Игнатий Потапенко
Игнатий Потапенко
Тулуза
Тулуза
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
* * *
—————————————————-
Тулуза, Потапенко Игнатий Николаевич, Год: 1915
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Сперва она ехала одна в большом купе второго класса, потом, на какой-то узловой станции, вошли студент и дама. Оба молодые.
Он — высокий, здоровый, крепко сложенный, она — маленькая, бледнолицая, худощавая, с большими круглыми глазами.
Сейчас же и познакомились, то есть просто заговорили. Такие были лица у всех трех, что заговорилось как-то само собой. Узнали, что она — Волнышева, Катерина Петровна, что ей всего восемнадцать лет, только что кончила гимназию в Вологде и едет в Москву, — зачем? Да она и сама не знает: родные пустили, вот и все.
Чего-то ищет, чего-то такого, чего нет в Вологде, а, должно быть, есть в Москве. Может быть, поступить на курсы, а может быть, что-нибудь другое.
Ах, да, вот самое главное: она пишет — и стихи, и прозу. Что-нибудь прочитать? Ей немного неловко, но она, разумеется, прочитает.
И она читает свои стихи, а студент и его жена находят, что это великолепно.
Они, ведь, тоже в Москву. Едут из Казани — но не прямо, заезжали в деревню к родным. По особым семейным соображениям, он переводится в Московский университет.
И все трое первый раз будут в Москве и не имеют о ней никакого понятия. Ну, вот и отлично. Значит, они на первое время и поселятся вместе, где-нибудь в дешевеньких меблированных комнатах, а там уж видно будет.
И, когда прошла ночь и наступило утро, они уже были давно, давно знакомые, так что жена студента, которую звали Александрой Ивановной, называла ее Катей, а она ее Сашей. Студенту же, по фамилии Бородухин, она говорила: ‘слушайте, Сергей’, потому что так называла его жена.
Около полудня они приехали в Москву. День быль серый, но теплый, в начале сентября. На вокзале их обступили представители всевозможных гостиниц и меблированных комнат, кричали им в уши названия, тыкали в лицо какие-то бумажки с номерами, и они все трое в первые минуты растерялись, не знали, что предпочесть.
И решительно ничем нельзя объяснить, почему они выбрали именно ‘Меблированные комнаты Тулуза’, в каком-то Косом переулке. Ну, просто надо же было что-нибудь выбрать, а, кроме того, у представителя Тулузы лицо было скромное, и он даже как будто стеснялся того, что предлагает Тулузу, тогда как у других лица были нахальные.
Ну, одним словом, они так решили и через четверть часа были уже в Тулузе вместе со своими чемоданами.
Комнаты показались им несколько странными. Когда вошли, увидели большую нарядно обставленную комнату. Против дверей — трюмо во всю стену, диванчики, пуфы, ковер. Те же, что им показали, были маленькие и с самой казенной обстановкой. Но им было все равно. Тем больше, что и цена была недорогая.
Вот и поселились: студент с женой в одной комнате, а Волнышева в другой. Затем они начали разыскивать знакомых, хлопотать каждый о своих делах и тут уж, конечно, разделились, потому что и дела, и знакомые у них были разные.
Волнышева отыскала отдаленно-родственное семейство небольшого чиновника. Там ее приняли радушно. Почему-то не понравилось, что она остановилась в Косом переулке.
— Знаете, переулок не важный, — сказал родственнику глава семьи, но сейчас же прибавил: — а, впрочем, я, ведь, нигде, кроме своей канцелярии, не бываю и очень мало знаю. Так, слышал что-то. А, может быть, это и враки.
Сама же Катерина Петровна на это замечание не обратила внимания и сейчас же забыла о нем. А родственники помогли ей познакомиться с Москвой и в три дня она узнала почти весь город.
Ходила и на курсы, и не на одни, и там справлялась о чем-то, и уж, конечно, побывала в театре и испытала восторг. С Бородухиными виделась только по утрам, а потом и они, и она исчезали на целый день и возвращались поздно.
Катерина Петровна чувствовала себя как-бы в каком-то тумане. Так много интересного в Москве. Не знаешь, за что и взяться. Скоро у неё, кроме родственного чиновника, нашлись и другие знакомства. Встретила где-то в музее волжанина — инженер — фамилия Кузнецов, служит на какой-то фабрике, знал ее маленькой, обрадовался, пригласил к себе и она сейчас же пошла.
