Триста лет, Петрищев Афанасий Борисович, Год: 1907

История
Время на прочтение: 86 минут(ы)
Скачать в PDF
!!!!Отсутствуют последние страницы.

Триста лет.

1606-1906.

Автор Афанасий Борисович Петрищев (1872-1951) — публицист, член партии трудовиков (народных социалистов). В эмиграции с 1922 г., пассажир знаменитого ‘философского парохода’.
А.Б. Петрищев родился предположительно в 1872 г. (точная дата неизвестна). Коллежский секретарь. Окончил учительский институт в Белгороде. В 1893-1901 гг. работал учителем, а также сотрудничал в газетах ‘Орловский вестник’, ‘Приднепровский край’, ‘Вести Юга’. Долгое время проживал в Баку.
В 1904 г. Петрищев дебютировал в петербургском журнале ‘Русское богатство’ автобиографическим очерком ‘Из заметок школьного учителя’. В период революции 1905-1907 гг. Петрищев редактировал журналы ‘Весть’ и ‘Щит’. В журнале ‘Весть’ он поместил свою статью ‘Крестьяне-крамольники’, призывавшую крестьян взять власть в свои руки и передать всю землю народу.
В 1907 г. Петрищев был привлечен к суду по обвинению в издании брошюры ‘Триста лет. 1606 — 1906’.
В 1922 г. Петрищев был арестован, а вскоре в числе ‘антисоветской интеллигенции’ Петрограда выслан из Советской России. Дальнейшая судьба Петрищева неизвестна. Его следы теряются в США в 1949 г. Возможно, что из США он переехал жить в Канаду.
1. До смутного времени.
2. Смутное время.
3. Михаил Федорович и Алексей Михайлович.
4. Петр Великий.
5. Наследники Петра I.
6. Петр III и его супруга.
7. Павел Петрович и его дети.
8. Интеллигенция и народ.
9. Борьба из-за конституции.
10. Временное торжество самодержавия.
11. Начало революции.

1. До смутного времени.

До сих пор сохранилось в народе предание, что в старые годы ‘земля была свободной’, всенародной, никому не запрещалось селиться на ней и обрабатывать ее, князья же призывались лишь для порядка и для защиты от внешних врагов. И это правда. Действительно, когда-то считалось, что ‘земля — народу, а князья для порядку’. Но такое устройство жизни было очень давно. И оно окончательно исчезло, когда Россия была завоевана татарскими ханами.
Татарские ханы, называвшие себя также царями, объявили всю русскую землю своею собственностью. И в качестве собственников они раздавали патенты, или ярлыки, на временное пользование тою или другою областью. Такой ярлык старались получить прежние князья, уцелевшие от войны с ханом, или их дети. По старой привычке они и назывались князьями. Но это были уже не прежние князья. Прежний князь устанавливал порядок и командовал войсками. Такова была его главная обязанность. Человек же, получивший от Хана ярлык, хоть и назывался князем, но был прежде всего арендатором ханских земель. Его главною обязанностью было: наложить на жителей оброк за пользование ханскою землею, собрать этот оброк, и притом собрать в таком размере, чтобы можно было и татарам заплатить аренду, и чтобы себе за хлопоты осталось. Так появились арендаторы земель тверских, рязанских, владимирских, московских, называвшие себя князьями.
В первое время арендаторы порою получали от хана не только ярлык, но и войско. Если жители не платили княжескому слуге оброка, князь-арендатор посылал против них отряд татар. Татары раздевали неплательщика донага и били на площади кнутами. Били медленно, не торопясь, в течение нескольких дней, дабы семья избиваемого имела время распродать или заложить имущество и уплатить оброк. А если никто не мог внести оброка, то неплательщика засекали насмерть. Такой способ взыскивать оброк стал называться правежом. Когда князья-арендаторы разбогатели, они уже не нуждались в татарском войске, а нанимали свое. Да это было и выгоднее, ибо командированные ханом татары чувствовали себя завоевателями, требовали большого жалованья, держали себя дерзко, свое же войско было гораздо смирнее, послушнее и стоило дешевле. Обычай же ставить недоимщика на правеж сохранился на много сотен лет. Еще и теперь во многих местах полиция взыскивает с крестьян подати розгами. Говорят, что и кнут до татар в России не был известен, и что именно татары научили сечь кнутами, не только животных, но и людей.
Сначала ханы отдавали землю нескольким арендаторам. Но впоследствии они нашли более удобным иметь дело с одним. Таким единственным арендатором всей русской земли стал московский князь. Чтоб не лишиться ярлыка, московские князья исправно платили хану аренду и задабривали ханских жен в вельмож щедрыми подарками. Когда князь умирал, то в орду ехал его старший сын с поклонами и ‘поминками’, т. е. подарками, и от задобренного хана получал ярлык. Таким образом, аренда ‘ханских земель’ стала наследственною, — переходила от отца к сыну. Это помогло московским князьям скопить громадные средства.
