Турецкая цивилизация, ее школы, софта, библиотеки, книжное дело, Смирнов Василий Дмитриевич, Год: 1876

Путешествия
Время на прочтение: 56 минут(ы)
Скачать в PDF

ТУРЕЦКАЯ ЦИВИЛИЗАЦІЯ
ЕЯ
ШКОЛЫ, СОФТА, БИБЛІОТЕКИ, КНИЖНОЕ ДЛО

Изъ поздки въ Константинополь, лтомъ 1875 г.

Окончаніе.

V.

Куда бы я ни отправлялся въ Стамбул, всегда непремнно заходилъ въ ту или другую книжную лавочку. Главный центръ книжной торговли въ Стамбул на большомъ базар, въ такъ-называемомъ ‘саххафъ-чаршисы’ (книжный рядъ). Базаръ этотъ — чистый лабиринтъ съ его безконечными, кривыми корридорами, слабо освщенными черезъ маленькія окна, продланныя вверху подъ самою крышею. Поэтому, на первыхъ порахъ, чтобы не блуждать, я всегда сперва шелъ въ сапожный рядъ, который легче было отыскать въ полупотемкахъ по его разноцвтнымъ сафьяннымъ товарамъ, а ужъ изъ него попадалъ и въ книжный. Въ Стамбул нтъ большихъ магазиновъ, а все какія-то крошечныя лавчонки, въ которыхъ торговцы въ собственномъ смысл ‘сидятъ’, забравшись на прилавокъ съ ногами, а иногда даже и лежатъ, заслоняя собою свои товары, такъ что не вдругъ разберешь, что въ лавк продается — книги или что-нибудь другое, а потому я не скоро узналъ о существованіи множества книжныхъ давокъ въ разныхъ мстахъ города. Но спеціально книжныхъ лавокъ очень мало: въ весьма многихъ мстахъ торговля книгами соединяется съ продажею ‘тюмбеки’ (кальяннаго табаку), такъ что непривычный къ этому смшенію европеецъ не сразу догадается объ этомъ. И обыкновенно бываетъ такъ, что на первомъ план, такъ сказать на выставк, стоятъ полные мшки съ тюмбеки, а тамъ, въ глубин лавочки или на верхнихъ полкахъ, въ кучахъ, лежатъ книги, и то не въ такомъ замтномъ количеств, какъ мы привыкли видть въ настоящихъ книжныхъ магазинахъ. А между тмъ не рдко читаешь объявленіе въ газетахъ, что вышло, молъ, такое-то сочиненіе и продается у такого-то ‘тюмбекчи‘, у котораго иногда бываетъ и складъ цлаго изданія. Замчательно, что книжная торговля въ Стамбул главнымъ образомъ въ рукахъ персіянъ. А такъ какъ тюмбеки есть тоже персидскій продуктъ, то и немудрено, что эти дв спеціальности — книги и кальянный табакъ — обыкновенно соединены бываютъ вмст. Говорить о книжной торговл константинопольской — это то же, до извстной степени, что говорить о самой турецкой литератур. У турокъ не издается журналовъ, въ которыхъ бы помщались новыя сочиненія или рецензіи и систематическія свднія по части библіографіи, исключая только* простыхъ публикацій въ газетахъ о выход и продаж той или другой книги. Каталоги, или, правильне, бюллетени о вновь выходящихъ книгахъ печатаются, и то изрдка, отдльными типографіями, каждою для своихъ изданій, и то Богъ всть для кого предназначаются эти бюллетени, потому что они попадаются лишь случайно, а въ продаж ихъ и совсмъ нтъ. Такимъ образомъ, слдовательно, хожденіе по книжнымъ лавочкамъ, да разговоры съ книгопродавцами оставались для меня единственнымъ источникомъ свдній по части современнаго состоянія печатной турецкой литературы.
Большинство книгъ печатается въ правительственной типографіи, находящейся въ Гюдьханэ, неподалеку отъ лицея. Независимо отъ этого, существуетъ много частныхъ типографій. Печатаютъ и наборнымъ шрифтомъ, и литографируютъ. Литографія даже въ большемъ ходу, нежели печатаніе. Но и казенная, и частныя типографіи содержатся чрезвычайно грязно и безпорядочно. Это какія-то кузницы, гд и наборные станки, и печатныя машины, и корректоры размщаются гд попало, напечатанные листы сваливаются грудами по равнымъ угламъ, а иногда даже на открытомъ воздух. Буквы слпыя, сверстка неаккуратная, пагинація сплошь и рядомъ перепутанная. Про опечатки и говорить нечего: правильная редакція составляетъ рдкое явленіе и связывается съ нкоторыми, по временамъ являющимися личностями, отчего ихъ изданія цнятся какъ нчто необыкновенное, какъ библіографическая рдкость. Таковъ, напримръ, былъ въ шестидесятыхъ годахъ Шинаси-ефенди.
Издательствомъ занимаются и нкоторые книгопродавцы, которые покупаютъ у авторовъ ихъ сочиненія, печатаютъ и торгуютъ этими изданіями на правахъ собственности. Такъ, напримръ, исторія Джевдета-паши составляетъ въ настоящее время собственность одного букиниста, Мегеммеда-ефенди-Байсаріелы, который говорилъ мн, что онъ купилъ написанные и имющіе впослдствіи быть написанными томы исторіи Джевдета за 5,000 лиръ, такъ что, говоритъ, ‘у самого Джевдета нтъ ни одного экземпляра его исторіи, вся въ моихъ рукахъ’.
Кром новыхъ изданій, въ книжныхъ лавочкахъ во множеств продаются и старыя книги, и старыя изданія у нихъ цнятся дороже новыхъ. Поэтому мн часто турки, показывая какое-нибудь лтъ 15—20 тому назадъ изданное сочиненіе, приговаривали, похлопывая по книг: ‘Антыка! Антыка!’ Оно и понятно: и печать, и бумага, и даже самая тщательность редакціи прежде были несравненно лучше, чмъ теперь, когда книги печатаются на желтой трухлявой бумаг, слпымъ шрифтомъ и съ гибелью самыхъ грубыхъ типографскихъ ошибокъ.
Торговля старыми книгами совершается посредствомъ присяжныхъ ходаковъ, которымъ.и книгопродавцы даютъ иногда порученіе добыть то или то сочиненіе. Обыкновенно же эти разсыльщики ходятъ по всему книжному ряду и выкрикиваютъ нараспвъ достоинства и послднюю цну порученныхъ имъ для продажи книгъ. Часто первая цна книги назначается самая ничтожная, но потомъ она все возростаетъ вслдствіе надбавокъ, длаемыхъ книгопродавцами. Подъ конецъ аукціона часто остаются только два соперника, которые поочередно берутъ книгу, напослдяхъ пошевыряютъ ее, желая удостовриться въ ея полнот и доброкачественности, и длаютъ самыя скрупулезныя надбавки. Случалось видть, какъ продавецъ стоитъ съ поднятыми вверху книгами между двухъ лавокъ и поочередно обращается то къ тому, то къ другому торговцу такимъ образомъ: ‘Хасанъ-эфенди, отузъ гурушъ!’ (30 піастровъ, Хасанъ-эфенди!). Хасанъ-эфенди набавляетъ 1/2 піастра. Тогда тотъ повертывается къ другому: ‘Отузъ-бучукъ гурушъ, Мегеммедъ-эфенди!’ (30 1/2 піастровъ, Мегеммедъ-эфенди). Такое выкрикиваніе продолжается до самаго вечера, т.-е. до конца базара, и книга остается за тмъ, чья послдняя цна. Но съ перваго раза эти толкуны ни за что не продадутъ вамъ книги, какъ бы много вы ни предложили за нее, а сперва поаукціонятъ на базар, а потому, если вамъ захочется купить какую-нибудь книгу, то вы или должны цлый день просидть на базар, или же поручить какому-нибудь книгопродавцу купить для васъ эту книгу. Разъ за одну книгу наддавали уже до 40 піастровъ. Потомъ вдругъ я слышу, что за нее тотъ же толкунъ выкрикиваетъ всего 15 піастровъ. Я спрашиваю у знакомаго ‘китабджи‘, что это значитъ, и онъ пояснилъ мн причину такого внезапнаго пониженія цны книги тмъ, что кто-то замтилъ, что въ ней недостаетъ одного листа.
Наслышавшись и начитавшись о безусловной честности турокъ, я было-сталъ слишкомъ доврчиво относиться къ китабджамъ, пока, къ счастью своему, на первыхъ же порахъ не открылъ одного обмана, заставившаго меня впредь быть осторожне. Нкій Хусни-эфенди продалъ мн одну рукопись, съ ручательствомъ, что она полная, а потомъ въ ней не оказалось нсколькихъ листиковъ. Когда я Пришелъ и показалъ это ему на другой день, думая уличить его въ обман, то онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, отвчалъ: ‘что продано, то продано. Ты бы глядлъ хорошенько. Здсь не Парижъ вдь, а Стамбулъ!’ Послдній аргументъ особенно мн понравился. Когда я разсказалъ объ этомъ нкоторымъ туркамъ, то они говорятъ: ‘подите, бросьте ему эту рукопись въ рожу!’ А ‘кяхьй’ (староста) книжнаго ряда сказалъ, что ничего нельзя подлать, разв въ суду привлечь мошенника. А между собою торговцы вполголоса повторяли, что ‘Хусни-эфенди — араби‘, т.-е. что онъ арабъ, а не чистый турокъ, давая тмъ понять, что настоящій турокъ не сдлалъ бы такой подлости. За рукопись было заплачено немного, и дополнить ее тоже было не трудно, но самый фактъ надувательства былъ весьма поучителенъ для меня. Впослдствіи боле цнныя книги я, прежде чмъ взять, заставлялъ при себ перелистывать, хотя бы въ нихъ было по нскольку сотъ листовъ. Но можетъ быть турки и правы были, что арабы лживе ихъ, потому что другой арабъ, еще пріятель, хотлъ подсунуть мн въ числ прочихъ книгъ негодный экземпляръ турецкаго перевода ‘Тысячи и одной ночи’. Вс четыре тома были отлично переплетены ‘а-ла-франка’, и на переплетъ-то хитрый арабъ и направлялъ особенно мое вниманіе. Но когда я пораскрылъ и поворочалъ книги, то оказалось, что многіе листы даже наполовину подклеены чистою бумагою, а чтобы это не попалось на глаза покупателю, то такіе подозрительнаго качества листы на концахъ склеены вмст, такъ что разомъ вс переворачиваются какъ одинъ листъ.
Но за исключеніемъ этого мелкаго плутовства, я не замтилъ въ книготорговцахъ большихъ свдній по части библіографіи, которая, впрочемъ, не такъ обширна, чтобы не могла быть имъ подъ силу. Нкоторые изъ нихъ не знали даже и того, что находилось въ ихъ собственныхъ лавочкахъ. Бывало, спросишь что-нибудь, и китабджи лниво качнетъ назадъ годовой и цокнетъ языкомъ въ знакъ отрицанія. Тогда попросишь у него позволенія самому порыться въ книжныхъ кучахъ его лавочки и какъ радъ отыщешь то, что нужно, и китабджи отдашь за пустяки книгу, за которую въ другомъ случа онъ взялъ бы порядочно. Въ образчикъ полнаго невжества китабджи я могу привести слдующій забавный случай. Однажды я прохожу чрезъ книжный рядъ довольно поздно, часу въ пятомъ пополудни. Лавки были большею частью уже закрыты. Немногіе изъ запоздавшихъ торговцевъ лниво поднимались со своихъ сидній и замывали створы своихъ лавокъ, откидываемые кверху и книзу, и, обмниваясь нсколькими фразами съ сосдями, медленно удалялись съ базара. Вдругъ кто-то дергаетъ меня за полу и кричитъ: ‘Штъ! гяль! антыва варъ, антыка!’ (Слышь, поди сюда, рдкость есть, рдкость!) Я хотя и не былъ расположенъ въ этотъ день возиться съ книгопродавцами, но долженъ былъ остановиться, уступивъ настойчивому приглашенію. Китабджи влзъ на прилавокъ, отперъ снова лавку, откинулъ нижній створъ ея и досталъ коробочку. Затмъ онъ засучилъ рукава своего ‘джубэ’ (платья въ род рясы), точно будто приготовляясь въ какой-то операціи, открылъ коробочку, вынулъ изъ нея осторожно, двумя пальцами, маленькій старый глобусикъ и, прищелкивая языкомъ, поднесъ мн его почти къ самому носу. Я, сдлавъ серьёзную мину, спросилъ, что онъ хочетъ за эту ‘рдкость’.— ‘Ики лира’ (2 лиры=около 14 рублей). Тутъ я уже не выдержалъ и расхохотался. Китабджи, видимо, былъ озадаченъ этимъ, но уже вмсто какихъ-нибудь, обычныхъ у нихъ въ другихъ случаяхъ, возраженій или заносчивыхъ фразъ, только выпучилъ на меня глаза и спросилъ, понизивъ голосъ:— ‘А скажи, пожалуйста, что это за вещь такая?’ — Я ему пояснилъ, что это маленькій ‘кюрэ’ (глобусъ), который стоитъ не боле пяти піастровъ новый въ любомъ европейскомъ магазин. Китабджи сконфузился и принялся обратнымъ порядкомъ укладывать свою антыку. Между тмъ китабджи большею частью принадлежатъ въ ученому сословію ‘софта’, которые недавно надлали такого шума, выступивъ въ качеств реформаторовъ государственнаго порядка, въ своемъ род передовыхъ людей, взявшихся руководить общественнымъ мнніемъ Турціи.
Я зналъ только одного въ цломъ Константинопол пройдоху, который иметъ свою типографію и занимается изданіемъ книгъ. Онъ, въ самомъ дл, отлично знаетъ все, что напечатано и что въ рукописяхъ, но плутъ преестественный, и безпощадно сдеретъ большія деньги, если знаетъ, что книга мало-мальски рдкая или важная въ какомъ-либо отношеніи, и что покупатель заинтересованъ ею. За то у него можно найти все, чего вы не найдете во всемъ Стамбул, каковы, напримръ, вс запрещенныя турецкимъ правительствомъ, печатныя и рукописныя, сочиненія, про которыя другіе книгопродавцы отвтятъ вамъ: ‘Ясакъ! чаршида гичъ булунмазъ’ (запрещено, на рынк совсмъ нтъ!)
Трудно представить себ даже, что у турокъ есть также запрещенная литература. Въ самомъ дл, запрещеніе обыкновенно постигаетъ сочиненія, касающіяся какихъ-нибудь политическихъ и соціальныхъ вопросовъ. Возникновеніе этого рода литературы обусловливается нкоторою степенью политическаго развитія и научной зрлости въ народ. Ничего этого, конечно, мы не видимъ въ Турціи, а между тмъ запрещенная литература тамъ, оказывается, тоже существуетъ — что за притча такая?
Дло, видите ли, вотъ въ чемъ. Вс помнятъ, вроятно, покойнаго верховнаго визиря Фуадъ-пашу: имя его наслало много шума по поводу какого-то политическаго завщанія, которое будто бы написано было этимъ государственнымъ мужемъ своему султану. Завщаніе это опять недавно перепечатано г. Ферлеемъ въ его, также произведшей фуроръ, брошюр ‘The Decline of the Turkey’. И тогда были толки, что все это дутая исторія, продлка, пущенная тогда въ ходъ англичанами, которые еще не отчаявались въ путности османлы и годности ихъ въ европейской цивилизаціи, да и теперь это дло нершенное. Фуадъ-паша, написавшій турецкую грамматику, въ компаніи съ Джевдетомъ-пашей, когда они были еще простыми эфенди, сказываютъ, былъ такой же хапуга, какъ и вс турецкіе сановники вообще. Тмъ не мене начинавшееся еще при прежнемъ государственномъ дятел Турціи, Решидъ-паш, нкоторое оживленіе въ османлы, во времена Фуада сильно было-возрасло. Тамъ завелась своя ‘молодая Турція’, образовавшаяся изъ турокъ, побывавшихъ, для обученія языкамъ, въ Париж и въ Лондон. И вотъ, первое, за что принялась эта передовая партія,— была изданіе обличительнаго политическаго органа ‘Хуррійетъ’ (Свобода), издававшагося въ Лондон, уже по смерти Фуада-паши, и пописываніе сочиненій нсколько въ иномъ род, чмъ дотол существовавшія всякія толкованія корана и прочія магоммеданско-богословскія бредни. Трудно думать, чтобы эти вещи могли оказывать какое-нибудь вліяніе на апатичное, сонное турецкое, по-своему интеллигентное, общество. Но только стамбульскій диванъ всполошился и тоже завелъ а-ла-франка цензурныя запрещенія, и даже административную расправу съ неблагонамренными писателями, и поспшилъ угомонить и разсовать по островамъ Архипелага и другимъ захолустьямъ смльчаковъ, покусившихся выдти Изъ колеи допотопныхъ отеческихъ традицій. Такъ, мн разсказывали, что авторъ совсмъ невинной драмы ‘Эджёли-Каз4’ (Роковая участь) сосланъ въ Родосъ, гд и проживаетъ досел, за то единственно, что ему сдлали передъ его домомъ овацію турки, пришедшіе въ восторгъ отъ его драмы. Мегеммедъ-эфенди, вышеупомянутый мною книгопродавецъ, показывалъ мн одно литографированное сочиненіе, изданное въ Персіи эмигрантомъ, спасшимся туда отъ преслдованій своего правительства, но запросилъ такую несообразную сумму за эту книжку, что чувство необходимости пощадить карманъ свой безусловно взяло верхъ надъ любопытствомъ. Вообще у константинопольцевъ есть манера непомрно запрашивать съ иностранца за вещи, которыя чмъ-нибудь заинтересуютъ его. Я длалъ опыты проврки этой ихъ манеры. Увидишь, бывало, въ какой-нибудь лавчонк, ну, хоть скверно-напачканную акварелью картинку, сдлаешь видъ заинтересовавшагося ею и спросишь:
— А что, эта картинка продается?
— Продается.
— А что стоитъ?
— Пять лиръ (около 35 рублей).
Не подумайте, чтобы это говорилось на-смхъ: ничуть не бывало, когда вы, сдлавъ гримасу, пройдете дальше, то обладатель воображаемой драгоцнной рдкости долго будетъ кричать вамъ вслдъ и махать рукою, усиленно сбавляя цну и стараясь вернуть васъ. Иной разъ покажутъ вамъ перочинный, особаго устройства, ножикъ (‘калямтарамъ’), стоющій много-много рубль — полтора, и запросятъ цну рублей въ сорокъ. Вы въ изумленіи, конечно, спросите, что это значитъ. ‘А то,— отвтить продавецъ,— что этотъ ножичекъ принадлежалъ верховному визирю Али-паш’. Подобныя замашки развились тамъ, благодари баловству англичанъ, падкихъ на всякія ‘оригинальности’ и такимъ образомъ поощряющихъ алчность и безцеремонность въ турецкихъ торговцахъ.
