Трутень 1769-1770, Новиков Николай Иванович, Год: 1770

Публицистика
Время на прочтение: 42 минут(ы)
Скачать в PDF

Трутень 1769-1770

Новиков Н. И. Избранное
М.: Правда, 1983.

Они работают, а вы их труд ядите
Г-н Сумар. в XLIII притче I книги

Опасно наставленье строго,
Где зверства и безумства много.
Прит. Г. Сумар.

ПОЛЕМИКА С ЖУРНАЛОМ ЕКАТЕРИНЫ II ‘ВСЯКАЯ ВСЯЧИНА’

1
ПРЕДИСЛОВИЕ

Господа читатели!

Сколько вы ни думайте, однако ж, верно не отгадаете намерения, с которым выдаю сей журнал, ежели я сам о том вам не скажу. Впрочем, это и не тайна. Господа читатели, вы люди скромные, так я без всякого опасения на вас в том положиться могу. Послушайте ж, дело пойдет о моей слабости: я знаю, что леность считается не из последних пороков, знаю, что она непримиримый враг трудолюбия, ведаю, что она человека делает неспособным к пользе общественной и своей участной, что человек, обладаемый сим пороком, не достоин соболезнования, но со всем тем, никак не могу ее преодолеть. Порок сей так мною овладел, что ни за какие не могу приняться дела, и для того очень много у себя теряю. В праздничные дни к большим боярам ездить на поклон почитается за необходимость, ибо те, которые сие исполняют, находят свое счастие гораздо скорее, но меня к тому леность не допускает. Чтение книг почитаю весьма полезным, но лень не допускает сие исполнять. Просвещать разум науками и познаниями нужно, но лень препятствует, словом, я сделался вечным невольником презрения достойной лености и могу во оной равняться с наиленивейшими гишпанцами. Часто по целой неделе просиживаю дома для того только, что лень одеться. Ни с кем не имею переписки за тем, что лень не допускает. От лености никакой еще и службы по сие время не избрал, ибо всякая служба не сходна с моею склонностию. Военная кажется мне очень беспокойною и угнетающею человечество, она нужна, и без нее никак не можно обойтися, она почтенна, но она не по моим склонностям. Приказная хлопотлива, надобно помнить наизусть все законы и указы, а без того попадешь в беду за неправое решение. Надлежит знать все пронырства, в делах употребляемые, чтобы не быть кем обмануту и иметь смотрение за такими людьми, которые чаще и тверже всего говорят: ‘Дай за работу’,— а это очень трудно. И хотя она и по сие время еще гораздо наживна, но, однако ж, она не по моим склонностям. Придворная всех покойнее и была бы легче всех, ежели бы не надлежало знать наизусть наук притворства гораздо в вышнем степене, нежели сколько должно знать ее актеру: тот притворно входит в разные страсти временно, а сей беспрестанно то же делает, а того-та я и не могу терпеть. Придворный человек всем льстит, говорит не то, что думает, кажется всем ласков и снисходителен, хотя и чрезвычайно надут гордостию. Всех обнадеживает и тогда же позабывает, всем обещает и никому не держит слова, не имеет истинных друзей, но имеет льстецов, а сам так же льстит и угождает случайным людям. Кажется охотником до того, от чего имеет отвращение. Хвалит с улыбкою тогда, когда внутренне терзается завистию. В случае нужды никого не щадит, жертвует всем для снискания своего счастия, а иногда, полно, не забывает ли и человечество! Ничего не делает, а показывает, будто отягощен делами: словом, говорит и делает почти всегда противу своего желания, а часто и противу здравого рассудка. Сия служба блистательна, но очень скользка и скоро тускнеет, короче сказать, и она не по моим склонностям. Рассуждая таким образом, по сие время не сделал еще правильного заключения о том, что подлинно ли таковы сии службы, или леность, препятствуя мне в которую-нибудь из них вступить, заставляет о них неправильно думать, но утвердился только в том, чтобы ни в одну из них не вступать. К чему ж потребен я в обществе? ‘Без пользы в свете жить, тягчить лишь только землю’,— сказал славный российский стихотворец. Сие взяв в рассуждение, долго помышлял, чем бы мог я оказать хотя малейшую услугу моему отечеству. Думал иногда услужить каким-нибудь полезным сочинением, но воспитание мое и душевные дарования положили к тому непреоборимые препоны. Наконец вспало на ум, чтобы хотя изданием чужих трудов принесть пользу моим согражданам. Итак, вознамерился издавать в сем году еженедельное сочинение, под заглавием ‘Трутня’, что согласно с моим пороком и намерением, ибо сам я, кроме сего предисловия, писать буду очень мало, а буду издавать все присылаемые ко мне письма, сочинения и переводы в прозе и в стихах, а особливо сатирические, критические и прочие ко исправлению нравов служащие, ибо таковые сочинения исправлением нравов приносят великую пользу, а сие-то и есть мое намерение. Чего ради всех читателей прошу сделать мне вспоможение присылкою своих сочинений, которые все напечатаны будут {Выключая те, кои будут против бога, правления, благопристойности и здравого рассуждения. Я надеюсь, что таковых и не будет, ибо против первых двух в наше время никто ничего не напишет, кто хотя искру понятия имеет, против последних же двух, без сомнения, благопристойность писать запретит.} в моих листках. Сочинения присылать можно к переплетчику, у которого продаваться будут сии листки, с надписанием: ‘Г. издателю ‘Трутня’. Предисловие мое оканчиваю искренним желанием, что издание сие какую-нибудь пользу и увеселение принесло читателям. Причина сему изданию леность. Дай бог, чтобы она хотя одиножды принесла пользу. Прощайте, г. читатели, я с вами долго говорить не буду для того, что я чрезвычайно устал.

2

Господин Трутень!

Второй ваш листок написан не по правилам вашей прабабки. Я сам того мнения, что слабости человеческие сожаления достойны, однако ж не похвал, и никогда того не подумаю, чтоб на сей раз не покривила своею мыслию и душею госпожа ваша прабабка, дав знать на своей стр. 140, в разделении 52, что похвальнее снисходить порокам, нежели исправлять оные. Многие, слабой совести люди никогда не упоминают имя порока, не прибавив к оному человеколюбия. Они говорят, что слабости человекам обыкновенны и что должно оные прикрывать человеколюбием, следовательно они порокам сшили из человеколюбия кафтан, но таких людей человеколюбие приличнее назвать пороколюбием. По моему мнению, больше человеколюбив тот, кто исправляет пороки, нежели тот, который оным снисходит или (сказать по-русски) потакает и ежели смели написать, что учитель, любви к слабостям не имеющий, оных исправить не может, то и я с лучшим основанием сказать могу, что любовь к порокам имеющий никогда не исправится. Еще не понравилось мне первое правило упомянутой госпожи, то есть, чтоб отнюдь не называть слабости пороком, будто Иоан и Иван не все одно. О слабости тела человеческого мы рассуждать не станем, ибо я не лекарь, а она не повивальная бабушка, но душа слабая и гибкая в каждую сторону покривиться может. Да я и не знаю, что по мнению сей госпожи значит слабость. Ныне обыкновенно слабостию называется в кого-нибудь по уши влюбиться, то есть чужую жену или дочь, а из сей мнимой слабости выходит: обесчестить дом, в который мы ходим и поссорить мужа с женою или отца с детьми, и это будто не порок? Как построжее меня о том при досуге рассуждают, назовут по справедливости оный беззаконием. Любить деньги есть та же слабость, почему слабому человеку простительно брать взятки и набогащаться грабежами. Пьянствовать также слабость или еще привычка, однако пьяному можно жену и детей прибить до полусмерти и подраться с верным своим другом. Словом сказать, я как в слабости, так в пороке не вижу ни добра, ни различия. Слабость и порок, по-моему, все одно, а беззаконие дело иное.
На конце своего листка ваша госпожа прабабка похваляет тех писателей, кои только угождать всем стараются, а вы, сему правилу не повинуясь, криводушным приказным и некстати умствующему прокурору не великое сделали угождение. Не хочу я вас побуждать, как делают прочие, к продолжению сего труда ниже вас хвалить, зверок по когтям виден. То только скажу, что из всего поколения вашей прабабки, вы первый, к которому я пишу письмо. Может статься, скажут г. критики, что мне как трутню с ‘Трутнем’ иметь дело весьма сходно, но для меня разумнее и гораздо похвальнее быть трутнем, чужие дурные работы повреждающим, нежели такою пчелою, которая по всем местам летает и ничего разобрать и найти не умеет. Я хотел было сие письмо послать к госпоже вашей прабабке, но она меланхолических писем читать не любит, а в сем письме, я думаю, она ничего такого не найдет, от чего бы у нее от смеха три дни бока болеть могли.

Покорный ваш слуга
Правдулюбов.

9 майя 1769 года.

3

Издатель ‘Трутня’ обещался публике во своих листках не сообщать иных, как только ко исправлению нравов служащие сочинения, либо приносящие увеселение. О сем, -по сие время всевозможное он прилагал попечение и уверяет, что и впредь брани, не приносящие ни пользы, ни увеселения, в его листках места имети не будут. Ради чего, издалека и с улыбкою взирает он на брань ‘Всякия всячины’, относящуюся к лицу г. Правдулюбова, ибо сие до него, как до чужих трудов издателя, ни по чему не принадлежит, а только с нетерпеливостию желает он узнати, как таковые наполнении сих весьма кратких недельных листков благоразумными и беспристрастными читателями приняты будут.

4

Издатель ‘Трутня’, во утешение ‘Всякой всячине’, своей современнице, не хотел напечатать сего письма, но по справедливости не — мог он в том отказать г. Правдулюбову, тем паче, что он от ‘Всякия всячины’ отдан на суд публике, итак, благоразумные и беспристрастные читатели сей суд по форме или и без формы, как им угодно, окончать могут. Оправдание г. Правдулюбова здесь следует.

5

Господин издатель!

