жизни онъ суетился и кричалъ даже больше обыкновеннаго и поднималъ такую суматоху по поводу розысковъ о краж, что полицейскіе агенты, которымъ было поручено это дло, начинали втайн желать, чтобъ оно никогда не возникало.

Къ тому же они съ самаго начала сдлали ошибку и теперь потеряли всякій слдъ. Правда, когда кража обнаружилась, они держали себя очень ловко и вели слдствіе втихомолку, такъ что вс начинали уже думать, что дло совсмъ оставлено за неимніемъ уликъ. Но, несмотря на эту хитрость, новаго ничего не узнали. Виновные, кто бы они ни были, не сдлали ни одного промаха, ничмъ не выдали себя. Но еще удивительне было то, что о Стефен Блэкпул не было ни слуху, ни духу: онъ какъ въ воду канулъ. Кром того, таинственная старуха оставалась попрежнему загадкой для всхъ.

Въ такомъ безнадежномъ, повидимому, положеніи было дло, когда мистеръ Баундерби, выведенный изъ терпнія, ршился на слдующій смлый шагъ. Онъ веллъ отпечатать объявленіе, предлагавшее двадцать фунтовъ вознагражденія тому, кто задержитъ или поможетъ арестовать Стефена Блэкпуля, подозрваемаго въ соучастіи по длу о краж, совершенной въ Коктаунскомъ банк въ ночь на такое-то число. Въ этомъ объявленіи онъ подробно описалъ вс примты поименованнаго Стефена Блэкпуля, его костюмъ, лицо, приблизительный ростъ и манеры, объяснялъ, при какихъ обстоятельствахъ рабочій покинулъ городъ, и указывалъ направленіе, куда онъ ушелъ. Все это было отпечатано большими черными буквами на огромныхъ листахъ и, по приказанію мистера Баундерби, расклеено ночью на всхъ углахъ, въ разсчет поразить изумленіемъ коктаунскихъ гражданъ.

Въ этотъ день фабричные колокола должны были звонить во всю мочь, чтобы напомнить о себ кучкамъ рабочихъ, которые съ разсвта толпились вокругъ объявленій, перечитывая ихъ съ жаднымъ любопытствомъ. Самыми любопытными при этомъ оказывались неграмотные, прислушиваясь къ услужливому голосу, читавшему объявленіе вслухъ (такіе обязательные люди всегда найдутся въ толп), они созерцали таинственныя буквы со смшаннымъ чувствомъ благоговнія и страха, которые были бы смшны, если бы народное невжество не было всегда и во всемъ зрлищемъ грознымъ и зловщимъ.

Сколько людей въ этотъ день подъ жужжаніе веретенъ, стукъ и грохотъ колесъ и станковъ безъ устали думало объ этомъ объявленіи, рисуя въ своемъ воображеніи чуть не каждую его букву, а когда вечеромъ рабочіе снова высыпали на улицы, толпы звакъ передъ объявленіями были нисколько не рже, чмъ утромъ.

Делегатъ Слэкбриджъ въ тотъ же вечеръ созвалъ свою аудиторію. Онъ добылъ въ типографіи и принесъ въ карман одинъ совсмъ свжій экземпляръ. ‘О, мои друзья и соотечественники, угнетенные рабочіе Коктауна, братья мои по человчеству и по труду, мои дорогіе сограждане!’ Какой поднялся невообразимый шумъ и гвалтъ, когда Слэкбриджъ развернулъ свой, какъ онъ выразился, ‘адскій документъ’ и выставилъ на позоръ передъ глазами рабочей лиги!

— О мои братья по человчеству! Взгляните, на что способенъ измнникъ, дезертирующій изъ стана великихъ сердецъ, ставшихъ подъ святое знамя союза и справедливости! О мои друзья, дорогіе поруганные товарищи, несущіе на вы своей ярмо тираніи, попираемые желзной пятой деспотизма — вы, которыхъ хотятъ принудить влачить свое существованіе, пресмыкаясь въ пыли, подобно змію въ земномъ раю — братья мои, и не прибавить ли мн, какъ мужчин: и сестры мои! Что скажете вы теперь объ этомъ Стефен Блэкпул, объ этомъ человк, слегка сутуловатомъ, приблизительно пяти футовъ и семи дюймовъ ростомъ, какимъ онъ описывается въ этой гнусной бумаг, въ этомъ позорномъ документ, въ этомъ ужасномъ объявленіи? Съ какимъ величественнымъ, единодушнымъ презрніемъ готовы вы раздавить теперь ехидну, пятнающую честь вашего славнаго, священнаго сословія, которое, по счастью, уже исторгло ее изъ своей среды и оттолкнуло отъ себя навсегда! Помните ли вы тотъ вечеръ, когда этотъ человкъ явился передъ вами здсь, на этой самой эстрад? Помните, какъ я лицомъ къ лицу, шагъ за шагомъ преслдовалъ его во всхъ его уверткахъ? Помните, какъ онъ, наконецъ, былъ принужденъ со стыдомъ сложить свое оружіе? Какъ онъ ломался, изворачивался, стараясь выскользнуть изъ моихъ рукъ, обвиняя меня во лжи, пока я не приперъ его къ стн. Тутъ почва рухнула подъ его ногами, и мы вышвырнули его, какъ негодную гадину, заклейменную вчнымъ презрніемъ всхъ свободомыслящихъ и честныхъ людей. А теперь, друзья мои, мои братья рабочіе (радуюсь и горжусь этимъ наименованіемъ), вс вы, добывающіе насущный, но независимый хлбъ въ пот лица своего, трудомъ, но не преступленіемъ — спрашиваю васъ, какого названія заслуживаетъ этотъ подлый трусъ, который теперь, сбросивъ, наконецъ, маску, предсталъ передъ вами во всемъ безобразіи своей наготы? Кто онъ? Воръ! Разбойникъ! Измнникъ! Бглый каторжникъ, голова котораго оцнена! Гнилой нарывъ, язва на благородномъ тл общины коктаунскихъ ткачей! Итакъ, о братья мои, сплотившіеся въ тсный союзъ за святое дло, за которое суждено постоять не только вашимъ дтямъ, но дтямъ дтей вашихъ, еще не родившимся на свтъ, предлагаю вамъ отъ имени Общества Союзнаго Судилища, которое всегда ревностно блюдетъ ваши интересы и выгоды, предлагаю вамъ объявить на этомъ митинг, что Стефенъ Блэкпуль, ткачъ, о которомъ идетъ рчь въ этомъ объявленіи, еще раньше навсегда и окончательно изгнанъ изъ рабочей общины Коктауна, и что, слдовательно, эта община не причастна позору его преступленія и неможетъ быть отвтственна, какъ сословіе, за его безчестные поступки.

Такъ ораторствовалъ Слэкбриджъ, скрежеща зубами и обливаясь потомъ. Два-три суровыхъ голоса закричали: ‘Мы не согласны!’ и съ полсотни другихъ голосовъ подтвердили эту оппозицію возгласомъ: ‘Слушайте! Слушайте!’

Одинъ рабочій обратился даже къ оратору съ увщаніемъ: ‘Не слишкомъ ли вы хватили, Слэкбриджъ? Можно бы и потише!’ Но это были голоса нсколькихъ пигмеевъ противъ цлой арміи великановъ, огромное большинство вполн раздляло взгляды Слэкбриджа и поспшило поддержать его предложеніе.

Дружное троекратное ура встртило оратора, когда онъ сошелъ съ эстрады, едва переводя духъ посл своей громоносной рчи.

Толпа его слушателей, мужчинъ и женщинъ, только что начала расходиться по домамъ, когда Сесси, которую зачмъ-то вызывали, вернулась къ Луиз.

— Кто тамъ пришелъ?— спросила Луиза.

— Мистеръ Баундерби, — отвчала Сесси, робко произнося это имя, — вашъ братъ мистеръ Томъ, и съ ними какая-то молодая женщина: она называетъ себя Рахилью и говоритъ, что вы ее знаете.

— Что имъ надо, Сесси?

— Они хотятъ васъ видть. Рахиль, кажется, сильно чмъ-то разсержена и глаза у нея совсмъ красные отъ слезъ.

— Отецъ, — сказала Луиза (мистеръ Гредграйндъ сидлъ тутъ же), — я должна ихъ принять, ты сейчасъ узнаешь — почему. Можно имъ войти?

Мистеръ Гредграйндъ далъ свое согласіе, Сесси пошла за постителями и тотчасъ же вернулась съ ними. Томъ вошелъ послднимъ и все время простоялъ въ самомъ темномъ уголк, у дверей.

— Мистрисъ Баундерби, — сказалъ мужъ Луизы съ холоднымъ поклономъ, — надюсь, мы васъ не обезпокоили. Положимъ, часъ для визита несовсмъ подходящій, но эта женщина сообщила мн такую вещь, что мое вторженіе къ вамъ оказалось безусловно необходимымъ. Томъ Гредграйндъ, такъ какъ вашъ сынъ Томъ почему-то заупрямился и не желаетъ давать никакихъ разъясненій, то я вынужденъ произвести эту очную ставку.

— Вы уже видли меня, сударыня, — сказала Рахиль, обращаясь къ Луиз.

Томъ кашлянулъ.

— Вы не въ первый разъ меня видите, сударыня, — повторила Рахиль, не дождавшись отвта.

Томъ снова закашлялся.

— Это правда.

Рахиль гордо взглянула на мистера Баундерби и сказала Луиз:

— Не разскажете ли вы, сударыня, гд вы меня видли, и кто былъ еще при этомъ свиданіи?

— Я была на квартир Стефена Блэкпуля въ тотъ вечеръ, когда его разсчитали, и встртила васъ тамъ. Я видла и Стефена, и еще какую-то старуху, которая все время молчала и которую я не могла разсмотрть, такъ какъ она сидла въ темномъ углу. Меня провожалъ братъ.

— Почему же вы мн этого не сказали, Томъ?— спросилъ Баундерби.

— Я общалъ сестр молчать. (Луиза поспшила подтвердить это показаніе.) Сестра сама вамъ все разскажетъ, — прибавилъ съ горечью оболтусъ,— ей этотъ разсказъ видимо доставляетъ такое удовольствіе, котораго было бы жаль ее лишать.

— Скажите мн, сударыня, — продолжала между тмъ Рахиль, — что привело васъ въ этотъ несчастный день къ Стефену Блэкпулю?

— Мн было его жалко, — отвчала Луиза, вся вспыхнувъ, — я хотла узнать, что онъ намренъ длать дальше, и помочь ему, если возможно.

— Благодарствуйте, сударыня!— сказалъ мистеръ Баундерби.— Премного вамъ обязанъ.

— Предлагали вы ему банковый билетъ?— спросила Рахиль.

— Да, но онъ отказался. Онъ принялъ отъ меня взаймы только два фунта золотомъ.

Рахиль снова взглянула на мистера Баундерби.

— Разумется,— сказалъ Баундерби,— если вы меня спросите, подтвердился ли вашъ дикій разсказъ, какъ ни казался онъ мн маловроятенъ, я долженъ буду сознаться, что онъ вполн подтвердился.

— Сударыня, — сказала Рахиль, — Стефенъ Блэкпуль сегодня публично объявленъ воромъ, — объявленъ воромъ въ печатныхъ объявленіяхъ, расклеенныхъ по всему городу, а можетъ быть, и еще гд-нибудь! Сегодня вечеромъ былъ митингъ, на которомъ тоже безчестили его имя — имя честнйшаго, лучшаго человка на земл!

Ея гнвъ смнился отчаяніемъ, и она зарыдала.

— Мн очень, очень жаль это слышать, — сказала Луиза.

— Надюсь, сударыня, надюсь, что вамъ его жаль, но я не знаю, что мн и думать, я боюсь вамъ врить! Вс вы совсмъ насъ не знаете, не довряете намъ, какое вамъ до насъ дло! Я не знаю, зачмъ вы тогда приходили. Можетъ быть, у васъ была какая-нибудь своя цль. Какая вамъ забота, что изъ-за васъ бдный малый попалъ въ такую бду? Я вамъ тогда сказала: ‘Да благословитъ васъ Господь за то, что вы пришли!’ и сказала отъ чистаго сердца: вы, казалось, такъ жалли, бднягу! Но сегодня — я не знаю, я не знаю, что мн и думать!

Она была такъ трогательно-врна этому человку и казалась такой огорченной, что у Луизы не хватило мужества упрекнуть ее за ея несправедливыя подозрнія.

— Когда я только подумаю, — продолжала, рыдая, Рахиль, — какъ онъ былъ вамъ благодаренъ, бдняжка, за вашу доброту — когда я вспомню, какъ онъ закрылъ свое измученное лицо обими руками, чтобъ скрыть вызванныя вами слезы!.. Надюсь, надюсь, что вы огорчены, какъ вы говорите, и что у васъ нтъ на это другихъ тайныхъ причинъ, кром жалости къ бдняг, но я не знаю, не знаю, что мн и думать!

— Вы, однако, порядочная нахалка, почтеннйшая!— проворчалъ оболтусъ, безпокойно ворочаясь въ своемъ темномъ углу. — Врываетесь въ чужой домъ, да еще смете клеветать! Васъ слдовало бы выгнать въ шею, это былъ бы вамъ хорошій урокъ на будущее время, и вы его вполн заслужили.

Она ничего не отвтила, и въ комнат раздавался только ея тихій плачъ, пока не заговорилъ мистеръ Баундерби.

— Послушайте, — сказалъ онъ, — помните вы ваше общаніе? Лучше исполните-ка общанное, чмъ ревть.

— Мн и самой стыдно, что я расплакалась при всхъ, — сказала Рахиль, утирая слезы, — теперь я успокоилась, и это больше не повторится. Сударыня, когда я прочла это объявленіе — сплошная ложь отъ начала и до конца, такая же ложь, какъ если бъ все это говорилось о васъ — я пошла прямо въ банкъ объявить, что я знаю, гд Стефенъ, и общаю за него, что онъ будетъ здсь не позже двухъ дней. Мистера Баундерби не было въ банк, а вашъ братъ меня не принялъ, тогда я хотла повидаться съ вами, но не могла васъ разыскать и пошла работать на фабрику. Какъ только кончилась работа, я пошла на митингъ послушать, что будутъ говорить о Стефен (Я знаю и говорю это съ гордостью, что онъ вернется и пристыдитъ ихъ всхъ!). Потомъ я пошла опять къ мистеру Баундерби и на этотъ разъ застала его. Я ему все разсказала -‘— все, что знала — но онъ не поврилъ ни одному моему слову и привелъ меня сюда.

— До сихъ поръ все вами сказанное совершенно подтверждается, — согласился мистеръ Баундерби (Кстати сказать, онъ все время стоялъ въ шляп и засунувъ руки въ карманы).— Но замтьте себ, что я знаю васъ всхъ не со вчерашняго дня, и знаю, какіе у васъ длинные языки. Теперь не время болтать: надо дйствовать. Вы общали мн кое-что сдлать и длайте — вотъ и все.

— Я уже написала Стефену съ сегодняшней вечерней почтой, какъ уже писала ему однажды посл его ухода, — сказала Рахиль.— Онъ будетъ здсь не позже, какъ черезъ два дня.

— На это я вамъ вотъ что скажу, — отрзалъ Баундерби.— Вы, можетъ быть, знаете, что за вами также слдили, подозрвая ваше соучастіе въ этомъ дл, по поговорк: скажи мн, съ кмъ ты знакомъ, я теб скажу — кто ты. Почта была тоже предупреждена. Позвольте же мн вамъ сказать, что на почт за все это время не было ни одного письма на имя Стефена Блэкпуля. Не будете ли вы такъ добры объяснить, какимъ образомъ вы отправляете ваши письма, если только не ошибаетесь и дйствительно ему писали.

— Черезъ недлю посл его отъзда, сударыня, — сказала Рахиль, обращаясь къ Луиз, какъ будто взывая къ ея покровительству, — я получила отъ него письмо, единственное за все время, гд онъ мн пишетъ, что принужденъ искать работы подъ чужимъ именемъ.

Мистеръ Баундерби свистнулъ.

— Часъ отъ часу не легче!— сказалъ онъ, качая головой.— Такъ онъ ужъ и имя перемнилъ, вотъ оно куда пошло! Довольно подозрительное обстоятельство для человка такой безупречной честности. На суд, знаете ли, не очень-то довряютъ господчикамъ, мняющимъ свои имена.

— Сударыня, ради самого Бога, что же ему оставалось длать?— сказала Рахиль со слезами на глазахъ, — и хозяева, и рабочіе — вс были противъ него, а вдь онъ добивался только одного: мирно работать и честно зарабатывать свой хлбъ. Неужели же рабочій не можетъ имть ни своей воли, ни своихъ убжденій? Неужели онъ должелъ идти противъ своей совсти и во что бы то ни стало пристать къ той или другой сторон, чтобы его не затравили, какъ зайца?

— Мн жаль его отъ всего сердца, — отвчала Луиза.— Надюсь, что ему удастся оправдаться.

— На этотъ счетъ вы можете быть покойны, сударыня, онъ наврное оправдается.

— И тмъ врне, полагаю — замтилъ мистеръ Баундерби, — что вы упорно отказываетесь сообщить намъ, гд онъ находится? Не такъ ли?

— Я не сдлаю ни одного шага для того, чтобы навлечь на него незаслуженный упрекъ, будто его заставили вернуться противъ воли. Онъ вернется самъ, добровольно, чтобъ оправдаться и пристыдить тхъ, кто пятналъ его честное имя, когда некому было вступиться за него. Я все ему разсказала въ своемъ письм, и онъ будетъ здсь самое позднее черезъ два дня, — закончила Рахиль съ такою твердостью, о которую разбивалось всякое подозрніе.

