С. Е. Шаталов
С. Е. Шаталов
Творчество Ф. М. Решетникова
Творчество Ф. М. Решетникова
Творчество Ф. М. Решетникова, Шаталов С. Е., Год: 1986
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Предисловие к сборнику
Ф.М. Решетников. Повести и рассказы. М., ‘Советская Россия’, 1986 г.
Оригинал находится здесь: Русский писатель Ф. М. Решетников.
В наш техногенный век история русской литературы странно раздвоилась на классику и ‘все остальное’. Считается престижным знать классиков — хотя бы по именам самих писателей и их героев или по названиям созданных ими шедевров. Помнят о Крылове, о Грибоедове, Пушкине и Лермонтове. При случае вспоминают о персонажах Достоевского, Салтыкова-Щедрина, Л. Толстого, Чехова. В самом деле: может ли тот, кто читая их романы, повести, басни, стихи, забыть об Анне Карениной, о Родионе Раскольникове, об Ионыче?
А что сказать о писателях так называемого второго плана? О тех, кого нет в школьных программах, кого читать не обязательно и кто стал достоянием историков литературы? Да и нужно ли помнить имена десятков и сотен отошедших в прошлое — вместе со своей действительностью — авторов очерков, повестей, разнообразных ‘мелочишек’ наподобие крохотных сценок, по образному определению Чехова, ‘короче воробьиного носа’? Что прибавляют они к познанию России XIX века? Не избыточная ли это информация? Ведь классики и так все уже сказали!
Но без них, без их творений была бы неполной картина поистине великого сдвига в духовной жизни России той поры. Классики отобразили отнюдь не все стороны российской действительности, описали далеко не все социально-психологические типы.
К тому же иные ‘вторые’ — это подчас наделенные громадным дарованием художники, которые по разным обстоятельствам не стали признанными гениями. Не успевшие вполне развиться, ‘неклассики’ могли бы почти в каждой из национальных литератур Запада и Востока занять высочайшее место и оказать решающее влияние на формирование своих культур. У нас в России 1830-1880-х гг. эти наделенные громадным дарованием художники лишь по стечению обстоятельств не стали признанными гениями в одном ряду с Жуковским, Пушкиным, Лермонтовым и всеми теми, кто следовал за ними,— вплоть до Чехова. Не успевшие вполне развиться, остановившиеся на творческом пути или просто преждевременно умершие, они оставили яркие произведения, не знать которых не имеет права любой любитель российской словесности.
Одним из самых выдающихся писателей этого ряда был Федор Михайлович Решетников (1841-1871). В его творческом наследии нашла яркое выражение одна из примечательных страниц национально-освободительного движения в России. Он жил и творил в десятилетие, которое условно называют шестидесятыми годами и которое поистине перевернуло художественный мир не только России, но и Запада. Решетников внес заметный вклад в духовное раскрепощение русского парода и в развитие культуры трудовых низов.
В одном из писем Тургенева к Фету высказано признание удивительного таланта Решетникова: ‘Правда дальше идти не может. Черт знает, что такое! Без шуток — очень замечательный талант’. Он даже готов был поставить лучшие из произведений Решетникова вровень с лучшими из творений Л. Толстого. Признание такого писателя, как Тургенев, много значит для правильной оценки творческого наследия Решетникова. Какая же именно правда поразила Тургенева?
Она была не только в описаниях быта уральских рабочих и крестьян, не только в изображении страданий русского парода под властью той орды чиновников, полицейских, купцов, духовенства, которые были опорой самодержавно-крепостнического режима. Правда была в том, что Решетников верно понял общую направленность социально-исторического развития России. Он стремился — вслед за революционными демократами — убеждать читателя в том, что к светлому будущему народ придет не путем частичного улучшения участи обитателей нищих деревенек или практически не отличающихся от каторги солеварен, шахт, рудников. Необходимо коренное изменение существующего порядка!
Правда была в том, что Решетников — в отличие от многих народников — не впадал в панику при виде наступающего, торжествующего, разоряющего крестьянство капитализма. Он был оптимистом в своем понимании исторического процесса и видел, что ‘золотой век’ народного благосостояния — впереди, в будущем, а не в далеком прошлом.