Там было большое общество. А она жадно искала людей, и все казались ей интересными, содержательными, всех она слушала, и все, что они говорили, казалось ей новым и важным.
Ну, конечно, сейчас же узнали, что она пишет стихи, и, само собой разумеется, заставили ее декламировать. А ей это было приятно. Она любила и свои стихи, и успехи. Кроме того, она была хорошенькая и за нею страшно ухаживали.
За ужином рядом с нею сидел молодой инженер, который восхищался её стихами и, кажется, уже немножко влюбился в нее. Он предлагал ей закуски и кушанья, наливал вино и чуть что не ел и не пил за нее.
Волнышевой он нравился. Высокий худощавый брюнет, с кудрявой головой. В его темных глубоких глазах было что-то чистое, да и в речах, несмотря на то, что оба они пили вино, не проскользнуло ни одного двусмысленная слова.
Заговорили о Москве, Он тут вырос и учился и знал eё как свою ладонь. Она тоже похвасталась своими знаниями, приобретенными за три дня.
— Ну, положим, вы познакомились только с планом Москвы, а самой Москвы еще и не понюхали. Вот, если хотите, я вам покажу настоящую Москву. Когда можно зайти за вами?
— Когда хотите: Я встаю в восемь и до десяти утра дома.
— А где же вы живете?
— В Косом переулке, меблированные комнаты Тулуза.
— Как вы сказали? Ту… Тулуза?.. Косой переулок?..
— Ну, да. Так называется.
У молодого инженера вдруг сделались странные глаза, как будто было произнесено вслух что-то такое, чего нельзя произносить в обществе. Он даже опасливо оглянулся на своего соседа и чуть-чуть отодвинулся от Волнышевой.
Впрочем, это было всего только несколько секунд. Затем он, как бы овладев собой, продолжал прерванный разговор, но у него было уже все другое: и лицо, и голос, и тон. С выражением казенного и холодного сожаления, он сообщил, что в эти часы никак не может быть к её услугам и что вообще ему трудно назначить определенные часы. Если она и в другое время дня случайно иногда бывает дома, то он попробует как-нибудь забежать к ней.
Но не было уже в его словах и глазах ни влюбленности, ни восторга. Он был только вежлив.
Катерине Петровне это не понравилось, даже несколько задело ее, и она, как это всегда с нею бывало, свернулась и замкнулась в себя. Минуты через две она уже беседовала со своим соседом с левой стороны, а инженер встал и отправился с своим бокалом к другому краю стола, чтобы с кем-то чокнуться, там присел и остался.
Все это было до такой степени немотивированно, непонятно и странно, что Катерина Петровна не могла даже приписать себе причину столь внезапной перемены: ‘просто невежа и больше ничего’, сказала она себе и перестала о нем думать.
После ужина кто-то пел и ее опять упросили прочитать свои стихи и опять ей аплодировали и говорили похвалы, а молодой инженер, тихонько попрощавшись с хозяевами, ушел, даже и не подумав проститься с нею.
Она составила знакомства и получила приглашение. Домой она ехала после двух часов ночи, довольная и счастливая, а об инженере и его странном внезапном охлаждении к ней и не вспомнила.
Дня через три после этого был маленький вечер у новых знакомых Катерины Петровны, которых она приобрела у Кузнецовых. Она была там. Большая часть гостей были те же, что и у Кузнецовых, но, когда она вошла, ее изумила холодность, с которой ее встретили. Не было ничего похожего на то радушие, с каким ее принимали у земляков.
Хозяева пожали ей руки с деланной улыбкой и, когда знакомили ее с своими гостями, на лицах у них было такое выражение, как будто они в чем-то перед ними извинялись.
А гости, в особенности те, с кем она уже была знакома, поздоровавшись с нею, спешили обратиться с какой-нибудь первой попавшейся репликой к соседу или продолжали прерванный разговор, чтобы только не говорить с нею.
Катерина Петровна все это заметила и почувствовала и с изумлением осматривалась кругом: что это значит? Что эти люди, сами по себе милые и порядочные хотели оскорбить или обидеть ее, это ей даже не приходило в голову.