Госпожа ‘Всякая всячина’ на нас прогневалась и наши нравоучительные рассуждения называет ругательствами. Но теперь вижу, что она меньше виновата, нежели я думал. Вся ее вина состоит в том, что на русском языке изъясняться не умеет и русских писаний обстоятельно разуметь не может, а сия вина многим нашим писателям свойственна.
Из слов, в разделении 52 ею означенных, русский человек ничего иного заключить не может, как только, что господин А. прав, и что госпожа ‘Всякая всячина’ его критиковала криво.
В пятом листе ‘Трутня’ ничего не писано, как думает госпожа ‘Всякая всячина’, ни противу милосердия, ни противу снисхождения, и публика, на которую я ссылаюсь, то разобрать может. Ежели я написал, что больше человеколюбив тот, кто исправляет пороки, нежели тот, кто оным потакает, то не знаю, как таким изъяснением я мог тронуть милосердие? Видно, что госпожа ‘Всякая всячина’ так похвалами избалована, что теперь и то почитает за преступление, если кто ее не похвалит.
Не знаю, почему она мое письмо называет ругательством? Ругательство есть брань, гнусными словами выраженная, но в моем прежнем письме, которое заскребло по сердцу сей пожилой дамы, нет ни кнутов, ни виселиц, ни прочих, слуху противных речей, которые в издании ее находятся.
Госпожа ‘Всякая всячина’ написала, что пятый лист ‘Трутня’ уничтожает. И это как-то сказано не по-русски, уничтожить, то есть в ничто превратить, есть слово, самовластию свойственное, а таким безделицам, как ее листки, никакая власть не прилична, уничтожает верхняя власть какое-нибудь право другим. Но с госпожи ‘Всякой всячины’ довольно бы было написать, что презирает, а не уничтожает мою критику. Сих же листков множество носится по рукам, итак, их всех ей уничтожить не можно.
Она утверждает, что я имею дурное сердце потому, что, по ее мнению, исключаю моими рассуждениями снисхождение и милосердие. Кажется, я ясно написал, что слабости человеческие сожаления достойны, но что требуют исправления, а не потачки, и так думаю, что сие мое изъяснение знающему российский язык и правду не покажется противным ни справедливости, ни милосердию. Совет ее, чтобы мне лечиться, не знаю, мне ли больше приличен или сей госпоже. Она, сказав, что на пятый лист ‘Трутня’ ответствовать не хочет, отвечала на оный всем своим сердцем и умом, и вся ее желчь в оном письме сделалась видна. Когда ж она забывается и так мокротлива, что часто не туда плюет, куда надлежит, то кажется для очищения ее мыслей и внутренности не бесполезно ей и полечиться.
Сия госпожа назвала мой ум тупым потому, что не понял ее нравоучений. На то отвечаю, что и глаза мои того не видят, чего нет. Я тем весьма доволен, то госпожа ‘Всякая всячина’ отдала меня на суд публике. Увидит публика из будущих наших писем, кто из нас прав.

Покорный ваш слуга
Правдулюбов.

6 июня 1769 году.

6

Господин издатель!

Чистосердечное ваше о самом себе описание мне весьма нравится, чего ради я от доброго сердца хочу вам дать совет: в вашем ‘Трутне’ печатаемые сочинения многими разумными и знающими людьми похваляются. Это хорошо, да то беда, что многие испорченные нравы и злые сердца имеющие люди принимают на себя осмеиваемые вами лица и критикуемые вами пороки берут на свой счет. Это бы и не худо, ибо зеркало для того и делается, чтобы смотрящиеся в него видели свои недостатки и оные исправляли. И то зеркало почитается лучшим, которое вернее показывает лицо смотрящегося. Но дело в том состоит, что в вашем зеркале, названном ‘Трутень’, видят себя и многие знатные бояре. И хотя вы в предисловии своем и дали знать, что будете сообщать не свои, но присылаемые к вам сочинения, однако ж, злостию напоившие свои сердца люди ставят это на ваш счет. Вот что худо-то! Мне очень будет прискорбно, ежели кто на вас за то будет досадовать, а каково иметь дело с худыми людьми и знатными боярами, я уже искусился. Я доживаю шестой десяток лет и во всю мою жизнь имел несчастие тягаться с большими боярами, угнетавшими истину, правосудие, честь, добродетель и человечество. О, г. издатель! сколько я от них претерпел! Смело сказать можно, что лучше иметь дело с диким тигром, нежели с сильным злым человеком, тот со всем своим зверством и лютостию отнимает только жизнь, а последний оной не отнимает, но отнимая душевное спокойствие и крепость, приводит дух во изнеможение так, что иногда подосадуешь за то, на что написано: ‘Не ревнуй лукавнующим, ниже завидуй творящим беззаконие’. Но полно, ныне таких бояр немного. Жаль, что надобно солгать, ежели сказать, что их совсем нет! Что ж делать! В семье не без урода. Надобно и за то благодарить бога, что их немного. Вместо старых есть ныне из молодых господ такие, которые, важных не имея дел, упражняются в безделицах и пред малочиновными людьми показывают себя великими министрами в малых делах, недостойных ни чина их, ни имени. Употребляя при том непростительные уклончивости, ласкательства, потачки и непозволительные хитрости, а все это для какой ни на есть безделицы или по слепому повиновению своим страстям и пристрастию к какой-либо вещи. Надобно желать, чтобы они способны были к важным государственным делам и прилежны ко исполнению оных так, как к малым, тогда бы они принесли превеликую пользу обществу! Намнясь при мне один такой придворный не господин, да еще господчик, говорил о вашем ‘Трутне’ весьма пристрастно, надлежит сказать, что он имеет доброе сердце, но некоторая слабость им очень сильно владеет, почему он говорит и делает только то, что связано с выгодами его слабости. Сей господчик говорил следующее: ‘Не в свои, де, этот автор садится сани. Он, де, зачинает писать сатиры на придворных господ, знатных бояр, дам, судей именитых и на всех. Такая, де, смелость, не что иное есть, как дерзновение. Полно, де, его недавно отпряла ‘Всякая всячина’ очень хорошо, да это еще ничего, в старые времена послали бы его потрудиться для пользы государственной описывать нравы какого ни на есть царства русского владения, но нынче, де, дали волю писать и пересмехать знатных и за такие сатиры не наказывают. Ведь, де, знатный господин не простой дворянин, что на нем то же взыскивать, что и на простолюдимах. Кто, де, не имеет почтения и подобострастия к знатным особам, тот уже худой слуга. Знать, что, де, он не слыхивал, что были на Руси сатирики и не в его пору, но и тем рога посломали, а это, де, одни пустые рассказы, что он печатает только присыльные пиесы. Нынче, де, знают и малые ребята этот счет, что дважды два будет верно четыре, а сверх того в его, де, сатирах ни соли, ни вкуса не находят. Гораздо бы было лучше, ежели бы, де, он обирал около себя и писал сказочки или что-нибудь посмешнее, так как другие писатели журналов делают, так бы такое сочинение всем нравилось и больше бы покупали, так бы, де, ему больше было прибыли, а от этого журнала наверное, де, он не разбогатеет’. Итак, г. издатель, совет вам даю следующий: не слушайте сего господчика, не обирайте около себя вздоров и не печатайте, нам они и так уже наскучили. И публика не такой худой имеет вкус, чтобы худое больше хорошего хвалила, но, следуя благоразумию, продолжайте печатать такие пиесы, какие мы по сие время в ‘Трутне’ читали, но только остерегайтесь наводить свое зеркало на лица знатных бояр и боярынь. Пишите сатиры на дворян, на мещан, на приказных, на судей, совесть свою продавших, и на всех порочных людей, осмеивайте худые обычаи городских и деревенских жителей, истребляйте закоренелые предрассуждения и угнетайте слабости и пороки, да только не в знатных. Тогда в сатирах ваших и соли находить будут больше. Здесь аглинской соли употребление знают немногие, так употребляйте в ваши сатиры русскую соль, к ней уже привыкли. И это будет приятнее для тех, которые соленого есть не любят. Я слыхал следующие рассуждения: в положительном степене, или в маленьком человеке воровство есть преступление противу законов, в увеличивающем, то есть в среднем степене, или средостеленном человеке воровство есть порок, а в превосходительном степене, или человеке, по вернейшим математическим исчислениям воровство не что иное, как слабость. Хотя бы и не так надлежало, ибо кто имеет превосходительный чин, тот должен иметь и превосходительный ум, и превосходительные знания, и превосходительное просвещение: следовательно, и преступление такого человека должно быть превосходительное, а превосходительные по своим делам и награждение и наказание должны получать превосходительное. Но, полно, ведь вы знаете, что не всегда так делается, как говорится! Письмо мое окончиваю искренним желанием успеха в вашем труде, и чтобы мой совет принес Вам пользу, а издание ваше всем знатным господам чтобы так нравилось, как нравится оно семерым знатным боярам, которых я знаю. Сии господа читать сатиры великие охотники и, читая оные, никогда не краснеют для того, что никогда не делают того, от чего, читая сатиры, краснеть должно. Впрочем, с удовольствием всегда есмь

К вашим услугам готовый
Чистосердов.

Там, где я нахожусь.
Июня 6 дня 1769 года.

7

Господин издатель!

Хочу вас уведомить о двух великих важностях, огромные несчастия в себе заключающих. Ужас поразил мое сердце, как только я перо взял в руки для уведомления вас об оных. Крепись, г. издатель, не допускай к сердцу твоему отчаяния, оно слабым только душам прилично. Теперь приуготовь твой дух ко вниманию лютейшего несчастия… Еще вторично прошу, укрепи твое сердце и внимай: Бургомистр города Б… весьма разгневался на своего короля. Другое злополучие еще хуже того: некто в Москве на некотором мосту прежде стихи свои продавающий, сюда прибыв, ваши листки называет безделицами, в себе ни разума, ни забавы не имеющими. Ах! его критика столько разумна и вам вредна, сколько бургомистров гнев королю опасен! счастие, на которое как-то он налез, та’ его ослепило, что ныне равного себе в разуме не видит. Однако ж некоторые на рифмах бредни, им из разных чужих лоскутков сшитые, многие похваляют, может статься, не приметив, что в них ни цвет к цвету ни мысль к мысли, ни разум к делу не подобраны Кто хочет увидеть сию правду, тот пусть прочтет Пегасу прекрасный нашим стихотворцем сочиненный дифирамб.
Я не знаю, как-то здешний воздух весьма противен аглинскому. Там умные люди с ума сходят, а здесь рассудка не имеющие разумными представляются. Кто может на рифмах сказать байка, лайка, фуфайка, тот уже печатает оды, трагедии, элегии и проч., которые, а особливо трагедию г.*, недавно напечатанную, полезно читать только тому, кто принимал рвотное лекарство и оно не действовало. Здесь лягушка надувшись может говорить слону, что он ростом весьма мал. Подобное сему я нашел в некотором журнале в 24 и 25 неделе. В сем журнале не знаю кто-то таковой сердится, что много журналов печатается. Видно, что соки его ума уже высохли, когда он басни о козленке и прочие из итальянской Венерониевой грамматики печатает, однако ж говорит про других, что они, не зная, что писать, чужие журналы повторяют. При всем том, он на вас гневаться немалую имеет причину. Ваши журналы сделали то, что его листочков почти никто не покупает, а ему на новый разжив деньги надобны.
В упомянутом журнале еще при досуге некто бредит следующее: отец многих имеет детей, однако не всех равно любит, и что подобным образом и журналы публикою равно любимы быть не могут. Он отчасти сказал правду, узнав оную из опытов на свой счет, однако из того сравнения заключать не надлежит, что когда его и матери его журналы явились в свет, то другим оных издавать не надлежало. Я уверен, что он сам своему нравоучению не последует, и ежели будет иметь от жены своей одного или двух любезных сынков, то, наверно, тем не будет доволен, но станет стараться и о сочинении других. Теперь увидите, г. издатель, как за сие письмо господа критики своими сатирами на нас вооружатся, но я сего не опасаюсь, да и вам бояться не советую.

