Владимир Ленский
Владимир Ленский
Ты!?.
Ты!?.
—————————————————-
Ты!?., Ленский Владимир Яковлевич, Год: 1912
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Я выехал из города в пять часов вечера, а в семь уже сидел у моего приятеля Рыжова за чайным столом, на террасе, с которой открывался великолепный вид на реку и расстилавшиеся за нею необозримые поля. Я не видел Рыжова восемь лет, за это время он успел немного состариться, огрубел, опростился и превратился из интеллигентного человека в обыкновенного хуторянина, по горло влезшего в сельское хозяйство и не желавшего больше ничего знать. Он был уже четыре года женат, и его жена сидела с нами за столом, молча, с любопытством рассматривая меня своими большими, почти фиолетовыми глазами. Это была высокая, худощавая женщина, с коричневыми от загара лицом и руками, от которой веяло своеобразной прелестью женской молодости, цветущей среди полей и садов, под открытым небом. От нее, казалось, пахло солнцем, степным ветром, травой, землей. Она внимательно слушала мои рассказы о столичной жизни, улыбаясь про себя каким-то своим мыслям, открывая улыбкой чудесные, белые зубы, подчеркивавшие своей твердостью и холодным блеском нежность и теплоту ее красных, молодых губ. Ей можно было дать не больше двадцати лет…
Она молчала, предоставляя говорить нам, словно не желая мешать встрече двух старых, давно не видавшихся друзей. Но ее глаза неотступно смотрели на меня. Казалось, она вся была поглощена мной, моей внешностью, тем, что я говорил. Когда начинал говорить ее муж — она закрывала глаза, ее лицо становилось как будто темней, принимало апатичное выражение скуки и глубокого равнодушия. Рыжов время от времени взглядывал на нее и кусал свои усы, какое-то томление, беспокойство чувствовалось в нем, хотя он всячески старался казаться спокойным. Он как будто был недоволен моим приездом и только крепился, чтобы не показать мне это…
Откровенно говоря, я и сам уже раскаивался, что приехал к нему. Когда-то мы были с ним очень дружны, переживая вместе те годы первой молодости, которые складывают человека уже на всю жизнь, были близки той духовной близостью, которая, пожалуй, сильнее даже кровного, родственного чувства. Но неожиданно наши пути разошлись, мы должны были расстаться и потеряли друг друга из виду. И вот теперь — передо мной был совершенно чужой мне человек. В этом здоровом крепыше я не узнавал того тонкого, нервного, мечтательного Рыжова, каким знал его раньше. Вероятно, и я был для него таким же чужим и далеким. Мы говорили так, как будто только что познакомились и старались узнать, с кем имеем дело. Причем с каждой минутой выяснялось, что у нас не осталось никаких точек соприкосновения, что то, чем жили мы раньше, отошло в область преданий, и мы решительно не нужны и не интересны друг другу. Я мысленно ругал себя за свою сентиментальность, заставившую меня приехать на хутор, а он, по-видимому, желал только одного — чтобы я поскорей убрался…
Довольной моим приездом казалась только его жена. Ее довольство высказывалось лишь в тихом сиянии ее прекрасных синих глаз и в пленительной улыбке ее свежих губ. Но я никогда не видел ни в одних женских глазах такого жадного любопытства, с каким она смотрела на меня. Она как будто что-то знала обо мне и ожидала от меня чего-то необыкновенного, какого-то чуда, — она вся, казалось, тянулась ко мне с этим трогательно-вопросительным, детски-наивным выражением любопытного ожидания…
Хутор Рыжова стоял на высокой горе, обсаженной по краям высокими, прямыми тополями, сквозь которые розовыми полосами пробивался мягкий свет заходящего солнца. С реки веяло свежей прохладой, длинные тени тополей тянулись по траве к террасе. Пахло близкой водой, травой, какими-то цветами — не то левкоем, не то резедой. И высоко над нами нежно светилось глубокое, далекое небо, полное ясной тишины и задумчивости, каким оно бывает перед вечером только над полями и садами…
Я смотрел кругом себя и на молодую женщину, не сводившую с меня глаз, и испытывал глубокое удовлетворение, какое ощущаешь при созерцании какого-нибудь гармонично прекрасного произведения искусства. Большей гармонии, чем та, какую представляли жена Рыжова и окружающие ее поля, небо и сады, — трудно было представить, она как будто была их созданием, мечтой их вечерней тишины и задумчивости…
Но Рыжов меня раздражал своим, ясно ощущаемым мной, беспокойством. Он казался мне совершенно лишним здесь, среди этой чудесной природы, рядом с этой странно-милой дикаркой. Если бы его здесь не было, я испытывал бы почти счастье — только глядя кругом себя и на нее, только слушая эту тишину и ощущая близость этой женщины. Но, конечно, его не могло здесь не быть, и лишним из нас несомненно был я, о чем говорили сдержанный тон и немного хмурое лицо Рыжова… С заходом солнца я решил ехать домой, он не стал меня удерживать и предупредительно сказал:
— Я сейчас распоряжусь насчет лошади… — он сбежал с террасы, но внизу остановился и, беспокойно оглянувшись, крикнул: — Таня, поди сюда!..