За что? Почему? Она с ними едва знакома и времени этому знакомству прошло так мало, что она не успела заслужить какого бы то ни было отношения с их стороны. Но, ведь, они же всего три дня тому назад расточали перед ней так много радушия и любезности. Должна же быть причина.
Может быть, это такой дом, где принято быть сдержанными и холодными? Но, ведь, она наблюдает: все оживлены — и хозяева и гости, раздаются шутки, смех. Это только с нею.
Даже Кузнецовы, её земляки, так мило пригревшие ее в чужом городе, хотя и разговаривают с нею, но как будто по неприятной обязанности и торопясь поскорее кончить разговор.
Явился и тот молодой инженер, ухаживавший за нею тогда, за ужином, и так странно ушедший от неё. Он здоровался со всеми, дамам целовал руки, а когда дошла очередь до неё, он как-то гордо выпрямился и холодно наклонил голову.
Уж это прямо-таки взорвало Катерину Петровну. Она вспыхнула, лицо её залила краска и она готова была тут же потребовать от него объяснения.
Но на нее были устремлены любопытные и далеко не доброжелательные взгляды других гостей и как-то придавили ее. Она ничего не сказала ему, даже не сдвинулась с места.
Скоро она увидела себя в этом доме совсем одинокой, ее изолировали, как будто смотрели на нее, как на источник заразы. Она подошла к своему земляку Кузнецову и прямо спросила его:
— Послушайте, что это значит? Почему здесь все меня избегают? Ведь, я же не ворвалась в дом насильно. Меня пригласили. Хозяева не обращают на меня внимания, зачем же они позвали меня?
Кузнецов, — человек почтенного возраста и вида, — смутился и залепетал какой-то вздор. Он, мол, ничего такого не замечает. Это ей показалось. Она, должно быть, очень нервная и подозрительная.
— Но как показалось? Боже мой! Неужели вы не видите? Да, наконец, и вы сами за целый вечер десяти слов со мной не сказали!
А он даже и это отрицал, хотя было несомненно. Потом он начал расспрашивать ее о том, как она жила в Вологде. У родителей? Неужели у родителей? Он их знал лично, — почтенные, всеми уважаемые люди. Только что кончила гимназию? Поступает на курсы?
Все это он уже знал, она объяснила ему при первой же встрече в музее, но теперь переспрашивал с недоверием и всему этому удивлялся. А закончил так:
— Так вы остановились в Тулузе, в Косом переулке? Гм… Странный выбор… Можно было бы найти другое место. Я советую переменить.
— Да почему, почему?
— Ну, так, просто… вот и все.
Так и не объяснил.
И смотрела она на все, что с нею происходило, и ломала голову, и никак не могла постигнуть. Около полуночи в столовой засуетились горничные, зазвенели тарелки. Там торопливо накрывали на стол, готовились к ужину. Катерина Петровна сидела на стуле, как-то совсем особо от всех. Гости группировались около круглого стола, где на диване сидели дамы, а на креслах и стульях мужчины. Шел какой-то общий оживленный разговор. Хозяева хлопотали по поводу ужина. А она была совершенно одна, ее не замечали,
Тогда она с решимостью поднялась и, не глядя ни на кого, пошла в переднюю. Здесь сняла с вешалки свою шубку, надела шляпу.
Хозяйка была в столовой и видела ее, это было несомненно, но не вышла, а как-то нарочито усиленно захлопотала около буфета. Мимо проходила горничная.
— Барышня разве не останутся ужинать?
— Нет, я ухожу…
— Я помогу вам… — сказала горничная, пытаясь подержать ей шубу,
— Не надо, благодарю вас.
Она вышла и быстро спустилась по лестнице, с третьего этажа. На улице свежий воздух отрезвил ее. Что она сделала? Хорошо ли это? Она убежала, как будто совершила что-нибудь преступное. Они теперь могут заподозрить ее в чем угодно, даже в похищении серебряной ложки. Но все равно, — уж, конечно, она не вернется.
Ей хотелось идти пешком, как можно дальше, куда-нибудь на край города, но это было невозможно. По улицам ходили пьяные мужчины, приставать начнут, один уже нахально протянул по направлению к ней свою грязную лапу. Пришлось взять извозчика и ехать домой.
