ТЯЖЕЛЫЕ ГОДЫ.
ТЯЖЕЛЫЕ ГОДЫ.
ПОВСТЬ ВЪ ДВУХЪ ЧАСТЯХЪ.
(Посвящается И. И. Дмитріеву).
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
I.
II.
III.
Тяжелые годы, Воронов Михаил Алексеевич, Год: 1864
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Губернскій городъ Желтогорье широко разбросался въ котловин, на правомъ, нагорномъ берегу Волги. Красотой построекъ, правильностію и чистотой улицъ и площадей, вообще всмъ тмъ, что извстно подъ именемъ благоустройства, Желтогорье особенно похвастаться не можетъ, потому что въ этомъ отношеніи онъ, какъ и большая часть русскихъ городовъ, издавна стремится приблизиться къ общему прототипу — Москв, а Москва, какъ извстно, цлые вка ходитъ неумывкой, и горя мало… Не можетъ также Желтогорье похвастаться и благочиніемъ, ибо имя вора-города, когда-то данное ему приволжскимъ простолюдиномъ, осталось за нимъ досел. Разъ задавшись воромъ-городомъ, упорный приволжецъ стоить на своемъ, не взирая ни на какіе доводы, и, еще издали завидвъ высокій шпиль соборной колокольни, спшитъ подальше запрятать свою мошну, хорошо зная, что желтогорскій мщанинъ-промышленникъ лтомъ кормится отъ Волги-матушки, а зимой отъ чего придется.
Лто. Іюль мсяцъ подвигался къ концу. Душный вечеръ смнялъ жаркій день, и въ раскаленномъ воздух густымъ туманомъ носилась дкая пыль, поднятая только что прогнаннымъ стадомъ. Багровое солнце, низко висвшее надъ горизонтомъ, представлялось чмъ-то въ род большой до красна-разожженной сковороды, послдніе лучи его, прорываясь сквозь нависшую надъ землей мглу, слабо освщали вершины деревьевъ, крыши домовъ и куполы церквей, дробясь и переливаясь разноцвтными огнями въ высокихъ шпицахъ и металлическихъ крестахъ колоколенъ. Жидкій, какъ бы кисейныя, облачка робко ползли тамъ и сямъ по небу, будто раздумывая, куда бы направить путь, и не представляли изъ себя на этотъ разъ ни коровьихъ мордъ, ни свадебныхъ поздовъ, ни погребальныхъ кортежей, ни офицерскихъ мундировъ и прочихъ предметовъ, веселящихъ взоръ и сердце провинціальной барышни… Дв-три звздочки уже перемигнулись было на восток, но подавленныя кровавымъ свтомъ солнца, тотчасъ же струсили и поспшили скрыться. Мсяцъ, блдный, блдный, стоялъ въ сторон такимъ тихоней, что вовсе ужь не походилъ въ это время на чудную ‘луну, печальныхъ друга’, а скоре представлялся какой-то жалкой заплаткой на прохудившейся небесной тверди. Вся природа точно изнемогла, точно изнурена она продолжительной битвой и съ нетерпніемъ ожидаетъ прихода освжающей ночи… Жаръ подавилъ и оковалъ все. Онъ загналъ въ темные чуланы и на прохладные погреба отцовъ семействъ, онъ смирилъ непокладныя руки матерей и узломъ завязалъ длинные языки всевозможныхъ золовокъ, сношельницъ, жигалихъ, бугрихъ, трегубихъ, четвероюродныхъ тетокъ съ деверьевой стороны и прочаго горластаго провинціальнаго люда, онъ укротилъ рзныя ноги школьниковъ, забывшихъ на время и бабки, и змй, и мушку, и городки, онъ осквернилъ и перепуталъ вереницу дивныхъ грезъ, выросшихъ было въ воображеніи милой мечтательницы, и подсунулъ ей, вмсто ловкачей-офицеровъ и очаровательнаго бала, тихія струи рки, голые тла, всплески воды и ржущіе слухъ вопли купающихся,— онъ запустилъ, наконецъ, свою всенагибающую руку даже въ такую пропасть, какъ сердце злобнаго частнаго пристава, который, вышедши на улицу въ халат и форменной фуражк, съ цлью распечь кого-нибудь, вдругъ какъ бы одурлъ отъ духоты, почему, противъ обыкновенія, очень скромно вопросилъ проходившаго мимо пастуха съ новорожденнымъ теленкомъ за плечами: ‘не продаешь-ли скотинку-то?’ на что коровій пастырь отвчалъ: ‘никакъ нтъ’ и, обругавъ ворохнувшагося агнца чортомъ, двинулся дале… Только Волгу не сокрушилъ могучій жаръ. По прежнему стучать пароходныя колеса, стонутъ сходни подъ тяжелыми шагами, скрипятъ суда, визжатъ блоки и въ раскаленный воздухъ несутся глухіе, сиплые голоса и лошадиное ржанье, крупнымъ потомъ обливаются бурлацкія лица, деревенютъ отъ работы сильныя, мозолистыя руки, и хрипнутъ отъ непрестаннаго крика широкія глотки, однообразно выводя, какъ ‘дубинушка сама пошла’, — а все не наступаетъ часъ отдыха, котораго такъ жаждетъ изнуренное тло, и понукающій голосъ ‘дружнй’ да ‘дружнй’ все дребезжитъ въ ушахъ работающихъ.