Насколько мн довелось познакомиться съ запрещенною политическою литературой турецкой, можно смло утверждать, что подобное запрещеніе у турокъ есть одно изъ тысячи тхъ обезьянствъ, къ которымъ они прибгаютъ въ послднее время, силясь во что бы то ни стало казаться похожими на европейцевъ, хотя бы даже въ слабостяхъ и недостаткахъ этихъ послднихъ. Чтобы мое мнніе не показалось голословнымъ, я позволю себ познакомить читателей съ содержаніемъ нкоторыхъ запретныхъ сочиненій турокъ. Не отличаясь особенными литературными достоинствами и богатствомъ содержанія, сочиненія эти однако же любопытны въ томъ отношеніи, что они выражаютъ собою образъ мыслей передовыхъ людей современной Турціи, съ другой стороны, отсюда можно видть, въ какой мр поняты и дались европейскіе литературные пріемы ныншнимъ османскимъ писателямъ.
Къ такимъ запретнымъ сочиненіямъ принадлежатъ, между прочимъ, ‘театру’ (драма): ‘Ватанъ {‘Ватанъ’ собственно значить ‘жилище, обиталище’, а потомъ ‘отечество’, ‘родина’. Поэтому, объяснивъ смыслъ этого слова, я и удержу его везд безъ перевода.}, яхбдъ Силистр!’ (Отечество, или Силистрія), пьеса въ четырехъ дйствіяхъ, сочиненія Кемаль-бея. Первое дйствіе открывается тмъ, что Зекье-ханумъ, турецкая барышня изъ албанскаго города Монастыря, круглая сирота, у которой мать и братъ умерли, а отецъ, лтъ 15 тому назадъ, пропалъ безъ всти, держитъ книгу въ рукахъ, потомъ бросаетъ ее на подушку и говоритъ, на протяженіи четырехъ страницъ, монологъ, въ которомъ высказываетъ свои грезы объ одномъ любимомъ ею человк. Что за книга была у нея въ рукахъ — изъ хода дйствія не видно, но замтно только то, что книга эта подняла въ ней какую-то сердечную тревогу. Зекье ноетъ, терзается, мечется, рыдаетъ при мысли о комъ-то ‘другомъ’, кто вытсняетъ вс прочія мысли изъ ея головы, даже думу о пропавшемъ отц, который бы по настоящему долженъ былъ быть всего дороже, всего священне для нея въ мір. Затмъ она долго разговариваетъ сама съ собою о письм, полученномъ ею отъ этого ‘другого’ и приходитъ къ заключенію, что и онъ ее тоже любитъ. Во время этихъ мечтаній Зекье, вдругъ въ окошко влзаетъ этотъ ‘другой’, похититель ея сердца. Его зовутъ Исламъ-бей. Слдуетъ сцена радостнаго изумленія такому смлому и неожиданному поступку молодого рыцаря и объясненіе во взаимной любви, и все это, хотя и въ отрывочныхъ, приличныхъ для необыкновенно взволнованнаго внутренняго состоянія героевъ, но въ то же время въ продолжительныхъ-продолжительныхъ рацеяхъ. Но вслдъ за этимъ Исламъ-бей, сперва нсколько колеблясь, но потомъ ршительно объявляетъ, что настоящая минута ихъ свиданія есть вмст съ тмъ и моментъ ихъ разлуки: разъ сто онъ повторяетъ ей: ‘я уйду, я уйду, хоть бы пришлось умереть… я уйду!..’ Вотъ что говоритъ недоумвающей Зекье ея возлюбленный: ‘сорокъ два человка изъ моихъ предковъ, я знаю, умерли мучениками (т.-е. пали въ битв). Ни одного человка не умерло на одр спокойствія… Понимаешь?.. Ни одного… Государство начало войну… врагъ силится взрыть прахъ и кости нашихъ мучениковъ. Какъ бы оружіе врага ни направлялось на мой ватанъ, я стану грудью навстрчу ему… Ватанъ въ опасности… а мн ли сидть спокойно дома… Любовь къ ватану теперь должна быть всего священне на свт… Ватанъ въ опасности… слышишь ли ты? Меня Богъ сотворилъ… Ватанъ возрастилъ… Меня Богъ питаетъ, и питаетъ ради ватана… Я былъ нагъ… и одлся подъ снію ватана… Существо мое отъ ватана… душа моя отъ родного воздуха. Если я не пребуду въ благ моего ватана, то для чего тогда я родился?.. Разв я не человкъ? Разв у меня нтъ долга? Разв я не обязанъ любить ватанъ?.. О! неужели ты можешь разсчитывать на любовь къ себ человка, нелюбящаго своего ватана? Подумай… Ватанъ… который охраняетъ права и жизнь каждаго (?), теперь самъ нуждается для своей защиты въ сынахъ своихъ… Ватанъ, который питаетъ сорокъ милліоновъ душъ… теперь не располагаетъ и сорока человками, ревнующими о благ его, готовыми пожертвовать для него жизнью… Ватанъ, подъ снію меча котораго одно время жили нсколько государствъ, теперь принужденъ защищаться при помощи нсколькихъ государствъ. Какъ хочешь, считай это гордостью, или сумасбродствомъ, а по-моему, ватанъ и въ теб и во мн нуждается… Не много пройдетъ времени, и ты увидишь предъ собою любящаго тебя украшеннаго орденами изъ ранъ, причиненныхъ пулями’. Зекье на это отвчаетъ ему: ‘вздоръ, все вздоръ! отецъ мой то же говорилъ, по цлымъ ночамъ то же проповдывалъ, а въ конц-концовъ что же вышло? Гд онъ теперь? Никто не знаетъ!.. Разв бы онъ въ 15 лтъ не прислалъ всточки своей возлюбленной супруг, своему любезному сыну, своей милой дочери!..’
Тмъ не мене, Исламъ-бей, впрочемъ, посл долгихъ, опять-таки въ род приведенныхъ, разглагольствованій, уходить. Зекье сокрушается, ей и жизнь не мила, и она готова разстаться съ ней. ‘Ну, а что какъ онъ посл моей смерти… да полюбить другую?.. Кто знаетъ! Вдь, онъ не клялся мн!’… приходитъ ей вдругъ въ голову, и она мечется еще пуще прежняго. Въ это время до нея доносится съ улицы голосъ Исламъ-бея, набирающаго себ волонтеровъ и возбуждающаго въ нихъ ту же любовь въ ватану, мужество и готовность не щадить жизни ради ватана, и опять-таки въ безконечномъ монолог. Тутъ онъ повторяетъ многое изъ сказаннаго имъ прежде Зекье и между прочимъ говоритъ: ‘братцы! Аллахъ заповдуетъ любовь къ ватану… Нашъ ватанъ — Дунай: если уйдетъ изъ рукъ Дунай, то не останется и отечества!.. Съ тхъ поръ, какъ прослышалось имя Османлы, черезъ Дунай переходили, много разъ переходили, но ни разу Дунай еще взятъ не былъ. Пока живы османлы, ему не быть взяту… Пока османлы знаютъ, что значитъ ‘османство’, никогда ему не быть взяту… Готовы ли вы умереть за свое отечество?.. Пока мы не умремъ, врагу не перейти Дуная. А если перейдетъ, то найдетъ насъ или мертвыми, или израненными’… Волонтеры принимаютъ рчь Исламъ-бея съ сочувствіемъ. Зекье, видя и слыша все происходившее, сама проникается тмъ же чувствомъ патріотизма и ршается, переодвшись мужчиною, слдовать за своимъ возлюбленнымъ.
Дйствіе второе открывается сценою въ одномъ изъ укрпленій Силистріи. Сидятъ нсколько волонтеровъ, въ томъ числ и переодтая Зекье.
Одинъ говоритъ: Тсъ!..
Другой. Что такое?
Первый. Разв не слышишь? музыка…
Третій. Что ты всполошился? Войско идетъ.
Первый. Военный маршъ…
Зекье. Если музыка играетъ военную мелодію, такъ мы споемъ военную псню.
Нсколько человкъ вмст. Въ самомъ дл, давайте-ка псню! давайте-ка псню!
И поютъ слдующее:
‘Надежда наша, мысли наши — счастіе отечества.
Крпость нашихъ границъ — прахъ нашего тла.
Мы османлы. Окровавленный саванъ наше украшеніе!
Все наше желаніе — умереть въ битв!
Мы османлы. Мы жизнь отдадимъ! Мы славу возьмемъ!
Подъ нашими знаменами виднется мечъ въ крови!
Страхъ за жизнь не гуляетъ въ нашихъ горахъ и долинахъ!
Въ каждомъ углу земли нашей лежитъ но льву.
Вся наша цль — въ сраженьи голову сложить.
Мы османлы! Мы жизнью жертвуемъ, взамнъ получимъ славу!
Имя османовъ разноситъ трепетъ по всмъ странамъ!
Ужасъ нашихъ предковъ извстенъ свту!
Не думай, что натура измняется! Это кровь, та же кровь!
Все наше желаніе и проч.
Пусть пушки разражаются, пусть огонь ихъ распространяется.
Да отворится дверь рая для нещадящихъ жизни братьевъ.
Что въ свт мы нашли, чтобы избгать намъ смерти!?
Все наше желаніе’ и проч.
Затмъ является начальникъ отряда, Ахмедъ-Сыдки-бей, и объявляетъ, что врагъ перешелъ рку, что крпость будетъ скоро въ осад, и что кто хочетъ, тотъ пусть остается, а кто не хочетъ, можетъ уходить. Волонтеры вс высказываютъ желаніе остаться въ крпости. Сидки-бей одобряетъ ихъ за это, потомъ, посмотрвъ на переодтую Зекье, спрашиваетъ ее:
— Ты, дитя, кто такой?
Зекье отвчаетъ:
— Человкъ.
— Какъ тебя зовутъ?
— Человкомъ.
— А къ чему ты тутъ годенъ?
— Умереть за отечество. Чего же еще другого нужно вамъ? Отечество не есть ли божій монастырь? А разв смотрятъ на жертву, приносимую въ монастырь, жирна она или худощава?
Затмъ появляется Исламъ-бей, весь израненый, и разсказываетъ, какъ онъ съ тремя-стами человкъ хотлъ воспрепятствовать 10-тысячному непріятельскому отряду перейти рку, какъ они съ товарищами отлично дрались и вс почти пали, кром семерыхъ. Разсказавъ все это, Исламъ-бей падаетъ въ обморокъ и опускается въ объятія Зекье, которая въ ужасномъ переполох и отчаяніи за жизнь Исламъ-бея. Но когда окружающіе обратили вниманіе на это ея замшательство и особенное вниманіе къ Исламъ-бею, то она говоритъ, что она его любитъ, потому что онъ ея землякъ и благодтель. Абдулла-чаушъ уноситъ Исламъ-бея. За ними слдуетъ Зекье. Вс понемногу расходятся. Въ слдующей затмъ сцен Ахмедъ-Сыдки-бей разсуждаетъ самъ съ собой по поводу полученнаго имъ письма, въ которомъ его увдомляютъ, что дочь его Зекье пропала безъ всти. Съ горестною улыбкою онъ высказываетъ предположеніе, что она пропала точно такъ же, какъ и ея мать и братъ, т.-е. что она умерла. Въ это время, ни съ того ни съ него къ нему подступаетъ ‘каиммакамъ’ Рустемъ-бей и говоритъ, что у него былъ товарищъ по школ, другъ и пріятель его, который 16—17 лтъ тому назадъ отправился въ городъ Монастырь, что звали его Ахмедомъ, по прозванію Сыдки, и что онъ ужасно похожъ на Ахмедъ-Сыдки-бея. Но Сыдки почему-то не признается, а называетъ Рустему другого монастырца, Али-бея, котораго онъ будто-бы знавалъ, и который подходитъ въ описанію Рустемова друга. Но Сыдки-бей, забываясь, по временамъ заговариваетъ о себ самомъ, и Рустемъ-бей убждается про себя, что это онъ самый и есть, и говорить: ‘ну, все равно: у меня былъ другъ Ахмедъ-бей, онъ, безъ сомннія умеръ, а мн теперь тоже нуженъ другъ, такъ будь же таковымъ ты!’ Въ это время вбгаетъ одинъ волонтеръ и кричитъ: ‘бей, бей, атака! непріятель идетъ!’ Раздается звукъ трубъ. Вс вооружаются. Сыдки-бей же, уходя, только говоритъ про себя: ‘А этотъ мальчуганъ не выходитъ у меня изъ ума!’ Въ третьемъ дйствіи Зекье умиляется надъ спящимъ Исламъ-беемъ и волнуется подъ вліяніемъ двухъ противоположныхъ чувствъ, надежды на выздоровленіе Исламъ-бея и страха потерять его. Отъ времени до времени слышатся пушечные выстрлы. Когда они усиливаются, Исламъ-бей просыпается и тоже начинаетъ разговаривать самъ съ собою, то о снившейся ему Зекье, то объ опасности ватана, и испускаетъ восклицанія, которыми одобряетъ и воодушевляетъ воображаемыхъ имъ храбрыхъ османлы, подвизающихся въ этотъ моментъ на пол битвы. Потомъ приходитъ все въ бёльшее и большее возбужденное состояніе и вскакиваетъ съ ложа своего. Онъ видитъ Зекье и спрашиваетъ, кто она. Зекье прячетъ лицо. Однако, посл нсколькихъ приступовъ, онъ узнаетъ свою возлюбленную, которая разсыпается въ похвалахъ его мужеству. Раздается громъ. Вбгаютъ волонтеры, Сыдки-бей и нсколько офицеровъ. Каиммакамъ въ отчаяніи объявляетъ, что паша убитъ, а ‘безъ главы’, говоритъ, ‘что можетъ сдлать войско?’ Сыдки-бей предложилъ, съ своей стороны, что кто хочетъ, пусть заблаговременно изыскиваетъ средства къ спасенію, а что онъ еще попытается спасти крпость, и средствомъ къ ея спасенію считаетъ взрывъ непріятельскаго порохового склада ночью, если бы выискался смльчакъ, готовый отважиться на это рискованное дло. Исламъ-бей, не задумываясь, вызывается на этотъ подвигъ. Зекье тоже увязывается за нимъ, не взирая на противодйствіе Сыдки-бея и Исламъ-бея. ‘Я,— говорить она,— румеліянка и знаю немножко языкъ (должно быть, непріятельскій): мн удобне, чмъ теб, пробраться въ лагерь и не быть узнанной’. Но Сыдки предлагаетъ чаушу Абдулл, какъ знающему явивъ (мстный), сопутствовать Исламъ-бею. Зекье, оставшись одна въ комнат, говорить длинный монологъ, въ которомъ изображаетъ виднное ею во сн счастье спокойной жизни съ Исламъ-беемъ, какъ они сидли, обнявшись съ нимъ, а вокругъ нихъ разстилались вс красоты природы, и пли соловьи. Входитъ Исламъ-бей, и Зекье снова читаетъ ему монологъ въ шесть страницъ, повторяя свое непремнное намреніе раздлить съ нимъ опасность и твердо уповая, что они вернутся цлы, потому что ‘разв Богъ не силенъ сотворить чудо?’ заключаетъ она. Приходить Абдулла-чаушъ и зоветъ Исламъ-бея на предположенную вылазку. За нимъ вскор является Сыдки-бей и спрашиваетъ, готовы ли они. Трубятъ. Они вооружаются.— ‘Гёйдэ!.. Судьба насъ ожидаетъ, да здравствуетъ ватанъ!’ восклицаетъ Исламъ-бей, и втроемъ съ Абдуллой и Зекье отправляется. Въ четвертомъ дйствіи Сыдкибей, оставшись наедин, предается своимъ думамъ и сомнньямъ. Ему все приходить на умъ то сынъ, то дочь, то этотъ невдомый отважный юноша, сподвижникъ Исламъ-бея. Онъ уже раскаивается въ томъ, что придумалъ пагубную вылазку и такимъ образомъ сдлался причиною безполезной гибели еще трехъ человкъ, посл того какъ уже почти вс дорогіе ему люди погибли. Вбгаютъ офицеры, а за ними Абдулла-чаушъ, и просятъ Сыдки-бея велть войскамъ выходить за брустверъ и стрлять изъ пушекъ въ непріятеля, преслдующаго Исламъ-бея, чтобы выиграть дло. Сыдки отдаетъ приказаніе немедленно. Офицеры уходятъ, а Абдулла, на разспросы Сыдки-бея, разсказываетъ ему про подвигъ Исламъ-бея, котораго онъ восхваляетъ въ слдующихъ выраженіяхъ: ‘О, это не человкъ! Это Божія гроза! А мальчуганъ-то! чисто его тнь: куда одинъ, туда и другой. Чутьчуть не погибли…’ Сыдки-бей и Абдулла смотрятъ чрезъ крпостной валъ и видятъ: Исламъ-бей бжитъ: у него переломилась сабля (это уже во второй разъ въ пьес). Черезъ нсколько времени на сцен появляется и Исламъ-бей. Сыдки-бей обнимаетъ и цлуетъ въ лобъ храбреца, превозноситъ его до небесъ въ самыхъ изысканныхъ фразахъ, въ род слдующихъ: ‘О, мой сынъ, о, мой бей, да будетъ лицо твое бло и въ сей и въ будущей жизни! Какой великій примръ любви въ ватану показалъ ты!..’ и т. д. А Исламъ-бей, въ свою очередь, цлуетъ руку у Сыдки-бея и говоритъ: ‘бей, вы меня сейчасъ назвали сыномъ, а я васъ назову своимъ папенькой: я ничего не нахожу выше, ничего священне слова отецъ, которымъ бы могъ почтить тебя!..’ — ‘А вдь съ тобой былъ еще юноша… я его что-то не вижу .’, спрашиваетъ Сыдки-бей. На это Исламъ-бей заявляетъ ему, что у него есть тайна, которую онъ теперь ршается открыть ему одному только. ‘Юноша этотъ не можетъ придти сюда. Непозволительно… потому что это… двица изъ г. Монастыря’. Затмъ онъ разсказываетъ исторію своей любви къ Зекье. Когда вошла Зекье, то Сыдки-бей, посл обстоятельныхъ предварительныхъ разспросовъ, узнаетъ свою дочь. Слдуютъ изліянія чувствъ со всхъ сторонъ. Сыдки-бей угадываетъ намренія молодыхъ людей и предлагаетъ въ тотъ же вечеръ сыграть свадьбу. Во время ихъ объясненій проходитъ полкъ съ пснью слдующаго содержанія:
‘Врагъ супротивъ… Оружіе готово.
Мршъ, молодцы, отечеству на помощь!
Мршъ впередъ, Мршъ! Успхъ за нами!
Мршъ, молодцы, отечеству на помощь!
Отечество для всхъ насъ мать:
Оно лелетъ, кормитъ всхъ.
Врага сразивши въ грудь, мы сами невредимы!
Мршъ, молодцы, отечеству на помощь!’ и т. д.
Сыдки спрашиваетъ: ‘куда вы идете, львы мои? Непріятель отбитъ. Торопиться некуда. Погодите немного, послушайте своего полковника: не закусить ли вамъ минутъ черезъ пять?’ — ‘Велите, такъ и черезъ пять часовъ подимъ, что за бда!’ Сыдки произноситъ имъ длинное похвальное слово, приправляя его такими изреченіями: ‘теперь смло ступайте, куда хотите. Вы скажете: ‘мы защитники Силистріи!’ и всюду встртите заслуженное вами почтеніе… Чело ваше свтло… Любящихъ ватанъ и Богъ любитъ… Ватйнъ доволенъ вами… Человчество тоже довольно вами. Имена ваши запишутся на самыхъ лучшихъ страницахъ исторіи нашего вка. И Господу Богу угодили вы… Вы спасли одну изъ самыхъ великихъ, изъ самыхъ почтенныхъ цлей ватана… Я не говорю: вы спасли ватанъ, потому что цлость его есть безопасность цлаго міра. Смотрите-ка, вонъ три державы пришли и заодно съ нами
Абдулла-чаушъ. Подумаешь! А хоть бы и не пришли, что за бда?!
Сыдки-бей. Бды-то бы не было, а соку-то бы повыжали.
Исламъ-бей. Я же готовъ былъ на эту выжимку. Мы вдь и безъ помощниковъ спасли эту землю, мы бы умерли, погибли, но побждены бы не были.
Сыдки-бей. И то правда. Такъ ради чего же намъ просить помощи?! Если гуманность и цивилизація (инсанійетъ у маданійетъ), видя нашу правшу, присоединяются къ намъ на мощь, такъ за что же намъ быть особенно признателными-то? Приличная намъ любовь къ ватану не есть тщеславіе. Войска спасли государеву крпость. Не мало изъ насъ погибло. Гайдэ, бені Кричите: ‘да здравствуетъ нашъ падишахъ!