— Это не помшаетъ намъ, — добавилъ мистеръ Баундерби, — дать ему случай оправдаться раньше, если только намъ удастся его сцапать. Что касается васъ, то противъ васъ я ничего не имю: все, что вы мн разсказали, оказывается правдой, и я только далъ вамъ возможность доказать ваши слова — вотъ и все. Добрый вечеръ, господа! Мн нужно еще сегодня позаняться этимъ дломъ.

Томъ выползъ изъ своего угла, какъ только мистеръ Баундерби направился къ двери, пошелъ за нимъ, какъ тнь, и они вышли вмст. Единственнымъ его прощальнымъ привтствіемъ было сердитое ‘добрый вечеръ, отецъ’, и посл этого лаконическаго прощанья онъ скрылся, бросивъ презрительный взглядъ на сестру.

Мистеръ Гредграйндъ вообще говорилъ очень мало съ той ночи, когда разговоръ со старшею дочерью отнялъ у него его спасительный якорь. Онъ все еще молчалъ, когда Луиза сказала тихимъ голосомъ:

— Когда вы меня узнаете ближе, Рахиль, вы отнесетесь ко мн съ большимъ довріемъ.

— Недоврчивость вовсе не въ моемъ характер, — отвчала Рахиль боле дружескимъ тономъ — но когда я вижу, что ко мн… ко всмъ намъ… относятся съ недовріемъ, мн невольно приходятъ въ голову эти мысли. Простите, если я васъ обидла. Я и сама не врю теперь тому, что я говорила. Но не ручаюсь, что не скажу опять того же, видя, какъ вс несправедливы къ бдному Стефену.

— Написали ли вы ему, — спросила Сесси, — что подозрніе пало на него, кажется, оттого, что его видли возл банка? Онъ зналъ бы тогда, о чемъ его спросятъ, когда онъ вернется, и могъ бы заране приготовить свое объясненіе.

— Да, моя голубушка, я ему написала, хотя ршительно не могу понять, что ему могло понадобиться возл банка. Онъ никогда туда не ходилъ, ему это вовсе не по дорог. Онъ жилъ недалеко отъ меня, а это совсмъ въ другую сторону отъ банка.

Между тмъ Сесси была уже подл Рахили и спрашивала, гд она живетъ, и нельзя ли ей, Сесси, зайти къ ней завтра вечеромъ узнать — нтъ ли извстій о Стефен.

— Едва ли онъ вернется раньше двухъ дней, — сказала Рахиль.

— Такъ я зайду и послзавтра, если вы позволите, — сказала Сесси.

Рахиль согласилась. Когда она ушла, мистеръ Гредграйндъ поднялъ голову и сказалъ дочери:

— Луиза, я, кажется, никогда не видалъ этого человка. Скажи мн, какъ ты думаешь: замшанъ онъ въ этомъ дл?

— Кажется, одно время я начинала этому врить, отецъ, хотя и съ трудомъ, но теперь не врю.

— Ты хочешь сказать, что убдила себя въ этомъ, зная, что вс подозрваютъ его. Но каковъ онъ по твоему на видъ? Похожъ ли на мошенника?

— Нисколько. Онъ длаетъ впечатлніе очень честнаго человка.

— Эта Рахиль такъ вритъ въ него. Я все себя спрашиваю, — продолжалъ задумчиво мистеръ Гредграйндъ, — неужели настоящій виновникъ ничего не знаетъ объ этомъ обвиненіи? Гд онъ? Кто онъ.

Мистеръ Гредграйндъ за послднее время началъ быстро сдть. И теперь, когда онъ опустилъ на руку свою полусдую голову, онъ казался такимъ старымъ и дряхлымъ, что Луиза, съ выраженіемъ страха и жалости на лиц, поспшно подошла къ нему и сла съ нимъ рядомъ. Какъ разъ въ эту минуту она встртилась глазами съ Сесси. Сесси вздрогнула и покраснла, а Луиза поднесла палецъ къ губамъ.

На слдующій вечеръ, когда Сесси, вернувшись отъ Рахили, сказала Луиз, что Стефенъ еще не прізжалъ, она сказала это шепотомъ. И еще черезъ день, когда она пришла съ тмъ же извстіемъ, она говорила съ Луизой опять тмъ же таинственнымъ, испуганнымъ шепотомъ. Съ того момента, какъ он тогда обмнялись взглядомъ, ни та, ни другая не произносили больше имени ткача, никогда о немъ не заговаривали и всячески старались свести разговоръ на что-нибудь другое, какъ только мистеръ Гредграйндъ заводилъ рчь о краж.

Назначенный срокъ прошелъ, прошло трое сутокъ, а Стефенъ не показывался: о немъ не было ни слуху/ ни духу. На четвертый день Рахиль (ея увренность въ Стефен ничуть не поколебалась, она тулько думала, что ея письмо пропало) пошла въ банкъ и показала его письмо, въ которомъ онъ сообщалъ ей свой адресъ въ одной изъ многочисленныхъ рабочихъ колоній, миляхъ въ шестидесяти отъ большой дороги. Въ означенное мсто были немедленно отправлены гонцы, и весь городъ съ нетерпніемъ ждалъ, какъ на слдующее утро привезутъ Стефена.

Все это время оболтусъ ходилъ, какъ тнь, за мистеромъ Баундерби, помогая ему въ его розыскахъ. Онъ имлъ возбужденный, лихорадочный видъ, до крови кусалъ себ ногти, говорилъ отрывисто, хрипло, губы его запеклись, какъ отъ жара. Въ тотъ часъ, когда вс ждали прибытія обвиняемаго, оболтусъ былъ на вокзал, предлагая всмъ желающимъ какое угодно пари, что Стефенъ бжалъ, не дожидаясь, чтобъ его арестовали, и что въ Коктаун его больше не увидятъ.

Оболтусъ былъ правъ. Посланные вернулись одни. Письмо Рахили дошло, Стефенъ его получилъ и сейчасъ же отправился въ путь. Вотъ и все, что о немъ было извстно. Теперь коктаунцы сомнвались только въ одномъ: дйствительно ли Рахиль врила, когда писала ему, что онъ вернется, или только хотла предупредить его объ угрожающей ему опасности и совтовала ему бжать. По этому пункту мннія расходились.

Прошло шесть дней, недля, началась вторая недля. Несчастный оболтусъ началъ понемногу храбриться и принялъ вызывающій видъ.

— И вы еще спрашиваете, дйствительно ли онъ виноватъ? Странный вопросъ, клянусь честью! Гд же онъ, если онъ невиновенъ, отчего онъ не является?

Гд онъ? Отчего онъ не является? Эти слова, которыя Томъ повторялъ на всхъ перекресткахъ и которыя днемъ улетали Богъ всть куда, ночью не давали ему покою и звучали въ его ушахъ вплоть до разсвта.

Глава V.
Нашлась.

Еще день и ночь и еще. Стефенъ не являлся. Гд же онъ былъ? Отчего онъ не возвращался?

Каждый вечеръ Сесси ходила къ Рахили и часами просиживала съ ней въ ея крошечной чистенькой комнатк. Каждый день Рахиль работала съ утра до ночи, какъ должны работать вс бдняки, несмотря ни на какія заботы, ни на какое горе. Фабричному дыму не было никакого дла, кто виноватъ и кто невиненъ, пропалъ ли кто, или нашелся, меланхоличные слоны, такъ же какъ и сторонники положительныхъ фактовъ, ни въ какомъ случа не мняли своей обычной рутины. Прошли еще сутки и другія — но и они не внесли ничего новаго въ однообразную жизнь Коктауна. Исчезновеніе Стефена Блэкпуля начинало мало-по-малу становиться такимъ же обыденнымъ происшествіемъ, какъ и все остальное въ Коктаун, такимъ же прискучившимъ фактомъ, какъ и всякая машина на любой изъ его фабрикъ.

— Я уврена, — сказала Рахиль, — что теперь во всемъ город врядъ ли найдется двадцать человкъ, которые бы еще врили въ невинность бднаго парня.

Собесдницы сидли у Рахили въ полутемной комнат, освщаемой только уличнымъ фонаремъ. Сесси пришла, когда уже было темно, и ждала возвращенія Рахили съ работы. Рахиль застала ее сидящую у окна, и съ тхъ поръ об он такъ тутъ и сидли, даже не зажигая огня, и вели свою грустную бесду.

— Самъ Богъ послалъ мн васъ, — продолжала Рахиль, — съ вами я отвожу душу. Если бъ вы не приходили ко мн по вечерамъ, мн кажется, я сошла бы съ ума. Вы меня ободряете и возвращаете мн надежду. Не правда ли, вы все-таки врите, что ему удастся оправдаться, хотя вс улики противъ него.

— Врю, Рахиль, — отвчала Сесси, — врю отъ всего сердца. Знаете, Рахиль, я до такой степени убждена, что ваша вра въ него не можетъ васъ обмануть, что вполн раздляю ее съ вами. Я такъ уврена въ немъ, какъ будто знала его вс эти годы, такъ же давно, какъ и вы.

— А я его давно, давно знаю, голубушка, — сказала Рахиль дрогнувшимъ голосомъ, — и всегда-то и во всемъ онъ былъ одинаково честенъ, вренъ и добръ. Кажется, если бъ онъ исчезъ навсегда и безслдно, то, проживи я хоть сто лтъ, я бъ и тогда сказала при послднемъ вздох: Господи, ты видишь мое сердце и знаешь, что я никогда ни на минуту не переставала врить Стефену Блэкпулю!

— Вс мы дома убждены, Рахиль, что рано или поздно его невинность будетъ доказана.

— Теперь-то я знаю, что вы въ этомъ уврены, моя дорогая, — сказала Рахиль.— И чмъ сильне я чувствую всю вашу доброту ко мн, чмъ больше я цню то, что вы приходите утшать меня, посидть со мной, не стыдитесь показываться со мной на улицахъ, зная, что и я нахожусь подъ подозрніемъ, — чмъ больше я цню все это, тмъ больше сержусь на себя, зачмъ я тогда такъ обидла своимъ недовріемъ молоденькую леди. Но все-таки…

— Вы вдь ей врите теперь, Рахиль?

— Теперь, когда я, благодаря вамъ, знаю ее ближе, — да, врю. Но все-таки я не могу иногда отдлаться отъ мысли…

Она сказала это совсмъ тихо, какъ человкъ, который разговариваетъ самъ съ собой, такъ что Сесси, сидвшая съ ней рядомъ, должна была внимательно прислушиваться, чтобъ что-нибудь разслышать.

— Все-таки я чего-то боюсь. Сама не знаю, чего или кого я боюсь: но мн страшно за Стефена. Отчего онъ исчезъ? Мн все кажется, что ему помшали вернуться, что его появленіе, его оправданіе должны кого-то скомпрометировать, и я боюсь, что кто-нибудь его задержалъ или вообще устроилъ такъ, чтобъ онъ не вернулся.

— Это ужасно, если это такъ, — сказала Сесси, блдня.

— Да, ужасно. Его могли убить!

Сесси вздрогнула и поблднла еще больше.

— Когда эта мысль заберется мн въ голову, — продолжала Рахиль, — а это случается часто, и чего я только не длаю, чтобъ ее отогнать: работаю, а сама считаю до тысячи и опять сначала, повторяю про себя стихи, которые учила, когда была маленькой, — такъ когда эта мысль засядетъ мн въ голову, у меня начинается точно лихорадка, я чувствую тогда какъ бы ни была я утомлена, что мн нужно ходить и ходить часами, иначе я не засну. Вотъ и сейчасъ. Нтъ, надо отдлаться отъ этого прежде, чмъ ложиться въ постель. Знаете что, пойдемте, я провожу васъ домой.

— Онъ могъ заболть по дорог, — сказала Сесси, стараясь подать ей хоть искру надежды.— Мало ли мстъ по дорог, гд онъ могъ остановиться въ такомъ случа.

— Но его нигд нтъ. Его искали по всмъ придорожнымъ гостиницамъ и не нашли.

— Правда, — нехотя согласилась Сесси.

— Онъ могъ бы дойти въ два дня. Если бъ онъ усталъ такъ, что не могъ бы идти, это бы его не остановило, такъ какъ я послала ему деньги на проздъ на тотъ случай, если бъ у него не хватило своихъ.

— Будемъ надяться, что завтра что-нибудь узнаемъ. Пойдемъ, Рахиль, вамъ полезно пройтись.

Она нжно повязала платкомъ блестящіе черные волосы Рахили, какъ та имла обыкновеніе ихъ повязывать, и он вышли. Была чудесная, ясная ночь и по дорог имъ попадались кучки рабочихъ, но для большинства это былъ часъ ужина, такъ что въ общемъ народу на улицахъ было немного.

— Теперь вы, кажется, успокоились, Рахиль, у васъ не такъ горятъ руки.

— Мн всегда лучше, когда я хожу, но когда почему-нибудь мн не удастся выйти на воздухъ, мысли путаются у меня въ голов, и я близка къ обмороку.

— Вы должны беречь свои силы, Рахиль, вы можете каждую минуту понадобиться Стефену. Постойте, завтра у насъ суббота? Чудесно. Если и завтра не будетъ никакихъ извстій, пойдемъ прогуляться за городъ въ воскресенье утромъ. Это васъ подкрпитъ на цлую недлю. Хотите?

— Да, милочка.

Он вошли теперь въ ту улицу, гд жилъ мистеръ Баундерби. Чтобы попасть домой, Сесси нужно было пройти мимо его дома, и он перескли улицу, направляясь прямо къ этому дому. Въ это время въ Коктаунъ пришелъ поздъ, по улицамъ сновали извозчики и вообще было замтно нкоторое оживленіе. Когда Сесси со своей спутницей переходили улицу, он очутились посреди экипажей, тснившихъ ихъ со всхъ сторонъ. Одинъ изъ нихъ быстро подкатилъ къ дому мистера Баундерби и такъ неожиданно остановился у подъзда, что об он невольно обернулись. Мерцающій свтъ газоваго рожка надъ крыльцомъ падалъ прямо на окно кэба, и взорамъ ихъ предстала мистрисъ Спарзитъ. Она была въ сильнйшемъ волненіи и, стоя въ карет, нетерпливо возилась съ дверцой, которая не хотла отворяться. Увидвъ двушекъ, она окликнула ихъ и попросила остановиться.

— Какое счастливое совпаденіе!— воскликнула мистрисъ Спарзитъ, когда кучеръ пришелъ наконецъ ей на выручку.— Сама судьба мн васъ посылаетъ… Выходите, сударыня!— добавила она, обращаясь къ кому-то, сидвшему въ кэб.— Выходите, или васъ вытащатъ силой.

Вслдъ за тмъ изъ экипажа вылзла не кто иная, какъ таинственная старуха, на которую мистрисъ Спарзитъ поспшила наложить свою руку.

— Не трогайте эту женщину!— воскликнула мистрисъ Спарзитъ съ величайшей энергіей — Не трогайте! Я сама ее поведу. Входите, сударыня!— добавила она тмъ же тономъ, какимъ только что приглашала ее ‘выходить’.— Входите, или васъ втащатъ насильно.

Одного вида классической матроны, хватающей за шиворотъ какую-то старуху и силой увлекающей ее въ домъ, было бы вполн достаточно во всякое время, чтобы возбудить любопытство всхъ британскихъ звакъ, которымъ посчастливилось попасть на такую интересную сцену, и собрать ихъ цлую толпу, нетерпливо ожидающую, чмъ кончится дло, но когда привлекательность такого происшествія еще усугубляется шумомъ, который надлала въ город таинственная кража въ банк, то читателю станетъ совершенно понятно, что любопытные ршительно не могли противиться искушенію проникнуть въ самый домъ, хотя бы на нихъ обрушилась крыша. Такимъ образомъ изъ кучки случайныхъ зрителей человкъ двадцать пять, наиболе пылкихъ, протснились въ подъздъ вслдъ за Сесси и Рахилью, притиснутыми ими въ свою очередь къ мистрисъ Спарзитъ и ея плнниц, и вся эта безпорядочная толпа ввалилась въ столовую мистера Баундерби, гд послдніе прибывшіе, не теряя драгоцннаго времени, вскарабкались на стулья, чтобъ ничего не прозвать изъ предстоящаго зрлища.

— Попросите сюда мистера Баундерби!— кричала мистрисъ Спарзитъ.— Рахиль, знаете вы эту женщину?

— Это мистрисъ Пеглеръ, — сказала Рахиль.

— Она самая!— воскликнула мистрисъ Спарзитъ торжествующимъ тономъ.— Пошлите же за мистеромъ Баундерби. Эй вы! подайтесь назадъ! Очистите мсто!

Тутъ мистрисъ Пеглеръ, кутаясь въ свой платокъ, чтобъ избжать любопытныхъ взглядовъ, прошептала ей что-то умоляющимъ тономъ.

— Отстаньте!— отвчала громко мистрисъ Спарзитъ.— Я уже двадцать разъ вамъ повторяла, что не выпущу васъ, пока не сдамъ ему съ рукъ на руки.

На эти препирательства вошелъ мистеръ Баундерби, въ сопровожденіи мистера Гредграйнда и оболтуса, съ которыми онъ о чемъ-то совщался у себя на верху. Взглядъ мистера Баундерби выразилъ скоре удивленіе, чмъ удовольствіе, когда онъ увидлъ непрошенныхъ гостей, наполнявшихъ его столовую.

— Что это значитъ?— спросилъ онъ.— Мистрисъ Спарзитъ, что это значитъ? Объясните пожалуйста.

