Триумфальный въезд графских лошадей в мое село
Триумфальный въезд графских лошадей в мое село
Триумфальный въезд графских лошадей в мое село, Успенский Николай Васильевич, Год: 1889
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Н. В. Успенский
Лишь только графская повозка очутилась на дворе, ее моментально окружила толпа народа, во главе которой находились все мои родственники и в полном составе сельский причт с включением церковного сторожа и хромой просвирни. Всех изумило не столько мое прибытие во время весенней распутицы, сколько телега, запряженная красивыми графскими лошадьми.
— Вот так кони! — удивлялся пономарь. — Вы заметьте, отец дьякон, какие лады!..
— Что говорить, породистые лошадки…
— Сиречь кровные… заводские, надо прямо говорить…
— Ну да! Не нашим одрам чета… Одер навсегда одром останется, — хоть ты корми его, хоть нет…
— А телега-то… Извольте посмотреть… Что — шины, что — спицы, что — ободи…
— Да все, на что ни посмотри, глаза разбегаются…
— Вот горе, — пожаловался я, — лошади-то у меня засеклись…
— Это ничего не значит, Николай Васильевич, — подхватил пономарь, — сейчас взять жженых квасцов…
— Нет, березовка будет пользительнее, — возразил седой, как лунь, дьячок…
— Ничего вы не понимаете! — решил отец дьякон. — От засечек первое средство медный купорос… он сейчас разъест рану-то… она и того…
— Нет, уж лучше глины с солью ничего не может быть, — заметил в свою очередь церковный сторож, победоносно оглядывая толпу, которая вдруг в испуге попятилась назад, увидав вытащенный из телеги фотографический аппарат Льва Николаевича.
— Это что ж за штука такая, Николай Васильевич? — спрашивали меня изумленные зрители.
— Машина для снимания портретов.
— Ай, ай, ай! Вот оказия-то… И что же, например, эта самая проскомидия может со всякого снять портрет?
— С кого угодно… хоть с лошади или собаки…
— А не опасно к ней близко подходить?
— Нисколько…
— Мы к тому спрашиваем, что у этой машины медная труба, словно бы похожа на пушку… как бы, мол, греха какого не было…
— А я слышала, — заметила сутулая дьяконица, — от добрых людей: кто ежели снимет с себя патрет, тот уж не жилец на этом свете…
— Городи больше! — возразил отец дьякон. — Ведь с нас с тобой, когда мы были молодыми, тоже художник списал портреты.
— То дело другое, потому там были нарисованы какие-то чучела гороховые… оттого мы с тобой живы и остались…
— Однако пойдемте чай пить, — известил мой отец, и я, окруженный родными и знакомыми, вступил в горницу, где уже на столе кипел самовар и красовался объемистый графин с водкой.
— Ах, мой милый! — слезливо говорила мне мать. — Как тебя Господь донес в такую непогодь?..
— У меня Николай не трус, — подхватил отец, — ему, как говорится, самое море — по колено… За одно не хвалю его: от тургеневской земли отказался…
— Да иначе поступить было невозможно, — возразил я, наливая рюмку водки, — я жил в поле один, как кулик… меня просто-напросто волки съели бы.
— Ну, вздор какой! Завел бы ружье, а главное, помнил бы слова Спасителя: ‘Без воли Моей и влас с главы вашей не погибнет’. А то там какие-то волки… Его святая воля! Получал бы себе доходец с именьица да папироски покуривал…
— Но вы забываете, папаша, что надо было обзавестись полным хозяйством: нанять работников, накупить лошадей, разных сох, борон, телег… На все это нужны были деньги, а их у меня не было…
— Ну, да уж что толковать… не умел пользоваться случаем, теперь и сиди на бобах… А ведь случай-то какой был! Что для Тургенева значили тридцать десятин? Тьфу! А ты бы на них жил барином… Женился бы там на какой-нибудь барышне, за ней бы прихватил малую толику… Эх, брат Николай, огорчил ты меня своим необдуманным поступком!
— Я же вам говорю: до смерти волков боялся… их такая пропасть в чаплыгинском лесу Ивана Сергеевича… а к самому этому лесу подпирала моя земля…
— Наладил одно: волки да волки…
— Ну что же мне было делать, когда они однажды ночью окружили мою избу и хором выли до самого утра… Если бы вы были на моем месте, что бы вы сказали?
— Ведь с тобой был караульный.
— Нет, он в эту ‘варфоломеевскую’ ночь шлялся по деревне и пьянствовал.