Разумеется, татарским игом тяготились все. После долгих колебаний князь Иван 3-й решился выполнить заветное желание народа: собраны была большие силы, татары были разбиты, и частью прогнаны, частью покорены. Россия окончательно освободилась от татар. Но тут оказалось, что слова: ‘освободиться от татар’ не все люди одинаково понимают. Одни освобождение понимали как возврат к старине, к тому устройству жизни, когда признавалось, что ‘земля народу, а князь для порядка’. Другие освобождение понимали так, чтобы оброк взыскивать по-прежнему, но хану никакой аренды не платить. На деле освобождение свелось именно к неплатежу хану аренды. До свержения татарского ига обладателем всей земли считался хан, а московский князь был лишь арендатором. После свержения ханские права перешли к Московскому князю. Он оставил те же оброки и правежи, какие были при ханах. К нему шел весь доход. И он уже стал не арендатором, а верховным хозяином и обладателем всей земли. Земля стала собственностью Московского князя. Сообразно с этим уже Иван Третий стал называться царем. Внук его Иван 4-й, прозванный Грозным, окончательно принял царский титул.
Однако, Иван Грозный еще не мог распоряжаться землею. Например, — хотя цари и объявили своею собственностью землю в нынешней Архангельской в Вологодской губерниях, однако, тамошние жители-земледельцы упорно считали эту землю своею, народною собственностью. Кроме того, были прежние князья и бояре, которые еще в татарские времена хоть и перешли на службу к московскому князю, но удержали за собою доход с тех местностей, где они раньше жили. Раньше таких князей и бояр Московские князья всячески привлекали к себе и предоставляли им всякие вольности и льготы. И таким образом они оказались владельцами ‘вотчин’, т. е. имений наследственных, переходящих от отца к сыну. Когда же татарское иго было свергнуто, Московские цари стали отнимать вотчины в свою пользу. Один только Иван Грозный отнял таких вотчин несколько десятков. С этою целью некоторые крупные собственники были прямо таки истреблены. Так, например, был истреблен род Прозоровских, Ушатых, Воротынских, Одоевских, ‘понеже, — как объясняют, старинные документы, — они имели вотчины великие’. Некоторые вотчинники были помилованы только под условием, что они не женятся и не будут иметь потомства, т. е. правительство согласилось их не истреблять в надежде, что наследников после них не останется и, значит, имение их перейдет к государю, как выморочное.
Таким образом, уже Иван Грозный стал полновластным обладателем почти всей русской земли. Он не был единоличным хозяином лишь немногих уцелевших вотчин, кроме того, в северных областях народ отказывался признать землю царскою собственностью, да еще монастыри владели имениями на правах частной собственности. Вся земля, за исключением монастырской, вотчинной, оказалась государевой собственностью. И только от государя зависело, куда употреблять доход со всей земли: на свои личные или на государственные надобности. И точно также от одного государя зависело, как получить доход: самому ли взыскивать оброк и потом платить жалованье и давать награды приближенным и чиновникам или предоставить им такое право, чтобы они сами собирали оброк в свою пользу.
Так как взыскание оброка дело сложное, то весьма часто практиковался второй способ. То есть приближенные царя, дворяне1 за свою службу не деньги, а поместья на прокормление. Получавший такую награду назывался ‘помещиком’. Население было обязано ‘слушаться во всем помещика, пашню на него пахать и доход ему платить хлебный, денежный и всякий, чем он изоброчит’. Такие поместья жаловались митрополитам, архиереям, воеводам, царским стольникам, царским спальникам и всякому иному служилому и придворному люду. Однако, цари строго наблюдали, чтобы земля не переходила в чью-либо собственность. И лишь только служба кончалась, государь отбирал имение себе. Точно также, если воевода, например, умирал, то поместье отбиралось у его жены и детей.
Таким образом, была земля царская, с которой доход собирался прямо в царскую казну, была земля помещичья, то есть отданная государем во временное пользование, и доход с нее шел в пользу помещика, была земля монастырская, с которой доход шел в монастырскую казну, были остатки земли вотчинной. Собственно же у народа, который называл себя ‘хрестьянами’ или ‘крестьянами’ (т. е. христианами), земли совершенно не было. Все крестьянство, если не считать Архангельской области, оказалось сплошь безземельным. Получилось следующее: земли в России и тогда было страшно много, а народу мало, если бы только населенную землю, т. е. не считая Сибири и пустынных местностей, разделить поровну между жителями, то на каждую семью в 5 душ мужского и женского пола пришлось бы свыше 100 десятин, а на семью в 10 душ свыше 200 десятин. Между тем, жить было негде. Земля везде чужая. Везде крестьянин был обязан за право трудиться на ней платить оброк либо государю, либо помещику, либо монастырю. И везде неисправного плательщика ставили на правеж.
Чтобы избавиться от оброков к платежей, крестьяне убегали либо в пустынные места, где не было воевод и чиновников, и где, стало быть, ‘царский глаз не видит’, либо скрывались в неподчиненные еще московскому государю днепровские и донские степи, ‘где царская рука не достанет’, и там становились ‘вольными’ казаками. Такие побеги были очень убыточны владельцам. Правда, у них оставалась земля. Но, ведь, земля сама по себе дохода не дает. Да и владеть землею собственно невозможно, как невозможно владеть воздухом, водою, солнцем, месяцем, звездами. Смысл землевладения заключается в том, что ‘владельцу’ предоставлено право налагать оброк, т. е. присваивать себе труд человека, который обрабатывает землю. Население же в старину, повторяю, было редкое. Людей для обработки земли не хватало. Поэтому каждый ушедший причинял владельцу невознаградимую потерю. И чтобы избежать этой потери, был предпринят целый ряд мер. Оброк в царскую казну налагался на всех жителей, и обязаны были платить все, за круговою порукою. И, следовательно, за каждого ушедшего с царской земли должны были платать оброк все, кто остался. Таким способом государь добился, что сами крестьяне следили друг за другом и не позволяли друг другу уходить. Так что уйти можно было только с помещичьей земли. А так как людей не хватало для обработки земли, то помещики сами способствовали переходу крестьян, ибо дорожили работниками и переманивали их друг у друга. Таким образом, простое соперничество друг с другом побуждало помещиков не слишком притеснять крестьян и не налагать на них непосильных оброков. Но в конце концов помещики сообразили, что им соперничать невыгодно. И, по их желанию, царь Борис Годунов особым указом запретил переманивать крестьян с одного поместья на другое.