— Сэръ!— такъ начала свою рчь эта достойная женщина.— Я должна благодарить мою счастливую звзду, что имю возможность представить вамъ особу, которую вы давно уже ищете. Движимая горячимъ желаніемъ избавить васъ отъ заботы, которая васъ гложетъ, сэръ, и не имя въ рукахъ никакихъ другихъ нитей, кром самыхъ сбивчивыхъ указаній относительно мстности, гд можно было предполагать мстопребываніе этой женщины (эти указанія доставлены мн вотъ этой молодой работницей, Рахилью, по счастію, она здсь и можетъ вамъ удостоврить тождество виновной), я отправилась на розыски, и мн посчастливилось найти и привести къ вамъ эту женщину — противъ ея воли, само собой разумется. Нельзя, конечно, сказать, чтобы мн легко удалось выполнить эту трудную задачу, но когда дло идетъ о томъ, чтобы оказать вамъ услугу, то стоитъ ли говорить о затрудненіяхъ. Голодъ, жажда, холодъ — становятся тогда истиннымъ наслажденіемъ.

Мистрисъ Спарзитъ разомъ умолкла, на лиц мистера Баундерби изобразилась страшная смсь всхъ оттнковъ смущенія и замшательства, когда старая мистрисъ Пеглеръ предстала его взорамъ.

— Послушайте, сударыня, сметесь вы надо мной, что ли?— послышался вдругъ его неожиданный, сердитый вопросъ.— Спрашиваю васъ, мистрисъ Спарзитъ, сметесь вы надо мной?

— Сэръ!— простонала слабымъ голосомъ мистрисъ Спарзитъ.

— Зачмъ, чортъ возьми, путаетесь вы не въ свое дло, сударыня?— ревлъ Баундерби.— Какъ вы смете совать свой длинный носъ въ мои семейныя дла?

Этотъ насмшливый намекъ на любимую черту лица этой леди окончательно сразилъ ее. Она упала на стулъ и окаменла, устремивъ изумленный взоръ на мистера Баундерби и медленно потирая одна о другую свои скрипучія митэнки.

— Мой милый Іосія!— воскликнула мистрисъ Пеглеръ, она дрожала съ головы до ногъ.— Дорогое мое дитя! Не сердись на меня, я не виновата. Я все время твердила этой леди, что это будетъ теб непріятно, но она не хотла меня слушать.

— Какъ ты позволила ей притянуть тебя сюда?— кипятился Баундерби.— Зачмъ ты не сорвала съ нея чепца, не выбила ей зубы, не расцарапала физіономіи?

— Сынокъ мой родной! Она грозилась, что приведетъ полицію, если я не пойду добровольно, лучше ужъ было ее послушать, чмъ поднимать шумъ и скандалъ въ такомъ… (мистрисъ Пеглеръ робко и вмст съ тмъ гордо оглянулась кругомъ) въ такомъ великолпномъ дом. Увряю тебя, что я не виновата, мой голубчикъ, милое дитя мое! Я всегда молчала, Іосія, мой дорогой сынъ, жила себ смирненько и никогда не забывала своего общанія: я никому не говорила, что я твоя мать. Я любовалась тобой издали, прізжала иногда — очень рдко — въ городъ, чтобъ украдкой взглянуть на тебя, и сейчасъ же опять узжала: никто никогда не зналъ объ этихъ поздкахъ.

Мистеръ Баундерби, засунувъ руки въ карманы, съ нетерпніемъ и замшательствомъ расхаживалъ взадъ и впередъ по одну сторону обденнаго стола, а зрители по другую сторону жадно прислушивались къ нжнымъ воззваніямъ мистрисъ Пеглеръ и съ каждымъ ея словомъ все шире и шире открывали глаза. Мистеръ Баундерби все еще продолжалъ свою прогулку, когда мистрисъ Пеглеръ уже замолчала. Тогда мистеръ Гредграйндъ, много наслушавшійся объ этой коварной старух, повернулся къ ней и сказалъ суровымъ тономъ.

— Я удивляюсь, сударыня, какъ у васъ, въ ваши почтенные годы, хватаетъ нахальства признавать мистера Баундерби за вашего сына, посл вашего безобразнаго, безчеловчнаго отношенія къ нему, когда онъ былъ ребенкомъ.

— Безобразнаго! Безчеловчнаго!— воскликнула бдная мистрисъ Пеглеръ.— Это я-то была безчеловчна къ моему дорогому мальчику?!

— Дорогому, — повторилъ язвительно мистеръ Гредграйндъ.— Да, онъ для васъ очень дорогъ теперь, когда онъ богатъ — я въ этомъ нисколько не сомнваюсь, но, должно быть, онъ вамъ не былъ такъ дорогъ въ то время, когда вы его бросили на попеченіе его пьяницы-бабушки.

— Я бросила моего Іосію?!— воскликнула мистрисъ Пеглеръ и всплеснула руками.— Да проститъ васъ Господь за ваши жестокія слова, сэръ, за вашу клевету на память моей бдной матери, умершей на моихъ рукахъ раньше, чмъ Іосія явился на свтъ! Да продлитъ Господь вашу жизнь, сэръ, чтобы вы могли раскаяться въ вашихъ несправедливыхъ словахъ!

Она говорила такъ искренно и такимъ оскорбленнымъ тономъ, что мистеръ Гредграйндъ, пораженный мелькнувшей въ его голов догадкой, спросилъ ее уже гораздо мягче:

— Станете ли вы отрицать, сударыня, что вашъ сынъ, только что родившійся и брошенный своей матерью, былъ подобранъ… въ канав?

— Іосія — въ канав?— едва выговорила мистрисъ Пеглеръ.— Что вы говорите, сэръ! Никогда этого не было. Это наглая ложь! Стыдитесь, сэръ! Мой дорогой сынъ знаетъ и скажетъ вамъ, что его родители, хоть они и бдные люди, любили его такъ, какъ не всякій богачъ любитъ своихъ дтей, и не боялись никакихъ лишеній, лишь бы онъ научился какъ слдуетъ грамот и счету. Если хотите, я даже могу вамъ показать его тетради, он и теперь хранятся у меня. Вс цлы — до единаго листочка!— прибавила мистрисъ Пеглеръ, съ чувствомъ возмущенной гордости.— Мой сынъ знаетъ, сэръ, и скажетъ вамъ самъ, что, когда его отецъ, а мой дорогой мужъ, умеръ (Іосіи было тогда восемь лтъ), его мать отказывала себ во всемъ, чтобы только поставить его на ноги и отдать въ ученье. Это вдь былъ ея долгъ, въ этомъ была вся ея гордость и радость. Онъ былъ прилежный мальчикъ и славный ученикъ, ну да и хозяинъ ему попался хорошій, онъ-то и помогъ ему на первыхъ порахъ. А тамъ онъ ужъ и пошелъ и сталъ богатый, важный баринъ. И знайте, сэръ, — мой милый сынъ вамъ этого не скажетъ, — знайте, что хотя его мать совсмъ простая женщина и держитъ только маленькую деревенскую лавочку, онъ никогда ее не забывалъ: онъ выдаетъ мн пенсію по тридцати фунтовъ въ годъ — больше, чмъ мн нужно: я еще откладываю кое-что — съ однимъ условіемъ, чтобъ я жила въ деревн, никому не разсказывала, что я его мать, не надодала бы ему. И я свято исполняю его желаніе, правда, я прізжала сюда разъ въ годъ, чтобы взглянуть на него, но длала это такъ, что онъ и не зналъ. И онъ совершенно правъ, мой голубчикъ, — добавила бдная старуха, стараясь защитить любимаго сына, — потому что, живи я съ нимъ здсь, я могла бы надлать много неловкостей. Я и такъ слишкомъ счастлива и горжусь такимъ сыномъ, какъ мой Іосія. Я красню за васъ, сэръ, — закончила свою рчь мистрисъ Пеглеръ, — за вашу клевету и ваши подозрнія. Я здсь въ первый разъ, сэръ, да и то не по своей вол, потому что мой дорогой сынъ сказалъ мн, что мн не годится здсь быть. И, разумется, я бы не пришла, если бъ меня не привели сюда силой. Да, да, сэръ, — вы должны бы были краснть за себя. Сказать про меня, что я была дурной матерью! Но мой сынъ здсь, онъ не позволитъ вамъ клеветать на меня.

Зрители стали сочувственно перешептываться, кивая на старуху, а мистеръ Гредграйндъ почувствовалъ, что онъ попалъ впросакъ, впутавшись въ эту исторію. Тутъ мистеръ Баундерби, который ни на минуту не прерывалъ своей прогулки мимо стола, и съ каждой секундой все больше и больше краснлъ и раздувался, вдругъ остановился и сказалъ:

— Ршительно не понимаю, да и не желаю знать, чему я обязанъ честью видть у себя всю эту компанію. Надюсь, что мои незванные гости сдлаютъ мн одолженіе и разойдутся, когда ихъ любопытство будетъ наконецъ удовлетворено, врне сказать — будетъ ли оно удовлетворено, или нтъ — я надюсь, что они во всякомъ случа разойдутся. Кажется, я никому не общалъ, да и не собираюсь читать сегодня публичную лекцію о своихъ семейныхъ длахъ. Итакъ, всякій, кто разсчитываетъ услышать отъ меня какія-либо объясненія по этому предмету, ошибется въ разсчет, особенно Томъ Гредграйндъ, и чмъ скоре онъ это узнаетъ, тмъ для него лучше. Что касается банковской исторіи, то мы ошибались, подозрвая мою мать. Этой ошибкой мы обязаны чрезмрному усердію нкоторыхъ лицъ, терпть не могу усердія черезъ край. Покойной ночи!

Несмотря на обычный апломбъ, съ которымъ мистеръ Баундерби произнесъ эту рчь, широко распахнувъ дверь передъ своими постителями, въ его гнвныхъ словахъ слышалось на этотъ разъ сильное смущеніе, придавшее ему очень жалкій и смшной видъ. Уличенный въ своемъ фанфаронств, во лжи, на которой онъ построилъ свою репутацію, нисколько не мене смшной, какъ если бы онъ выразилъ глупую претензію на происхожденіе изъ какой-нибудь древней фамиліи, онъ игралъ теперь глупйшую роль, стоя возл широко распахнутой двери и глядя, какъ зрители выбирались изъ комнаты одинъ за другимъ. Онъ зналъ, что вся эта исторія разнесется по всему городу не позже завтрашняго дня. Кажется, если бъ ему отрзали оба уха, онъ и тогда бы не могъ имть боле плачевнаго вида. Даже сама мистрисъ Спарзитъ, свалившаяся съ вершины своего торжества въ бездну отчаянія, и та не была въ такомъ унизительномъ положеніи, какъ этотъ необыкновенный человкъ, всмъ себ обязанный хвастунъ и бахвалъ Іосія Баундерби изъ Коктауна.

Оставивъ мистрисъ Пеглеръ у сына, гд она должна была переночевать эту ночь, Рахиль и Сесси направились къ Каменному Замку, гд и разстались. Он не успли далеко отойти отъ дома мистера Баундерби, когда мистеръ Гредграйндъ нагналъ ихъ, и они пошли вмст. Онъ всю дорогу съ большимъ участіемъ говорилъ о Стефен Блэкпул, ему казалось, что очевидная несправедливость подозрній относительно мистрисъ Пеглеръ естественно подйствуетъ на общественное мнніе въ благопріятномъ для него смысл.

Что касается оболтуса, то въ продолженіе всей описанной сцены, какъ и вообще все послднее время, онъ ни на шагъ не отходилъ отъ мистера Баундерби. Онъ какъ будто думалъ, что ему нечего бояться до тхъ поръ, пока мистеру Баундерби не удастся открыть что-нибудь безъ его вдома. У сестры онъ совсмъ не бывалъ, и посл ея возвращенія къ отцу видлся съ ней всего одинъ разъ, а именно въ тотъ вечеръ, когда, какъ мы уже знаемъ, онъ слдовалъ, какъ тнь, за мистеромъ Баундерби.

А между тмъ, въ сердце Луизы закрался смутный, неопредленный страхъ, о которомъ она никому не говорила: ей все казалось, что ея неблагодарнаго шелопая-брата окутываетъ какая-то мрачная тайна. То же подозрніе, и въ той же неопредленной форм, смущало и Сесси, особенно съ той минуты, какъ Рахиль высказала ей свою догадку, что Стефену мшаютъ вернуться какіе-то люди, которымъ его возвращеніе можетъ повредить. Луиза никогда никому не признавалась, что подозрваетъ участіе брата въ банковскомъ дл. Ни она, ни Сесси не обмолвились на этотъ счетъ ни однимъ словомъ даже между собой, разъ только, одинъ разъ он обмнялись взглядомъ въ тотъ день, когда мистеръ Гредграйндъ заговорилъ объ этой краж, поникнувъ своей сдой головой. Но он и безъ словъ понимали другъ друга. Этотъ новый страхъ — страхъ за бднаго старика, носившійся надъ ними, подобно зловщему призраку — былъ такъ ужасенъ, что Луиза не хотла допустить и мысли, что она видитъ его грозную тнь, — еще меньше, что ее видитъ Сесси. То же самое было и съ Сесси.

Между тмъ, напускная храбрость оболтуса не покидала его. Если Стефенъ Блэкпуль невиненъ, гд онъ? Отчего онъ не является?

Прошла еще ночь и еще цлыя сутки. Стефена Блэкпуля нтъ, какъ нтъ. Гд же онъ? Отчего онъ не является?

Глава VI.
Проблескъ свта.

Въ воскресенье рано поутру Сесси и Рахиль сошлись для своей загородной прогулки. Былъ чудный, ясный и прохладный осенній день.

Такъ какъ Коктаунъ не довольствовался тмъ, что посыпалъ пепломъ свою собственную голову, но еще разсыпалъ его и по всмъ окрестностямъ — по примру благочестивыхъ людей, кающихся въ своихъ грхахъ и потому надвающихъ на другихъ власяницу — т изъ его обитателей, кто хотлъ подышать свжимъ воздухомъ (а это желаніе, право, еще не самое гршное изъ суетныхъ человческихъ желаній), имли обыкновеніе садиться на поздъ и отъзжать на нсколько миль отъ городскихъ фабрикъ, гд уже, собственно говоря, и предпринимались загородныя прогулки. Сесси и Рахиль тоже прибгли къ этому способу, чтобы вырваться изъ коктаунскаго дыма, и сошли на одной маленькой станціи, на полъ-дорог между городомъ и дачей мистера Баундерби.

Даже и здсь черныя кучи угля портили мстами пейзажъ, но все-таки онъ былъ зеленъ, кругомъ виднлись деревья, распвали жаворонки (хотя день былъ воскресный) воздухъ благоухалъ, а надъ головой было ясное, синее небо. По одну сторону въ далекой перспектив выступалъ Коктаунъ въ вид чернаго облака, по другую тянулись холмы, а еще дальше, на самомъ краю горизонта, небо свтлло надъ далекимъ моремъ. Свжая трава мягко ложилась подъ ногами, темныя тни втвей рисовали на ней красивые узоры, живыя изгороди радовали глазъ своею роскошною зеленью, и повсюду царили тишина и покой. Даже машины у входовъ въ шахты и старыя тощія клячи — и т отдыхали, покончивъ со своей недльной подземной работой. Колеса на время пріостановились, и только одно гигантское колесо — земной шаръ, продолжало безшумно вертться вокругъ своей оси.

Сесси и Рахиль шли то полями, то тнистыми аллеями, перелзали черезъ изгороди, иногда до такой степени сгнившія, что он разсыпались у нихъ подъ ногами, проходили мимо большихъ грудъ кирпича и бревенъ, полузаросшихъ травой и обозначавшихъ мста старыхъ, заброшенныхъ шахтъ. Он старались выбирать дорожки и тропинки, избгая тхъ мстъ, гд трава была высока и густа, гд въ изобиліи росли терновникъ и конскій щавель, такъ какъ въ той мстности ходили страшные разсказы о старыхъ шахтахъ и каменоломняхъ, скрывавшихся подъ этой обманчивой зеленью.

Было уже около полудня, когда он присли отдохнуть. Он уже давно никого не встрчали, не видли ни души даже издалека, и были теперь совершенно одн.

— Здсь такъ тихо, Рахиль, на дорожк совершенно не видно слдовъ, должно быть, мы первыя пришли сюда этимъ лтомъ.

Въ эту минуту Сесси замтила на земл кусокъ гнилого дерева, повидимому, отъ старыхъ перилъ, и встала, чтобъ разсмотрть его поближе.

— А знаете, Рахиль, — сказала она, — вдь эти перила сломаны недавно. Въ томъ мст, гд они сломаны, дерево еще совсмъ блое, а вотъ и слды чьихъ то ногъ… Ахъ! Рахиль!..

Она бросилась къ Рахили и крпко обняла ее за шею. Рахиль вскочила однимъ прыжкомъ.

— Что такое?

— Не знаю. Тамъ, въ трав, чья-то шляпа.

Он подошли вмст. Рахиль подняла шляпу, вся задрожала и разразилась страшными рыданіями, въ туль шляпы стояли два слова: ‘Стефенъ Блэкпуль’, написанныя его собственной рукой.

— Бдняжка! бдняжка! Его убили! Наврно онъ лежитъ здсь мертвый.

— Есть ли… Не видно ли крови на шляп?— пробормотала Сесси.

Сначала ни та, ни другая не ршались взглянуть, но, наконецъ, осмотрли шляпу со всхъ сторонъ и нигд, ни внутри, ни снаружи, не нашли слдовъ крови. Должно быть, она пролежала тутъ нсколько дней, она совсмъ отсырла отъ росы и дождя, и на трав отпечатался слдъ въ томъ мст, гд она упала. Об женщины испуганно осмотрлись кругомъ, но больше ничего не увидли.

— Рахиль,— прошептала Сесси,— я пройду немного впередъ.

