Творчество Вячеслава Иванова, Блок Александр Александрович, Год: 1905 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

В. И. Иванов: pro et contra, антология. Т. 1

СПб.: РХГА, 2016.

A. БЛОК

Творчество Вячеслава Иванова

1. ‘Поэт и чернь’¹

Вячеслав Иванов — совершенно отдельное явление в современной поэзии. Будучи поэтом самоценным, изумительно претворив в себе длинную цепь литературных влияний, — он вместе с тем, по некоторым свойствам своего дара, представляет трудности для понимания. Как бы сознавая свое исключительное положение очень сложного поэта, Вяч. Иванов стал теоретиком символизма. Ряд его статей напечатан в журнале ‘Весы’². Вяч. Иванов, как поэт и теоретик, явился в переходную эпоху литературы. Одна из таких же переходных эпох нашла яркое воплощение в древнем ‘александризме’³.

Александрийские поэты-ученые отличались, между прочим, крайней отчужденностью от толпы, эта черта близка современной поэзии всего мира, а общность некоторых других признаков заставляла уже русскую критику обращать внимание на указанное сходство. Это делалось с целью преуменьшить значение современной литературы, делалось теми, кто вечно ‘робеет перед дедами’, тоскует по старине, а, в сущности, испытывает ‘taedium vitae’ {Отвращение к жизни (лат.). — Ред.}, не понимая того, что происходит на глазах. В истории нет эпохи, более жуткой, чем александрийская: сплав откровений всех племен готовился в недрах земли, земля была как жертвенник.

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые:

Его призвали всеблагие

Как собеседника на пир⁴, —

говорит Тютчев. Во времена затаенного мятежа, лишь усугубляющего тишину, в которой надлежало родиться Слову, — литература (сама — слово) могла ли не сгорать внутренним огнем?

Это сгорание было тонкое, почти неприметное. Все были служителями мятежа, но одни купались в крови дворцовых переворотов, другие — ‘знали тайну тишины’⁵, эти последние уединились с белыми, томными Музами, смотрящими куда-то вдаль ‘продолговатыми бесцветными очами’, как Джиоконда Винчи. Приютившись в жуткой тени колоссального музея, они предавались странной забаве: детской игре, сказали бы мы, если бы не чувствовали рядом носящуюся весть о смерти. Они сумели достичь мудрой здравости среди малоздравых ‘изобретений бессмертия’, среди исследования тайн египетской герменевтики⁶, погружаясь в мучительные глубины, они создали стройные свои стихи. Мы слышим в них веселые слезы над утраченной всемирностью искусства.

Гомера исследовали, ему подражали — напрасно. Что-то предвечернее было в чистых филологах, которых рок истории заставил забыть свое родовое имя — ‘nomen gentile’. В этом ‘стане погибающих за великое дело любви’⁷ была предсмертная красота, или предвоскресная разлука с родными началами, избыток души героя, который бросается с крутизны в море, залитое кровью всемирного утреннего солнца.

Мы близки к их эпохе. Мы должны взглянуть любовно на роковой раскол ‘поэта и черни’. Никто уж не станет подражать народной поэзии, как тогда подражали Гомеру. Мы сознали, что ‘род’ не властен и наступило раздолье ‘вида’ и ‘индивида’. Быть может, это раздолье охвачено сумерками, как тогда, в Александрии, за два — три века перед явлением Всемирного Слова. ‘Мы, позднее племя, мечтаем… о ‘большом искусстве’, призванном сменить единственно доступное нам малое, личное, случайное, рассчитанное на постижение и миросозерцание немногих, оторванных и отъединенных’ {Вяч. Иванов. ‘Эллинская религия страдающего бога’. — ‘Новый путь 1904, январь, стр. 133.}. Необходима спокойная внутренняя мера, тонкое и мудрое прозрение, чтобы не отчаиваться. Именно этим оружием обладает Вяч. Иванов, выступая на защиту прав современного поэта быть символистом. Вот сущность его статьи по поводу пушкинского Ямба⁸ — о расколе между ‘гением и толпой’ {‘Весы’, 1904, No 3.}.

Раскол совершился в момент, когда гений ‘не опознал себя’. Сократ не послушался тайного голоса, повелевшего ему ‘заниматься музыкой’⁹. Яд был поднесен ему за ‘измену стихии народной — духу музыки и духу мифа’. Гений перестает быть учителем. Ему ‘нечего дать толпе, потому что для новых откровений (а говорить ему дано только новое) дух влечет его сначала уединиться с его богом’ — в пустыню.

У нас еще Пушкин проронил: ‘Procul este profane’ {Уйдите, непосвященные (лат.). — Ред.}. Лермонтов роптал. Тютчев совсем умолк для толпы. Явились ‘чувства и мечты’, которые мог ‘заглушить наружный шум, дневные ослепить лучи’¹⁰. Наступило безмолвие, ‘страдание отъединенности’, во искупление ‘гордости Поэта’!

Страдание не убило ‘звуков сладких и молитв’¹¹. Поэт — проклятый толпою, раскольник — живет ‘укрепительным подвигом умного деланья’. Без подвига — раскол бездушен. В нем — великий соблазн современности: бегущий от смерти — сам умирает в пути, и вот мы видим призрак бегства, в действительности — это только труп в застывшей позе бегуна.