Таким образом, помещик получил возможность налагать оброк по своему усмотрению. Крестьянин же оказался вечным недоимщиком и вечным должником. А так как своего недоимщика барин мог поставить на правеж, то избавиться от мучительных и порою смертельных побоев был, по тогдашним законам, только один способ: продать (себя или свою жену, сына, дочь) помещику в холопы. Кто продался в холопы, тот становился полною собственностью своего господина. Господин мог продать холопа, убить, променять, уморить голодом. Холоп становился хозяйскою вещью и был обязан работать на помещика день и ночь. Продавший себя помещику за долги попадал в полную кабалу и лишался всех гражданских прав. Даже дети холопа считались собственностью помещика.
Крестьяне ясно чувствовали, что дело клонится к их полному закабалению, и глухо волновались. Бояре тоже были крайне раздражены, ибо государь отнимал у них вотчины. Недовольны были и помещики, так как находили, что служба их не обеспечивает.
— Государь — говорили они — только нами и держится. Мы и народ подчиняем, и на войну идем. И пока служишь — семья кормится поместьем. Но стоить заболеть, или смерть придет, — твою жену и детей гонят с поместья.
Кроме того, всех давило общее бесправие. Над крестьянами беспощадно издевались помещики и чиновники. Мелких дворян давили крупные. Крупных дворян угнетали бояре. А из бояр, в свою очередь, никто не был уверен в завтрашнем дне. Государи распоряжались самовластно. От пыток и жестоких казней без суда по первому приказанию государя не спасал ни чин, ни сан. Иван Грозный, как уже сказано, казнил бояр только затем, чтобы взять себе их вотчины. При том же Иване Грозном был задушен митрополит Филипп за то, что он отказался дать благословение палачу Малюте Скуратову. Жена одного чиновника стала сопротивляться во дворце, когда ее насиловали. Она всё-таки была изнасилована, а за сопротивление государь приказал ее повесить в доме мужа над обеденным столом. Казни шли непрерывно и без счета. Один англичанин, живший тогда в России, с ужасом писал, что тела казненных в Москве нарочно бросают в царский пруд, так как рыба, питаясь человечьим мясом, приобретает особо нежный вкус, и потому ее ловят исключительно для государева стола.
Естественно, люди стали говорить, что надо ограничить столь безудержное самовластье, что нужен закон и правильный суд, дабы человека не подвергали казни, если он не совершил преступления. Такие речи тогдашнее правительство считало крамольными. И чтоб искоренить крамолу, усилено было шпионство, доносничество, пытки и казни множились. Выходило словно в сказке о том, ‘как исчезли богатыри’.
В сказке этой говорится, что на богатырей: Илью Муромца, Добрыню Никитича, Алешу Поповича и всех прочих, когда они собрались вместе, напал какой-то захудалый мужичишка с дубиной. Богатыри шутя разрубили этого мужика пополам, но он не умер, а превратился в двух мужиков с дубинами. Богатыри разрубили этих двух, вышло 4 мужика, разрубили четырех— вышло 8, разрубили восьмерых — вышло 16, разрубили 16-вышло 32, чем больше богатыри рубили, тем больше народу становилось. Рубили богатыри от раннего утра, до поздней ночи, и окружила их несметная рать, и от той рати они погибли.
Так говорится в сказке. Так оно произошло и в жизни. Сначала крамольников было очень мало. Правительство казнило их самыми лютыми казнями. Но именно потому, что их казнили за справедливые слова и мысли, люди убеждались, что, действительно, нужен закон и правильный суд. И благодаря именно казням, число крамольников возрастало. Таким образом, чем больше усиливались казни, тем больше становилось крамольников. И в конце концов третий после Ивана Грозного царь Борис Годунов очутился как бы на краю пропасти.
Это был царь, неограниченный обладатель всей земли и неограниченный повелитель всего живущего на ней народа. Это был самодержец: от него одного зависело, какие законы отменить, какие ввести, он не подчинялся никаким законам, ему одному были подвластны все войска и все чиновники, он один владел всею государственною казною, назначал подати, он один распоряжался всеми государственными деньгами, всеми силами и средствами своих подданных. Как самодержавный государь, он мог делать, что хотел. Его воле никто не мог противиться. И в то же время это был жалкий, беспомощный человек, у которого со всех сторон враги и нет друга. Прежние князья чувствовали, что они живут среди своего народа, у которого можно найти защиту и поддержку. Они безбоязненно шли к народу и не боялись, когда народ шел к ним. Теперь государь чувствовал себя, как в неприятельском стане.