Слуга ваш N. N.

8

Г. издатель!

Некогда читал некто следующую повесть: у некоторых моих сограждан, говорит сочинитель, нет ни одной такой склонности, коя бы более притягала мое удивление, как неограниченное их самолюбие. Обыкновенный к тому повод бывает невежество и ласкательство.
Если бы сие самолюбие было ограничено и хорошо, управляемо, оно бы могло быть очень полезно для тех, кои теперь оным обеспокоены.
Для чего человек, который заражен самолюбием, для чего, говорит сочинитель, не берет он книги в руки? Он бы тут много увидел, чего ласкатели никогда ему не говорят.
Все самолюбивые много раз и многими были во книгах осмеяны, самолюбивый, конечно, их не читает затем, что он с приятностию привык слушать льстецов, бесстыдно во глаза его похваляющих. Если бы сей человек, если бы вздумал такие новости читать, то бы сие для него было гораздо полезнее, как мнения, что такой-то не так пишет, как он, или что такая-то безмерно в последней комедии хвалила то, что ему не нравится, или что она намерена шить платье, коего покроя он терпеть не может, или что многие хвалят те сочинения, кои не согласны с его умоначертанием, или что осмеливаются тогда писать, когда он пишет, или, наконец, что все то худо, что не по его и ему не нравится. Такой самолюбивый угнетает разум и обезнадеживает всех, чем-нибудь быть надеющихся. Его умоначертание наполнено самим только собою, он не видит ни в ком ни дарований, ни способностей. Он хочет, чтобы все его хвалили и делали бы только то, что он повелевает, другим похвалу терпеть он не может, думая, что сие от него неправедно отъемлется, и для того требует, чтобы все были ласкатели и, таскаяся из дома в дом, ему похвалы возглашали, что, однако, есть грех.
Читав сие, понял он причину, для чего сперва тысячами некоторые листы охотно покупали. Хотите ли оную узнать? Боюся сказати, прогневаются, одно желание посмеяться самолюбию авторскому к сему поощряло.
Ему пришло на ум еще новенькое, со временем составить он хочет книгу, всякий вздор, в которой все странные приключения напишет всего города, и надеется получить от того великий барыш, например:
Такой-то на сей неделе был у своей родни и передавил все пироги, данные некоторой простодушной старушке в подаяние, такой-то всякий день бранится со своими соседями за колодезь, такой-то там-то приметил, что все девицы кладут ногу на ногу очень высоко, тот-то насмешник подсмеял одну женщину, велев ей для усыпления читать сочинения такого мужа, который за полезные переводы заслужил от всех похвалу и благодарность и что от той насмешки весь город хохотал целую неделю на счет насмешника.
Эдакий-то в досаду Мусе Фалин не перестает марать и перемарывать свои комедии и непостижимыми своими умоначертаниями отягощать актеров.
Тот показывает, якобы он единоначальный наставник молодых людей и всемирный возглашатель добродетели, но из-под сего смиренного покрова кусает всех лишше Кервера.
Этот перекрапывает на свой салтык статьи из славного аглинского ‘Смотрителя’ и, называя их произведением своего умоначертания, восклицает: ‘И мы, яблока, плывем’,— и прочая, и прочая, и прочая!
Чрез сне он надеется удовольствовати всех читателей, показывая себя таким доброхотным человеком, кой более печется о поступках и делах ближнего, нежли о своих собственных. На все же те куски (piece), кои шепчеть бы только на ухо должно, употребить хочет он печать самую крупную, дабы и без очков читать оные можно было, а паче, чтоб сии откровения угодность делали старушкам, знав, что их обыкновенная говорливость скорее распространит сии слухи, а наипаче молодым людям положат они на ум то, чего бы знать им не надлежало и что до них не следует.
Сведав сие, я думал, что мне непростительно было Утаить сие важное от вас, г. издатель, известие и от ваших читателей.

Слуга ваш…

9

Г. издатель!

По сие время не видали мы. еще, как только мимоходом, в ваших листах ничего на ласкателей, на сих ядом дышащих чудовищен противу благосостояния государства, на сих подлых тварей, которые для своего прибытка обольщеваемых ими вельмож отвращают от благотворения. Они сирены, обольщевающие и усыпляющие чувствия истинного человечества. Я не буду вам описывать, сколько они бесчестны и сколько наносят вреда государству, затем, что я вас прошу написать на них сатиру, но скажу только, что они у нас и добродетельнейших похищают вельмож. Пожалуйте, г. издатель, потрудитесь хорошенько описать их подлые ухватки и, если можно, пристыдите их. Сию язву надлежит или прекратить, что кажется весьма трудно, ибо она распространилася не только во прихожих, но и во внутренних комнатах знатных вельмож, или разве всем сделаться льстецами, кто хочет свое сыскать счастие.

Ваш слуга Огорченный.

* * *

Г. Огорченный! писать сатиру на сих людей надлежит, справясь с силами телесными, итак, я вам не могу еще ни обещать, ни отказать. Ожидайте сего от времени.

10

Г. издатель!

За что вы на нас прогневались, что целые четыре недели не видали мы ни одного листа. Если вы на кого осердились, так чем же виноваты мы прочие и за что нас беспричинно лишать удовольствия читать ваши листы. Пожалуйте, прервите ваше молчание и начните по-прежнему свой журнал издавать, вы многим сделаете удовольствие, а особливо мне.

Г. издателя покорный слуга,
Беспристрастный читатель.

* * *

Г. Беспристрастный читатель, признаюсь, что я пред вами неправ и слова своего, чтобы всякую неделю издавать листы, не сдержал, но я не совсем в том виноват. Я бы охотно сообщил вам причины, меня к тому принудившие, но для избежания хлопот я о том умалчиваю, во удовольствие ваше листы по-прежнему издаются, впрочем, для меня весьма лестно слышать, что беспристрастному читателю мое издание угодно и приносит удовольствие.

11

РАЗГОВОР

Я И ТРУТЕНЬ

Я

Г. Трутень! пожалуй, скажи, с каким намерением издаешь ты свой журнал?

Трутень

С тем, чтобы принести пользу и увеселение моим согражданам.

Я

Очень хорошо, намерение препохвальное. Но ты какой от того ожидаешь пользы?

Трутень

Польза будет велика, если только я заслужу внимание и похвалу разумных и беспристрастных читателей и благоволение знатных господ и покровительство.

Я

Первое отчасти исполняется, что ж надлежит до последнего, то не думаю, чтобы ты имел в том успех, ведаешь ли, полно, ты, друг мой, кто и чем заслуживает благоволение знатных господ и покровительство?

Трутень

Конечно, ведаю: те, кои говорят им правду, показывают их слабости и нечаянные проступки и от оных их остерегают. Наконец, все те, которые приносят пользу отечеству, всегда заслуживают их покровительство и защищение.

Я

Худо же ты их знаешь. Напротив твоего мнения, покровительство некоторых господ заслуживают только те, кои им угождают, каким бы то ни было средством, позволенным или непозволенным, защищение — те, которые льстят их слабостям, выхваляют бесстыдно во глаза тех, коих внутренно почитают скотами, тех, кои прославляют их добродетели, милосердие, кротость, или кто к чему пристрастен, удивляются стройности их тела, хвалят телодвижения и, словом, те, кои других бесстыднее, а говорящие, им истину и показывающие их слабости всегда бывают ненавидимы и обыкновенно слывут невежами, грубиянами и злонравными людьми. Теперь рассуждай, что тебе надобно писать, когда хочешь заслужить их покровительство.

Трутень

Так, по твоему мнению, в знатных господах нет ни единого добродетельного человека?

Я

Есть, только мало таких, которые помнят истину, любят добродетель и не позабывают, что они такие же человеки, как и те, кои их беднее, и что они в знатные возводятся достоинства для того только, чтобы больше могли делать благодеяния человечеству, помогать бедным и защищать утесняемых, а таких и очень мало, кои могут остерегаться ядотворного языка льстецов.

Трутень

Да ведь и знатные господа такие же, как и мы, человеки и, следовательно, тем же подвержены слабостям. Так как же ты хочешь, чтобы они не делали ни малейших погрешностей, дорога, по коей они идут, гораздо скольщае нашей, и, следовательно, чаще и претыкаются. По твоему мнению, знатный господин должен быть больше человека.

Я

Нет, я хочу, чтобы он был только человек, но человек, поелику отличен от прочих знатностию своего сана, потолику бы отличался и добродетелию, чтобы, восходя на степень знатности, не позабывал, что те бедные, от коих он отличен, осталися еще такими ж бедными и что они требуют его помощи, так же как и он сам требовал, в подобном находясь состоянии, чтобы не затворял своего слуха от просьбы бедных и тем не скучал, что он может делать добро, чтобы старался о благосостоянии государства больше, нежели о самом себе, и чтобы не откладывал того до завтра, что ныне может сделать, ради того, что нужда времени не терпит.

Трутень

Очень хорошо, ты хочешь, чтобы они пеклися о благосостоянии других, лишаяся своего, чтобы, других покоя, сами беспокоилися, короче сказать, памятуя других, себя позабывали, на таком основании кто пожелал бы знатного достоинства? Сие бы преимущество лишало выгод жить для себя, и какая бы польза тогда была в знатном чине?

Я

Та, что они утешаться могут тем, что они возведены на такой степень, что могут делать другим добро, чем малочиновные и бедные люди утешаться не могут. Не малая ли это отличность, что он признан добродетельнейшим многих подобных ему человеков и могущим делать добро. Вот что прямо добродетельного человека утешать может.

Трутень

Так неужели думаешь ты, что все знатные господа похожи на описанных тобою? Ежели ты так думаешь, так очень много ошибаешься. Посмотри на О…, П…, Н.., С…, В…, Ш…, Б…, В… Не считая прочих добродетельных господ, сии одни должны обратить тебя на другие мысли…

Я

Я не спорю, что сии господа, тобою наименованные, столько добродетельны, как ты сказываешь, но для чего не именуешь ты мне тех, кои, восходя на степень знатности, совсем забывают человечество, бывают горды, неправосудны, завистливы, пристрастны и множество других приобретают пороков вкупе Со знатностию.

Трутень

Да разве малочиновные и бедные не имеют тех же пороков? Перестань, мой друг, винить одних знатных, все люди слабостям подвержены, но розница между ими та, что небедных людях не так их проступки приметны, затем, что знатный господин, на вышнем стоя степене, привлекает на себя всех внимание и от такого великого числа судей его поступок не может укрыться. Надеешься ли ты, ежели будешь знатным господином, ты, который в нынешнем твоем состоянии почитаешься добродетельным человеком, не иметь пороков, тобою ныне ненавидимых…

Я

Я не хочу и боюсь желать знатного чина для того, чтобы не лишиться спокойствия и человечества, коим ныне наслаждаюсь.