Решетников не понаслышке, не из книг, не как сторонний наблюдатель знал о бедственном положении народа. Он испытал на себе, что значит быть человеком из низов, бесправным и ничем но защищенным от насилия — ни сословными привилегиями, ни богатством. В. И. Ленин в статье ‘Случайные заметки’ привел характерное для Решетникова происшествие:
‘Лет тридцать пять тому назад с одним известным русским писателем, Ф. М. Решетниковым, случилась неприятная история. Отправился он в С. Петербурге в дворянское собрание, ошибочно воображая, что там дают концерт. Городовые не пустили его и прикрикнули: ‘Куда ты лезешь? Кто ты такой?’ — ‘Мастеровой!’ — грубо отвечал рассердившийся Ф. М. Решетников. Результатом такого ответа — рассказывает Г. Успенский — было то, что Решетников ночевал в части, откуда вышел избитый, без денег и кольца. ‘Довожу об этом до сведения вашего превосходительства,— писал Решетников в прошении с.-петербургскому обер-полицмейстеру.— Я ничего не ищу. Я только об одном осмеливаюсь утруждать вас, чтобы пристава, квартальные, их подчаски и городовые не били народ… Этому народу и так придется много получить всякой всячины’.
Дневник Решетникова сохранил многие подробности его скорбного жизненного пути. Сейчас тягостно читать, как мучительно шел к признанию этот русский талант-самородок. Он записал 3 декабря 1865 года: ‘Очень бы я желал, чтобы мой дневник, или мои заметки, после смерти моей напечатали’. О чем он писал? О мучительной нужде, граничащей с нищетой. О литературной поденщине, когда творчество превращается в каторжный труд ради грошовых заработков. Лучшее свое произведение повесть ‘Подлиповцы’ он продал для отдельного издания в 1866 году всего лишь ‘за 61 руб. 25 коп.’, — как с горечью отмечал он. Едва ли не один лишь Некрасов поддерживал его — денежно и духовно, хотя мнительному Решетникову казалось, что и в ‘Современнике’, самом передовом русском журнале той поры, но умеют справедливо оценить его.
Г. Успенский писал: ‘В течение восьми лет постоянно работал в больших и маленьких журналах, и каждое более или менее крупное произведение его возбуждало в обществе и литературе самые разнородные толки’. Разве это не признание? Но оно далось Решетникову дорогой ценой. ‘Жизнь посбивала много дорогих цветов с его сильного таланта’,— добавил далее Г. Успенский. Особенно огорчительным для Решетникова было чванство и барство некоторых из собратьев литераторов. Возмущали его и попытки иных редакторов и издателей ‘прижать’ наемного писателя и урвать свою долю из его скромных заработков.
Подобными заметками переполнен дневник Решетникова. По сути своей это обвинительный документ, в котором вскрыты некоторые из черт литературной жизни в России 1860-х годов, когда творчество больших и малых писателей дельцы пытались превратить в товар. Решетникову органически чуждо было литературное делячество. Служением народу была для него литература. Разве мог он позволить себе наживаться на таком святом деле?
Решетников сознавал, что раскрывает перед читателями ранее неведомую им сторону России. Все знали о миллионерах-заводчиках — Строгановых и Демидовых. Знали и о казенных заводах на Урале. Ведь откуда-то поступает металл для пушек, ружей, штыков! Слышали о золотых приисках, о медных рудниках — и не только на Урале, но и в Забайкалье или Алтае. Но почти никто не знал о тех, кто добывал руду, выжигал уголь, плавил металл, ковал оружие — против внешних врагов и для порабощения собратьев.
Целый класс оставался неизвестным! Картина социальных отношений оставалась неполной. Необходимое дополнение она получила в рассказах, очерках и романах Решетникова. До него ни один из видных литераторов не представил в литературе рабочих России.
Федор Михайлович Решетников родился 5 сентября 1841 года в Екатеринбурге в семье разъездного почтальона, рано остался без родителей и воспитывался в доме своего бездетного дяди Вас. Вас. Решетникова. Тот, по-видимому, желал добра племяннику, но избегать побоев Федору не удавалось. Били его постоянно, били до крови, до обмороков. Крепостничество держалось на грубом принуждении. Вся система личных и общественных отношений отличалась при таком укладе крайней, почти варварской жестокостью. И это особенно больно сказывалось на детях — в семье и в учебных заведениях. Палочная педагогика была основой воспитания послушных верноподданных Российской империи.
В 1851 году мальчика отдали в уездное училище. ‘И к битью воспитателей и соседей прибавилось битье школьное’,— писал впоследствии А. М. Скабичевский, один из современников Решетникова. Физические страдания усугублялись духовным насилием, каким, по существу, являлось обучение той поры.
Пытаясь ‘отделаться от учителей’ (как вспоминал позднее Решетников), он ‘таскал для них тайком с почты газеты’ — до того, как они попадали к подписчикам. Добром это не могло кончиться: вмешалась полиция, последовало исключение из училища, суд и новое наказание — ссылка в Соликамский монастырь на трехмесячное покаяние.