Въ эту-то пору всеобщаго раскисанья, забившись въ самый отдаленный уголъ отцовскаго двора, подъ сарай, неутомимо работаетъ Ваня Копьевъ, черноголовый, быстроглазый гимназистикъ, лтъ одиннадцати — двнадцати. Ваня такъ занятъ своимъ дломъ, что не обращаетъ вниманія ни на потъ, ручьями бгущій по его дтскому лицу, ни на докучныхъ мухъ, ни на неотвязчивую Жучку, поминутно вилявшую хвостомъ у самаго его носа и лизавшую то въ щеки, то въ губы. Нынче вечеромъ онъ уговорился съ нсколькими своими пріятелями отправиться ловить рыбу, этой поздк сочувствуеть и кучеръ Копьевыхъ, Максимъ, великій другъ Вани, охотно доставшій гд-то бредень, вся бда только въ томъ, что бредень весь въ дырахъ, и вотъ починкой-то его и занимается теперь маленькій Копьевъ.
— Поди ты прочь! отталкиваетъ онъ докучную Жучку, ловко повертывая челнокъ то въ ту, то въ другую сторону и кое-какъ захлестывая зіяющія дыры.— Разв ты не видишь, что мн некогда, не отрываясь отъ работы, урезониваетъ Ваня Жучку. Теб бы все играть… Поди вонъ съ Арапкой играй — она ничего не длаетъ… Вдь, небось, если къ теб начнешь приставать, когда ты шь, или лежишь высуня языкъ, такъ ты сердишься, ворчать начинаешь!.. Ступай, не продайся!
Жучка отошолъ въ сторону и ласково повиливалъ хвостомъ.
— Эй, рыбакъ! окликнулъ Ваню вошедшій Максимъ.
— Что?
— Мотри, бредень-отъ не изорви у меня.
— Рвать-то нечего.
Ваня указалъ на дыры. Максимъ толкнулъ Жучку ногой и заговорилъ наставительнымъ тономъ.
— Да ловить будете, не больно далеко въ воду заходите. Слышь!
— Знаю, знаю.
— То-то: знаю. Рыбу тоже, если наловите, не шевыряйте руками, а то вы сейчасъ и пойдете хватать то тотъ, то другой, ровно невидаль какую.
Ваня молчалъ.
— Да вотъ еще что, подумавъ заговорилъ кучеръ: лодку возьми ты у Вавилы — шестипалаго, а то такъ у коровницина внучонка, — ту, знаешь, которая съ желзными кочетками, — въ руль самъ садись, да баловать никому не давай, а то у васъ сейчасъ смшки да хахи, да дурачества разныя пойдутъ, того и гляди перевернетесь.
— Хорошо, хорошо.
— Да, мотри, не долго гуляй, а то неравно самъ-отъ хватится, тогда и теб дёру дастъ, да и мн-то достанется, скажетъ: не впущай!
Мальчикъ продолжалъ работать.
— Слышь, что я теб говорю? вопросилъ Максимъ.
— Слышу, слышу, нетерпливо отозвался Ваня.
— То-то, братъ, чтобы опосля за меня не прятаться: на кой-сякой, Максимушка, выручи! Я теб все изъяснилъ, какъ надо быть.
Максимъ вышедъ. Скоро загрохоталъ экипажъ, и Копьевъ-отецъ съхалъ съ семействомъ со двора. Черезъ нсколько времени и Ваня выбрался изъ сарая, потому что бредень былъ совершенно починенъ. Мальчикъ выбжалъ за ворота и прислъ у калитки, ожидая товарищей.
Солнце уже сдо. Улица оживилась: появились гуляющіе, дворня высыпала къ воротамъ барскихъ домовъ. Говоръ, смхъ и шутки мшались съ звуками гармоникъ и балалаекъ, кое-гд раздавались псни, въ род:
‘Съ Соколовой-ли горы
Кочерыжки летятъ,
Мадамински двки, дряни,
Подбираютъ да дятъ’.
Вотъ на гауптвахт ужь и зорю пробили. Видитъ Ваня, сидя у воротъ, какъ ветхій будочникъ вышелъ изъ своей ветхой будки и старческимъ голосомъ дребезжитъ: ‘слушай!’ Мальчишки подхватили возгласъ и залились на разныя голоса, завертлись колесами, побжали на четверенькахъ. Вонъ и мсяцъ блестятъ на неб, искрятся звзды, въ воздух такъ тихо…
— Что же ихъ-то нтъ? думаетъ мальчикъ, поглядывая въ конецъ улицы.
Долго, упорно смотрлъ онъ въ одномъ направленіи, лицо его то оживлялось, то длалось совершенно неподвижнымъ, отражая поперемнно то свтлыя, то мрачныя мысли. Самыя разнообразныя картины пробгали одна за другой въ его дтской головк. То представляется ему полнйшій успхъ, всеобщая радость. похвалы и одобренія отовсюду. Слышитъ онъ, какъ Максимъ говоритъ кухарк: ‘Ай да Ваня! гляди-ка, сколько рыбы приволокъ!’ какъ мать одобряетъ, какъ радуется братъ Саша и сестры, какъ отецъ даже смягчается, узнавши, что уловъ былъ очень счастливъ, и сурово бормочетъ: ‘Ну, теперь прощаю, за то что много наловилъ, а въ другой разъ безъ спросу ходить не смй — шкуру спущу!..’ Но вдругъ представляется Ван другая картина: товарищи обманули, бредень починилъ онъ понапрасну, Максимъ подсмивается: ‘Туда же, говоритъ, совался рыбу ловить’, кухарка ядовито улыбается, мать хотя и смотритъ на этотъ разъ какъ-то безразлично, но и въ этомъ безцвтномъ взгляд Ваня видитъ снисхожденіе, уступку, нежеланіе огорчить его, — а сестры, такъ т прямо хохочутъ въ глаза: ‘Что, наловилъ! наловилъ!..’ Злоба начинаетъ забирать бднаго мальчика, онъ наконецъ дошолъ до того, что ршается хать одинъ, если только товарищи не придутъ въ теченіи такого-то срока. Но вотъ и они…
Весело перепрыгивая съ ноги на ногу, приближались четверо подростковъ, оглашая воздухъ радостными криками. Ваня забылъ свои мрачныя думы, свое недавнее недовольство и стрлой помчался на встрчу. Въ пять минутъ удальцы наши обдлали все: переговорили съ кмъ нужно объ лодки, захватили бредень, ведро для рыбы, и стремглавъ побжали по крутому спуску къ Волг.