Трутень

Ты видишь, что я прав, утверждая, что во всяком звании есть много людей и добродетельных и порочных, итак, первые заслуживают по справедливости похвалу, а другие критику, что исполняя, не думаю, чтобы мое издание никому не нравилось и чтобы все меня за то злословили.

Я

Однако ж многие тебя злословят и говорят, что ты злонравный человек, что ты никого не щадишь и что в твоем издании, кроме ругательства, ничего нет.

Трутень

На весь свет и сама не угодит природа, так можно ли мне надеяться, чтобы мое издание всем нравилось, довольно и того, что оно некоторым нравится. Нет ничего, что бы не было подвержено критике. Пусть критикуют, однако ж бы не ругали. Если ж и к тому найдутся охотники, так я и за то сердиться не буду.

Я

Тебя бранят только те, кои сами заслуживают брань, и ты сего опасаться не должен. Впрочем, мне бы хотелося с тобою поговорить о другом, но теперь не могу долее с тобою пробыть.

Трутень

Мне и самому досадно, что разговор наш не тем кончится, чем бы я хотел.

Я

В другой раз мы с тобою поговорим побольше, а теперь прощай.

Трутень

Прости.

12

КАКОВЫ МОИ ЧИТАТЕЛИ

Славен под бременем к бессмертию ведущих дел пребывает неутомим, изливает бесчисленные благодеяния на всех ему подчиненных, взирает не на состояние людей, но на заслуги, ему те любезны, кои других добродетельнее. Истина, добродетель и милосердие пребывают с ним неразлучны. Мыслит, как философ, и хочет, чтобы подвластные ему люди наслаждалися блаженством златого века, словом, он хочет, чтобы сии твари были человеки. Делам его удивляется весь свет затем, что другой, малейшее из многочисленных его великих дел соделав, почел бы себя достойным бессмертия, но он думает, что еще мало сделал для пользы человеков. Редкий дар делать бессмертные дела и думать, что еще мало сделал! Славен кротостию и милосердием все покорил себе сердца, ему надобно только желать, они все сделают, чтоб только ему угодить. Славен между важными делами читает и мои листы, но я не ведаю, что он о них думает: малейшую его похвалу почел бы я стократно больше похвал многих тысяч людей!
Зрелум хвалит хорошие сочинения, но оным не удивляется, ибо дуракам одним свойственно дивиться, а просвещенному Зрелуму и подобным ему разумным, людям ничто удивительно быть не может, следовательно, их похвала лестнее всех похвал несмысленных читателей.
Несмысл хвалит ‘Трутня’ для того, что слышал, как его хвалили в двух или трех домах.
Завистлив хулит мой журнал, сие и не удивительно, ибо он все хулит, окроме своих сочинений.
Безрассуд поносит меня за то, что в моих листах изображено состояние крестьян, ему и хвалить меня нельзя для того, что строгостию своею или, лучше сказать, зверством больше других утесняет ему подчиненных рабов.
Нарцис бранит меня за то, что я написал его портрет, и говорит: ‘Я бы, может быть, его похвалил, если бы он отдал мне ту справедливость, которую я сам себе отдаю’.
Зараза разумна, хороша, жива и весела, она читает мои листы и танцует.
Миловида, при пленяющей всех красоте, одарена острым разумом. Она часто смеется описанным в ‘Трутне’ портретам, и ей он нравится.
Прелесте мои листы нравятся, а особливо те места, кои осмеивают женщин, сие доказывает, что она не делает того, что подвержено критике. Сия похвала лестна.
Перекраса говорит, что ‘Трутень’ был бы несравненный журнал, если бы не трогал женщин, ибо, говорит она, женские слабости всегда извинительны
Нелепа хвалит ‘Трутня’, а всего ей приятнее то, что он печатан со украшением.
Разумная Постана, читая мои листы, рассуждает здраво и беспристрастно судит, она хвалит то только, что заслуживает похвалу, я сим доволен.
Роза читает листок ‘Трутня’ и говорит с своим любовником, следовательно, читает и не понимает. Ей ни хвалить, ни хулить невозможно.
Нарциса читает мои листы, но рассуждать о них не имеет времени, ибо все ее мысли наполнены только ее красотою.
Ветрен хулит мой журнал затем, что все описания волокит и ветреных любовников берет на свой счет, а женские портреты ставит на счет своих любовниц.
Влюбчив хулит ‘Трутня’ и говорит, что сей журнал самый вздорный и недостойный чтения. Он и действительно его не читает, а хулит для того только, что две его любовницы бранят сие издание.
Худой судья многое в ‘Трутне’ хвалит, но не хвалит того, что написано на худых судей.
Силен, сказывают, рассуждает здраво, когда не пьян, но как всякий день винные пары отягчают его голову и затмевают рассудок, то ни хулы, ни похвалы 6т него вовеки не дождуся.
Чужемысл хвалит и хулит всегда по чужому мнению, со всеми соглашается, а противуречит только тем, о коих несправедливости его другие сильнее уверят. Он часто при чтении восхищается и тотчас, когда другие станут хулить, соглашается, что то худо, следовательно, он сам не чувствует. Ему все люди и все в свете вещи попеременно кажутся и добрыми и злыми. Чужемысл достоин сожаления, потому что лишен рассуждения. Но что ж делать? Родитель, его воспитывая, не положил в него нималого основания к рассуждениям, и он так возрос.
Своенрав иногда меня хвалит, а чаще бранит затем, что некоторые листы ему не нравятся, одни, говорит он, писаны очень вольно, а другие очень воздержно, словом, он почти всегда находит написанное не так, как бы ему хотелося. Виноват ли я, когда не так, как Своенрав, думаю? Ему ни одни мои листы не нравятся, он иногда входит в политические дела и их критикует для того только, что не он их учредил. Своенраву многое не нравится, и он сам также многим не нравится.
Самолюб недальнего разума, следовательно, и писать хорошо не может. Я ему читал свой журнал, он слушал, и лишь только я окончил, то начал мне рассказывать о своем сочинении, он наполнен о самом себе хорошими мыслями, следовательно, о других ему некогда и думать.
Высокопар наполнен воображением о своей превыспренней учености. Взирает с презрением на всех писателей, по его мнению, он только один достоин всеобщей похвалы и что он давно уже заслужил бессмертную славу. Сие утверждают и все преданные ему животные, давшие клятвенное обещание превозносить до небес его пухлые сочинения. Высокопар хулит ‘Трутня’, не бравши в руки ни одного листа. Он со многими сочинениями так поступает, но что о нем и говорить? Его невозможно исправить и вывесть из заблуждений. Он вовеки будет думать, что во всем пространном свете он один здраво рассуждает, имеет высокие мысли и пишет разумно и прекрасно.
Суевер златой век, в коем позволено всем мыслить, называет железным веком и утверждает, что сие означает скорое преставление света.
Лицемер много в моих листах находит хорошего, но жалеет, что напечатаны некоторые сочинения, по его мнению, противу закона и что тем только ‘Трутень’ и обезображен.
Вертопрах читает мои листы, сидя перед туалетом. Он все книги почитает безделицами, не стоящими его внимания, как же ожидать мне, чтобы ‘Трутень’ казался ему полезною книгою? Однако ж ‘Трутень’ иногда заставлял его смеяться. Он его почитает забавною книгою и для того его и покупает. Вертопрах, повертевши листки в руках и которые заслужат его благоволение, те кладет он на туалет, а прочие употребляет на завивание волос. Если же в котором покажется ему описан знакомого человека портрет, то такие листочки возит он с собою и рассказывает, что это на такого-то написано. Вертопрах сие делает для того, что любит на счет других посмеяться, и для того только и приклепывает, а издатель за сие страдает.
Жидомор утверждает, что ‘Трутень’ очень хорош и что сия книга самая преполезная, но сожалеет о том, что дорого продается. Жидомор хочет подавать представление, чтобы для пользы народной ‘Трутня’ раздавали безденежно. Он бы и сам не покупал моих листов, как они ему ни нравятся, если бы не наше, способа весь год читать только за четыре копейки Жидомор сделал сие таким образом, первый лист купил и заплатил деньги, а в другую неделю, прочитав первый лист, принес к переплетчику тот лист назад и уверил его, что он ошибкою дал ему тот лист вместо второго, и так далее, сим способом читает все листы и денег не платит.
Злорад, читая мои листы, всегда меня ругает за то, что будто я одинажды списал его портрет и напечатал. Злорад сей, человек весьма злобный, не знает человечества, груб, жесток, горд пред своими подчиненными и низок до подлости пред начальниками своими Он на всех злостию дышит и называет скотами помещиков, кои слуг своих и крестьян не считают скотами, поступают с ними со всяким милосердием и кротостию, а я назову тех скотами, которые Злорада назовут человеком, ибо между им и скотом гораздо более сходства, нежели между скотом и крестьянином. По его мнению, и скоты и крестьяне равно сотворены для удовольствования наших страстей. Злорад и теперь еще меня бранить начинает, но пусть он бранит, меня это не трогает, я похвалы его не требую.
Скудоум читает мои листы с великою жадностию и удивляется остроте моего разума. Но что ж ему нравится? То, чего он не понимает или что и мне самому не нравится. Его похвалу я почитаю хулою. Господа читатели, вы знаете, много ли у нас таких благосклонных, как Скудоум, читателей.

* * *

Я бы мог еще десять листов наполнить описанием моих читателей, но сие оставляю, а скажу только то, сколько у меня читателей, столько и разных мнений о моем издании. Итак, может ли многим людям, разные вкусы имеющим, угодить один человек? сие оставляю на ваше решение, в дополнение к сему скажу, что целые восемь месяцев слушал я похвалу и хулу весьма беспристрастно. Намерение мое при издании сего журнала было то, чтобы угодить вам, любезные читатели, сколько возможно. Если я в сем успел и сделал хотя некоторому из вас числу угодность, то довольно награжденным себя почту за труд мой. Мое самолюбие не так велико, чтобы сими безделками льстился заслужить бессмертную славу. Нет, я уверен, что сие оставлено к чести нашего века прославившимся в России писателям, г. Сумарокову и по нем г. Ломоносову, их сочинениям потомки наши удивляться будут. Притчи г. Сумарокова, как ныне беспримерны, так и у потомков наших останутся неподражаемыми, а ‘Трутень’ и прочие подобные же ему безделки ныне есть и впредь останутся безделками ж.

13

Письмо г. Правдолюбова напечатано не будет. Оно задевает ‘Всякую всячину’ и критикует господина сочинителя за то, что от критики свободно. В том же письме г. Правдолюбов делает рассуждение о всех еженедельных сочинениях минувшего года и полагает им цену, нападает также своею критикою на некоторую переводную в стихах поэму, и проч. Я сообщаю г. Правдолюбов]}, что подобных сему писем и впредь печатать не буду.

