Творецъ ‘Горе отъ ума’.
Творецъ ‘Горе отъ ума’.
П. Боборыкинъ.
‘Сверный Встникъ’, No 2, 1895
Творец ‘Горе от ума’, Боборыкин Петр Дмитриевич, Год: 1895
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Воспроизводимъ изъ ‘Новостей’ въ высшей степени интересную рчь, прочтенную П. Д. Боборыкинымъ на вечер 21 января, устроенномъ комитетомъ Литературнаго фонда въ намять столтя со дня рожденя Грибодова:
Жемчужина нашего театра до сихъ поръ — ‘Горе отъ ума’. Но одного-ли театра? Эта комедя — одна изъ драгоцнностей всего нашего изящнаго творчества на протяжени девятнадцатаго вка. Нужды нтъ, что въ русской творческой литератур развите сценической формы предшествовало эволюци различныхъ видовъ современнаго эпоса, мы не настолько богаты, чтобы намъ длать слишкомъ строгя и часто узкя дленя. Форма не всегда выливается въ полномъ соотвтстви съ замысломъ. Тоже произошло и въ истори созданя ‘Горе отъ ума’, если мы захотимъ врить самому автору, а не врить ему мы не имемъ никакого права. Замыселъ этой, въ полномъ смысл слова, генально-даровитой пьесы былъ, по свидтельству самого Грибодова, таковъ, что изъ него сложилось-бы произведене, еще шире и глубже захватывающее жизнь, быть можетъ, совсмъ не въ рамкахъ стихотворной комеди, во всякомъ случа, безъ тисковъ и ограниченй драматическаго произведеня. Припомните, что писалъ самъ Грибодовъ въ черновомъ наброск, относящемся, какъ разъ, къ тому времени, когда ‘Горе отъ ума’ было уже -извстно всмъ друзьямъ родной литературы, если не въ печатномъ текст, то въ многочисленныхъ спискахъ. Слова, какя я сейчасъ приведу, относятся, по опредленю лучшихъ комментаторовъ, къ пероду посл 1823 года.
‘Первое начертане этой сценической поэмы,— набросалъ Грибодовъ для себя,— какъ оно родилось во мн, было гораздо великолпне и высшаго значеня, чмъ теперь, въ суетномъ наряд, въ который я принужденъ былъ облечь его. Ребяческое удовольстве слышать стихи свои въ театр, желане имъ успха заставили меня портить мое создане сколько можно было. Такова судьба всякаго, кто пишетъ для сцены: Расинъ и Шекспиръ подвергались той-же участи,— такъ мн-ли роптать? Въ превосходномъ стихотворени многое должно угадывать, не вполн выраженныя мысли или чувства тмъ боле дйствуютъ на душу читателя, что въ ней, въ сокровенной глубин ея, скрываются т струны, которыхъ авторъ едва коснулся, нердко однимъ намекомъ,— но его поняли, все уже внятно, и ясно, и сильно. Для того съ обихъ сторонъ требуется: съ одной — даръ, искусства, съ другой — воспримчивость, внимане. Но какъ-же требовать его отъ толпы народа, боле занятаго собственною личностью, нежели авторомъ и его произведенемъ? При томъ, сколько привычекъ и условй, нимало не связанныхъ съ эстетическою частью твореня,— однако, надобно съ ними сообразоваться. Суетное желане рукоплескать, не всегда кстати, декламатору, а не стихотворцу, удары смычка посл каждыхъ трехъ-четырехсотъ стиховъ, необходимость побгать по коридорамъ, душу отвести въ поучительныхъ разговорахъ о дожд и снг — и вс движутся, входятъ и выходятъ, и встаютъ и садятся. Вс таковы, и я самъ таковъ, и вотъ что называется публикой! Есть родъ познаня (которымъ многе кичатся) — искусство угождать ей, то есть, длать глупости’…
Вдумайтесь въ эти слова, оцните ихъ. Какъ это глубоко врно, умно, проницательно, смло и до сихъ поръ необыкновенно ново! Кто изъ драматурговъ не испытывалъ того-же самаго? И если въ писател живетъ одновременно романистъ и драматургъ, то первый будетъ всегда горяче защищать свое дло. Театръ, чтобы быть истинно литературнымъ, требуетъ необычайныхъ жертвъ со стороны писателя. Кто хочетъ преслдовать серьезныя художественныя цли, тотъ заране* простись съ дешевыми успхами. Да и помимо того, самыя рамки сценическаго дйствя связываютъ но рукамъ и по ногамъ не только заурядныхъ поставщиковъ сцены, но и генальныхъ творцовъ европейскаго театра, Шекспировъ и Расиновъ — на кого указываетъ Грибодовъ въ своемъ драгоцнномъ для насъ, въ эту минуту, черновомъ наброск.