Наконец, в 1859 году Решетников определился служить за нищенское жалованье — три рубля в месяц! Даже и потом, когда ему стали платить шесть рублей, он писал: ‘Живешь не лучше нищего!’ И далее объяснил, какие у него расходы: ‘За квартиру — 1 руб. 50 коп. На говядину — 90 коп. Хлеба на 60 к. и молока на 60 коп.’. Осенью 1861 года ему прибавили еще один рубль, и Решетников решил экономить, чтобы отправиться в Петербург. Там издавались лучшие журналы России. Там был не только административный центр империи, но и средоточие передовых духовных сил. ‘Из семи рублей у меня остается два с половиной рубля в месяц’,— писал Решетников в дневнике. И добавил: ‘Зато я не ем уже ничего мясного’.
В 1863 году он перебрался в Петербург, начал печататься в демократических изданиях, сблизился с редакцией журнала ‘Современник’, познакомился со многими видными поэтами, критиками, очеркистами. Известность он приобрел едва ли не в первый же год своей литературной деятельности. У него была природная наблюдательность, а с годами она обострилась. Запаса жизненных впечатлений ему хватило на первые произведения, а потом он пополнял их в новых поездках.
Решетникова как писателя отличала социальная зоркость. Он не просто предлагал зеркальное художественное отражение действительности. Или, как эхо, откликался на происходящее. Он умел добираться до корней изображаемых явлений и добивался больших обобщений. Он в полном смысле слова изучал российскую действительность как писатель-социолог, хотя и проявил наряду с этим себя незаурядным психологом.
К сожалению, его идейно-творческому развитию мешало то одиночество, в каком он оказался в Петербурге, а в последние годы жизни в Бресте. Его горе-воспитателям удалось смолоду выбить из него живость и бойкость. Вечная нужда усугубила его замкнутость. Суровая, пасмурная нелюдимость отличала его в общении с петербургскими литераторами. Он трудно сходился с ними, хотя был прост в обращении с людьми из низов.
Решетников не входил ни в одну из нелегальных организаций, но был близок по духу руководителям органа революционной демократии журнала ‘Современник’. Сотрудничал он и в таких демократических изданиях, как ‘Русское слово’, ‘Искра’, ‘Будильник’, а впоследствии, после закрытия ‘Современника’, в приобретенных Некрасовым ‘Отечественных записках’.
В 1866 году, после неудачного покушения Каракозова на Александра II, реакция обрушила удар против демократии. Некоторые из литераторов были арестованы. Шли обыски. Решетников полагал, что и с ним расправятся. ‘Уж хоть бы скорее обыскали’, — записывал он 13 апреля 1866 года, измученный ожиданием ночного визита жандармов и последствий этого визита, переполоха в семье, плача детей, ужаса больной жены.
В последующие годы Решетников работал с крайним напряжением, его часто печатали, соответственно упрочилось его благосостояние, но силы писателя уже были на исходе. 9 марта 1871 года оборвалась короткая жизнь Решетникова. Он умер, как свидетельствует А. М. Скабичевский, ‘от отека легких, оставив после себя жену и двоих детей’.
Следует уточнить: Решетников оставил еще и богатое художественное наследие. Тогда совместными усилиями многих писателей в передовой русской литературе складывался своего рода коллективный образ народа. Он предстал в поэмах и стихотворных циклах Некрасова, в произведениях Л. Толстого, Достоевского, Салтыкова-Щедрина, Н. Успенского, Помяловского, Слепцова, Г. Успенского, Левитова, Каронина-Петропавловского и многих других. Своими произведениями Решетников внес немалый вклад в это общее дело русских писателей-демократов. Его картины из жизни разорившихся крестьян, бурлаков, рабочих и ремесленников многое дали для более глубокого понимания исторических судеб русского народа.
‘Горнозаводские люди’ — первое из подлинно новаторских произведений Решетникова. Эти социально-исторические и этнографические очерки, изложенные в виде рассказа полесовщика, человека из лесной охраны, были опубликованы в газете ‘Северная пчела’ в ноябре-декабре 1863 года. Для русского читателя открылся новый мир. Лишь одно могло смутить — несоответствие между личностью рассказчика, наблюдательного, но поневоле ограниченного человека, и раскрывшейся с его помощью огромной панорамой заводской жизни на Урале.
Судьба отдельного человека определяется обстоятельствами жизни его сословия. Полесовщик и начинает — в духе Бальзака, Гоголя, Герцена — с очерка ‘Люди’. Как живут обитатели заводов? И он поясняет: ‘Как ты родился от рабочего или мастерового, так и умрешь рабочим или мастеровым… У нас, на матушке Руси, много разных заводов и промыслов, казенных и таких, которые принадлежат богатым людям. Вот к этим-то заводам, рудникам да промыслам и были давным-давно, по указам государевым, навечно причислены или подарены люди, земли и леса’.