Тайное ‘умное деланье’, которым крепнут поэты¹², покинувшие родную народную стихию, — это вопрошание, прислушивание к чуть внятному ответу, ‘что для других неуловим’, вопрошающий должен обладать тем единственным словом заклинания, которое еще не стало ‘ложью’. И вот — слово становится ‘только указанием, только намеком, только символом’.

Символ — ‘некая изначальная форма и категория’, ‘искони заложенная народом в душу его певцов’. Символ ‘неадекватен внешнему слову’. Он ‘многолик, многозначущ и всегда темен в последней глубине’. ‘Символ имеет душу и внутреннее развитие, он живет и перерождается’. Путь символов — путь по забытым следам, на котором вспоминается ‘юность мира’. Это — путь познания, как воспоминания (Платон)¹³. Поэт, идущий по пути символизма, есть бессознательный орган народного воспоминания. ‘По мере того, как бледнеют и исчезают следы поздних воздействий его стеснявшей среды, яснеет и определяется в изначальном напечатлении его ‘наследье родовое»¹⁴. Так искупается отчуждение поэта от народной стихии: страдательный путь символизма есть ‘погружение в стихию фольклора’, где ‘поэт’ и ‘чернь’ вновь познают друг друга. ‘Поэт’ становится народным, ‘чернь’ — народом при свете всеобщего мифа.

‘Минует срок отъединения. Мы идем тропой символа к мифу. Большое искусство — искусство мифотворческое… К символу миф относится, как дуб к желудю’¹⁵.

Миф есть ‘образное раскрытие имманентной истины духовного самоутверждения народного и вселенского’. Миф есть раскрытие воплощения — таков вывод Вячеслава Иванова. Он знаменателен.

Современный художник-бродяга, ушедший из дома тех, кто казался своими, еще не приставший к истинно-своим, — приютился в пещере. ‘Немногое извне (пещеры) доступно было взору, но чрез то звезды я видел ясными и крупными необычно’¹⁶, — говорит Дант. Эти слова Вяч. Иванов избрал эпиграфом ‘Кормчих звезд’. Звезды — единственные водители, они предопределяют служение, обещают беспредельную свободу в час, когда постыла стихийная свобода поэта, сказавшего: ‘Плывем… Куда ж нам плыть?’¹⁷ ‘Невнятный язык’, темная частность символа — мучительно необходимая ступень к солнечной музыке, к светлому всеобщему мифу.

Так определяет теория историческое право современного поэта говорить, не приспособляясь ко всеобщему пониманию. Мы уже испытали соблазны этого давно предчувствованного положения, мы пережили ту пору, когда право начинало становиться обязанностью. Однако до сих пор многие считают не сразу понятное — нелепым. Вяч. Иванов не увеличит их числа. Его творчество не бросает ни одной подачки и, при всей своей тяжеловесности и трудности, не напрашивается на пародию. Оно спокойно и уверенно, часто почти теоретично. Оно сознательно и уравновешенно до того, что часто трудно понять, как мраморный стих вместил тончайшие прозрения. Оно — плод труда не менее, чем вдохновения. Поэт, вооруженный тонкой техникой, широкой образованностью, и вместе — глубоко новый художник — останавливает на себе пристальное и любовное внимание.

Эта личная, замкнутая поэзия тихо звенит в эпохи мятежа. Она оттеняет ярость пожаров. Она ставит вехи, указывая, что путь — пройден. Она — тихая подруга тяжелых дней и чистая служительница мистики, о которой говорит Вяч. Иванов:

В ясном сиянии дня незримы бледные звезды:

Долу таинственней тьма — ярче светила небес¹⁸.

2. От ‘Кормчих звезд’ к ‘Прозрачности’

Русские поэты, как и западные, любили образы древней поэзии и мечту о Золотом веке¹⁹. В этой любви сказалась всеобщая их родина — ‘вторая природа’. Почти каждый из них, по слову Тютчева (о Щербине):

Под скифской вьюгой снеговою

Свободой бредил золотою

И небом Греции своей ²⁰.

Вяч. Иванов возводит это углубление к родникам поэзии почти в принцип. Символы большинства его стихотворений — родные древности, или, по крайней мере, — созвучные ей. Это не значит, что его творчество не самостоятельно: он претворяет древние символы согласно строю своей, современной души. Но древнее, родимое — душа обеих книг его лирики. Недаром это — лирика — поэзия целомудренная, как весна, отделенная от мира ледяной оболочкой, под которой:

Внятно слышится порой

Ключа таинственного шепот²¹.

Постепенно уходя, удаляясь на свидание с целомудренной ‘непонятной людям’, Музой своей, Вяч. Иванов намечает ряд переходов от берега вдаль. Мы будем следовать за ним. Еще на берегу запевает он ту песню, которую пели многие кормщики наши — Тютчев, Хомяков, Вл. Соловьев²²: это песня о родине, вера в ее крепость. Это — религиозно-славянофильская поэзия, конец ее длинной цепи приемлет и Вяч. Иванов, примыкая к хору истории. Общая судьба такой поэзии — некоторая неподвижность. Содержание ее почти не терпит ‘шепота’, свойственного чистой лирике, роковым образом — здесь почти все высказывается вслух. Вяч. Иванов и здесь сумел, однако, понизить голос до возможной степени лирического шепота. Одно из последних и лучших стихотворений его в этом роде — ‘Озимь’ {‘Вопросы жизни’ — февраль.}. Сюда же относятся ‘Парижские эпиграммы’²³ — острые, краткие, стильные.