— Вались въ лодку! скомандовалъ кто-то, и смльчаки бойко поскакали одинъ за другимъ, заразъ отпихнулись, размстились, кому гд слдуетъ, и начали пробираться между судами. Ваня сидлъ въ корм, двое другихъ работали веслами, а остальные двое, распластавшись на средин лодки, громко заплъ:
‘Нашъ учитель Ергаковъ
Изъ породы дураковъ.
Гуси лебеды летли,
Дурака смотрть хотли!..’
Широкая рка, гладкая и свтлая какъ зеркало, приняла дтей какъ-то особенно радушно. Звонкіе голоса ихъ далеко раздавались среди всеобщей тишины, будто съ любовью уносимые тихими водами. Эхо по нскольку разъ повторяло ихъ дтскіе крики и свистъ, то раздльно, то сливая въ длинную гамму. Скоро маленькіе рыбаки выбрались на просторъ изъ за каравана судовъ. Городъ, облитый яркимъ луннымъ свтомъ, развернулся передъ ними, какъ на ладони. Справа чернлъ чугунный заводъ, точно средневковой замокъ, мрачно поглядывая съ крутаго берега, слва, на другомъ конц, громоздилось на пригорк кладбище Краснаго креста, съ старою полуразрушившеюся церковью. Два-три песчаныхъ острова, усянные десятками огней, отражавшихся яркими, длинными волосами въ вод, представлялись дтямъ какъ бы чудовищами съ пламенными глазами. Запоздалыя рыбацкія лодки словно свтляки блестли на темной тиши заливовъ и затоновъ. Цлый лсъ мачтъ на нсколько верстъ опушалъ пригородный берегъ. Кругомъ царствовала мертвая тишина, отъ времени до времени нарушаемая крикомъ сторожевыхъ бурлаковъ, да разв особенно чуткое ухо могло подслушать еще однообразный говоръ воды, чуть-чуть плещущейся у судовъ.
— А-а-а! заоралъ кто-то, и вс напряженно прислушивались къ раскатамъ эхо.
— Какъ въ лсу-то, за Волгой, отдалось! Слышите?
— Это лшій подхватилъ.
— Ври натощакъ.
— А кто, господа, можетъ натощакъ булку състь?
Вс задумались.
— Никто не можетъ, отозвался Ваня: потому что какъ только ты кусокъ проглотилъ, такъ ужь и не натощакъ, а повши.
— Этотъ Копьевъ все знаетъ: ему Максимъ разныя штуки разсказываетъ.
— А ты какъ бы думалъ.
— Ну-ка, скажи правило, которое давеча грамотю прочелъ.
— Какое? какое? Ну-ка, скажи! заговорили разомъ.
— ‘Вс имена существительныя, кончащіяся на ны, какъ-то: именины, крестины, похороны, родины, смотрины и проч., требуютъ выпивки, исключая — штаны, кои требуютъ починки’, бойко произнесъ Ваня.
Раздался общій, дружный хохотъ.
— Теперь нужно на перевалъ держать. замтилъ Ваня и забралъ изъ подъ кормы:
— Смотри, братъ, снесетъ, отозвались гребцы.
— Не снесетъ, разомъ перемахнемъ.
Лодка круто повернулась и пошла въ разрзъ теченью, къ острову.
— Батюшки мои, родимые! какъ она прокатилась! вдругъ крикнулъ одинъ изъ лежавшихъ и приподнялся.
— Кто? гд?
— Звздочка. Ей богу, господа, вотъ тутъ все стояла! пальчикъ указалъ на небо: все мигала, все мигала, да вдругъ какъ сорвется… и покатилась…
— Эко ты заоралъ, точно съ роду не видлъ!
— Онъ, господа, всему удивляется, вставилъ Копьевъ. Я какъ-то мух за ногу привязалъ нитку да и пустилъ ее на инспектора, такъ онъ такъ заоралъ, что инспекторъ оттрепалъ его.
— Меня, братцы, дома вс зовутъ: ‘батюшки мои’.
— Вонъ у Масловыхъ всмъ дтямъ прозвища даны, всмъ — и большимъ и маленькимъ, вмшался одинъ изъ гребцовъ. Старшаго, который въ шестомъ класс, зовутъ оселъ дикій, хвостъ великій, нашего — яичница, старшую сестру — лобастая, другую — космачь, а третью убогенькая.
Вс захохотали.
— И отецъ вмст съ ними, продолжалъ разскащикъ: такъ и зоветъ, какъ они придумали: ‘позвать, говорить, осла дикаго!’ или: ‘поди сюда, космачъ!..’ Впрочемъ, и ему тоже имя дали. Онъ толстый такой, тамъ его прозвали сорокоушей, а мать — базарной хлопушей, за то что на базаръ здитъ.
— Батюшки мои! вотъ дураки-то! удивлялся лежавшій въ лодк.
— Во-онъ пароходъ идетъ съ низу, указалъ его сосдъ.
— Гд?
— Во-онъ изъ Улешей къ Иль-пророку пробирается. Видите, какъ огонекъ ползетъ по берегу: это фонарь на мачт свтится.
Долго вс всматривались въ движущуюся свтлую точку, наконецъ ршили, что дйствительно пароходъ идетъ.