И обычный у насъ до сихъ поръ взглядъ на ‘Горе отъ ума’, какъ на сатиру въ тсномъ смысл, долженъ быть сданъ въ архивъ, и безвозвратно. Если въ этой комеди Грибодовъ, какъ творецъ-художникъ, кое-гд обмолвился, вводя свое писательское я, заставляя Лизу сыпать эпиграммами и Молчалина цинически и неумно, неестественно — ‘ какъ мы теперь выражаемся,— высказывать свое profession de foi, то, въ общемъ, разв насъ не поражаетъ, до сихъ поръ, творческая способность автора ставить фигуры, бытовыя фигуры, съ такимъ богатствомъ характеристикъ, съ такой врностью тона, какихъ до него положительно но было въ русской литератур и какя посл него не были затемнены ни однимъ произведенемъ, ни въ повствовательномъ, ни въ сценическомъ род. Блинскй былъ искрененъ во всемъ, что онъ говорилъ, но его приговоры не составляютъ непогршимыхъ каноновъ эстетической вры. Мы знаемъ, что онъ, на протяжени своей критической работы, не затруднялся высказывать противорчивыя мння -объ одномъ и томъ-же Яркй этюдъ его о-‘Горе отъ ума’ принадлежитъ къ тому пероду, когда онъ былъ преисполненъ эстетическаго правовря, почему и посмотрлъ на ‘Горе отъ ума’, какъ слишкомъ ревнивый поборникъ объективнаго творчества. Для него Чацкй — неудачное лицо въ художественномъ смысл, а для насъ — совсмъ живое, даже если и предположить, что въ его уста авторъ вложилъ всего больше личныхъ настроенй, идей и негодованя. Чацкй, до сихъ поръ, первое молодое героическое лицо русскаго театра, безъ малйшаго сомння! Никто другой такъ еще не жилъ молодымъ пыломъ на русскихъ подмосткахъ, никто такъ не объяснялся въ любви, не выражалъ такъ своихъ юныхъ, если хотите безтактныхъ, но жизненныхъ и огненныхъ протестовъ. И каждый изъ насъ, кто любовно слдитъ за успхами русскаго сценическаго искусства, долженъ сознаться съ грустью, что до сихъ поръ ни на какой сцен онъ не видалъ еще исполнителя, стоящаго на одномъ уровн съ замысломъ и осуществленемъ этого и глубоко трогательнаго, и пророческаго, и блистательно созданнаго лица.
Но мн возразятъ: ‘Какъ-же можно отрицать то, что Грибодовъ сознательно написалъ произведене, въ которомъ его лирическое чувство было окрашено въ колоритъ очевидной сатиры?’. На это я отвчу, что личное чувство, въ данномъ случа (связанное съ цлымъ моремъ тхъ душевныхъ ‘терзанй’, о какихъ повдалъ русскому обществу Чацкй), въ высоко даровитой натур не можетъ служить препятствемъ тому, чтобы въ писательской душ сложилось произведене истинно-творческое процессомъ непроизвольнымъ, неожиданнымъ, чтобы оно не подготовлялось безсознательной психической работой творца.