Она выпустила руку Рахили и сдлала было одинъ шагъ, какъ вдругъ Рахиль обхватила ее обими руками съ дикимъ крикомъ, прозвенвшимъ далеко въ воздух. Въ двухъ шагахъ отъ нихъ, почти у ихъ ногъ, чернла глубокая яма, прикрытая по краямъ густой, высокой травой. Он отскочили назадъ, упали на колни и прижались другъ къ другу.

— Боже милостивый! Онъ тамъ! Онъ тамъ!

Долго Сесси не могла добиться отъ Рахили ничего, кром этихъ безсвязныхъ возгласовъ да дикихъ отчаянныхъ криковъ. Ни слезы, ни просьбы, ни упреки не могли заставить ее замолчать. Надо было держать ее изо всхъ силъ, чтобъ она не бросилась въ шахту.

— Рахиль! Дорогая! Голубушка! ради Бога перестаньте, не кричите такъ ужасно! Подумайте о Стефен! Подумайте о Стефен! Подумайте о Стефен!

Настойчивымъ повтореніемъ этихъ словъ, выливавшихся со всмъ отчаяніемъ, которымъ была переполнена ея душа въ эту ужасную минуту, Сесси удалось, наконецъ, заставить Рахиль замолчать, но тогда лицо бдной двушки приняло неподвижное, окаменлое выраженіе, какъ у статуи.

— Рахиль, можетъ быть, онъ живъ. Вдь правда, вы не хотите ни одной лишней минуты оставлять его тамъ безпомощнаго, искалченнаго, когда мы, можетъ быть, можемъ еще его спасти?

— Нтъ, нтъ, нтъ!

— Стойте здсь и не шевелитесь, если вы его любите. Я пойду, послушаю.

Она задрожала, когда подошла ближе къ страшной черной ям, но все-таки подползла на колняхъ къ самому краю и нсколько разъ громко назвала Стефена по имени, прислушалась — ни звука въ отвтъ, крикнула еще разъ, опять прислушалась — все было тихо. Она повторила это разъ двадцать подъ рядъ, но совершенно безуспшно. Тогда она взяла комокъ земли и бросила его въ яму, но не могла даже разслышать, какъ онъ упалъ на дно.

Прелестный ландшафтъ, мирный видъ котораго такъ восхищалъ ее нсколько минутъ тому назадъ, поднялъ почти отчаяніе въ ея мужественной душ теперь, когда она, наконецъ, поднялась на ноги и оглядлась кругомъ, тщетно ища глазами помощи.

— Рахиль, нельзя терять ни минуты. Пойдемъ въ разныя стороны, можетъ быть, кого-нибудь встртимъ. Вы идите по той дорог, по которой мы пришли, а я пойду впередъ по этой тропинк, и если встртите кого, разскажите, что здсь случилось. Помните о Стефен, Рахиль, помните о Стефен!

По лицу Рахили она поняла, что теперь на нее можно положиться. Она еще постояла съ минуту, глядя вслдъ Рахили, которая бросилась бжать, ломая себ руки, потомъ повернулась и пошла по тропинк, остановившись только на секунду привязать платокъ къ изгороди, чтобы замтить мсто. Отойдя нсколько шаговъ, она сбросила шляпу и побжала такъ, какъ еще не бгала никогда.

‘Бги, Сесси, бги! Ради самого Бога! Бги, не останавливаясь. Каждый мигъ дорогъ!’ Подбодряя себя мысленно этими словами, она бжала все шибче и шибче по полямъ, по аллеямъ, какъ не бгала никогда въ жизни. / Она остановилась только тогда, когда добжала до сарая у склада машинъ, гд, растянувшись въ тни на солом, спали два какихъ-то человка.

Нелегко было выбившейся изъ силъ, взволнованной двушк добудиться этихъ людей и еще трудне втолковать, чего отъ нихъ хотятъ. Какъ только они выслушали и поняли ея прерывистую рчь, оба не меньше ея всполошились. Одинъ былъ пьянъ, но когда товарищъ прокричалъ ему въ ухо, что человкъ упалъ въ Чортовъ колодецъ, онъ вскочилъ, сбгалъ къ луж, окунулъ въ нее голову и вернулся совершенно трезвый.

Съ этими двумя людьми Сесси пробжала еще съ полмили дальше. Тутъ они подняли на ноги третьяго человка, съ которымъ Сесси отправилась за четвертымъ, а первые двое побжали оповстить жителей ближайшей деревни. Скоро Сесси удалось добыть лошадь, и она отправила верхового на станцію желзной дороги съ запиской къ Луиз. Между тмъ, вся деревня была уже на ногахъ: вс впопыхахъ разыскивали и собирали въ одно мсто, чтобы нести къ Чортову колодцу, веревки, ворога, шесты, свчи, фонари и всякія другія необходимыя вещи.

Сесси казалось, что прошла цлая вчность съ тхъ поръ, какъ она оставила Стефена, погребеннаго заживо въ могил. Она была не въ силахъ оставаться дольше вдали отъ него — у нея было такое чувство, точно она его бросила — и она быстро пустилась въ обратный путь, захвативъ съ собой человкъ шесть рабочихъ, въ томъ числ и того, который былъ пьянъ, а потомъ такъ скоро протрезвился, и который оказался самымъ расторопнымъ изъ всхъ. Когда они подошли къ Чортову колодцу, тамъ было такъ же безлюдно, какъ и тогда, когда Сесси его оставила. Рабочіе кричали въ яму и прислушивались, какъ это уже длала Сесси, внимательно осмотрли края, поговорили о томъ, какимъ образомъ могло случиться несчастіе и, наконецъ, сли отдохнуть въ ожиданіи прибытія необходимыхъ вещей и орудій.

Каждый малйшій звукъ — жужжаніе наскомыхъ, шорохъ листьевъ, каждое слово, которымъ обмнивались вполголоса рабочіе — заставлялъ Сесси вздрагивать: ей всякій разъ чудилось, что она слышитъ стонъ изъ колодца. Но въ черной ям было тихо, какъ въ могил, только втерокъ шелестилъ надъ ней, а кругомъ на трав сидли люди и все ждали и ждали. Черезъ нсколько времени стали понемногу собираться зваки, до которыхъ дошла всть о несчастій, а тамъ подоспла и настоящая помощь въ лиц нсколькихъ десятковъ рабочихъ съ необходимыми орудіями. Въ это время подошла и Рахиль еще съ нсколькими людьми, въ числ которыхъ былъ докторъ, а съ ними вино и лкарства. Но никто не надялся, что Стефена вытащатъ живымъ.

Теперь, когда собралось много звакъ, которые только мшали работать, протрезвившійся рабочій сталъ во глав своихъ товарищей (а можетъ быть, они и сами признали его первенство) и разставилъ цпь вокругъ отверстія шахты. Кром нсколькихъ добровольцевъ, вызвавшихся помогать рабочимъ, да Сесси съ Рахилью — за эту цпь не пропускали никого. Но позднй, когда мистеръ Гредграйндъ и Луиза, вызванные запиской Сесси, а съ ними мистеръ Баундерби и оболтусъ, пріхали съ курьерскимъ поздомъ на мсто происшествія, ихъ тоже пропустили въ середину круга.

Прошло четыре часа съ той минуты, какъ Сесси и Рахиль въ первый разъ пришли на это мсто, когда, наконецъ, съ помощью шестовъ и веревокъ устроили снарядъ, на которомъ можно было безопасно спустить въ шахту двухъ человкъ. Устройство этого сооруженія, какъ оно ни было просто, представило много затрудненій: нкоторыя необходимыя вещи были позабыты, понадобилось порядочно времени, чтобъ сбгать за ними. Было уже около пяти часовъ яснаго осенняго воскреснаго дня, когда, наконецъ, въ колодецъ спустили свчу, чтобъ испытать качество воздуха. Три или четыре загорлыхъ лица склонились надъ пропастью, внимательно наблюдая за свчей, которую по ихъ указаніямъ, спускали или останавливали люди, работавшіе у ворота. Когда свчу подняли на верхъ, она горла, но очень слабо. Тогда въ колодецъ плеснули немного воды, прицпили къ веревк бадью, и протрезвившійся рабочій съ однимъ изъ своихъ товарищей влзли въ бадью съ фонарями и крикнули: ‘Спускай! ‘

Когда заскриплъ воротъ и веревка, натянувшись, стала распускаться, вся эта толпа въ полтораста человкъ, мужчинъ и женщинъ, притаила дыханіе. Но вотъ изъ шахты подали сигналъ, и воротъ остановился. Веревка оказалась слишкомъ длинна, большій ея конецъ оставался намотаннымъ на ворот. Промежутокъ времени, пока люди у ворота стояли въ бездйствіи, показался зрителямъ такимъ долгимъ, что женщины начали кричать, боясь, не случилось ли новаго несчастія. Но докторъ, который все это время смотрлъ на часы, объявилъ, что прошло всего пять минутъ, какъ спустили людей, и попросилъ ихъ строгимъ тономъ успокоиться и замолчать. Не усплъ онъ договорить, какъ воротъ завертлся въ обратную сторону. Опытные люди сейчасъ же замтили, что онъ идетъ легче, чмъ шелъ бы, еслибъ поднималось двое людей, и догадались, что одинъ изъ нихъ остался въ шахт.

Веревка натянулась, кольцо за кольцомъ медленно называлось на цилиндръ. Вс взгляды были прикованы къ отверстію шахты. Скоро надъ нимъ показался протрезвившійся рабочій и легкимъ прыжкомъ соскочилъ на траву. Раздался общій крикъ: ‘Живъ или умеръ?’ и затмъ воцарилась мертвая тишина.

Когда онъ отвтилъ: ‘Живъ!’ вся толпа радостно вскрикнула, и у многихъ показались на глазахъ слезы.

— Но онъ сильно разбился,— добавилъ рабочій, какъ только зрители настолько успокоились, что могли его слышать.— Гд докторъ? Онъ такъ разбился, сэръ, что мы не знаемъ, какъ его поднять.

Началось совщаніе. Вс съ безпокойствомъ смотрли на доктора, пока онъ предлагалъ вопросы рабочему и посл каждаго его отвта только качалъ головой. Солнце начало садиться, и красный свтъ вечерней зари ярко освщалъ вс лица, отчего еще рзче выступали написанные на нихъ тревога и страхъ.

Результатомъ совщанія было то, что рабочіе вернулись опять къ вороту, спустили въ шахту того же человка съ виномъ и другими необходимыми вещами, а другого рабочаго вытащили наверхъ. Тмъ временемъ нсколько человкъ, по приказанію доктора, принесли кусокъ плетня и на немъ устроили мягкую постель изъ соломы и разнаго платья, а докторъ наготовилъ бинтовъ и перевязокъ изъ шарфовъ и платковъ и отдалъ¹ Ихъ рабочему съ подробными объясненіями, какъ употреблять каждую вещь. Освщенный фонаремъ, который онъ держалъ въ рук, опираясь на шестъ сильной свободной рукой то внимательно слушая доктора, то обводя глазами толпу, то заглядывая въ глубину шахты, этотъ рабочій представлялъ одну изъ самыхъ выдающихся фигуръ во всей этой трогательной сцен.

Между тмъ наступила ночь и зажгли фонари. Изъ того немногаго, что усплъ разсказать рабочій (вокругъ него сейчасъ же образовался кружокъ внимательныхъ слушателей), оказывалось, что несчастный упалъ на кучу сгнившихъ обломковъ бревенъ, на половину заткнувшихъ отверстіе шахты, груда земли, осыпавшейся съ краевъ, тоже значительно смягчила его паденіе. Онъ лежалъ на спин, одна его рука была подвернута подъ него, и по его словамъ, насколько онъ могъ припомнить, онъ не двигался съ тхъ поръ, какъ упалъ, только своей другой, свободной рукой доставалъ иногда изъ кармана кусочки хлба, бывшаго съ нимъ, да черпалъ горстью воду, скопившуюся въ углубленіяхъ шахты.

Онъ бросилъ работу, какъ только получилъ письмо, и прошелъ пшкомъ весь путь, онъ подходилъ къ дач мистера Баундерби ночью, тутъ и свалился. Онъ пошелъ этой опасной дорогой въ такой неудобный часъ только потому, что, чувствуя себя невиннымъ во взводимомъ на него преступленіи, спшилъ скорй оправдаться и выбралъ кратчайшій путь.

— Видно, Чортовъ колодецъ хочетъ до конца сохранить за собой свою славу, — съ проклятіемъ закончилъ рабочій.— Правда, бдняга еще дышетъ и даже можетъ говорить, но онъ такъ страшно разбился, что, кажется, долго не протянетъ.

Когда все было готово, рабочій, наскоро выслушавъ послдніе спшные совты своихъ товарищей и приказанія доктора, исчезъ въ отверстіи шахты. Веревка стала опять разматываться, опять снизу подали сигналъ, и воротъ остановился. Теперь ужъ ни одинъ рабочій не отнялъ руки отъ колеса, а каждый былъ готовъ начать вертть его въ обратную сторону, чтобы вытащить бадью. Наконецъ сигналъ былъ поданъ, и кольцо зрителей разомъ сомкнулось и надвинулось впередъ.

На этотъ разъ веревка была такъ туго натянута, что люди съ трудомъ ворочали колесо, а воротъ скриплъ и стоналъ, точно жаловался. Никто не ршался взглянуть на веревку, было страшно, что она можетъ не выдержать. Но кольцо за кольцомъ благополучно навертывалось на цилиндръ, показалась цпь, а за ней и бадья, съ двухъ ея сторонъ висли, уцпившись за края, оба рабочіе — зрлище, отъ котораго кружилась голова и сжималось сердце — осторожно поддерживая свободными руками бдное изуродованное человческое тло, все забинтованное и привязанное къ бадь.

Въ толп пронесся глухой ропотъ жалости и ужаса. Женщины заплакали навзрыдъ, когда эту почти безформенную массу вынули изъ желзной бадьи и положили на приготовленныя носилки. Первый подошелъ къ несчастному докторъ. Онъ сдлалъ все, что могъ, чтобъ уложить его покойне, но все, что онъ могъ сдлать, это съ нжностью прикрыть его бдное искаженное тло. Докторъ отошелъ и подозвалъ къ больному Сесси и Рахиль. Тогда взорамъ зрителей предстало блдное, измученное, терпливое лицо, обращенное къ небу, и перебитая, раздавленная рука, покоившаяся поверхъ прикрывшей несчастнаго одежды. Эта рука, казалось, просила, чтобъ ея коснулась другая любящая рука.

Сесси и Рахиль дали ему напиться, смочили ему лобъ и заставили его проглотить нсколько капель вина. Онъ не шевелился и продолжалъ смотрть на небо, но по его лицу скользнула улыбка и губы прошептали: ‘Рахиль! ‘

Она опустилась возл него на колни и нагнулась надъ нимъ такъ, что ея лицо пришлось между его взглядомъ и небомъ, на которое онъ смотрлъ, онъ былъ такъ слабъ, что не могъ повернуть головы.

— Рахиль! Милая!

Она взяла его за руку, онъ опять улыбнулся и сказалъ:

— Держи ее, не выпускай.

— Ты сильно страдаешь, мой милый, дорогой Стефенъ?

— Я страдалъ, но теперь все прошло. Да, я страшно, жестоко мучился и какъ долго, голубушка!… Но теперь все кончено. Ахъ, Рахиль! какое болото! Все то же болото до самаго конца.

По лицу его скользнула точно слабая тнь его прежняго выраженія, когда онъ сказалъ эти слова.

— Эта яма, въ которую я упалъ, еще на памяти стариковъ стоила жизни сотнямъ людей — отцовъ, сыновей, братьевъ, дорогихъ и близкихъ для многихъ тысячъ человческихъ существъ, которыхъ они поддерживали и кормили. Въ этой ям, благодаря рудничному газу, погибло въ свое время больше народу, чмъ въ самой кровопролитной битв. Я читалъ когда-то петицію рудокоповъ, гд они ради Христа умоляютъ нашихъ законодателей не допускать, чтобы работа ихъ убивала, умоляютъ пощадить ихъ ради ихъ женъ и дтей, которыхъ они любятъ такъ же горячо, какъ и джентльмены любятъ своихъ. Съ тхъ поръ, какъ эта шахта начала разрабатываться, она всегда безъ толку убивала людей, теперь ее бросили, но она все-таки продолжаетъ ихъ безъ толку убивать. Видишь, такъ или иначе мы всегда должны умирать безъ толку, безъ всякой нужды… въ этомъ болот всегда!

Все это онъ говорилъ безъ малйшаго гнва, говорилъ кроткимъ голосомъ, просто потому, что считалъ это правдой.

— Помнишь ты свою маленькую сестру, Рахиль? Конечно, ты ее не забыла, какъ не забудешь и меня, когда я буду съ ней. Помнишь ли ты, моя бдная несчастная, терпливая труженица, какъ ты работала для нея, а она цлыми днями сидла недвижимо въ своемъ маленькомъ креслиц у твоего окна? Помнишь, какъ она умерла — такая крошка и уже калка — умерла, убитая нездоровымъ воздухомъ, заражающимъ жалкія жилища рабочихъ. А какъ бы все это легко было устранить! Говорю теб, все это одно сплошное болото! везд, везд!

Луиза подошла къ нему, но онъ не могъ ее видть: онъ попрежнему не отрывалъ глазъ отъ высокаго звзднаго неба.

— Если бы все, что касается насъ, бдняковъ, не было однимъ сплошнымъ непроходимымъ болотомъ, голубушка, разв мн бы теперь понадобилось длать этотъ путь? Разв мои товарищи рабочіе оттолкнули бы меня такъ жестоко, если бы не это болото, въ которомъ мы сами завязли? Еслибы мистеръ Баундерби зналъ меня лучше… если бъ онъ хоть сколько-нибудь меня зналъ… онъ не оскорбилъ бы меня такимъ подозрніемъ… Ахъ, посмотри! Тамъ вверху!