14

Г. издатель!

Есть люди, которые говорят, что ‘Трутень’ 1770 года нерадивее ‘Трутня’ 1769. В прошлом годе он не только что издавал отборные пиесы, но и присылаемые к нему исправлял и своим хорошим вкусом и остроумием из худых писателей делал хороших авторов. А ныне все соболезнуют, все рыдают и вопиют, о плачевная перемена! ‘Трутень’, славный ‘Трутень’ стал нерадив, несмотрит за наборщиками, лютыми врагами всех авторов. Они так портят письмена, попадшие к ним в руки, что читатель, потея и ломая свою голову, скорее ослепнет от неусыпного прилежания в изыскании смысла, нежели поймет мысль автора. А бедный автор, как чадолюбивый отец, терзается досадою и разрывает родительское сердце, взирая на безобразие своих трудов, любезных чад своих.

* * *

В смущении творец труды свои читает.
И, зря, что сам писал, того не понимает,
Бледнеет, сердится, судьбу свою клянет
И, губы окусав, сивуху с горя пьет.
Потом, как злой Зевес берет гремящи стрелы,
Он в гневе, взяв перо, разрушит все пределы,
Начав с российским здесь Виргилием рыгать,
Издатель! вот все то, что мог тебе сказать.

* * *

Сочинителю сего письма во ответ ничего теперь не скажу, пусть он изволит потерпеть, а со временем я его уведомлю о многом особливым письмом.

15

Господин издатель Трутнев!

Я ужесть как на тебя зла: я табой взбешена, ах! радость, какой ты несносный человек, па чести этого я не вабражала, возможна ли што тебя ништо не может удержать ат такой склонности, какая тебе не делает чести, ты мне кажешься пахожим в этам на женщину из наших сестер: не уймешь какетку от амуров, манер-щину от нарядов, а тебя от переправок чужих сочинений. Это, радость, очень гадка! простила бы я твою переправку, когда бы ею сочинение мае было исправлено, а то позволь тебе сказать: оно испорчено! ты, радость, невыразумел мысли живаписицы: она в первай картине изобразила толька пранырства подлого человека, какой может не выше секлетаря был, а ты его пажаловал судьею. Другая испорчена ж, да еще-таки с милости. А в третей у ней представлен Худасмысл с надписью: каков был с молоду худой резолют в делах приказных, таков поныне, такаву видна и умереть ему, што и есть пряма Худасмысл. А ты его назвал худым человекам и худым судьею из чего разуметь можна: бессовесного, грабителя и неправосудного… Худасмысл, правда что судья, да он толька эта имя на себе носит, а дела делает его секлетарь и другие судви таварищи. Ты, радость, поумничал, да некстате. А ином уж я и не гаворю, што из женскава слога сделал ты подьяческай, наставил ни к чему: обаче, иначе, дондеже, паче. Мы эдаких речей ничуть не пишем, у мужчин они в употреблении, а у женщин нет. А я чаю как в паследних трех картинах, так и падавно нечево ждать добрава, каких я думаю наставил ты там жучек в епанечках.
В этам письме нет прежней маей ласки, да кто виноват, ты своими переправками сделал эту во мне перемену. Уймись, радость! в пративном случае напишу я на тебя сатиру и буду жаловаться твоей прабабке.

* * *

Государыня моя, госпожа молодая сочинительница!

Ежели бы получил я ваше письмо вчерась, то бы дошло у нас до превеликой ссоры. Вы чрезвычайно горячи, да и я также, сверх того я взбешен был одною женщиною, так немудрено, ежели бы и вам сделал грубый ответ, чего, по справедливости, вы и достойны. Но нынче я весел, и ваше письмо попалося мне в добрый час, итак, читайте следующий ответ.
Я, сударыня, не ведал, что вы самолюбивы, хотя и ведал из письма вашего, что вы женщина. Вы объявили себя молодою сочинительницею, итак, за нужное почел малые ваши погрешности исправить. Вы жалуетесь, что я женский ваш слог испортил и сделал подьяческий.— Уведомьте меня, сударыня, что вы разумеете под словом женский слог, то ли, что женщинам и в писаниях погрешности прощать надлежит, или только то, что ваше письмо написано слогом женщины, неправильно говорящей и, с позволением вашим, свойств и правил русского языка не знающей. На то вам скажу, что вы по-разгорячась сказали лишнее. Другое ваше письмо я издаю в печать точно так, как его получил. Наконец сказываете, что я лишился вашей ласки.— Неудивительно, сударыня, я знаю ваш пол. Есть между вами особливый род, называемый кокетки, они, сударыня, поминутно — нет, не скажу. Вы, конечно, их сами знаете. Я опасаюсь, не из числа ли их и вы, ибо никто так скоро рассердиться не может, как кокетка, когда при ней другую женщину хвалить станут, или скажут, что она не к лицу одета. Итак, сударыня, ежели вы из числа их, то я, лишась вашей ласки, тужить о ней не стану. Окончание вашего письма состоит в угрозах, что вы, написав на меня сатиру, будете жаловаться моей прабабке,— но у меня ее нет, а если написать вам будет нужно, то сообщите ко мне, я ее верно напечатаю.

16

Господин ‘Трутень’!

Кой черт! что тебе сделалося? ты совсем стал не тот, разве тебе наскучило, что мы тебя хвалили, и захотелося послушать, как станем бранить? так послушай.— Ну, да полно, шутки в сторону. Пожалуй, скажи, для какой причины переменил ты прошлогодний свой план, чтобы издавать сатирические сочинения? Ежели для того, как ты сам жаловался, что тебя бранили, так знай, что ты превеликую ошибку сделал. Послушай ныне, тебя не бранят, но говорят, что нынешний ‘Трутень’ прошлогоднему не годится и в слуги и что ты ныне так же бредишь, как и другие. Надобно знать, что хулы есть разные: одни происходят от зависти, а другие от истины, итак, я советую лучше терпеть первые, нежели последние. Что тебе нужды смотреть на то, что говорят другие: знай только сам себя. Пожалуй, г. новый ‘Трутень’, преобразись в старого и будь любезным нашим увеселением, ты увидишь, что и тебе от того больше будет пользы, а то ведь, я чаю, ты, бедненький, останешься в накладе. Мне сказывал твой книгопродавец, что нынешнего года листов не покупают и в десятую долю против прежнего. Пожалуй, послушайся меня и многих со мною, а буде не так, так прощай. ‘Трутень’, навсегда.

Тот, кто написал

Апреля 6 дня 1770 года,
В Санктпетербурге.

* * *

Господин издатель ‘Трутня’!

Мне кажется, что тебя избаловали похвалами, почему ты и вздумал, будто всякий’ вздор, да лишь бы напечатан был под заглавием ‘Трутня’, то примется читателями, равно как и хорошие сочинения, в нем напечатанные. Ежели ты так думаешь, так поверь {Я не скажу радость, для того, что тебя ныне приличнее назвать печалью, ты, мой свет, очень достоин, чтобы хорошенько побранить тебя, но, однако ж, я еще потерплю.}, что ты много ошибаешься. В прошлогоднем твоем ‘Трутне’ большая часть сочинений были очень хороши и им отдавали справедливость, например: ведомости, портреты, рецепты, твой Демокрит, некоторые пиески в стихах, также и многие письма в прозе, заключающие в себе столько остроты и соли, сколько хорошего вкуса, здравого рассуждения и чистоты русского языка. Нет нужды, и боже меня сохрани, чтобы я стал говорить, будто ты целил в них на известные тебе лица. Довольно того, что твои сатиры очень хороши. Я не скажу, чтобы совсем не было подобных прежним сочинениям и в нынешнем твоем ‘Трутне’, но скажу по чести, что они в нем так редки, как были редки в прошлогоднем худые. Этого кажется довольно, ты видишь, что я говорю искренно, итак, не сомневаюсь, что ты воспользуешься моим советом и будешь в выборе пиес поразборчивее. Прости, г. издатель!

Услужница ваша
Не отгадаешь кто.

* * *

Подобных сим я получил еще четыре письма, в коих во всех приносится инде с ласкою, а инде с бранью на меня жалоба мне же самому. Говорят, меня избаловали похвалами. Прошлогодний ‘Трутень’ хорош, нынешний дурен, гадок.— Господа читатели! господа читатели, остановитесь хоть на минуту! За что вы на меня гневаетесь? прошлого года кричали вы, что в моем издании кроме ругательства и брани, подлых мыслей и проч. ничего нет {Смотри ‘И то и сё’ и ‘Всякую всячину’, еженедельные сочинения 1769 года, в которых брани мне написано очень много. Во ‘Всякой всячине’, правда, что она относится к лицу г. Правдулюбова, но в ‘И то и сё’, без рассуждения и без причины, прямо на мое лицо, что хотя и не походит на П………. но я….}, и за то меня бранили, браните и ныне за то, для чего нет в нынешнем издан. подобных прежним сочинениям. Милостивые государи! скажите ж мне, кто из вас говорит правду и кого я должен слушать? Если правы последние, так за что меня бранили первые? Если ж правы первые, то не стыдно ли бранить меня последним? Я знал и прежде, что на всех угодить невозможно, а ныне узнал то опытом над самим собою.
Итак, господа читатели, не прикажете ли сказать, что прошлогодний ‘Трутень’ большею частию нравился вам для того, что это было еще ново, но по прошествии года все еженедельные сочинения вам наскучили. Не с одними ими вы так поступаете, всякая новость вас прельщает, а потом и наскучит. Ежели так, то не прикажете ли всякий месяц переменять заглавия… Наконец, оставляю вас рассуждать по произволению, оставьте только меня в покое, я вас не трогаю, не браните ж и вы меня.

Г. издатель!

Скрепи свое сердце! Я поразить тебя намерен! Несчастный! ты не ведаешь своей горести. Послушай, да не заплачь, не пролей реками слез твоих, ныне и без того грязно. Ну! укрепись и выслушай. Прабабка твоя, госпожа ‘Всякая всячина’ скончалась. Это еще скрывают, но через неделю о том узнают все. Бедный сирота! ты остался у нас один. Что я вижу? ты плачешь! Не плачь, бедняжечка, а мы, право, не заплачем. Во утешение твое, сочиняю я твоей прабабке похвальное слово и как скоро оное окончу, то к тебе его сообщу. Ах, бедный ‘Трутень’! как ты мне жалок! Не умри и ты, ибо многие видят в тебе смертельные признаки. Добро, вы, читатели, всех издателей переморили {У меня есть приятель ремеслом один из тех, которые людей морят. Он меня заподлинно уверял, что моровое поветрие на издателей точно от того сделалося, что они всегда бранились, а причиною тому были читатели, ибо они своими письмами их ссорили.}, экие варвары! Ну прости, голубчик мой ‘Трутень’, миленький ‘Трутень’, пожалуй, береги себя, не простудись, ныне еще погода не очень хороша. Прости, сироточка, живи невредимо на многие лета. Сего желает.