(Трубятъ).

Войска кричатъ: Да здравствуетъ нашъ падишахъ!
Вс. Да здравствуетъ ватанъ!.. да здравствуютъ османды!..

(Занавсъ опускается.)

Да не постуетъ на меня читатель за слишкомъ подробное изложеніе содержанія турецкой драмы и за такія большія выдержки изъ нея. Но я сдлалъ это съ намреніемъ, чтобы сужденія мои о ней не показались преувеличенными. и произвольными. Про языкъ я не говорю: переводъ никогда не можетъ стоять на одномъ уровн съ подлинникомъ: если переводъ хорошъ, то наврное уже не точенъ, а если точенъ, то неизбжно выйдетъ всегда аляповатъ. Независимо отъ этого, однако же, едвали подлежитъ сомннію, что недостатокъ истиннаго драматизма авторъ старается наверстать на искусственномъ воодушевленіи, которое отъ чрезмрныхъ повтореній однхъ и тхъ же патетическихъ фразъ переходитъ въ утомительное разглагольствованіе. Эта утомительность ничуть не меньше и въ подлинник, который далеко не отличается истинными красотами языка съ турецкой точки зрнія. Вмсто естественной завязки, по которой бы одна сцена необходимо вытекала изъ другой, мы видимъ тутъ только случайныя, такъ-сказать, придирки однихъ дйствующихъ лицъ въ другимъ, чтобы только имъ поговорить о томъ, что надо было высказать автору. Характерности въ рчахъ и дйствіяхъ мало: вся характеристика, напримръ, Абдулла-чауша состоитъ въ томъ, что онъ безпрестанно повторяетъ фразу: ‘Кыяметъ-мы копаръ?’ (‘Что за бда?’ А буквально: ‘разв воскресеніе мертвыхъ, что-ли, наступаетъ?’). Въ характерахъ прочихъ лицъ также мало правды фактической и психологической. Событіе взято, очевидно, изъ исторіи послдней крымской войны. Но какъ же это Сыдки-бей усплъ цлыя 15 лтъ провести въ какихъ-то подвигахъ за свою родину, когда вся-то кампанія продолжалась какихъ-нибудь года три?… Дале, что же это за романтическій герой такой, который до того навоевался за свою родину, что въ 15 лтъ не вспомнилъ даже про свою родню? Нтъ никакихъ силъ вообразить себ человка, цлыми десятками лтъ лелющаго въ себ не чувство, но сознаніе общественнаго дла, и притомъ человка изъ народа, гд исторія давнымъ-давно уже забыла, что такое значитъ ‘честный гражданинъ’. Къ чему эта. таинственность, которою онъ такъ окружаетъ себя, что даже скрываетъ свою личность отъ Рустемъ-бея? Ужъ въ такомъ случа Исламъ-бей правдиве и ближе къ дйствительности: онъ просто-на-просто одержимъ какою-то патріотическою горячкою, и это врно: турки и до сихъ поръ склонны въ фанатическимъ вспышкамъ. Но и онъ все-таки ходуленъ: въ немъ слишкомъ много романтизма, даже какой-то сверхъестественности и чудесности: что онъ дважды, сперва съ тремя-стами товарищей, а потомъ только съ двумя спутниками, чуть ли не разбиваетъ цлой арміи, да, въ несчастью, въ оба раза у него переломилась сабля — это можно только разсказывать про сказочныхъ героевъ, а не про обыкновенныхъ смертныхъ. Всего странне личность Зекье. Эта турецкая барышня зачитывается книгами, пламенетъ вн-гаремною любовью, переодвается солдатомъ, мало того: знаетъ и запваетъ солдатскія псни — все это до крайности противорчитъ настоящему умственному и нравственному состоянію турчанокъ. Правда, что нкоторыя турчанки, впрочемъ, весьма незначительная частъ ихъ, заражены европейскою цивилизаціей, но эта зараза пока не идетъ дале модъ, отчего турчанки въ особенности любятъ водить знакомство съ француженками. Въ огромномъ же большинств он остаются по-прежнему притупленными, полудикими затворницами, полагающими все свое призваніе въ хожденіи по гостямъ, базарамъ, да банямъ, и въ куреніи ‘чигара’, т.-е. свертываемыхъ а-ла-франка папиросъ. Скоропостижность всего дйствія, гд обыкновенно, съ одной стороны, военныя трубы и пальба пушекъ, а съ другой — спокойное объясненіе влюбленной пары, раны, болзнь и немедленная готовность къ новымъ битвамъ героя Исламъ-бея — это опять лишено всякой правдоподобности, и въ литературномъ отношеніи есть ребячество, которымъ могутъ услаждаться разв лишь самодовольные османлы. Что же остается въ пьес, за вычетомъ изъ нея всхъ свойствъ настоящаго литературнаго произведенія въ европейскомъ смысл этого слова? Очевидно, направленіе, т идеи, которыя авторъ хотлъ высказать, популяризовать, хотя, можетъ быть, и не совсмъ въ удачной литературной форм. Но что же это за направленіе? что за идеи, насколько он приближаютъ молодыхъ, образованныхъ (?) турокъ къ европейцамъ? Къ сожалнію, мы мало видимъ тутъ прогрессивнаго. Изъ немногихъ, подчеркнутыхъ мною мстъ въ пьес явствуетъ, что эти турки, одвшись а-ла-франка, отпустивши по краямъ своего бритаго (а все-таки еще бритаго) лба чубъ и научившись болтать по-французски, только воображаютъ себя европейцами, въ сущности же они если и измнили въ себ свою азіатскую натуру и понятія, то нельзя сказать, чтобы къ лучшему, а скоре къ худшему. Фанатизмъ у нихъ остается прежній, только у старыхъ турокъ девизомъ ихъ былъ ‘Аллахъ’, а эти выдумали слово ‘ватанъ’, а-ла-франка, но по-прежнему готовы къ дикому неистовству, въ какому воспламенялъ ихъ кликъ: ‘Аллалъ, Аллахъ!’ У франковъ женщины свободны и принимаютъ участіе въ общественной, жизни. И новые турки, держа своихъ ‘куканъ’ по-прежнему въ клткахъ,— въ книгахъ выводятъ ихъ на арену общественной дятельности, да еще какой!— военной, хотя, впрочемъ, переодтыми. Образованіе, какое надо было бы предполагать въ турецкихъ писателяхъ а-ла-франка, настолько поверхностно, что ничуть не открываетъ имъ глазъ на всю безалаберность и безобразность политическаго и соціальнаго строя ихъ ‘ватана’. Союзничество трехъ европейскихъ державъ, происшедшее изъ ложныхъ политическихъ разсчетовъ, эти прогрессисты приписываютъ одной лишь гуманности (инсанійетъ) и цивилизаціи (маданійетъ), которыя будто бы одни и довели означенныя державы до сознанія правды османской. И что же? Эта проповдь передовыхъ турокъ не осталась гласомъ вопіющаго въ пустын. Эта гордая самоувренность въ своей правот, эта претензія на гуманность и цивилизацію самымъ очевиднымъ образомъ являютъ себя въ настоящую минуту, въ теперешнихъ смутныхъ обстоятельствахъ оттоманской имперіи, когда государственные люди Турціи, вмсто должныхъ уступовъ истинной гуманности и цивилизаціи, продолжаютъ коснть и упорствовать въ своихъ, покоющихся на исконныхъ дикихъ традиціяхъ, притязаніяхъ.
Спрашивается: что же могло быть причиною запрещенія пьесы? в долго ломалъ голову надъ этимъ вопросомъ, и все-таки не могъ его ршить себ удовлетворительно. Противъ турокъ, съ нашей точки зрнія, тамъ всего одно только мсто, а именно, гд говорится, что ‘въ ватан, питающемъ тысячъ человкъ, теперь не найдется и 40 истинныхъ благожелателей его’. Но эта мелочь въ масс крупнйшихъ явленій въ томъ же род, съ которыми турки давнымъ-давно сжились, и на это указывалось другими турецкими же писателями и раньше, начиная съ XVII вка. Самое предосудительное и вредное, съ точки зрнія турокъ, должно быть неприличное поведеніе барышни Зекье, которое, въ самомъ дл, можетъ развратительно вліять на образъ мыслей турчанокъ, нова полагающихъ свое единственное назначеніе сидть въ гарем и быть орудіемъ сладострастія своихъ повелителей. Это единственный мотивъ, длающій пьесу непозволительною къ ея распространенію въ турецкой публик. Но женская эмансипація тутъ не Богъ всть какъ возведена высоко: Зекье если и обращается среди мужчинъ, то въ переодтомъ вид, а когда пришло время ей открыться, то самъ же Исламъ-бей говоритъ ея отцу: ‘что тутъ есть тайна, что мальчику неприлично явиться въ общество мужчинъ, ибо это не мальчикъ, а двица изъ Монастыря’. Есть еще мотивъ запрещенія, но на него я могу указать разв гадательно. Турки ‘московъ’ (т.-е. насъ, русскихъ) терпть не могутъ и вообще имютъ о насъ какое-то смутное представленіе. Когда, бывало, на вопросъ турка, какой я націи, я предлагалъ ему угадать самому, то онъ переберетъ вс извстныя ему имена европейскихъ народовъ, и ‘фарансысъ’, и ‘ингилизъ’, и ‘нимчэ’, и ‘тальянъ’, но никогда не скажетъ, бывало, ‘московъ’, мало того: онъ долго не хочетъ, бывало, врить, когда ему скажешь: ‘московымъ’ (я русскій). Но, при всей своей ненависти, они въ настоящее время питаютъ къ намъ нкоторый страхъ въ политическомъ отношеніи. Поэтому мн думается, что запрещеніе такихъ сочиненій, какъ ‘ватанъ, яходъ Силистра’ не было ли результатомъ политической угодливости ‘москову’. Нкоторыя вещи, я положительно знаю, были запрещены турецкимъ правительствомъ именно въ этихъ видахъ. Это предположеніе до извстной степени подкрпляется существующимъ запрещеніемъ на другое подобное же сочиненіе, задвающее Россію, а именно на ‘Мэнзумэи-Севастополъ (Стихотвореніе о Севастопол). Оно содержитъ въ себ довольно сухой, впрочемъ, для поэтическаго творенія подробный пересказъ разныхъ событій изъ крымской кампаніи и состоитъ изъ нсколькихъ отдльныхъ стихотвореній съ особыми заглавіями, въ род слдующихъ: ‘Девлетляринъ иттифаки’ (Союзъ державъ), ‘Мухарабаи Барсъ’ (Сраженіе Карское), ‘Мухарабаи-Синубъ’ (Синопское сраженіе) и т. п. Вслдъ за стихами, гд описывается какой-нибудь успхъ турокъ, помщена или ‘касыда’ въ честь султана Абдулъ-Меджида, какъ, напримръ, посл описанія дла подъ Силистріей, или же ‘Тарихъ’ (хронограмма), какъ, напримръ, по случаю взятія Севастополя союзниками. Вотъ какъ авторъ начинаетъ свою повсть о взятіи Севастополя.
‘Цлый годъ бился Севастополь.
Слава Богу, въ воскресенье, онъ взятъ.
Ты, братецъ, слышать это.
А вотъ узнай, что происходило до этого.
Я опишу все, что тамъ было.
Да такъ опишу, чтобы и спрашивать больше не приходилось.
Русскіе перешли на другую сторону и стоятъ.
Они ухъ увидли, что надъ ними стряслось.
‘Севастополь ваять, что тутъ подлать!
Флотъ его тоже заразъ погибнетъ’.
Сказали они: ‘что намъ съ нимъ длать?
Потопимъ-ка весь, погрузимъ его въ бездну!’
Слава Богу, все это на русскихъ,
За злодяніе ихъ, совершенное при Синоп,
Господь ниспослалъ по нашимъ желаньямъ.
Утшилъ Господь падишаха исламскаго!’ и т. д.
Въ стать о заключеніи мира сперва говорится о томъ, что
‘Цлыя девяносто лтъ уже этотъ врагъ (т.-е. русскіе)
Всякій разъ побждалъ насъ (т.-е. турокъ), чинилъ утсненія.
Страны правоврныхъ благоустроены были —
Врагъ этотъ много изъ нихъ разорилъ.
Сколько разъ мы выдерживали его удары,
Но никогда не побждали, несли лишь одн потери’.
И вотъ, наконецъ, говоритъ авторъ, мы стали одолвать. А почему? спрашиваетъ онъ дальше, потому что
‘Султанъ вселенной, Махмудъ Второй
Уничтожилъ янычарскій очагъ,
А учредилъ обученное войско’…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И вотъ, въ этой войн мы везд побждали….
Такимъ образомъ и тутъ, мы видимъ, близорукая самоувренность не покидаетъ турокъ: и тутъ свои успхи они приписываютъ своему ученому войску, а не пособничеству гяуровъ, французовъ и англичанъ.
Есть еще родъ запрещенной литературы турецкой. Произведенія ея могутъ быть раздлены на дв категоріи. Въ первой относятся стихотворенія сатирическаго содержанія. Главною причиною запрещенія ихъ, вроятно, составляетъ тривіальность и даже вульгарность образовъ и выраженій, которая составляетъ суррогатъ не всегда достающей у турецкихъ сатириковъ истинной ироніи и юмора. Таковы сатиры Неф’и, безусловно запрещенныя, сатиры Сурури, запрещенныя только въ извстной редакція. Другую категорію составляютъ произведенія безнравственной дидактики, которыя можно назвать ‘барковщиной’, въ самомъ широкомъ смысл этого слова. Таковы сочиненія Фавильбея ‘Зенйи-намэ’ (Книга о женщинахъ), въ которой описываются физическія качества женщинъ всхъ націй, и ‘Хубан-намэ’ (Книга красавцевъ), заключающая въ себ подобное же описаніе пальчиковъ. Русскіе въ глазахъ турецкаго эстетика, слава Богу, занимаютъ самое послднее мсто, кром евреевъ. Циничность этихъ сочиненій искупается отчасти тмъ, что оба они написаны очень недурными турецкими стихами. Но верхъ цинизма представляетъ собою сочиненіе подъ заглавіемъ ‘Баг-намэ’ — Liber coitus, съ рисунками, соотвтствующими содержанію текста. Несмотря на запрещеніе, эта неприличная книга имла уже два изданія, потому что, должно быть, есть спросъ на нее въ турецкой публик. Случалось, что при мн приходили и спрашивали ее у книгопродавцевъ. Потребность въ безнравственной дидактик такъ, очевидно, велика въ Стамбул, что существуютъ даже сокращенныя, дешевенькія, такъ сказать популярныя въ томъ же род изданія, подъ названіемъ ‘Та’лим-намэ и зина‘ (Наставленіе къ непотребству), продаваемыя по піастру за брошюрку. Остальная литературная дятельность современныхъ турокъ заключается въ изданіи или перепечатываніи прежнихъ сочиненій, преимущественно историческаго и богословскаго содержанія, а потомъ сказочныхъ, въ род ‘Тысячи и одной ночи’, или басенъ Видная. Оригинальныхъ сочиненій научныхъ вовсе нтъ, беллетристическихъ же слишкомъ мало, и они въ томъ же род, какъ и разсмотрнныя нами выше. Ужъ чего проще, напримръ, составленіе обыкновеннаго словаря — работа чисто механическая, нетребующая особой научной подготовки и, кажись, весьма сподручная для неподвижныхъ турокъ, а между тмъ они пробавляются трудами европейца Родгауза: его словарь арабскихъ и персидскихъ словъ, употребительныхъ въ турецкомъ язык, служитъ теперь настольною книгою у каждаго читающаго книги стамбульца, и выдержалъ чуть ли не десять изданій. Объ исторіи литературы турки и понятія не имютъ. Теперь выходить выпусками историко-литературное сочиненіе ‘Кафилеи-ш-Шу’ара‘ (Караванъ поэтовъ), но это такой же алфавитный біографическій словарь турецкихъ писателей, какіе существуютъ ровно столько же времени, сколько турки занимаются писательствомъ, хотя авторъ ‘Каравана’ въ первой же тетрадк приложилъ свой портретъ, вроятно претендуя на будущую свою извстность и ученую славу.
