ТРІУМФАТОРЪ.
ТРІУМФАТОРЪ.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
Триумфатор, Яковлев Н., Год: 1883
Время на прочтение: 79 минут(ы)
На крыльц небольшаго сренькаго домика, находившагося въ одной изъ глухихъ улицъ губернскаго города N, сидлъ старикъ. Несмотря на то, что солнце угрожало сжечь ршительно все своими ослпительно яркими лучами, на старик было надто толстое драповое пальто, опоясанное срымъ носовымъ платкомъ и теплая фуражка съ краснымъ околышемъ и кокардой.
Старикъ былъ малъ ростомъ, крайне худъ и, въ заключеніе всего пьянъ, несмотря на раннюю пору. На колокольн ближайшей церкви только что пробило девять часовъ и стали благовстить къ обдн. О томъ, что старикъ пьянъ, сейчасъ же говорило его красное, почти сплошь покрытое темно багровыми пятнами лицо, осоловлые глаза и сильный спиртный запахъ, который распространялся отъ крыльца во вс стороны.
Онъ ужъ давно сидлъ на крыльц, перебирая длинными, цпкими пальцами носовой платокъ или водя ими по небритому острому подбородку, на которомъ торчали короткіе, жесткіе, какъ щетина, волосы. Порой, онъ вдругъ погружался въ грустное настроеніе и долго разсуждалъ самъ съ собой такъ, какъ разсуждаютъ пьяные, когда полагаютъ, что кто-нибудь сильно обидлъ ихъ. Впрочемъ, это были даже не разсужденія, а просто восклицанія, вырывавшіяся безъ всякаго смысла и связи въ род: такъ, такъ!.. да… да… конечно’, и сопровождавшіяся иногда скоре смшными, чмъ жалобными покачиваніями головы.
Около крыльца вдругъ появилась большая черная собака. Она сначала нсколько секундъ издали смотрла на старика, но потомъ ей вдругъ пришло желаніе обнюхать его. Тотъ замтилъ это и пришелъ въ необычайное волненіе. Въ рукахъ его появилась толстая палка, чуть не дубина, и онъ заметался, силясь встать.
Въ это время гд-то съ трескомъ отворилась дверь и на дворъ стремительно выскочилъ невысокій, сухонькій, необыкновенно юркій человкъ въ сренькомъ пиджачк и коричневыхъ, немного короткихъ по его росту брюкахъ. Онъ такъ усердно накинулся на собаку и до того неистово гонялъ ее по двору, что та была страшно рада, когда ей удалось залзть наконецъ куда-то подъ полъ сарая. Тогда, онъ съ выраженіемъ крайняго умиленія на лиц подскочилъ къ старику и принялся цловать его руки.
— Проклятая! Ахъ, дьяволъ! волновался старикъ.— Чтобъ сегодня же задавить ее! Петръ Васильевъ! задави ее, братецъ! Непремнно, непремнно.
На худомъ, щедро покрытомъ слдами оспы лиц Петра Васильева была написана полнйшая готовность исполнить всякое приказаніе. Это было донельзя хитрое, пронырливое лицо, съ маленькими рдкими усиками, остренькимъ носомъ и точно прорзанными узенькими глазками. Глазки эти были устроены такъ, что не могли смотрть прямо. Они такъ и бгали во вс стороны, чуть ли не помимо воли ихъ хозяина, который, впрочемъ, и самъ ни одной секунды не оставался неподвиженъ. Онъ юлилъ и извивался, какъ червякъ, котораго рыбакъ собирается насадить на крючокъ.
— Ну, что, какъ ты? освдомился старикъ, когда собака наконецъ была забыта.
— Живу, Владиміръ Николаичъ, что мн! я человкъ маленькій.
— Трудись, братецъ, трудись… Это хорошо.
— Нельзя же-съ! Сами изволите видть… Ахъ, трудно, трудно… Васъ я не знаю, какъ и благодарить… Благодтель!
И опять, весь сіяя отъ нахлынувшаго умиленія, Петръ Васильевъ кинулся къ рук старика, а потомъ съ самымъ скорбнымъ видомъ сталъ снова распространяться о томъ, какъ тяжело на свт бдному человку.
— Ты что это, смотрю я, все у окна?
— Часики, Владиміръ Николаевичъ, купилъ. Поправлю — продамъ, все же, можетъ быть, хоть рубль…
— Неужели и часы починить умешь?..
На лиц Петра Васильева явилась скромная улыбка.
— Мн Господь это понятіе далъ, радовался онъ.— Когда я еще у Сергя Иваныча жилъ. Часовщикъ у нихъ на двор, изволите знать… Сегодня посмотрю, завтра…
— Знаешь, братецъ, у меня тоже дворовый былъ…
Послдовалъ длинный разсказъ о необыкновенно искусномъ дворовомъ. Разсказъ этотъ Петръ Васильевъ слышалъ, можетъ быть, сотни разъ, но на лиц его все-таки было написано такое вниманіе, какъ будто ему разсказываютъ Богъ всть какую новость.
Кончивъ разсказъ, Владимиръ Николаичъ вдругъ почему-то счелъ нужнымъ погрузиться въ грустное настроеніе, а Петръ Васильевъ исчезъ куда-то, но такъ быстро опять вернулся, что Владиміръ Николаичъ врядъ ли даже замтилъ его исчезновеніе. Въ рукахъ Петра Васильева были дв большія груши.
— Это я для васъ, принялся юлить онъ.
— Ахъ, братецъ! Вотъ такъ груши!
Но Петръ Васильевъ, казалось, былъ етце боле счастливъ, чмъ самъ старикъ. Онъ даже на бокъ склонилъ свою маленькую головку и радостно хихикалъ.
— У меня, Петръ Васильевъ, прежде у самого въ саду… Вдь прежде какіе у меня сады были! говорилъ баринъ, жадно, какъ ребенокъ, набивая ротъ грушами.
Въ домик отворилось окно, и женскій голосъ прокричалъ, что принесли нужное письмо.
Баринъ задвигался, но прежде чмъ усплъ подняться, Петръ Васильевъ подскочилъ сбоку и подхватилъ его подъ руку.
— Сюда, позвольте сюда! Ножку, ножку не ушибите! подобострастно шепталъ онъ.— Платочекъ извольте!
Владиміръ Николаичъ Курицынъ и Петръ Васильевъ представляли діаметральную противоположность всмъ своимъ настоящимъ, прошедшимъ и, несомннно, будущимъ. Курицынъ еще не такъ давно былъ если не особенно почетнымъ, то во всякомъ случа развеселымъ помщикомъ, котораго знали чуть не вс, благодаря его пирамъ, банкетамъ и вообще крайней расточительности. Все это прошло. Позади старика красовались положенныя влоскъ три-четыре имнія, которыя онъ пролъ въ буквальномъ смысл слова, со всми лугами, лсами, водами и ‘душами’… Можно было изумляться, недоумвать, какимъ чудомъ такая масса движимаго и недвижимаго могла быть проглочена такимъ маленькимъ, мизернымъ существомъ, но отрицать самый фактъ не было возможности. О немъ говорило все: и самъ Владиміръ Николаичъ, во время своихъ откровенныхъ бесдъ, посл нсколькихъ рюмокъ очищенной, и вс знавшіе его во время оно. Ему было какое-то особенное счастье. Едва ухлопывалось одно имніе, какъ въ руки точно само собой плыло другое. Умиралъ какой-нибудь братъ, дядюшка, опуствшій на короткое время столъ опять нагружался всевозможными яствами и около нихъ, весело потирая руки, расхаживалъ счастливый наслдникъ. Подходило къ концу это имніе, наклевывалось другое. Но вчнаго ничего нтъ на земл. Не вчнымъ оказалось и счастье Владиміра Николаича. Какъ-то вдругъ перестали умирать родственники, и новыхъ лсовъ и ‘душъ’ не появлялось. Потомъ явилась ‘катастрофа’, и скоро вся его земля оказалась въ рукахъ разныхъ новыхъ людей. Владиміръ Николаичъ захирлъ и, опускаясь все ниже и ниже, удержалъ за собой въ N только небольшой сренькій домикъ.