Не думайте, что говорящй вамъ это фантазируетъ. Въ истори созданя ‘Горе отъ ума’ есть моментъ, который прямо подтверждаетъ то, что я сейчасъ сказалъ. Въ бографи Грибодова значится, что въ 1821 году, когда онъ жилъ въ Перси, ему приводилось, разумется, часто мечтать о Петербург и Москв, о своихъ друзьяхъ, родныхъ, знакомыхъ, о театр, который онъ любилъ страстно, и объ артистахъ. Нужды нтъ, что это сообщене записано аддеемъ Булгаринымъ, но онъ былъ его другомъ и въ то время умлъ цнить его талантъ, понимать огромное творческое значене его комеди. Мы читаемъ дальше, что разъ Грибодовъ легъ спать въ коск, въ саду, и видлъ сонъ, представившй ему отечество со всмъ, что осталось въ немъ милаго для сердца. Ему снилось, что онъ въ кругу друзей разсказываетъ о план комеди, будто имъ написанной, даже читаетъ нкоторыя мста изъ нея. Проснувшись, Грибодовъ беретъ карандашъ, бжитъ въ садъ, и въ ту-же ночь не только набрасываетъ планъ ‘Горе отъ ума’, но и пишетъ нсколько сценъ перваго акта. Комедя на половину была кончена въ Тифлис, въ 1822 году, какъ предполагаютъ (вопреки показаню Булгарина, считавшаго, что она совсмъ кончена тамъ) два изслдователя писательской жизни Грибодова — Лонгиновъ и Алексй Веселовскй. Если оно было такъ, то разв можно отрицать то, что замыселъ явился неожиданно, непроизвольно и даже въ томъ особенномъ вид нашего сознаня, которое обыкновенно сознанемъ не называется, то есть въ сновидни. Но это не единичный фактъ къ истори творчества вообще, мы знаемъ, что и генальнымъ ученымъ, и музыкантамъ, и поэтамъ приходили совершенно опредленные замыслы, вплоть до открытй строго-научнаго характера.
Да и вся творческая работа ‘Горе отъ ума’ показываетъ, что художникъ-творецъ одолвалъ въ Грибодов преднамреннаго обличителя въ резонерскомъ-ли, въ пылко-лирическомъ-ли смысл. Вотъ почему мы находимъ въ ‘Горе отъ ума’ такой богатйшй вкладъ въ исторю русскаго изящнаго творчества. Эта комедя, вмст съ такимъ романомъ, какъ ‘Евгенй Онгинъ’, знаменуетъ собою блистательное начало того перода въ развити русской изящной литературы, который былъ творческимъ но преимуществу. И до тхъ поръ, пока наша критика будетъ смотрть на ‘Горе отъ ума’ въ исключительныхъ интересахъ обличающей сатиры, она не установитъ своего взгляда на это произведене, она будетъ продолжать глядть на него только сквозь призму хотя-бы и весьма законныхъ и даже симпатичныхъ общественныхъ протестовъ и упованй, придавая фактамъ вншней истори этой комеди слиткомъ большое значене.
Да, эта жемчужина русскаго театра долго находилась подъ спудомъ, что, однако, не помшало ей, еще до появленя на сцен, быть прочтенной всмъ тогдашнимъ истинно-грамотнымъ людомъ Росси. Мы знаемъ, что въ ма 1825 года ее хотли было дать частнымъ образомъ въ петербургскомъ театральномъ училищ, и этотъ спектакль не состоялся по распоряженю высшаго начальства. Мы знаемъ, что на столичной сцен допущено было сначала представлене одного только акта. Намъ извстенъ весь мартирологъ искаженй и выкидокъ, отъ которыхъ и до сихъ поръ вполн не избавленъ текстъ, дающйся въ публичныхъ спектакляхъ. Но все это уже было и если въ извстной степени продолжается до сихъ поръ, то не можетъ уже, въ глазахъ цнителей съ боле свободнымъ отношенемъ къ творчеству, затемнять главныхъ и вчныхъ достоинствъ произведеня. Мы не можемъ смотрть не только на лицо Чацкаго, но и на лица Фамусова, Софьи, Загорцкаго, Репетилова — сквозь цвтныя стекла исключительно сатирическаго настроеня. Для насъ они — бытовыя лица, творчески созданныя, и слабыя стороны въ ихъ изображени какъ разъ т, въ которыхъ писатель недостаточно освободился отъ чисто-отрицательныхъ премовъ трактованя отдльныхъ лицъ. Какъ общая жизненная картина, сцены московскаго барскаго быта для насъ — уже что-то дорогое, достолюбезное, не по тмъ нравамъ, взглядамъ, чувствамъ и предразсудкамъ, каке сквозятъ въ положеняхъ и далогахъ, но по обаяню ихъ жизненности. Нужды нтъ, что вс почти лица ‘Горе отъ ума’, за исключенемъ Чацкаго, принадлежатъ къ разряду, такъ называемыхъ, отрицательныхъ лицъ, художественно-реальное творчество не исключаетъ ничего изъ своихъ задачъ. Но и отрицательныя лица могутъ быть трактованы двояко: или цльно, разносторонне, такъ что мы ясно видимъ ихъ и то, что ихъ окружаетъ, съ подробностями, дающими настоящее творческое обаяне, пли-же когда писатели, иногда и генальные, какими были и Мольеръ, и нашъ Гоголь — концентрируютъ въ своихъ комическихъ персонажахъ извстную страсть или разныя стороны современной имъ пошлости. Врядъ-ли можетъ быть сомнне въ томъ, что первый сортъ творчества есть сортъ высшй, почему до сихъ поръ весьма законенъ вопросъ о томъ: можно-ли ставить ‘Горе отъ ума’, какъ комедю, въ цломъ, несмотря на вс его обмолвки, ниже ‘Ревизора’?
