З. Н. Гиппиус
Ты — ты
КОММЕНТАРИИ
Ты — ты, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1927
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Мы. Женская проза русской эмиграции
СПб.: РХГИ, 2003.
Выздоровление после серьезной болезни — с первого дня праздник. А я еще поехал выздоравливать в самую праздничную страну — на веселый ‘Лазурный’ юг Франции.
Впрочем, был уже здоров. Или почти совсем здоров: еще чувствовал, что каждый день вливаются в меня, растут во мне новые силы и растет с ними веселая радость тела. Точно в детстве: бездумье, светлая дрожь внутри, и хочется… сам не знаешь, чего хочется, просто бежать бы, бежать вперед, раскинув руки, смеяться, и чтобы ветер бил в лицо.
Но худой, моложавый (после болезни мне разве лет двадцать на вид), я все-таки слишком долговяз, что бы сказали элегантные англичанки, если б я вдруг так помчался по Променаде? Пришлось беганье заменить сначала велосипедом, а потом я взял понедельно маленький ‘рено’ и ездил один, порой как бешеный, просто чтобы мчаться.
Жил в ментонском ‘Паласе’, но, можно сказать, жил везде: и в Ницце, и в Монте-Карло, и в Каннах. Все это, казалось мне, был один нескончаемый веселый пляж с одними и теми же нарядными дамами. Я был влюблен, — о, конечно! — только не знал, в которую. Еще не решил, и пока был влюблен — во всех.
Игорный зал совсем не прельщал меня. Свет, движение, постоянное предчувствие какой-то неизвестной, тайной, радости, — что тут слушать монотонные переплески жетонов в полутемной духоте! Если Монте-Карло — я уж предпочитал цветы и пальмы парка, а вечером сверканье ‘Cafe de Paris’.
Дни карнавала совсем меня закружили. Хотелось быть сразу во всех местах, и в Каннах, и в Ментоне, и в Ницце.
Я и поездил всюду, всего посмотрел, и по улицам набегался, засыпанным конфетти. Мешался в толпу масок, хотя сам был одет обыкновенно. Со мною весело заговаривали, болтал и я. К концу дня, усталый и радостный, оказался-таки в Ницце (шумнее и веселее всего!) и решил пообедать… где? да вот хоть в этом ресторане, около площади. Потом можно еще на бал…
Впереди меня в ресторан вошла веселая группа ряженых, — ну как всегда, Пьеро, цыган, маркитантка… Уселись за большой стол, неподалеку от меня.
Я заметил, что костюмированы не все: несколько дам и мужчин одеты обыкновенно, только в масках.
Им было весело: я пожалел, что сижу один, и стал придумывать, как поудобнее с ними познакомиться. Все-таки это, должно быть, своя компания…
Понемногу маски снимались. Вот эти двое, в смокингах, — довольно почтенного возраста. Другие — молодежь. Дамы — о, конечно, не строгого поведения, это сразу видно, — все миленькие. Одна, в розовом, сбросила пуховую накидку с голых плеч и рук, но маску, тоже розовую, не снимала. Я почему-то засмотрелся на худенькие стройные руки, на глаза, сверкавшие из розового бархата. Они тоже глядели на меня, эти глаза.
Но вот она медленно подняла маску…
Только что это случилось — я понял, почему не мог от нее оторваться: потому, что был влюблен, да, влюблен, именно в нее, и ни в кого больше. Именно она и была тайной радостью, которой я все время ждал. Мне казалось, что я уже видел где-то ее лицо, должно быть, оно мне снилось.
Головы я, однако, не потерял. Влюбленность моя была не мечтательная — остронежная, но и страстная до бурности, до изнеможения. Розовая радость сидела, смеялась в такой легкой компании, и явная ее нестрогость, ее ‘возможность’ (слова ‘доступность’ я и мысленно не произнес) еще, кажется, увеличивала любовь. Ведь я могу обнять это худенькое тело завтра… нет, сегодня… нет, через час, через полчаса… Я — могу! Не знаю, что было бы, если б я встретил ее утром, на пляже с гувернанткой.
А, пожалуй, и гувернантке никто бы не удивился, так моя Розовая была юна. Совсем девочка: чуть подведенные глаза и тронутые алым губы казались накрашенными нарочно, в шутку.
Красива? Не знаю. Кажется, красива. Темные, коротко остриженные, волнистые волосы. Темные глаза. Ямочка на подбородке… Ах, все равно! Ничто не важно. Важно, что я влюблен, что меня влечет к ней до дрожи, до боли, до слез — так, что если б она тут же вдруг провалилась сквозь землю, я бы, кажется, пустил себе пулю в висок.
О том, что она может сейчас встать, уехать со всей компанией или с кем-нибудь одним, с ее возлюбленным каким-нибудь, — я даже и не помышлял. Я бы отбил ее мгновенно у ста возлюбленных. Что и она смотрит на меня тоже, пристально и неотрывно, — казалось мне естественным. Еще бы она не чувствовала, как я смотрю!