И вот едет она по московским улицам, где прежде все эти дни чувствовала себя такой счастливой, когда все ей удавалось и так манило к себе, и у неё такое чувство, будто в этом доме ее безвинно оскорбили и выбросили на улицу.
Но почему же, наконец? Должна же быть причина. Нельзя же так обращаться с человеком.
Она пересматривала каждый свой шаг: не сделала ли она чего-нибудь непозволительного может быть, хоть невольно? Какую-нибудь бестактность, невежливый ответ…
И тут ей пришла в голову мысль: тот инженер, молодой, который в первую половину вечера так с нею возился, почему он ушел? Тогда она не придала этому значения, а теперь начала вспоминать: он спросил её адрес и узнал, что она живет в Косом переулке, в меблированных комнатах Тулуза, и сейчас же после этого у него сделались странные глаза, Этого она не понимала, но было почти несомненно, что между его охлаждением и Тулузой была какая-то связь.
И еще вспомнила она, что родственник её, чиновник, при упоминании о Косом переулке и Тулузе, тоже скривился и высказал какие-то неодобрительный слова.
Наконец, сейчас вот, сегодня, Кузнецов также советовал ей переменить квартиру.
Может быть, это? Но каким образом та или другая квартира может влиять на отношение к человеку, да и что в ней, в этой Тулузе? Она живет там уже больше недели и ничего такого не совершилось. И Бородухины живут и тоже не жаловались.
Нет, это вздор. Просто она в этом обществе чужая, все в нем свои, давно знакомы, родственники, друзья, с нею были любезны у Кузнецова, но она должна была понять, что это было проявление простого долга гостеприимства. Другие пригласили ее к себе из простой любезности, а она приняла всерьез. Ей не нужно было сегодня идти к этим посторонним ей людям.
Ну, что ж, это урок. Ей всего восемнадцать лет, она не знает жизни, но она и не могла узнать ее. Она думает, что в жизни еще много получит уроков. И всеми надо хорошо воспользоваться, и этим тоже. Она теперь будет осторожна к людской любезности, вот и все.
Когда она приехала домой, в душе её все уже было спокойно. Тревога прошла, она нашла всему простое объяснение.
Завтра ей предстоит довольно важное дело. Когда приехала в Москву, она сейчас же отнесла в две редакции свои литературные произведения: в одну стихи, в другую прозу.
На следующий день она встала несколько поздно, после девяти часов, и когда, одевшись, зашла в комнату Бородухиных, не нашла их. Они уже вышли. Сама она не торопилась и все утро просидела дома. В редакцию нужно было идти не раньше часу.
Около этого времени она и вышла из дому.
Первую редакцию, где были на рассмотрении её прозаические произведения, она посетила почти без волнения. На прозу она мало рассчитывала, считая, что её главный талант в стихах.
И для неё было большим сюрпризом, когда она узнала, что из трех вещиц к печати принято две, и, кроме того, редактор, почтенный человек с седой бородой, наговорил кучу любезных вещей о её способностях.
— У вас только один недостаток, против которого вы ничего не можете поделать, но он и сам непременно пройдет, это — молодость. Вы не знаете жизни. Но вы ее узнаете. Теперь вы пишете хорошо, а тогда будете писать лучше.
И когда она вышла, то, несмотря на то, что прозе придавала не-много значения, почувствовала себя гордой, как будто ее только что посвятили в какое-то высокое звание.
Явилась самоуверенность, поступь сделалась твердой, голова сама собой поднялась кверху, и смертные, которые шли и ехали по улицам со своими простыми житейскими делами, удостаивались от неё лишь снисходительного пренебрежения.
Удивительно острое и приятное чувство, которое дано испытать немногим.
Тем не менее, при приближении к той редакции, где лежали её стихи, это настроение заметно упало. Мысль о том, что здесь она может встретить холодный отказ и беспощадный приговор, заставила её сердце биться усиленно и тревожно.
Над стихами она высидела немало ночей, она выстрадала их, они наполняли её жизнь. И в них она пламенно верила, когда ехала в Москву.
И с трепетом подымалась она по лестнице, а потом нажимала кнопку электрического звонка у двери, на которой красовалось наименование журнала. И журнал-то был почтенный, попасть в него, да еще сразу, было её мучительной мечтой.