Посмотрите также какое яркое соотвтстве находимъ мы между Грибодовымъ — творцомъ ‘Горе отъ ума’ и Грибодовымъ — человкомъ. Въ очень немногихъ нашихъ крупныхъ писателяхъ найдемъ такую внутреннюю гармоню. До сихъ поръ его переписка — увы, гораздо мене богатая, чмъ-бы мы желали — захватываетъ насъ чувствомъ почти изумленя передъ тмъ: какой умъ сказывается въ ней, какое чувство и понимане высшихъ задачъ личнаго и общественнаго существованя. Такому человку, конечно, было еще тяжеле, чмъ его старшему сверстнику Пушкину, у котораго вырвалось въ эту-же эпоху знаменитое восклицане о томъ: какъ его — человка съ душой — ‘угораздило’ родиться тогда и тамъ, гд онъ произошелъ на свтъ.
Пушкинъ, какъ эллинская, боле уравновшенная натура, родившйся въ томъ-же сло общества, какъ и Грибодовъ, съ очень сходнымъ воспитанемъ и даже умственнымъ развитемъ (хотя и съ мене серьезной подготовкой въ юношескя лта), къ тому времени, когда онъ дописалъ ‘Евгеня Онгина’, выработалъ себ боле примиряющй, боле объективный, въ художественномъ смысл, взглядъ на то высшее общество, къ которому онъ желалъ (можетъ быть, слишкомъ усердно) причислять себя. Если мы прикинемъ это отношене къ ‘свту’, то есть къ тому высшему кругу, къ которому такъ долго сводилась вся сколько-нибудь замтная жизнь въ нашемъ отечеств — если мы прикинемъ это отношене,— говорю я,— къ тому: въ какихъ мысляхъ и чувствахъ къ нему жили и писали Грибодовъ, а поздне Лермонтовъ и Тургеневъ, то мы найдемъ, что вс трое, воспитанные въ той-же сред (на разстояни не боле, какъ четверти вка, съ десятыхъ по конецъ тридцатыхъ годовъ), отличаются большимъ сходствомъ общаго построеня. И Грибодовъ, и Лермонтовъ, и Тургеневъ были свтске люди, первые двое даже боле принадлежали свту, чмъ Тургеневъ во вторую половину его писательской карьеры. Замчательно, что всхъ троихъ, въ такъ называемомъ, ‘высшемъ’ обществ считали самолюбивыми и, вообще, непрятными. Грибодовъ и Лермонтовъ, стояще ближе другъ къ другу, дйствительно, давали поводъ къ такого рода сужденямъ. Грибодовъ, и какъ писатель, часто не могъ сдержать своей впечатлительности и позволялъ себ, напр., такя выходки, какъ сцена съ своимъ, во всякомъ случа, собратомъ по литератур, литераторомъ 20-хъ годовъ, едоровымъ, котораго онъ заставилъ выгнать съ вечера за то только, что тотъ позволилъ себ сказать. про рукопись ‘Горе отъ ума’, что она ‘увсиста’. Лермонтовъ способенъ былъ на такя-же рзкости. Но не объ этихъ чертахъ характера и тона желаю я говорить: во всхъ троихъ не переставало жить чувство внутренняго протеста противъ фальши, пустоты добровольнаго лакейства и кастоваго высокомря. Въ воспоминаняхъ Бестужева мы находимъ очень врную характеристику того, какъ Грибодовъ смотрлъ на, такъ называемый, ‘свтъ’.
‘Обладая всми свтскими выгодами,— говоритъ Бестужевъ,— Грибодовъ не любилъ свта, не любилъ пустыхъ визитовъ или чинныхъ обдовъ, ни блестящихъ праздниковъ, такъ называемаго, лучшаго общества Узы ничтожныхъ приличй были ему несносны потому даже, что он — узы и онъ не могъ и не хотлъ скрывать ни насмшекъ надъ позлащенной самодовольной глупостью, ни презрня къ низкому искательству, ни негодованя при вид счастливаго порока, и кровь сердца всегда играла у него въ лиц’.