Но только следуя за поэтом далее, к темным ключам народной символики, мы начинаем различать все явственнее его родную стихию. Медленно, руководимые опытностью, ‘тихо дивясь’ мы вступаем в полные сумерки пещеры, откуда видны ‘звезды — яркие и крупные необычно’. Поэт, как исследователь, не нарушая мгновений созерцания, снимает с глаз повязку за повязкой, приучая к прозрению мглы, из которой — мы знаем — скоро поднимутся жуткие образы. Когда-то уже снились они: мы в сумерках, как в прошлом, и опять возвращается то, что уснуло в воспоминании. Ласковость сонных воспоминаний обещает иное: то, что видели ‘в зерцале гадания’, — увидим ‘лицом к лицу’.

Мы — над родником чистой лирики, он всегда отражал прошедшее как грядущее, воспоминание как обетование. Мы переживаем древность свою и прельщены строгой ‘уставностью’ стихов. Мы задумчиво созерцаем, пробужденные вместе с поэтом к прошлому, древнему. Над нами мерцают о будущем ‘кормчие звезды’.

И был я подобен

Уснувшему розовым вечером

На палубе шаткой

При кликах пловцов.

Подъемлющих якорь.

Проснулся — глядит

Гость корабельный:

Висит огнезрящая

И дышит над ним

Живая бездна…

Глухая бездна

Ропщет под ним…²⁴

Но высоко, там, где щегла чертит узор ‘от созвездья до созвездья’ , — над ‘сыном верного брега’, вместе с ним плывут ‘кормчие звезды’, ‘вернее брега’ утишая тревогу сумерек²⁵.

Медленно опускаясь в клубящуюся мглу, мы слушаем повесть о том, как родились эти Сумерки с сомнительным ликом’ — сын преступных родителей — ‘огневласого Дня’ и ‘синекудрой Ночи’ — ‘яркой их прелести чужд’²⁶.

Горе! С тех пор, только близится День, разгорался, к Ночи —

Звездная дева бледна и бездыханна пред ним!

Вновь оживая, подъемлет фату, и грядет, — он пылает…

Миг — и в объятьях ее хладный до срока мертвец!²⁷

Не все размеры мирно — эпические. Но какая — то безмятежность разлита по всей книге ‘Кормчие звезды’. Спокойно перейдем мы черту, — а там уже брежжит заря другого полюса. Мы без испуга надышимся ‘цветами сумерек’²⁸, с диалектической ясностью поймем то, чему у других поэтов суждено открываться в вихре. В минуты частых отдыхов мы услышим о ‘Звезде морей’ (‘Maris Stella’)²⁹, уследим пушкинскую меру стихов (‘В челне по морю’³⁰ и др.).

Все это — еще тонкая поэзия отдохновения, изящная академия стихов. Временами и кажется, что в ‘Кормчих звездах’ больше отдыха, чем движения. Иногда мы почти уверены, что стоим во мгле, слушая однозвучную красивую мелодию. Но вот и видения — несутся, как снопы искр.

Духи пустыни мчатся, догоняя один другого:

— Где ты? — Вот я! —

Одна семья

Пустынных чад —

Предрассветный хлад.

За струей струя,

Чрез дебрь и ночь…

Кто за нашей межой,

На краю быстрин?

Один! Один! —

Всегда чужой.

Всегда один! —

Летим прочь! — Летим прочь!..³¹

Поэт ощутил одновременно: ‘одинокий пыл неразделенного порыва’³² и ‘грани’ — они созданы сгущающейся мглой. Там, где ‘лучший пыл умрет неизъясненный’³³, борется кормчий дух: он воззвал к Дионису-Эвию — ‘богу кликов, приводящему в экстаз женщин’³⁴, но ‘был далек земле печальной возврат языческой весны’³⁵.

В лунном сумраке, под дымящимся млечным путем, ужаснула нас встреча: призрачно-беззвучным очертанием треугольный парус и недвижный кормщик проносятся мимо. Ужас родился, когда парус — ‘треугольный полог’ — простерся краями к двойникам и остроконечным верхом уперся в опустившуюся твердь, устремляя расколотые лики к соединению³⁶ (‘Встреча’). И снова, и снова рождаются ‘миры возможного’³⁷ — ‘проклятья души, без грешных дел в возможном грешной’⁵⁸ — ужас души расколотой и двуликой, где один лик не знает, что другой — убийца. Это — отражение страждущего бога, растерзанного и расчлененного³⁹, взывающего к своей ипостаси:

Лазаре, гряди вон!⁴⁰

Кормчий дух, Эдип, ‘слепец, полубог, провидец’⁴¹, тень страждущего бога⁴², — замерцавшая двойником — взывает к своему утраченному лику:

Кличь себя сам и немолчно зови, доколе, далекий.