Вошла. Сказала свое имя и ждала приема. Вот ее позвали. Небольшой кабинет. Книги, книги, рукописи, корректурные листы, в шкафах, на столе, на подоконнике и даже на полу. Худощавый господин с бледным лицом, с длинной клинообразной бородкой, взглянул на нее поверх золотого пенсне, приподнялся и поклонился.
— Госпожа Волнышева? Прошу вас.
Она села на указанный стул. В душе её был трагический момент. Сейчас он скажет три слова, которые могут поднять ее до небес или уничтожить. Так ей казалось.
— ‘Ваши стихи никуда не годятся’, или: ‘мне понравились ваши стихи’.
А он порылся своими длинными пальцами в изрядной горке рукописей, отыскал её тетрадку (о, она сейчас же узнала ее) и положил ее перед собой.
— Прочитал-с! — сказал он, поправляя на своем носу пенсне. — И, знаете, госпожа Волнышева, почти все с большим удовольствием. Молодо, свежо, сиренью пахнет… Многое берем.
Катерина Петровна раскрыла рот и замерла от восхищения. Ей даже показалось, что слова эти произнес не он, а были они продуктом её воображения или страшного желания и сами собой прозвучали в её голове.
И ей хотелось слушать, слушать, чтобы он говорил без конца и хотя бы одно и то же, ну, вот — эти самые слова: ‘молодо, свежо, сиренью пахнет… Многое берем’.
Значит, стихи её признаны, она поэт и имя её, подписанное под стихами, появится в уважаемом толстом журнале: ‘Екатерина Волнышева’. Так и будет написано.
Молодое, острое тщеславие, такое же законное, как и сама молодость, ликовало в ней. В эти минуты она была счастливейшее существо на земле.
Но говорить ему дальше не удалось. Отворилась дверь и вошел в комнату некто: человек лет тридцати пяти, среднего роста, плотный, с цветущим упитанным лицом, с жидкими, гладко причесанными рыжеватыми волосами, с небольшой русой бородкой, одетый изысканно, с нарочитым тщанием.
Он не постучался и не просил доклада, а вошел, как свой, и сейчас же заговорил, — развязно, уверенно и даже чуть-чуть покровительственно.
Но в то же время она заметила, что редактор чуть-чуть скривил рот и слегка нахмурился, однако же привстал и любезно подал ему руку.
— Позвольте познакомить, — сказал он: — наш соучастник по изданию… Вигурский, Антон Михайлович… А это вот госпожа Волнышева… Екатерина Петровна, кажется?
— Да, — сказала Волнышева и подала руку Вигурскому, который смотрел на нее пристально, прищуренными глазами.
— Что же, изволите писать? — спросил он, смело и как будто даже с некоторым вызовом смотря ей в глаза.
— Да, — ответила Волнышева,
— Екатерина Петровна пишет стихи и очень, очень милые, — сказал редактор.
— Неужели? Что же? В декадентском стиле?
— Просто в хорошем стиле.
Волнышева с благодарностью взглянула на редактора. В это время вошел молодой человек, должно быть — секретарь, и сообщил, что несколько человек ждут приема.
— Я сейчас выйду туда, — сказал редактор и, извинившись перед Вигурским и Екатериной Петровной, вместе с секретарем вышел.
Волнышева сейчас же почувствовала себя беззащитной. У этого человека были такие глаза, что ей все время казалось, будто он нападет на нее, а защитник её, редактор, ушел. Тем не менее, она считала для себя унизительным пасовать перед ним, тем больше, что сегодня в двух редакциях получила признание своего таланта.
‘Пусть смотрит, как ему угодно, — подумала она. — Мне что за дело!’
А Вигурский, видимо, собрался атаковать ее и не спускал с неё глаз.
— Вы, должно быть, из провинции? — спросил он.
— А почему вы так думаете?
— Просто видно, да и только. Вот Фамусов находил, что ‘на всех московских есть особый отпечаток, а я нахожу, что на провинциальных тоже. Давно приехали?
— Больше недели.
— Что же? Вам нравится Москва?
— О, да. По сравнению с Вологдой, конечно.
— Вы, должно быть, на курсы поступили?