Такое состояние беззащитности и отовсюду грозящей опасности было знакомо еще Ивану Грозному. И чтобы найти защиту, Грозный окружил себя продажными людьми,— опричниками. Он надеялся на эту наемную стражу и задабривал ее пышными подарками. Но Борис Годунов близко стоял к опричнине. Он был женат на дочери ближайшего к царю опричника — Малюты Скуратова. И он знал, что опричнина — слишком плохая защита. Именно о Годунове ходили слухи, что он отравил Ивана Грозного, и что по его приказанию был зарезан в Угличе наследник престола царевич Дмитрий Иванович. Наемный защитник защищает лишь до тех пор, пока ему это выгодно. А когда он найдет, что для него выгоднее предать или убить, то предаст и убьет. Годунову, как бывшему наемному защитнику, это было особенно понятно. И он, самодержец, неограниченный повелитель всего народа и обладатель всей земли, чувствовал себя беспомощнее самого последнего из своих подданных. Самый последний из его подданных безбоязненно ел свой хлеб, безбоязненно утолял жажду, ходил по улицам, дышал воздухом. Самый последний из подданных знал, что в случае несчастья первый случайный прохожий окажет ему посильную помощь, и не из корысти, не за плату, а ‘ради Бога’, из естественной в каждом человеке любви к ближнему. А самодержец и повелитель боялся собственной пищи и собственных напитков, и не смел прикоснуться к ним, не убедившись, что в них нет отравы, а совершенно убедиться в этом нет возможности, он со страхом засыпал, боясь, что его задушит собственная стража, боялся показаться на улицу, если его не охраняли десятки вооруженных людей, на верность которых, однако, нельзя положиться… Он собственно не жил, а лишь метался, как затравленный погонею беглец, который испуганно дрожит даже перед собственной тенью.
Между прочим, от этого судорожного метания жестоко пострадали люди, которым впоследствии суждено было сыграть крупную роль. В июне 1601 года добровольный шпион Бартенев донес царскому брату Семену Годунову, что в доме Федора Никитича Романова есть мешки с кореньями. Семен сообщил об этом царю. Борис испугался. В доме Федора Романова немедленно был произведен обыск. Действительно, нашли мешки с кореньями. Полагают, что их подбросил сам шпион Бартенев, в надежде на царскую награду. Надежда оправдалась. Бартенев был щедро награжден. Федор Никитич был лишен всего имущества, насильно пострижен в монахи, назван Филаретом и сослан в Антониевский монастырь. Жену его Аксинью Ивановну царь приказал также насильно постричь в монахини, се назвали Марфой и сослали на дальний север, за реку Онегу. Кроме того, царь приказал сослать всех ближайших родственников Федора Никитича: братьев, сестер и зятьев. Даже дети его — пятилетний мальчик Михаил и девочка-малютка — не были пощажены. Их отняли у отца с матерью и сослали на Белое озеро.
Какие коренья были подброшены Романову, осталось неизвестным. Но Борис испугался, что они ядовиты. И этого оказалось достаточным для того, чтобы разгромить несколько семейств. На этом случае ясно видно, до какого состояния дошел Годунов. Это состояние душевно больного человека, которому даже собственная тень кажется смертельно опасной, и он изо всех сил старается убежать от нее.

2. Смутное время.

Царь Борис недаром боялся призраков. Он действительно погиб от призрака. В Литве появился какой-то неведомый человек, который назвал себя царевичем Дмитрием Ивановичем, сыном Ивана Грозного. И самодержец, повелитель миллионов людей, владелец несметных богатств, начальник громадного войска, Борис Годунов оказался бессильнее одного человека, который ничем не владел, никем не распоряжался и даже никому не был известен. Тщетно Годунов доказывал, что настоящий Дмитрий убит в Угличе, а самозванец в Литве никто иной, как беглый монах Григорий Отрепьев. Царское войско перешло на сторону самозванца. Сам Годунов умер, прежде чем его свергли с престола. Семья его была уничтожена. Неизвестный человек, назвавший себя Дмитрием, оказался самодержцем, повелителем и обладателем, он старался привлечь на свою сторону людей, многих вернул из ссылки, в числе прочих вернулся и невольный монах Филарет Романов, вскоре произведенный в сан митрополита, сын его Михаил Федорович быль возвращен матери инокине Марфе и поселился с нею в Москве. Далее, новый царь не скупился на подарки, щедро раздавал жалованье. Но эти средства оказались слишком ничтожными, чтобы прекратить общее недовольство. ‘Дмитрий’, подобно Борису, оказался как бы в неприятельском стане. Он процарствовал всего несколько месяцев. Боярин Василий Шуйский с шайкою случайных людей напал на него и убил. Человек, назвавший себя Дмитрием, погиб. На его место сел Василий Шуйский. Но это лишь значило, что царский престол ничем не отличается от обыкновенной табуретки, — на нее может сесть всякий, кому удалось столкнуть своего предшественника. Охотников же столкнуть Шуйского с царского места оказалось немало. В разных частях государства появилось сразу несколько самозванцев. Чтобы привлечь дворян на свою сторону, Шуйский стал отдавать им поместья в потомственное владение, т. е. делал помещиков вотчинниками. Самозванцы тоже раздавали земли тем, кто переходил на их сторону. Затем русским царем захотелось быть польскому королевичу Владиславу. Он также привлекал сторонников раздачею земель. Отец Владислава Сигизмунд тоже был не прочь сесть на московский престол и тем же порядком привлекал на свою сторону дворянство. Те же замыслы имел и шведский король. И весь спор сводился к тому, у кого больше окажется силы, т. е. кто больше наберет себе шайку приверженцев. Россия превратилась в сплошное поле битвы, где самозванцы воевали с Шуйским и друг с другом, и кроме того приходилось воевать с поляками и шведами, которые вторгались в русские пределы и осаждали русские города. Дворянство металось из стороны в сторону. Многие дворяне, присягнувши Шуйскому и получивши от него за это награду, уходили к самозванцу. Самованец давал им от себя награду, и они присягали ему. Потом, получивши ‘милость’ от Владислава, присягали Владиславу.