Разница между казенными и господскими людьми невелика: все они сведены в сословие, организованное на военный лад. Они — те же крепостные, ибо прикреплены к заводам, к месту работы и не имеют права выйти из своего сословия. Ими управляет довольно сложный аппарат принуждения, но от настоящих каторжников их отличает владение собственным домом, покосом и огородом. Для провинившихся, для не выполнивших норму выработки горное ведомство применяет ограничение в пайке, розги, тюремное заключение на определенный срок.
Полесовщик далее поясняет: ‘Все они слушались своих командиров, знали свои места, исполняли обязанности по горной части, не могли отлучиться из своего места без воли начальства и не могли выйти в другое состояние (если родились в горном звании). Всем им была служба тридцать пять лет’.
И за их нелегкую работу выдавалось холостым ‘провианта по два пуда в месяц’, женатым — вдвое больше, на сына — пуд, на дочь — полпуда. А в итоге, если человек доживал до пенсии, он получал ‘половину годового жалования или несколько копеек в месяц… Жены, после смерти мужей, получали пенсион от шести рублей восьмидесяти семи копеек до одного рубля семидесяти двух копеек в год, а дети, до двенадцатилетнего возраста, — по десяти копеек в месяц’.
Так жил рабочий, трудом которого приумножались богатства правящих верхов. Нищенское существование, каторжный труд, бесправие, безысходность, а отсюда — пьяное озорство или стихийное бунтарство. Страшный уклад с насильственной регламентацией почти всех личных и общественных отношений. А видимая упорядоченность на деле оборачивалась сплошным беззаконием. Полесовщик хмуро поясняет: ‘Много у нас начальников Рыло: много от них непорядков делалось, больно они уж важничали и худо обращались с нами… Бывало, наш брат никакой вины за собой не знает, а работает весь год в казну, нет ему спуска, а стал говорить — хуже: отдерут и провианта лишат’.
Эти социологические наблюдения в последующих частях (‘Полесовщик’ и ‘Три брата’) как бы персонифицируются: перед читателем предстают конкретные персонажи со своими заботами и бедами. Полесовщик Иван, разбойный бунтарь Елисей, его брат Тимофей, которого обокрали, а он оговорил и посадил в тюрьму мать и отца, и третий брат Максим, — все они бьются, как рыба об лед, пытаясь улучшить свое положение. Но выхода нет! И в итоге оправдывается исходное соображение полесовщика, изложенное в самом начале его рассказа: рабочему жить хуже, чем даже казенному крестьянину. Тот может паспорт выправить и — ‘вольный человек, на все четыре стороны ступай’. Разумеется, если все повинности исполнил и подать уплатил. ‘А если капитал имеешь, — в купцы можно махнуть’, — мечтательно сообщает полесовщик и тут же с горечью заключает: ‘А наш брат — шалишь!’
С повести ‘Подлиповцы’ (1864) началось широкое признание самобытного таланта Решетникова. Молодой, в сущности, еще начинающий писатель смело, необычно, с поразительной яркостью рассказал о жизни народа. Эта тема вошла в русскую литературу еще в конце XVIII века. После Радищева почти каждый из крупных писателей обращался к ней. Постепенно складывалось истинное представление: народ — творец истории, но он бесправен — и в этом его трагедия. А одновременно передовая русская литература указала конкретный источник этой трагедии — крепостничество, самодержавие и освящающая режим насилия казенная церковь.
За двенадцать-пятнадцать лет до Решетникова тема народа получила неоднозначное освещение в повестях Григоровича ‘Деревня’ и ‘Антон Горемыка’ и в ‘Записках охотника’, ‘Муму’, ‘Постоялом дворе’ Тургенева.
Григорович подчеркивал, как падает нравственный уровень народа под воздействием бесчеловечных условий существования. Доведенные до крайней степени нищеты и забитости, крепостные и сами усваивают грубость, жестокость, равнодушие. Григорович предостерегал: крепостничество опасно не только для духовного развития народа, но и для самого существования его, ибо грозит физическим вырождением и даже вымиранием целых групп деревенского населения.
Тургенев же исходил из убеждения, что века крепостнического рабства не иссушили души народной. Как он полагал, именно в народных низах, в крестьянстве сохранились самобытные, ценные черты национального характера русского народа. Это парод правдолюбцев, мечтателей и поэтов, незаурядных администраторов и, может быть, великих реформаторов,— таков конечный вывод Тургенева.
Казалось бы, два несовместимых подхода к одной теме: кто же тут прав? Решетников в ‘Подлиповцах’ объединил внешне взаимоисключающие соображения. Правда в том, что поэзия народной жизни — это лишь возможность, которой не дано осуществиться при существующем положении. А чтобы она осуществилась, надо освободить парод. Тогда и раскроются его природные задатки.