— Этого еще не знаю, не решила. Может быть, займусь литературой.
— Ну, знаете, стихи плохо кормят. Стихами не проживешь. Нашли квартиру?
— Пока живу в меблированных комнатах.
— Где же изволили остановиться?
— В Косом переулке.
Он вдруг как-то странно поднял голову, и лицо его оживилось в высшей степени двусмысленной усмешкой.
— В Ко-со-ом? Может быть, в Тулузе?
Тут и она в свою очередь подняла голову и посмотрела на него почти с испугом, почему вдруг такое предположение? Откуда такая догадка? И лицо какое… Глаза вдруг сделались прямо наглыми. Однако, она ответила твердо:
— Да, в Тулузе. А что же из этого?
Тут произошло нечто совершенно странное.
— А-а! Ха-ха! — воскликнул он, весь как-то задвигавшись и вместе со стулом пододвигаясь к ней. — Так бы вы и сказали. Ха, ха, ха… Так стихи пишете? А что ж, это очень умно… Поэтесса и вдруг, ха, ха…
— А что же такое Тулуза? Я, право, вас не понимаю…
— Ну, не наивничайте, мое дитя… Живя в Тулузе, нельзя не понимать, что такое Тулуза. Тулуза, — это есть Тулуза. Вся Москва знает, что такое Тулуза, да и весь Косой переулок.
Да, Волнышева теперь совершенно ясно поняла, что такое Тулуза. Она удивлялась только тому, что до сих пор не поняла этого. Сколько раз уже наводили ее на эту мысль. Должно быть, это было оттого, что душа её была слишком чиста и воображение решительно отказывалось направиться в ту сторону, но теперь понятен и вчерашний прием на вечере. Тут даже нечему удивляться. Этот нахал открыл ей глаза.
Ну, что ж, и прекрасно. Всякое знание полезно. Но вот его нахальство принимает уже размеры непозволительные. Он протягивает к ней руку и кладет ее на её руку, которая лежит у неё на коленях.
— Знаете, я хотел бы поближе познакомиться с вами, прелестная поэтесса.
Ей хотелось вскочить, схватить что-нибудь со стола, чернильницу, что ли, и швырнуть ему в голову, но она этого не сделала. Ее осенила мысль, которая казалась ей удивительной: проучить этого господина, да так, чтобы он никогда не забыл. Она еще не знала, как это сделать, но инстинктивно шла каким-то путем, и ответила:
— Что ж, отчего нет? Познакомьтесь…
Теперь его прищуренные глаза уже походили на две лоснящиеся от жира маслины.
— Ну, так как же это сделать?
— А уж я не знаю… Придумайте, — говорила она с отвращением, но все же говорила, потому что инстинкт вел ее куда-то.
Но им помешали. Вернулся редактор. Вигурский быстро отодвинулся от неё и принял в высшей степени солидный вид. Редактор сел на свое обычное место и сказал, обращаясь к Катерине Петровне:
— Ну-с, так вы тетрадку у меня оставьте. Я кое-что возьму из неё. Может быть, и все, не знаю еще… Гонорар — двадцать копеек за строчку. Больше не можем заплатить начинающему. Когда у вас будет имя, то и больше заплатим. Согласны?
Катерина Петровна ответила:
— О, я вам так благодарна. Я совершенно не рассчитывала на гонорар… Я так счастлива.
Она встала и подала редактору руку.
— Уходите? — спросил он.
— Да, я пойду…
— Ну, не держу. Работайте, заходите… Всегда буду рад вам… Принесите еще что-нибудь этакое весеннее, молодое…
— Я тоже прощусь, — сказал Вигурский: — вот вместе с поэтессой и выйдем…
И, действительно, он вышел вместе с нею в переднюю, там надел пальто и шляпу и вышли они на улицу. Она сейчас же подозвала извозчика.
— Как? вы уезжаете? Так позвольте проводить вас.
— Нет, не надо… Я сама доеду…
— А когда же мне навестить вас? Я, ведь, прямо говорю: пламенею…
Она занесла уже ногу на приступку экипажа, но остановилась и подумала.
— Хорошо. Приходите сегодня, в девять часов вечера.
— Очаровательно! Ровно в девять я у вас.