Что же в это время делал народ? По всей стране бродили казацкие и мужицкие отряды. Одно время они соединились, от них зависело смести с лица земли и Шуйского, и самозванцев, и установить в государстве иные порядки. Беда лишь в том, что народ не знал, как это сделать. Обезземеленный народ знал, что ему нужна земля. Он зависел от произвола помещиков, чиновников и потому знал, что ему нужны права, свобода, воля. Но как устроить, чтобы была земля и воля? Сам народ был слишком темен. А руководителей и учителей в ту пору не нашлось. Народная сила была грозна и могуча, когда приходилось разрушать старое. А когда понадобилось строить новое, она оказалась слепа и беспомощна. В конце концов, казацкие старшины перессорились друг с другом. Собранная ими сила распалась на мелкие шайки. Часть ушла восвояси. Часть просто занялась разбоем и грабежом. Таким образом, устройство государства перешло исключительно в руки ‘верхов’, т. е. бояр и дворян.
Мы видели, что ‘верхи’ также желали земли, но не народу, а себе, им хотелось владеть поместьями не временно, а вечно, чтобы пожалованное имение можно было продавать, покупать, передавать по наследству. Далее, они несомненно хотели прав и свободы, но опять-таки только для себя. Требовалось так, чтобы дворяне были свободны, чтобы их судили правильным судом и по закону, но чтобы они могли поступать с крестьянами, как угодно. Являлся лишь вопрос, как это устроить?
Образцово была устроена такая ‘свобода’ в Польше. Там всеми государственными делами управляли дворяне, — или, по-польски, шляхта. Дворянское собрание (сейм) установляло все законы и порядки. Оно же выбирало короля, и притом не наследственного, а пожизненного. Так что, когда король умирал, шляхта выбирала нового. Словом, Польша была государством аристократическим, т. е. в ней было правление дворянское. И потому шляхта поступала с крестьянами как угодно. На дворянина негде было искать ни суда, ни управы. И один иностранный путешественник недаром писал, что в Польше дворяне блаженствуют, как в раю, а крестьянство мучается, как в аду. Впоследствии крестьяне были доведены до крайнего отчаяния. И без сопротивления пошли под власть чужих государств, лишь бы не терпеть дворянского ига. Другими словами, народ дошел до такого состояния, что ‘хоть гирше, да инше’. Тогда Польша, как самостоятельное государство, погибла. Но это случилось много позже. Во времена же смуты в России Польша казалась сильным государством. Дворянское правление держалось твердо. И народ польский ему подчинялся.
Это быль образец для нашего боярства и дворянства. Однако, к русским нравам и обычаям этот образец не подошел. Бояре пробовали поставить своего царя — Шуйского Василия. Но этому боярскому ставленнику никто не подчинялся. Потом дворянство московское поручило временное управление боярину ‘Мстиславскому с товарищами’. Но и Мстиславского никто не слушался. Этот опыт показывал, что если в Россию переносить польские порядки, то придется созывать собрание не дворянских представителей, а представителей всего народа, показывал этот опыт также, что если в России и возможен, по образцу Польши, выборный, а не наследственный царь, то избрание такого царя нужно предоставить не дворянству, а всему народу. Иначе говоря, нравы и обычаи русские допускали демократическое устройство, т. е. народное правление, но совершенно не допускали устройства аристократического. А при народном правлении дворянству пришлось бы распроститься и с поместьями, и со своими привилегиями.
Правда, дворяне слезно продолжали жаловаться на царскую жестокость и самовластье. Но когда польские шляхтичи на это сказали: ‘заведите себе наши порядки — и будете свободны’, то дворяне ответили:
— Нет, ваши порядки нам не годятся. Вам, полякам, гладка ваша свобода, а нам — наша неволя.
То есть: хоть государи нас и крепко били, зато сытно кормили.
— В России — объяснил один дворянин — нужен человек, на которого все подданные надеялись бы, что он никого не даст в обиду, чтобы самый беднейший крестьянин мог думать: если, мол, я пожалуюсь на дворянина, то и дворянина накажут, если на вельможу пожалуюсь, то и вельможу не помилуют.
Мысль эта не была новой. Между прочим, еще Иван Грозный старался показать, что он — первый защитник сирых и убогих и готов ‘до последней капли крови’ защищать народ от дворянской и боярской неправды. Грозный уверял, что он всегда за народ, за крестьянство, а если в России и происходят притеснения, то единственно потому, что они делаются тайно и царь об этом не знает. Укоренялась мысль, будто кривда идет только от дворян и приказных, и будто держится она в России только потому, что ‘царь не знает’. А если бы он узнал, то и кривды бы не было.
Вкратце намерения дворянства были таковы:
— В России нужен по-прежнему царь и притом наследственный. Государство должно по-прежнему остаться монархическим, т. е. чтобы верховное правление находилось в руках одного человека. И пусть монарх по-прежнему считается обладателем всей земли, ибо если он сразу станет раздавать не поместья, а вотчины, то крестьянство, пожалуй, ему не поверит. Но дабы избавиться от прежней жестокости, надо власть царя ограничить, — взять с него клятву, что он ничего не будет делать без согласия бояр и дворян. Нужно, однако, поставить царя такого, чтобы народ надеялся найти у него защиту, чтобы народ считал, что новый царь не дворянский, не боярский, а народный, крестьянский.