Что касается переводовъ, то они длаются обыкновенно съ французскаго, и нердка съ англійскаго языка. При этомъ замчательно то, что переводятся сочиненія французскихъ писателей XVII и XVIII вв., какъ, напр., Мольера, Фенелона, Вольтера, и т. п. Каковы бы ни были достоинства вышеприведенныхъ писателей, все же они устарли для настоящаго времени, съ европейской точки зрнія, и сдлались достояніемъ исторіи. Выборъ же турокъ свидтельствуетъ о томъ, очевидно, что они еще но доразвились до пониманія новйшихъ твореній XIX вка, и во вкус пока стоятъ на одномъ уровн съ нашими предками конца прошлаго столтія. Изъ новыхъ же писателей у нихъ фигурируетъ Жюль Вернъ, фантастическій пошибъ романовъ котораго какъ нельзя боле по зубамъ современной читающей и образованной а-ла-франка турецкой публик. Подобныя же вещи, какъ, напримръ, историческо-географическое описаніе Хивы, съ обращеніемъ особеннаго вниманія на послднія военныя дйствія тамъ русскихъ, переводятся, безъ сомннія, въ тхъ же политическихъ видахъ, въ какихъ недавно публикуется въ турецкихъ гавотахъ и другое сочиненіе на турецкомъ язык, подъ названіемъ ‘Саикэи-Зеферъ’ (Молнія побды), заключающее въ себ военную и дипломатическую исторію крымской кампаніи. Судя по тому, что Лондонъ участвуетъ своею техникою въ изданіи подобныхъ сочиненій, невольно думается, что участіе это на самомъ дл можетъ быть идетъ и дальше одной типографской техники. Англичане, злобящіеся на насъ за Среднюю Азію и за Востокъ вообще, готовы теперь травить на насъ хоть стамбульскихъ собакъ,— а не только-что турокъ. Признаки этой травли, не говоря о послднихъ событіяхъ, обнаружились также и въ сумасбродномъ проект Багдадской желзной дороги, на которую ‘благодтель правоврныхъ’, покойный Абдулъ-Азизъ, изъ собственной шкатулки ассигновалъ еще въ іюл мсяц 1875 года по 400 тысячъ лиръ въ годъ. Султанскій указъ былъ торжественно прочитанъ войску, и чиновники преподнесли султану благодарственный адресъ за такое великодушіе своего повелителя. А насколько было правды и смысла въ этой выходк султана, а равно сколько было искренности въ демонстраціяхъ по этому поводу — это явствовало изъ отзывовъ самихъ турецкихъ чиновниковъ, которые безъ церемоніи издвались надъ проектомъ и въ шутку иногда рекомендовали другъ друга такимъ образомъ: ‘честь имю представитъ вамъ будущаго управляющаго багдадскою желзною дорогою’. Хоть дло это въ сущности пустяшное, а все-таки въ свое время много надлало шума, по крайней мр въ столиц правоврныхъ. А отголоски такъ или иначе сообщаются и среднеазіатскимъ туркамъ. Не даромъ же Шерифу-ль-Харамейнъ (предстоятель Мекки и Медины) громитъ въ своихъ проповдяхъ равнодушіе мусульманскихъ владтельныхъ особъ къ длу ислама въ Средней Азіи. Но европейцамъ-то напрасно разжигать мусульманскій фанатизмъ, который и безъ того горючъ. Несмотря на всю сдержанность и кажущуюся, притворную индифферентность, какую напускаютъ на себя османлы, въ нихъ еще пропасть фанатическаго. Еще и теперь не рдкость встрчать въ новыхъ книгахъ выраженіе ‘куффари-хаксаръ’ (прахоподобные гяуры). Ужъ что, кажется бы, могло быть индифферентне въ религіозномъ отношеніи версификаціи, а вотъ что находится въ одномъ компилятивномъ по этой части сочиненіи нкоего Али-Джемалю-д-Дина. Доказывая, что занятіе стихотворствомъ не противорчитъ предписанію корана, авторъ приводитъ мегеммединскіе хадисы (преданія) объ этомъ съ собственными комментаріями въ род слдующихъ: ‘разсказываютъ, что однажды господинъ пророкъ (т.-е. Мегеммедъ) выразилъ мудрое желаніе о томъ, чтобы Хассанъ сочинилъ ругательные стихи: ‘геджвійетъ’, противъ еретиковъ-товарищниковъ (т.-е. христіанъ). Тогда Ибнъ-Маликъ возразилъ ему: ‘эй, пророкъ, разв позволительно заниматься этимъ, когда поэты прямо порицаются и осуждаются священнымъ стихомъ. Поэты суть такіе (люди), которымъ слдуютъ одни лишь заблуждающіеся’ {Коранъ, Сура ХXVI, стихъ 224.}. На это Мегеммедъ отвчалъ: ‘поистин, врующіе сражаются и мечомъ, и языкомъ своимъ’… Это значитъ, что ругать гяуровъ не только не есть заблужденіе, а даже признакъ прямого шествія къ спасенію, т.-е., стрляя въ нихъ языкомъ, поднизаться на пути Божіемъ, значитъ совершать самое настоящее служеніе Богу’ {Аруви-Тюрки, Константинополь, 1290 года, стр. 6.}. Теперь, когда всякій мало-мальски грамотный турокъ занимается стихотворствомъ, подобная аргументація совершенно излишня, если же она нашлась готовою въ другихъ сочиненіяхъ, изъ которыхъ Джемалю-д-Динъ скомпилировалъ свою версификацію, то онъ могъ бы ее выбросить безъ нарушенія смысла, или, по крайней мр, обойтись безъ собственныхъ комментаріевъ, если бы онъ чувствовалъ всю непристойность ихъ относительно гяуровъ. А что они непристойны, въ этомъ сознавались, искренно или нтъ — Богъ знаетъ, даже нкоторые изъ турокъ, и только покачивали головой, когда я имъ показывалъ приведенное мсто въ версификаціи.
Обращаюсь теперь къ періодической литератур. Я уже имлъ случай сказать, что у турокъ не издается журналовъ. За то газетъ довольно, и въ особенности много сатирическихъ листковъ, которые поминутно появляются и исчезаютъ. О въ этомъ послднемъ отношеніи опять-таки замтно сходство съ подобнымъ же явленіемъ у насъ въ конц прошлаго столтія. Я не придаю особеннаго значенія атому факту, но тмъ не мене какъ-то невольно приходитъ на мысль, что это сходство иметъ какое-нибудь соотношеніе съ литературнымъ и вообще умственнымъ развитіемъ современныхъ турокъ. Легко можетъ быть, что на одной степени развитія литературные вкусы направляются къ такимъ предметамъ, а на другой — въ инымъ. Изъ крупныхъ газетъ турецкихъ можно указать на ‘Джердею-Хаводисъ’ (Череда событій), ‘Вакытъ’ (Время), ‘Басиретъ’ (Наблюденіе), ‘Шаркъ’ (Востокъ), исключая другихъ, тоже турецкихъ газетъ, только печатаемыхъ армянскимъ шрифтомъ. Первая считается оффиціальнымъ органомъ и довольно безцвтна, ‘Вакытъ’ и ‘Шаркъ’ тоже не пользуются особенною популярностью. За то ‘Басиретъ’ — душа всего стамбульскаго грамотнаго люда: въ ловандахъ, въ кофейняхъ, въ кабинетахъ для чтенія, на пароходахъ,— всюду видишь листы этого турецкаго ‘Times’а’. Составъ этой rasera, какъ и прочихъ, ничмъ не разнится отъ состава европейскихъ газетъ. Направленіе ‘Басиретъ’ колоризуется главною цлью, которую она преслдуетъ — распространеніе среди турокъ цивилизаціи и правильныхъ quasi-современныхъ взглядовъ на жизнь, разумется, сообразно съ тмъ, какъ понимаютъ цивилизацію и прогрессъ сами передовые османскіе публицисты. Въ этихъ видахъ въ каждомъ почти нумер ‘Басиретъ’, на мст нашихъ передовыхъ статей, вы непремнно находите какую-нибудь проповдь на тому, значащуюся въ заглавіи статьи. А темы эти обыкновенно въ такомъ род: ‘Оттоманское единство’, ‘Благородство нравовъ’, ‘Любовь къ ватану’ и т. п. Только что-то не думается, чтобы сухія разсужденія, рдко связываемыя съ текущими явленіями турецкой жизни, оказывали какое-нибудь разумное, благотворное вліяніе на образъ мыслей читателей ‘Басиретъ’. Эта газета иногда позволяетъ себ и либеральныя выходки. Такъ, напримръ, въ август прошлаго года она перепечатала изъ ‘Levant Herald’ замтку о дефицит оттоманскаго государственнаго казначейства, за что и была ‘копанмышъ’ (закрыта) на нсколько времени цензурою. Но въ какомъ вид понимается публикой девизъ этого органа, единеніе и прогрессъ османскій, это всего лучше можно видть изъ того факта, что къ ‘Басиретъ’ прибгаютъ ревнители мусульманскаго правоврія, какъ къ единственной газет, принимающей близко къ сердцу подобные интересы. Такъ, въ No 1716, въ январ ныншняго года, одинъ корреспондентъ пишетъ изъ Бейрута о томъ, что протестантскіе миссіонеры будто бы просто одолваютъ мусульманъ, что какой-то мистеръ Мотъ ходить по улицамъ и даетъ по 20 пара мальчишкамъ, которые на его вопросъ: ‘любишь ли ты Іисуса?’ отвчаютъ утвердительно. Изъ письма видно, что редакція ‘Басиретъ’ уже разъ послала въ Бейрутъ для раздачи приходскимъ деревенскимъ имамамъ нсколько экземпляровъ мусульманскаго полемическаго сочиненія: ‘Изгару-ль-хаккъ’ — ‘Доказательство истины’ (мусульманства, разумется), переведеннаго съ арабскаго на турецкій языкъ. Корреспондентъ благодаритъ редакцію за это, говоритъ, что имамы уже- собираютъ прихожанъ въ мечети и читаютъ имъ вышеозначенное сочиненіе, — ‘но,— говоритъ онъ,— все-таки этого недостаточно, надо бы напечатать побольше да распространить въ народ такую полезную книгу’. Въ No 1745 тотъ же корреспондентъ просить ‘Басиретъ’ похлопотать о перевод означеннаго сочиненія на мстныя нарчія и разослать іуда, гд мусульманству угрожаетъ успхъ миссіонерской пропаганды. ‘Басиретъ’ на об корреспонденціи отвчаетъ съ необыкновеннымъ сочувствіемъ, и въ оба раза призываетъ къ содйствію правительство, сперва министерство иностранныхъ длъ, а потомъ министерство народнаго просвщенія. Это обстоятельство весьма характерно для газеты, и доказываетъ, насколько широкъ взглядъ современныхъ турецкихъ публицистовъ, руководящихъ общественнымъ мнніемъ въ Турціи, если они еще считаютъ совмстимымъ стремленія въ прогрессу съ прочностью мусульманскихъ традицій.
Въ бытность мою въ Константинопол выходили слдующіе сатирическіе листки съ каррикатурами: ‘Tiaxpя’ (Комедія), ‘Хыйль’ (Фантазія), ‘Лятифэ’ (Шутка), ‘Лятаифи-Асафъ’ (Шуточныя вещи), ‘Меддехъ’ (Рапсодъ) ‘Гевэзэ’ (Балагуръ) и ‘Кара-Синанъ’, издаваемый въ Смирн. Предметомъ насмшекъ главнымъ образомъ служатъ дамскія моды. Турки ужасно какъ нападаютъ на женское модничество, и притомъ не только въ своихъ турчанкахъ, но и въ европейскихъ дамахъ. Напримръ, турнюру они называютъ въ насмшку ‘Малаховымъ курганомъ’. Поводомъ къ этимъ нападкамъ, вроятно, служитъ необыкновенная страсть турецкихъ барынь въ французскимъ нарядамъ, вслдствіе чего он такъ любятъ водить знакомство съ француженками. Всего странне то, что турчанки доставляютъ себ удовольствіе рядиться въ европейскіе костюмы только дома, потому что на улицахъ имъ обязательно являться въ такъ-называемыхъ ‘фереджэ’, наряд весьма похожемъ по своему покрою на нашу священническую верхнюю ризу. Такимъ образомъ туалетъ, который европеянкамъ нуженъ тогда, когда он являются въ обществ, у турчанокъ служитъ какимъ-то домашнимъ маскерадомъ. Тутъ иногда дло доходитъ даже до шаловливости: мн показывали фотографическія карточки султанскихъ гаремницъ и другихъ турецкихъ аристократовъ не только въ самыхъ крайнихъ декольте, но даже и въ мужскихъ костюмахъ. Разумется, не самыя эти привередства даютъ пищу теперешнимъ сатирикамъ, но, главнымъ образомъ, расходы, требуемые тряпочными затями барынь. Нападки, впрочемъ, заходятъ иногда ужъ слишкомъ далеко и простираются, напримръ, на такія невинныя и положительно необходимыя при константинопольскомъ пекущемъ солнц вещи, какъ зонтики. Но большею частью листки наполняются весьма плоскодонною перебранкою между собою и съ другими газетами: такъ ‘Карагезъ’ (Паяцъ), устами котораго говоритъ редакція ‘Хыяля’, вчно препирается съ ‘Басиретъ’. Но во всей болтовн этой трудно разобрать какое-либо опредленное направленіе. Любопытна одна каррикатура, помщенная въ No 49 ‘Tiaipя’. Представлена чехарда: газеты ‘Рузнамэ’, ‘Шарвъ’ и ‘Басиретъ’ стоятъ нагнувшись, а ‘Басиретъ’, кром того, съ лицомъ вывернутымъ въ спин. На ‘Рузнамэ’ вспрыгнула цивилизація, а внизу подписано: ‘посмотримъ: можешь ли ты вскочить и на этихъ (остальныхъ)!…’ Выходитъ, что цивилизація сильно не по-нутру османскимъ гражданамъ: она имъ кажется какимъ-то наздникомъ, осдлавшимъ передовыхъ руководителей общества, маленькая надежда есть еще на ‘Басиретъ’, которая озирается назадъ, очевидно намреваясь выпрямиться, лишь только цивилизація сдлаетъ на нее роковой прыжокъ. Замчательно то обстоятельство, что большинство выходовъ со стороны всхъ ршительно листковъ направлено противъ пароходнаго общества ‘Ширкэти-хэйрійе‘, содержащаго сообщеніе между Константинополемъ и окрестностями его вдоль по Босфору и по Анатольскому берегу Мраморнаго моря. Особенно не нравятся туркамъ условные порядки, принятые на пароходахъ этого общества, распредленіе времени рейсовъ, тарифъ, пріемъ монеты по биржевому курсу, и правила о взаимномъ отношеніи пассажировъ — все это порицается публицистами-сатириками. Мн ничего не случалось замчать неудобнаго и противнаго общежительнымъ нравамъ въ этихъ порядкахъ, кром разв нелпаго перегораживанія палубы на дв половины, мужскую и женскую, длаемаго въ угоду турецкимъ же обычаямъ, такъ что я не знаю, за чтё турки такъ ненавидятъ это общество. Мн кажется, что именно опредленные порядки-то и ненавистны имъ, стсняя ихъ непривычную къ этому халатную распущенность и произвольничанье. Въ одной каррикатур, напримръ, представленъ турокъ, у котораго виситъ на ше трое часовъ. Встрчается съ нимъ его пріятель и спрашиваетъ съ недоумніемъ, что это значитъ, что онъ носитъ трое часовъ. ‘А это,— отвчаетъ острякъ,— вотъ для чего: по однимъ часамъ я узнаю свое (?) время, подругамъ,— время рейсовъ ‘Ширвэти-хейрійе’, а по третьимъ — время поздовъ желзной дороги {‘Тіатру’ No 1.}. Мое предположеніе на счетъ того, что туркамъ противна именно европейская порядливость, усвоенная вышеупомянутою пароходною компаніею, которая организована европейцами же, до нкоторой степени подтверждается случаями столкновеній, происходившихъ отъ необузданности дикихъ турецкихъ нравовъ, нетерпящихъ никакихъ регулярныхъ ограниченій. Однажды отправляюсь и въ Анадолу-хысаръ. Пароходъ былъ полнехонекъ, но пассажиры все еще продолжали прибывать. Уже раза два пароходные служители передвигали парусину, отдляющую женскую половину отъ мужской, увеличивая пространство первой на счетъ послдней. У борта услся съ ногами одинъ пучеглазый улемъ и, поставивъ одну ногу треугольникомъ, читалъ ‘Басиретъ’. По палуб, по обыкновенію, безпрестанно сновали ‘кагведжи‘, предлагая пассажирамъ кофе, шербетъ, шоколадъ и присушеные къ бумажному листу миндальные пирожки. Вышеупомянутый улемъ, для довершенія своего комфорта, спросилъ себ кофе, который подается въ крошечныхъ чашечкахъ съ большимъ стаканомъ холодной воды. Когда черезъ нсколько времени ‘кагведжи‘ пришелъ взять опорожненный приборъ и получить съ потребителя деньга, то улемъ досталъ изъ кармана кисетъ, вынулъ изъ него 20 пара и молча швырнулъ на подносъ, продолжая упорно глядть въ газету. Кагведжи говоритъ ему, что у нихъ чашка кофе стоитъ не 20 пара, а піастръ (40 пари). Тогда улемъ оттолкнулъ его съ подносомъ прочь и сталъ орать, говоря, что везд ‘въ Стамбул’ за чашку кофе платятъ только 20 пара. Кагведжи принесъ и хотлъ-было показать строптивому улему табличку съ тарифомъ, висвшую тутъ же неподалеку на стн спуска въ каюты, но тотъ повторилъ свой толчокъ, продолжалъ кричать еще пуще прежняго, говоря, что онъ знать не хочетъ никакихъ тарифовъ, и при этомъ съ какимъ-то торжествующимъ и самоувреннымъ видокъ поглядывалъ на остальныхъ пассажировъ, какъ будто бы онъ былъ и правъ. Денегъ же онъ такъ-таки и не заплатилъ. Случаи такого произвола и безцеремонно* ста отношеній, которые безнаказанно творятся лицами привилегированныхъ классовъ въ Турціи,— нердкость. Кстати приведу ужъ другой казусъ, свидтелемъ котораго мн довелось быть въ табачной лавочк, въ приход мечети Мегемедъ-Фатиха. Приходскій кади пришелъ требовать какой-то аманатъ съ торговца этой лавочки. Торговецъ, нужно замтить, былъ христіанинъ. Когда онъ сталъ объяснять вади, что аманатъ имъ уже уплаченъ, и представлялъ доводы противъ неосновательности требованій вади, этотъ послдній началъ ругаться и въ заключеніе, набравъ полонъ ротъ слюней, заплевалъ ими все лицо безотвтнаго лавочника, нисколько не стсняясь даже присутствіемъ иностранца. Посл этого кади поставилъ передъ дверями лавки стулъ и, завернувъ на одну руку свое длиннополое ‘джубэ’ (верхняя, одежда улемовъ въ род рясы) слъ, продолжая ругаться и изрекать разныя угрозы. Я не дождался конца этой возмутительной сцены и вышелъ изъ лавки. Если въ столиц то-и-дло натыкаешься на подобныя безобразія, то можно себ представить, что творится въ провинціяхъ. Надо видть турецкую жизнь во-очію, чтобы представить всю смхотворность проектовъ всякихъ реформъ въ Турціи по почину или европейскихъ дипломатовъ, или вожаковъ послдней революціи изъ самихъ же турокъ. Спрашивается: кто же будетъ вводить эти реформы — надутые ли стамбульскіе франты, выучившіеся болтать по-французски и занимающіе, за недостаткомъ нужныхъ людей, по пяти мстъ въ столичныхъ учрежденіяхъ, или же пучеглазые улемы, въ которыхъ нтъ ни одной капли чувства законности и понятія о какихъ-либо гуманныхъ взаимныхъ отношеніяхъ людей и которые не знаютъ для себя ничего обязательнаго, кром своихъ исконныхъ традидиціоннихъ необузданныхъ нравовъ? Хорошо должно быть правосудіе въ Турціи, если лица, въ рукахъ которыхъ находится оно, не имютъ ни малйшаго понятія о чувств человческаго достоинства и нагло попираютъ его при отправленіи своихъ обязанностей и въ простомъ общежительномъ быту.