Катерина Петровна была вдвойне счастлива, застав дома обоих Бородухиных. Они нашли квартиру и как раз в это время укладывали свои вещи в чемодан, рассчитывая сегодня же переехать.
Прежде всего ей хотелось с кем-нибудь поделиться своим счастьем. Она признана, она поэтесса, писательница, в таком журнале…
Бородухины были также счастливы её сообщением, как и она. Они ликовали самым искренним образом…
— Но вот и ещё кое-что, — сказала Катерина Петровна, — и тут уже я нуждаюсь в вашем совете, а, может быть, и содействии.
И она рассказала им о своей встрече с Вигурским и о своем странном приглашении сегодня вечером.
Бородухины были возмущены. Особенно кипятился муж.
— Нет, это чёрт знает что такое. Я понял бы еще — на улице, но в редакции почтенного журнала. Соиздатель… Это уж превышает всякие границы.
Жена спорила. Она тоже была возмущена, но находила и извиняющие обстоятельства. Этот Вигурский, конечно, нахал из нахалов, но все же и нахалы зря не пристают к женщине, да еще в таком месте. Очевидно, тут что-то такое есть в этих меблированных комнатах.
Начали припоминать и разбирать по косточкам. И теперь уж всем казалось, что, действительно, было кое-что странное в жизни этих комнат. Жильцы здесь постоянно менялись, каждый день все новые, никто, кроме них, не задерживался дольше одного дня. Это только они такие чудаки.
Припоминали также, что появлялись и женщины странного вида, разодетые, нарумяненные, часто из большой комнаты, которая была так шикарно обставлена, раздавались веселые голоса и раскатистый смех. Они всегда торопились по своим делам и не обращали на это внимания. Но теперь сообразили.
— Да, послушайте — сказал Бородухин, — я только сейчас понял: в университете один студент, когда я сказал, что остановился в Тулузе, прыснул прямо мне в лицо. Я тогда подумал, что он идиот, а теперь вижу, что идиот-то был я и, извините, вы тоже, почтенный дамы.
— Так значит надо отсюда бежать как можно скорей, — сказала Волнышева.
— Бежать-то, конечно… Вот мы уж и так собрались переезжать. Хотели сегодня, а только теперь я не согласен. Останемся до завтра. Нужно как-нибудь проучить этого господина соиздателя.
— Как же вы его проучите? — спросила Волнышева,
— Не знаю, как, а только у меня руки чешутся и кулаки сами сжимаются. Когда, говорите, он придет?
— Сегодня, в девять часов вечера.
— А он не передумает?
— Ну, едва ли, не такое у него было лицо.
— А какой он с виду? То есть, например, ежели б я его этак по зубам… Особенного сопротивления не окажет?
— Он довольно плотный, но жидкий, кажется.
— Жидкий? Ну, так я его спущу… Итак, жена, останемся до завтра. Вы, Катенька, в девять часов будете сидеть у себя. А когда он приедет, выйдите на минутку и к нам. Тогда уже я пойду заместо вас и разделаюсь с ним.
— Что вы сделаете?
— Да ничего особенного. Просто спущу его с лестницы. Обязательно спущу. Мы в третьем этаже, так вот он три этажа и пролетит кубарем. Уж это, поверьте, так и будет. Мне уже случалось, так что с техникой этого дела я несколько знаком…
Вигурский не обманул. В девять часов вечера к подъезду меблированных комнат Тулуза подкатил нарядный извозчичий экипаж. Из него выскочил господин среднего роста в длинном драповом пальто и, войдя в подъезд, стал подниматься в третий этаж.
По-видимому, он здесь был уже не новичок, так как ни у кого не справлялся, а шел наверняка. Войдя в переднюю, он столь же уверенно повернул налево и постучал в маленькую дверь, где была прислуга. Здесь он навел справки о том, в каком номере обитает госпожа Волнышева. Горничная назвала номер и указала направление. И вот он уже стучится в дверь номера 11.
— Войдите, — отвечает ему женский голос.
Он входит.
Катерина Петровна, сидевшая на стуле, около столика, поднялась. В глазах её было волнение. Вся эта история была ей крайне неприятна и противна.
Она протянула руку Вигурскому, когда же тот нагнулся, чтобы поцеловать эту руку, она уклонилась.