Рахиль посмотрла по направленію его взгляда и увидла, что онъ смотритъ на одну звздочку.

— Она мн сіяла въ моихъ страданіяхъ, — сказалъ онъ съ благоговніемъ, — она сіяла мн съ той минуты, какъ я упалъ въ эту яму, и свтъ ея проникъ мн въ самую душу. Глядя на нее, я вспоминалъ тебя, Рахиль, и почти позабылъ о болот. Если люди меня не понимали, то вдь и я не понималъ людей. Когда я получилъ твое письмо, я первымъ дломъ подумалъ, что молодая леди и ея братъ приходили тогда не спроста и что у нихъ былъ злой умыселъ. Когда я упалъ въ эту яму, я былъ на нее въ большомъ гнв, я былъ къ ней такъ же несправедливъ, какъ люди были несправедливы ко мн. Мы должны быть осторожны и въ мысляхъ, и въ поступкахъ, а то долго ли напрасно обидть человка. Надо умть терпть. Въ моемъ отчаяніи, полумертвый отъ боли, я поднялъ глаза, увидлъ надъ собой эту блестящую звздочку — и въ голов у меня какъ будто просвтлло. Теперь мое послднее предсмертное желаніе — чтобы люди научились любить и понимать другъ друга лучше, чмъ тогда, когда я, гршный, еще жилъ на этомъ свт.

Когда онъ это сказалъ, Луиза наклонилась надъ нимъ рядомъ съ Рахилью такъ, чтобъ онъ могъ ее видть.

— Вы слышали?— спросилъ онъ, немного помолчавъ.— Я не забылъ васъ, сударыня.

— Да, Стефенъ, я слышала. Ваше желаніе и мое тоже.

— У васъ есть отецъ. Не передадите ли вы ему кое-что отъ меня?

— Онъ здсь, — сказала Луиза, и сердце ея замерло отъ ужаса.— Хотите, я его приведу?

— Пожалуйста.

Луиза вернулась съ отцемъ. Они стояли, держась за руки, и съ благоговніемъ смотрли въ это блдное лицо, на которомъ разлилось теперь торжественное выраженіе покоя.

— Сэръ, вы меня оправдаете передъ людьми и возстановите мое доброе имя. Это завщаю вамъ передъ смертью.

— Какъ же я это сдлаю?— спросилъ въ смущеніи мистеръ Гредграйндъ.

— Сэръ, это вамъ скажетъ вашъ сынъ. Спросите его. Я никого не обвиняю, я не хочу передъ смертью чернить человка. Но я видлъ вашего сына, говорилъ съ нимъ въ тотъ вечеръ, и прошу, чтобъ вы меня оправдали передъ людьми, надюсь, что вы это сдлаете.

Носильщики были готовы, и такъ какъ докторъ настаивалъ, чтобы раненаго перенесли какъ можно скорй, то люди съ факелами и фонарями вышли впередъ освщать путь. Когда кончили послднія приготовленія, и люди стали поднимать носилки, Стефенъ, ни на минуту не спускавшій глазъ съ блестящей звзды, сказалъ Рахили:

— Каждый разъ, какъ я открывалъ глаза тамъ, на дн ямы, и видлъ надъ собой ея сіяніе, я вспоминалъ таинственную звзду, которая привела волхвовъ къ яслямъ нашего Спасителя. Знаешь ли, Рахиль, я даже увренъ, что это она и есть!

Носилки подняли, и Стефенъ былъ совершенно счастливъ, что его несутъ въ ту сторону, куда, какъ ему казалось, указывала его звзда.

— Рахиль, моя возлюбленная, не выпускай мою руку. Сегодня мы можемъ идти вмст, никто ничего противъ этого не скажетъ.

— Я буду держать тебя за руку всю дорогу, голубчикъ.

— Благослови тебя, Богъ. Будьте добры, закройте кто-нибудь мн лицо.

И его осторожно понесли по полямъ и дорогамъ. Рахиль все еще держала его руку въ своей. Провожатые перекидывались изрдка двумя, тремя словами, и то шепотомъ, вотъ все, что нарушало торжественную тишину этого шествія. Скоро оно обратилось въ погребальное. Звзда указала Стефену Господа угнетенныхъ и страждущихъ. Его униженіе, его страданія кончились, и полный всепрощающей любви и смиренія, онъ отошелъ къ своему Искупителю — туда, гд нтъ болзни, печали и воздыханія, но жизнь безконечная.

Глава VII.
Травля.

Прежде еще, чмъ распалось кольцо зрителей, обступившихъ Чортовъ колодецъ, одинъ изъ нихъ исчезъ неизвстно куда. Мистеръ Баундерби и его тнь стояли въ сторон отъ Луизы, когда та взяла за руку отца и подвела его къ носилкамъ. Сесси, внимательно за всмъ наблюдавшая, проскользнула за спину этой злополучной тни (на лиц Тома былъ написанъ такой ужасъ, что оно непремнно обратило бы на себя всеобщее вниманіе, если бы окружающіе могли въ эту минуту видть что-нибудь, кром умирающаго) и шепнула ему что-то на ухо. Онъ поговорилъ съ ней нсколько секундъ, не оборачиваясь и потомъ исчезъ. Вотъ какимъ образомъ оболтусъ ушелъ изъ круга раньше, чмъ шествіе двинулось въ путь.

Какъ только мистеръ Гредграйндъ вернулся домой, онъ послалъ къ мистеру Баундерби съ порученіемъ передать его сыну, чтобъ онъ немедленно явился въ Каменный Замокъ. Мистеръ Баундерби отвтилъ, что онъ потерялъ Тома въ толп и съ тхъ поръ его больше не видлъ и думалъ, что онъ въ Каменномъ Замк.

— Отецъ, — сказала Луиза, — я думаю, онъ не вернется сегодня въ Коктаунъ.

Мистеръ Гредграйндъ отвернулся и ничего не сказалъ.

На другой день поутру онъ самъ отправился въ банкъ, но увидвъ, что мсто его сына пусто (онъ не сразу ршился войти въ эту комнату), пошелъ по улиц навстрчу мистеру Баундерби, который долженъ былъ прійти въ банкъ. Мистеръ Гредграйндъ сказалъ зятю, что по причинамъ, которыя онъ объяснитъ посл и о которыхъ проситъ пока не разспрашивать, онъ нашелъ необходимымъ дать сыну одно порученіе, которое задержитъ его вн города на нкоторое время. Онъ сказалъ также и о томъ, что Стефенъ Блэкпуль завщалъ ему возстановить его доброе имя и открыть настоящаго вора. Мистеръ Баундерби былъ такъ пораженъ этимъ послднимъ извстіемъ, что, когда тесть съ нимъ простился и пошелъ дальше, онъ долго еще стоялъ посреди улицы, неподвижный, какъ тротуарная тумба, и раздувшійся, какъ мыльный пузырь, только далеко не такой красивый.

Мистеръ Гредграйндъ, вернувшись домой, заперся въ своей комнат и весь днь не выходилъ. Сесси и Луиза стучались къ нему, но онъ отвтилъ:

— Не теперь, дти, не теперь.

Вечеромъ он опять подошли къ его двери, и опять онъ сказалъ имъ:

— Погодите, мои милыя, еще не могу… завтра.

Цлый день онъ ничего не лъ, не спросилъ свчей, когда стемнло, и он слышали, какъ онъ до поздней ночи ходилъ взадъ и впередъ по своей комнат. Но на слдующее утро онъ въ обычный часъ сошелъ къ завтраку, занялъ за столомъ свое всегдашнее мсто. Онъ смотрлъ постарвшимъ, сильно осунувшимся и несмотря на это казался и лучше, и умне, чмъ въ т времена, когда онъ признавалъ въ жизни одни только факты. Уходя изъ столовой, онъ сказалъ Луиз и Сесси, когда имъ прійти къ нему, и вышелъ, поникнувъ своей сдой головой.

— Дорогой отецъ, — сказала Луиза, когда об он явились къ нему въ назначенный часъ, — у тебя еще остается трое дтей. Они вырастутъ не такими какъ старшіе, да и я, съ помощью Божіей, постараюсь сдлаться другою.

Она протянула руку Сесси, какъ будто хотла прибавить: ‘и съ твоею помощью, моя дорогая’.

— Твой несчастный братъ, — началъ мистеръ Гредграйндъ, — какъ по твоему?… онъ уже задумалъ эту кражу, когда пошелъ съ тобой къ этому бдняг?

— Боюсь, что — да, отецъ. Я знаю, что ему необходимы были деньги, онъ много задолжалъ.

— Такъ какъ Блэкпуль долженъ былъ скоро ухать изъ города, ему и пришла въ голову низкая мысль свалить всю вину на этого несчастнаго.

— Мн кажется, отецъ, эта мысль пришла ему въ голову, когда онъ былъ уже тамъ. Онъ и не думалъ о Блэкпул, это я просила его меня проводить.

— Говорили ли они между собой? Слышала ты, о чемъ они говорили?

— Нтъ, они вышли изъ комнаты. Потомъ, когда я спросила Тома, зачмъ онъ вызывалъ Блэкпуля, онъ мн привелъ какую-то правдоподобную причину, но со вчерашняго вечера, отецъ, припоминая въ подробности — я продумала объ этомъ всю эту ночь — я догадалась, къ своему горю, что между ними произошло.

— Посмотримъ,— сказалъ мистеръ Гредграйндъ, — такъ ли мрачны твои опасенія, какъ и мои.

— Я боюсь, отецъ, — начала запинаясь Луиза, — что онъ сдлалъ Блэкпулю какое-нибудь предложеніе отъ своего, а можетъ быть, и отъ моего имени — предложеніе, заставившее этого бднягу въ невинности души сдлать то, чего онъ прежде никогда не длалъ, то есть ходить мимо банка эти два, три вечера наканун его отъзда.

— Такъ, такъ, это совершенно очевидно, — сказалъ отецъ, — слишкомъ очевидно.

Онъ прикрылъ лицо рукой и просидлъ молча нсколько минутъ. Наконецъ онъ поборолъ свое волненіе и заговорилъ:

— Теперь вопросъ въ томъ, какъ его найти? Какъ вырвать его изъ рукъ правосудія? Какимъ образомъ, въ эти нсколько часовъ, пока я могу еще скрывать истину, какимъ образомъ намъ отыскать твоего брата и сдлать это такъ, чтобъ не навести полицію на его слдъ? Десятью тысячами фунтовъ этого не сдлаешь.

— Сесси уже все сдлала, отецъ.

Онъ поднялъ глаза на молодую двушку, на эту добрую фею его дома, и сказалъ съ чувствомъ нжной благодарности:

— Всегда ты, дитя мое.

— Мы уже давно подозрвали его, — сказала Сесси, взглянувъ на Луизу.— И вчера, когда я увидла, что вы подходите къ носилкамъ, и услышала, что сказалъ вамъ Блэкпуль (я все время была возл Рахили), я незамтно подошла къ мистеру Тому и, предупредивъ его, чтобъ онъ не оглядывался, сказала ему: Посмотрите, гд стоитъ вашъ отецъ. Бгите, не медлите ни минуты. Бгите ради отца и ради васъ самихъ!’ Онъ уже дрожалъ еще раньше чмъ я къ нему подошла, а тутъ онъ весь затрясся и прошепталъ: ‘Куда я пойду? У меня нтъ денегъ, и я не знаю никого, кто бы согласился меня укрыть’. Тутъ я вспомнила про циркъ, гд служилъ когда-то отецъ. Я вспомнила, гд мистеръ Слири даетъ обыкновенно свои представленія въ эту пору года, и еще на дняхъ мн попалось его объявленіе въ газет. Я посовтовала мистеру Тому сейчасъ же хать въ циркъ, сказать мистеру Слири свое имя и попросить у него убжища до моего прізда. ‘Къ утру я буду на мст’, сказалъ онъ, и я видла, какъ онъ скрылся въ толп.

— Слава Богу!— воскликнулъ отецъ.— Можетъ быть, намъ еще удастся переправить его за границу.

Успхъ былъ тмъ боле возможенъ, что городокъ, въ который Сесси направила Тома, былъ въ трехъ часахъ зды отъ Ливерпуля, откуда бглецъ могъ тотчасъ отплыть, куда ему заблагоразсудится. Но, чтобы повидаться съ Томомъ, надо было дйствовать съ большими предосторожностями, такъ какъ подозрнія на его счетъ могли возникнуть ежеминутно, и никто не могъ поручиться, что самъ мистеръ Баундерби, въ припадк излишней ревности къ общественному благу, не разыграетъ со свойственнымъ ему фанфаронствомъ благороднаго римлянина. Поэтому было условлено, что Сесси и Луиза подутъ къ Тому окольной дорогой, а несчастный отецъ отправится къ той же цли по противоположному направленію, сдлавъ еще большій крюкъ. Кром того, было ршено, что мистеръ Гредграйндъ сначала не покажется у мистера Слири, чтобы сынъ не перетолковалъ какъ-нибудь его намреній и не вздумалъ бы бжать. Сесси и Луиза должны начать переговоры: объяснить виновнику этой постыдной исторіи, зачмъ он пріхали, и сказать о прізд отца. Когда проектъ обсудили со всхъ сторонъ, и каждый изъ трехъ участниковъ усвоилъ его во всхъ подробностяхъ, пора было приступать и къ его выполненію. Мистеръ Гредграйндъ вышелъ изъ дому еще засвтло и дошелъ пшкомъ до станціи желзной дороги, гд и слъ на ближайшій по времени поздъ, а вечеромъ въ тотъ же день Сесси и Луиза выхали по другой дорог, радуясь, что не встртили по пути къ станціи ни одной знакомой души.

Путешественники хали всю ночь напролетъ, если не считать пересадокъ на нсколькихъ станціяхъ, которыя оказывались то гд-то на вышк надъ нескончаемой лстницей, то чуть ли не на дн глубокаго колодца — дв единственныя разновидности станцій по этой желзной дорог, — и на другой день на разсвт высадились среди огромнаго болота, миляхъ въ двухъ отъ городка, составлявшаго цль ихъ поздки. Изъ этого несчастнаго положенія ихъ вывелъ какой-то старичекъ-почтальонъ, который, на ихъ счастье, поднялся въ этотъ день очень рано и прозжалъ мимо станціи въ своей одноколк. Съ этимъ-то старичкомъ они добрались до городка и потащились въ гостиницу по грязнымъ переулкамъ — главному мстопребыванію всхъ городскихъ свиней, и, разумется, нельзя сказать, чтобъ такой въздъ въ городскіе предлы былъ особенно пріятенъ для зрнія или обонянія, но тмъ не мене это была главная и единственная городская дорога, давно уже получившая здсь право гражданства.

Первое, что он увидли, когда подъхали къ центру города, былъ ободранный остовъ цирка Слири. Труппа перекочевала въ другой городъ, миль за двадцать дальше, гд наканун вечеромъ открыла свои представленія. Единственнымъ путемъ сообщенія между этими двумя городками служила холмистая дорога съ безчисленными заставами, и путешествовать по ней было не особенно легко. Какъ ни торопились путешественницы — он останавливались всего на полчаса, чтобы наскоро позавтракать, и ни минуты не отдыхали (впрочемъ об он такъ волновались, что все равно не могли бы заснуть) — было уже за полдень, когда он увидли на стнахъ и заборахъ городка афиши цирка Слири, и пробило часъ, когда он наконецъ остановились на базарной площади, гд стоялъ балаганъ.

Въ ту минуту, когда он сошли на мостовую, глашатай, съ колокольчикомъ въ рукахъ, возвстилъ, что сейчасъ начнется ‘Большое утреннее представленіе’, и Сесси, чтобъ избжать разспросовъ и не привлекать на себя вниманія публики, посовтовала пройти въ кассу и взять мста на это представленіе. Если мистеръ Слири въ касс, онъ, разумется, сейчасъ же узнаетъ ее и будетъ знать, какъ ему дйствовать, если же въ касс он его не найдутъ, онъ увидитъ ихъ въ цирк и не замедлитъ сообщить имъ со всми предосторожностями всти о бглец.

И съ бьющимися сердцами он подошли къ такъ хорошо знакомому Сесси балагану. Флагъ съ надписью ‘Циркъ Слири’ попрежнему разввался на крыш, касса въ готическомъ стил была на прежнемъ мст, но мистера Слири тамъ не было. Мистеръ Киддерминстеръ, обросшій теперь слишкомъ густой растительностью, для того чтобы даже самое пылкое воображеніе могло еще принимать его за Купидона, долженъ былъ уступить неодолимой сил обстоятельствъ (и своей бород) и сдлался для цирка тмъ, что называется ‘малымъ на вс руки’, примняясь ко всевозможнымъ нуждамъ труппы. Въ настоящую минуту онъ продавалъ въ касс билеты, имя въ то же время въ своемъ распоряженіи барабанъ для препровожденія свободнаго времени и для упражненія избытка своихъ физическихъ силъ. Мистеръ Киддерминстеръ, какъ его теперь величали, былъ слишкомъ поглощенъ своимъ дломъ и заботой, какъ бы не получить за билетъ фальшивой монетой, чтобы обращать вниманіе на что-либо другое. Онъ не узналъ Сесси, и об молодыя женщины благополучно пробрались въ циркъ.

Японскій императоръ, стоя на старой, смирной блой кляч въ черныхъ намалеванныхъ яблокахъ, вертлъ на палочкахъ пять тарелокъ за-разъ — любимое развлеченіе этого могущественнаго монарха, какъ это всмъ извстно. Сесси, хорошо знакомая съ дтства со всми повадками японскихъ императоровъ, не знала лично нын-царствующаго монарха, и царствованіе его прошло для нея очень мирно. Посл японскаго императора должна была появиться миссъ Джозефина Слири въ своемъ знаменитомъ конномъ представленіи ‘Тирольская пантомима цвтовъ’. Ея выходъ былъ возвщенъ новымъ клоуномъ, который съ большимъ юморомъ сказалъ: ‘Пантомима цвтной капусты’, вмсто: ‘Тирольская пантомима цвтовъ’, и вслдъ затмъ мистеръ Слири вывелъ на арену свою хорошенькую дочь.