С потрясающей силой Решетников представил сначала нищету, забитость и невежество своих героев из убогой, в шесть избенок, деревеньки Подлипной, затерявшейся в предуральской глухомани. Истощенные поля дают скудный урожай. Хлеба — даже с осиновой и липовой корой — хватает до середины зимы. От бескормицы шатаются лошади, а коровы дают молоко, которого едва достает детям. Постоянное недоедание переходит у подлиповцев весной в настоящий голод: ‘Поплачешь, погорюешь, да и скосишь травку божью, измелешь и ешь так с горячей водой’. Зверь в лесах перевелся, да и нечем его взять. Промыслов никаких нет.
Как ни бьются, как ни изворачиваются подлиповцы, они не могут заработать более трех рублей за сезон. А из чего платить подать? За крестины, свадьбы, похороны? Нищета, безысходность придавили подлиповцев: ‘Не слышится веселого говора, не слышится песен, у всех точно какое-то горе, какое-то болезненное состояние’.
Подлипная вырождается, близка к вымиранию. Решетников не побоялся сделать такой вывод из своих наблюдений. Он, естественно, не винит крестьян: вина лежит на властях, допустивших потрясающее обнищание русской деревни. Нужда, постоянные поборы, безысходность лишают крестьян жизненной стойкости. Постоянное недоедание подкосило их силы. ‘Пища мучит всех, — возвращается вновь и вновь Решетников к главному вопросу. — Настоящий хлеб едят редкие с месяц в год, остальное время все едят мякину с корой, и от этого у них является лень к работе, болезнь, и часто все подлиповцы лежат больные, сами не зная, что с ними делается, а только ругаются и плачут’.
Может быть, деревня Подлипная — какая-то особенно незадачливая в Российской империи? Нет, оказывается, таких деревень много. Или подлиповцы не умеют работать? Но разве кто-нибудь научил их чему-нибудь сверх того, что они усвоили от отцов, дедов, прадедов? ‘Растолкуй этим людям как следует, по-человечески, что нужно делать, они примутся и сделают еще крепче городского мастера,— полагает Решетников.— В этом я ручаюсь’. И далее он покажет, как умеют работать подлиповцы, когда их накормят, — с азартом, с выдумкой, на совесть.
Представив вначале, как живут все подлиповцы, Решетников затем выделил из их числа двух героев — по прозвищу Пила и Сысойко. Фамилии тогда у крестьян только появлялись, главным образом у зажиточных. При переписях указывали обычно прозвища или прозвания — от имени отца, по внешним приметам или от видоизмененного собственного имени. Так, Гаврила Пилин превратился в Пилу, а молодой, но вконец обедневший и болезненный Сысоев — в Сысойку.
Пила еще сохранил остатки предприимчивости и смелости. Он-то и решил: ‘Эх! надоела эта жизнь!.. Дай пойду в бурлаки’. От других крестьян, встретившихся в городе, он слышал: бурлаков хлебом кормят — настоящим, а не из мякины с корой. Он и соседа своего уговорил, и жену поднял, и сыновей повел.
Так тронулись с места подлиповцы. Двинулись в неведомую даль за призрачным счастьем. Бросили свои холодные, дымные избы-конуры, оставили опостылевшую родимую Подлипную и пошли в бурлаки. Много нового пришлось им узнать на этом пути. И за все приобретенное — платить утратами.
В городе у Пилы украли последнюю собственность — лошадь. Остались подлиповцы совсем неимущими, только рабочие руки, готовность к самому тяжкому труду да природная смекалка,— вот и все, что теперь было в их распоряжении. Побывали они для начала в остроге, потом на солеварнях, добрались до одного из уральских заводов, откуда сплавляли барки с металлом, а потом, нагрузив их хлебом, волокли обратно против быстрого камского течения.
Как ни худо пришлось подлиповцам в городе, но даже в тюрьме им казалось лучше, чем в деревне, особенно тогда, когда их отправляли работать в подворье городничего. ‘Дни эти были блаженные для них’ — потому что впервые в своей жизни они были сыты: ‘их кормили щами, жарким и даже кашей’. И при этом — никакого беспокойства о семье Пилы: его жена Матрена с детьми тоже хорошо устроилась ‘у одной нищей за пятнадцать копеек в месяц’. А деньги за постой ‘собирали ради Христа’.
Месяц городской жизни изменил подлиповцев неузнаваемо. Новые сведения и понятия входили каждый день в их сознание. Узнали они больше, чем за всю предшествовавшую деревенскую жизнь. Знание меняет человека — в этом Решетников был убежден. И меняет к лучшему. Главное в их духовных приобретениях — это зачатки социальных представлений. Мир они воспринимают теперь не как однородное собрание равных перед богом людей, а как социально неравноправное общество. Конечно, они и раньше догадывались об этом. Но теперь, когда им такие же бедолаги сказали, что мир делится на богатеев и бедноту, это ‘нутряное’ предположение приобрело в их глазах вид неоспоримой истины.