— Ну, что же вы? Разве нельзя? — тоном огорчения промолвил Вигурский.
— Не надо, — сказала она.
Он примирился. Оглядев комнату, он выразил разочарование. Он почему-то рассчитывал найти здесь нечто другое.
— Какая у вас скромная обстановка, — сказал он: — вы имеете право на лучшую…
— Может быть, вы хотите чего-нибудь… Чаю или… или фруктов?.. — как-то странно, точно заученное, произнесла она и прибавила: — простите, я выйду на одну минуту…
И быстро вышла из комнаты. К Бородухиным она вошла какая-то сама не своя, лицо её было бледно, плечи вздрагивали, а глаза были полны слез. Никогда в жизни она еще не чувствовала себя до такой степени оскорбленной. Посторонний человек, увидел ее один раз, на основании одного только названия гостиницы, не пожелав даже вникнуть в суть дела, приходит к ней с самыми отвратительными намерениями. И так прямо смотрит ей в глаза, говорит об обстановке, изумляется, почему его сразу не приблизили, не дали поцеловать руку.
Что же это за люди? Что за отношения? Да если бы даже она была тем, за кого он ее считает, все же она была бы человеком, все же он должен был бы познакомиться с нею, узнать что-нибудь о её личности и жизни. Но нет, очевидно, ничего этого не требуется.
Она села в кресло, закрыла лицо руками и заплакала.
— Пришел? — спросил Бородухин.
— Идите, если хотите… Только… Только, ради Бога, не деритесь. Это так противно…
— Ну, а вы успокойтесь… Разве можно лить слезы из-за каждого негодяя? Эх, женщины!..
И, сказав это, Бородухин поднял руки выше головы, стиснул кулаки и вышел.
Несказанно был изумлен Вигурский, когда вместо хорошенькой Волнышевой в комнату вошел рослый и, видимо, сильный студент.
— Что вам угодно? — спросил он. — Вы, вероятно, ошиблись?
— Нет, — ответил Бородухин, — ошиблись вы, господин Вигурский. Видите, я даже знаю вашу фамилию. Имею честь представиться. Студент московского университета Бородухин. Это, видите ли, для того, чтобы вы знали-с, с кем имели дело. Всякий человек имеет право знать, кто свернул ему шею.
— Что такое? Перестаньте, пожалуйста, молоть вздор. Я пришел к своей знакомой, вас совсем не знаю и не хочу знать.
— А уж хотите или не хотите, а узнаете…
— Прошу вас выйти отсюда вон, или я позову слуг.
Тут Бородухин нашел, что дальнейшие переговоры будут излишни, ринулся к нему и своими широкими мускулистыми лапами схватил его за руки и так сдавил их, что у Вигурского задрожали губы.
— Вы чувствуете, как я силен и что я могу с вами сделать? Ну, так молчите же, — говорил Бородухин, сверху вниз глядя ему в лицо. — Ах, да какой же вы негодяй! Издатель журнала, да еще какого — просветительного! и этакими мерзостями занимаетесь… В редакции встретили девушку. Да как же вы по глазам её не увидели, что она чистая, как ребенок? Послушайте, я, действительно, мог бы свернуть вам шею и у меня была мысль спустить вас с лестницы, но, понимаете ли, это противно. Ступайте же сейчас вон. Вот ваши пальто, шляпа. Берите их и бегите, не оглядываясь. Ну, ну, скорее же, чтобы вашего запаха здесь не было.
Он отпустил его руки, схватил пальто, которое Вигурский успел снять, и кинул ему на плечи. Шляпу же напялил ему на голову и подтолкнул его в спину по направлению к двери. Вигурский был бледен и руки его дрожали и весь он как-то согнулся. Вытолкнутый из комнаты, он почти побежал по коридору к выходу, а потом мчался вниз по лестнице, и Бородухин слышал, как лязгали его сапоги, стуча о каменные ступеньки лестницы, и как потом хлопнула внизу выходная дверь.
Он пошел в свою комнату.
— Ну, вот, все по-вашему, — сказал Бородухин: — я предоставил ему самому слететь вниз по лестнице… Во всяком случае, теперь он будет более осторожен…
На другой день они все трое покинули Тулузу.
Первая публикация: журнал ‘Пробуждение’, No 21, 1915 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.