Едва усплъ мистеръ Слири дать клоуну щелчка своимъ бичемъ, и едва клоунъ усплъ ему прокричать: ‘Если ты еще разъ осмлишься на такую дерзость, я запущу теб въ голову лошадью!’, какъ и отецъ, и дочь уже узнали Сесси. Тмъ не мене конное упражненіе было доведено до конца съ полнымъ эффектомъ, и если не считать перваго момента, то подвижной глазъ мистера Слири выдавалъ его такъ же мало, какъ и стоячій. Правду сказать, Луиз и Сесси конное упражненіе показалось немножко длиннымъ, особенно, когда оно было прервано на время небольшимъ антрактомъ, имвшимъ своею спеціальною цлью доставить клоуну случай разсказать мистеру Слири (равнодушно взиравшему на публику своимъ здоровымъ глазомъ и хладнокровно отвчающему ‘Неужели, сэръ?’ на вс задиранія своего остроумнаго товарища) загадку о томъ, какъ двухножка сидла на трехножк и смотрла на одноножку, а двуножка схватила трехножку и запустала въ четвероножку, которая убжала съ одноножкой. Луиза и Сесси сидли, какъ на горячихъ угольяхъ, пока тянулась эта юмористическая исторія, ибо хотя нельзя не сознаться, что она не лишена остроумія, заключая въ себ замысловатую аллегорію о мясник, трехногомъ табурет, собак и бараньей ног, но тмъ не мене на этотъ разсказъ и на его объясненіе требовалось столько времени, что Сесси и Луиз, терзавшимся безпокойствомъ и нетерпніемъ, оно показалось безконечнымъ. Наконецъ блокурая маленькая Джозефина сдлала прощальный реверансъ среди грома аплодисментовъ, и клоунъ, оставшись одинъ, только что усплъ перекувырнуться и прокричать, ‘ Вотъ теперь и на моей улиц праздникъ!’, какъ кто-то тронулъ Сесси за плечо и сдлалъ ей знакъ выйти.

Он съ Луизой встали, и ихъ провели въ частное помщеніе мистера Слири — крошечную каморку съ холщевыми стнами, съ дерновымъ поломъ и досчатымъ косымъ потолкомъ, на которомъ ложи перваго яруса выбивали каблуками свое одобреніе, точно хотли проломить его насквозь. Входъ постороннимъ лицамъ въ эту каморку былъ строго воспрещенъ.

— Сесилія, — сказалъ мистеръ Слири (онъ стоялъ со стаканомъ грога въ рук), — какъ я радъ тебя видть! Ты всегда была нашей любимицей и всегда приносила намъ счастье. Ты должна повидаться съ товарищами, моя милая, прежде чмъ мы начнемъ говорить о дл, иначе вс они умрутъ отъ обиды, особенно женщины. Джозефина моя теперь замужемъ, она вышла за Чайльдерса. У нихъ уже есть мальчишка, и хоть ему всего только три года, онъ уже прекрасно держится на какомъ угодно рзвомъ пони. На афишахъ онъ фигурируетъ подъ названіемъ ‘маленькаго чуда конной схоластики’, и если объ этомъ ребенк не заговорятъ со временемъ въ цирк Астеля, значитъ, ему суждено прославиться въ Париж. Киддерминстера ты тоже наврное помнишь. Помнишь, вс еще подозрвали, что онъ неравнодушенъ къ теб? Онъ тоже женатъ на вдов. Совсмъ старуха — въ матери ему годится. Она плясала когда-то на канат, но теперь такъ растолстла, что должна была бросить циркъ. Она живетъ при муж, но уже не работаетъ. У нихъ тоже двое дтей, такъ что у насъ теперь полный комплектъ маленькихъ фей и купидоновъ. Если бы ты видла, какъ у насъ поставлены ‘Дти въ лсу’! Представь себ, отецъ и мать умираютъ — разумется, верхомъ, дядя, тоже верхомъ, беретъ дтей на воспитаніе, потомъ они отправляются верхомъ по малину, умираютъ оба съ голоду и наконецъ прилетаетъ реполовъ — и вс верхомъ, замть — и засыпаетъ ихъ тла листьями. Положительно, если бъ ты хоть разъ увидла эту вещицу, ты бы сказала, что ничего лучшаго еще не создавалъ свтъ. А помнишь Эмму Гордонъ? Она любила тебя, какъ родную дочь. Впрочемъ, конечно, помнишь, смшно даже спрашивать. Да, такъ Эмма овдовла. Ея мужъ слетлъ со слона, онъ, видишь ли, изображалъ индйскаго шейха и сидлъ на слон въ такой бесдочк на манеръ пагоды, ну и свалился, да прямо спиной о барьеръ — съ тхъ поръ онъ ужъ и не поправился. А Эмма опять замужемъ за купцомъ, онъ торгуетъ сырами. Увидлъ ее въ цирк и влюбился. Онъ служитъ еще гд-то смотрителемъ и, кажется, сколачиваетъ деньгу.

Мистеръ Слири, договорившійся до одышки, разсказывалъ вс эти домашнія новости съ дтскимъ увлеченіемъ, котораго трудно было ожидать отъ такого ветерана кавалеріи и любителя грога, какимъ онъ былъ. Высыпавъ весь свой запасъ новостей онъ позвалъ Джозефину, М. Е. В. Б. Чайльдерса (у котораго были теперь рзкія морщины вокругъ рта, особенно замтныя при дневномъ свт), ‘маленькое чудо конной схоластики’, словомъ — всю свою труппу. Луиза не могла прійти въ себя отъ изумленія, глядя на этихъ странныхъ людей, такъ дико было видть вс эти набленныя и нарумяненныя лица, воздушные костюмы и толстыя икры, но ее ужасно радовало, что вс они съ такой любовью тснились вокругъ Сесси, и она совершенно понимала, что Сесси не могла удержаться отъ слезъ.

— Ну вотъ и довольно. Кажется, Сесилія перецловала всхъ дтишекъ, всхъ женщинъ и поздоровалась со всми мужчинами. А теперь убирайтесь вс, да звоните музыкантамъ къ второму дйствію!

И когда вс ушли, онъ заговорилъ шепотомъ:

— Сесилія, я не желаю вмшиваться въ чужія тайны, но полагаю, что эта миссъ…

— Его сестра, вы не ошиблись.

— И дочь того сквайра. Именно это я и хотлъ сказать. Надюсь, миссъ, что старый джентльменъ въ добромъ здоровьи?

— Мой отецъ скоро будетъ здсь, — сказала Луиза, которой хотлось скоре приступить къ длу.— Гд мой братъ? Въ безопасности ли онъ?

— Здравъ и невредимъ, — отвчалъ Слири.— Не хотите ли взглянуть на арену, миссъ, вотъ здсь, въ ту дырочку? Сесилія, ты знаешь, какъ это длается, и найдешь для себя подходящую щелку.

И вс трое стали смотрть въ щели между плохо пригнанныхъ досокъ.

— Теперь идетъ ‘Джекъ — истребитель великановъ’, комическая пантомима для дтей, — объяснялъ мистеръ Слири.— Это вотъ домикъ, гд прячется Джекъ, вонъ тамъ, подальше, мой клоунъ съ кастрюлей и вертеломъ — онъ слуга Джека, а вотъ и самъ маленькій Джекъ въ блестящемъ вооруженіи. А возл домика, видите?— стоятъ два арапа, вдвое выше самаго домика. Все ихъ дло въ томъ, чтобы приносить и уносить со сцены это сооруженіе, а великанъ — онъ стоитъ мн большихъ денегъ — великанъ еще не появлялся. Ну что, всхъ разсмотрли?

— Да, — отвчали Сесси и Луиза.

— Взгляните-ка еще, — сказалъ Слири, — да хорошенько смотрите. Всхъ видли? Ладно. Теперь слушайте, миссъ…

Онъ подвинулъ имъ скамейку, чтобъ он могли ссть.

— У меня свои соображенія, у сквайра, вашего отца, свои. Я не хочу знать, въ чемъ провинился вашъ братъ, да лучше мн и не знать. Я знаю только, что вашъ отецъ пріютилъ Сесилію, и за это я сдлаю для него все, что могу. Одинъ изъ этихъ араповъ — вашъ братъ.

У Луизы вырвался крикъ не то испуга, не то радости.

— Это фактъ, — продолжалъ Слири, — но тмъ не мене вамъ никогда бы его не узнать, даже теперь, когда я вамъ сказалъ. Пускай прідетъ самъ сквайръ. Посл представленія я оставлю вашего брата здсь. Онъ останется въ томъ же костюм и даже не смоетъ гримировки. Пусть сквайръ прідетъ сюда самъ, или придете вы, онъ будетъ васъ ждать, и вы можете досыта съ нимъ наговориться: весь мой циркъ къ вашимъ услугамъ. Не обращайте вниманія на такіе пустяки, какъ гримировка, главное то, что его никто не узнаетъ въ этомъ вид.

Луиза съ облегченнымъ сердцемъ горячо поблагодарила мистера Слири и сказала, что не хочетъ его больше задерживать. Она просила его передать Тому ея привтъ и любовь и вышла изъ цирка со слезами на глазахъ. Было ршено, что он съ Сесси придутъ попозже, посл обда.

Черезъ часъ пріхалъ и мистеръ Гредграйндъ. Онъ тоже не встртилъ по пути никого изъ знакомыхъ и былъ теперь вполн убжденъ, что его обезславленному сыну удастся съ помощью мистера Слири пробраться до Ливерпуля не позже той же ночи. Такъ какъ никому изъ нихъ нельзя было сопровождать бглеца, чтобы не выдать его своимъ присутствіемъ, то мистеръ Гредграйндъ написалъ одному изъ своихъ корреспондентовъ въ Ливерпул, на котораго онъ могъ вполн положиться, съ просьбой, чего бы это ни стоило, отправить подателя письма на одномъ изъ отплывающихъ судовъ въ Сверную или Южную Америку или въ какую-нибудь другую отдаленную страну, гд онъ могъ бы разсчитывать на полную безопасность.

Когда письмо было отправлено, вс трое пошли ходить по городу въ ожиданіи, пока циркъ опустетъ, надо было дождаться, чтобы разошлась не только публика, но и сами артисты. Посл довольно долгихъ наблюденій, они увидли, наконецъ, что мистеръ Слири вынесъ изъ балагана стулъ, слъ у боковой двери и закурилъ трубку, какъ будто хотлъ этимъ показать, что теперь они могутъ войти.

— Вашъ слуга, сквайръ,— сказалъ онъ вполголоса, когда они подошли къ цирку.— Если я вамъ понадоблюсь, вы найдете меня здсь. Вашъ сынъ взялъ на себя комическое амплуа, но вы этимъ не огорчайтесь, сэръ…

Они вошли, и мистеръ Гредграйндъ, подавленный горемъ, слъ въ центр круга на единственный стулъ, служившій клоуну для его фокусовъ во время представленій. Въ самой глубин цирка, на одной изъ заднихъ скамеекъ, казавшейся еще дальше въ полумрак этого страннаго мста, сидлъ угрюмый и злой, какъ всегда, тотъ жалкій негодяй, котораго мистеръ Гредграйндъ имлъ несчастіе называть своимъ сыномъ.

На немъ былъ какой-то необычайный камзолъ съ каррикатурно-огромными обшлагами и отворотами, длиннйшій жилетъ, коротенькіе панталоны, башмаки съ пряжками и невозможная трехуголка. Все это было ему не по росту, все сдлано изъ самаго грубаго матеріала и изъдено молью, по черному лицу проступали блыя полосы въ тхъ мстахъ, гд жирная краска, которой онъ былъ вымазанъ, была смыта потомъ отъ жары и духоты во время представленія. Если бы мистеръ Гредграйндъ не видлъ всего этого собственными глазами, онъ никогда бы не поврилъ, что это его сынъ. Онъ не могъ себ представить ничего отвратительне, смшне, постыдне этого оболтуса въ его шутовской ливре. А между тмъ это былъ фактъ, непреложный, осязаемый фактъ. Вотъ къ чему пришелъ одинъ изъ его образцовыхъ сыновей!

Сначала оболтусъ ни за что не хотлъ подойти ближе и упрямо сидлъ на своемъ мст. Но, уступая наконецъ настоятельнымъ просьбамъ Сесси (Луизу онъ совершенно игнорировалъ), онъ постепенно сталъ перебираться со скамейки на скамейку, пока не очутился въ круг за барьеромъ, такъ далеко, какъ только это было возможно, отъ того мста, гд сидлъ мистеръ Гредграйндъ.

— Говори, какъ ты это сдлалъ?— спросилъ его отецъ.

— Что сдлалъ?— повторилъ угрюмо сынъ.

— Какъ ты совершилъ эту кражу?— сказалъ отецъ, возвышая голосъ.

— Я взломалъ кассу съ вечера и, уходя изъ конторы, оставилъ ее отворенной. Ключъ, который нашли возл банка, я заказалъ заране. Поутру на другой день я бросилъ его на улиц, чтобы подумали, что дверь была отперта этимъ ключемъ. Деньги я бралъ понемногу, длая видъ, что каждый вечеръ подвожу балансъ. Но это былъ только отводъ. Теперь ты все знаешь.

— Кажется, если бъ меня поразило громомъ, — сказалъ несчастный отецъ, — я и тогда бы не былъ такъ оглушенъ.

— Ршительно не понимаю — почему,— проворчалъ сынъ.— На извстное количество людей, занимающихъ довренныя должности, всегда приходится извстный процентъ злоупотребляющихъ довріемъ. Вотъ теб и ршеніе задачи, кстати, я двадцать разъ слышалъ это отъ тебя самого. Таковъ законъ статистики. Я тутъ не при чемъ. Ты всегда утшалъ другихъ такимъ способомъ, попробуй теперь утшиться самъ.

Отецъ сидлъ, закрывъ лицо руками, а сынъ стоялъ передъ нимъ въ своемъ постыдномъ шутовскомъ наряд, покусывая соломинку. Его руки, съ которыхъ на ладоняхъ краска почти сошла, смотрли совсмъ обезьяньими. Свтъ быстро угасалъ въ полутемномъ барак. Оболтусъ нетерпливо ворочалъ блками, поглядывая исподлобья въ сторону отца. На всемъ его лиц, покрытомъ густымъ слоемъ краски, только одни глаза и сохраняли еще какое-нибудь выраженіе.

— Теперь ты отправишься въ Ливерпуль, а оттуда за границу.

— Я знаю, что больше мн ничего не остается. Впрочемъ мн все равно, куда ни хать, врядъ ли мн будетъ гд-нибудь хуже, чмъ было здсь съ тхъ поръ, какъ я себя помню, — захныкалъ оболтусъ.— Ухать отсюда — ужъ это одно чего-нибудь да стоитъ.

Мистеръ Гредграйндъ подошелъ къ двери и вернулся въ сопровожденіи мистера Слири.

— Какъ намъ отправить этого несчастнаго?— спросилъ его мистеръ Гредграйндъ.

— Я уже все обдумалъ, сквайръ. Времени терять нельзя, такъ что вы должны сейчасъ же ршаться. Отсюда до желзной дороги около двадцати миль, черезъ полчаса на станцію идетъ дилижансъ къ товарному позду. Съ этимъ поздомъ онъ додетъ до самаго Ливерпуля.

— Но посмотрите, вы на него, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ, — разв можно ему въ такомъ вид…

— Я вовсе не думалъ оставлять его въ этой комической ливре, — перебилъ Слири.— По одному вашему слову въ пять минутъ я превращу его въ Джоскина: у меня вдь имется въ запас цлый магазинъ костюмовъ.

— Въ какого Джоскина? Я васъ не понимаю, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ.

— Джоскинъ значитъ кучеръ. Ршайтесь, сквайръ. Вдь придется еще посылать за пивомъ: ничто такъ не смываетъ краски, какъ пиво.

Мистеръ Гредграйндъ поспшилъ выразить свое согласіе, и мистеръ Слири сейчасъ же вытащилъ изъ сундука кафтанъ, войлочную шляпу и прочія принадлежности кучерского наряда. Оболтусъ моментально переодлся за занавской, мистеръ Слири сбгалъ за пивомъ и отмылъ своего арапа.

— Теперь вамъ остается только вспрыгнуть на козла. Пойдемте, я провожу васъ въ контору дилижансовъ. Прощайтесь съ родными и съ Богомъ въ дорогу.

Съ этими словами мистеръ Слири деликатно отошелъ въ сторону.

— Вотъ теб письмо, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ.— Теб будетъ доставлено все необходимое. Постарайся раскаяніемъ и хорошимъ поведеніемъ искупить твое преступленіе, имвшее такія ужасныя послдствія. Обними меня, мое несчастное дитя, и да проститъ тебя Богъ, какъ я тебя прощаю.

Слова и взволнованный тонъ отца растрогали злополучнаго юношу, онъ даже прослезился. Но когда Луиза хотла его обнять, онъ ее оттолкнулъ.

— Убирайся! Я не хочу тебя знать!

— Ахъ, Томъ, Томъ! Такъ-то ты со мной разстаешься? Я такъ тебя любила!

— Любила!— отвчалъ онъ грубо.— Хороша любовь! Въ самую трудную, самую опасную для меня минуту ты бросаешь Баундерби, прогоняешь мистера Гартхауза, моего лучшаго друга, и сама уходишь къ отцу. Вотъ она, твоя любовь! Ты разсказывала всмъ, какъ мы ходили къ Блэкпулю, когда видла, что для меня это петля на шею. И ты еще смешь говорить о какой-то любви! Скажи лучше, что ты выдала меня головой. Нтъ, ты никогда меня не любила.