Из заповедных глубин: — ‘Вот я!’ — послышишь ответ⁴³.

Это — самые темные глуби пещеры, но и — первая искра грядущего. ‘Некто’ обретает себя. Даль начинает ‘сбываться’, дух осторожно прислушивается к первому отдаленному эхо своего голоса: — ‘Вот я!’ — Глядит — не дышит’⁴⁴, — слушает… Прозрение становится прозрачнее. После краткого, единственно томительного наплыва страшных видений, мы опять плывем медленнее, и в очах ‘Сфинкса’ уже зареет предчувствие:

…Загадочное Нет

С далеким Да в боренье и слиянье —

Двух вечностей истомный пересвет⁴⁵.

Уже лицо Сфинкса — девы, как ‘темная икона’⁴⁶, — в лучах Зари. В очарованном сне, где-то на вершинах гор, еще Ореадой безгласной⁴⁷ — ‘спит царица на престоле в покрывале ледяном’⁴⁸:

Сестра моей звезды была со мной в тот час

Над бездной, в вышине, одна — с вечерней славой,

Заветов пламенных грозою величавой

Меня обвеяла, и прорицала мне

О жизни, тонущей в пурпуровом огне,

О крыльях, реющих за грезою надзвездной,

О славе золотой, пылающей над бездной,

О цели творческой священных берегов⁴⁹.

Уже ‘Ночь пронзают лучи Креста’⁵⁰. Близится родной лик ‘Райской Матери’⁵¹, обещающей:

Как сама Я, той годиной пресветлою,

Как сама Я, Мати, в храм сойду⁵².

Уже синие днепровские боры навстречу Ей ‘ветвьем качают, клонят клобук’⁵³. Прозрачна утренняя даль и несомненны Ее очертания после того, как уже разметались духи — страхи Ночи, первые стихи ‘Кормчих звезд’ уже обращены к лику ‘Прозрачности’:

Дочь ли ты земли,

Иль небес, — внемли:

Твой я! Вечно мне твой лик блистал⁵⁴.

И Она отвечает ему с тихой ясностью Зари:

Тайна мне самой и тайна миру,

Я, в моей обители земной,

Се, гряду по светлому эфиру:

Путник, зреть отныне будешь мной!

Кто мой лик узрел,

Тот навек прозрел —

Дольний мир навек пред ним иной⁵⁵.

И совсем явственный можно слышать тихий, заключительный Ее шепот:

Я ношу кольцо,

И мое лицо —

Кроткий луч таинственного Да⁵⁶.

Того, кому снилась Прозрачность, — кормчие звезды привели к Ней наяву. Хвалением Ее открывается книга ‘Прозрачность’:

Прозрачность! воздушною лаской

Ты спишь на челе Джиоконды…

Прозрачность! божественной маской

Ты реешь в улыбке Джоконды!..

Прозрачность! улыбчивой сказкой

Соделай видения жизни…⁵⁷

‘Прозрачность’ есть символ, — то, что соделывает ‘сквозным покрывало Майи’. За покрывалом открывается мир — целое. Именно такое значение имел постоянный ‘пейзаж’ в узких рамках окон или за плечами ‘Мадонн’ Возрождения. ‘Мадонна’ Лиза — Джиоконда Винчи, у которой ‘прозрачность реет в улыбке’, открывает перед нами мир — за воздушным покрывалом глаз. Он не открылся бы, если бы не глядели эти двойственные глаза. Может быть, только по условиям живописной ‘техники’, ‘пейзаж’ заметен, лишь по бокам фигуры: он должен светиться и сквозь улыбку, открываясь, как многообразие целого мира. Недаром — за спиной Джиоконды и воды, и горы, и ущелья — естественные преграды стремлений духа, и мост — искусственное преодоление стихийных преград: борьба стихий с духом и духа со стихиями, разлившаяся на первом плане в одну змеистую, двойственную улыбку.

‘Прозрачность’ — книга символов — есть ступень переходная, как ‘Кормчие звезды’ — подготовительная. Во многих частях своих ‘Прозрачность’ еще близка к ‘Кормчим звездам’, но, в сущности, говорит уже об ином. Здесь ‘порыв’, которому были поставлены ‘грани’, предчувствуется во всей полноте, его первое условие — неразлученность с землей — налицо. Это и есть — предчувствие возврата к стихии народной, свободно парящей, не отрываясь от земли. Философская лирика Вяч. Иванова оправдывает его лирическую философию (см. ‘Поэт и чернь’). То, что в ‘Кормчих звездах’ вырывалось, как восклицание, утверждается в ‘Прозрачности’. Автор ‘Кормчих звезд’ восклицает:

Верь духу, — и с зеленым долом

Свой белый торжествуй разрыв!⁵⁸

В ‘Прозрачности’ поэты духа успокоенно собрались в путь:

Не мни: мы, в небе тая,

С землей разлучены: —

Ведет тропа святая

В заоблачные сны⁵⁹.