Командовать и распоряжаться онъ могъ теперь только надъ своей единственной дочерью, пожилой, крайне худой женщиной, которая безпрестанно жаловалась на болзни и дйствительно иногда по нскольку дней не вставала съ постели. Она содержала отца кой-какими средствами, оставленными ей мужемъ, старалась угодить его малйшему желанію, но, несмотря на это, постоянно мучилась, какъ въ аду. Достаточно было, чтобы къ обду забыли приготовить какое-нибудь блюдо, или въ дом оказалось мало вина — и Владиміръ Николаичъ бсновался.
— Голодомъ морить меня… Мерзавка!
— Папаша!
— Дрянь, гадина! Молчать!
На полъ летли ножи, тарелки, по всему дому раздавались брань, крики.
На болзнь Клавдіи Владиміровны не обращалось ршительно никакого вниманія. Во время бснованія, отецъ часто врывался къ ней въ комнату и подлеталъ къ кровати.
— Вонъ изъ моего дома! Коли ты не хочешь ходить за мной, вонъ!
— Папаша! Ради Бога! стонала несчастная.
Брань смнялась отчаяннымъ воемъ. Владиміръ Николаичъ становился передъ образами, и то молился, то плакалъ.
— Да избавь ты меня, Царица небесная, избавь отъ этого гада! Господи помилуй!
Чтобы не слышать отчаяннаго воя и самой дикой ругани, часто вс разбгались изъ дому. Бснующійся старикъ бгалъ одинъ по комнатамъ и вдругъ въ его пьяную голову приходила мысль поджечь домъ.
— Горите, чортъ съ вами! Пусть все горитъ! кричалъ онъ и отыскивалъ спички до тхъ поръ, пока не натыкался на графинъ съ водкой. Тутъ онъ забывалъ все и пилъ рюмку за рюмкой, пока не напивался въ лоскъ и не засыпалъ тяжелымъ, пьяпымъ сномъ, посл котораго, какъ ни въ чемъ не бывало, принимался шутить и разсказывать о прошломъ, вплоть до новаго бснованія.
Позади Петра Васильева, наоборотъ, ршительно ничего не было. Изъ прошлаго онъ не вынесъ съ собой даже фамиліи и въ N, гд онъ приткнулся, одни называли его Незабудкинымъ, другіе просто-на-просто крестили Выжигой. Самъ Петръ Васильевъ придерживался первой фамиліи, но если кто-нибудь при немъ упоминалъ и объ его прозвищ, то ограничивался улыбкой и нисколько, повидимому, не сердился. Копаться въ его прошломъ никто не любилъ, да и кому, въ самомъ дл, могла придти охота обращаться къ прошлому этого зоркаго съ узенькими глазками человка, который, какъ стрла, леталъ съ утра до ночи по городу, съ единственной цлью зашибить копейку. Только потомъ, когда онъ сталъ удивлять всю N—скую губернію своими необыкновенными подвигами, нашлись люди, знавшіе его издавна. Они указывали стараго-престараго барина, который каждый день въ извстные часы аккуратно пробирался на такихъ же, какъ онъ самъ, старыхъ лошадяхъ къ извстному въ город ресторану и подолгу сидлъ тамъ неизвстно для какой надобности. Только тогда, во время славы Петра Васильева, стало извстно, что онъ, Петръ Васильевъ, не кто иной, какъ дворовый человкъ, когда-то произведенный старымъ-престарымъ бариномъ изъ пастуховъ въ охотники за то, что въ быстрот бга съ нимъ равнялись даже не вс собаки. Баринъ былъ въ состояніи душу положить за псарню. Поэтому, нтъ ничего удивительнаго, что однажды онъ чуть не своротилъ на сторону челюсти Петра Васильева, который имлъ неосторожность отдавить лапу какому-то Догоняю.
Зуботычина послужила для Петра Васильева исходнымъ пунктомъ и открыла передъ нимъ сразу широкую дорогу, по которой онъ началъ шагать исполинскими шагами. Обиды онъ не снесъ. То было горячее время, когда вс предъявляли свои права. Петръ Васильевъ тоже предъявилъ и получилъ тридцать рублей.
— Съ этого и пошелъ, съ этой самой плюхи! заключали обыкновенно т, которые разсказывали о прошломъ Незабудкина.
— А теперь!
— Что теперь! Такъ пышетъ, такъ пышетъ!.. Четвертое имніе покупаетъ, а съ чего?.. съ плюхи!
— Бываетъ людямъ счастье!
Никто ни единымъ словомъ не обмолвился о томъ, что гд-то, въ одномъ изъ глухихъ уздовъ N—ской губерніи, есть бдная деревушка Сосновка, маленькіе домишки которой уныло лпятся по краямъ глинистаго оврага, никто не упоминалъ о какой-то Матрен, которой вдругъ вздумалось осчастливить міръ, подаривъ ему новаго гражданина. Но вс съ подробностями разсказывали только о плюх. Да и къ чему,— въ самомъ дл, было поминать о деревушк, о Матрен. Роди эта Матрена хоть цлую сотню Петровъ Ваеильевыхъ, изъ этого могло слдовать только, что они получили бы право ревть о корк хлба и радоваться возможности поступить изъ-за той же корки въ пастухи. Должно совершиться какое-нибудь особенное обстоятельство, которое выбило бы ихъ изъ обычной колеи и поставило на другую дорогу. Несомннно этимъ особеннымъ обстоятельствомъ въ жизни Петра Васильева была плюха. Безъ нея не было бы тридцати рублей, а безъ тридцати рублей не было бы возможности явиться въ N и наполнить его славою.
Петръ Васильевъ явился въ N, имя въ карман только то, что онъ получилъ въ награду за зуботычину. Пробиться было трудно, но онъ пробился. Какихъ только должностей онъ не занималъ въ т три-четыре года, пока ему удалось поселиться у Курицына. Онъ былъ и цловальникомъ, и опять охотникомъ, его еще нсколько разъ били. Съ необыкновеннымъ усердіемъ, не допивая и не додая, онъ копилъ копейку къ копейк, а за двугривенный готовъ былъ сдлать что угодно. Съ утра и до поздней ночи онъ былъ на ногахъ, точно на крыльяхъ перелетая изъ одного конца города въ другой, гд предстояла такая крошечная нажива, на которую всякій другой могъ только плюнуть. Настоящей профессіи у него не было. Сегодня онъ какимъ-нибудь образомъ втирался къ часовщику и черезъ нсколько времени удивлялъ всхъ, починивая и исправляя часы, какъ самый лучшій мастеръ. Завтра онъ вертлся около настройщика, разспрашивалъ, прислушивался, а потомъ гд-нибудь вдругъ принимался настраивать фортепіано, и только скромно улыбался, когда начинали удивляться, гд онъ такъ скоро выучился. Основательно, какъ слдуетъ, Петръ Васильевъ, конечно, не зналъ ни одного мастерства, да вовсе и не желалъ этого. Въ самомъ дл, къ чему? Разв можно было представить себ этого юркаго, такъ и порывающагося во вс стороны человка, вчно торчащимъ за столомъ часовщика, съ лупой въ глазу, или на верстак съ поджатыми ногами за какимъ-нибудь сюртукомъ или фракомъ?