VI.

Мн не случилось видть судебной процедуры въ чисто-турецкомъ дух, гд дла разбираются на основаніи ‘шаріата’ и другихъ мегеммеданскихъ законоположеній. Но все же нкоторое понятіе я составилъ себ объ этой весьма важной отрасли общественно-государственнаго благоустройства изъ того, чти видлъ въ ‘Тиджорет’, т.-е. въ коммерческомъ суд, гд я присутствовалъ не только въ качеств посторонняго зрителя, но и участвовалъ въ разбирательств, въ роли судьи, выбраннаго одною изъ тяжущихся сторонъ. Это учрежденіе помщается въ томъ же зданіи, гд и министерство народнаго просвщенія и другія правительственныя мста, возл мечети Ая-Суфья. Тутъ точно такой же просторъ, такая же вышина и обширность комнатъ, и такая же пустынность и сарайная неуютность, какъ и въ другихъ присутственныхъ учрежденіяхъ Порты. Зала засданія похожа на огромную квадратную казарму. Посредин стоитъ большая чугунная печь съ желзною, тянущеюся на нсколько саженъ трубою, какъ въ какой-нибудь столярной мастерской. Зала эта перегорожена вдоль на-двое грубо сдланными и неокрашенными высокими перилами. Одна половина предназначена для публики, другая для тяжущихся. Публик приходится стоять, потому что мстъ для сиднья не полагается. Пространство, предназначенное для судящихся, опять-таки разгорожено перилами на нсколько переходовъ и клтокъ, гд должны помщаться стороны со своими защитниками. Судъ возсдаетъ на возвышеніи, сплошмя идущемъ вдоль всей стны, на подобіе нашего баннаго полка. Полъ устланъ соломенными цыновками. Сбоку есть маленькая комната, куда судъ долженъ удаляться для совщанія и постановленія приговора.
Въ день моего посщенія Тиджорета назначено было къ слушанію нсколько жалобъ турецкихъ подданныхъ съ подданными другихъ государствъ, въ томъ числ и съ русскими. Я былъ съ драгоманомъ нашего посольства, весьма обязательнымъ и любезнымъ г. Блоцерковцемъ. Адвокатъ, по соглашенію съ своими врителями, предложилъ меня въ соучастники суда съ своей стороны, какъ это принято тамъ по теперешнему международному исковому судопроизводству. Мы вышли впятеромъ — двое судей, секретарь, драгоманъ и я — и возсли на платформ. Архиваріусъ принесъ блый холщевой мшокъ, на которомъ написано по-турецки ‘Русійе‘, положилъ его на полъ и сталъ рыться въ бумажныхъ сверткахъ, какъ въ какой-нибудь рухляди, отыскивая относящіяся къ дламъ ‘такрыры’ (исковыя прошенія), присланныя въ Тиджоретъ изъ посольства чрезъ особенныхъ турецкихъ чиновниковъ, называемыхъ ‘мубаширами’. Эти мубаширы очень много походятъ на нашихъ судебныхъ приставовъ, потому-что на ихъ же обязанности лежитъ и представлять въ разбирательству тяжебщиковъ, налагать секвестры и т. п. Секретарь прочиталъ суду ‘такрыръ’. Тяжба шла изъ-за наслдства. Затмъ, адвокатъ истца, простой грекъ, высказалъ свои претензіи, а защитникъ другой стороны вкратц изложилъ доводы неосновательности требованій истца. Предсдатель, изъ армянъ, сидлъ все время молча и перебиралъ въ рукахъ четки. Удалившись въ совщательную комнату, мы сли около маленькаго письменнаго столика. Предсдатель досталъ изъ ящика крошечный бумажный ярлычокъ и, написавъ на немъ ршеніе, спросилъ нашего мннія. Мы выразили свое согласіе съ его приговоромъ, сказавши ‘Довру, пекъ довру-дыръ’ (справедливо, совершенно справедливо). Съ этого ярлычка ршеніе должно быть переписано въ протокольную книгу. Вотъ и все. Ни о справочныхъ документахъ, ни о ссылкахъ на статьи закона и рчи не было. По объявленіи приговора, мы вс сдлали себ папиросы и закурили. Впрочемъ, мы такъ и остались въ этой комнат: по мннію судей, совершенно безполезно было ходить взадъ и впередъ и только лишь причинять себ безпокойство соблюденіемъ формальности гласнаго суда. Слдующія тяжбы разбирались уже въ этой комнат, а не въ зал. Только всякій разъ, когда должны были войти тяжущіеся, мы тушили свои папироски, и секретарь ставилъ пепельницу съ окурками подъ столъ. Трапезунтскій грекъ взыскивалъ съ турка какую-то сумму денегъ по поручительству его за турчанку, занявшую эту сумму у грека и умершую, не заплативши долга. Грекъ все время улыбался, предвидя благопріятный для себя исходъ процесса. Турокъ же сидлъ, уныло понурившись. Прежнимъ порядкомъ прочтенъ былъ такрыръ, турокъ, на спросы предсдателя, отвчалъ, что онъ поручился, но, вмсто всякихъ юридическихъ оправданій, твердилъ только, что онъ ‘фукара’ (бднякъ), и что ему негд взять требуемой съ него суммы. Опять предсдатель написалъ на маленькомъ рецептик ршеніе, спросилъ нашего мннія, на что мы опять отвчали: ‘Довру-дыръ!’ Процессъ этотъ ршенъ былъ въ пользу претендента-грека. Такъ продлано было четыре или пять процессовъ. Затмъ мы встали, вышли въ валу, росписались тамъ въ громадной книг, въ которую внесены были протоколы разбирательствъ, и отправились по домамъ.
Насколько справедливо могутъ ршаться судебныя дла при такой простот веденія ихъ, опредлить было трудно по первому разу. Но мн казалось, что ловкость и изворотливость правительственнаго депутата всегда можетъ дать тотъ оборотъ длу, какой ему желательно, при несоблюденіи всхъ формальностей, которыя все таки должны отчасти ограждать истину и предотвращать случайныя отъ нея уклоненія. Перенявъ судопроизводство отъ европейцевъ, турки, очевидно, не такъ-то легко свыкаются съ обрядностью его и считаютъ ее обременительною и безполезною, а потому при всякомъ удобномъ случа стараются избгать ея: они не въ состояніи отршиться отъ своей халатной патріархальности, къ которой привыкли цлыми вками. Эта халатность еще досел въ полной сил у нихъ и въ другихъ учрежденіяхъ. Напримръ, разъ я былъ въ главномъ штаб (‘Сераскеръ-капусу’). На дверяхъ внутреннихъ присутственныхъ мстъ прибиты крупно написанныя по-турецки и по-французски объявленія, въ которыхъ строго воспрещается входить въ означенныя комнаты постороннимъ лицамъ. Мы сидли въ кабинет главнаго начальника штаба. Вдругъ предъ нами предсталъ какой-то оборванный и босой турокъ, и молча остановился въ просительной поз. Одинъ изъ ‘миралаевъ’ (полковниковъ), полякъ-ренегатъ, знакомъ руки подозвалъ къ себ оборванца и вручилъ ему мелкую монету, посл чего оборванный турокъ, сдлавъ нсколько поклоновъ, удалился. Значитъ, это былъ не кто иной, какъ нищій. Разсказываютъ еще боле курьёзныя вещи. Однажды происходило какое-то засданіе высшихъ правительственныхъ сановниковъ, вдругъ въ валу засданія входитъ портной, съ новымъ вицмундиромъ въ рукахъ, и подноситъ его къ одному изъ членовъ засданія. Тогда этотъ важный сановникъ встаетъ безъ церемоніи съ своего мста, тутъ же снимаетъ съ себя старый вицмундиръ и примриваетъ новый, потомъ обратнымъ порядкомъ снова переодвается и садится на свое мсто. А ужъ о другихъ, обыкновенныхъ вещахъ, какъ, напримръ, о совершеніи намаза въ корридорахъ присутственныхъ мстъ и т. п., и говорить нечего: сплошь и рядомъ, бывало, чиновникъ или проситель разстелетъ какую-нибудь тряпку, или же свое верхнее платье, изображающее собою молитвенный коверъ, и начинаетъ власть преусердные поклоны. Точно также на улиц зачастую вы встртите офицера, разстегнутаго, выставившаго на-показъ свою полосатую ситцевую рубашку и несущаго въ рукахъ свою саблю. Въ укромныхъ же мстахъ, какъ, напримръ, въ кофейняхъ, или въ пивныхъ лавочкахъ, офицеры еще мене обращаютъ вниманія на общепринятыя правила военной дисциплины: тамъ они снимаютъ съ себя не только сабли, но и сюртуки, и въ такомъ комфортномъ для себя, но весьма непривлекательномъ для окружающихъ, вид располагаются пить кофе или пиво и болтать съ другими постителями лавочки.
Эта бездисциплинность не въ меньшей степени распространена и у нижнихъ военныхъ чиновъ. Первое, что бросилось мн въ глаза, когда мы входили въ Босфоръ, это то, что часовой на одной изъ батарей пролива, положивъ ружье на землю, преспокойно услся, снялъ сапогъ и долго-долго оставался въ такомъ положеніи, поправляя безъ всякаго стсненія какія-то принадлежности своего туалета. Подобныя же вещи солдаты позволяютъ себ одинаково и въ глазахъ своего начальства, напримръ, на торжественномъ парад, который бываетъ каждую пятницу по случаю шествованія его величества въ мечеть на молитву. Еще въ четвергъ съ вечера замтно, какъ турецкія дамы толпами направляются къ своимъ знакомымъ, живущимъ по близости султанскаго дворца, или той мечети, куда онъ предпочтительно здить. Это он длаютъ затмъ, чтобы на другой день пораньше забраться къ мсту церемоніи и выбрать себ поудобне пунктъ для наблюденія. Обыкновенно султанъ здитъ въ самую ближайшую мечеть, въ нсколькихъ шагахъ отъ дворца. Но деспотизмъ до того сроднился съ духомъ турокъ и ихъ повелителей, что никто никогда, до послдняго момента, наврное не знаетъ, гд его величеству угодно будетъ вознести свою молитву Аллаху, а также и то, какимъ путемъ онъ отправится — верхомъ ли на лошади, или въ каик по морю. Утромъ публика кишитъ около ‘Долма-Багче‘ (одинъ изъ султанскихъ дворцовъ на берегу Босфора). Войска оцпляютъ все пространство, гд должно происходить шествіе. По широкой площади, образуемой шпалерами войскъ, медленно двигаются запряженныя лошаками бочки съ водою, а придворные ‘тулумбаджи‘ (пожарные) старательно поливаютъ землю, чтобы не было пыли. Вдоль всего пространства разъзжаютъ кареты съ султанскими ‘кадинями’, которыя, не довольствуясь лицезрніемъ своего господина у себя въ гарем, желаютъ еще посмотрть на него въ гакомъ церемоніальномъ помп. Тискотня и крики непрерывные. Въ другихъ случаяхъ, напримръ, на пожарахъ, обыкновенно полиція приводитъ въ порядокъ зрителей, употребляя для этого въ дло не только кулаки, но и палки, отъ которыхъ, вроятно, долго зудятъ спины у любопытныхъ звакъ, но при этой торжественной церемоніи обязанности полицейскихъ отправляютъ уже сами солдаты, и, правду сказать, грубе и нагле этихъ дикихъ животныхъ, съ плоскими, скуластыми и узкоглазыми рожами, въ обращеніи съ публикой, трудно себ что-либо и представить. Отъ ихъ оскорбленій ршительно никто не гарантированъ, будь онъ простой хаммалъ, или прилично одтый господинъ, турокъ или иностранецъ — все равно, хотя обстоятельства дла, большею частію, нисколько не даютъ повода къ такому обращенію. Когда я по этому случаю обращался къ одному французу, то онъ отвчалъ только: ‘Vous ne devez pas oublier, que nous sommes en Turquie!’ Фронтовое солдаты, пока не начался парадъ, поставятъ ружья въ козлы, разсядутся на землю, сложивъ ноги калачикомъ, закурятъ челора, распиваютъ воду, закусываютъ, ведутъ громкую бесду между собою или съ своими знакомыми изъ публики. Но вотъ раздается музыка, солдаты медленно встаютъ, путаясь и цпляясь своими широкими штанами за тесаки другъ друга и, наконецъ, кое-какъ выстраиваются. Солдаты длаютъ на караулъ, а начальники ихъ, начиная съ офицеровъ, складываютъ на животъ руки, опускаютъ голову внизъ и остаются въ такомъ положеніи въ продолженіи всего шествія султана. Публика обязана въ это время спустить зонтики и немилосердно печься на солнц, а свитскіе, окружающіе султана, поминутно длаютъ ему книксены, прикладывая персты правой руки въ земл, какъ будто стараясь поднять что-то. Затмъ, какъ только султанъ вступитъ въ мечеть, въ войск и въ публик водворяется прежній безпорядокъ, который и продолжается до тхъ поръ, пока султанъ снова не выйдетъ изъ мечети и не подетъ обратно во дворецъ.
А все говорятъ, что турки угрюмы и нелюбознательны. Это не совсмъ врно: они любознательны, или, врне сказать, любопытны, но только любознательность ихъ какая-то мелочная, сплетническая, ‘бабья’, если такъ можно выразиться. Отсутствіе серьёзнаго взгляда на жизнь, серьёзныхъ интересовъ и потребностей, вками упроченная тунеядствомъ лнь, какое-то полусонное прозябаніе въ мечтательномъ созерцаніи, витаніе между небомъ и землею развили въ нихъ страсть въ мимолетнымъ, не эффектнымъ фарсамъ, для которыхъ у нихъ есть даже особое спеціальное названіе ‘тамаша‘ (зрлище). Если, бывало, прохода по базару, несешь подъ мышкою книгу, то знакомые книгопродавцы безъ церемоніи начнутъ дергать тебя за полу, прося показать, какую купилъ книгу, за сколько и у кого. Точно также, когда у меня случилась исторія съ обманщикомъ Хусни-эфенди, нкоторые китабджи, замтивъ, что я другимъ что-то разсказывалъ съ жаромъ, но не зная въ чемъ дло, даже прибгала изъ любопытства въ фокусамъ, чтобы заставить меня разсказать имъ о случившемся, потому что, когда я разыскивалъ ‘кяхью’ (старосту) книжнаго ряда, то одинъ говоритъ мн, указывая на сосда: ‘вотъ кяхья, разсказывай ему, въ чемъ состоитъ твоя жалоба’, а уже самъ было навострилъ уши, чтобы послушать, но я, разумется, уклонился отъ такой безцеремонной эксплуатаціи.
Страсть къ увеселительнымъ зрлищамъ до того велика у турокъ, что они обращаютъ въ такія зрлища уличныя драки, которыя я почти ежедневно видлъ на улицахъ Стамбула, особенно въ торговыхъ рядахъ. Вмсто того, чтобы равнять дерущихся, окружающіе зрители, бывало, еще подзадориваютъ, крича: ‘вуръ, вуръ!’ (бей, бей!) и заливаясь неистовымъ смхомъ, если стычка разыгрывалась сильне отъ этихъ поощреній публики.
Но самое любимое зрлище турокъ, это — иллюминаціи. Такъ какъ константинопольскія улицы до чрезвычайности тсны, то иллюминуются обыкновенно минареты мечетей. На нкоторыхъ минаретахъ такъ никогда и не снимаются стаканчики изъ разноцвтнаго стекла, хотя, по правд сказать, они еще больше уродуютъ и безъ того не особенно привлекательные въ эстетическомъ отношеніи мечети и минареты. Однажды, я засвтло еще прохожу черезъ площадь, находящуюся между мечетью Баязидійе и сераскератомъ. Смотрю: миріады разноцвтныхъ турчанокъ стекаются къ сераскератской оград и усаживаются рядами на земл по об стороны сераскератскихъ воротъ. До заката оставалось еще часа полтора, если не больше. Я спросилъ, что означаетъ эта суетня, поднятая стамбульскимъ бабьемъ. Мн пояснили, что турчанки собрались глазть на иллюминацію Баязидійе, устраиваемую по случаю заговнья. И что за нелпый вкусъ! Правда, когда я издали, а именно съ террасы дома, въ которомъ я жилъ, смотрлъ на всю иллюминацію, состоящую изъ двойныхъ или тройныхъ огненныхъ ожерелій, образуемыхъ зажженными вокругъ всхъ стамбульскихъ минаретовъ стаканчиками, то она и мн показалась нсколько эффектна, но что за удовольствіе сидть передъ самой мечетью и пялить глаза на освщенную ея верхушку, ршительно понять нельзя.
За то я сподобился зрть такую забаву огнемъ, которая только и можетъ придти въ голову сумасброднымъ туркамъ, и подобная которой едва ли встрчается еще гд-нибудь на свт: я говорю про иллюминацію, устроенную въ день восшествія на престолъ Абдулъ-Азиза вдоль обоихъ береговъ Босфора. Прибрежные султанскіе кіоски, въ особенности кіоскъ Бейкозъ, въ которомъ въ этотъ высокоторжественный день верховный визирь давалъ обдъ дипломатическому корпусу, дома нашей, домъ и кіоски египетскаго хедива, сады и склоны холмовъ — все это буквально было залито огнемъ. Господствующимъ вензелемъ былъ пресловутый гербъ Оттоманской Порты, изображающій звзду въ полумсяц и сильно смахивающій на изломанное колесо, что какъ нельзя лучше символизируетъ духъ и строй день ото дня разваливающейся Турціи. Но турки ужасно любятъ эту вывску и лпятъ ее везд, гд только позволяетъ мсто, не разбирая, кстати это или нтъ. Во многихъ мстахъ воздвигнуты были огромныя блыя доски, на которыхъ написано было большущими черными буквами: ‘Падшагымызъ султанъ Абду-ль-Азизъ чокъ яша!’ (Да здравствуетъ нашъ падишахъ султанъ Абдулъ-Азизъ на многія лта!) Съ военныхъ пароходовъ и нарочито устроенныхъ плотовъ поминутно вспыхивали фейерверки, походившіе на гигантскія деревья, усыпанныя множествомъ самыхъ разнообразныхъ огненныхъ цвтовъ.
Чтобы хорошенько видть всю эту, хоть и безсмысленную, но весьма оригинальную затю, я на этотъ вечеръ отправился въ Буюкъ-дере. Тамъ съ однимъ изъ нашихъ посольскихъ мы наняли ‘каикъ’ (особаго устройства узенькій, длинноносый яликъ) и похали кататься по Босфору. Погода была тихая, ночь, какъ и вс константинопольскія ночи, была совершенно темная, что, разумется, какъ нельзя боле благопріятствовало эффекту иллюминаціи. Босфоръ гудлъ отъ безпрестанныхъ взрывовъ фейерверочныхъ буравовъ, да римскихъ свчей, и отъ шума пароходныхъ колесъ, которые безпрестанно сновали въ этотъ вечеръ по Босфору, катая любопытную публику. Это послднее обстоятельство нсколько тревожило меня, потому что при малйшей оплошности можно было отправиться ко дну, тмъ боле что каики по конструкціи своей самые эфемерныя и вертлявыя изъ гребныхъ судовъ. Мое предчувствіе не обмануло меня, и я едва не поплатился жизнью за удовольствіе этой прогулки. Во время всего нашего плаванія я настоятельно требовалъ держаться какъ можно ближе къ берегу, но упрямый ‘каикчи‘ (лодочникъ) на вс мои заявленія только бормоталъ какія-то успокоительныя фразы и халъ такъ, какъ ему нравилось, т.-е. почти по самой середин Босфора. Вдругъ мы видимъ, что прямо навстрчу намъ идетъ пароходъ и, не замчая насъ въ темнот, точно нарочно направляется какъ разъ въ ту сторону, куда мы сворачиваемъ. Тогда я, видя явную опасность, вскочилъ на ноги и изъ всхъ силъ началъ кричать рулевому. Пароходъ остановилъ машину, и мы успли убраться и избгнуть неминуемой гибели. Тугъ я спросилъ нашего безтолковаго каикчи, почему у него нтъ фонаря, на что онъ мн прехладнокровно отвтилъ, что фонарей зажигать не велно. А между тмъ, когда мы прохали дальше, то увидли, что на всхъ каикахъ были выставлены въ носовой части зажженные фонари. Мы потребовали, чтобъ и нашъ каикчи выставилъ фонарь. Тогда онъ присталъ къ берегу и цлые полчаса пропадалъ гд-то, отыскивая, вроятно, фонарь. Уставши сидть, скорчившись въ каик и почти задыхаясь отъ смрадной вони, которая неизбжно царить у тхъ береговъ Босфора, гд есть пристани, мы ршили высадиться для отдыха на берегъ въ мстечк, называемомъ ‘Календеръ’. Именемъ ‘календеръ’ называется особый орденъ дервишей, нищенствующихъ мусульманскихъ монаховъ, несущихъ обты въ род назаретскихъ. Тамъ, на самомъ берегу Босфора, находится христіанская часовня Іоанна Крестителя, которая по устройству своему есть не боле, какъ низенькій продолговатый съ сводами подвалъ. При ней устроенъ маленькій резервуарчикъ со святою водою, которую пьютъ богомольцы. Іоаннъ Креститель и у мусульманъ значится въ числ ‘пейгамберовъ’ (пророковъ) и благочестивыхъ отшельниковъ ‘календеровъ’, потому-то, вроятно, и самое мстечко зовется ‘календеръ’, что тамъ находится вышеозначенная часовня. Мы тоже зашли въ часовню. Въ ней было довольно много народу и, что всего удивительне, въ толп было нсколько турчанокъ, которыя пили святую воду и клали на столикъ деньги. Я спросилъ ихъ: ‘зачмъ вы пьете эту воду?’ А он мн говорятъ: ‘отчего же не пить?! Это ‘Аллехъ-суй’ (Божья вода)’. На возвратномъ пути мы поравнялись съ нсколькими каиками, въ которыхъ хали турчанки, и одна изъ нихъ затянула псню, пользуясь темнотою, которая покрывала эту вольность гаремной затворницы. Вообще, сколько я могъ замтить, въ этихъ несчастныхъ созданіяхъ больше человчности и задатковъ въ общительности съ гяурами, чмъ въ туркахъ-мужчинахъ, но замкнутость ихъ положенія не позволяетъ развиться въ нихъ этой хорошей сторон ихъ характера и, проявляясь лишь украдкою, не можетъ оказывать своего благотворнаго вліянія на турецкое общество. А между тмъ турки упрямо противятся малйшему поползновенію своихъ дражайшихъ половинъ откинуть застарлые обычаи, которые ставятъ въ такое исключительное положеніе турецкую женщину. Въ этомъ смысл недавно въ ‘Басиреть’ появилась даже статья подъ заглавіемъ ‘Адабъ’ (Благоповеденіе), въ которой высказано негодованіе на то, что нкоторыя стамбульскія дамы стали появляться на гуляньяхъ въ ‘Гёкеу’ безъ ‘яшмаковъ’ (вуалей). Даже нашъ каикчи, и тотъ, услышавъ пніе турчанки, не замедлилъ сдлать на этотъ счетъ такое замчаніе: ‘а бываютъ очень бойкія между кадинями!’ сказалъ онъ, обратившись къ намъ. Впрочемъ, нашъ каикчи, видимо, былъ вообще склоненъ къ критическому взгляду на вещи, даже, можно сказать, въ пессимизму. Когда мы восхищались красотою разноцвтныхъ огней, поминутно то тамъ, то сямъ вспыхивавшихъ по Босфору, и когда въ воздух раздавался трескъ фейерверковъ, то каикчи съ нкоторою желчью и рзкими жестами повелъ такую рчь: ‘пуфъ! пуфъ! а съ каждымъ такимъ ‘пуфъ’ летитъ на воздухъ ‘меджидійе‘ (монета, стоющая около 1 р. 40 к.)! А бднымъ людямъ иногда и сть нечего!’
У константинопольскихъ христіанъ также сохранились остатки древнихъ обычаевъ увеселительнаго свойства. Такъ, однажды позднимъ вечеромъ я былъ въ посольскомъ дом. Вдругъ видимъ большое зарево. Сперва мы думали, что пожаръ, но обычныхъ при пожар криковъ глашатая ‘янчынъ варъ’ не было слышно. Я полюбопытствовалъ, что бы это такое могло быть, и пошелъ на улицу. Такихъ заревъ оказалось не одно въ город, и он происходили отъ костровъ, зажженныхъ въ разныхъ мстахъ христіанами, праздновавшими день Ивана-Купала, такъ какъ это было 24 іюня. Костры были зажжены не только на крошечныхъ площадяхъ, но даже и въ узенькихъ переулкахъ. Одинъ столяръ, напримръ, натащилъ кучу стружекъ въ уголокъ у стны и на моихъ глазахъ запалилъ ихъ. Около пылающаго пламени стояли толпы народа, мальчишки прыгали черезъ огонь, но больше никакихъ другихъ игръ или псенъ не было. И такая опасная забава въ городской тснот Константинополя, гд чуть не каждый день бываютъ пожары, не возбраняется безпечною полиціею. Мн говорили, впрочемъ, что теперешній константинопольскій муниципалитетъ, занятый вопросомъ о расширеніи улицъ, очень радъ бываетъ пожарамъ, потому что они, въ силу постановленій, освобождаютъ его отъ необходимости платить домовладльцамъ за мста, занимаемыя имъ подъ улицы.

