Иероним Ясинский
Иероним Ясинский
Твердые правила
Твердые правила
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
VII.
VII.
—————————————————-
Твердые правила, Ясинский Иероним Иеронимович, Год: 1914
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Молоденькая девушка, которую все звали Сонечкой, такая она была общительная, и так всем нравилась и казалась давным-давно знакомой и чуть не близкой и родной (но которой уже было двадцать лет, так что ее можно было называть Софьей Павловной), сидела в гостях у соседей по даче и поминутно срывалась с места. Видимо, она была озабочена, ее что-то томило, ее обычная разговорчивость иссякла, она даже не улыбалась, а по временам бледность заливала ее открытое, свежее лицо.
Татьяна Сергеевна спросила:
— Что с вами, Сонечка, вы как на иголках. Куда торопитесь? Мама уехала и, может быть, возвратится только утром, никто вас не ищет и не заругает, а чаю напьетесь у нас. Только что получены новые журналы, а Витя великолепно читает, самая плохая вещь становится прекрасной, когда он читает. Витя, милый, совсем артист!
— Постараемся, — ответил Витя и поцеловал у матери руку.
— К тому же, Витя к вам неравнодушен, Сонечка! — продолжала Татьяна Сергеевна полушутливо (а на самом деле у нее была серьезная мысль сочетать Витю сейчас после окончания университета законным браком с Сонечкой — не только милой и симпатичной девушкой, но и богатой невестой).
— Рад стараться! — повторил Витя тоже полушутливо. — Нас, впрочем, не очень любят, мама, — жалобно прибавил он — Магнитная стрелка колеблется, и острие ее обращено совсем в другую сторону.
Сонечка улыбнулась своей светлой улыбкой, которая столько раз заставляла биться сердце студента, и сказала:
— Ну, хорошо, проводите меня.
— Все-таки уходите, Сонечка?
— Все-таки ухожу, — и на пороге сказала: — может быть, я еще вернусь.
— Вернитесь, вернитесь. Без вас скучно! — вскричала Татьяна Сергеевна и то же подтвердили ее муж и еще две девушки средних лет, служившие классными дамами в гимназии, где училась Сонечка.
Сонечка подала руку Вите, и они сошли с балкона и некоторое время шли по главной аллее маленького дачного парка, пока не повернули к выходу.
— Так стрелка уже не там? — спросила Сонечка.
И губы ее дрожали.
— Мне казалось это очевидным фактом, — начал Витя. — Сколько раз я выходил к вам навстречу и всегда заставал с Настыркиным, и даже об руку.
Сонечка покраснела.
— И до сих пор, — продолжал Витя, — вы не объяснили мне, что вас связывает с Настыркиным… я хотел сказать — что общего между вами и им?.. Неужели пленил его гигантский рост и закрученные усы? Подождите, вы были даже так невнимательны, я бы сказал жестоки, что при нем раскланивались со мной, как с малознакомым, и как будто хотели скрыть наши древние отношения с вами.
— Что же про старину вспоминать!
— Отчего же, если было столько хорошего. Настыркин, впрочем, тоже старина, я думаю, лет сорока.
— Пожалуй, больше. Сказать вам по совести, Витя? — Она остановилась, прижалась к нему и сказала (при этом странно задрожал ее подбородок)! — Я боюсь Настыркина. Я, конечно, люблю вас, но вы какой-то бледный, тусклый или родной (что, кажется, все равно), а он совсем чужой и такой, в самом деле, огромный и сильный, что вы в сравнении с ним — комар, а он горд и страшно умен.
— Вы находите?
— Он написал книгу о первобытном человеке.
— И старается доказать, что человек произошел от гориллы, — подхватил студент. — Он живой аргумент своего тезиса. Ах, Сонечка, ничего нет легче, как сделаться приват-доцентом. И это еще не патент на ум. Вы считаете его сильным? Знаю, любите, чтобы мужчина ломал подковы и изрекал непреложные истины. Так я вам скажу, что в университете Настыркина всегда считали чуть не идиотом.
— Он скоро будет профессором, — возразила Сонечка.
— Черт его побери! — вскричал Витя. — Почему вы не верите, что я буду профессором? А хотите — брошу университет и поступлю на сцену и буду первоклассным актером, славы у меня будет много, вот тогда посмотрим, как вы отнесетесь ко мне… только уже будет поздно!
— Вы говорите, как мальчик, — тихо рассмеявшись, сказала Сонечка. — До свидания.
— Как? Уже пришли? Я думал, что еще пройдемся, зачем же я провожал вас?