Лодка между тмъ приближалась къ острову, до котораго осталось наконецъ только нсколько саженъ. Тутъ-то закипла работа… Гребцы усердно налегали на весла, маленькіе бездльники, лежавшіе до сихъ поръ, встали и охотно помогали своимъ товарищамъ, Ваня весь обратился въ зрніе, думая только о томъ, какъ бы подальше врзаться въ беретъ и такимъ образомъ поддержать завидную репутацію ловкаго кормчаго.
— Принимай весла! скомандовалъ онъ, и лодка съ разбга далеко выскочила на песокъ.
Ликованью дтей не было конца. Они обнимались, бгая взапуски, прыгали, кричали во все горло самыми дикими голосами, обсыпали другъ друга сухимъ, теплымъ пескомъ, угощали одинъ другаго затрещинами, валили подъ ногу, становились на голову, бросали камни въ воду, — словомъ, длая все, что только могли придумать ихъ дтскія головки, не стсняемыя никмъ въ своихъ выдумкахъ. Нкоторые, засучивъ брюки выше колнъ, бродили по берегу, отыскивая раковъ и улитокъ, другіе купались, ныряли, плавали, мутили воду взявшись за руки, или, сидя голые на берегу, обсыпали мокрое тло пескомъ, желая изобразить чертей, арабовъ, негровъ и прочихъ чернотлыхъ. Батюшки мои то дивился, глядя на улитку, то приходилъ въ восторгъ отъ найденнаго рака, Ваня отрезвлъ раньше другихъ и уже возился съ бреднемъ, осматривая грузила, поплавки, мотню, клячи и прочія принадлежности.
— Ну, господа, полно дурачиться, давайте приниматься за дло, провозгласилъ наконецъ Копьевъ, растягивая бредень на песк: все готово.
— Давайте, давайте, запрыгали и закричали товарищи. Компанія отошла отъ лодки на нсколько сажень и ‘принялась за дло.’ Ваня, какъ боле опытный, шелъ въ заброд, остальные поочередно вели березовую клячу. Каждая попавшаяся рыба переходила по нскольку разъ изъ рукъ въ руки, прежде чмъ попадала въ ведро: тотъ цаловалъ ее, тотъ любовался блескомъ чешуи, тотъ внимательно осматривалъ плавники, заглядывалъ въ ротъ и подъ жабры. Рыба ловилась не большей части самая мелкая: ершъ, костюра, небольшой окунь, чахонь, язь и проч. Въ каждой такой пойманной рыбин непремнно находили сходство съ кмъ нибудь изъ общихъ знакомыхъ, учителей, товарищей и т. д. Щепообразную костюру, напримръ, въ одинъ голосъ вс назвали учителемъ математики, чахонъ — грамотемъ, язь, по общему мннію, очень походилъ на полиціймейстера, ершъ то на извстнаго губернскаго франта, то на учителя географіи. Но когда поймали небольшую щуку, восторгъ и дтскій хохотъ превзошли всякую мру.
— Инспектора поймали! инспектора поймали!
— Зубовъ-то, зубовъ-то сколько! у!!!
— Милые моя, дорогіе! дайте мн, христа ради, подержать инспектора!
— Въ карцеръ его, въ карцеръ его, предлагалъ одинъ, подставляя ведро.
— Взятку ему! кричалъ другой, поднося мнимому инспектору горсть песку.
Бднаго щуренка совершенно замучили. То его заставляли разговаривать съ учителями, которыхъ олицетворяли различные окуни, ерши и костюры, то ставили вертикально на хвостъ, утверждали между плавательными перьями прутикъ, и представляли такимъ образомъ, какъ инспекторъ собственноручно счетъ учениковъ, которыхъ изображали всевозможныя маленькія рыбки, въ изобиліи попадавшіяся въ бредень.
А время между тмъ сильно подвигалось впередъ. Длая забродъ за забродомъ, дти незамтно отошли отъ лодки такъ далеко, что она казалась имъ небольшой черной точкой.
— Эхе-хе! гд лодка-то осталась! воскликнулъ батюшки мои.
— Не пора-ли, господа, домой? спохватился Ваня.
— Половимъ еще немножко, упрашивалъ гребецъ.
— Да, теб хорошо толковать, замтилъ Копьевъ:— ты придешь домой, мать дастъ подзатыльникъ — и конецъ длу, а у меня не то — отецъ… знаешь…
— Ну, братъ, и мн тоже попадаетъ, да я не робю: скроюсь куда нибудь.
— Его тоже мать здорово лупитъ веревкой.
— Нтъ, пойдемте, пойдемте, настаивалъ Ваня.
Дти нехотя свернули бредень, протащили его сквозь душку ведра, потомъ ухватились за концы клячъ и побрели къ лодк, проклиная батюшки мои, испортившаго все дло.
— Не давать ему, господа, за это задачъ списывать.
— И не подсказывать никогда.
— Чтобы не смутьянилъ впередъ, свинья.
— Да еще отбучимъ завтра.
Скоро лодка отвалила отъ острова и быстро пошла къ городу.
— Ваня-а! Ваня-а! раздавался съ берега голосъ брата Вани, Саши.
— Слышите, меня зовутъ.
— Скорй! скорй! плаксиво вопилъ Саша:— домой зову-у-уи!
У Вани замерло сердце.
— Что-о?
— Папенька зовео-отъ!
Ваня сидлъ самъ не свой: онъ зналъ, за чмъ зоветъ папенька…
— Ишь васъ носитъ до коихъ поръ! зарычалъ Максимъ, отворяя дтямъ калитку.
— А что? взволнованнымъ голосомъ спросилъ Ваня.