Мы сказали бы теперь: они стали уяснять для себя социальные законы общественного устройства и развития. Очень приблизительно, как бы ощупью, сталкиваясь с реальными противоречиями на каждом шагу. Но именно в этом и проявилось социальное просвещение подлиповцев. Соприкосновение с городом просвещает крестьян — таков вывод Решетникова.
Сделав первый шаг, Пила и Сысойко делают и второй: теперь им ‘опротивела не только деревня, село, по даже и город, и они задумали, как выпустят их, тотчас же идти бурлачить’. И опять Решетников показывает своих героев на широком социальном фоне, чтобы подчеркнуть неслучайный характер нового поворота в их судьбе. Выходцы из разных деревень сбиваются в стихийно сложившуюся артель ради достижения общей для всех цели. Так закладывается основа социальной солидарности.
Толпа будущих бурлаков двинулась к заводскому Уралу. Шли по запутанным дорогам вятичи, пермяки, вологодцы и крестьяне из других нищих, голодных, бесхлебных деревенек северо-восточных губерний России. Среди них брели оборванные донельзя Сысойко с Пилой, его сыновья Иван с Павлом и жена Матрена в рваном полушубке, в дырявых лаптях, с плохоньким платком на голове, подпоясанная веревкой, — ‘и за пазухой ее сидел трехгодовалый Тюнька’.
На солеварне осталась она. По дороге, на сплаве, в одном из камских городков, потерялись Иван с Павлом. На обратном пути лопнула бичева, па которой бурлаки тянули барку против течения, хлестнула тяжким бичом, и, зашибленные тяжко, умерли Пила и Сысойко. В самом начале оборвалось их духовное воскресение. Трагизм положения своих героев Решетников изобразил с видимой бесстрастностью, лишь оттенив отдельные горестные эпизоды. А. М. Скабичевский, воспроизводя мнение первых читателей ‘Подлиповцев’, верно отмечал: ‘Вышло нечто в русской литературе небывалое: не повесть, но рассказ, к каким публика привыкла, а в полном смысле протокол, хотя и слышались в каждой строке затаенные слезы. Ужасом преисполнились сердца всех народолюбцев при виде поразительных картин нищеты подлиповцев… Никто не воображал, что в недрах богоспасаемой России могли существовать дикари, подобно неграм Северо-Американских штатов, обращенные во вьючный скот’.
В самом деле: это был обвинительный протокол против существующего строя. Решетников обронил мимоходом страшное замечание: деревенская беднота бежит потому, что ‘им надоела своя родина’, потому что они где-то за тридевять земель мечтают осесть на плодородных нивах, вдали от начальства, в довольстве и на свободе.
Вследствие исторических обстоятельств в русской литературе после Пушкина и до 1917 года преобладала так называемая двуплановость повествования. На первом, видимом плане, в словесном изложении, раскрывалось то, что цензура не могла запретить на основе узаконенного устава. А во втором плане как бы само собой возникало подчас взрывчатое содержание, которое читатель научился ‘вычитывать между строк’.
В повести Решетникова читатель многое вычитывал между строк, опираясь на авторские намеки. И в первую очередь читатель осознавал: ведь такие же, как подлиповцы, русские крестьяне строили города, дороги, дворцы, церкви, монастыри, барские усадьбы и немногочисленные университеты. Брали их в рекруты — и они героически сражались под Бородино, освобождали Европу от тирании Наполеона, защищали Севастополь. В благосостоянии народа — сила и надежда России. Мировая держава в неоплатном долгу перед нищим подлиповцем.
Лишь в эпилоге Решетников бросил светлый луч на мрачную картину: он кратко обрисовал положение Ивана и Павла. Они не погибли, а пристроились работать на пароходах, поразивших их воображение, стали кочегарами. Раскрестьянивание кончилось: Иван и Павел перешли в другое сословие — они теперь рабочие. И духовное воскресение их подвинулось еще на один шаг: они научились читать, перед ними раскрылся широкий мир,— им кажется, что они на вершине счастья в сравнении с обитателями Подлипной. Они жалеют своих односельчан, погибающих от голода и невежества.
Отсюда — один шаг до готовности помочь другим угнетенным. Сделают ли они этот шаг — осталось неизвестным. Решетников не стал выдвигать собственных пожеланий, а ограничился изображением того, что он видел в окружающей действительности. Русский читатель той поры мог досказать недосказанное Решетниковым, дорисовать картину, опираясь на изображение будущего в романе Чернышевского ‘Что делать?’.