— А я сама вас пригласила, и вы не имели права отказаться.
— Да, правда, женщины первые берут нас и первые прописывают отставку.
— Не знаю, — смущенно ответила Сонечка. — Я никого не брала и никого не прогоняла от себя, но у меня есть желания и нежелания, и могу же я ими руководствоваться.
— Вполне! — сухо сказал студент. — Послушайте, вы обещали вернуться. В самом деле? В таком случае, я не буду начинать без вас…
— Я постараюсь, но если через час меня не будет, не ждите, значит — заболела голова… или что-нибудь в этом роде.
— Что же может быть еще вроде головы?
— Вы ужасно легкомысленны, Витя! — рассмеявшись, проговорила Сонечка и захлопнула перед его носом калитку.
Она не сразу вошла в дом.
Как только уехала мать со старшей замужней сестрой Сонечки к больному Семену Павловичу (которого Сонечка не любила с странным отвращением еще с детских лет — с тех пор, как Семен Павлович вздумал насильно поцеловать ее при жене, чтобы приучить к родственным излияниям), она отпустила кухарку и горничную на целый день. Ей захотелось такого одиночества, которое ‘похоже на свободу’. Оставшись одна в комнатах, она закружилась перед зеркалом. Она пела, зная, что никто не упрекнет, что она поет фальшиво, потом хохотала до упаду над собой. Мать и ее сестра были помешаны на аристократизме и приличиях, и Сонечке всю жизнь казалось, что она отчаянная лицемерка — и в маске. Но она сбросила теперь маску, и не могла придумать ничего лучше, кружилась, хохотала, кричала, мяукала.
Смеркалось. Зашло солнце. Красные догорающие огни брызгами дрожали на вершинах высоких деревьев, на белых трубах двухэтажной дачи, на серебряном кружеве водосточных труб. В саду над потемневшими кустами танцевали облака мошек, в пруду сладострастным смехом заливались лягушки, и на фоне этого смеха вдруг раздавалось басистое самодовольное кряхтенье.
Сделав несколько шагов по сиреневой аллее, Сонечка оглянулась на дом. Он был угрюм, молчалив, и в его окнах, как в черных глазах, отражался багрянец заката.
Преодолев волнение, Сонечка взошла на заднюю террасу и, хотя была уверена, что застанет дверь незапертой, но, дотронувшись до медной ручки и повернув ее, задрожала, волосы зашевелились на затылке и сердце упало в глубину.
Она опустилась на соломенный стул и долго прислушивалась. Когда сердце застучало в груди с новой силой, она встала и, едва касаясь паркета, пробралась в темную гостиную. Там не узнала вещей, чужой показалась комната. С мучительной застенчивостью прошла она одну комнату, другую, третью и под лестницей перед стеклянной разноцветной дверью, тускло выделявшейся красными, зелеными и оранжевыми пятнами в черном сумраке, остановилась с тревогой.
Это была ее собственная спальня, в ней она провела уже десять весен и лет с того самого года, как куплена была дача покойным отцом. Она убрала комнату по своему вкусу, свинцовая витраль тоже была сделана по ее рисунку. Все было изящно: бронзовые петли, бронзовые ручки, французский замок. Она стояла трепещущая, измученная ожиданием, и не смела войти. Когда она войдет, то направо будет пианино, над пианино портрет отца, прямо кровать, над ней Сикстинская Мадонна, налево зеркальный шкаф и мраморный умывальник. Из спальни как будто доносилось чье-то дыхание.
— Спит? — подумала Соня с испугом и, внезапно оскорбленная, распахнула дверь.
Но на кровати никого не было, никто не сидел в кресле и не стоял за зеркальным шкафом. Таинственно дремала спальня молодой девушки, погруженная в погасающее зарево алого заката, стояли тени по углам.
Сонечка перестала осторожно ступать, шаг ее сделался тверд и движения угловаты. Болезненный смех вырвался из ее горла, ядовитая кислота капнула на сердце. Она облокотилась о клавиатуру пианино и сжала виски.
Он не пришел.
А было условлено, что он придет, и она застанет его у себя ‘неожиданно’ — и она сначала испугается, а он расцелует ее.