Начало воздушное, как ожидание больших белых птиц, сидящих на уступе, готовых улететь, — проходит сквозь книгу ‘Прозрачность’. Доносятся отдельные голоса засыпающей земли — ‘и звук отдаленного лая, и призраки тихого звона’⁶⁰. Слепнут краски дня, преобладают часы между светом и мраком, сумеречные часы, полные зоркого общения с высями и глубями, часы ожидания между двух зеркал, бездонно углубляющих друг друга.

Где я? Где я?

По себе я

Возалкал!

Я — на дне своих зеркал.

Я — пред ликом чародея

Ряд встающих двойников.

Бег предлунных облаков⁶¹.

Прозрачность, ‘улегчившая твердь’, в раздумье прислушивается к глубинам черных кладезей, глядит в ‘светорунную тину затонов’⁶², следит за облачным парусом. Мгновения полетов, предвосхищения полетов — куда? ‘Вечно синий путь — куда?’ Легкая радость, прощальное золото осени, внезапно набегающая тревога разлуки, как далекий глубокий голос Океанид:

Мы — девы морские, Орфей, Орфей!

Мы — дети тоски и глухих скорбей!

Мы — Хаоса души! Сойди заглянуть

Ночных очей в пустую муть!⁶³

‘Прозрачность’ — книга испытаний, одинокая проба крыльев. О ней нельзя говорить так, как о ‘Кормчих звездах’. Она менее замкнута и более вдохновенна. ‘Кормчие звезды’ вспоминаются сквозь ее легкость, как благословенный романтический труд.

Стихи Вяч. Иванова — истинно романтичны, некогда русские романтики оправдывали народную поэзию, изучали, вдохновенно подражали ей. Новому романтику нет уже нужды оправдывать ее. Законность утверждена, рождается новая мечта: снова потонуть в народной душе. Мечта облекается в панцирь метода, в теорию.

Вдохновение Вяч. Иванова параллельно теории. Он пробует голоса забытых размеров, способных сызнова зазвучать. И здесь мы снова видим его бродящим по священной Элладе. В ‘Кормчих звездах’ несколько стихотворений подчинено размерам Алкея и Сапфо⁶⁴. В ‘Прозрачности’ применяются уже размеры древних дифирамбов, ‘предназначавшихся для музыкального исполнения в масках и обстановке трагической сцены’⁶⁵. Дифирамб — элемент трагедии — того ‘всенародного мифотворческого искусства’ страдающего бога, возврат к которому ‘сквозь леса символов’ очевиден для поэта.

Вяч. Иванов оправдывает символическую поэзию теорией. Верим, что поэзия будущего оправдает теорию, теория — не рационалистична, она — молитвенное ‘созерцание’, — прозрение мглы в прощальную пору, когда

Улыбкой Осени спокойной

Яснеет хладная лазурь⁶⁶.

Взор становится прозрачным, восприимчивым, вместительным. Творчество приходит к равновесию. Избыток зноя не мешает ‘зреть’ и ‘прозревать’, но земля сохранила, сберегла ‘пламень юности летучей’. Зрелая, предвечерняя пора, обетование свершений:

Она пришла с своей кошницей.

Пора свершительных отрад⁶⁷.

1905

Впервые: Вопросы жизни. 1905. No 4/5. С. 194-206. Печатается по: Блок А. А. ПСС: В 20 т. Т. 7. М., 2003. С. 7-15. В комментариях использованы материалы Е. А. Дьяковой, подготовившей соответствующую статью указанного издания.

Блок был недоволен своей статьей, ср. в письме к А. Белому от апреля 1905 г.: ‘Пишу много рецензий и удивительно бездарную статью о Вяч. Иванове в ‘Вопросы жизни» (Андрей Белый и Александр Блок. Переписка 1903-1919 / Публ., предисл., коммент. А.В. Лаврова. М., 2001. С. 217).

¹ ‘Поэт и чернь’ — имеется в виду статья ВИ ‘Поэт и чернь’ (I, 709-714).

² Ряд его статей напечатан в журнале ‘Весы’.— В 1905 г. ВИ опубликовал в ‘Весах’ следующие статьи: ‘Поэт и Чернь’ (1904. No 3. С. 1-8), ‘Ницше и Дионис’ (1904. No 5. С. 17-30), ‘Новая повесть о богоборстве’ (1904. No 5. С. 45-47), ‘Новые маски’ (1904. No 7. С. 1-10), ‘Рассказы тайновидца’ (1904. No 8. С. 47-50), ‘Копье Афины. Поскольку мы индивидуалисты?’ (1904. No 10. С. 6-15), ‘О Моммзене’ (1904. No 11. С. 46-48), ‘Вагнер и Дионисово действо’ (1905. No 2. С. 13-17), ‘О ‘красном смехе’ и ‘правом безумии» (1905. No 3. С. 43-47).

³ …в древнем ‘александризме’.— Знаменательно, что в одном из писем к С. М. Соловвеву в середине февраля 1905 г. Блок писал, что В. Брюсов — ‘гениальный поэт Александрийского периода русской литературы’ (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 391). В комментариях Е. А. Дьяковой отмечается, что в 1907 г., ‘уже после публикации блоковской статьи образ ‘александрийства’ возникает в статье самого Вяч. Иванова ‘О веселом ремесле и умном веселии». О проблеме александризма у Блока и младосимволистов см. также: Рычков А.Л. Александрийская мифологема у русских младосимволистов // Пути Гермеса: Труды Международного симпозиума. М., 2009. С. 108-166.