— Вишь, — заметила дьяконица моей матери, держа в одной руке блюдечко с чаем, а в другой ложечку с вареньем, — волки-то словно знали, что Николай Васильевич сидит в избе один, и окружили его, сердечного…
— Ну, говорю, ружье купил-бы наконец!.. — вспылил отец, наливая водки. — Трахнул бы хорошенько… чтоб не забывались…
— Именно, — подхватил пономарь, — всыпал бы им горячего на память, чтоб знали, кто сидит в избе…
— Нет, Назар Иваныч, — возразила дьяконица, — ружьем хуже их остервенишь… одного убьешь, а все остальные бросятся…
— Куда ж они бросятся? На избу, что ли? Ведь Николай Васильевич из избы стреляли бы…
— Что ж? И избе могли бы сделать какое-либо повреждение… плетень, например, лапами оторвать, стекла разбить…
— Нет, Анна Ивановна, — отстаивал пономарь, — надежнее всякого ружья — молитва… недаром сказано: ‘На аспида и василиска наступиши, на льва и змия, и попереши я’.
— По моему мнению, — заметил отец дьякон, прожевывая закуску, — следовало завести хорошую дубину или вообще орясину длиною в оглоблю и сидеть в плетневых сенцах, где надо прокопать несколько отверстий… как только волки набросятся на плетень, так сейчас по зубам то того, то другого…
— Будет ерунду-то размазывать, — прервал отец. — Скажи-ко мне, Николай, лучше вот что: давно был в Туле?
— Недавно… сбрую и дугу покупал…
— Виделся с дядей, Иваном Яковлевичем?
— Да! Он вам кланяется…
— Ну, что мой милый племянничек, Глебушка, как поживает? Уж и разутешный же мальчик, — сообщил отец дьякону, наливая себе и ему водки, — вот какой диковинный мальчик: ни в сказке сказать, ни пером написать… красавец неописанный, а уж умница-то, умница-то какой!.. (речь шла о современном писателе, который в описываемое время оканчивал курс гимназии). Он вдруг примется поднимать тебя насмех, а ты вместо того, чтобы обижаться, будешь сам умирать со смеху… Я тебе что, дьякон, скажу. Он на своем дяде (дурак у меня есть другой брат, по имени Семен) верхом ездил! Перед Богом не лгу…
— Ну, это как хотите, отец Василий, по моему разумению, грешно на родном дяде ездить верхом…
— Там толкуй, как знаешь!., а вот какие чудеса творил мой милый Глебушка… Да ведь ты сам посуди: что же иначе со скотами прикажешь делать? С этими олухами Царя небесного… Жаль одно, что Николай сбивает Глебушку с пути истинного. Помилуй! Брат Иван приготовил заранее своему сыну, то есть Глебушке, место секретаря в палате (место самое доходное) с отличным жалованьем, так нет! Надо молодого человека сбивать с толку, поджигать в какой-то университет… Да на что он нужен, этот университет, скажи ради Бога? Сыт себе — и слава Богу! Николай, как сам бездомник, сбил с панталыку одну барышню в нашем приходе… Ты знаешь Завадовскую? Ведь она по милости Николая бросила свое родовое имение и уехала в Питер на какие-то курсы! А то ли дело? Жила бы себе барышня в своем имении и не знала бы ‘ни печали, ни воздыхания’…
— И волков бы слушала, — заметил я.
— У тебя, брат, все волки на уме… Эх, Николай, доселе еще ветер у тебя в голове!.. Ну, вот теперь будем говорить хоть бы про графа Толстого… Отчего бы каким ни на есть манером не подделаться к нему и не отхватить у него этак десятин хоть двадцать земли, как у Тургенева…
— Но зато, — вставил отец дьякон, — Николай Васильевич приобрел себе от графа лошадку…
— Экой ты чудак! Во-первых, он заработал ее пером, во-вторых, лошадь какая-то, действительно, сумасшедшая… Николай мне писал про нее (хоть он и забыл, должно быть, про это): сел на нее верхом, она сейчас на дыбы… Запряг в повозку, как полоумная, несется, не останавливаясь, от станции до станции… Ежели ты, например, потерял шляпу или как-нибудь вывалился из телеги, чего избави Бог, ребенок, она ни за что не даст тебе поднять их… Ежели теперь встретишься с родным или знакомым, хотя бы с самим отцом благочинным, — также история!.. Только и даст проговорить ‘здравствуйте’ да ‘прощайте’!.. Вот к кабаку еще можно ее направить, потому она считает его за постоялый двор… да и то больше шкалика не даст выпить, анафема… в противном случае сейчас на дыбы, брыкаться и ломать оглобли…
— Она, должно полагать, — пояснил мой брат, — принадлежит к Обществу трезвости…
— Ну, да! — подхватил мой отец. — Ты, Ванюшка, знаешь изречение Гоголя: ‘Хотя Александр Македонский был и великий человек, но зачем же стулья-то ломать?’…
Веселый смех завершил нашу родственную беседу.
Опубликовано в сборнике: Успенский Н.В. Из прошлого. М., 1889.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/tolstoy/uspenskiy_loshad.html.