— Что… драть собрался, — вотъ что!
Дти совершенно растерялись.
— И ты-то хорошъ, обратился Максимъ къ Саш: — тоже, какъ путный, побжалъ: позову! позову!
— Да разв тамъ докричишься, прошепталъ Саша.
— Тутъ у тебя и голосу сейчасъ не хватило. Небось, какъ тронетъ кто нибудь, такъ заорешь на всю улицу, какъ зарзанный.
— Вотъ, Максимушка, рыбы наловили, мягко вымолвилъ Ваня, указывая на ведро.
Но Максимъ и вниманія не обратилъ.
— Ступайте, ступайте, что стоите.
— Ужинать сли?
— А то нешто ждать будутъ.
— А папенька сердитъ?
— Извстно, не похвалитъ за этакія дла. Даве кнутъ спрашивалъ.
— Ты бы, Максимушка, не давалъ, со слезами заговорили дти.
— Какъ же, очень мн нужно… корысть какая…
— Ну, хорошо же, свинья! упрекнулъ Ваня.
— А вы ступайте, ступайте, нечего проклажаться: онъ васъ похлещетъ маленько, не будете бгать о сю пору.
Дти переминались.
— Ну что толчетесь-то? Блудить ваше дло, а какъ къ отвту идти, такъ сейчасъ за Максима прятаться.
— Никто не прячется за тебя, уязвилъ Ваня.
— Теперь не прячешься врно, какъ знаешь, что кнутъ-то не далъ.
— Убирайся! Съ тобой и связываться-то никто не желаетъ, скрывая улыбку проговорилъ Ваня и бойко пошолъ къ крыльцу, Саша побрелъ за нимъ.
Дти вошли въ небольшую комнату. Семья сидла за ужиномъ вокругъ длиннаго стола. Отецъ, сдоусый драбантъ, суровый и полупьяный, помщался на одномъ конц, мать — ни другомъ, старшая сестра и еще дв двочки тснились ближе къ матери, два пустыхъ стула, плотно придвинутые къ столу и стоявшіе около отцовскаго кресла, предназначались для мальчиковъ. Ваня и Саша остановились у порога, ожидая приказаній, безъ которыхъ не могли занять своихъ мстъ.
— Гд вы, канальи, шляетесь! нетвердымъ голосомъ спросилъ отецъ, уставившись на дтей посоловвшими глазами.
Молчаніе.
— Становитесь тамъ у дверей на колни! приказалъ отецъ. Этого каналью, ткнулъ онъ пальцемъ на Сашу: — послали отыскивать брата, а онъ и самъ пропалъ. Я васъ!..
Мальчики опустились на колни. Лицо матери искривилось какъ-то болзненно, и ложка противъ воли заплясала въ ей рук, сестры молча переглянулись и потупили глаза въ тарелки, даже кухарка какъ-то особенно кашлянула и ни съ того, ни съ сего принялась ругать подвернувшуюся подъ руку кошку.
— Вдь не разъ, кажется, говорилъ: ‘Эй, дти, не смйте ходить на Волгу! эй, дти, не смйте ходить на Волгу’!— такъ нтъ, не слушаетесь…— Ну, ничего, ничего, ворчалъ сдоусый, посылая въ ротъ ложку за ложкой: — какъ простоите на колняхъ цлую ночь, да еще передеру завтра, такъ послушаетесь.
Дти глубоко вздохнули.
— А все ты! зыкнулъ драбантъ на жену,
— Полно, Матвй Иванычъ.
— Ты! ты! настаивалъ мужъ: — ты всему заводчица: не будь тебя, я бы ихъ скрутилъ вотъ какъ!
Онъ крпко сжалъ кулакъ и тяжело опустилъ его на столъ, такъ то запрыгали тарелки, и вода въ графин заплескалась точно въ хорошую бурю.
— Ну, богъ съ тобой, успокойся! прошептала жена.
— Я все въ дом, я все… И денегъ я долженъ добыть, и за хозяйствомъ присмотрть, и дтей уму разуму научить, — везд я!.. Твое дло только барствовать, да изъ мужа послднія жилы вытягивать: ‘давай! давай! сори деньги, куда вздумается! мужъ лошадь — вывезетъ!’
Подали жаркое.
— Нтъ, кабы ты была добрая жена, ты бы не такъ вела себя, рокоталъ мужъ, наворачивая тарелку мясомъ.
Молчаніе.
— Я изъ кожи лзу…
Фраза прервалась, потому что ротъ былъ слишкомъ занятъ.
— Я ночи не сплю…
Опять та же исторія.
— Я ночи не сплю, все думаю: какъ бы лучше, да какъ бы удобне сдлать то или другое, а теб и горя мало: есть работникъ — пускай надрывается.
— Да вдь на тебя не скоро угодишь, замтила тихо жена.
— На меня?!. какъ: на ме-эня!..
Драбантъ злобно захохоталъ.
— На меня трудно угодить, прошиплъ онъ.— Да чего я отъ тебя требую, тварь ты этакая!.. Разв ты, не можешь сама понять, что вонъ этихъ своевольниковъ давно передрать нужно?..— Господи боже мой! на меня трудно угодить, заскрежеталъ Матвй Иванычъ.— Разв въ твоей башк и на столько-то мозгу нтъ, чтобы догадаться, что эту обузу нужно снять съ мужниной шеи, чтобы облегчить его? Ты возьми примръ съ другихъ женъ, поучись у нихъ, какъ нужно смотрть за дтьми, какъ нужно воспитывать ихъ.— Ты кто?..
Жена молчала.
— Кто ты? спрашиваю я тебя.
На глазахъ бдной женщины показались слезы.