Ему просто надо было какъ-нибудь пробиться пока, а потомъ… Онъ все ждалъ чего-то. Надо было посмотрть, какимъ огнемъ загорались его глазки, когда онъ, видя прозжающаго мимо купца Колотилова, говорилъ кому-нибудь:
— Вдь тоже… Я еще помню, какъ онъ не лучше насъ былъ, я теперь… Вышелъ случай…
Черезъ три-четыре года посл своего появленія въ N, онъ жилъ у Курицына. Попалъ онъ въ этотъ домъ какъ-то чисто случайно. Онъ только-что настроилъ Клавдіи Владиміровн рояль и сталъ склеивать стулъ, который ужь совсмъ хотли выбросить на чердакъ, какъ барыня заговорила съ нимъ о квартир. Петра Васильева тогда гнали изъ чуланчика, гд онъ ютился. Хозяинъ хотлъ перестроивать домъ. Дться было ршительно некуда. По крайней мр, такъ разсказывалъ Петръ Васильевъ и при этомъ чуть не плакалъ. У Клавдіи Владиміровны было слишкомъ доброе сердце. она тотчасъ же переговорила съ отцомъ, и Петру Васильеву предложили перебраться въ каморку подл кухни. Это была маленькая, темненькая комнатка съ крошечнымъ окномъ, въ которую валили всякій хламъ, а иногда даже держали цыплятъ и поросятъ.
Конечно, Петръ Васильевъ тотчасъ бросился цловать у всхъ руки, принялся благодарить, заплакалъ и всмъ этимъ растрогалъ Клавдію Владиміровну такъ, что съ него за квартиру не взяли ни копейки.
Не прошло и недли, какъ онъ окончательно обворожилъ хозяевъ. У старика онъ при всякомъ случа цловалъ руки, перетаскивалъ его даже черезъ такую ничтожную лужицу, въ которой положительно невозможно было замочить ногъ, юлилъ, таскалъ откуда-то яблоки, груши. Барыню онъ восхитилъ сначала тмъ, что какъ нельзя лучше прибралъ коморку, а потомъ своимъ страстнымъ желаніемъ узнать ариметику. Читать, писать онъ гд-то научился еще раньше, но съ ариметикой не могъ познакомиться, несмотря на то, что возлагалъ на нее огромныя надежды.
Клавдія Владиміровна просто не могла надивиться его понятливости и успхамъ. Онъ схватывалъ почти на лету, и чуть ли не главный трудъ учительницы состоялъ въ томъ, чтобы уговорить юркаго ученика ссть въ ея присутствіи.
Опредленной профессіи онъ и теперь не имлъ. То чинилъ часы, то настраивалъ фортепіапо, то вдругъ появлялся на толкучк съ ворохомъ стараго платья въ рукахъ. Стоило только войти въ его коморку, чтобы бросилось въ глаза разнообразіе занятій хозяина. И ветошь въ углу, и дрянные, никуда негодные часы, заржаввшіе до безобразія ружейные стволы, а на стол обломанная черепаховая лорнетка. Собирая всякую дрянь, Петръ Васильевъ, казалось, только загромождалъ свою и безъ того тсную до крайности коморку. Кучера, лакеи очень часто поднимали неистовый смхъ при вид того, съ какимъ торжествомъ онъ тащилъ къ себ какую-нибудь вновь пріобртенную дрянь.
— И на что это теб? Тьфу!
— Да ты приди къ намъ. Этой дряни у насъ… ахъ, братецъ!
Но Петръ Васильевъ только скромно улыбался и, нисколько не конфузясь, приходилъ за дрянью. Онъ отлично зналъ, что длаетъ. Дйствительно, проходило немного времени и т же, которые хохотали по поводу его любви къ дряни, брали у него на перебой билеты на лоттерею. Петръ Васильевъ всмъ разсказывалъ о необыкновенныхъ достоинствахъ часовъ, которые должны разыгрываться въ этой лоттере. Часы дйствительно кто-нибудь выигрывалъ, на долю же остальныхъ приходилась та дрянь, которую Петръ Васильевъ терпливо собиралъ гд попадется.
Но, кром явныхъ профессій, у него было нсколько такихъ, о которыхъ знали только немногіе. Часто, пробираясь по улиц, онъ усматривалъ толстаго, величественнаго вида барина, который стоялъ у воротъ своего дома и важно смотрлъ но сторонамъ. Лицо Петра Васильева принимало умильное выраженіе.
Баринъ подзывалъ его, чуть-чуть поманивая пальцемъ.
— Ну что, какъ? спрашивалъ онъ, ни на секунду не утрачивая своей величавости.
— Стараюсь, Алексй Александрычъ, стараюсь. Сами изволите знать, я…
— Что же она?
— Все какъ-то опасается.
— Какой же ты, братецъ! Старайся!
— Будьте покойны. На этой недл.
— Ну, а еще нигд не видать?
— Ахъ, Алексй Александрычъ! Къ господамъ Немировымъ недавно поступила… Ну, можно сказать… Я тоже и тамъ…
Разговоръ въ такомъ род продолжался еще нсколько времени, а потомъ Петръ Васильевъ вдругъ оказывался на другомъ конц города и велъ таинственные переговоры съ какимъ-нибудь озирающимся по сторонамъ субъектомъ.
— Врь Богу, для продажи дали, уврялъ субъектъ, высовывая изъ-подъ полы какую-нибудь вещь и еще сильне начиная бгать по сторонамъ глазами.
Письмо, которое принесли Владиміру Николаичу, было дйствительно очень важно и привело его въ сильное волненіе. Онъ быстро, хотя и мелкими шажками, бгалъ по комнат.
Ему писали объ опасной болзни одной изъ самыхъ близкихъ его родственницъ, Серафимы Давыдовны, съ которой у старика была сильная ссора. Ссора началась давно изъ-пустяковъ, но дошла до того, что родственники нетолько не видались, но даже хладнокровно не могли слышать другъ о друг. Теперь все это было забыто.
Владиміръ Николаичъ испытывалъ почти тоже, что испытывалъ въ оны дни, когда въ руки его одно за другимъ плыли разныя наслдства.
— У нея деньги есть, большія деньги! бормоталъ онъ, и все сильне и сильне волновался.
Клавдія Владиміровна попробовала-было успокоить отца, но это было совершенно напрасно. Тотъ только топалъ ногами и кидалъ на нее злобные взгляды.
— Ты разв что понимаешь? Молчать! Да, да! черезъ нсколько секундъ опять мечталъ онъ:— раскрадутъ у нея, непремнно раскрадутъ…
Можно было ожидать, что вотъ-вотъ старикъ расплачется.
— Папаша, да вдь у нея есть наслдники, робко представляла Клавдія Владиміровна.
— Наслдники? Гд ея наслдники? Въ Петербург! Когда они узнаютъ?
— Но вдь…
Но онъ ничего не слышалъ. Онъ только продолжалъ бгать и уврялъ, что простилъ Серафиму Давыдовну. Онъ ничего теперь противъ нея не иметъ. Конечно, конечно… Она обидла его, но…
— Господь, Господь съ нею!
Черезъ нсколько времени волненіе дошло до самыхъ крайнихъ предловъ.
— Я самъ поду. Да, самъ, самъ… Со мной подетъ Петръ Васильевъ.
Петръ Васильевъ, когда его позвали, нетолько изъявилъ полнйшее согласіе, но, по обыкновенію, бросился къ ручк благодтеля съ такимъ умиленіемъ, какъ будто эта поздка сулила ему Богъ всть какія сокровища.
Сборы въ дорогу заняли все утро, тмъ боле, что хлопотъ было столько, какъ будто Владиміръ Николаичъ собирался не за двадцать верстъ, а чуть не къ сверному полюсу. Петръ Васильевъ бгалъ доставать экипажъ, потомъ то осматривалъ у него колеса, втулки, то исчезалъ въ своей каморк, появляясь на двор съ веревками, щипцами. Владиміръ Николаичъ выходилъ изъ себя, топалъ ногами на горничную, и кидалъ въ лицо дочери разныя вещи.
— Денегъ Петру Васильеву дать на дорогу! командовалъ онъ.— Какъ можно больше!