VII.

Послдняя моя экскурсія была въ знаменитый ‘Еди-кулле’ (Семибашенный замокъ). Вплоть до него проведена конно-желзная дорога, извивающаяся по безконечнымъ узенькимъ улицамъ кварталовъ, населенныхъ преимущественно армянами. На этомъ длинномъ и скучномъ пути ршительно ничего не встртилось для меня любопытнаго, разв то, что мы прозжали мимо строившагося дома, и я познакомился тугъ съ турецкой архитектурой. Она у нихъ очень незатйлива. Врываютъ извстное количества столбовъ, на разстояніи одного или двухъ аршинъ другъ отъ друга и такой вышины, какая требуется для двухъ или трехъэтажнаго дона. Затмъ къ нимъ прибиваютъ дощечки, приблизительно въ ладонь шириной и толщиной, и также съ промежутками въ два вершка и больше. Пустое пространство заваливается мусорнымъ мсивомъ, и это называется капитальными стнами. За то я въ Стамбул не видалъ ни одного почти дома, который бы не скосился въ ту или другую сторону. Внутри та же исторія: полы и потолки состоятъ изъ наклонныхъ плоскостей, направленіе которыхъ опредляется кривизною покачнувшагося зданія. И вдь не одни бдные люди такъ строятъ: большинство огромныхъ палатъ, висящихъ надъ живописнымъ Босфоромъ, извнутри которыхъ виднются разрисованные потолки и тому подобныя эфемерныя украшенія,— все это не что иное, какъ ‘гроби повапленіи’: они только съ виду похожи на настоящіе дома, а въ сущности сдланы изъ такого же щепья, какъ и другіе. И ничего, Богъ милуетъ: не случалось, чтобы домъ обрушился и задавилъ своихъ обитателей. Тмъ не мене небрежность, отсутствіе всякаго понятія объ удобствахъ, не говоря уже объ изяществ, въ постройкахъ турецкихъ изумительны. Въ Топханэ, напримръ, выстроены дв купальни — мужская и женская. Во-первыхъ, он поставлены въ небольшомъ заливчик, запруженномъ разными лодками и страшно замусоренномъ всякою гадостью, такъ какъ въ немъ незамтно никакого теченія. Самыя купальни довольно большія, но какъ он выстроены — это ужасъ! На тоненькихъ столбикахъ, вбитыхъ въ дно залива, наволочены поперечныя узенькія дощечки, невыстроганныя и неприлаженныя одна въ другой, какъ слдуетъ. Въ середин большой ящикъ, вокругъ чуланчики для раздванья, у которыхъ вмсто дверей придланы какіе-то деревянные веры, величиною съ квадратный аршинъ, и на аршинъ же отстоящіе отъ пола. Купаясь въ общемъ резервуар, необходимо, по-турецкому обычаю, имть препоясаніе изъ пестрой ткани. Но нежелающіе слдовать этому обычаю могутъ купаться въ особыхъ маленькихъ отдленіяхъ, которые помщаются ни больше, ни меньше, какъ подъ раздвальными чуланчиками общей купальни. Все трещитъ и шатается, того и гляди — рухнетъ. Я тоже съ опасностью жизни разъ выкупался въ одномъ изъ подпольныхъ купальныхъ отдленій, и потомъ, разумется, закаялся.
‘Еди-кулле‘ въ настоящее время представляетъ изъ себя необитаемую развалину: только въ нижнемъ этаж башни, находящейся у воротъ, живетъ сторожъ. Я постучался. Ко мн вышелъ черезъ маленькую лазеечку, продланную въ воротахъ, хаммалъ и впустилъ меня во внутрь. Дворъ, стны и башни крпости поросли высокимъ бурьяномъ. Первое, что бросилось мн въ глаза — это лежавшее поперегъ двора длинное деревянное строеніе, какъ будто кто-нибудь столкнулъ его. Сторожъ, на мой спросъ, пояснилъ, что это было рукодльное училище для двицъ, построенное, кажется, Али-нашей, но его подмыло дождемъ, и оно шлепнулось всмъ своимъ корпусомъ, такъ что теперь видна только крыша, да одна стна, подъ которыми покоится остальная часть зданія. По узенькой и крутой каменной лстниц, прилпленной однимъ бокомъ къ крпостной стн, мы поднялись къ одной башн, вошли внутрь послдней и стали взбираться наверхъ. Сдлавъ нсколько поворотовъ, мы очутились въ совершенныхъ потемкахъ. Тогда сторожъ говоритъ мн: ‘Давай руку!’ Я немножко замедлилъ. Онъ повторилъ свое требованіе: ‘Давай, не бойся!’ Я подалъ ему руку, и онъ провелъ меня до самой башенной террассы. Тамъ онъ указалъ мн на Стамбулъ и прибавилъ: ‘не правда ли, какъ хорошъ видъ отсюда на Стамбулъ?!’ Пока я наслаждался дйствительно красивою панорамой, мой чичероне, не стсняясь моимъ присутствіемъ, совершилъ одно изъ естественныхъ отправленій на вершин памятника древности. Больше нечего было осматривать. Вс башни одинаковы: полуразрушенныя, съ обвалившимися лстницами, съ какими-то внизу ямами. Уходя, я далъ обычный бакшишъ сторожу, но онъ не ублаготворился, приперъ калитку и сталъ требовать прибавки, показывая видъ, что въ противномъ случа онъ меня не выпуститъ. Эта выходка окончательно взбсила меня, я наотрзъ отказался уступить нахалу и вышелъ. Располагая еще достаточнымъ временемъ, я направился къ вншнимъ стнамъ, въ намреніи осмотрть все пространство, тянущееся отъ Еди-кулле до Эюба и сплошмя занятое магометанскими кладбищами. У той части крпостныхъ развалинъ, которая примыкаетъ къ берегу Мраморнаго моря, разбросано нсколько фруктовыхъ садовъ и огородовъ. Я безпрепятственно проходилъ чрезъ эти немудрящіе сады и взбирался на развалины. Но въ ‘Бупъ-кулле‘, самую высокую башню, выступающую въ море, я не могъ попасть, потому что ее кто-то обратилъ въ свою кладовую и заперъ на замокъ. На развалинахъ и у прибрежья сидли и лежали какіе-то подозрительнаго вида люди. Впослдствіи мн турки пояснили, что это большею частью все бродяги и мошенники, запинающіеся грабежомъ, и не мало удивлялись, что я рискнулъ странствовать одинъ въ такомъ очень небезопасномъ мст.
Узнавъ, что отъ Еди-кулле до Эюба вовсе было не такъ близко, какъ я сперва думалъ, я хотлъ-было взять верховую лошадь {Въ Константинопол хотя и есть извозчичьи кареты, но въ весьма ограниченномъ количеств, да и не всюду можно въ нихъ хать, благодаря гористому мстоположенію города и тснот улицъ. Поэтому большинство публики здитъ верхомъ, причемъ поводельщикъ лошади, по нашему извозчикъ, долженъ бжать сзади. Кареты же предназначены главнымъ образомъ для дамъ. Но разъ я видлъ одну турецкую матрону, хавшею верхомъ на лошади и притомъ съ мужскою, а не дамскою посадкою.}, но извозчиковъ не оказалось на такой отдаленной окраин города, и мн пришлось все время идти пшкомъ, приблизительно верстъ пятнадцать. Я сильно проголодался, но закусить было негд и нечмъ: въ изрдка попадавшихся у городскихъ стнъ кофейняхъ кром кофе, шербету, да смрадныхъ кальяновъ ничего нтъ. День былъ воскресный. Я уже было повернулъ поближе къ городу, но увидлъ, что кучки народу шли по направленію въ кладбищу Байрашъ-паши на загородную прогулку, и тоже пошелъ за ними туда, въ надежд встртить тамъ что-нибудь для себя интересное. Кладбище Байрашъ-паши, какъ и вс почти турецкія кладбища, въ крайнемъ безпорядк и запустніи: могильныя насыпи, оправленныя въ кирпичъ, развалились, самыя могилы иныя провалились, иныя затоптаны и сравнялись съ землею, надгробные камни, ставимые, какъ у насъ кресты, стоймя и изображающіе контуръ человка въ саван, съ чалмою или фескою поверхъ для мужчинъ, или съ копьевиднымъ букетомъ — для женщинъ, валяются гд попало и ждутъ какого-нибудь боле практичнаго изъ нихъ употребленія. А возможность такого употребленія я основываю на факт: я видлъ кладбищенскіе камни, вдланные въ стны ограды новаго, кажется, артиллерійскаго зданія, и принялъ-было его за кладбище, потому что съ камней не счищены даже и обыкновенныя надгробныя надписи, которыя начинаются обычною арабскою фразою: ‘Ва гуа-ль-бакве’ (Онъ вченъ) и на которыхъ означено потомъ имя покойника, время его рожденія и смерти. Я ожидалъ встртить на кладбищ однихъ только христіанъ, но, въ удивленію, нашелъ тамъ, и гораздо больше, мусульманъ, въ особенности турчанокъ, которыя группами разслись по всей огромной полян кладбища, болтая и закусывая свою бесду сластями. Турчанки такъ любятъ фланировать, что не ограничиваются въ этихъ видахъ почитаніемъ своего мусульманскаго недльнаго праздника, пятницы, но и въ воскресные дни шляются по окрестностямъ, гд бываютъ народныя сборища, въ чаяніи поглазть на что-нибудь. А поглазть нашлось на что и въ этотъ разъ. Въ нсколькихъ мстахъ сидли, окруженные любопытными зваками, по двое музыкантовъ, одинъ съ инструментомъ въ род бандуры, скрипки, а другой съ кубышкой, дно которой обтянуто барабанною кожею. Потрещавъ немного, эти артисты балаганили, представляя какія-то смшныя сцены. Всхъ больше распотшилъ публику одинъ пирожникъ: онъ сплясалъ какой-то національный азіатскій танецъ, самое шикозное колно котораго состояло въ круговращеніи желудка, затянутаго широчайшимъ поясомъ. Въ награду себ за это удовольствіе онъ сейчасъ же преподнесъ по блину окружавшимъ его зрителямъ, которымъ волею-неволею пришлось платиться за это непрошенное угощеніе. Меня окружила цлая стая цыганокъ, грязныхъ, со всклокоченными волосами, которыя приставали съ обычнымъ предложеніемъ погадать. Тутъ расхаживала ‘дондурмаджи’ (мороженщики), торговцы съ орхами и сухими витушками. Я радъ былъ хоть и этой дряни, чтобы перекусить немножко. Затмъ спустился въ оконечности Золотого Рога и отправился на пароходик въ Стамбулъ. И на пароход не обошлось безъ курьёзовъ: во-первыхъ, я долженъ былъ заплатить больше другихъ пассажировъ, сидвшихъ на палуб, за то, что помстился на маленькомъ насст, изображавшемъ собою трапъ, во-вторыхъ, ‘билятчи’ (кассиръ, раздающій билеты), постоянно расхаживалъ по пароходу и перегонялъ публику то на ту, то на другую сторону, приговаривая: ‘О шарфа геченъ: вапоръ довру оладжакъ’ (Перейдите на тотъ бортъ: пароходъ будетъ ровне!).
Въ сумерки я подходилъ къ нашему посольскому дворцу, чтобы повидаться кое-съ-кмъ передъ своимъ отъздомъ. У воротъ сидлъ неизбжный старый старикъ Ахмедъ, кавасъ, одинъ изъ янычаръ, уцлвшихъ во время побоища ихъ при султан Махмуд въ 1826 году. Я еще издали видлъ, какъ къ нему подошла молодая турчанка, которая поцловала его костлявую лапу и присла возл него, о чемъ-то разговаривая. Оказалось, что это была его вторая или третья жена. Мы обмнялись съ Ахмедомъ привтствіями, и онъ, по обычаю, пригласилъ меня ссть съ нимъ побесдовать, всегдашнею фразою: ‘Ожуръ бакалымъ’ (Садись, поглядимъ!). Ахмедъ большой любитель пива, и на этотъ разъ я же напросился поподчивать его. Я веллъ подать ему изъ пивной лавочки, находящейся тутъ же напротивъ въ переулочк, и мы стали болтать съ нимъ. Въ разговор мы какъ-то коснулись дервишей, и Ахмедъ отозвался о нихъ очень неодобрительно, назвавши ихъ ‘бардаклы — депришларъ’ (дервиши — стаканники), намекнувъ тмъ на ихъ любовь къ бражничанью. Вдругъ мимо насъ идетъ отрядъ солдатъ, снаряженныхъ совсмъ по-походному: у нихъ были ранцы за плечами, а къ ранцамъ привязаны какіе-то тазы изъ красной мди, вроятно котлы для варенія пищи. Я спрашиваю Ахмеда: ‘куда это они идутъ?’ — ‘Куда идутъ? длать пафъ-пафъ’. Въ это время уже обнаружилось герцеговинское возстаніе.
На прощанье со Стамбуломъ я побывалъ въ турецкихъ баняхъ: нельзя же было не испробовать этого пресловутаго азіатскаго удовольствія. Я нарочито выбралъ самыя лучшія. Снаружи он, какъ и большинство стамбульскихъ общественныхъ зданій, очень неказистыя: стны какія-то черныя, запотлыя, поросшія крупнымъ кустарникомъ и оттого потрескавшіяся. Внутри он тоже не боле привлекательны. Я не стану описывать устройства ихъ и самаго процесса баненія: все это уже тысячу разъ описано прежде. Скажу только, что я ршительно не понимаю, въ чемъ именно заключается прелесть восточныхъ бань! Это окутываніе васъ въ десятки пестрыхъ бумажныхъ тряпокъ, мшающихъ свободной испарин, это пощупыванье вашего тла мыльщиками и неумлая пачкотня, которой они подвергаютъ васъ, наконецъ, эта совершенно ненужная многолюдная свита, сопровождающая васъ изъ одного отдленія бани въ другое — все это нагоняетъ необыкновенную тоску и желаніе поскоре отдлаться отъ безсмысленныхъ и недоставляющихъ никакой пріятности мытарствованій. А между тмъ, эта церемонія обошлась мн въ цлыхъ два меджидійе (около 3 рублей), потому что, когда мы выходили изъ бани, то у дверей выстроилась цлая шеренга всякихъ прислужниковъ съ протянутыми руками, которые въ одинъ голосъ твердили: ‘бакшишъ, бакшишъ!’
Турки и на дорожку угостили меня очень памятнымъ курьёзомъ. На таможенной набережной турецкій чиновникъ, присвъ на корточкахъ, необыкновенно усердно рылся въ моемъ чемодан: онъ открывалъ даже маленькія табачныя коробочки съ разною дорожною мелочью — пуговками, иголками, нитками и т. п., думая отыскать въ нихъ что-нибудь запретное, но не коснулся до- другихъ боле важныхъ предметовъ, каковы, напримръ, книги, въ числ коихъ были и запрещенныя турецкимъ правительствомъ. Между прочимъ, у меня въ чемодан лежалъ небольшой съ неподвижнымъ черешкомъ ножикъ, за который я наканун заплатилъ ‘черекъ’ (около 40 копеекъ), и покаялся, потому что онъ былъ вмсто стали сдланъ изъ самаго плохого желза и гнулся какъ свинецъ во вс стороны. Таможенный досмотрщикъ досталъ его, поднялъ кверху и говоритъ: ‘а, это что?’ Я ему отвчаю на это, что ножикъ этотъ весьма скверный, и его стоитъ только выкинуть вонъ.— ‘Ну, такъ онъ будетъ мн бакшишъ’, сказалъ жирный турокъ, и положилъ ножикъ въ боковой карманъ своего разстегнутаго видъ-мундира, изъ-за котораго виднлась полосатая ситцевая рубаха. Я, разумется, остался доволенъ тмъ, что вмсто неизбжной денежной подачки отдлался никуда негоднымъ ножикомъ, на который даромъ были брошены деньга. Затмъ слъ въ барку и похалъ на французскій пароходъ, который уже стоялъ подъ парами и готовился въ отплытію изъ Константинополя.