— Ты крпостная двка! Я тебя въ люди вывелъ, я тебя осчастливилъ, я теб жизнь далъ, — и вотъ чмъ ты платишь мн за это, хамово отродье!
Вс плакали навзрыдъ.
— Ты меня тиранишь! ты задаешь мой вкъ!.. Какая ты мн жена и подруга? какая совтчица? а? какая?..
Матвй Иванычъ побагровлъ отъ злости и во вс глаза смотрлъ на жену, ожидая отвта. Тихо плакавшія дти смолки и ждали ужаснйшей бури. Кухарка нырнула за дверь. Но бури, по счастью, не случилось. Драбантъ бросилъ тарелку на полъ и, пошатываясь, вышелъ изъ комнаты.
Дти вздохнули свободне, мать тихо плакала, закрывъ лицо платкомъ.
— Реви, реви, тварь! изрекъ внезапно появившійся драбантъ: — только этимъ и отдлываешься.— Катя, дай этимъ канальямъ книжки, пусть читаютъ цлую ночь, добавилъ онъ, обращаясь къ старшей дочери.
— Вотъ, Ваня, вдь говорили теб: не ходи, обратилась къ брату Катя, подавая книги.
Ваня и Саша стали громко читать, одинъ хрестоматію, другой начатки. Минутъ черезъ пять раздался голосъ Матвя Иваныча.
— Пусть перестанутъ трещать: надоли, чортъ ихъ подери!
Дти смолкли.
— Я, Катя, посмотри-ка, какой рыбы принесъ: язи даже есть.
Мать съ улыбкой взглянула на сына.
— Ахъ ты, забавникъ мой, глупенькій! пролепетала она.
— Да еще какой подлещикъ ушелъ: вотъ какой! и Ваня отмрилъ руками чуть не аршинъ.
— А Саша-то, маменька, за что тутъ попался? спросила Катя.
— Саша брата ходилъ звать, за то и наказанъ: онъ молодецъ у меня!
Мать встала съ мста и, схвативши голову Саши обими руками, долго, долго цловала его въ глаза, лобъ, щеки и губы.
— Милая маменька! шепталъ растроганный Саша.
Ваня поймалъ руку матери и покрылъ ее поцалуями. Сестры соскочили съ своихъ мстъ и сгруппировались вокругъ наказанныхъ братьевъ: Катя поочередно гладила по голов то того, то другаго, маленькія висли на шею матери и осыпали ее поцлуями. Вс оживились и какъ будто забыли общее горе, еще такъ недавно прогремвшее надъ ихъ головами. Ваши даже усплъ уже показать языкъ маленькой Ол и, получивши отъ нее прозваніе языни, обозвалъ Олю, въ свою очередь, куриной слпотой.
— Я завтра, маменька, на подпускъ пойду ловить, доложилъ Ваня.
— Ахъ ты, рыбакъ мой дорогой, ужь забылъ!
— И мн удочку купите, просилъ Саша.
— И теб, милый, куплю.
— Мн, маменька, волосяную лесу нужно, докучалъ Ваня.
— Все, все будетъ, головка ты безшабашная, только отъ папаши нужно скрывать.
— Барыня! громогласно изрекла появившаяся кухарка: — покормить бы ихъ надо, что на него смотрть.
— Тссъ! погрозила ей барыня.
— Дрыхнетъ поди, прошипла кухарка.
— Посл, посл, Марфа.
— То-то, надо….
— Ну вотъ, я такъ и зналъ, заревлъ въ дверяхъ Матвй Иванычъ: — такъ и зналъ, что сейчасъ начнетъ лизать своихъ ненаглядныхъ.— Эй, вы! махнулъ рукой двочкамъ: — ступайте Богу молиться.
Маленькія двочки вышли изъ комнаты за отцомъ. Черезъ минуту послышались ихъ звонкіе, дтскіе голоса, читавшіе да воскреснетъ Богъ, сиплый баритонъ безпрестанно прерывалъ чтеніе молитвы, выкрикивая: ‘и расточатся…’ ‘тако да погибнутъ бси…’ ‘прогоня-яй…’ ‘прогоня-яй!…’ и т. д. Скоро Маша и Оля воротились и бросились на шею матери.
— Ну что?
— Кончили.
— А папаша?
— Легъ.
— Потушилъ свчу?
— Потушилъ.
— Ну, и слава Богу!
Мать сдлала рукою знакъ кухарк, та вышла.
— Вотъ сейчасъ ужинать подадутъ.
— Охъ, маменька, какъ колнки больно! жаловался Саша.
— Погоди, милый, уснетъ папаша, тогда можно будетъ встать.
Марфа вернулась съ ужиномъ и тихонько начала разставлять тарелки передъ колнопреклоненными дтьми. Каждый неосторожный звукъ, каждый шорохъ, какъ электрическая искра, пробгалъ по присутствующимъ, болзненно сжималъ сердце и невольно поворачивалъ голову къ двери, изъ которой могъ появиться драбантъ.
— Это что? спросила Катя, указывая на какую-то жирную массу.
— А вонъ дуракъ-отъ вашъ, Максимъ, изъ костей мозговъ натаскалъ — имъ прислалъ:— нетрогъ, говоритъ, протвдаютъ.
— Да это сть нельзя, застыло совсмъ.
— Пыталась и я, барышня, тоже ему говорятъ, такъ нтъ — неси, да и все тутъ! Это онъ вонъ Ваню ублажаетъ, добавила кухарка.— Даве еще что, лшій, сдлалъ, — просто, смхъ на него смотрть!.. Какъ потребовалъ у него баринъ кнутъ, такъ онъ и самъ не знаетъ, куда бы его спрятать, прибжалъ ко мн на кухню да въ подпечекъ и зашвырнулъ: тутъ, говоритъ, не найдетъ.