⁴ Блажен, кто посетил сей мир <...> Как собеседника на пир…— цитата из стих-ния Ф.И. Тютчева ‘Цицерон’ (1829).

⁵ …’знали тайну тишины’…— измененная строка из стих-ния В. Я. Брюсова ‘Орфей и Эвридика’ (1903-1904).

⁶ …среди исследования тайн египетской герменевтики…— Согласно предположению С.С. Аверинцева, Блок мог ‘по случайности перепутать герметику с герменевтикой’ (Аверинцев С.С. Системность символов в поэзии Вяч. Иванова // Контекст-1989. М., 1989. С. 55). Как справедливо замечает Е. А. Двякова: ‘Возможно, в строках Блока скрыта параллель между античной ‘герметикой’ и современными ему попытками В. И. Иванова (прежде всего в работе ‘Эллинская религия страдающего бога’) найти синтез античных и христианских начал, увидеть ‘предхристианские’ мотивы в культе Диониса’ (Бло кА.А. ПСС: В 20 т. Т. 7. М., 2003. С. 253).

⁷ В этом ‘стане погибающих за великое дело любви’…— цитата из стих-ния Н. А. Некрасова ‘Рыцарь на час’ (1860-1862).

⁸ …его статьи по поводу пушкинского Ямба…— Ср.: ‘Стихотворение Пушкина ‘Чернь’ первоначально было озаглавлено ‘Ямб’ <...> Пушкинский Иамб впервые выразил всю трагику разрыва между художником нового времени и народом…’ (I, с. 709).

⁹ Сократ не послушался <...> ‘заниматься музыкой’.— Первоисточником цитаты служит диалог Платона ‘Федон’. Ср.: ‘Если бы Сократ предупредил всею жизнью тайный голос, повелевший ему — слишком поздно! — заниматься музыкой,— он стал бы впрямь и вполне ‘сподвижником лебедей в священстве Аполлона’ <...> и чаша с ядом народной мести не была бы им выпита. Ища осмыслить смутно презренную измену его стихии народной, духу музыки и духу мифа,— сограждане обвинили его в упразднении старых и введении новых божеств…’ (I, 710). См. также: ‘Незадолго до смерти Сократу снилось, будто божественный голос увещевал его заниматься музыкой: Ницше-философ исполнил дивный завет’ (I, с. 717).

¹⁰ …’заглушить наружный шум, дневные ослепить лучи’.— Цитата из стих-ния Ф.И. Тютчева ‘Silentium’.

¹¹ …’звуков сладких и молитв’.— Цитата из стих-ния А.С. Пушкина ‘Поэт и толпа’.

¹² Тайное ‘умное деланъе’, которым крепнут поэты…— В православной аскетике ‘умное делание’ или ‘исихазм’ (от греч. [hesychia] — покой,— безмолвие, отрешенность) и его составляющая — ‘умная молитва’. ‘Умное делание’ — это то просветленное состояние, которое достигается в молитвенном экстазе. Ср. автокомментарий Белого на письмо к Блоку от 19 августа 1903 г.: ‘В 1902-1903 годах я часто молился, в 1902 году даже был опыт молитвы, и нечто от ‘умного делания’ по плану, рекомендуемому Св. Серафимом Саровским, и в итоге этого ‘деланья’ неожиданное узнание о Христе, ‘до’ — не знал Христа, в этом опыте — узнал’ (Андрей Белый и Александр Блок. Переписка… С. 99).

¹³ Это — путь познания, как воспоминания (Платон).— Платоновский тезис о том, что познание — это путь воспоминания души об идеях, которые она созерцала до своего соединения с телом содержится в его диалоге ‘Федон’. Ср. у ВИ: ‘Что познание — воспоминание, как учит Платон, оправдывается на поэте, поскольку он, будучи органом народного самосознания, есть вместе с тем и тем самым — орган народного воспоминания. Чрез него народ вспоминает свою древнюю душу и восстановляет спящие в ней веками возможности’ (I, 713).

¹⁴ ‘По мере того, как бледнеют и исчезают следы <..> его ‘наследье родовое» — Цитата из статьи ВИ ‘Поэт и чернь’ (I, 714).

¹⁵ ‘Минует срок отъединения <..> как дуб к желудю’.— Там же.

¹⁶ ‘Немного извне <...> и крупными необычно’…— Данте Алигьери. Божественная комедия. Чистилище. Песнь XXVII. Ст. 88-90. Как отмечает Блок: ‘Эти слова Вяч. Иванов избрал эпиграфом книги стихов ‘Кормчие звезды» (СПб.: 1903). Блок приводит цитату из Данте в переводе ВИ из статьи ‘Копье Афины. Поскольку мы индивидуалисты?’ (I, 729).

¹⁷ …’Плывем… Куда ж нам плыть?’ — Неточная цитата из стих-ния А. С. Пушкина ‘Осень’ (1833).