Василий Шуйский под эти условия не подходил, — и его свергли. Затем бояре и дворяне повели переговоры с польским королевичем Владиславом. Владислав согласился ничего не делать без согласия бояр и дворян. Дворянство московское присягнуло ему и объявило царем. На этом основании в Москву были впущены польские войска. Для окончательных переговоров с Владиславом было отправлено посольство с митрополитом Филаретом Романовым во главе. Но едва Филарет уехал, как начались разногласия. Стали говорить, что Владислав опасен: у него отец король, от отца он постоянно будет получать поддержку и станет действовать, как прежние цари, — без дворянского и боярского согласия. Часть бояр начала убеждать, что более подходящим царем будет Филаретов сын, тринадцатилетний Михаил Федорович, живший с матерью в Москве.
— Род Романовых — откровенно объясняли некоторые — незнатный. Поддержки Михаилу Федоровичу неоткуда ждать. И, значит, самовластничать ему не придется. Притом же, как слышно, и способностями он слаб, — без нашей помощи с государственными делами не справится.
Духовенство живо откликнулось на ту мысль: от царя, который был сыном митрополита, оно естественно ожидало особых милостей. А так как Владислав был католик, то оттолкнуть от него религиозных людей труда не составляло (какой же, мол, это будет царь, когда он еретик!).
Ввиду таких разногласий, Филарет был арестован польским королем. Для изгнанья поляков, занявших Москву после того, как она присягнула Владиславу, составилось ополчение под руководством Минина и Пожарского. После долгой осады ополченцы взяли Москву. Уцелевшие в ней поляки сдались в плен. После этого стало ясно, что Владиславу царем не бывать. Надо было приступить к выбору нового царя. Условия, на которых был, выбран новый царь, до сих пор составляют тайну. Но тайна эта отчасти уже разгадана. Вот что, например, рассказывает близко знавший тогдашние дела иностранец Фокеродт:
‘Вельможи составили из себя нечто вроде сената, который они назвали собором. В этом ‘соборе’ заседали и имели голос не только бояре, но также и все другие лица, занимавшие высокие государственные должности (т. е. высшие чиновники). Они приняли единодушное решение: не ставить в цари никого, кто не обещает под присягою — предоставить полный ход правосудию, никого не судить и не осуждать высочайшею властью1, без согласия собора не вводить никаких новых законов, не отягчать подданных новыми налогами и не принимать никаких решений в ратных и земских делах. Чтобы крепче связать нового царя этими условиями, они решили не выбирать никого, кто принадлежит к влиятельной фамилии и имеет много приверженцев, с помощью которых он мог бы нарушить присягу… Михаил Федорович, (которому исполнилось уже 16 лет), подписал эти условия без колебаний.’
Однако, когда именно состоялась подпись, неизвестно. Судя по всему, переговоры с матерью Михаила, инокиней Марфой, начаты были тотчас после отправки посольства к Владиславу. Когда Москвою овладело ополчение Минина и Пожарского, Марфа недолго жила в столице и вскоре уехала в дальней Ипатьевский монастырь близ Костромы. В этом видят доказательство, что перед отъездом дело уже было решено: Марфа не осталась в Москве, чтобы отклонить подозрение, будто выбор состоялся по чьей-либо просьбе или из-за подкупа. Прежде чем окончательно объявить Михаила царем, верховники, о которых рассказывает Фокеродт, созвали земский собор. Он был назван ‘собором всей земли’, хотя в нем участвовали лишь бояре, выборные от дворян, купцов, посадских людей и наиболее крупные чиновники. Представителей крестьянства на этом соборе почти совершенно не было. Съехавшиеся на собор согласились, чтобы Михаил Федорович был царем. После этого в Москве было объявлено: ‘так хочет Бог’. В грамотах, отправленных в другие города, писалось также, что Михаил Федорович становится царем единственно по указанию Божью: ‘Дух святой избрал его’. К Михаилу от правили послов объявить об избрании. И хоть было известно, что он с матерью находится в Костроме, однако послам велели ехать в Ярославль ‘или другие города’. Этим подчеркивалось, что никакого предварительного соглашения не было, и что выбор произошёл только по воле Духа Святого, а не после долгих переговоров. Кто-то распространил даже сказание, будто возле Костромы ‘благочестивый крестьянин’ Иван Сусанин спас Михаила Федоровича от шайки поляков и за это был убит. Сказание о ‘подвиге Ивана Сусанина’ усиленно распространялось, как доказательство, что ‘мужики’ сразу признали Михаила Федоровича ‘народным царем’ и готовы были за него жизнь положить. Любопытно, что родственникам Сусанина была даже дана награда, хотя все знали, что возле Костромы никаких поляков (а тем паче польских шаек) не было, и, следовательно, рассказ о том, как Сусанин спасал государя от поляков, — уж слишком неправдоподобен.
В старину был обычай: ‘отнекиваться’ от почета. Борис Годунов, например, когда его упрашивали ‘сесть на царство’, ‘морщился, — по непочтительному выражению Пушкина, — как пьяница пред чаркою вина’. Перед ним становились на колени, плакали, его просили Христа ради. Это продолжалось несколько дней, пока Борис нашел, что обычай соблюден вполне, и дал согласие. Инокиня Марфа не отступила от старого обычая. Она отнекивалась шесть часов. Но потом благословила сына. Вначале возникли было небольшие разногласия. Земский собор временно назначил царю на жительство малые хоромы, так как царский большой дворец требовал дорогого ремонта, а в казне было пусто. Михаил же Федорович настаивал, чтобы ему немедленно были отведены покои во дворце. Недоразумение удалось уладить. Михаил Федорович беспрепятственно въехал в Москву и здесь в 1613 году торжественно короновался.