Молодая женщина вдруг усмехнулась и тихо сказала:
— Он боится оставить меня с вами. Ревнует…
Она засмеялась, обнажив свои молодые, крепкие зубы, и крикнула мужу:
— Иду!..
Она поднялась и, проходя мимо меня, быстро шепнула:
— Не уезжайте сейчас. Останьтесь. Я прошу…
Она прикоснулась к моей руке своими теплыми пальцами и, обвеяв меня каким-то особенным, исходившим от нее запахом, похожим на запах полевых птиц, торопливо застучала каблуками по ступеням террасы… Я не успел ничего возразить ей…
Очарование женской молодости и красоты! Очарование женщины, почему-либо показавшейся вам новой, неведомой тайной радостью, неиспытанным чудом любви!.. Я взволнованно ходил по террасе и думал, лукавя с самим собой: ‘Отчего бы мне, в самом деле, не остаться здесь?.. Спешить мне некуда, я человек праздный, никакие дела не ждут меня в городе, а здесь чудесно и можно великолепно провести время’…
Когда Рыжов вернулся на террасу, я сказал с самым невинным, беспечным видом:
— Не позволишь ли ты мне переночевать у тебя?.. Я немного устал, и потом у тебя так хорошо, что не хочется уезжать… Ты мне извини, что я так бесцеремонен, но, ведь, мы — старые приятели…
Рыжов подозрительно посмотрел на меня, — он даже немного изменился в лице, но тотчас же засмеялся и смущенно сказал:
— Конечно, конечно! Что за извинения!.. Я очень рад… Я сам хотел просить тебя об этом, но думал, что ты торопишься… — и он притворно весело обратился к жене, входившей в эту минуту на террасу. — Прикажи, Таня, приготовить в угловой комнате постель. Мой друг останется у нас ночевать…
Таня улыбнулась, искоса посмотрев на меня, и молча ушла в комнаты. Рыжов внимательно посмотрел ей вслед и вдруг, обняв меня за талию, быстро зашептал:
— Ты не находишь мою жену немного странной? А? Нет?.. Я, видишь ли, хочу предупредить тебя, что если ты что-нибудь заметишь… Этакое… необычное, то не придавай особенного значения и не обращай внимания… Главное, не вздумай принять за чистую монету… У нее есть одна — ну, мания, что ли… А впрочем, у кого из нас нет чего-либо подобного!.. Она просто у меня дикарка и не признает никаких условностей… Ты заметил, как она смотрела на тебя?.. В городе, в обществе это назвали бы неприличным. А все дело в том, что у нас редко бывают люди, и мы сами нигде не бываем, живем здесь безвыездно и летом и зимой… Ну, вот, она, как ребенок, и радуется каждому новому лицу… Да она и на самом деле еще ребенок…
В дверях показалась Таня, и Рыжов смущенно умолк. Она все еще улыбалась, в наступивших сумерках так загадочно блестели ее зубы и глаза…
Как и все жители полей, Рыжов и его жена рано ложились спать. В девять часов, водворив меня в мою комнату, они ушли на свою половину, и скоро весь дом обняла глубокая тишина разлившегося по комнатам сна…
Я тоже разделся и лег, но долго не мог заснуть. В комнате, нагретой за день солнечным зноем, было жарко, душно, под потолком носились и беспокойно, назойливо жужжали мухи. Постель была жестка, подушки слишком мягки и пропитаны чужим запахом. А в окно смотрела только что вставшая, большая, желтая луна, бледный свет которой, падая мне на лицо, давал ощущение холодной, щекочущей, раздражающей нервы ласки… Я курил одну папиросу за другой, уже раскаиваясь, что не уехал, недоумевая, зачем жене Рыжова понадобилось, чтобы я остался у них: она сама преспокойно ушла спать, предоставив мне мучиться бессонницей в этой отвратительно душной комнате.