О деньгахъ онъ всегда говорилъ такимъ тономъ, какъ будто въ его карман лежали милліоны и за ними стоило только запустить руку. Онъ едва ли зналъ, что для удовлетворенія его ежедневныхъ прихотей Клавдія Владиміровна часто закладывала послднія свои вещи.
Наконецъ, путешественники отправились. Петръ Васильевъ сидлъ на козлахъ и поминутно долженъ былъ то поправлять подушку, то укутывать ноги барина. Едва успвалъ онъ ссть какъ слдуетъ, приходилось снова повертываться. Владиміръ Николаичъ передъ отъздомъ выпилъ какъ слдуетъ, кром того, путешествіе, посл долгаго сиднья въ комнатахъ, отозвалось на немъ возбуждающимъ образомъ, и онъ былъ донельзя веселъ. Хохоту, разсказамъ его не было конца. Говорилось то о болзни Серафимы Давыдовны, то вспоминалось прошлое.
— Я разъ, знаешь, двсти рублей у нея отыскалъ, смялся Владиміръ Николаичъ.— Гд бы ты думалъ? Въ чулк! Такъ вдь и не вспомнила… А мн тогда деньги страсть какъ нужны были… Самъ Богъ послалъ… Въ карты я, братецъ, игралъ сильно…
— А то одинъ разъ, знаешь, вспомнилъ онъ черезъ нсколько времени:— семь тысячъ проигралъ, а денегъ нтъ… Что длать?.. Не платить нельзя! Опекой я тогда одной завдывалъ, сейчасъ оттуда, а потомъ показалъ туда-сюда въ расходъ… Чтожь бы ты думалъ… Мн же потомъ триста рублей заплатили… Вышло, что свои передержалъ… Ха, ха, ха!.. Опека — это, братецъ…
И Петръ Васильевъ долженъ былъ слушать, какъ было хорошо управлять опеками. Набилъ на крышу тесинку-дв, въ забор что-нибудь поправилъ — показывай что хочешь!
— Вотъ Константинъ Карпычъ какъ отъ этихъ опекъ нажился! воодушевлялся старикъ.— Какъ жилъ! Отъ него все Краюшкину досталось… а знаешь за что? ха, ха… На гитар игралъ!
— На гитар?
— Да. Подбился къ старику, утшалъ его, а онъ ему потомъ все имнье. Ну, и игралъ!.. На все онъ былъ мастеръ: представить кого-нибудь, спть… Изъ-за этого только и пошелъ… Своего у него ничего не было.
— Иному, Владиміръ Николаичъ, Богъ пошлетъ. Вотъ тоже, говорятъ, у Сергя Иваныча…
— Сергй Иванычъ тотъ совсмъ иначе. Онъ къ двк у Чалкина подбился… Чалкинъ ей деньги оставилъ, а Сергй Иванычъ ее кругомъ пальца окрутилъ. Женюсь да женюсь… Ну, она, дура, и поврила…
— Въ бдности теперь.
— Дура… ха, ха! Поврила! Да, братъ, прежде…
— Ахъ, и теперь, Владиміръ Николаичъ, ежели кому Богъ… Ахъ, жить еще можно!
— Что теперь! Нтъ, ты бы посмотрлъ, какъ прежде. Вотъ хоть бы въ Красномъ у Серафимы Давыдовны какъ жили. Отецъ ея… балы, танцы, обды… Народу-то!
Между такими разговорами время летло, какъ птица. До деревни, гд жила Серафима Давыдовна, было недалеко, а потому путешественники почти не замтили, какъ экипажъ ихъ оказался на барскомъ двор.
Петръ Васильевъ, помогая вылзать барину, въ одно мгновеніе оглядлъ все своими рысьими глазками.
Господскій домъ, въ которомъ, по словамъ Владиміра Николаича, прежде жили такъ весело, былъ большой, но выглядлъ не особенно привтливо. Половина оконъ была закрыта и, должно быть, давно не отворялась. Желтая краска, которою когда-то былъ окрашенъ домъ, почти совсмъ сошла отъ дождя… По парадному крыльцу давно не ходили. Ступеньки его покосились и между ними кой-гд пробивалась яркая, зеленая травка. Дворъ заросъ крапивой. Однимъ словомъ, домъ глядлъ крайне уныло, и ничто въ немъ не напоминало веселаго прошлаго. Даже въ саду какъ-то уныло шумли березы.
На крыльц, у котораго остановился экипажъ, стояла, поджавъ руки, необыкновенно толстая женщина въ городскомъ плать и щегольскихъ ботинкахъ, надтыхъ, впрочемъ, на грязную, босую ногу.
— Ну, что, какъ барыня? весело обратился къ ней вылзшій, наконецъ, Владиміръ Николаичъ.
— Барыня?
— Да, да, Серафима Давыдовна? Вотъ мы ее вылечиамъ…
— А она умерла! крайне развязно обрзала женщина и притомъ такъ неожиданно, что Владиміръ Николаичъ, который только что было занесъ ногу на лстницу, даже остановился.— Да, умерла, ночью умерла, продолжала женщина, на этотъ разъ какъ будто и сожаля о случившемся, и въ тоже время извиняясь за Серафиму Давыдовну передъ гостями.
Введя Владиміра Николаича въ огромную, мрачную переднюю съ коникомъ и такимъ сильнымъ запахомъ гнили, который неусплъ уничтожить даже и запахъ ладона, Петръ Васильевъ дйствительно увидлъ въ зал столъ съ покойницей, тускло горвшія около нея свчи, завшанныя зеркала. Покойница, должно быть, была маленькая, худенькая старушка. Крошечное, съ окаменлыми чертами и заостреннымъ носомъ лицо печально выглядывало изъ подъ благо платка, которымъ она была повязана подъ подбородокъ. Въ зал никого не было. Только толстая Настасья, та женщина, которая встртила Владиміра Николаича на крыльц, нарушала мертвую тишину, громко, на весь домъ стуча своими ботинками.
Владиміръ Николаичъ, начавшій всхлипывать еще на крыльц, побрелъ въ залъ и тамъ разразился такими громкими стенаніями, какъ будто онъ потерялъ самаго лучшаго друга.
Впрочемъ, это продолжалось не особенно долго. Не прошло, можетъ быть, и пяти минутъ, какъ до Петра Васильева долетли крикливые возгласы. Баринъ кричалъ на кого-то и плакалъ въ одно и тоже время.
Серафима Давыдовна жила вдвоемъ съ какой-то дальней родственницей, державшейся, впрочемъ, скоре на правахъ компаньонки. На эту компаньонку и напустился Владиміръ Николаичъ. Его надо было извстить раньше. Зачмъ ему не написали своевременно? Значитъ, была какая-нибудь цль… Да, да! Непремнно цль… Даже за дьячкомъ не послали.
Компаньонка, робкая донельзя старушка, трепетала.
— Владиміръ Николаичъ! пыталась она оправдаться, но ей не удалось сказать и двухъ словъ.
— Цль, цль! Я понимаю, отлично понимаю!
— Такъ вдругъ… Кто же могъ?
— Мы все увидимъ. Петръ Васильевъ! Смотрть за всмъ, а то он…
Дошло до того, что компаньонка прямо обвинялась въ намреніи обокрасть покойницу.
— Подать сюда ключи! Сейчасъ же. Не смть ничего брать безъ моего позволенія.
Компаньонка забилась куда-то во флигелекъ и не смла показаться оттуда. Поминутно ощупывая въ своихъ карманахъ ключи, Владиміръ Николаичъ, какъ полновластный хозяинъ, ходилъ по всему дому, и то отдавалъ приказанія, то вдругъ, среди крика и брани, останавливался подл покойницы и начиналъ молиться, а посл молитвы отправлялся въ сосднюю комнату, гд тотчасъ же по прізд распорядился поставить водку и закуску.
— Другъ мой! Ты простишь меня, а я… я тебя прощаю! патетически обращался онъ къ покойниц, появляясь въ зал съ еще непрожеваннымъ кускомъ во рту.