— Ненавижу вас, ненавижу! — вскричала она. — Я не так еще низко пала, чтобы меня обманывать и играть мной, как девчонкой! Я с ума схожу от нормы. Будь вы способны на безумный шаг, я бы стала вашей на всю жизнь. Ах, на законном основании! Ах, нормальный! Ну, так хорошо же… Наконец! Мне, ведь, нужна была только одна минута, чтобы посмеяться над всей вашей ложью, господа, над мамой, над Татьяной Сергеевной, над противной Панькой, над Семеном Павловичем, над всеми проклятыми лицемерами, лгунами, законниками, над этими мошенниками условности, сладострастниками по приказу и с благословения света! — выходила она из себя. — Разве я не сказала, что потом пойдет все, как принято? Мы бы лицемерили, принимали у себя и сами бывали бы… Ну, а я делала бы то же, что делает моя благородная сестрица!.. Чтобы получить меня и мои деньги, вы должны были только раз в жизни забыть, что молния — не грех. Я так мечтала об экстазе личности!.. Забыться около сильного и умного, сожженного бунтом моего огня! Но будьте вы тоже прокляты! — заключила она и расплакалась.
Тени выступили из углов, стали совсем черными и, подошли вплотную к Сонечке, окружили ее со всех сторон обняли ее.
Огромная любовь, которую питал к ней, по его словам, Настыркин, стала представляться ей огромным обманом. И пусть бы он не любил, если он лжец, но он должен был прийти, чтобы она не подумала, по крайней мере, что он презирает ее порыв и мятеж.
Она вскочила, утерла слезы, умылась, приложила к глазам влажное полотенце и быстро вышла на улицу. Она прошла мимо дачи Татьяны Сергеевны, видела яркие огни на террасе и знакомые тени. Встречные дачники уступали ей дорогу.
У каменного флигелька, выходившего окнами на улицу, остановилась Сонечка. В узеньком окне, задернутом зеленой занавеской, светилась лампа. Она постучала зонтиком по стеклу. Через полминуты парадная дверка отворилась, и к Сонечке подошел высокий, в белой шляпе, с густыми стоячими усами Настыркин.
— Я не зову вас к себе, Софья Павловна. Из Москвы приехала сегодня моя мать, и ей может показаться…
— Я и не думала к вам заходить.
— Но, конечно, пришли объясниться?
— Да.
— Софья Павловна, — после секундного молчания начал Настыркин и хотел взять ее руку, но она не заметила его движения. — Софья Павловна, — продолжал он: — я не сомневаюсь, что вы верите моей любви к вам, но во имя любви я и не пришел к вам… хотя и условился на пляже… Ну, пройдемтесь, пожалуйста, немного дальше, вот туда, где больше тени, чтобы нас не заметил чей-нибудь любопытный глаз. Видите, ли, я имею твердые убеждения, я уже человек солидный, а вы девочка, и это не мешает мне, разумеется, любить вас со всем пылом моей страсти. Те, кого я любил, не внушали мне такого чувства, как вы. Итак, ради только того, что я вас люблю, я не пришел… Я думаю, вы поймете, если я скажу, что заботился о вас.
— О, да.
— Я не хотел, чтобы у меня на совести остался камень.
— Какой камень?
— Сознание, что я пришел к вам в дом, в то время, когда не было даже прислуги, с заранее обдуманным намерением и умыслом. Поймите, — прервал он себя, — мы же хотели обмануть вашу маму. Всех!
— Да, — сказала она, — вы ужасно благородны.
— Жаль, что на улице, а я поцеловал бы вашу руку. Значит, подумали и оценили?
— И пришла об этом сказать вам.
— Ах, очень хорошо! — вскричал Настыркин радостно. — Через какие-нибудь два-три месяца, все равно, вы станете моей… и тогда…
— Вы думаете?
— Я в этом уверен, как уверены вы, — самодовольно сказал Настыркин. — Не может же моя любовь остыть к вам в такое короткое время.
— Конечно, вы чудесный и деликатный и только надо, чтобы все было по закону… Не правда ли?
— Я думаю, такова обязанность каждого порядочного человека.
— Ну, вот вы очень порядочный человек! — вскричала молодая девушка (и нельзя было узнать, взволнована она или спокойна). — Но, ради Бога, растолкуйте мне, почему? Вот и сейчас мама не знает, что мы разговариваем, и не узнает, это тоже обман, и почему это вас не удручает? И точно так же, сколько раз мы с вами видались, и, помните, в лесу вы поцеловали меня, и я об этом не сказала маме, и вы тоже не сказали, тогда вы как раз попросили моей руки.
— Это было нечто другое, Софья Павловна.
— Но что же это было? И что могло быть, если бы вы пришли ко мне?