3. Михаил Федорович и Алексей Михайлович.

Новый царь был, действительно, слаб и не отличался крепким здоровьем, он умер в 1645 году, 48 лет от роду. Сын его Алексей Михайлович также был человек болезненный, — умер в 1676 году, 47 лет от роду. Хотя Михаил Федорович обещал перед вступлением на престол ‘восстановить правосудие, судить по закону и никого не осуждать верховною властью’, однако, нельзя сказать, что это обещание было выполнено. Были, например, такие случаи.
Михаилу Федоровичу сосватали невесту-Марию Хлопову. Незадолго до свадьбы девушка эта вдруг почувствовала сильный припадок тошноты. Никакой другой вины за несчастной Хлоповой не было. Тем не менее государь приказал немедленно отправить ее в Сибирь. Позже открылось, что царскую невесту чем-то скверным накормили родственники инокини Марфы, оттого и тошнота случилась. Тем не менее Марья Хлопова, по настоянию Марфы, была оставлена в ссылке.
То же произошло в с первой невестой Алексея Михайловича— Всеволожской. Она чем-то не угодила государевым приближенным. И ей подсыпали, как говорят, по приказу царского любимца боярина Морозова в питье какого-то снадобья. От этого снадобья девушка почувствовала дурноту и упала в обморок. Царь приказал за это сослать ее в Сибирь вместе с её родственниками.
Впрочем, незаконные наказания грозили не только русским подданным. Михаил Федорович хотел выдать свою дочь Ирину замуж за датского королевича Вольдемара. Вольдемар приехал в Москву. Однако, от брака стал отказываться. За это царь подверг его аресту, хотя арест иностранного принца грозил России войной. Впрочем, Михаил Федорович вскоре умер. Сын его поспешил отпустить Вольдемара и кое-как замял это скандальное дело. Несчастная же царевна Ирина, обесславленная неумным сватовством, скоротала свой век девушкой.
Тем не менее уже первые шаги Михаила Федоровича показывали, что новый царь не пойдет по пути Ивана Грозного: не станет без пощады казнить, ссылать, отнимать вотчины. Наоборот, новый царь, по-видимому, сразу понял, что страна в опасном брожении. Было ясно, что мысль о земле крепко засела в мужицких головах. Было ясно и то, что крестьяне хоть и сдерживают свое недовольство, в надежде на царя, но недовольство в любую минуту может прорваться наружу. Из опасения взрыва приходилось мужицкую надежду поддерживать обещаниями и ласковыми словами. В Москве прекрасно понимали, что передавать крестьянам землю нельзя. Ибо, лишившись земли, государь потеряет власть. А мужик, получивши землю, приобретет силу и независимость. Это неминуемо привело бы к тому, что в России оказалось бы народное правление. А этого правительство допустить не могло. Оставался лишь один выход: успокаивать крестьян, насколько можно, и держать в повиновении при помощи дворян. В дворянах Михаил Федорович видел самую надежную и единственную опору своего престола. Так же понимал дело и Алексей Михайлович.
Правда, в минуты гнева оба государя бывали жестоки и самоуправны. Однажды, например, болезненный Алексей Михайлович открыл себе кровь. Кровопускание помогло: Государь почувствовал облегчение. И на радостях он приказал всем своим приближенным боярам и дворянам также открыть кровь. Приближенные ослушаться не посмели, кроме одного, который сказал:
— Зачем мне кровь зря терять, когда я, слава Богу здоров.
Узнавши об этом, государь страшно рассердился, напал на ослушника и стал его бить, приговаривая:
— Разве твоя холопская кровь дороже моей царской?!
Но через несколько дней Алексей Михайлович извинился перед побитым, наградил его и тем опять привлек к себе.
Бывало и так. Приближенный государя Морозов уж очень безбожно притеснял народ и отягощал корыстными поборами. В конце концов, москвичи возмутились и потребовали Морозова на свой суд. Царь лично обещал казнить преступника, а между тем спрятал его от народа в монастыре и написал игумену:
— Непременно бы вам (монахам) боярина нашего Бориса Ивановича уберечь, а грамотку сию покажите ему, приятелю моему.
Когда же переписанные во время разговора с государем ‘зачинщики мятежа’ были казнены, Морозов тихонько вернулся в Москву и стал жить по-прежнему.
Словом, дворяне ясно видели, что для них пора чрезмерных жестокостей и казней миновала, и что, наоборот, наступила пора чрезмерных милостей, чрезмерного покровительства и даже чрезмерного укрывательства. Правительство уже не спешило отнимать у дворянских жен и детей поместья в случае, если отец прекращает службу. Напротив, дворян оно все чаще и чаще награждало землями в потомственное владение. И число дворянских фамилий, владевших ‘пожалованными вотчинами’, стало сильно увеличиваться. Сын Алексея Михайловича Петр Алексеевич пошел еще дальше: он объявил закон, что каждый дворянин владеет поместьем вечно и может распоряжаться им, как своею полною собственностью. Таким образом, при внуке Михаила Федоровича заветная дворянская мечта исполнилась: все поместья превратились в вотчины.