¹⁸ …В ясном сиянии дня <...> — ярче светила небес.— Цитата из стих-ния ВИ ‘Мистика’ (Кормчие звезды. СПб., 1903. С. 257).

¹⁹ …и мечту о Золотом веке.— См. размышления ВИ о концепции Золотого века в античной эпической поэзии в работе ‘Эллинская религия страдающего бога’ (Новый путь. 1904. No 2. С. 71).

²⁰ …Под скифской вьюгой снеговою <...> И небом Греции своей.— Цитата из стих-ния Ф. И. Тютчева ‘Н. Ф. Щербине’ (1857).

²¹ …Внятно слышится порой / Ключа таинственною шепот.— Цитата из стих-ния Ф.И. Тютчева ‘Поток сгустился и тускнеет…’ (1836).

²² …многие кормщики наши — Тютчев, Хомяков, Вл. Соловьев…— Об отношении В. С. Соловьева к ранней лирике ВИ, значении поэзии и философских идей Соловьева для ВИ см.: I, 34-36. ВИ подчеркивал генетическое родство лирики Блока с поэзией Соловьева в рецензии на ‘Стихи о Прекрасной Даме’: ‘Владимир Соловьев <...> первый в русской поэзии начал строить новый Парфенон, Храм Девы <...>. Что он был большой поэт, явствует из значения его лирики для лирики преемственной’ (Весы. 1904. No 11. С. 49).

²³ ‘Парижские эпиграммы’ — раздел книги ВИ ‘Кормчие звезды’.

²⁴ И был я подобен <...> Ропщет под ним…— цитата из стих-ния ВИ ‘Пробуждение’ (I, 518).

²⁵ …где щегла чертит узор <...> утишая тревогу сумерек.— Там же. ‘Щегла’ — здесь: др.— рус. ‘мачта’.

²⁶ …Сумерки с ‘сомнительным ликом’ <...> ‘яркой их прелести чужд’.— Цитата из стих-ния ‘День и Ночь’ (I, 635).

²⁷ Горе! С тех пор, только близится День <...> хладный до срока мертвец! — Цитата из стих-ния ‘День и Ночь’ (I, 635).

²⁸ …надышимся ‘цветами сумерек’…— ‘Цветы сумерек’ — название раздела книги ‘Кормчие звезды’.

²⁹ …о ‘Звезде морей’ (‘Maris Stella’)…— См. стих-ние ‘Maris Stella’ (1, 616-617).

³⁰ ‘В челне по морю’ — название цикла стих-ний в кн. ‘Кормчие звезды’.

³¹ …— Где ты? — Вот я! — <...> Летим прочь! — Летим прочь!..— Цитата из стих-ния ‘Ночь в пустыне’ (I, 532-533).

³² …’одинокий пыл неразделенного порыва’…— цитата из стих-ния ‘Ночь в пустыне’ (I, 533).

³³ …’лучший пыл умрет неизъясненный’…— цитата из стих-ния ВИ ‘Покорность’ (I, 524).

³⁴ …воззвал к Дионису-Эвию — ‘богу кликов, приводящему в экстаз женщин’…— Ср. у ВИ: ‘Дионису посвящают нестройные и ненормальные состояния (‘аномалии’) души, проявляющиеся резвостью и дерзостью смеха и необузданностью, и одушевлением, и безумием, и взывают к нему, как к Эвию — богу кликов, приводящему в экстаз женщин, прославленному служением исступленных…’ (цит. по: Иванов Вяч. Эллинская религия страдающего бога // Новый путь. 1904. No 1. С. 123). Дионис-Эвий (Эвий / Эвой / Эвгий / Euhius) — эпитет Диониса (от греч. , образовано от призывного возгласа в мистериальных празденствах !).

³⁵ …’был далек земле печальной возврат языческой весны’.— Цитата из стих-ния ‘Тризна Диониса’ (I, 572).

³⁶ В лунном сумраке, под дымящимся Млечным Путем <...> устремляя расколотые лики к соединению…— цитата из стих-ния ‘Встреча’ (I, 590).

³⁷ …’миры возможного’…— См. поэму ВИ ‘Миры возможного’ (I, 668-679).

³⁸ …’проклятья души, без грешных дел в возможном грешной’…— Неточная цитата из поэмы ВИ ‘Миры возможного’ (I, 670): ‘Рыдай, и рви власы, и смой проклятья / С души, без грешных дел в возможном грешной!’.

³⁹ …ужас души <...> один лик не знает, что другой — убийца. Это — отражение страждущею бога, растерзанного и расчлененного…— Блок опирается на одно из важнейших положений исследования ВИ ‘Эллинская религия страдающего бога’, где проводится мысль о том, что в Дионисовом культе ‘жертва и жертвователь отождествляются с самим божеством, которому жертва приносится…’ (Новый путь. 1904. No 2. С. 54), а также выявлена ‘истина раздвоения бога на жертву и палача, на богоборца и трагического победителя, на убиенного и убийцу’ (Новый путь. 1904. No 8. С. 23). Сквозная тема исследования ВИ — ‘разноипостасность’ явления Диониса. По замечанию З.Г. Минц, образ Диониса как ‘сжигающего Христа’ народных восстаний ‘навсегда войдет в поэтический мир Блока. Начиная с этого времени исчезает предубеждение Блока против этики жертвы’ (Минц З.Г. Блок и В. Иванов (Статья 1: Годы первой русской революции) // Минц З.Г. Александр Блок и русские писатели. СПб., 2000. С. 625).