Безъ отвращенія нельзя было смотрть на эту шныряющую повсюду, худенькую, маленькую фигурку, въ коротенькомъ пиджачк, съ огромной связкой ключей въ карман, которые гремли на весь домъ. Испуская слезы, онъ какъ-то вдругъ усматривалъ въ тоже время валявшуюся на стол ложечку и, какъ коршунъ, кидался на нее.
— Все покинула! ничего ей не надо! начиналъ онъ опять свои причитанья и въ то же время не забывалъ прятать въ карманъ ложку.
Настасья не знала, что длать. Старикъ поминутно кричалъ на нее, топалъ ногами, запрещая даже близко подходить къ той комнат, куда онъ стаскивалъ цнныя вещи.
Изрдка приходили крестьянки, кланялись покойниц и, поднеревъ рукой щеку, видимо намревались постоять, можетъ быть, даже поплакать, но Владиміръ Николаичъ живо гналъ ихъ прочь.
Было еще очень рано, когда онъ вдругъ настоятельно потребовалъ, чтобы вс шли ужинать. Только Петру Васильеву было приказано сидть въ передней.
— Я, братецъ, не боюсь, а такъ… я буду молиться, объявилъ онъ и уединился туда, гд стояла закуска.
Петръ Васильевъ отчетливо слышалъ какой-то подозрительный шорохъ. До крайности осторожно, не дыша, онъ подошелъ къ той комнат, гд былъ баринъ, и припалъ къ щели, которая сказалась между досками переборки. Въ комнатк горла передъ образомъ лампадка, и была зажжена еще свча. Все было видно какъ нельзя лучше: большой пузатый комодъ, а на немъ старинный туалетъ съ зеркаломъ между двумя кругленькими колонками и нсколькими ящичками, два три старинныхъ кресла, большой крашенный шкафъ, огромный кіотъ съ образами — въ одномъ углу, кровать — въ другомъ.
Владиміръ Николаичъ наскоро осмотрлъ ящички туалета, комода и принялся отворять обитую жестью шкатулку, которая стояла на столик у кровати. Онъ подобралъ ключъ изъ бывшей у него связки, но никакъ не могъ попасть имъ въ замокъ. Руки его сильно дрожали, ключъ такъ и прыгалъ, слегка стуча по жести. Наконецъ шкатулка была отворена. Петру Васильеву было хорошо видно, что старикъ вдругъ задрожалъ и лицо его приняло какое-то особенное не то хищное, не то радостное выраженіе. Онъ торопливо сталъ вынимать что-то изъ шкатулки и совать въ карманы пиджака, брюкъ, но руки его тряслись до того сильно, что нсколько разъ выпускали добычу. Изъ нихъ вылетали и разсыпались по полу бумажки, подбирая которыя Владиміръ Николаичъ долго ползалъ по комнат.
Петръ Васильевъ до того припалъ къ щели, что едва разслышалъ говоръ и чьи-то тяжелые шаги по крыльцу. Пришла Настасья, а съ нею только что явившійся дьячекъ. Они что-то говорили, но Петръ Васильевъ ничего не понималъ и только безсмысленно глядлъ на нихъ. Передъ его глазами все еще стоялъ Владиміръ Николаичъ и, весь дрожа, совалъ въ карманы деньги.
Немного спустя, вошелъ баринъ. Онъ непремнно хотлъ, чтобы Петръ Васильевъ ночевалъ вмст съ нимъ и, пославши его приготовлять постель, самъ весело принялся трунить надъ Настасьей, которая объявила, что она боится покойниковъ.
— Дура, дура. Ну, разв она что можетъ теб сдлать? смялся онъ.— Только помолись.
— А все, баринъ, страшно.
— Дура, дура.
Изъ этого разговора до Петра Васильева долетали только отдльныя слова. Войдя въ комнатку, гд только-что дйствовалъ баринъ, и гд надо было приготовлять постель, онъ прежде всего бросился къ шкатулк, но она была заперта. Петръ Васильевъ торопливо заползалъ по полу. Старикъ наврное не поднялъ всего, что вывалилось изъ его рукъ. Но оказалось, что дло было сдлано чисто. Только въ углу около шкафа валялась трехрублевая бумажка, да подл нея лежала небольшая черненькая коробочка съ какимъ-то тоненькимъ перстенькомъ. Петръ Васильевъ сунулъ въ карМанъ то и другое, но больше ничего не нашелъ. Онъ взялъ свчу, чтобъ еще разъ осмотрть подъ кроватью. Свтъ упалъ на небольшую бумажку, которая валялась у кровати и которую Петръ Васильевъ и раньше видлъ, но не обратилъ на нее вниманія. При яркомъ свт близко поднесенной свчи, вдругъ стали видны столбики на краяхъ бумажки. Петръ Васильевъ развернулъ ее и весь затрепеталъ отъ радости. Бумажка оказалась векселемъ въ три тысячи рублей, выданнымъ богатымъ N—скимъ купцомъ Мочалкинымъ на имя покойницы. Владиміръ Николаичъ выронилъ его изъ шкатулки.
Скоро въ дом воцарилась тишина. Вс спали. Раздавалось только монотонное чтеніе дьячка около покойницы, да изрдка молитвенные возгласы Владиміра Николанича, который, долго прохлопотавъ надъ укладываніемъ въ сакъ-вояжъ своей добычи, теперь спокойно лежалъ на кровати и молился за новопреставленную рабу божію Серафиму. Петръ Васильевъ свернулся на какомъ-то тюфячк около двери и лежалъ съ открытыми глазами. Онъ былъ точно въ чаду. Мысли о томъ, какъ онъ сдлается съ Мочалкинымъ, не оставляли его ни на секунду. Конечно, Мочалкинъ не выдастъ его. Какая ему надобность! Ему гораздо выгодне сдлаться съ Петромъ Васильевымъ, который можетъ уступить что-нибудь, чмъ сполна платить наслднику покойницы. Но все-таки съ Мочалкинымъ надо держать ухо востро, а то онъ… И въ воображеніи Петра Васильева проходили одинъ за другимъ т подвиги, благодаря которымъ Мочалкинъ прославился, можетъ быть, больше другихъ изъ своихъ согражданъ. Давно ли, чуть не на глазахъ всего гостиннаго двора, онъ сълъ вексель, который заимодавецъ имлъ неосторожность слишкомъ близко поднести къ его лицу. Положимъ, при этомъ чуть не до ушей былъ разодранъ ротъ Мочалкина, но что изъ этого? А его безпрестанныя банкротства! Кто изъ обывателей N не зналъ о нихъ и не заливался самымъ веселымъ смхомъ, слыша, что Мочалкинъ собирается въ Кіевъ на богомолье. Только кредиторы его не смялись. Они отлично знали, что изъ Кіева будетъ навезено многое множество святынь, можетъ быть, опять Мочалкинъ вздумаетъ снять съ себя карточку, на которой его изобразятъ въ вид паломника съ длиннйшей палкой въ рук и съ котомкой за спиной. По возвращеніи изъ Кіева, будетъ устроенъ торжественный обдъ, на который пригласятся исключительно одни кредиторы. Имъ будетъ сначала роздана святыня, фотографическія карточки, а потомъ, съ тяжелымъ вздохомъ, объявится, что дла хозяина пришли въ разстройство. Кредиторы, конечно, пожмутся, пожмутся, но въ конц-концовъ все-таки должны будутъ получить по 10, много по 15%.
‘Да, съ нимъ надо осторожно’, думалъ Петръ Васильевъ и буквально не спалъ всю ночь. Передъ нимъ то носились картины радужнаго будущаго, то пронималъ опять страхъ. Векселя могутъ хватиться, Мочалкинъ можетъ отнять его. Впрочемъ, заснуть было мудрено ужь по одному тому, что Владиміръ Николаичъ кричалъ ршительно всю ночь и притомъ такъ громко, что крикъ его раздавался по всему дому. Должно быть, онъ видлъ во сн что-нибудь веселое, потому что хохоталъ самымъ сильнымъ, раскатистымъ смхомъ.