С превеликой печали о кончине твоей прабабки,
право, позабыл как меня зовут.

* * *

За сожаление благодарствую, печаль о кончине ‘Всякия всячины’ хотя и велика, однако ж не такая, чтобы я позабыл, что мы все смертные. Впрочем, много милости…

17

Господин издатель!

‘Всякая всячина’ простилась, ‘И то и сё’ в ничто превратилось, ‘Адская Почта’ остановилась, а ‘Трутню’ также пора лететь на огонек в кухню, чтоб подняться с пламенем сквозь трубу на воздух и занестись сам не знаю куда, только чтоб более людям не быть в тягость и не наскучить своими рассказами. Что за вздор! долго ли и впрямь читать одно да одно, все ‘Трутня’ да ‘Трутня’! Сколько денежек ни выдавай, а другого не ожидай, как посмотришь на листок, так все заглавие одно носит имя. Что нужды до содержания, когда не разное именование, вы бы все, сколько вас ни было, старались лучше о выдумках, чтоб, по крайней мере, каждый месяц… нет, долго, каждую неделю переменить именование своего издания. Удивительно, право, как вы по сие время еще не переняли поступки красавиц, которые бы вам хорошим образцом в таком случае служить могли. Представьте себе только, сколь тонок их вкус, они никогда не делают то, что с переменою не сопряжено, так как же такое бесконечное племя издания читать без скуки, которые свое звание не переменяют. Нет, я вам чистосердечно признаюсь, что я давно об них и слышать не хочу. Сперва я было-таки листков с десяток без троякого прочитания не оставлял, да и во сне про них видал, а ныне ужесть как несносны, да и скучно об них ведать, что они в свете есть. Ну, прости, мне недосуг больше писать, пора мне ехать в ряды и купить… я сам не знаю, что.

Ваш покорный слуга
Вертопрах.

18

Г. издатель ‘Трутня’!

Я и многие со мною имеем справедливую причину на тебя да еще на г. издателя ‘Смеси’ жаловаться. Вы своими шутками причиняете нам убыток: не подумайте, чтобы я жалел о тех деньгах, которые платил за ваши листы, боже меня сохрани от такой несправедливости, я всегда скажу, что мы за оные платили деньги с превеликим удовольствием, ибо получали от того пользу и увеселение. Выслушайте ж мою жалобу, она истинно справедлива, вы критиковали, не знаю, какого-то стихотворца, может быть, и весьма справедливо, да дело-то в том состоит, что вы его, как говорится, задели за живое. Он на вас разгневался, как раздраженный стихотворец, пылал яростию и желал отмстить свою обиду. По несчастию общему всех читателей, это случилося в то самое время, когда сей стихотворец издавал в печать книжку своего перевода. Тут-то он себя удовлетворил, ибо к книжке, состоящей менее трех листов, написал на четырех листах предисловие, в котором пространно утверждал, что критикующие люди злые, а критики их неосновательные, что они в силу указов дарованную вольность умам употребляют во зло, осмелясь критиковать человека, достоинства свои совершенно знающего, что он те критики, яко неистояробеснующихся молодичей, малыми своими душевными добротами и слабоблещущими пылинками острого разума воспроизжелавших посверкать, соблаговоляет уничтожать и презирать и что он на них ни единого не будет ответствовать слова, но, забывшись, исписал четыре листа, наполня из предсердия его исходящим ругательством, не позабыв притом прикрыть сие завесою благочиния. А все это почти за одно словцо: ‘Рыгать’. Вам шутки, а нам убыток, ибо за двадцатипятикопеечную книжку принуждены мы платить по пятидесяти копеек. Словцо это показалось и в новом вашем ‘Трутне’, что все предвещает, что мы опять напрасный убыток нести будем, а книгопродавец без предисловия той книжки не продает. Итак, прошу вас, г. издатель, пожалуйста, оставьте его в покое, не рыгайте новоизобретенными его нелепыми изречениями и тем не причиняйте нам убытка. О сем просит

покорный ваш слуга
Я в своем доме.

Москва, 1770 года
в апреле месяце.

* * *

Письмо г. с печали позабывшего свое имя и при нем сообщенное на погребение ‘Всякия всячины’ похвальное слово, так, же как и прочие присланные ко мне письма, некоторые в стихах сочинения и молодой в России путешественник напечатаны не будут, ради того, что ‘Трутень’, с превеликой печали по кончине своих современников, и сам умирает. Надлежит заметить, что поколение еженедельных 1769 года сочинений с ним пресекается.

РАССТАВАНИЕ ИЛИ ПОСЛЕДНЕЕ ПРОЩАНИЕ С ЧИТАТЕЛЯМИ

Против желания моего, читатели, я с вами разлучаюсь, обстоятельства мои и ваша обыкновенная жадность к новостям, а после того отвращение тому причиною. В минувшем и настоящем годах издал я во удовольствие ваше, а может быть, и ко умножению скуки, ровно пятьдесят два листа, а теперь издаю 53 и последний, в нем-то прощаюсь я с вами и навсегда разлучаюсь. Увы! как перенесть сию разлуку? Печаль занимает дух… Замирает сердце… Хладеет кровь, и от предстоящего несчастия все члены немеют… Непричесанные мои волосы становятся дыбом, словом, я все то чувствую, что чувствуют в превеликих печалях. Перо падает из рук… Я его беру опять, хочу писать, но оно не пишет. Ярость объемлет мое сердце, я бешусь, бешенство не умаляет моей скорби, но паче оную умножает, но я познаю мою ошибку, перо еще не очинено, я бросил его опять, беру другое и хочу изъявить состояние души моей, но печаль затмевает рассудок, с какою скорбию возможно сравнить печаль мою, не столько мучится любовник при вечном разлучении со своею любовницею, не столько бесился подьячий, как читал указ о лихоимстве, повелевающий им со взятками навсегда разлучиться, не столько печалится иезуит, когда во весь год не продаст ни единому человеку отпущения грехов или когда при последнем издыхании лежащего человека уговорит в пользу своей души лишить наследников своего имения, пустить их по миру, а имение, беззаконно им нажитое и награбленное, отдать им в чистилище, будто бы тем учинить возмездие и чтобы омыть скверну души его, но больной сей выздоровеет и переменит свое намерение, не столько страдал Кащей, когда неправедно захваченное им стяжание законно отдано, кому оно принадлежало, не столько бесится завистливый Злорад, когда при нем другие похваляются, или когда он кого ругает и ему не верят, не столько терзается стихотворец, когда стихи его не похваляются, не столько бесится щеголь, когда портной испортит его платье, которого он с нетерпеливостию ожидал и в котором для пленения сердец хотел ехать в Екатерингоф на гулянье, или когда ему парикмахер волосы причешет не к лицу, а он хочет ехать на свидание, не столько мучится и кокетка, когда любовник ее оставляет и предпочитаем ей другую женщину или когда ее не хвалят… Нет, печали всего света с моею сравниться не могут! Я пишу мою скорбь и опять вычерниваю, буквы мною написанные кажутся малы и, следовательно, не могут изъяснить великость оныя. Я черню и перечеркиваю, засыпаю песком, но ах! вместо песошницы я употребил чернильницу. Увы! источники чернильные проливаются по бумаге и во столу. Прозорище сие ослабляет мои чувства… Я лишаюся оных… падаю в обморок… упал на стол, замарал лицо и так лежу… Чернильный запах, коснувшись моего обоняния, возвращает мою память… открываю глаза… но при воззрении из глаз моих слезы проливаются реками и, смешавшися с чернилами, текут со стола на пол. В таком положении нечаянно взглянул я на читателей, но что я вижу? Ах, жестокие! вы не соболезнуете со мною? на лицах ваших изображается скука… Варвары, тигры! вы не проливаете слез, видя мою горесть? так-то вас печали других трогают? теперь неудивительно мне, что при представлении трагедии в самом печальном явлении, на которое сочинитель всю полагал надежду и надеялся, что весь партер потопите слезами, но, увы, ни у единого из вас не видно тогда было ни капли слез, жестокие! вместо пролития слез вы тогда зевали, будто бы было вам то в тягость. Так-то награждаете вы труды авторские? но почто бесплодно терять слова, окамененных ваших сердец ничем невозможно тронуть! Я заклинаю себя наказать вас за вашу свирепость… бешенство мною владеет… так я вас накажу… но… на что колебаться, слушайте приговор вашего наказания: впредь ни единой строки для вас писать не буду… Вы приходите во отчаяние… нет нужды, ничем вы меня не смягчите, и слово мое исполнится. Я столько ж буду жесток, как вы. Прощайте… Слушайте, читатели, я хотел было сочинить двенадцать трагедий в том вкусе, о которой трагедии недавно я упоминал, двадцать комедий, пятнадцать романов… но вы ничего этого не увидите. Читайте… Ну, прощайте, неблагодарные читатели, я не скажу больше ни слова.

КОММЕНТАРИИ

ОТ СОСТАВИТЕЛЯ

Большинство произведений Новикова было напечатано анонимно. Так как в журналах, издававшихся Новиковым, сотрудничали и другие писатели, во многих случаях невозможно установить подлинного автора той или иной статьи. Трудами исследователей творчества Новикова — П. А. Ефремова, В. П. Семенникова, П. Н. Беркова, Г. П. Макогоненко и др. установлена принадлежность Новикову многих произведений. Но относительно некоторых текстов до сих пор остаются сомнения. В настоящий сборник включены сочинения, во-первых, бесспорно принадлежащие Новикову, во-вторых, приписываемые Новикову предположительно. Все спорные случаи специально комментируются.
Тексты печатаются в соответствии с нормами современной орфографии и пунктуации, за исключением тех случаев, когда необходимо передать морфологические и лексические особенности языка эпохи, имевшие стилистическое значение.

‘ТРУТЕНЬ’ (1769—1770)

Журнал выходил еженедельно с мая 1769 г. по апрель 1770 г. Всего выпущено: 36 листов в 1769 г. и 17 — в 1770 г.