Я ждал только подходящей минуты. К обеду почти и не притронулся, не заметил его. Минуты, однако, шли, ждать становилось все труднее. Задал себе просчитать до ста, и тогда действовать, что бы там ни было.
Не дошел и до пятидесяти, как в ресторан влетела другая компания, очевидно знакомая: первые вскочили из-за стола навстречу. Все заговорили сразу: смех, слова прорывались клочками сквозь музыку.
Да я слов не слушал. Я тоже встал. Теперь не трудно, вмешавшись в толпу, пробраться к Розовой.
Но этого не понадобилось, она предупредила меня: блестящие глаза, розовый бархат (она снова в маске), теплое дыханье около моего уха, шепот:
— Выйдите. Ждите меня у входа.
Я повиновался, как автомат. На тротуаре стоял неподвижно, ничего не замечая вокруг. Ждал, кажется, недолго. Но вздрогнул, когда тонкая ручка просунулась под мою руку.
— Пойдем отсюда скорее, здесь слишком светло.
Мы куда-то пошли, почти побежали. Куда-то свернули, в боковой переулочек потемнее. Я уже обнимал ее, — как она
тонка под мягкой пуховой накидкой! И высока: я лишь чуть-чуть наклоняю голову к ее блестящим глазам.
— Маску! Маску! — умоляю тихонько (розовый бархат мне мешает).
Не знаю, говорить ли ей ‘ты’ или ‘вы’. Нежность влюбленности не хочет грубого, простого ‘ты’. А не грубое кажется ей… преждевременным. Но впрочем — какое тут время! И я шепчу прерывисто:
— Люблю тебя… Люблю, люблю…
Она засмеялась, остановилась. Сняла маску, но в то же время нежно высвободилась из моих объятий.
— О! и я… люблю. Но подожди, подожди. Послушай.
— Поедем куда-нибудь. Поедем скорее…
— Нет, послушай… Хорошо, поедем. Ты живешь в Ментоне?
— Почем ты знаешь? Опять засмеялась.
— Конечно, я знаю. Я тебя давно знаю, давно… люблю. Ты мой bguin.
— Неправда! Если б я увидел тебя хоть раз… Я увидел тебя — и тотчас влюбился. Раньше… Нет, раньше ты мне только снилась. Я помню твое лицо… только это было во сне. Скажи, как тебя зовут?
— Марсель. А ты итальянец? Джанино? Видишь, я твое имя знаю.
— Да, знаешь. Только я не итальянец. Ну, пусть я буду Джанино. Почему ты отдаляешься, если любишь? Марсель, милая, люблю тебя, люблю тебя…
— Нельзя, нельзя, — прошептала она, закутываясь в свое пушистое пальто. — Ну, поедем. Куда хочешь… К тебе.
Я забыл, буквально забыл о своем ‘рено’, оставленном у ресторана. Да это и к лучшему: вряд ли бы доехали мы благополучно до Ментоны, если б у руля сидел я, а рядом — она, Марсель. Двойное изнеможение — влюбленности и страсти, которые еще не слились, а как-то боролись во мне друг с другом, — глушило и слепило меня: видел только ее, слышал только ее.
Быстро, должно быть не без помощи Марсель, мы нашли широкий лимузин. Входя, Марсель обернулась ко мне, взглянула умоляюще и прошептала:
— Mais, vous serez sage pendant le trajet, n’est ce pas? Vous me le promettez?
Сделалась совсем похожа на девочку, на робкого подростка. О, я ей, конечно, все обещал, да и нежность, влюбленность взяли у меня на эту минуту верх над страстью. Я только обнял ее, баюкал ее, как ребенка, сам — точно в золотом облаке полусонном… и обоих нас укачивал, баюкая, мягкий бег лимузин.
Лишь перед самой Ментоной это облако стало горячеть, алеть, меняться. В пробегающих светах ее лицо мне показалось тоже изменившимся.
— Марсель, скажи, сколько тебе лет?
— Шестнадцать…
Лицо ее, полуоткрытые губы, подбородок с ямочкой, — лицо ее было так близко… И первый поцелуй, когда уста ее нашли мои, показался мне действительно моим первым поцелуем. Но второй, третий, все остальные, — я уже не мог оторваться от ее губ, — такие же были первые, и такими же огненными зигзагами чертили тьму передо мной.
— Chri… chri… assez… — чуть слышно пролепетала Марсель. — Nous arrivons. Умоляю тебя…
Мы в самом деле уже были около моего отеля, даже въехали в ворота парка, на круглую, его огибающую дорогу.
Который час? Я понятия не имел. Может быть, поздно, может быть, рано. Отель был освещен.
— Я надену маску, — сказала Марсель. — Так лучше. И сегодня все можно. Мы ведь не останемся внизу?
Внизу! Очень мне нужны отельные залы! И зачем маска? Впрочем, как она хочет.
Спокойствие было необходимо — и оно явилось. Я вышел, расплатился с шофером, и мы через широкую ярко-светлую переднюю прошли прямо к лифту.