Дти между тмъ аппетитно ужинали, слушая добродушную болтовню кухарки. Скрипнула дверь и показалась голова Максима.
— Ты куда лзешь! крикнула ему кухарка и любезно хлопнула ладонью по кудрявымъ волосамъ.
Максимъ скрылся.
— Пусти, пусти его, заговорили вс.
Голова опятъ показалась.
— Ваня! это что? подмигивалъ Максимъ, показывая рыбу.
— За чмъ же самъ-то мучишь?
— Она уснула… А рыба важная! добродушно изрекъ Maксимъ.— Что же ты мозги-то не шь?
— Я ужь лъ.
— Ну Шашу попоштуй.
— Спасибо, спасибо, вс пробовали.
— Вы не брезгайте, у меня руки чистыя, — вонъ какія!…
Максимъ въ доказательство своихъ словъ показалъ руки. Дти засмялись.
— Барыня! снца бы имъ подъ колнки-то подослать.
— А ты ори звончей! напустилась Марфа и ударила его по лбу.
— Не балуй!..— А то попонку — та мягкая.
— Не надо, не надо, Максимъ, они скоро встанутъ.
— Ну, какъ знаете.
Максимъ скрылся. Дти поужинали, и кухарка убрала посуду. Изъ сосдней комнаты доносился тяжелый храпъ Матвя Иваныча: винные пары душили его, кровь приливала къ голов. Долго думала бдная мать надъ своими ненаглядными птенцами, долго страхъ и любовь боролись въ ней, наконецъ послдняя взяла верхъ: Ваня и Саша спокойно започивали на своихъ дтскихъ кроваткахъ.
Сонъ охватилъ весь домъ, только Максимъ и Марфа все еще гуторили на кухн.
— Просто ума не приложу, въ кого этакой песъ уродился! разсуждала кухарка, затвая пироги къ завтрашнему дню.— Вдь, поглядишь, у другихъ женъ мужья, какъ мужья, а этотъ, ровно чортъ какой рогатый! И дти-то все, ровно они отъ другаго отца: ни одинъ въ него не вышелъ… Горюшко, право!
— Ты бы его себ въ отцы взяла, осклабясь вставилъ Максимъ.
— Молчалъ бы, дуракъ необузданный!
— А то въ мужья…
— Какъ начну вотъ свата-то мшалкой охаживать — замолчишь.
— У него, смотри-ка, усищи какіе здоровые: въ деревн такихъ не попадаетъ.
— Ну, брать, навязался бы на меня въ деревн этакой волкъ, такъ я бы его скоро осадила.
— Хвастай! Онъ бы теб вку-то посбавилъ.
— Ступай къ своимъ лошадямъ, протухлый чортъ, пока цлъ!
Максимъ повиновался, а Марфа нашла себ слушателя въ щурившей глаза кошк и тотчасъ же подробно развила передъ ней цлый рядъ картинъ, въ которыхъ изображалось осажденіе Матвя Ивановича, еслибъ онъ былъ ея мужемъ.
Матвй Иванычъ Копьевъ, теперь поручикъ въ отставк, былъ сынъ какой-то мелкой канцелярской сошки. Объ отц Матвя Ивановича свденій не имется никакихъ, — да они, пожалуй, и не нужны, потому что и на сын-то мы будемъ останавливаться лишь на столько, на сколько это будетъ пригодно для личности, въ которой физическія силы совершенно подавили нравственныя. Что за надобность, въ самомъ дл распространяться объ матеріал, изъ котораго сдлана оглобля, о мастер, сдлавшемъ ее, и проч., когда, не смотря на то, дубъ она или осина, плотникъ или столяръ ее длахъ она предназначена единственно для высаживанія реберъ, перелома ногъ, вывиховъ рукъ и прочихъ уродствъ!.. Итакъ, мы вовсе не печалимся, что не можемъ представить свденій о мастер, создавшемъ Матвя Иваныча, тмъ больше, что по разсказамъ послдняго, онъ развился и выросъ помимо всякихъ отцовскихъ вліяній: ‘отецъ, говорилъ онъ, меня только посялъ, въ остальномъ же во всемъ я обязавъ собственной живучести, счастливому случаю да добрымъ людямъ’. Объ матери Копьевъ сообщалъ, что она была высокая такая, изъ себя полная, скла его чаще отца — и ничего больше. Лтъ тринадцати-четырнадцати, наученный кое-какъ читать и писать, Копьевъ поступилъ въ какой-то судъ, гд бгалъ по порученіямъ писцовъ за водкой и закуской, печаталъ и надписывалъ конверты и дралъ копечныя взятки съ тхъ просителей-новичковъ, которые, не зная судейскихъ обычаевъ, и взятку-то не умютъ сунуть, куда слдуетъ. До шестнадцати лтъ произрасталъ такимъ образомъ Матвй Иванычъ, а въ шестнадцать, при помощи кого-то, опредленъ юнкеромъ въ одинъ изъ пхотныхъ полковъ. Юнкеръ велъ себя примрно: былъ почтителенъ къ начальству, радлъ къ служб, исправно замнялъ офицеровъ въ случа нужды и велъ трезвую и добро порядочную жизнь, все это скоро замтили, оцнили, и юнкера произвели въ офицеры. Тутъ Копьевъ показалъ себя, какъ слдуетъ. Онъ сдлался грозою солдатъ не только своего взвода, но даже и въ цломъ полку былъ извстенъ, какъ зврь. Такъ какъ прежде отъ офицера требовалось только знаніе службы (шагистика) и строгое обхожденіе съ подчиненными, то Матвй Иванычъ, какъ вполн удовлетворявшій этихъ требованіямъ, вошелъ въ гору: похвалы отъ начальства сыпались на него градомъ, а года черезъ два-три ему дали роту. Получивши роту, Копьевъ такъ искусно повелъ свои дла, что въ короткое время зашибъ порядочныя