——

Какое же вынесъ я впечатлніе отъ Стамбула и обитателей его? можетъ быть, спросите вы. Отвчу коротко: Стамбулъ за проведенные въ немъ лтніе мсяцы опротивлъ мн до-нельзя. Туристы обыкновенно восторгаются имъ хоть на первыхъ порахъ. Я не испыталъ и этого удовольствія: вся грязь, тснота и толкотня до того отшибающе подйствовали на меня, когда я ступилъ на стамбульскую землю, что хоть впору было вернуться назадъ на пароходъ и хать во-свояси. Я всячески старался отыскивать въ Стамбул что-нибудь такое, что бы хоть нсколько лично изгладить во мн это непріятное чувство, но… не могъ. Что говорить! Босфоръ самъ по себ прелестное мстечко: и видъ береговъ его ни съ чмъ не сравнимъ по красот своей, и воздухомъ его не надышешься, и въ свтлыхъ струяхъ его можно освжаться безвыходно, но все это замусорено, загажено его теперешними обладателями, почтенными османлы. Этотъ народъ какъ будто-бы взялся доказать, что самый благодатный уголокъ въ мір человкъ можетъ своимъ стараніемъ превратить въ какое-то логовище, отъ котораго ветъ смрадомъ и помойной ямой. Но можетъ быть османлы, помимо вншняго неряшества, сами-то по себ хорошій народъ, симпатичный и гуманный въ общежительныхъ отношеніяхъ. И этого нельзя сказать безусловно. Я старался какъ можно быть безпристрастне и объективне въ своихъ очеркахъ, чтобы, не навязывая своихъ собственныхъ чувствъ и выводовъ, дать полную возможность самимъ читателямъ судить о томъ, что я видлъ и слышалъ въ Константинопол. Это безпристрастіе, эта объективность, я самъ сознаю, мстами доведены мною до такой степени, что могутъ, пожалуй, вызвать даже сочувствіе къ туркамъ. Такія сцены, какъ пріемъ меня мустешаромъ министерства народнаго просвщенія, какъ участіе во мн господъ софта во время моего столкновенія съ однимъ изъ нихъ, могутъ инымъ показаться даже трогательными и, пожалуй, заставятъ подумать: ‘а какіе, вдь, добрые и симпатичные есть люди между турками!’ но не нужно торопиться длать такія заключенія, не нужно описанныхъ мною фактовъ разсматривать особнякомъ, а слдуетъ ихъ сопоставить съ другими, которые далеко не въ пользу турокъ. Сколько я ни встрчалъ османлы, разныхъ по своему общественному положенію, по своей общественной дятельности и состоянію, ни про одного изъ нихъ я не могъ бы искренно сказать: ‘вотъ прекрасный человкъ!’ Или это какіе-то подхалюзы, угнетаемые нуждою и ради этого прикидывающіеся добряками, или надутые шарлатаны, не знающіе себ цны и съ наглостью форсящіе своимъ поверхностнымъ образованіемъ, слпо увренные въ томъ, что другіе не замчаютъ ихъ хлестаковскаго безстыднаго завиранья.
Возьмемъ хоть, напримръ, то вниманіе, какого я удостоился со стороны государственнаго сановника, оказавшаго мн содйствіе въ безпрепятственному посщенію библіотекъ. Во-первыхъ, я все-таки былъ рекомендованъ ему нашимъ посольскимъ драгоманомъ, а во-вторыхъ, для него ровно ничего не стоило дать отъ себя записку къ библіотекарямъ и даже откомандировать мн въ проводники какого-нибудь Шакира-эфенди. Вдь у насъ смотритель училища, или директоръ гимназіи значитъ что-нибудь, а вдь тамъ это такой же бдный ходжа, какихъ тамъ тысячи, и онъ бы за ничтожный бакшишъ охотно проводилъ меня куда угодно, если бы ему не было поручено этого оффиціально. Что касается до той безцеремонности и простоты, съ какою я доходилъ до всякихъ высокопоставленныхъ лицъ, то это вовсе не составляло чего-нибудь исключительнаго, хоти это кажется диковинкою для насъ, у которыхъ нужна цлыми часами тереться въ пріемной, прежде чмъ вы сподобитесь лицезрть какую-нибудь важную, облеченную саномъ, персону. У турокъ для всхъ и ко всмъ безпрепятственный доступъ. Я уже упоминалъ о томъ, какъ въ присутствіе главнаго штаба вдругъ явился оборванный нищій, чтобы попросить у членовъ присутствія милостыню. Свидтелемъ такой же простоты я былъ и въ гостиной Джевдета-паши, бывшаго въ ту пору министромъ народнаго просвщенія. Когда я явился въ его лтнюю резиденцію въ Анадолу-Хысар, то первое, что я увидлъ — это круглый низенькій столъ въ огромныхъ сняхъ нижняго этажа и мирно завтракавшую около него челядь. Гостиная государственнаго человка наполнена была самымъ разнороднымъ людомъ, въ томъ числ засдалъ и извстный намъ изъ предъидущихъ очерковъ плутъ книгопродавецъ Мегеммедъ-эфенди. Постители только при вход выказывали нкоторую почтительность въ особ министра, цлуя кончикъ его длиннаго сюртука, а затмъ уже держали себя совсмъ по домашнему, тутъ же длая и закуривая папиросы и за-просто болтая съ хозяиномъ. Джевдетъ-паша написалъ девять томовъ новйшей исторіи Турціи и слыветъ ученымъ мужемъ, почему я и обратился къ нему за нкоторыми библіографическими справками. Когда же я спросилъ его, не знаетъ ли онъ, кому принадлежитъ одно, еще пока неизданное, сочиненіе касательно войны Россіи съ Турціей) 1785—87 годовъ, то онъ отвтилъ мн: ‘не знаю’, и затмъ, не долго думая, обратился въ вышеупомянутому букинисту: ‘Мегеммедъ-Эфенди, ты не помнишь ли, существуетъ такое-то сочиненіе, или нтъ, и чье оно?’ Посл этого, разумется, мн нечего было толковать съ такимъ ученымъ авторитетомъ, который совтуется въ вопросахъ науки съ простымъ китабджи.
Не мене удивительна и та безформальность, которая господствуетъ у турокъ въ ихъ Даруль-фунун и благодаря которой я могъ во всякое время посщать какія мн было угодно лекціи, испросивъ только словесное разршеніе мудира (ректора). Безспорно, что это превосходная вещь, достойная подражанія. Но только, поясняли мн люди свдущіе, это происходило совсмъ не отъ особеннаго добродушія османлы, а скоре отъ новости дла и небывалости такихъ случаевъ, чтобы какой-нибудь европейскій иностранецъ изъявлялъ желаніе поучаться въ ихъ университет. Въ противномъ случа они постарались бы обставить доступъ въ свой Домъ Наукъ такими регламентаціями, при которыхъ бы не оказалось уже никакой возможности проникнуть въ него.
Знакомству своему съ однимъ слывущимъ за европейски-образованнаго ученаго, и тоже бывшимъ государственнымъ человкомъ, я обязанъ былъ рекомендаціи французскаго консула, весьма любезнаго и дльнаго человка, который извстенъ мн былъ своими учеными изслдованіями о Турціи. Изъ его-то сочиненій я узналъ и о существованіи ученаго турка, котораго онъ почему-то ужъ очень превозносить въ своихъ ссылкахъ и примчаніяхъ, и пожелалъ познакомиться съ этою знаменитостью. Турку польстила и рекомендація, и, какъ я потомъ убдился, извстность имени его иностранцамъ, изучающимъ Турцію, и онъ принималъ меня съ отмннымъ вниманіемъ, даже съ почетомъ. Бывшій министръ народнаго просвщенія принадлежитъ, кажется, къ числу ревнителей древнихъ турецкихъ нравовъ и обычаевъ. На немъ всегда былъ надтъ длинный полосатый халатъ, плотно запахнутый и подпоясанный кушакомъ, а сверху было на немъ блое, съ широкими рукавами джубе, какое носятъ софта и улемы. Во время нашихъ собесдованій онъ всегда забирался съ ногами за широкій диванъ, примыкавшій къ фасадной стн дома, и полулежа разваливался у одного изъ оконъ, которыя выходятъ на Босфоръ. Случалось, что онъ забудется, и понемногу сползетъ на полъ и подолгу остается въ такомъ, любимомъ у азіатцевъ, положеніи, такъ что, слдовательно, это не было простою случайностью, а нравилось ему, какъ истому турку. Мы съ нимъ просиживали часа по три, по четыре сряду, безпрерывно куря изъ длиннйшихъ трубокъ и любуясь прекраснымъ видомъ на Босфоръ, такъ какъ домикъ моего знакомаго находится возл самой высокой башни Румили-Хысарскаго замка. Всякій разъ намъ подавали чай съ буттербродами, и однажды этотъ скромный завтракъ сервированъ былъ въ библіотек, небольшой каменной часовн, построенной особнякомъ среди сада. Ученый показывалъ мн свои рукописи, которые намъ отыскивала на полкахъ и подавала его прехорошенькая девяти-лтняя дочка, читалъ мн свой переводъ ‘Телемака’, сообщалъ мн нкоторыя свднія касательно турецкой литературы и исторіи. Самъ онъ больше всего интересовался знать, какія у насъ есть изданія на тюркскихъ языкахъ, и какимъ бы путемъ можно было легче пріобртать ихъ. Мы бесдовали вообще о разныхъ разностяхъ, но никогда почти не касались политики. Разъ только, и то мимоходомъ, онъ отозвался о нашемъ посл, и, разумется, съ невыгодной стороны. Оно и естественно, потому что турки сильно не долюбливаютъ генерала Игнатьева, и не иначе называютъ его, какъ бююкъ-джасусъ (большой шпіонъ). Такимъ образомъ, все, кажись, вело къ тому, чтобы поселить во мн самое восторженное чувство признательности и уваженія въ личности моего знакомаго, еслибы не одно обстоятельство, которое разочаровало меня въ этомъ человк и даже просто породило во мн озлобленіе противъ него, а именно: онъ самымъ наглымъ образомъ лгалъ на каждомъ шагу и безъ всякой видимой необходимости. Поведетъ ли, бывало, въ свой садъ, указываетъ на старыя деревья и говоритъ, что это самъ ихъ выростилъ, спросишь ли его про какую-нибудь книгу, онъ говорить, что это его сочиненіе. Разъ онъ преподноситъ мн въ подарокъ книгу ‘Мифтаху-ль-Тефасиръ’ какъ свое произведеніе, а когда я прочиталъ введеніе, то тамъ авторомъ оказывается совсмъ другое лица. Про сборникъ іурецкихъ пословицъ, сдланный нкій мъ Шинаснэфенди, сказалъ, что это онъ далъ Шинаси, а тотъ только напечаталъ его.
Даже про Тарихи-Джевдетъ онъ не посовстился сказать, что они сообща съ Джевдетомъ сочиняли исторію, носящую въ печати имя послдняго. Но окончательно я возненавидлъ его вотъ по какому случаю. Одинъ китабджи предлагаетъ мн купить рукопись и даетъ мн ее на просмотръ. Я ду съ ней къ своему знакомому ученому и прошу сказать мн, чьего сочиненія эта рукопись, такъ какъ въ ней не означено было имени автора. Онъ пошевырялъ ее и говоритъ съ усмшкой: ‘да это давно ужъ напечатано мною: это исторія А’аля-эфенди, рукопись эта ничего не стоитъ’. Возвратившись домой, я покупаю печатное изданіе и сравниваю съ нимъ рукопись. Оказывается, что рукопись содержитъ въ себ продолженіе, и притомъ самую интересную часть, исторіи А’али: въ пяти печатныхъ томахъ заключается лишь сокращенная всеобщая исторія, а въ рукописи исторія Турціи со множествомъ подробностей о событіяхъ, современныхъ автору. Опять я ду къ ученой знаменитости и представляю ему результаты своихъ справокъ. Тогда ученый враль безъ зазрнія совсти говоритъ мн: ‘нтъ, это вздоръ, вы ошиблись: печатное изданіе въ семи, а не въ пяти томахъ!’ Посл этого, я обошелъ вс стамбульскія книжныя лавки, и вс торговцы въ одинъ голосъ твердили, что ‘Кюнгуль-Ахбаръ’ въ пяти томахъ, и т изданы лтъ пятнадцать тому назадъ, а плутъ Мегсммедъ-эфенди прибавилъ, что продолженіе ея никогда не будетъ издано, потому что и изданнаго-то двать некуда, плохо расходится. Подобная же исторія произошла у меня съ почтеннымъ пріятелемъ и по поводу покупки книгъ. Онъ вызвался пріобрсти для меня какія угодно книги дешевле, нежели на рынк, и когда я явился къ нему за ними, то оказалось, что книги обойдутся мн нисколько не дешевле, чмъ бы я самъ ихъ купилъ, а отказаться было неловко, и я предложилъ вмсто денегъ выслать ему татарскіе дублеты нашей императорской Публичной библіотеки, для которой и пріобртались книги. Но послднія политическія событія помшали мн ко времени исполнить принятое мною обязательство. Чему же приписать такое поведеніе турецкаго ученаго, какъ не тому закоренлому деспотическому взгляду турокъ, по которому они считаютъ все для себя позволительнымъ, не признавая себя ни передъ кмъ и ни за что нравственно-отвтственными, т.-е. если важное, или само считающее себя важнымъ лицо, вретъ, то остальныя должны только слушать его и не смютъ возражать. Или же это проистекало въ ученомъ хвастун изъ предположенія недостаточности опыта и свдній у другихъ: ‘что, молъ, ни совру: все сойдетъ ладно, гд имъ распознать!’ Но это есть уже чистое нахальство и безцеремонное неуваженіе въ достоинству другихъ.