Эта оцнка тмъ боле значительна и достоврна, что Бестужевъ сошелся съ Грибодовымъ не сразу и первая встрча ихъ была суховата, хотя они и вступили сейчасъ-же въ очень интересный литературный разговоръ, показывающй, что Грибодовъ, по начитанности и способности оцнивать тогдашня западно-европейскя литературныя свтила, стоялъ никакъ не ниже Пушкина и его друзей. Законное недовольство тмъ высшимъ обществомъ, гд онъ вращался, повляло и на его взглядъ на женщинъ. Тотъ же Бестужевъ говорить:
‘Онъ не любилъ женщинъ, такъ, по крайней мр, уврялъ онъ, хотя я имлъ причины въ этомъ сомнваться. ‘Женщина есть мужчина-ребенокъ’ — было его мнне. Слова Байрона: ‘дайте имъ пряникъ да зеркало — и он будутъ совершенно довольны’ — ему казались весьма справедливыми. ‘Чему отъ нихъ можно научиться?’ говаривалъ онъ. ‘Он не могутъ быть ни просвщены безъ педантизма, ни чувствительны безъ жеманства. Разсудительность ихъ сводится въ недостойную разсчетливость, и самая чистота нравовъ — въ нетерпимость и ханжество. Он чувствуютъ живо, но не глубоко, судятъ остроумно, только безъ основаня, и, быстро схватывая подробности, едва-ли могутъ постичь, обнять цлое’.
Въ этихъ оцнкахъ онъ, вроятно, не кривилъ душой, если он односторонни, то это показываетъ только, что Грибодовъ, какъ и Лермонтовъ, какъ и впослдстви Тургеневъ, слишкомъ живо чувствовали пропасть, раздлявшую людей извстныхъ убждени и упованй, идей и нравственныхъ итоговъ, отъ того ‘монда’, гд писателей — вщихъ творцовъ и самыхъ благородныхъ сыновей своей родины — только терпли и терпятъ. У Тургенева въ послднй перодъ его творческой дятельности это чувство сказалось такъ-же сильно въ ‘Дым’ и въ ‘Нови’, какъ и у Грибодова въ его комеди, и даже сильне, чмъ у Лермонтова въ ‘Геро нашего времени’. Разв они не были правы? Разв, за исключенемъ небольшого кружка литературно образованныхъ членовъ привилегированнаго общества, они были цнимы при жизни такъ, какъ на Запад цнятъ первоклассныхъ писателей? Газв ихъ признавали, да и до сихъ поръ въ иныхъ сферахъ разв признаютъ за нацональное достояне, за гордость и славу нашего отечества? Въ начал вка лордъ Байронъ раздлялъ ихъ судьбу, быть-можетъ, еще въ сильнйшей степени, и понадобилось полстолтя, чтобы въ его отечеств высшее общество простило ему прегршеня противъ сословнаго консерватизма и ханжества. У насъ не было даже и такого мотива: равнодуше и непонимане исходили гораздо больше изъ безпринципя или изъ повальнаго страха передъ всмъ, что называется идеей. Въ этомъ смысл вдохновенны изляня того лица, въ которое Грибодовъ вложилъ всего больше собственнаго я. Десятки лтъ посл того, какъ была написана его комедя, они были все еще новы и подхватывались горячими симпатями тхъ зрителей и слушателей, которые трепетно повторяли, сидя въ театральной зал, вслдъ за актеромъ:
‘Теперь пускай изъ насъ одинъ,
Изъ молодыхъ людей найдется врагъ исканй.
Не требуя ни мстъ, ни повышенья въ чинъ,
Въ науки онъ вперитъ умъ, алчущй познанй,
Или въ душ его самъ Богъ возбудитъ жаръ
Къ искусствамъ творческимъ, высокимъ и прекраснымъ,
Они тотчасъ: разбой! пожаръ!
И прослывешь у нихъ мечтателемъ опаснымъ’.
Только тогда, когда т сферы общества, которыя смотрятъ на себя, какъ на соль земли, будутъ признавать открыто и сочувственно такихъ писателей-творцовъ, какъ Грибодовъ, нацональнымъ достоянемъ, честью и славой своей родины, и не сто лтъ посл ихъ рожденя, а при жизни,— тогда только представители этихъ сферъ будутъ въ прав требовать боле спокойнаго, цльнаго отношеня къ себ въ тхъ, кто призванъ переносить живую жизнь въ нетлнныя и лучезарныя сферы творчества.