Откуда-то, из зал ресторана должно быть, заглушенно-нежно еще слышалась музыка. Значит, не поздно…
В отеле ко мне относились с почтительностью. Я занимал одну из самых дорогих комнат и вообще не смотрел на расходы. Меня удивила немножко боязливость Марсель: в маске, и все же кутает лицо, отвертывается от шассера в освещенном лифте.
— Ты ничего больше не будешь заказывать? — спросила она, когда мы вошли в мою большую, прохладную комнату: из открытой на балкон, в ночь, двери пахло мимозами.
— Хочешь, я закажу что-нибудь холодное, вина, — принесут в одну минуту…
— О, нет, нет! прошу тебя, не надо! Ничего не надо, я не хочу. Запри двери.
— Милая, любовь моя, да чего ты боишься? Ведь я с тобой, мы одни…
Я запер двери, окно, задернул занавесы, потушил яркую люстру. Только маленькая лампочка с розовым колпаком горела в алькове.
Марсель свернулась на диване, в уголке, подобрав под себя ноги в светлых туфлях. Комната быстро теплела. От затененного света сделалась уютной.
Я опустился на ковер, на колени, перед диваном и обнял мою девочку. Она опять казалась маленькой робкой девочкой, но… я помнил автомобиль, усилие воли к спокойствию стало ненужным: и кровь все сильнее стучит в виски.
— Милая, милая, я не знаю, что со мной. Я еще никогда, никого… так, как тебя. Как тебя, только тебя…
Отбросил ее накидку. Худенькие ручки обняли меня. Улыбнулась в первый раз почти шаловливо.
— Правда? Правда? А я? Разве ты не чувствуешь, Джани-но, что я давно… что ты мой bguin? И сколько раз, глядя на тебя…
— Ты меня тоже видела во сне?
— Нет, постой… Ты этого не поймешь. Тут была даже клятва… И если бы не… Но ты не поймешь…
— Не пойму? Если бы не… что? Что?
Я спрашивал, но, по правде сказать, об ответах не заботился, да и не ждал их. Опять поцелуи, опять эти неизведанные, все тело плавящие, ‘первые’ поцелуи. Ведь это была ‘она’, та, которая вся ‘нравилась’ мне: не что-то в ней, а вся она — всему мне. Я говорю ‘нравилась’, но это стертое слово: каждая клеточка моего тела влеклась к ней, к ее худенькому, длинному телу подростка. И было в этом даже что-то жестокое.
Под легким платьем я чувствовал ее хрупкую наготу. Слышал, как быстро-быстро стучит ее сердце.
— Джанино, о милый… Так правда? Нет, нет, подожди… Ты знаешь?..
Она выпрямилась, откинула голову, взглянула мне в глаза:
— Ты знаешь? Знаешь?
— Ничего не знаю, Марсель, — пролепетал я полусознательно. — И ничего не хочу, кроме тебя. Ты — ты, больше ничего я не знаю. Не уходи, не уходи…
Она опять наклонилась к моим губам, в бессилии опустив ресницы.
И вдруг — я понял.
По этой секунде моей недвижности она поняла, что я — понял. Тонкое тело вздрогнуло в моих руках. Глаза открылись и тотчас закрылись опять.
Это были те же глаза, те же губы, то же тело, к каждой клеточке которого влеклось мое. Секунда недвижности — это как будто холодная проволока проскользнула. Проскользнула… и не изменила — ничего.
Опять вместе, в один и тот же миг мы это почувствовали, стеснив объятия.
— Марсель, не бойся… Не думай. Разве не все равно? Разве не все равно, если ты — ты?
Печ. по: Звено. 1927. No 225. 22 мая. С. 7-9. Рассказ представляет собой четвертый фрагмент ‘Мемуаров Мартынова’, остальные фрагменты см.: Звено. 1927. No 211. 13 февраля (‘Сашенька’), No 215. 13 марта (‘Скандал’), No 217. 27 марта (‘Смирение’), Иллюстрированная Россия. 1917. 23 апреля. No 17. С. 4—6 (‘Горный кизил (Из мемуаров И. Л. Мартынова)’) и Звено (ежемесячник). 1927. No 1. 1 июля (‘Что это такое? (Из мемуаров Мартынова)’). Серию рассказов о Мартынове Гиппиус называла романом.
Bguin — мимолетное увлечение {фр.).
Mais, vous serez sage pendant le trajet, n ‘est ce pas? Vous me le promettez?— Но Вы должны быть разумны, пока мы едем? Обещаете? {фр.).
Chri… chri… assez... <,…>, Nous arrivons. — Милый… довольно, погоди… Мы приехали, (фр.).
Шассер (от фр. chasseur) — посыльный.
Разве не все равно, если ты — ты?— См. воспоминания Н. Берберовой о восприятии этого рассказа первыми слушателями: ‘Никто не понял, когда она его прочла за чайным столом, в одно из воскресений, кроме двух слушателей, в том числе — меня. А Ходасевич только недоуменно спросил: венерическая болезнь? — о загадке в самом конце’. (Берберова Н. Курсив мой. Автобиография. М.: Согласие, 1996. С. 286).