— Скорй господа!— сказалъ Слири у дверей.

Вс двинулись къ выходу. Луиза со слезами говорила брату, что она его прощаетъ и любитъ попрежнему, что когда-нибудь онъ пожалетъ о томъ, что разстался съ ней такимъ образомъ, и съ радостью вспомнить на чужбин ея послднія слова. Мистеръ Гредграйндъ и Сесси шли впереди, Луиза бжала за Томомъ, цпляясь за него и стараясь его смягчить. Вдругъ вс они разомъ остановились и попятились назадъ.

Передъ ними былъ Битцеръ. Онъ задыхался отъ быстраго бга, его тонкія губы были полуоткрыты, ноздри раздувались, блыя рсницы поминутно мигали, лицо было бле бумаги: быстрое движеніе, отъ котораго вс порядочные люди краснютъ, только окончательно обезцвчивало этого безкровнаго парня. Онъ такъ страшно пыхтлъ и соплъ, какъ-будто бжалъ, ни разу не останавливаясь, съ того далекаго вечера, когда онъ преслдовалъ Сесси..

— Мн очень жаль разстраивать ваши планы, — сказалъ онъ, — но я не дамъ себя провести скоморохамъ. Я арестую мистера Тома: скоморохамъ не удастся его сплавить. Вотъ онъ переодтъ кучеромъ. Я его арестую.

И для большей врности онъ схватилъ Тома за шиворотъ.

Глава VIII.
Философская.

Когда они вернулись въ балаганъ, Слири началъ съ того, что заперъ дверь на ключъ во избжаніе вторженія постороннихъ лицъ. Битцеръ, все еще держа за шиворотъ перепуганнаго Тома, стоялъ посреди цирка, устремивъ свой мигающій взглядъ на своего бывшаго патрона.

— Битцеръ, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ тономъ отчаянія и какой-то жалкой покорности, Битцеръ, есть ли у васъ сердце?

— Безъ сердца немыслима циркуляція крови, — отвчалъ Битцеръ, улыбаясь нелпости этого вопроса.— Ни одинъ человкъ, мало-мальски знакомый съ научными фактами, установленными Гарвеемъ, не усомнится въ томъ, что у меня есть сердце.

— Да, но доступно ли оно состраданію?— почти простоналъ мистеръ Гредграйндъ.

— Оно подвластно разуму и ничему больше, — отвчалъ этотъ послдовательный молодой человкъ.

Они смотрли другъ на друга, и мистеръ Гредграйндъ былъ теперь такъ же блденъ, какъ и его мучитель.

— Какая причина… какая разумная причина побуждаетъ васъ препятствовать бгству этого несчастнаго?— сказалъ мистеръ Гредграйндъ.— Какая можетъ быть у васъ причина приводить въ отчаяніе несчастнаго отца? Взгляните на его сестру: сжальтесь надъ нами!

— Сэръ, — отвчалъ Битцеръ весьма разсудительнымъ тономъ, — разъ вы спрашиваете меня, какая разумная причина руководитъ мной въ моемъ желаніи доставить мистера Тома въ Коктаунъ, то съ моей стороны будетъ только благоразумно отвтитъ на этотъ вопросъ. Я съ самаго начала въ этой краж подозрвалъ мистера Тома. Я давно уже за нимъ слдилъ, такъ какъ мн было очень подозрительно его поведеніе, но до поры, до времени, я хранилъ свои наблюденія про себя. Теперь вс улики противъ него въ моихъ рукахъ. Его бгство и собственное сознаніе, которое мн удалось давеча подслушать, завершаютъ коллекцію этихъ уликъ. Я наблюдаю за вашимъ домомъ со вчерашняго утра: вотъ какимъ образомъ я очутился здсь. Я отвезу мистера Тома въ Коктаунъ и сдамъ съ рукъ на руки мистеру Баундерби, а мистеръ Баундерби, я въ этомъ твердо убжденъ, сэръ, повыситъ меня по служб, можетъ быть, даже передастъ мн мсто мистера Тома. А я кстати давно точу зубы на его мстечко, потому что оно выдвинетъ меня въ свтъ, да и вообще доставитъ мн кое-какія выгоды.

— Если для васъ это только вопросъ личной выгоды ..— началъ было мистеръ Гредграйнъ.

— Простите, что перебью васъ, сэръ, — сказалъ Битцеръ, — но не станете же вы отрицать, что вся соціальная система построена на личной выгод. Личная выгода — рычагъ, приводящій въ дйствіе нашу энергію. Такова человческая натура, сэръ. Вы вдь и сами всегда это говорили. Мн съ малолтства внушали эти правила, и они впитались въ мою плоть и кровь.

— Какую вы назначите сумму въ обмнъ за повышеніе, на которое вы разсчитываете?— спросилъ мистеръ Гредграйндъ.

— Благодарствуйте, сэръ, за ваше любезное предложеніе, — отвчалъ Битцеръ, — но я не возьму никакихъ денегъ. Зная васъ за человка практическаго, я предвидлъ, что вы сдлаете мн это предложеніе, и заране прикинулъ въ голов, насколько оно будетъ для меня выгодно. Я нашелъ, что хорошее мсто въ банк и безопасне, и выгоднй, чмъ какая угодно сумма денегъ за укрывательство вора.

— Битцеръ, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ, протягивая къ нему руки умоляющимъ жестомъ, точно хотлъ сказать: ‘Посмотрите, какъ я несчастенъ!’ — Битцеръ, у меня остается только одна надежда васъ смягчить. Вспомните, сколько лтъ вы учились въ моей школ! Если, въ воспоминаніе всхъ моихъ попеченій о васъ, вы можете хоть на минуту забыть о вашемъ личномъ интерес, умоляю васъ, ради Бога, отпустите моего сына.

— Я, право, удивляюсь, сэръ, что вамъ за охота становиться на такую шаткую позицію, — отвчалъ бывшій воспитанникъ мистера Гредграйнда тономъ холоднаго резонерства.— Мое воспитаніе было оплачено, это была простая коммерческая сдлка. Разъ я вышелъ изъ школы — вс мои обязательства передъ вами кончаются.

Всякій трудъ долженъ оплачиваться — таковъ былъ фундаментальный принципъ философіи Гредграйнда. Никто, никогда и ни подъ какимъ предлогомъ не долженъ ничего давать даромъ. Чувство благодарности и вс вытекающія изъ него добродтели должны быть навсегда вычеркнуты изъ человческой жизни. Каждый дюймъ человческаго существованія, отъ рожденія и до самой смерти, есть не что иное, какъ коммерческая сдлка, и если мы этимъ путемъ не попадемъ на небо, то только потому, что тамъ вовсе не мсто для политико-экономовъ, и слдовательно, намъ тамъ и длать нечего.

— Отдаю вамъ справедливость, сэръ, — продолжалъ Битцеръ, — мое воспитаніе обошлось дешево. Но что же это доказываетъ? Если я стоилъ не дорого, то это еще не причина, чтобы мн дешево за себя запрашивать…

Тутъ онъ какъ будто немного сконфузился, замтивъ, что Луиза и Сесси Заплакали.

— Прошу васъ, не плачьте, — сказалъ онъ оправившись.— Плакать безполезно: меня это нисколько не тронетъ. Вы, кажется, воображаете, что я длаю все это изъ зависти къ мистеру Тому. Ничуть не бывало. Моими дйствіями, какъ я уже говорилъ, руководитъ одинъ только разумъ, и я ршился во что бы то ни стало доставить мистера Тома въ Коктаунъ. Если онъ станетъ сопротивляться, я позову на помощь, но будьте -уврены — онъ этого не сдлаетъ.

Тутъ мистеръ Слири, слушавшій вс эти разсужденія, разинувши ротъ и выпучивъ свой подвижной глазъ нисколько не меньше стоячаго, выступилъ впередъ и заговорилъ въ свою очередь.

— Сквайръ, — сказалъ онъ, обращаясь къ мистеру Гредграйнду, — вамъ хорошо извстно, а вашей дочери извстно еще лучше, ибо я ей говорилъ, что я совершенно не зналъ, въ чемъ провинился вашъ сынъ, да не хотвъ и знать, такъ какъ воображалъ, что это просто какая-нибудь юношеская шалость. Теперь же, изъ словъ этого молодого человка, я понялъ, что дло идетъ о краж въ банк. Клянусь честью, это становится серьезнымъ — слишкомъ серьезнымъ для того, чтобы мн стоило путаться въ эту исторію, рискуя попасться самому за укрывательство вора, какъ очень мтко выразился блокурый молодой человкъ. Поэтому, не сердитесь, если я приму сторону молодого человка. Я нахожу, что онъ правъ, и прошу васъ не разсчитывать больше на мою помощь. Единственно, что я еще могу для васъ сдлать, сэръ, это — запречь мою таратайку и отвезти вашего сына и блокураго молодого человка на станцію во избжаніе скандала. Больше я ничего не могу для васъ сдлать, но это сдлаю съ удовольствіемъ.

Эта измна послдняго друга вызвала новыя слезы со стороны Луизы и глубоко огорчила мистера Гредграйнда. Но Сесси хорошо изучила лицо мистера Слири и ни на минуту не ошибалась въ его истинныхъ намреніяхъ. Когда вс направились къ выходу, онъ слегка подмигнулъ ей своимъ здоровымъ глазомъ, приглашая ее этимъ способомъ немного отстать отъ остальныхъ. Когда они остались одни, онъ притворилъ дверь и сказалъ ей съ большимъ одушевленіемъ:

— Сквайръ не бросилъ тебя въ нужд, Сесилія, и я не брошу его. Этотъ блобрысый молодой человкъ, кажется, величайшая каналья, одного поля ягода съ тмъ старымъ хвастуномъ, котораго мои ребята какъ то разъ чуть не вышвырнули за окошко. Ночь будетъ темная. У меня есть конь, который сдлаетъ все, что я ему прикажу, разв что не заговоритъ. У меня есть пони, который бжитъ по пятнадцати миль въ часъ, когда имъ правитъ Чайльдерсъ. У меня есть собака, которая по моему приказанію продержитъ человка пригвожденнымъ къ мсту хоть цлыя сутки. Шепни два слова молодому джентльмену: скажи ему, чтобъ онъ не боялся опрокинуться, когда лошадь будетъ бситься, а посматривалъ бы, назадъ, не детъ ли за нами гигъ, запряженный пони, и какъ только увидитъ, чтобы

!!!!!!!!!!!!Пропуск 428-429

съ позволенія вашей дочери, мн надо бы сказать вамъ пару словъ на прощанье.

Луиза и Сесси вышли въ сосднюю комнату, и мистеръ Слири, помшивая и прихлебывая свой грогъ, продолжалъ въ такомъ дух…

— Сквайръ, вы, конечно, и безъ меня знаете, какое удивительное животное собака.

— Да, у нихъ замчательный инстинктъ, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ.

— Зовите, какъ хотите, дло не въ названіи. Пусть меня повсятъ, если я знаю, какъ назвать эту изумительную способность! Взять хоть это напримръ: какимъ образомъ собака ухитряется находить человка? И вдь какія разстоянія при этомъ пробгаетъ!

— У собакъ очень тонкое чутье, — замтилъ мистеръ Гредграйндъ.

— Пусть меня повсятъ, — повторилъ мистеръ Слири, покачивая головой, — если я знаю, какъ это назвать, но со мной былъ удивительный случай: одна собака разыскала меня просто чудомъ. Право, можно было подумать, что она спросила какую-нибудь свою пріятельницу: ‘Не знаете ли вы человка по имени Слири? Слири, содержателя цирка, косого толстяка?’ а другая собака отвтила: ‘Не могу сказать, чтобы я знала его лично, но я знаю собаку, которая, кажется, съ нимъ знакома’, и об отправились къ третьей собак, которая подумала и сказала: ‘Слири… Слири… Мн это имя знакомо. Постойте… Ну да, конечно. Я о немъ недавно слышала, мигомъ достану вамъ его адресъ’. Мн, видите ли, часто приходится показываться передъ публикой, сэръ, и я такъ много путешествую, что, понятно, многія собаки должны меня знать.

Это философское умозаключеніе видимо поставило въ тупикъ мистера Гредграйнда.

— Такъ вотъ, сэръ, — продолжалъ Слири, отхлебывая глотокъ изъ своего стакана,— годъ и два мсяца тому назадъ, мы давали представленія въ Честер. Какъ то разъ поутру, когда мы репетировали ‘Дтей въ лсу’, на сцену черезъ заднюю дверь вбгаетъ собака. Должно быть, она прибжала издалека: она была въ самомъ плачевномъ вид — хромала и была почти слпая. Сначала она обошла и обнюхала всхъ нашихъ дтей, какъ будто кого-то искала между ними, потомъ подошла ко мн, встала на заднія лапы (хотя еле двигалась отъ слабости), повиляла хвостомъ и издохла… Сквайръ, эта собака была ‘Рзвушка’!

— Собака отца Сесси!

— Да, сэръ, старая собака отца Сесиліи. Сэръ, зная эту собаку, какъ я ее зналъ, я могу поклясться, что, если бъ ея хозяинъ не былъ мертвъ и похороненъ, она бы ни за что и никогда бы ко мн не прибжала. Джозефина Чайльдерсъ и я — мы долго совщались, писать ли Сесиліи, и поршили, что лучше не писать. Мы ей не могли сообщить ничего хорошаго, зачмъ же было тревожить ее понапрасну и растравлять ея старое горе? Такъ мы никогда и не узнаемъ, сэръ, почему Джюпъ покинулъ свою дочь: поступилъ ли онъ въ этомъ случа, какъ подлецъ, или предпочелъ лучше умереть съ горя, чмъ заставлять ее бдовать — по крайней мр не узнаемъ до тхъ поръ, пока не узнаемъ, какъ собаки ухитряются отыскивать человка.

— У нея до сихъ поръ хранится бутылка, за которой онъ ее посылалъ, и она до самой смерти будетъ врить въ его любовь,— сказалъ мистеръ Гредграйндъ.

— Мн кажется, отсюда мы могли бы научиться двумъ вещамъ, — сказалъ Слири задумчивымъ тономъ, заглядывая въ глубину своего стакана.— Во-первыхъ, что на свт есть любовь, не имющая ничего общаго съ личнымъ интересомъ, во вторыхъ, что эту любовь такъ же трудно объяснить какими-нибудь логическими причинами, какъ и ту способность, посредствомъ которой находятъ насъ собаки.

Мистеръ Гредграйндъ не отвчалъ: онъ пристально смотрлъ въ окошко. Мистеръ Слири молча опрокинулъ свой стаканъ и крикнулъ дамамъ, что он могутъ войти.

— Сесилія, дорогая, прощай! Поцлуй меня. А вамъ, миссъ, позвольте сказать, что ваша дружба и довріе къ Сесиліи, какъ къ любимой сестр, трогаютъ меня до глубины души. Надюсь, что вашъ братъ со временемъ сдлается достойне такой сестры, какъ вы, и порадуетъ еще ваше сердце. Сквайръ, вашу руку — въ первый и послдній разъ! Не будьте, сэръ, несправедливы къ намъ, бднымъ бродягамъ: нужны же людямъ и развлеченія. Нельзя вчно только учиться и работать, это противорчитъ человческой природ. Волей неволей вы должны съ нами мириться. Будьте же къ намъ снисходительнй и не осуждайте насъ за то, въ чемъ мы не виноваты.

— Вотъ уже никогда не думалъ, — добавилъ мистеръ Слири, высовывая голову уже изъ-за двери,— что я могу быть такимъ болтуномъ.

Глава IX.
Заключительная.

Когда находишься въ близкихъ сношеніяхъ съ человкомъ грубымъ и тщеславнымъ, опасно открывать что-нибудь въ его жизни или длахъ раньше, чмъ онъ откроетъ это самъ. Мистеръ Баундерби не могъ простить мистрисъ Спарзитъ ея послднюю дерзкую выходку, доказывавшую со всей очевидностью, что эта леди хочетъ быть умне его. Оскорбленный до глубины души сдланнымъ открытіемъ, онъ такъ много размышлялъ объ этой невроятной дерзости со стороны женщины въ ея зависимомъ положеніи, что вина ея все разросталась въ его глазахъ, какъ комъ снга, который увеличивается по мр того, какъ его катаютъ. Наконецъ, онъ додумался до остроумной мысли, что, если онъ прогонитъ эту высокородную леди, это дастъ ему право трубить на всхъ перекресткахъ, что вотъ, дескать, ‘она была аристократка и ни за что не хотла отъ меня уходить, но я не пожелалъ, чтобъ она оставалась, и выпроводилъ ее вонъ’. Такимъ образомъ онъ убивалъ трехъ зайцевъ однимъ выстрломъ: во-первыхъ, съ честью выходилъ изъ затруднительнаго положенія, во-вторыхъ, избавлялся отъ мистрисъ Спарзитъ, и въ-третьихъ, наказывалъ ее по заслугамъ.

Поглощенный больше, чмъ когда-нибудь своей геніальной идеей, мистеръ Баундерби явился къ завтраку въ свою столовую, гд вислъ его портретъ, и услся за столъ. Мистрисъ Спарзитъ сидла у камина, какъ въ былыя времена, заложивъ ногу въ стремя изъ вязальной бумаги, и гарцовала не подозрвая въ невинности души, куда приведетъ ее сегодняшняя скачка.

Посл исторіи съ мистрисъ Пеглеръ, эта благородная леди прикрыла покровомъ меланхоліи и раскаянія свое прежнее сожалніе къ мистеру Баундерби. Въ силу такой перемны въ ея настроеніи, она теперь имла обыкновеніе принимать при появленіи мистера Баундерби покорный и опечаленный видъ, такъ поступила она и въ настоящую минуту.