Роман ‘Горнорабочие’ Решетников написал по впечатлениям своеобразной ‘творческой командировки’ из Петербурга на Урал летом 1865 года. ‘Был я на четырех заводах, находящихся в Пермской губернии, — записывал он. — Работал на Мотовилихе в литейной фабрике, да чуть меня не зашибло воротом. Работать можно ночью, в крестьянской одежде, я работал под именем семинариста, готового поступить хоть в рекруты’.
При поддержке Некрасова роман был опубликован в 1866 году, в первом номере ‘Современника’ (первая часть). После закрытия журнала, после неудачных попыток Решетникова продолжить печатание в других изданиях, поело утери рукописи, роман ‘Горнорабочие’ остался в виде одной части из двенадцати сравнительно небольших глав. Впрочем, это не повредило его цельности. Бывают такие внешне недописанные произведения, в которых сюжетное действие фактически уже исчерпано, а замысел автора полностью раскрыт.
Так и в романе ‘Горнорабочие’ исчерпано сюжетное действие, связанное с изложением судьбы рабочей семьи Токмонцовых. Надо признать, что здесь Решетников не самым удачным образом втиснул подлинно новаторский материал в традиционную форму семейно-бытового романа. Вследствие этого значительная доля социального содержания осталась как бы за кадром, в отступлениях, в своеобразных ‘производственных’, как сейчас принято говорить, микроочерках и заметках, не образовав такого поистине эпического фона, как в ‘Горнозаводских людях’. Но сделано им было, пожалуй, главное: впервые в русской литературе в центре внимания романиста оказалась рабочая семья.
Кто его герои? Рабочий Гаврила Иваныч Токменцов, его жена Онисья Кириловна, дочь Елена восемнадцати лет, сыновья Пашка и Ганька. ‘Гаврила Иваныч Токменцов,— поясняет автор, — как и другие его товарищи, принадлежал наследникам Граблева и назывался непременным работником, как назывался и покойный отец его и как будут называться и дети его’.
Работал он с детства, с двенадцати лет — как и все в его сословии. Повзрослев, попал на шахту, работал на глубине пятнадцати сажен, в грязи и сырости: ‘Темно, душно, сыро, дышится тяжело’. Одет худо: фуражка с двумя заплатами ‘из серого и зеленого старого сукна’, зеленый тиковый халат, продранный и мокрый от дождя, худые сапоги. ‘По русым волосам течет Дождевая вода с фуражки’, борода мокрая, бледный, худой — таким он появляется в начало повествования: отбыв очередную повинность на шахте, он возвращается домой.
Что его там ожидает? Семейство оказалось на грани развала, и все дальнейшее повествование изображает картину неотвратимой гибели. Решетников пишет: ‘В отсутствие Токменцова сына его Павла, шестнадцати лет, называвшегося по-заводски подростком, взяли хворого на рудник и там за какую-то вину наказали розгами так, что он на четвертый день умер. Узнавши об этом, мать и пошла к управляющему (жаловаться. — С. Ш.), но ее за грубые выражения наказали розгами. Теперь она отправлялась с жалобой к главному начальнику горных заводов’.
В доме остался тринадцатилетний Ганька, который уже успел приучиться курить, да дочь Елена, за которой приволакивался ‘столоначальник главной конторы Илья Назарыч Плотников’ и которая не устояла перед первыми в ее жизни ухаживаниями и любезными словами. В сущности, и ее жизнь загублена. А сам Гаврила Иваныч Токменцов в очередных отработках на шахте попал под обвал и умер в госпитале.
Эта семейная трагедия оттенена мрачным пейзажем. ‘Осень еще не начиналась’, стоит июль, но беспрерывно льют дожди, кругом слякоть, дуют промозглые ветры, ‘от холода желтеют листья березы, желтеет трава’. Дрожат коровы на лужайках, ‘вздрагивает от ветра, холода и дождевых капель’ воробей на ветке, и даже сорока злобно смотрит по сторонам. И лишь одно ироническое ‘украшение’ в этом пейзаже, задавшем тон повествованию: ‘Большие красные черви… нежатся на мокрой траве’.
Часть материала, заготовленного для ‘Горнорабочих’, Решетников использовал в новых своих романах и повестях: ‘Глумовы’, ‘Между людьми’, ‘Где лучше?’, ‘Свой хлеб’. Кроме того, им было написано большое число рассказов и очерков, которые он в дневнике называл ‘статьями’. Не все оказались удачными. Да и не все свои замыслы Решетников успел осуществить. Безденежье обрекало одаренного писателя писать второпях, а некоторые редакторы не удосуживались предложить ему на просмотр верстку без него правленных и в его отсутствие переписанных и набранных произведений.