Ночью Петръ Васильевъ ршилъ, что для безопасности вексель надо непремнно куда-нибудь спрятать и взять къ себ только при отъзд, но все это оказалось совершенно напрасно.
На утро явилась еще родственница Серафимы Давыдовны, сухая, желтая старая два, физіономія которой была такъ вытянута, какъ будто обладательница ея была постоянно сильно обижена или удивлена чмъ-нибудь. Новая гостья безшумно, какъ летучая мышь, летала по комнатамъ и, останавливаясь по временамъ передъ покойницей, такимъ тономъ восклицала: ‘Ахъ, тетя, тетя!’ какъ будто Серафима Давыдовна сдлала Богъ всть какую глупость, убравшись съ этого свта.
— Она теперь счастлива, сантиментальничалъ Владиміръ Николаичъ.
— Умереть одной, вдругъ! Ужасно!
— Да, да…
Петръ Васильевъ переживалъ мучительныя минуты. Онъ ждалъ, что вотъ-вотъ хватятся векселя, пошлютъ за полиціей. Одинъ разъ, когда его позвали въ комнату, онъ такъ и подумалъ, что все пропало, но вмсто того, его ждала радость.
Начались приготовленія къ похоронамъ, оказалось нужнымъ что-то купить въ город и за этими покупками командировали его.
Внутренно ликуя, Петръ Васильевъ скакалъ на какой-то кляч, поминутно ощупывая карманъ, гд лежало его драгоцнное пріобртеніе. Теперь онъ былъ вполн увренъ, что никто не въ состояніи будетъ отыскать у него вексель. Въ его коморк были такіе тайники, о которыхъ ршительно бы никому не пришло въ голову.
Много ли досталось барину? думалъ иногда онъ. Но объ этомъ ему пришлось узнать ужь черезъ два дня, когда Серафиму Давыдовну похоронили и Владиміръ Николаичъ собрался домой. На послдней станціи, передъ городомъ, баринъ съ необыкновенно важнымъ видомъ вручилъ своему спутнику десятирублевку.
— Это теб, братецъ, за хлопоты, торжественно говорилъ онъ, допуская къ своей рук Петра Васильева.
Хотя Владиміръ Николаичъ, вынимая десятирублевку, отвертывался въ сторону, но Петръ Васильевъ усплъ оглядть бывшую въ его рукахъ пачку денегъ. Пачка была неособенно велика, бумажки не крупны.
— Можетъ быть, рублей двсти, ршилъ про себя Петръ Васильевъ и успокоился.
Операція, которой такъ боялся Петръ Васильевъ и къ которой онъ старательно готовился, придумывая, что говорить Мочалкину насчетъ пріобртенія векселя, сколько просить за него и такъ дале, обошлась тоже какъ нельзя лучше и притомъ кончилась очень скоро.
Мочалкинъ былъ удивительно почтенный съ виду купецъ. Высокій, полный, съ большой сдой бородой и блыми, какъ лунь, волосами, которые слегка вились на концахъ, онъ былъ до того благообразенъ, что съ него можно было, кажется, сейчасъ же писать какого-нибудь ветхозавтнаго патріарха.
Онъ, повидимому, совершенно серьзно слушалъ Петра Васильева, который, не зная куда двать глаза, разсказывалъ о томъ, какъ Серафим Давыдовн вдругъ понадобились деньги и она продала вексель. Только подъ сдыми усами, въ самомъ углу губъ купца, нтъ-нтъ да появлялась легкая улыбка, которая, впрочемъ, довольно ясно говорила, что подобныя дла случались и прежде неоднократно.
— Что-жь, доброе дло, объявилъ онъ вдругъ.— Только я, братецъ, вотъ что… разсчетъ у нотаріуса.
— Зачмъ же, Козьма Иванычъ? Помилуйте! завертлся еще больше Петръ Васильевъ.— Мы…
— Мн такъ покойне, а то…
— Ахъ, Боже мой, да разв я… Все равно, какъ будто покойниц уплатили.
— Или вотъ свидтелей какихъ-нибудь сюда позовемъ, стоялъ на своемъ Мочалкинъ, барабаня по столу пальцами.
Но Петръ Васильевъ отказался и отъ нотаріуса, и отъ свидтелей. Онъ очень хорошо понималъ, что вс эти слова Мочалкинъ говоритъ единственно для того, чтобы съ возможно большей пользой покончить для себя дло.
На стол появилась водка и закуска, но отъ угощенія Петръ Васильевъ отказался, что, повидимому, удивило хозяина.
— Рюмку можно, говорилъ онъ.
— Я, Козьма Иванычъ, даже вкуса не знаю, отъ роду даже…
— Не пьешь?
— Душа не принимаетъ. Вотъ столько даже!
Петръ Васильевъ показалъ на самую малую часть мизинца и думалъ отдлаться этимъ, но Козьма Иванычъ заговорилъ, что понемногу ничего, что даже доктора…
Петръ Васильевъ страдалъ. Онъ думалъ только объ одномъ, какъ бы поскоре покончить дло, и со страхомъ поглядывалъ на дверь. Разв не было такихъ случаевъ, что у кредиторовъ отнимали документы? Ну, какъ вдругъ Козьма Иванычъ бросится на него или позоветъ прикащика?
Но, поговоривъ о докторахъ и прочемъ, Мочалкинъ опять сталъ барабанить по столу, а потомъ вдругъ точно обрзалъ:
— Сколько?
Дальше слдовало только одно:
— Да ты говори толкомъ.
— Ахъ, Козьма Иванычъ!..
— Ну, вотъ еще!
— Сдлайте ваше одолженіе. Я и впередъ коли что.
— То своимъ чередомъ…
— Мн только деньги нужны. Я знаю, что до срока, а то ба… я бы… Ахъ, какіе убытки!
— Ну, ну, разговаривай!
Петръ Васильевъ горлъ, какъ въ огн, и извивался такъ, какъ не извивался никогда. Мочалкинъ нсколько разъ объявлялъ, что онъ не хочетъ имть съ нимъ дла, что онъ лучше заплатитъ по суду, что это будетъ ‘много покойне’, но черезъ минуту опять торговался или требовалъ, чтобы ему снова былъ показанъ документъ. Этого въ особенности боялся Петръ Васильевъ и, показывая по необходимости, вексель, былъ до того на сторож, что, кажется, даже сильно пересаливалъ.
— Да что ты за версту! Разв я… выходилъ изъ себя Козьма Иванычъ, но Петръ Васильевъ, сдлавъ впередъ какихъ-нибудь полшага, не хотлъ подходить ближе. Исторія о съденномъ Мочалкинымъ вексел не выходила изъ его головы.
Наконецъ, все было кончено. Петръ Васильевъ, весь дрожа, тянулъ къ себ пачку денегъ, предварительно сосчитанныхъ передъ его глазами, а другой рукой протягивалъ вексель. Въ этотъ моментъ врядъ ли онъ сознавалъ что-либо. Онъ видлъ передъ собою только дв тысячи, которыя принадлежатъ ему, которыя онъ сейчасъ положитъ въ карманъ.
— Ну, братъ, разживайся. Чтобы съ моей легкой руки! напутствовалъ его Мочалкинъ.
Петръ Васильевъ ничего не могъ говорить и только кланялся. Онъ спшилъ какъ можно скоре выбраться на улицу. Немного погодя, онъ стоялъ въ самомъ лучшемъ магазин и покупалъ какое-то необыкновенно дорогое вино, лакомства.
— Что, видно, деньги завелись? шутилъ купецъ.