— Ну, что тамъ еще? Что съ вами, сударыня?— спросилъ мистеръ Баундерби сухимъ и грубымъ тономъ.

— Ахъ, Боже мой, сэръ! Пожалуйста не откусите мн носъ!— отвчала мистрисъ Спарзитъ.

— ‘Не откусите мн носъ’, повторилъ мистеръ Баундерби.— Вотъ, фантазія! Вашъ носъ!

Этими словами мистеръ Баундерби, по мннію мистрисъ Спарзитъ, хотлъ намекнуть на слишкомъ крупные размры любимой черты ея лица. Сдлавъ этотъ оскорбительный намекъ, мистеръ Баундерби отрзалъ себ хлба и яростно швырнулъ ножъ.

Мистрисъ Спарзитъ вынула ногу изъ стремени и произнесла:

— Мистеръ Баундерби, сэръ!

— Ну, сударыня, что вамъ еще?— отрзалъ мистеръ Баундерби.— Что вы на меня такъ выпучились?

— Смю ли я спросить, сэръ, не сердитесь ли вы сегодня?

— Да, сержусь.

— Смю ли я спросить, сэръ, — продолжала оскорбленная леди, — не я ли, по несчастію, была поводомъ вашего дурного расположенія духа?

— Послушайте, сударыня, — сказалъ Баундерби, — я пришелъ сюда не за тмъ, чтобы быть мишенью для вашихъ насмшекъ. Никакое происхожденіе, какъ бы оно ни было высоко, не даетъ еще вамъ права, сударыня, мучить и надодать человку въ моемъ положеніи, и я этого не потерплю.

Мистеръ Баундерби ршилъ идти прямо къ цли, предвидя, что если онъ поведетъ дло на тонкой деликатности, то будетъ разбитъ на голову.

Мистрисъ Спарзитъ сперва подняла, потомъ нахмурила свои коріолановскія брови, потомъ уложила въ корзину свою работу и встала.

— Сэръ, — сказала она съ достоинствомъ, — я вижу, что мое общество вамъ непріятно въ настоящую минуту. Я ухожу въ свою комнату.

— Позвольте отворить вамъ дверь, сударыня.

— Благодарствуйте, сэръ, я могу это сдлать и сама.

— Нтъ, ужъ позвольте на этотъ разъ вамъ помочь, — сказалъ Баундерби, подходя къ двери и взявшись за ручку, — это доставитъ мн случай сказать вамъ кое-что, прежде чмъ вы уйдете… Мистрисъ Спарзитъ, сударыня, боюсь, что вамъ у меня не особенно удобно, мн сдается, что мой скромный домъ представляетъ слишкомъ ничтожное поприще дятельности для женщины съ вашей геніальной способностью соваться въ чужія дла.

Мистрисъ Спарзитъ окинула его взглядомъ глубочайшаго презрнія и отвтила съ самой утонченченной вжливостью:

— Вы находите, сэръ?

— Видите ли, я много объ этомъ думалъ посл послднихъ событій, — отвчалъ Баундерби, — и по моему мннію…

— Ахъ, сэръ, зачмъ это самоуниженіе?— перебила его мистрисъ Спарзитъ съ неожиданною игривостью.— Всякій знаетъ, какъ непогршимы мннія мистера Баундерби. Мало ли этому доказательствъ? Это сдлалось предметомъ всеобщихъ разговоровъ. Вы можете умалять какія угодно другія ваши достоинства, если желаете, сэръ, но не умаляйте значенія вашихъ сужденій, — закончила со смхомъ мистрисъ Спарзитъ.

Мистеръ Баундерби побагровлъ и отвчалъ, стараясь скрыть свое смущеніе:

— Я хотлъ только сказать вамъ, сударыня, что дама съ вашими достоинствами должна была бы блистать въ совершенно иной сфер, какъ, напримръ, въ замк вашей родственницы леди Скаджерсъ. Какъ вы думаете, сударыня, не найдете ли вы тамъ достаточно дла для вашей неутомимой энергіи?

— Эта счастливая мысль никогда не приходила мн въ голову, сэръ, — произнесла язвительно мистрисъ Спарзитъ, — но теперь, когда вы мн ее подали, я нахожу, что это весьма правдоподобно.

— Такъ попытайте счастья, сударыня, — сказалъ Баундерби, сунувъ въ ея рабочую корзинку конвертъ съ банковымъ билетомъ.— Вы можете хать, когда вамъ заблагоразсудится — дло не къ спху, а пока вы удете, не будетъ ли удобне для леди съ вашимъ сильнымъ умомъ и характеромъ кушать у себя въ комнат, гд ее ничто не безпокоитъ? Теперь мн остается только испросить ваше прощеніе за то, что я — такое ничтожество, какъ Іосія Баундерби изъ Коктауна — осмлился такъ долго удерживать васъ въ этой убогой лачуг.

— Пожалуйста, не безпокойтесь, сэръ, не стоитъ труда, — отвтила мистрисъ Спарзитъ.— Если бъ этотъ портретъ могъ говорить — но онъ счастливй оригинала: онъ не говоритъ и потому иметъ то преимущество, что никому не внушаетъ отвращенія и не служить всеобщимъ посмшищемъ — онъ могъ бы вамъ засвидтельствовать, что давно уже я привыкла къ нему обращаться, какъ къ портрету дурака. А дуракъ, что бы онъ ни сдлалъ, не можетъ, какъ извстно, ни удивить, ни оскорбить, онъ можетъ только внушить къ себ презрніе.

Заключивъ такимъ образомъ свою ядовитую рчь, мистрисъ Спарзитъ съ такимъ окаменлымъ профилемъ своего классическаго лица, какъ будто онъ былъ выбитъ на медали для увковченія ея презрнія къ мистеру Баундерби, окинула его съ головы до ногъ уничтожающимъ взглядомъ, величественно прошла мимо него и поднялась въ свою комнату. Мистеръ Баундерби заперъ за ней дверь, сталъ передъ каминомъ и устремилъ взоръ на свой портретъ… и въ будущее.

Что же видлъ онъ въ этомъ будущемъ?

Онъ видлъ мистрисъ Спарзитъ, выдерживавшую ежедневныя баталіи на всевозможнаго рода оружіи, изъ, котораго состоитъ женскій арсеналъ, съ жадной, злой, крикливой, придирчивой леди Скаджерсъ, которая (все еще прикованная къ постели своей чудодйственной ногой) продала въ шесть недль свое скудное третное содержаніе и бдовала все остальное время въ своей душной канурк, гд и одной-то негд повернуться, а не то что двоимъ. Но видлъ ли онъ еще что-нибудь? Видлъ ли онъ себя порабощеннаго Битцеромъ? Видлъ ли, какъ онъ всмъ и каждому представлялъ Битцера въ качеств молодого человка съ блестящею будущностью, занимающаго мсто мистера Тома и умющаго цнить великія заслуги своего патрона, — молодого человка, который чуть-чуть не изловилъ самого мистера Тома, и изловилъ бы, если бъ какіе то негодяи не помогли ему убжать. Видлъ ли онъ себя въ тотъ моментъ, когда онъ пишетъ хвастливо-напыщенное завщаніе, по которому двадцать пять такихъ же бахваловъ, какъ онъ самъ, свыше пятидесяти пяти лтъ отъ роду, должны отнын и впредь носить ливрею съ именемъ Іосіи Баундерби изъ Коктауна на пуговицахъ, обдать въ столовой имени Баундерби, жить въ дом имени Баундерби, ходить молиться въ церковь имени Баундерби, засыпать за проповдью священника, оплачиваемаго изъ доходовъ съ капитала имени Баундерби, получать все содержаніе на проценты съ другого капитала имени Баундерби и доводить людей до тошноты неизмримой глупостью и чванствомъ того же Баундерби? Видлъ ли онъ, какъ въ одинъ прекрасный день, пять лтъ спустя, Іосія Баундерби изъ Коктауна умираетъ на улиц отъ апоплексическаго удара, а интересное завщаніе начинаетъ свои долгія мытарства по пути крючкотворства, судебныхъ проволочекъ, грабежа и низости, безъ всякой пользы для кого бы то ни было, кром адвокатовъ и стряпчихъ? Едва ли онъ видлъ все это… Но его портретъ увидитъ.

Въ тотъ же день и въ тотъ же часъ и мистеръ Гредграйндъ сидитъ, задумавшись въ своемъ рабочемъ кабинет. И онъ тоже весь погруженъ въ будущее, что же видитъ онъ въ этомъ будущемъ? Видитъ ли онъ себя дряхлымъ, сдымъ старикомъ, убдившимся наконецъ въ недочетахъ своихъ когда то непогршимыхъ теорій и подчинившимъ свои факты и цифры Вр, Надежд и Любви, этой непобдимой троиц, которою онъ когда-то пренебрегалъ съ такой суетной гордостью? Видитъ ли онъ, какъ презираютъ его за эту перемну его прежніе единомышленники? Видитъ ли онъ этихъ людей въ ту эпоху, когда они открыто ршаютъ разъ и навсегда, что партія отечественныхъ мусорщиковъ существуетъ сама по себ и, слдовательно, не несетъ никакихъ обязанностей по отношенію къ абстрактной иде, называемой народомъ? Видитъ ли онъ, какъ во время сессій, въ теченіе пяти дней въ недлю, они травятъ ‘достопочтеннаго джентльмена’ въ безсмысленныхъ рчахъ, которыя длятся далеко за полночь? Очень можетъ быть, что и видитъ, ибо онъ хорошо знаетъ этихъ господъ.

Въ ту же ночь и Луиза о чемъ-то думаетъ у камина и смотритъ на огонь, какъ въ былыя времена, но съ боле кроткимъ и терпливымъ лицомъ. Что видитъ она въ будущемъ? Видитъ ли она расклеенныя по всему городу объявленія за подписью ея отца, — объявленія, въ которыхъ мистеръ Гредграйндъ возстановляетъ доброе имя покойнаго Стефена Блэкпуля, ткача, и публично признаетъ виновность своего сына, объясняя ее, насколько возможно, смягчающими обстоятельствами, молодостью, легкомысліемъ (онъ не могъ ршиться прибавить ‘и воспитаніемъ’) виновнаго. Но эти объявленія принадлежатъ уже почти настоящему. Видитъ ли она поставленный ея отцомъ надгробный памятникъ Стефену Блэкпулю, съ описаніемъ его смерти вмсто эпитафіи? Но и этотъ памятникъ принадлежитъ скоре настоящему, такъ какъ Луиза наврное знаетъ, что онъ будетъ поставленъ. Все это она видитъ такъ ясно, точно въ дйствительности. Но что еще она видитъ въ будущемъ?

Вотъ работница, по имени Рахиль, поднявшаяся наконецъ съ постели посл долгой болзни. Въ опредленные часы она идетъ на работу вмст съ толпой коктаунскихъ ткачей, послушная призыву фабричнаго колокола. Это женщина все еще красивая, съ задумчивымъ лицомъ, вся въ черномъ, кроткая, милая въ обращеніи, иногда даже веселая. Во всемъ город только одна она относится съ состраданіемъ и участіемъ къ отвратительному, вчно пьяному созданію — созданію въ образ женщины, которое по временамъ появляется въ Коктаун, собирая милостыню. Рахиль работаетъ съ утра до ночи, ничего не требуя отъ жизни, она смотритъ на эту работу, какъ на свой земной удлъ, и будетъ работать, пока силы ей не измнять. Видитъ ли Луиза все это въ будущемъ? Если видитъ, она не ошибается.

Вотъ ея одинокій братъ, за нсколько тысячъ миль отъ нея, сидитъ за письмомъ, испещреннымъ слезами. Онъ пишетъ ей, что послднія ея слова оказались пророческими, и что онъ съ радостью отдалъ бы вс сокровища въ мір, чтобы увидть хоть на одинъ мигъ ея милое лицо. Вотъ онъ, этотъ братъ, на пути къ родин. Сердце его живетъ надеждой увидть сестру, но онъ заболлъ въ дорог. Затмъ приходитъ письмо, написанное чужой рукой, съ извстіемъ, что онъ умеръ отъ тифа въ больниц такого-то мсяца и числа, умеръ съ искреннимъ раскаяніемъ и съ любовью къ вамъ: ваше имя было послднимъ словомъ, которое онъ произнесъ. Видитъ ли Луиза все это въ будущемъ? Если видитъ, она не ошибается.

Видитъ ли она себя снова женой и матерью, которая съ любовью раститъ своихъ дтей, заботясь о томъ, чтобы они были молоды не только тломъ, но и душой — этою лучшею молодостью, истиннымъ сокровищемъ человческой жизни, одно воспоминаніе о которомъ становится благословеніемъ Божіимъ и счастьемъ даже для мудрйшихъ изъ мудрецовъ? Видитъ ли все это Луиза въ будущемъ? Если видитъ — она ошибается, ибо этому не суждено было быть.

Видитъ ли она себя окруженной счастливыми дтьми Сесси? Видитъ ли она себя ихъ первой любимицей, какъ и всхъ другихъ дтей? Видитъ ли, какъ она разсказываетъ имъ волшебныя сказки, понимая все высокое значеніе этихъ невинныхъ вымысловъ? Какъ она старается короче узнавать своихъ ближнихъ, никмъ не гнушаясь, скрашивая ихъ будничную, суровую жизнь духовными наслажденіями, безъ которыхъ вянетъ дтское сердце, безъ которыхъ самое крпкое физическое здоровье — хуже смерти, безъ которыхъ народное благосостояніе, самое очевидное, безошибочно доказанное цифрами, есть не что иное, какъ пророческія слова на стн во время пиршества Валтасара? Видитъ ли Луиза себя, слдующую по этому пути, не вслдствіе какого-нибудь романтическаго обта, не подъ вліяніемъ правилъ какой-нибудь общины Сестеръ или Братьевъ, не изъ тщеславныхъ побужденій или случайнаго каприза, а просто для того, чтобы исполнить свой долгъ? Видитъ ли Луиза все это въ будущемъ? Если видитъ — она не ошибается.

Любезный читатель! Отъ насъ съ тобой зависитъ, чтобы и наша дятельность была такъ же плодотворна. Пускай же она такою и будетъ! Тогда наступитъ день, когда мы съ тобой съ легкимъ сердцемъ будемъ сидть у нашего догорающаго очага и смотрть, какъ искры въ немъ гаснутъ и покрываются пепломъ.

Тяжелыя времена.

Книга первая.— Посвъ

Глава I.Все, что намъ нужно.

Глава II.Избіеніе младенцевъ.

Глава III.Щелка.

Глава IV.Мистеръ Баундерби.

Глава V.Основной тонъ.

Глава VI.Циркъ Слири.

Глава VII.Мистрисъ Спарзитъ.

Глава VIII.Никогда ничему не удивляйтесь.

Глава IX.Успхи Сесси.

Глава X.Стефенъ Блэкпулъ.

Глава XI.Безъ выхода.

Глава XII.Старуха.

Глава XIII.Рахиль.

Глава XIV.Великій фабрикантъ.

Глава XV.Отецъ и дочь.

Глава XVI.Мужъ и жена.

Книга вторая.— Жатва.

Глава I.Событіе въ банк.

Глава II.Мистеръ Джемсъ Гартхаузъ.

Глава III.Оболтусъ.

Глава IV.Братья-рабочіе.

Глава V.Рабочіе и хозяева.

Глава VI.Пропалъ безъ всти.

Глава VII.Порохъ.

Глава VIII.Взрывъ.

Глава IX.Мистрисъ Гредграйндъ въ первый и послдній разъ въ жизни ‘видитъ конецъ’.

Глава X.Лстница мистрисъ Спарзитъ.

Глава XI.Все ниже и ниже.

Глава XII.Паденіе.

Книга третья.— Уборка.

Глава I.Что намъ нужно еще?

Глава II.Очень странная.

Глава III.Очень ршительная.

Глава IV.Пропалъ.

Глава V.Нашлась.

Глава VI.Проблескъ свта.

Глава VII.Травля.

Глава VIII.Философская.

Глава IX.Заключительная.

Читайте также:

Глава I.
Все, что намъ нужно.

Глава II.
Избіеніе младенцевъ.

Глава III.
Щелка.

Глава IV.
Мистеръ Баундерби.

Глава V.
Основной тонъ.

Глава VI.
Циркъ Слири.

Глава VII.
Мистрисъ Спарзитъ.

Глава VIII.
Никогда ничему не удивляйтесь.

Глава IX.
Успхи Сесси.

Глава X.
Стефенъ Блэкпулъ.

Глава XI.
Безъ выхода.

Глава XII.
Старуха.

Глава XIII.
Рахиль.

Глава XIV.
Великій фабрикантъ.

Глава XV.
Отецъ и дочь.

Глава XVI.
Мужъ и жена.

Глава I.
Событіе въ банк.

Глава II.
Мистеръ Джемсъ Гартхаузъ.

Глава III.
Оболтусъ.

Глава IV.
Братья-рабочіе.

Глава V.
Рабочіе и хозяева.

Глава VI.
Пропалъ безъ всти.

Глава VII.
Порохъ.

Глава VIII.
Взрывъ.

Глава IX.
Мистрисъ Гредграйндъ въ первый и послдній разъ въ жизни ‘видитъ конецъ’.

Глава X.
Лстница мистрисъ Спарзитъ.

Глава XI.
Все ниже и ниже.

Глава XII.
Паденіе.

Глава I.
Что намъ нужно еще?

Глава II.
Очень странная.

Глава III.
Очень ршительная.

Глава IV.
Пропалъ.

Глава V.
Нашлась.

Глава VI.
Проблескъ свта.

Глава VII.
Травля.

Глава VIII.
Философская.

Глава IX.
Заключительная.