Другой ученый турокъ, съ которымъ я велъ знакомство и видлся не мене четырехъ разъ въ недлю, былъ какъ-то наивне и откровенне въ своихъ бесдахъ и любилъ толковать о политик и общественной жизни своего драгоцннаго отечества. Онъ безъ застнчивости порицалъ нкоторые порядки и обычаи въ турецкой жизни, но также не чуждъ былъ предразсудковъ, составляющихъ главный тормазъ для цивилизаціи османлы. Напримръ, онъ высказывалъ свое намреніе жениться на христіанк, чтобы ему можно было являться съ своею супругою подъ ручку въ общественныхъ собраніяхъ, чего не дозволяется турчанкамъ. Но, случалось, что я раздражу его, бывало, своими возраженіями, и на него находило какое-то вдохновеніе, въ которомъ онъ уже начиналъ трактовать въ чисто-турецкомъ дух и такимъ образомъ самъ опровергалъ свои прежнія разсужденія о замкнутости женщинъ. На видъ онъ добрый былъ человкъ и склонный къ гуманности, но взглядъ его на своихъ соотечественниковъ другихъ націй ничмъ не отличался отъ фанатическаго образа мыслей другихъ закоснлыхъ турокъ. Разъ какъ-то зашла у насъ рчь о покореніи русскими Кавказа, и онъ вдругъ говоритъ: ‘вотъ то же было у насъ съ Черногоріей. У насъ была постоянная война съ нею. А отчего? Оттого, что покойный султанъ Абдулъ-Меджидъ былъ слабаго характера. А какъ вступилъ на престолъ Абдулъ-Азизъ, то веллъ покончить во чтобы то ни стало съ Черногоріей: и ее Равнымъ образомъ, когда мы толковали о томъ, что у насъ многимъ европейцамъ, а въ особенности нмцамъ, лучше живется, чмъ кореннымъ русскимъ, онъ вдругъ повелъ такое разсужденіе: ‘вотъ-вотъ, это совершенно какъ у насъ. Теперь намъ, османлы, хуже всхъ жить въ Турціи: всмъ прочимъ націямъ дается больше всякихъ льготъ, предоставляется больше правъ и всякихъ послабленій, чмъ намъ, природнымъ османламъ’. Очевидно, что подъ этими льготами, правами и гарантіями наивный ходжа разумлъ т ничтожныя гарантіи, которыя въ послднее время съ такими усиліями выхлопотаны иностранными державами у Порты. Какъ вамъ понравятся подобныя воззрнія? А между тмъ ходжа этотъ одинъ изъ лучшихъ турокъ, съ которыми мн приходилось имть дло: онъ свободно читаетъ и говоритъ по-французски, знакомъ съ нкоторыми европейскими писателями. Что же сказать о масс, которая досел коснетъ въ невжеств и проникнута фанатизмомъ. Въ Стамбул бдность ужасная: нищіе на каждомъ шагу, турчанки въ лохмотьяхъ и съ грудными дтишками, подвязанными за плечами въ вид котомокъ, выпрашиваютъ на пропитаніе и не пренебрегаютъ даже подаяніемъ гяуровъ. Но вотъ, иной разъ стоишь у книжной или другой какой-нибудь лавки. Какая-нибудь оборванная женщина дергаетъ тебя своими смуглыми, грязными, костлявыми руками и безотвязно просить подать ей. Вдругъ лавочникъ-турокъ свирпетъ и кричитъ: ‘уштъ, гайдэ! гайдэ? (пошелъ! пошелъ прочь!)’ и затмъ обращается ко мн: ‘бу чинганэ дыръ, (это — цыганка, или негритянка!). Какъ будто на все равно, какой націи голодающій человкъ! Пресловутые передовые дятели послдней революціи, софтк, въ этомъ отношеніи хуже, чмъ кто-либо другой. Такъ они обходительны, охотно поболтаютъ съ вами отъ нечего длать, но попробуйте съ ними серьезно поговорить о человческихъ отношеніяхъ, и они тутъ выкажутъ все свое невжество и грубую фанатическую закоснлость. Я однажды часа три пробесдовалъ въ чайной лавочк въ обществ одного софта, ‘забита’ (офицера) изъ бглыхъ ширванцевъ, и хозяина лавочки. Забитъ, между прочимъ, разсказалъ двумъ другимъ собесдникамъ о томъ, что мы, русскіе, ужасна безнравственный народъ, потому-что въ бан не одваемъ препоясанія, обычнаго у мусульманъ. Лавочникъ сперва не поврилъ и обратился ко мн, дружески ударивъ меня по плечу: ‘ну, вотъ мы ужъ давно съ тобой знакомы: ты часто заходишь ко мн пить чай, скажи, намъ, пріятель, правда ли то, что разсказываетъ забитъ’. Когда я сказалъ, что правда, то онъ просто истерически расхохотался, покачивая голового, а софта, только что-то бормоталъ про себя. Въ продолженіи цлаго нашего разговора мои собесдники время отъ времени повторяли одну фразу, съ благоговніемъ возводя глаза кверху: ‘исламъ, о инджашей дыръ!’ (Исламъ, о — это тонкая вещь!). Въ конц-концовъ офицеръ говоритъ мн: ‘ну, послушай, что же думаешь: въ рай вс войдутъ?’ — Я на это отвчаю ему: ‘полагаю, что вс порядочные люди, и кто бы они ни были’. Забитъ махнулъ, рукою, многозначительно произнеся: ‘тамамъ!’ (ну, довольно!), подпоясалъ свою саблю и молча вышелъ изъ лавочки, а софта вылупилъ на меня свои глаза въ какомъ-то тупомъ недоумніи, оставивъ на нсколько времени сосать свой кальянъ.
Въ характеристик этихъ святошъ я могу привести еще слдующій случай. У меня завелись знакомые софта, которые захаживали во мн побесдовать и попить московскаго чаю. Одинъ изъ нихъ занимался переписываніемъ для меня рукописей. Его звали Шерифъ-эфенди, бглый симферополецъ, лтъ 15—20 тому эмигрировавшій въ Турцію. Вотъ этотъ самый Шерифъ-эфенди однажды пришелъ во мн подъ вечеръ. Наступалъ закатъ, время вечерняго ‘намаза’ (молитвы). Тогда Шерифъ обращается ко мн и говоритъ, умильно кивая головою: ‘вотъ что, пріятель: позволь мн совершить тутъ у тебя молитву: я только два-три ‘рикь’ ата’ (поклона) сдлаю’. Я, разумется, не отказалъ въ такой просьб и удалился на нсколько минутъ изъ своей комнаты, подивившись только староврскому религіозному формализму, на которомъ зиждется все бытіе мусульманскаго общества.
Съ другимъ софта я разговорился на счетъ того, чмъ онъ живетъ. ‘А вотъ,— говорить онъ,— я занимаюсь перепискою, по праздникамъ читаю въ мечетяхъ куранъ, въ качеств умлаго хафиза. А ужъ если совсмъ придется плохо и нечего будетъ сть, такъ пойду служить въ войско: у его величества, падишаха нашего, найдется для меня кусокъ хлба!!’
Рядомъ съ религіознымъ изуврствомъ въ туркахъ въ сильнйшей степени развита ненависть политическая въ европейцамъ. Я не забуду, какъ кассиръ пароходнаго общества ‘Ширвэтихэйрійе’ бранилъ самыми площадными ругательствами одного мальчика за то только, что тотъ, узнавая о времени отправленія парохода, спросилъ турка-кассира: ‘въ четвертомъ часу а-ла-франка, или а-ла-турка?’ — ‘Ишь ты, нашелъ тутъ а-ла-франка, въ Турціи: это, можетъ быть, только въ какихъ-нибудь магазинахъ вонъ тамъ, въ Пер, считаютъ а-ла-франка!!’ твердилъ не на шутку расходившійся патріотъ-османлы.
А вотъ и еще одинъ случай. Однажды я прохожу мимо мечети Ени-Джами и вижу на площадк огромный кругъ народа, образовавшійся около какого-то человка. Подхожу ближе, смотрю: стоитъ босоногій съ зеленымъ тюрбаномъ на голов ‘ходжа‘ (меккскій богомолецъ) и нараспвъ рецитируетъ, съ жестами, поученіе приблизительно такого содержанія: ‘здсь, на земл, рай принадлежитъ гяурамъ. Вотъ тамъ (указывая на Перу) какія у нихъ выстроены большія палаты! Но придетъ азраилъ (ангелъ смерти), и все это пойдетъ прахомъ!’ Когда ходжа окончилъ свою фанатическую проповдь, благочестивые слушатели стали подходить къ нему и совать ему въ руки деньги, въ томъ числ было и нсколько солдатъ.
Вотъ, какъ вспомнишь все это, то невольно станетъ грустно слышать разныя бредни насчетъ возрожденія Турціи и цивилизаціи османлы, грустно не относительно самихъ турокъ, обреченныхъ погибнуть подъ безвыходнымъ нравственнымъ гнетомъ распвающаго ихъ мусульманскаго міросозерцанія, а за европейцевъ, которые кощунственнымъ образомъ приносятъ высоко-гуманныя христіанскія убжденія въ жертву своимъ барышническимъ разсчетамъ и силятся поддержать политическое существованіе народа, религіозно-нравственные принципы котораго обязываютъ его въ непримиримой вражд и въ отрицанію мирнаго общенія со всми не-мусульманами. И къ чему было трогать турокъ европейцамъ? Они бы преспокойно, какъ и множество другихъ варваровъ, вымерли постепенно сами собою, и память о нихъ изгладилась бы съ лица земли. Нтъ, европейскіе друзья ихъ начали имъ толковать о прогресс, цивилизаціи, стали совтовать имъ завести у себя и то, и другое, и третье. Турки говорятъ: ‘да у насъ денегъ нтъ!’ — ‘Ничего, мы вамъ дадимъ въ долгъ’. И научили турокъ жить въ долгъ. Имъ это и понравилось: они узнали, что можно не только грабить христіанскую райю, но и благовиднымъ образомъ потягивать изъ кармановъ независимыхъ отъ нихъ франковъ, ничего при этомъ не теряя и ничмъ не рискуя. Но что же выигралъ отъ этого цивилизованный міръ? Турки нисколько не измнились въ лучшему, не сдлались образованне и человчне, не измнили своихъ прежнихъ отношеній въ европейцамъ: ни на Іоту не сблизились съ ними, не полюбили ихъ. Напротивъ: считая ростовщичество, въ какой бы оно форм ни проявлялось, дломъ низкимъ, турки стали еще высокомрне и съ меньшимъ уваженіемъ смотрятъ на европейцевъ и еще подозрительне и уклончиве ведутъ себя въ международныхъ сношеніяхъ. Желаніе европейской спекуляціи эксплуатировать ихъ въ своихъ разсчетахъ, они, въ своемъ высокомрномъ ослпленіи, принимаютъ за дань вниманія и уваженія, на которую будто бы даетъ имъ право ихъ цивилизованность и высокое политическое положеніе. А вся цивилизованность ихъ пока заключается въ томъ, что они подобрали въ арабскомъ словар слова цивилизащя (маданійетъ), гуманность (инсанійетъ) и т. п., выучились болтать по-французски и переняли франтовство и чопорность парижскихъ денди и лондонскихъ джентльменовъ, и только. Самыя поверхностныя, самыя отрывочныя формы европейской культуры, перенесенныя на почву Турціи, являются какими-то каррикатурами, и потому, сколько бы ни писалось о Турціи, всегда будетъ о чемъ писать не безъ интереса для европейскихъ читателей: страна эта какъ-бы самою судьбою обречена быть вчно источникомъ самыхъ забавныхъ курьёзовъ, разоблачающихъ варварство и непоправимую отсталость во всхъ отношеніяхъ османлы и полную невозможность для нихъ стать когда-нибудь въ одинъ уровень съ прочими цивилизованными народами.

В. С—въ.

‘Встникъ Европы’, No 9, 1876

Смирнов Василий Дмитриевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Турецкая цивилизация, ее школы, софта, библиотеки, книжное дело, Смирнов Василий Дмитриевич, Год: 1876
  2. Путешествие кавалера Шардена по Закавказью в 1672-1673 гг, Шарден Жан, Год: 1673
  3. Йаматойо и его семья, Шрейдер Давид Ильич, Год: 1895
  4. Поездка чрез буэнос-айресские пампы, Чихачев Платон Александрович, Год: 1843
  5. Дерсу Узала, Арсеньев Владимир Клавдиевич, Год: 1907
  6. Три народности в Восточной Азии, Потанин Григорий Николаевич, Год: 1888
  7. Поездка на Арабику, Крубер Александр Александрович, Год: 1912
  8. Выписки из путевого журнала … веденного … во время поездки по Чукотской земле, Аргентов Андрей Иванович, Год: 1851
Электронная библиотека