— Э, гд намъ, Иванъ Иванычъ! вздыхалъ Петръ Васильевъ.— Для барина…
— Что онъ такъ? Долга не отдаетъ, а тутъ…
Петръ Васильевъ только разводилъ руками. Онъ и самъ не понималъ ‘малодушія’, которое усматривалъ въ поведеніи барина. Дйствительно, Владиміръ Николаичъ дятельно принялся за свою добычу и въ теченіи дня нсколько разъ вручалъ Петру Васильеву деньги, посылая его купить то то, то другое.
Клавдія Владиміровна неудоумвала, но боялась даже заикнуться о томъ, откуда у отца явились деньги. Это могло разсердить его. Очень возможно, что началась бы одна изъ тхъ сценъ, которыя укладывали ее на нсколько дней въ постель, но, главное, это могло разсердить старика и показать, что она что-то подозрваетъ.
Петръ Васильевъ зашелъ какъ-то къ знакомому лавочнику. У лавки стояла изморенная лошаденка, запряженная въ маленькіе бговыя дрожки. Высокій, до крайности неряшливо одтый баринъ съ опухшимъ лицомъ и стеклянными, уставленными въ одну точку глазами, мучился около дрожекъ. Ему хотлось ссть, но никакъ не удавалось. Едва онъ заносилъ одну ногу, какъ точно невидимая рука отбрасывала его въ сторону съ такой силой, что онъ едва удерживался на ногахъ и долго, какъ маятникъ, качался изъ стороны въ сторону. Черезъ нсколько минутъ, попытка повторялась, но результатъ былъ одинъ и тотъ же. Лошаденка неподвижно стояла все время и только изрдка мотала головой.
Барину, должно быть, наконецъ, надоли безплодныя усилія взобраться на дрожки. Онъ принялся ругаться хриплымъ, пьянымъ голосомъ. Въ лавк было много народа. Какой-то маленькій, смирненькій старичокъ съ гладко выбритымъ лицомъ сокрушенно качалъ головой.
— Какъ прежде жилъ! А все отъ жены! пошла она съ тмъ, съ другимъ, а онъ вотъ съ тхъ поръ…
— Пьетъ?
— Страшное дло! И что надъ нимъ длаютъ! дадутъ ему въ этакомъ вид десять-двадцать рублей, а потомъ вдвое, втрое…
Петра Васильева кинуло въ жаръ.
— Да, продолжалъ, между тмъ, старичокъ.— Какое имніе! Такъ въ разныя стороны все и тащатъ!
Въ это самое время баринъ сдлалъ отчаянную попытку взмоститься на дрожки, но, не удержавшись на ногахъ, полетлъ подъ колеса. Лавочникъ бросился поднимать его.
Какъ Петръ Васильевъ ни старался возобновить прерванный разговоръ, это не удалось. Покупатели посмотрли вслдъ узжавшему барину, который, немилосердно раскачиваясь во вс стороны, едва держался на дрожкахъ — и ушли. Одно только и узналъ онъ, что пьяный баринъ былъ изъ Лужковъ, по фамиліи Глотокъ.
О пьянств его говорилось и раньше, но Петръ Васильевъ не обратилъ тогда на это обстоятельство вниманія. Теперь Глотокъ не выходилъ у него изъ головы. Петръ Васильевъ какъ-будто даже утратилъ обычную юркость, не такъ стремительно выскакивалъ изъ своей коморки, чтобъ перенести черезъ лужицу Владиміра Николаича, задумывался, не спалъ по ночамъ и даже сталъ меньше думать о деньгахъ, запрятанныхъ до поры до времени въ одинъ изъ тайниковъ коморки.
— Вдвое, втрое берутъ! какъ гвоздь, сидло въ его голов.— Вдь этакъ…
Онъ не могъ, наконецъ, выдержать и черезъ нсколько дней брелъ въ Лужки. Онъ самъ не зналъ, зачмъ онъ туда явится, но мучиться больше стало невозможно. Ему просто, хоть издали хотлось посмотрть на то мсто, гд ловкіе люди, по словамъ старичка, разсказывавшаго въ лавк, могли такъ отлично обдлывать свои дла.
До Лужковъ было недалеко, всего какихъ-нибудь семь-восемь верстъ. Барская усадьба была расположена на высокомъ берегу рки, за которой раскидывались во вс стороны зеленые луга, только кой-гд перехваченные небольшими рощицами. Солнце обливало ихъ веселыми, яркими лучами. Изъ-за одного лска выглядывала колокольня деревенской церкви. Крестъ ея, какъ звздочка, горлъ на солнц. Но все это нисколько не плняло Петра Васильева. Онъ даже не обратилъ никакого вниманія на рку, на птицъ, рющихъ надъ водой, и только жадно пожиралъ глазами усадьбу.
Большой двухэтажный господскій домъ представлялъ до-нельзя печальную картину. Когда-то около него былъ садъ и прекрасная ршотка. Теперь отъ этой ршотки остались только слды. Въ саду, вмсто деревьевъ, торчали пни. Самый домъ былъ въ состояніи полнаго разрушенія. Желзо съ крыши во многихъ мстахъ исчезло. Въ окнахъ ставни, по большей части, висли на одной петл, у другихъ совсмъ ставенъ не было. Доски, которыми былъ обшитъ домъ, кто-то ободралъ и, должно быть, пустилъ на какое-нибудь дло, благоразумно разсудивъ, что домъ можетъ стоять и безъ обшивки. Только одинъ изъ флигелей, которые выступали впередъ по об стороны дома, видимо былъ нетолько обитаемъ, но даже выглядлъ весело. Въ окнахъ его висли занавски, а на крыш, неизвстно для чего, былъ водруженъ на огромномъ шест большой красный флагъ, который такъ и метался во вс стороны.
Около флигеля виднлся народъ. Молодой парень въ красной рубах и плисовыхъ штанахъ, слегка покачиваясь на ногахъ и сильно наклонивъ на бокъ голову, наигрывалъ что-то очень веселое на гармоніи. Совсмъ пьяный мужикъ въ драномъ кафтан силился плясать, но это ему не давалось, и онъ только семенилъ на одномъ мст. Въ сняхъ кто-то громко хохоталъ.
Петра Васильева преимущественно заинтересовала женщина, которая сидла на крыльц и съ самымъ равнодушнымъ видомъ грызла подсолнухи. Что-то знакомое было въ этой женщин, по узнать ее Петръ Васильевъ не могъ. Она сидла къ нему почти спиной и онъ могъ только любоваться на ея отличное изъ шерстяной матеріи платье, съ высунувшеюся изъ-подъ него босой йогою. Наконецъ, женщина повернулась, крича что-то парню съ гармоніей, и Петръ Васильевъ чуть не вскрикнулъ отъ радости. Онъ узналъ свою старую знакомую, Ирину, съ которой вмст жилъ у одного барина, узналъ, несмотря на то, что она раздобрла, расплылась съ того времени. У нея и тогда было полное, блое лицо, точно кистью выведенныя брови и румянецъ чуть не во всю щеку, но тогда она ходила замарашкой, теперь же походила на купчиху. Лицо стало еще полне, еще румяне, даже руки были, какъ у купчихи, блыя, пухлыя.
Петръ Васильевъ мгновенно засіялъ, какъ-будто увидлъ сестру, которую давнымъ-давно считалъ умершей.
Но Ирина не обнаруживала особенной радости и, по прежнему, продолжая заниматься подсолнухами, только изрдка удостаивала его какимъ-нибудь вопросомъ. Мало того, она вдругъ почему-то вздумала чисто по-барски напуститься на плясавшаго мужика, который сдлалъ какое-то безобразіе, но тотъ, впрочемъ, не обратилъ на нее никакого вниманія, и Ирина обрушилась на работника.
Этотъ только что выволокъ откуда-то огромную съ отличнйшей рзьбой дверь и, крякая при каждомъ взмах топора, съ яростью принялся рубить ее.