I. ПОЛЕМИКА С ЖУРНАЛОМ ‘ВСЯКАЯ ВСЯЧИНА’

Стр. 23. Они работают, а вы их труд ядите — эпиграф к ‘Трутню’ в 1769 г. из притчи А. П. Сумарокова ‘Жуки и пчелы’. Опасно наставленье строго, где зверства и безумства много — эпиграф к ‘Трутню’ в 1770 г. из притчи Сумарокова ‘Сатир и гнусные люди’.
1. Предисловие — 1769, л. I.
Стр. 26. 2. Господин Трутень! Второй ваш листок написан не по правилам вашей прабабки.— 1769, л. V. Прабабка — ‘Всякая всячина’. Второй ваш листок — см. стр. 61 настоящего издания. Правила прабабки были изложены в No 53 ‘Всякой всячины’: ‘1) никогда не называть слабости пороком, 2) хранить во всех случаях человеколюбие, 3) не думать, чтоб людей совершенных найти можно было, и для того 4) просить бога, чтобы нам дал дуж кротости и снисхождения… пятое правило, а именно, чтоб впредь о том никому не рассуждать, чего кто не смыслит, и шестое, чтоб никому не думать, что он один весь свет может исправить’ (текст ‘Всякой всячины’ печатается по изданию: Русская проза XVIII века, т. 1. М.—Л., 1950). Похвальнее снисходить порокам, нежели исправлять оные.— В ‘разделении 52’ ‘Всякой всячины’ был помещен ответ ‘писателю письма от 26 марта 1769 года, подписанного ваш покорнейший и усердный слуга А.: …его письмо не будет напечатано. Мы советуем ему оное беречь до тех пор, пока не будет сделан лексикон всех слабостей человеческих и всех недостатков разных во свете государств, &lt,…&gt, любовь его ко ближнему более простирается на исправление, нежели на снисхождение и человеколюбие, а кто только видит пороки, не имев любви, тот неспособен подавать наставления другому’. Они говорят, что слабости человекам обыкновенны…— В No 53 ‘Всякая всячина’ писала о некоем человеке, который ‘видел тут пороки, где другие, не имев таких, как он, побудительных причин, насилу приглядеть могли слабости, и слабости, весьма обыкновенные человечеству’. …некстати умствующему прокурору…— то есть ‘Всякой всячине’, …она меланхолических писем читать не любит.— В No 52 ответ господину А. заканчивался словами: ‘…мы не любим меланхоличных писем’. Правдулюбов — псевдоним, использовавшийся и в других журналах ‘поколения 1769 года’ (иногда в другой транскрипции: Праздолюбов). Условные имена, производные от слова ‘правда’ (Правдин, Правдой, Правдослов и т. п.), были распространены в русской литературе XVIII в. 9 майя 1769 года.— 9 мая по старому стилю — весенний праздник Николая-чудотворца, день именин Новикова.
Стр. 27. 3. Издатель ‘Тругня’ обещался публике…— 1769, л. VII. …издалека и с улыбкою взирает он на брань ‘Всякия всячины’…— В No 66 ‘Всякая всячина’ ответила на первое письмо Правдулюбова чрезвычайно резко (см. комм, к стр. 28). Издатель же ‘Трутня’ сделал вид, что брань ‘Всякой всячины’ относится ке к нему, а к лицу постороннему — Правду любову, за чьи слова он, издатель, не отвечает, так как они ему ‘не принадлежат’.
Стр. 28. 4. Издатель ‘Трутня’, во утешение…— 1769, л. VIII. Здесь издатель так же, как в предыдущем своем ответе ‘Всякой всячине’, отмежевывается от Правдулюбова, при этом продолжая ‘игру’ и следом за своим сообщением помещая второе письмо Правдулюбова.
5. Господин издатель! Госпожа ‘Всякая всячина’ на нас прогневалась…— 1769, л. VIII. Письмо служит дерзким ответом на ‘брань ‘Всякия всячины’, помещенную в No 66. Имея в виду первое письмо Правдулюбова, ‘Всякая всячина’ писала: ‘На ругательства, напечатанные в ‘Трутне’ под пятым отделением, мы ответствовать не хотим, уничтожая оные, а только наскоро дадим приметить, что господин Правдулюбов нас называет криводушниками и потатчиками пороков для того, что мы сказали, что имеем человеколюбие и снисхождение ко человеческим слабостям и что есть разница между пороками и слабостьми. Господин Правдулюбов не догадался, что, исключая снисхождение, он истребляет милосердие. Но добросердечие его не понимает, чтобы где ни на есть быть могло снисхождение, а может статься, что и ум его не достигает до подобного нравоучения. Думать надобно, что ему бы хотелось за все да про все кнутом сечь. Как-бы то ни было, отдавая его публике на суд, мы советуем ему лечиться, дабы черные пары’ и желчь не оказывалися даже и на бумаге, до коей он дотрогивается. Нам его меланхолия не досадна, но ему несносно и то, что мы лучше любим смеяться, нежели плакать. Если б он писал трагедии, то бы ему нужно было в людях слезливое расположение, но когда его трагедии еще света не узрели, то какая ему нужда заставляти плакать людей или гневаться на зубоскалов’. Согласие’ остроумным предположениям исследователей творчества Новикова, это письмо Правдулюбова содержит сатиру на лицо самой императрицы (см. слова Правдулюбова о том, что ‘Госпожа ‘Всякая всячина’ на русском языке изъясняться не умеет’), критику нерусских оборотов речи ‘Всякой всячины’ (‘Госпожа ‘Всякая всячина’ написала, что пятый лист ‘Трутня’ уничтожает. И это как-то сказано не по-русски’.— Екатерина была немкой по национальности и действительно допускала в русском языке погрешности), намек на действительного автора ответа Правдулюбову во ‘Всякой всячине’ (‘уничтожить, то есть в ничто превратить, есть слово, самовластию свойственное’).
Стр. 29. 6. Господин издатель! Чистосердечное ваше о самом себе описание…— 1769, л. VIII. В семье не без урода — пословица, не раз появлявшаяся на страницах ‘Всякой всячины’.
Стр. 32. 7. Господин издатель! Хочу вас уведомить о двух великих важностях…— 1769, л. XII. Это письмо направлено против поэта В. П. Петрова, выдвигаемого Екатериной на роль преемник’ Ломоносова (Ломоносов умер в 1765 г.). И репутация Петрова — придворного поэта — и его поэтические дарования стали объектами критики во второй половине 1760-х — 1770-е гг. Выдвижение Петрова на верх российского Парнаса было безусловным нарушением’ литературной субординации — ‘первые места’ принадлежали Ломоносову и Сумарокову. Петров расценивался как один из ‘случайных людей’, попавших в милость при дворе. …на некотором мосту…— на Спасском мосту располагались издатели лубочных книг, многие из этих книг сочинялись студентами Славяно-греко-латинской академии, находившейся в Заиконоспасском монастыре. …Пегасу… дифирамб.— ‘Дифирамв Пегазу’ — пародия Сумарокова на оду Петрова ‘На карусель’ (1766). …печатает трагедию г.* — очевидно, речь идет о трагедии Ф. Я. Козельского ‘Пантея’ (1769), …в некотором журнале в 24 и 25 неделе.— В ‘И то и сё’ М. Д. Чулкова был напечатан разговор издателя с портным, где критиковалось то, что ‘много журналов печатается’, …из итальянской Венерониевой грамматики…— учебник итальянского языка’ Ж. Виньерона (Венерони), русский перевод — 1759 г., …матери его…— ‘Всякой всячины’.
Стр. 34. 8. Г. издатель! Некогда читал некто следующую повесть…— 1769, л. XX. Эта статья является пародийным откликом на статью ‘Всякой всячины’ в No 103 за 1769 г. (цитируется без соблюдения абзацев): ‘Некогда читал некто следующую повесть. У моих сограждан, говорит сочинитель, нет ни одной такой склонности, коя бы более притягала мое удивление, как неутолимая их жажда и жадность ко новизнам. Обыкновенно задача к тому дается одним словом или действием, а в каждом доме к одному или другому прибавляют свои рассуждения. Если бы сие любопытство было хорошо управляемо, оно бы могло быть очень полезно для тех, кои теперь оным обеспокоены. Для чего человек, который любит новизну, для чего, говорит сочинитель, не берет он книги в руки? Он бы тут много увидел, чего еще не знает. Все приключения записаны в истории, и которые читатель не знал, те суть для него новизны не менее полезны, как известие, что такий-то ездит в такий-то дом, или что такая-то была пребезмерно нарумянена в последней комедии, или что она шить намерена новое платье, или во что стала карета, или что во Франции ныне носят то и то в противность прежних обыкновений сего легкомысленного народа, не говоря о поношении многих добрых людей, с чем иногда новизн любители и составители таскаются из дома в дом, что, однако, есть трех. Читав сие, понял он причину, для чего в великом множестве наши листы охотно покупают. Хотите ли оную знать? Боюся сказать, прогневаетесь. Одно любопытство и новизна вас к сему поощряет. Ему пришло на ум еще новенькое. Со временем составлять он хочет ведомости, в которых все новизны напишет всего города, и надеется получить от того великий барыш. Например. В Казанской венчали на сей неделе двенадцать свадеб, такий-то женился на такой, за ней приданого столько, барская барыня в собольей шапке еще ходит, девок ее зовут так и так. К такой-то вдове недавно зачал ездить такий-то, о чем соседи в размышлении находятся. К такому оброк привезли из деревни, но как он очень мотает, то сего ненадолго станет, о чем весьма сожалеют те, кои к нему ездят обедать. Соседка его купила попугая, но кошка его съела, о чем хозяйка скорбит. И прочая, и прочая, и прочая. Чрез сие он надеется удовольствовати тех доброхотных людей, кои более пекутся о поступках и делах ближнего, нежели о своих собственных. На все же те известия, кои шепчут на ухо, употребить хочет он печать самую мелкую, дабы без очков читать оных не можно было, чтоб только одним старушкам сии откровения делать, знав, что их обыкновенная оторожность не допустит до распространения сих слухов, а наипаче молодым не положат они на ум того, что до них не следует. Сведав сие, мы думали, что нам бы непростительно было утаить сие важное известие от наших читателей’ (‘Всякая всячина’, No 103.) …составить он хочет книгу, всякий вздор, в которой все странные приключения напишет всего города.— Примеры ‘странных приключений’ взяты из ‘Всякой всячины’ (No 25, 32, 59), …тот-то насмешник подсмеял одну женщину, велев ей для усыпления читать сочинения такого мужа, который за полезные переводы заслужил от всех похвалу и благодарность.