Но папиросы сделали свое дело — одурманенный табачным дымом, я незаметно заснул — каким-то странным полусном-полузабвением, полным смутного беспокойства, тоски, тревоги. Мне казалось, что кто-то неотступно стоит передо мной и смотрит на меня светлыми, пронизывающими глазами. И я мучительно, напряженно думал: ‘Кто это смотрит на меня?’ Странные, загадочные глаза как будто ощупывали меня всего, скользя по моему лицу и телу, наполняя мои члены холодной дрожью почти лихорадочного озноба. Я делал усилия, чтобы проснуться, но не мог открыть глаз, поднять голову с подушки. И это, казалось, длилось бесконечно долго, пока я не вспомнил во сне: ‘Это — луна!’ И тогда сразу я освободился от оцепенения сна и открыл глаза…
Луна поднялась довольно высоко и теперь смотрела уже в другое окно, бросая в комнату, через верхнюю часть рамы, косую, широкую полосу серебристо-зеленоватого света… Ну, конечно, это луна смотрела на меня! А я во сне вообразил Бог знает что!..
Но, и проснувшись, я продолжал испытывать то же беспокойство, ту же тревогу, что и во сне. Я в недоумении водил по комнате глазами, отыскивая причину своего непонятного состояния — и вдруг увидел во втором, не освещенном луной окне чье-то прижавшееся к стеклу лицо, с большими, неподвижно устремленными на меня глазами. Оно было завеяно темной тенью, и я не мог рассмотреть его черты. Кто бы это мог быть?..
Смущенный, встревоженный, я быстро поднялся и сел — и тотчас же это лицо отделилось от стекла и пропало. Мимо второго окна, за дымкой струившегося из него лунного света мелькнула какая-то тень, мне послышались торопливо удалявшиеся шаги…
Я уже не мог лежать, нервы расходились во всю, во мне все дрожало. Быстро одевшись, я тихонько, крадучись, выбрался из своей комнаты, прошел длинный, темный коридор и, почти бесшумно отперев дверь, вышел на террасу, мокрую от росы, залитую ярким лунным светом… С последних ступеней кто-то быстро сбежал, и я увидел белую тень, несшуюся, как будто над землей, легко и плавно в прозрачной мгле лунного сиянья к обрыву, на краю которого высился ровный ряд тополей, через минуту она скользнула в просвет тополевых стволов и пропала… Я ощутил то же волнение, какое охватило меня при легком прикосновении пальцев Тани к моей руке. Это была она, в этом нельзя было сомневаться, но почему же, вызвав меня, она убежала?..
Я сошел с террасы и пошел в ту же сторону, по узкой тропинке, протоптанной в траве. Тропинка у обрыва не кончалась, а, извиваясь среди кустов терновника, вела к реке. Я спустился вниз, на отлогий песчаный берег. Воздух был прозрачен, светел, и было видно далеко в обе стороны. Ясно рисовались в лунном свете силуэты лежавших на песке лодок и рыбачьи сети, развешанные на тонких, воткнутых в песок шестах. Но молодой женщины нигде не было. Белая тень, слетевшая на моих глазах в обрыв, как будто растворилась, растаяла в лунном воздухе…
Побродив бесцельно по берегу взад и вперед, я уже хотел подняться наверх, как вдруг позади меня заскрипели по песку быстрые шаги, и — я не успел оглянуться — холодные, обнаженные женские руки обвили мою шею, и вместе с теплым дыханием в мое ухо ворвалось это странное, непонятное, трижды горячо и в то же время как-то недоуменно-вопросительно повторенное:
— Ты!?. Ты!?. Ты!?.