— Вишь, чортъ, въ лсъ-то идти лнь! звонко кричала Ирина.
— Ну, ну… огрызался работникъ и все энергичне, и энергичне махалъ топоромъ.
Впрочемъ, черезъ пять минутъ, Ирина и сама совершенно равнодушно смотрла на это разрушеніе… Ей просто только хотлось задать тону передъ старымъ знакомымъ.
На крыльц флигелька показался заспанный мужчина, лтъ сорока съ чмъ-нибудь. Впрочемъ, о лтахъ его было мудрено судить. Все лицо его отекло, глаза были красны, какъ у кролика, а голова до того сильно облплена пухомъ, что волосъ почти вовсе не было видно. На мужчин была затасканная ситцевая рубаха въ косымъ, разстегнутымъ воротомъ, и широчайшіе тиковые шаровары, ноги красовались въ стоптанныхъ бурыхъ сапожныхъ опоркахъ.
Петръ Васильевъ не обратилъ на мужчину особеннаго вниманія, тмъ боле, что его интересовалъ вопросъ: при чемъ состоитъ въ Лужкахъ Ирина? Онъ видлъ, что надъ крыльцомъ флигелька прибита доска, на которой, подъ лаконической надписью: ‘питейный домъ’, былъ нарисованъ баринъ въ желтыхъ брюкахъ, синемъ сюртук и красномъ жилет. Въ зубахъ баринъ держалъ трубку, а правой рукой высоко поднималъ огромной величины рюмку. Впрочемъ, и самъ баринъ, и огромная рюмка были ничто передъ той огромной посудиной, которая стояла на стол, подл барина.
Петръ Васильевъ только было поршилъ, что Ирина, должно быть, сидитъ въ кабак, какъ тотчасъ же долженъ былъ отказаться отъ своего предположенія.
Стоявшій на крыльц заспанный мужчина какъ-то особенно таинственно хотлъ прошмыгнуть въ дверь, изъ которой только что вышелъ пьяный мужикъ, но этотъ маневръ не укрылся отъ Ирины. Съ быстротою молніи она такъ сильно толкнула его отъ кабачной двери, что онъ закачался и едва устоялъ на ногахъ.
— Что, что? Эхъ, ты! укоризненно заговорилъ было онъ, но Ирина опять налетла на него и на этотъ разъ толкнула въ дверь, противоположную той, куда онъ пробирался.
Это это доставило такое удовольствіе парню съ гармоніей, что онъ даже пересталъ играть и только подмигивалъ Петру Васильеву.
— Барина-то, а! Вотъ она какая у насъ! весело кричалъ онъ.
Только теперь Петръ Васильевъ догадался, что мужчина въ опоркахъ былъ не кто иной, какъ самъ лужковскій баринъ.
— Она у насъ… Ирина Семеновна, а? продолжалъ между тмъ радоваться парень, обращаясь на этотъ разъ ужь къ самой Ирин, которая опять появилась на крыльц.— Какъ ты его…
— Да что въ самомъ дл… Только пьянствовать! отвчала та.
— Ловко, ловко!
— На васъ глядть…
Послднія слова были произнесены такимъ тономъ, который какъ нельзя лучше показывалъ, что Ирипа въ Лужкахъ немало значительная персона. Парень не унимался, увряя, что баринъ непремнно задастъ ей.
— Вотъ только дай ему проспаться.
— Нтъ, видно, руки коротки.
И, не продолжая спора, она направилась во флигелекъ, пригласивъ съ собой Петра Васильева.
Какъ оказалось, она помщалась вмст съ бариномъ въ двухъ-трехъ маленькихъ комнаткахъ, расположенныхъ на однихъ сняхъ съ кабакомъ. Убранство этихъ комнатокъ было замчательно. Въ маленькихъ окошкахъ, съ выгорвшими отъ солнца стеклами, висли великолпныя шелковыя сторы. Он были настолько велики сравнительно съ окошками, что концы ихъ чуть не на аршинъ лежали на грязномъ полу. Рядомъ съ простымъ некрашеннымъ диваномъ помщались дорогія, краснаго дерева кресла. Они были обиты когда-то штофомъ, но обивка была залита масломъ и продрана. Огромное зеркало нетолько упиралось въ полъ и потолокъ, по его пришлось еще сильно наклонить, чтобы какъ-нибудь втиснуть въ низенькую комнатку. На подзеркальномъ дубовомъ столик красовалась глиняная чашка съ огурцами и притомъ чуть не весь бокъ этой чашки былъ выломленъ. Все остальное было въ томъ же род. Очевидно, мебель была перетащена изъ большого дома, и представляла остатки прежняго величія, на которые скорбно смотрли со стны два портрета предковъ лужковскаго барина: мужчины въ высокомъ бломъ галстух, въ сюртук съ огромными буфами на плечахъ и барыни съ очень короткими рукавами, волосами, причесанными въ вид корзинки и съ цвткомъ въ рук. Портреты эти висли какъ разъ подъ большой великолпной кроватью съ пышнымъ тюфякомъ, покрытымъ затасканнымъ одяломъ изъ разноцвтныхъ ситцевыхъ треугольниковъ.
На этой кровати лежалъ и стоналъ самъ баринъ.
— Что, братъ, отъ Мочалкина? радостно воскликнулъ-было онъ при вид Петра Васильева.
Но Ирина принялась кричать:
— Мочалкинъ! Придетъ онъ къ вамъ, дожидайтесь! И такъ мало надулъ васъ.
Барину было очень тяжело съ перепоя. Онъ заложилъ подъ голову руки и тоже сталъ ругать Мочалкина.
— Ириша! немного погодя, взмолился онъ.— Вдь есть же гд-нибудь мн хоть окурочекъ.
Но прежде, чмъ Ирина собралась отвтить, Петръ Васильевъ, съ сіяющимъ отъ удовольствія лицомъ, держалъ передъ бариномъ свой портсигаръ.
Баринъ былъ такъ радъ папироск, что даже слъ на кровати, но закурить не могъ. Руки его плясали, спичка далеко отскакивала отъ папироски. Петръ Васильевъ помогъ.
Онъ былъ чуть не на седьмомъ неб. Обстоятельства сложились до нельзя благопріятно. Ему нетолько съ первой же минуты пришлось познакомиться съ бариномъ, но, кром того, попасть въ Лужки въ такое время, когда денежныя дла тамъ находились въ самомъ плачевномъ положеніи. Въ дом не было даже крошки табаку. Объ этомъ заявлялъ самъ баринъ.
— Вотъ что значитъ въ деревн, разсуждалъ онъ, наслаждаясь папироской.— Вышло, и сиди безо всего.
Петръ Васильевъ соглашался. Онъ былъ поглощенъ созерцаніемъ барина и все больше и больше удивлялся, глядя на всклокоченную бороду, нечесанную, покрытую пухомъ голову, и грязныя, свшанныя съ кровати босыя ноги своего собесдника, а тотъ нисколько, повидимому не интересуясь, какое впечатлніе онъ производитъ на гостя, болталъ ногами, разсуждая о деревенской жизни.
Между тмъ, Ирина хлопотала около самовара. На маленькомъ квадратномъ столик опять явилась цлая выставка непримиримыхъ противоположностей: огромная, предназначавшаяся когда-то для званыхъ обдовъ скатерть, которую надо было свернуть чуть не въ двадцать разъ для того, чтобы она хоть сколько-нибудь подходила къ столу, чайникъ отъ дорогого сервиза, а рядомъ зеленый, давнымъ-давно нечищенный самоваръ, чашки съ отбитыми ручками и разнокалиберными блюдечками.
— Ириша! Ты бы хоть передъ чаемъ! взмолился баринъ, когда Ирина, высоко поднявъ чайникъ, стала наливать чашки.
— Будетъ съ васъ! И такъ…
— Смерть голова болитъ.
Но Ирина ничего не хотла слушать.