⁴⁰ …Лазаре, гряди вон! — См. стих-ние ВИ ‘Лазаре, гряди вон’ (I, 641).

⁴¹ …’слепец, полубог, провидец’…— неточная цитата из стих-ния ‘Наполеон’ (I, 692): ‘Слепец, полубог, звездовидец’.

⁴² …Эдип <...> тень страждущего бога…— См. поэму ‘Сфинкс’ (I, 658).

⁴³ …Кличь себя сам <...> послышишь ответ.— Цитата из стих-ния ВИ ‘Лазаре, гряди вон’ (I, 641).

⁴⁴ …— Глядит — не дышит’…— цитата из стих-ния ‘Пробуждение’ (I, 518).

⁴⁵ …Загадочное Нет <...>Двух вечностей истомный пересвет.— Цитата из поэмы ‘Сфинкс’ (I, 648).

⁴⁶ …как ‘темная икона’…— Цитата из поэмы ‘Сфинкс’ (I, 648).

⁴⁷ …еще Ореадой безгласной…— Ореады — нимфы гор и лесов, ‘Ореады’ — название раздела в кн. ‘Кормчие звезды’.

⁴⁸ …’спит царица на престоле в покрывале ледяном’…— цитата из стих-ния ‘На крыльях зари’ (I, 600).

⁴⁹ …Сестра моей звезды была со мной в тот час <...> О цели творческой священных берегов.— Цитата из стих-ния ‘На высоте’ (I, 606).

⁵⁰ …’Ночь пронзают лучи Креста’.— Неточная цитата из стих-ния ‘Тебе благодарим’ (I, 704): ‘Зато что Ночь во все концы пронзают Лучи Креста’.

⁵¹ …лик ‘Райской Матери’…— См. раздел ‘Райская Мать’ в кн. ‘Кормчие звезды’.

⁵² …Как сама Я, той годиной просветлею, Как сама Я, Мати, в храм сойду.— Цитата из стих-ния ‘Стих о Святой Горе’ (I, 558).

⁵³ …синие днепровские боры <...> ‘ветвъем качают, клонят клобук’.— Цитата из стих-ния ‘Днепровье’ (I, 554).

⁵⁴ ..Дочь ли ты земли <...> мне твой лик блистал.— Цитата из стих-ния ‘Красота’ (I, 517).

⁵⁵ …Тайна мне самой и тайна миру <...> Дольний мир навек пред ним иной.— Там же.

⁵⁶ …Я ношу кольцо <...> таинственного Да.— Там же.

⁵⁷ …Прозрачность! воздушною лаской <...> Соделай видения жизни…— Цитата из стих-ния ‘Прозрачность’ (I, 738).

⁵⁸ …Верь духу,— <...> торжествуй разрыв! — Цитата из стих-ния ‘Разрыв’ (I, 603).

⁵⁹ …Не мни: мы, в небе тая <...> В заоблачные сны.— Цитата из стих-ния ‘Поэты духа’ (I, 737).

⁶⁰ …’и звук отдаленного лая, и призраки тихого звона’.— Цитата из стих-ния ‘Прозрачность’ (I, 737).

⁶¹ Где я? Где я? <...> Бег пред лунных облаков.— Цитата из стих-ния ‘Fio, ergo non sum’ (I, 741).

⁶² …’светорунную тину затонов’…— Неточная цитата из стих-ния ‘Небо живет’ (I, 738): ‘И затоны — тины / Полны светорунной’.

⁶³ …Мы — девы морские, Орфей, Орфей! <...> Ночных очей в пустую жуть! — Цитата из стих-ния ‘Орфей растерзанный’ (I, 801).

⁶⁴ …несколько стихотворений подчинено размерам Алкея и Сапфо.— Об имитации античного метра (в первую очередь — алкеевой и сапфической строфы) в русской поэзии 1900-1910-х гг., о роли ВИ в том, что ‘алкеева и сапфическая строфа становятся для символистов совсем своими <...> а в переводах и стилизациях передача античных ритмов становится с этих пор обязательной’, см.: Гаспаров М.Л. Очерк истории русского стиха. М., 1984. С.218.

⁶⁵ …’предназначавшихся для музыкального исполнения в масках и обстановке трагической сцены’.— См. ‘Примечание о дифирамбе’ (I, 816), Тезей. Дифирамб Бакхилида (I, 818-819).

⁶⁶ Улыбкой Осени спокойной / Яснеет хладная лазурь.— Цитата из стих-ния ‘Prooemion’ (‘Вчера во мгле неслись титаны…’ I, 515).

⁶⁷ Она пришла с своей кошницей, / Пора свершительных отрад.— Там же.

A. БЛОК

Творчество Вячеслава Иванова

1. ‘Поэт и чернь’1

2. От ‘Кормчих звезд’ к ‘Прозрачности’

КОММЕНТАРИИ

Читайте также:

1. ‘Поэт и чернь’¹