Я быстро, неловко повернулся — и увидел близко перед собой бледное, с лихорадочно блестевшими глазами лицо Тани… Растерявшись от неожиданности, я стоял неподвижно, опустив руки, глубоко взволнованный, почти потрясенный близостью этой прекрасной женщины. ее руки еще лежали на моих плечах, она как будто чего-то ждала от меня, впившись в мое лицо своими синими, глубокими глазами, ее грудь взволнованно дышала близко около моей груди…
Я не выдержал ее пристального взгляда и невольно опустил глаза. И почему-то мгновенно во мне проснулась эта проклятая корректность городского жителя, человека общества, вечно боящегося каким-нибудь неосторожным движением оскорбить женщину. Я инстинктивно слегка отодвинулся назад, смущенно пробормотав:
— Простите…
Я тотчас же понял, что это было бесконечно глупо и бестактно. Но уже было поздно. Тонкие руки молодой женщины скользнули с моих плеч и бессильно упали вниз. Она потупилась, отошла от меня шага на два и, закрыв лицо руками, опустилась на песок… Я увидел по ее вздрагивающим плечам, что она плачет…
Это было ужасно. Я прекрасно понимал, что все уже пропало, и все же бросился к ней и, опустившись рядом с ней на песок, целовал ее голову, плечи и руки, стараясь оторвать ее холодные пальцы от лица. Она отворачивалась от меня и продолжала плакать, уклоняясь от моих поцелуев, жалобно, как обиженный ребенок, повторяя:
— Оставьте меня… Это — не вы!.. Не вы!..
Я был смущен, недоумевал, что значили ее слова: ‘Это — не вы’?..
Я в отчаянии повторял:
— Скажите, скажите мне, о чем вы плачете?..
Она вдруг затихла, отняла руки от своего заплаканного лица и повернулась ко мне. Она с минуту молча смотрела мне в лицо, пристально, внимательно, с некоторой задумчивостью в глазах, словно припоминая что-то или сравнивая мои черты с какими-то другими. Потом тихо покачала головой и заломила на коленях пальцы.
— Нет, нет! — сказала она, прерывисто вздыхая, как наплакавшееся до изнеможения дитя. — Я ошиблась. Вы — не тот, за кого я приняла вас… Меня муж и другие считают сумасшедшей, — может быть, и вы подумаете то же самое. Но я не сумасшедшая, уверяю вас, только, в конце концов, я, действительно, могу сойти с ума… Подумать только, что я никогда не найду того человека, которому могу, наконец, с уверенностью сказать: ты! — и не увидеть в его лице при этом смущения и удивления!..
Она в горестной задумчивости опустила голову на грудь и продолжала тихо и словно про себя:
— Еще девушкой я мечтала о том единственном, который создан только для меня, который ищет меня и должен, во что бы то ни стало, прийти ко мне… Разве не все девушки мечтают о том же?.. Каждому мужчине, подходившему ко мне, я смотрела в лицо с немым вопросом: не ты ли?.. Их прошло много передо мной, а я все оставалась одна, с моей жаждой любви, с моей тоской по возлюбленном, который где-то искал и не мог найти меня… И до сих пор, до сих пор я одна!..
— Но ваш муж?.. — невольно вырвалось у меня.