— В No 5 ‘Всякая всячина’ писала: ‘…от бессонницы лекарство: ложася спать, чтоб изволила прочесть рядом шесть страниц нашего сочинения, а потом шесть страниц ‘Тилемахиды’. ‘Тилемахида’ — переведенной В. К. Тредиаковским в форме эпической поэмы роман французского писателя Фенелона (1651—1715) ‘Странствия Телемака’. Эдакий-то в досаду Мусе Фалии…— имеется в виду В. И. Лукин (1737—1794) — автор нескольких комедий. Покровительствуемый статс-секретарем Екатерины И. П. Елагиным (основным помощником императрицы в театрально-литературных делах), Лукин стремился первенствовать в русской комедиографии. Он резко критиковал крупнейшего драматурга того времени Сумарокова за ‘неосновательную хулу и язвительные слова’ в его сатирических произведениях (то есть за сатиру на лица) и отстаивал необходимость ‘добронравней’ сатиры. Лукин и его сочинения не раз осмеивались сторонниками Сумарокова. Репутация писателя, наперекор общему мнению приближенного ко двору, также не способствовала популярности Лукина. Об одной из лучших комедий Лукина ‘Мот, любовию исправленный’ Новиков писал с иронией: ‘Она принята была изрядно, но сочинитель сей комедии весьма много одолжен актерам, ее представлявшим’ (Новиков Н. И. Избранные сочинения, М. — Л., 1951, с. 324). Тот показывает, якобы он единоначальный наставник молодых людей и всемирный возглашатель добродетели. — В No 104 ‘Всякой всячины’ было помещено письмо, начинавшееся словами: ‘Господин наставник! По причине полезных наставлений, которые в ваших листах часто читаю, пришло мне ка мысль назвать вас теперь сим именем’. Этот перекрапывает на свой салтык статьи из славного аглинского ‘Смотрителях и, называя их произведением своего умоначертания, восклицает: ‘И мы, яблока, плывем’.— В том же No 104 ‘Всякой всячины’ говорилось: ‘…обоих сил родов люди не постыдятся — первые всегда пышно восклицать о себе: &lt,’И мы, яблока, плывем’, вторые — гневаться на тех, кои задолго прежде рождения их писали’. Слова Новикова содержат намек на один из источников переводных статей во ‘Всякой всячине’ — популярный в России XVIII века английский журнал Д. Аддисона и Р. Стиля ‘Зритель’ (The Spectator), выпускавшийся в 1711—1714 гг. Именно со страниц ‘Зрителя’ Екатерина переняла и идею незлобливой сатиры.
‘Всякая всячина’ ответила ‘Трутню’ на эту пародию статьей ‘Нельзя на всех угодить’: ‘Воистину удивительная вещь! Есть люди, кои бранят наше сочинение. Но как неволи нет читать оное, то просим покинуть. А если продолжать и за сим чтение и брань то уже известно будет, для чего бранят. Здесь объявляется: знатно где ни на есть нашли себя описанных, а как сами себе непрелестны показалися, то вздумали отомстить нам ругательством. Но сие не льнет, ибо лишь бы мы не ошиблись во правилах нравоучения, все прочее для нас не важно. Если же бы в сих мы имели несчастье обмануться, то бы мы имели причину просити прощения у тех, коих бы мы своими правилами провели. Скажут, что не мы правила выдумали. О сем и спора нет. Скажут, что мы переводы списываем. Признаемся, что и сие бывает: легко узнать оные можно, осмеливаемся сказати, что почти все переводы, здесь внесенные, слабее настоящих сочинений. Не смеем же ласкать себя, чтобы тот, кто более нас поносит, нам завидовал. Если же паче чаяния оно так, то сие нам немалую честь делает, хотя бы сам ругатель в том и не признался. Но как бы то ни было, мы отдаемся на беспристрастное рассуждение публики, не беспокоясь нимало о разных об нас бреднях и показав тем самым, в каком холодная кровь выигрыше бывает над кипящею, и для того продолжаем со всегдашнею бесперерывною охотою’ (‘Всякая всячина’, No 111). Комментатор советского научного издания сатирических журналов Новикова П. Н. Берков на том основании, что этот ответ ‘Трутню’ отличается ‘шероховатостью слога’, приписывал его авторство Екатерине.
Стр. 36. 9. Г. издатель! По сие время не видали мы еще…— 1769, л. XX. Это письмо помещено ради ответа на него, в котором издатель мотивирует отказ писать сатиру на ‘ласкателей’ намеком на возможные ‘телесные’ последствия от такой сатиры. По мнению современных историков литературы, статья и ответ на нее принадлежат Новикову, но прежде автором считался А. О. Аблесимов.
10. Г. издатель! За что вы на нас прогневались…— 1769, л. XXXII. Письмо и ответ на него связаны с вынужденным перерывом в издании ‘Трутня’, наступившим после публикации ‘Копий с отписок’ (см. стр. 84). Журнал Новикова был приостановлен на 4 недели.
Стр. 37. 11. Разговор. Я и Трутень.— 1769, л. XXXII. О…, П…, Н…, С…, В…, Ш…, Б…, В…— Вероятно, имеются в виду Г. Г. Орлов, Н. И. Панин, Л. А. Нарышкин, Н. И. Салтыков, А. А. Вяземский (или Г. С. Волконский), П. Б. Шереметев, Ф. П. Барятинский, В. А. Всеволожский.
Стр. 41. 12. Каковы мои читатели. — 1769, л. XXXV. Нарцис бранит меня за то, что я написал его портрет.— См. портрет Нарциса в наст. изд. стр. 120—121. Злорад, читая мои листы, всегда меня ругает за то, что будто я одинажды списал его портрет.— Портрет Злорада нарисован в ‘истории болезни’ г. Злорада (см. ‘Рецепты’ Лечителя — стр. 113), …сие оставлено к чести нашего века прославившимся в России писателям, г. Сумарокову и по нем г. Ломоносову, их сочинениям потомки наши удивляться будут.— Ломоносов и Сумароков считались во второй половине XVIII в. крупнейшими и безусловно гениальными поэтами, открывшими русской литературе путь на европейский Парнас. Их имена упоминались рядом как имена ‘образователей’ русской литературы и русского литературного языка: ‘Оба сии великие мужи были на то произведены, дабы один &lt,Ломоносов&gt, открыл все великолепие, силу и величие, а другой &lt,Сумароков&gt, все приятства нежности и сладость нашего прекрасного языка’ (‘Санктпетербургский вестник’, 1778, январь с. 41).
Стр. 50. 13. Письмо г. Правдолюбова напечатано не будет.— 1770, л. VI. …нападает также своею критикою на некоторую переводную в стихах поэму.— В начале 1770 г. вышел из печати перевод первой песни эпической поэмы Вергилия ‘Энеида’, выполненный В. П. Петровым.
14. Г. издатель! Есть люди, которые говорят…— 1770, л. XIII.. В этом письме и ответе на него, видимо, говорится о цензурных притеснениях, чинимых издателю ‘Трутня’. Упоминание о наборщиках скорее следует понимать как намек на придирчивую цензуру, вынуждающую автора-издателя ‘шифровать’ свой текст. Начав с российским здесь Виргилием рыгать. — Имеется в виду В. П. Петров, автор перевода ‘Энеиды’ Вергилия. Выделенное курсивом слово из начала’, первой песни петровского ‘Энея’, где о раненом Аяксе говорится: ‘Его пронзенна грудь рыгала кровь я пламень’.
Стр. 51. 15. Господин издатель Трутнев! Я у жесть как на тебя зло…, Государыня моя, госпожа молодая сочинительница! — 1770, л. XIV. Письмо является ответом на публикацию в ‘Трутне’ сатирических ‘Картин’ (см. стр. 99). Новиков пародирует стиль, не вполне знакомой с правилами русского правописания щеголихи,, вводя словечки из щегольского жаргона (ужесть, резолют и т. д.)… наставил ты там жучек в епанечках — чепухи, …я взбешен был одною женщиною.— По мнению П. Н. Беркова, имеется в виду Екатерина, запретившая издание ‘Трутня’ после 1 мая 1770 т. под предлогом того, что разрешение на издание журнала было дан’ только на один год.
Стр. 53. 16. Письма издателю ‘Трутня’ и ответы на них.— 1770, л. XV. Письма читателей ‘Трутня’, сетующих на то, что журнал ‘совсем стал не тот’ в новом 1770 г., отражают реальное положение дел: и сатира ‘Трутня’ стала менее острой, и сам журнал стал расходиться не так бойко, как прежде (в 1769 г. ‘Трутень’ печатался в количестве свыше 1200 экз., а некоторые листы издавались даже дополнительными тиражами, в 1770 г. выпускалось еженедельно лишь 750 экз.).
Смотри ‘И то и сё’ и ‘Всякую всячину’, еженедельные сочинения 1769 года, в которых брани мне написано очень много… в ‘И то и сё’, без рассуждения и без причины, прямо на мое лицо, что хотя и не походит на П…— По мнению П. Н. Беркова, последние слова ‘не походит на П…’ имеют в виду Правдулюбова, автора двух писем в ‘Трутне’ 1769 г.
Стр. 55. Г. издатель! Скрепи свое сердце!— 1770, л. XV. По предположению исследователей, письмо это было прислано Новикову из редакции ‘Всякой всячины’. …госпожа ‘Всякая всячина’ скончалась.— Издание ‘Всякой всячины’ прекратилось в: конце апреля 1770 г. (в 1770 г. журнал Екатерины выходил под названием: ‘Барышек Всякия всячины’).
Стр. 56. 17. Господин издатель! ‘Всякая всячина’ простилась…— 1770, л. XVI.
Стр. 57. 18. Г. издатель! Я и многие со мною…— 1770, л. XVII …раздраженный стихотворец — В. П. Петров, в ‘Предуведомлении’ к изданию перевода первой песни ‘Энеиды’ он резко полемизировал с Ф. А. Эминым, в журнале которого ‘Смесь’ были помещены эпиграммы на него. Неистояробеснующиеся, слабоблещущие, воспроизжелавшие — эпитеты, пародирующие стиль Петрова. …поколение еженедельных 1769 года сочинений с ним пресекается.— Издание других журналов ‘поколения 1769 года’ прекратилось раньше: в декабре 1769 г. были закрыты ‘Адская почта’, ‘И то и сё’, ‘Смесь’, в апреле 1770 г.— ‘Всякая всячина’. Еще более непродолжительна была жизнь ‘Ни то ни сё’ (с февраля по июнь 1769 г.) и ‘Поденщины’ (март — апрель 1769 г.).
Стр. 58. Расставание или последнее прощание с читателями.— 1770, л XVII. …ваша обыкновенная жадность к новостям…— вероятно, эти слова должны были напомнить читателю пародию ‘Трутня’ на ‘Всякую всячину’ в листе XX за 1769 г. (см. стр. 34), …двенадцать трагедий в том вкусе, о которой трагедии недавно я упоминал.— Вероятно, имеется в виду трагедия Ф. Я. Козельского ‘Пантея’, двадцать комедий — очевидно, намек на слова из заключительной статьи ‘Всякой всячины’ о том, что издатель ее собирается принять ‘другое ремесло’ — писать комедии.
Новиков Николай Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Полемика Новикова с Екатериной II в 1769 г., Новиков Николай Иванович, Год: 1770
  2. Живописец. Третье издание 1775 г, Новиков Николай Иванович, Год: 1775
  3. О кофегадательницах, Новиков Николай Иванович, Год: 1772
  4. Предисловие к ‘Истории о невинном заточении ближнего боярина Артемона Сергиевича Матвеева’, Новиков Николай Иванович, Год: 1776
  5. Сатирические ведомости, Новиков Николай Иванович, Год: 1770
  6. Сатирические журналы H. И. Новикова, Новиков Николай Иванович, Год: 1770
  7. О воспитании и наставлении детей, Новиков Николай Иванович, Год: 1783
  8. Смеющийся Демокрит, Новиков Николай Иванович, Год: 1769
Электронная библиотека