— Мы желаем брака, мама знает, хотя и попросила держать пока в секрете… Но прийти и ждать, как разбойник!.. Софья Павловна, сегодня я был в лихорадке весь день, я пережил тяжелые часы.
— Но я прошу вас быть откровенным, Аристарх Иванович. Я очень прошу вас, я так хочу, чтобы вы прямо сказали мне все. Конечно, я сделала глупость, что поставила такое условие, я каюсь, я девчонка, я — что хотите, но надо же объяснить мне, может быть, я до того невинна, что ничего не понимаю. Ведь мы, девушки, часто улыбаемся и делаем вид, что понимаем, а на самом деле ничего не понимаем! — наивно проговорила она.
— Софья Павловна, — понизив голос и наклонившись, начал Настыркин, — я должен беречь вас, моя обязанность беречь вас, двойная обязанность и как старшего по возрасту и как жениха.
— Я знала, что вы такой, я вас боялась. Но как раз мне хотелось увидеть вас у себя с глазу на глаз, чтобы перестать бояться. Вы всегда в мундире и застегнуты на все пуговицы, вот я думала, вы будете, наконец, без мундира.
— Что вы подразумеваете под мундиром?
— Ну, конечно же, не ваш пиджак, я выражаюсь фигурально.
— Ну да, Софья Павловна, именно этого я сам испугался! — объявил он, поразмыслив. — Если бы я снял мундир, вернее всего, если бы я был способен снять мундир, как вы выражаетесь, я бы перестал уважать себя и вас, то есть, переставши уважать себя, я уж, наверно, не отнесся бы к вам так, как относятся к невесте… Я бы мог… но я не смею всего сказать.
— Вы хотите сказать, что вы могли бы перестать быть благородным человеком?
— Вы догадались, наконец.
— Бедный вы!
Он взял в темноте ее руку, но она отдернула.
— Все же благодарю вас, — начала она, — что не пришли. Я бы, конечно, уже раскаялась, потому что прийти в мундире с тем, чтобы оскорбить меня, было бы уже чересчур. Вы, наверно, сблагородничали бы! Мне же хотелось мгновения, которое уравняло бы вас и меня!
— Софья Павловна, о каком уравнении вы говорите?
— Я бы хотела, чтобы, прежде чем выйти за вас замуж, нас, хоть раз, благословил бы дьявол правды и свободы.
— Софья Павловна, подумайте, что вы говорите.
Она рассмеялась. Смех был искренний, высокий, молодой.
— Вы, повторяю, ужасно благородны.
— Софья Павловна, странная девушка! — сочувственно и вместе опасливо воскликнул Настыркин.
— Ах, благородный, прекрасный, возвышенный! — вскричала молодая девушка. — Прощайте!
— Когда приедет ваша матушка? — пожимая руку девушки, спросил Настыркин.
— Зачем вам?
— А условиться, нельзя ли ускорить свадьбу…
— В самом деле, из темноты на нас смотрит весь дачный поселок. Уславливаться с мамой не о чем, я забыла доложить, что принесла вам отказ, я не выйду за вас.
— Софья Павловна, ради неба…
— Вы чересчур безукоризненны… страшный вы… Еще я хотела объявить, что у меня есть жених, он больше по мне.
— Вы серьезно говорите? — сурово спросил Настыркин.
— Совершенно серьезно, — отвечала Сонечка.
Настыркин молча, низко поклонился Софье Павловне.
Сонечка ушла в тень, отбрасываемую густой липой, и исчезла из глаз, только издалека донесся до Настыркина ее кашель или смех.
Он пошел домой, раздосадованный на себя, что не сумел задержать Сонечку. Но и достоинство требовало обидеться на легкомысленную девушку. Завтра он надеялся придумать что-нибудь и поправить дело. Уж однажды Сонечка тоже поссорилась с ним — по другому, впрочем, поводу.
Он сел к столу, на котором были развернуты книги, обмакнул перо в чернильницу и начал делать выписки.
А Сонечка, веселая, с очень розовым лицом, возбужденная и сияющая, вбежала на террасу.
— Вернулась! — объявила она. — Где Витя?
— Витя! — закричала Татьяна Сергеевна, — готов ты?
— Рад стараться, мама.
— Она вернулась!
— И должна была вернуться, такая скука дома! — смеясь, сказала Сонечка. — Черные привидения расхаживают по комнатам, шевелятся по всем углам, так жутко быть одной.
Витя пришел с книгой и сел читать. Сонечка без церемонии положила на его плечо руку.
Первая публикация: журнал ‘Пробуждение’ No 2, 1914 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.