В рассказе ‘Внучкин’ (1866) получил воплощение новый для той поры социально-психологический тип. Это российский капиталист, который вышел из низов, начал чуть ли не с нуля и превратился не просто в богатого купца, а в предпринимателя, ворочающего крупными делами. Персонаж Решетникова стоит в одном ряду образов, созданных русскими художниками от Островского и Салтыкова-Щедрина до Чехова и Горького. Его Внучкин сродни Дерунову, Колупаеву, Разуваеву, Василькову, Лопахину, старшему Гордееву, Вассе Железновой, основоположнику рода Артамоновых.
Воспитывал сироту Внучкина его дядя по отцу, сельский писарь, мошенник и плут Кузьма Еремеич. Василий Внучкин хорошо усвоил преподанные ему уроки и стал плутом почище своего наставника.
Решетников блистательно — в духе Бальзака и Гоголя — раскрыл механику плутовства и обогащения на низшем уровне российской бюрократии. Василий Внучкин грабит, вымогает, ворует на почти ‘законной’ основе. В этом ‘почти’ вся суть: приписал, дважды продал, сорвал хоть грош с рабочего, крестьянина, старосты.
Плутни на бумаге дали Внучкину начальный капитал, а далее он пускает деньги в оборот, участвуя в производстве. Он входит в повое правящее сословие, охраняемое законом после реформы 1861 года: это капиталист в широком смысле слова — заводчик, фабрикант, пароходчик, подрядчик, строитель железных дорог, оборотистый делец, готовый скупать, перепродавать, вырубать леса и т. п. И Внучкин тоже приобретал новые права, власть, экономическую силу, участвуя со своими собратьями по классу в общем деле: нанимал, подкупал, проворачивал махинации, покупал пароходы, разорял конкурентов, выколачивал прибыль из чужого труда.
Объективно он вроде бы содействовал прогрессу посредством капитализации крепостнической России: он вовлекал в производство трудовые ресурсы народа — разумеется, ради собственной выгоды. Однако симпатий у писателя герой не вызывает. Антибуржуазность вообще была свойственна Решетникову. Понимая неизбежность капитализма в России, он принимал его как неотвратимое зло на пути к полному освобождению парода. Кстати, это убеждение отличало его от писателей-народников, последовательных в своем ‘непризнании’ капитализма и в бесплодных попытках ‘остановить’ его наступление.
В основу рассказа ‘Филармонический концерт’ положен случай из жизни самого писателя, приведенный в вышеупомянутой статье В. И. Ленина. По стилю — это вполне закопченное произведение типа сценки или зарисовки с натуры. Но это не умаляет его идейно-художественной значимости. В повествовании Решетникова отчетливо обозначен нравственный суд над российской действительностью.
Какой? В чем он проявляется? И разве не творил суд писатель-демократ в других своих произведениях? Конечно, он и раньше осуждал всяческий произвол и любые проявления социальной несправедливости, но обычно не затрагивал политических проблем.
Здесь же Решетников в случайном по видимости происшествии коснулся главного вопроса той поры. Самодержавие отменило в 1861 году крепостное право. ‘Царь-освободитель’ Александр II дал народу ‘волю’. Но что изменилось в России? Изменилось ли самодержавие? Стала ли власть ‘гуманной’ и соблюдает ли она права парода — ну, хотя бы право на свободу от битья, от физических наказаний?
Ничего не изменилось! Так утверждает Решетников. Частный как будто бы случай обобщается и свидетельствует о том, что произвол над народом — это и есть основная функция самодержавного государства. Полиция по малейшему поводу хватает ‘провинившихся’, не утруждая себя поисками и доказательствами вины. Полицейские возводят напраслину и нагло лгут. А их начальники задают пример рукоприкладства. Уголовники в камере, куда отправляют ‘протрезвиться’ задержанного, также издеваются над ним: они оказываются, в сущности, необходимым элементом в этой ‘школе’ запугивания людей независимых и с чувством собственного достоинства. Закономерно, что ‘Филармонический концерт’ возбуждал у читателей той поры не только сочувствие к угнетенным, но и ненависть к угнетателям.
Творческое наследие Решетникова пережило свое время и сохранило силу художественного воздействия до наших дней. Это объясняется многими причинами. И в первую очередь тем, что оно воспитывает в читателе активный гуманизм, вызывает сопереживание и сочувствии русскому народу, перенесшему тяжкие испытания в борьбе за свободу.
Изображая страшную действительность шестидесятых годов XIX века, Решетников сохранил веру в общий для русских демократов идеал: он верил что освобожденный и просвещенный народ России осуществит полное преобразование общества, изменит свой быт, свой труд и создаст справедливый строй.
История подтвердила ожидания Решетникова: его идеал был осуществлен народами нашей страны после Октябрьской революции. Читая его произведения, можно с особенной наглядностью представить величие наших достижений