деньги, употребляя солдатъ, какъ помщикъ своихъ крпостныхъ людей, для всякихъ работъ и кром того немилосердно экономничая при расходованіи ротныхъ суммъ. На него объявили претензію, Матвй Иванычъ вывернулся и сжалъ солдатъ въ ежевыхъ рукавицахъ, подали въ другой разъ, и дло повернулось какъ-то такъ, что упущенія были замчены и съ несчастнымъ Матвемъ Иванычемъ поступили очень круто: его разжаловали въ солдаты… Опять потянулъ лямку бдный Копьевъ, опять началъ перелезать, но уже съ гораздо большимъ трудомъ, изъ примрнаго солдата въ примрнаго ефрейтора, изъ примрнаго ефрейтора въ примрнаго унтеръ-офицера и т. д. и т. д., — да лтъ десять и протянулъ до перваго офицерскаго чина. Тяжела показалась ему служба, хотя честолюбіе все еще тянуло впередъ. Прослуживши лтъ шесть-семь въ чинахъ прапорщика и подпоручика и видя, что нтъ никакихъ шансовъ къ полученію роты или другого какого-нибудь хлбнаго мстечка, Матвй Иванычъ вышелъ въ отставку съ чиномъ поручика, мундиромъ и небольшимъ единовременнымъ вспоможеніемъ. Но онъ не горевалъ, потому что деньжонки отъ прошлаго управленія ротой у него оставались еще порядочныя, кром того, отставному офицеру въ то время всегда можно было разсчитывать на полученіе мста въ гражданской служб, гд таковымъ охотно раздавали должности городничихъ, исправниковъ, различныхъ смотрителей, экономовъ и проч. Одна только забота оставалась у Матвя Ивановича, это — обзавестись женой, съ которой, по мннію поручика, теперь-то и пожить всласть.
По прізд на новое мсто жительства, въ одинъ изъ городовъ средней Россіи, Копьевъ тотчасъ принялся отыскивать жену, засылая свахъ ко всмъ существующимъ въ город невстамъ. Невстъ, разумется, было великое множество, но одн изъ нихъ не подходили къ разсчетамъ Матвя Иваныча, къ разсчетамъ другихъ не подходилъ онъ самъ, — короче, дло какъ-то не ладилось, а охота жениться пришла смертная. Особенно злили его отказы, сопровождавшіеся замчаніями, въ род того, что за такого стараго вовсе не лестно выйдти молодой двиц, или намеки на малочиновность, при которой трудно играть какую нибудь роль въ обществ. Думалъ, думалъ Матвй Иванычъ, да наконецъ и поступилъ самымъ радикальнымъ образомъ: выкупилъ себ у какой-то помщицы горничную двушку и женился на ней.
— Эта, по крайней мр, любить будетъ, разсуждалъ поручикъ, потому что я ее облагодтельствую.— Опять же изъ такой жены не выйдетъ какая нибудь мотовка или бездомница, а мн кром хозяйки да матери дтямъ ничего не нужно.
Женившись, Копьевъ перебрался въ Желтогорье — ‘во избжаніе пересудовъ’, какъ размышлялъ онъ.
Анна Петровна вышла замужъ семнадцати лтъ, она была очень статна и красива, такъ что провинціальные языки не безъ зависти и желчи говорили: ‘Ну что-жъ. что хороша? — а все-таки мужичка и съ благородной дамой сравниться не можетъ’, хотя эти благородныя физическимъ безобразіемъ м нравственнымъ уродствомъ превосходили всякое описаніе. Дтство и первые годы юности прошли для Анны Петровны очень не весело: круглой сиротой осталась она еще съ раннихъ лтъ, сиротой выросла въ барскомъ дом, всми мнимая, беззащитная, безотвтная, сиротой постоянно казалась она даже и самой себ, потому что въ памяти ея не сохранилось никакихъ отрадныхъ воспоминаній, а въ сердц не чувствовалось никакихъ привязанностей, способныхъ хотя на минуту разшевелить ея горькое одиночество. Въ послдніе годы своего пребыванія въ барскомъ дом она такъ сжилась съ своимъ положеніемъ, что не врила въ возможность другой жизни для себя и, какъ улитка, далеко ушла въ свою раковину и ршилась терпть до конца. Вышедши замужъ, двушка сразу поняла, что дло ея нисколько не измнилось, что изъ одного крпостнаго состоянія она перешла въ такое же другое, что прежнее угнетеніе смнилось новымъ, худшимъ, что и здсь ей остается одно — терпть. Единственнымъ утшеніемъ и отрадой ея была церковь, гд она свободна могла выплакать свое горе и укрпиться молитвой. Каждую раннюю обдню она спшила въ божій храмъ, уединялась и крпко, крпко молилась, прося защиты и помощи. Сначала все замчающіе прихожане обратили на все вниманіе и потирали лобъ, раздумывая, о чемъ молятся и плачетъ жена Копьева, но потомъ, не видя возможности вывести какую нибудь сплетню, перестали чесать языки, увряя, что это она ‘такъ, по глупости, зажирла во дворянств, вотъ и привередничаетъ’.
— Кто былъ у обдни? идутъ разговоры по окончаніи службы.
— Птуховъ былъ, на немъ штаны новые, съ лампасами.
— Нтъ, Кобылихина-то дочка отличилась, пошли прикладываться къ кресту, такъ она раньше всхъ выперла.
— Ахъ, батюшки мои! вотъ дура-то! .
— Копьиха была.