— Ах, это была ошибка… я ничего не знала, не понимала…
— Только потом увидела, поняла… Когда делаешься женщиной — это сейчас же становится видно: тот ли он, кому она может сказать — ты!.. Я не могу объяснить, из чего это видно, но я всегда вижу и чувствую это… Мы почти все ошибаемся, но многие из нас устают искать, покоряются и терпеливо живут с человеком, который им не нужен, через силу заставляя себя говорить ему — ты, и все же продолжая, хоть и пассивно, ждать своего сказочного принца… А я не могу… Я должна искать… Я ищу и почти каждого спрашиваю: ты? ты?.. Когда мы жили в городе — у нас бывало много разных людей, и муж выходил из себя, находя, что я бесстыдно смотрю на мужчин, что я — сумасшедшая и неприлично себя держу… А у меня была одна забота, одна мечта — найти его, и моя ли вина в том, что он до сих пор не попадался на моем пути?.. Из-за меня муж бросил все свои дела и поселился на этом хуторе. Мы живем здесь уже три года, и вы были первым, кого я увидела за все это время. Я смотрела на вас и спрашивала себя: не он ли?.. Вдруг откуда-то явился человек, которого я раньше никогда не знала, который повеял на меня какой-то иной, незнакомой и заманчивой жизнью, вызвав во мне какое-то смутное воспоминание, словно я когда-то давно знала его или мечтала о нем. Не сама ли судьба направила его ко мне?.. И вы, казалось, смотрели на меня так, как будто узнавали во мне образ своей мечты. О, я видела хорошо — вы восхищались мной. Женщина всегда видит и замечает, когда кто-нибудь любуется ею… Но я уже знаю, знаю, что мне так только почудилось, что ничего этого не было!.. Когда я вас вот здесь обняла, и вы обернулись И посмотрели на меня — это был такой далекий, чужой взгляд, — и мое сердце сжало прежнее, уже много лет томящее меня одиночество… Ах, мы, женщины, всегда, всегда одиноки, потому что вы нас не понимаете, потому что мы почти никогда не находим того, кто единственно имеет право на наше ты!..
Она вдруг схватила мою руку и, приблизив ко мне свое лицо, возбужденно сказала:
— Скажите… скажите правду!.. Разве вы сами не почувствовали, что мы — чужие, что я для вас не та она, которой вы могли бы отдать всего себя, всю свою жизнь, всю свою любовь?..
Я нерешительно, смущенно пробормотал:
— Не знаю… Может быть…
— Вы знаете, знаете! — страстно воскликнула она. — Я тотчас же почувствовала это!.. Но вы потом спохватились и стали целовать меня, потому что вам стало жаль меня и той маленькой радости, которую вы могли бы получить от меня… Но как вы не понимаете, что мне не это, не это нужно!.. Меня вам не обмануть, как обманываете вы многих женщин, которые ищут в вас того же, что и я, с протянутыми за любовью руками. Они говорят вам: ты — это самое святое, что они могут вынуть для вас из своего сердца — и вы принимаете его, как приятную игрушку, на самое короткое время, и потом — швыряете прочь!.. Не говорите, не говорите мне больше ничего… Во всем этом виновата я одна — сумасшедшая, дикая, одинокая женщина!.. Только не смейтесь, ради Бога, не смейтесь надо мной…
Ее губы кривились, и она кусала их, чтобы не заплакать… Я молчал, смущенный и растроганный…
Вдруг около нас послышался тихий, робкий оклик:
— Таня!..
Я обернулся — и увидел Рыжова, стоявшего в трех шагах с темным, казавшимся при луне мертвым, лицом…
Молодая женщина вздрогнула, точно ее хлестнули сзади по спине кнутом, поднялась и торопливо шепнула:
— Уезжайте сейчас же!.. Прощайте!..
Она бросилась в гору на обрыв, обошла на тропинке мужа, не поднимая на него глаз, и ее светлое платье быстро замелькало в черных кустах терновника…
Рыжов молча проводил ее глазами, потом медленно перевел на меня взгляд — тяжелый и тоскливый — и отвернулся. И глядя в сторону, с кривой усмешкой спросил:
— Не спится?..
Я пробормотал что-то о жаре и духоте в комнатах. Он снова спросил, все так же усмехаясь:
— Не хочешь ли сейчас выехать, пока прохладно?.. .
Я охотно согласился…
Мы молча поднялись по обрыву… К моему удивлению, у террасы уже стояла запряженная в бричку лошадь. Мне осталось только взять в передней свое пальто и шляпу…
Рыжов молча и холодно простился со мной…
Когда, сидя в бричке, я огибал хутор, я увидел в окне белую женскую фигуру, приникшую к косяку в горестно-задумчивой позе, полной тоски, томления, муки. Мне казалось, она посылала мне вслед это грустное, недоуменно-вопросительное:
— Ты!?. Ты!?. Ты!?.
Впервые: журнал ‘Пробуждение’, No 4, 1912 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.