Великою милостью для дворян была и другая мера. Как известно, еще при Годунове правительство отняло у крестьян законный способ переходить с одного места на другое. Благодаря этому, помещики получили возможность налагать оброк по своему желанию. Крестьяне в короткое время стали неоплатными должниками. А так как своего должника помещик мог поставить на правеж, то избежать смертельных побоев был лишь один способ: стать полным рабом заимодавца. Чтобы избавиться от этой горькой участи, крестьяне убегали и скрывались. Относительно этих беглецов существовало правило: если беглец не пойман в течение 5 лет, то помещик теряет над ним всякую власть. Убежавший мог через 5 лет явиться на родину и жить уже не рабом, а свободным человеком. Михаил Федорович велел этот прежний срок удвоить: т. е. беглец должен был скрываться 10 лет, и только через 10 лет помещик терял над ним власть. Алексей Михайлович в год восшествия на престол вовсе отменил сроки, т. е. ввел закон, что власть помещиков никакими сроками не отменяется. Через два года велено было произвести перепись, причем государь, приказал, чтобы каждый человек жил в том поместье, где его застала перепись. Поэтому, если даже вполне свободный человек, незадолжавший помещику, переходил на жительство в другое место, то его считали беглецом, ловили и препровождали в распоряжение помещика.
На первый взгляд, все это были невинные и как бы даже резонные распоряжения. Не беда, кажись, что должникам запрещено убегать от уплаты долгов. Задолжал, — значит, плати, а не отговаривайся пятилетними сроками. Указ о запрещении переходить с одного места на другое даже был удостоен похвал: нельзя же, мол, допускать, чтобы люди постоянно шлялись из стороны в сторону, для них же лучше, если они будут прикреплены к земле: ‘на одном месте и камень обрастает’. Выходило так, словно Москва заботится о крестьянах, которые по глупости своей и из дурной привычки к бродяжничеству сами себя разоряют. Но в Москве хорошо знали, что, кроме прямого смысла законов и указов, есть еще и дворянский обычай. А обычай у дворян был такой: они считали себя вправе судить всех людей, которые живут в их поместье, сечь, сажать в собственную тюрьму, заставлять работать на себя. И ‘прикрепление к земле’ в сущности означало, что крестьянам запрещено уходить из-под судебной, полицейской и хозяйственной власти помещика. Таким образом, с одной стороны перепись 1647 года прикрепила крестьян собственно не к земле, а к помещику, т. е. окончательно ввела крепостное право, а с другой — дело имело такой вид, будто дворяне ввели крепостное право самопроизвольно и беззаконно, вопреки благожелательным намерениям Москвы:
— Москва, дескать, издала приказ, чтобы крестьянам было хорошо. Если все вышло не хорошо, а очень скверно, то виновата не она, а помещики.
Все жалобы на помещичье ‘лиходейство’, конечно, успеха не имели. Было лишь из Москвы ‘приказано накрепко’, чтобы помещики крестьян не убивали и голодною смертью не морили. Однако такого закона, который налагал бы на помещика наказание за убийство ‘крепостного человека’, издано не было. Так что ‘приказ’ был хоть и ‘крепкий’, но для помещиков явно не обязательный.
Вступая на царство, Михаил Федорович дал обещание решать дела не иначе, как с согласия земского собора. Дворянство особенно настаивало на этом, чтобы наблюдать за царем и не допустить той самовластной жестокости, какою ознаменовал себя Иван Грозный. На деле этой опасности не оказалось, и земским соборам пришлось не наблюдать за царем, а лишь помогать ему.
Помощь, правда, была необходима. Государь был и молод, я не знаком с государственными делами, да и по способностям своим он не мог быстро сообразить, что нужно. И характер у него был не такой, чтобы поступать решительно и поставить на своем. Однако, дворянам вовсе не нравилось бросать свои собственные дела и возлагать на себя государственные заботы. Земские соборы заседали постоянно в течении 9 лет. Выборы представителей происходили 3 раза (Представители избирались на 3 года). До земских соборов указы начинались словами: ‘государь указал, а бояре приговорили’. Теперь же указы стали начинаться так: ‘мы, великий государь, говорили и советовали на соборе, а всех великих российских городов ратные и выборные и всякие люди приговорили’.
Когда возвращен был из польского плена государев отец Филарет, человек твердый и способный, то все словно признали молчаливо, что ‘теперь делами управлять есть кому’. И действительно, Филарет получил сан патриарха, титул ‘великого патриарха’, взял на себя бремя государственных забот, и без его совета или указания сын ничего не делал. Депутаты третьего земского собора разъехались по домам, лишь только отслужили свой срок. А четвертых выборов государь не назначил. Так потихоньку земские соборы прекратились. И несколько лет спустя Михаил Федорович велел сделать себе новую царскую печать, чтобы на ней стояло слово: ‘Самодержец’. Таким образом, неограниченная власть государей была восстановлена.
Судя по всему, и Михаил Федорович, и сын его Алексей Михайлович помнили данное в 1613 году обещание. И время от времени на короткий срок они созывали земские соборы. Но это делалось лишь в тех случаях, когда надо было ввести новые, особо тяжкие налоги или начать новую, очень тяжелую войну. Алексей Михайлович о своих верховных правах говорил между прочим, так: ‘Бог передал нам, государю, править и рассуждать люди своя’. То есть, государь смотрел на себя, как на наместника Божьего на земле. И если воля Господа Бога никем не ограничена, то и волю наместника Божьего никто, кроме Бога, не ограничивает. После же Алексея Михайловича обещание о земских соборах было забыто навсегда.
Следовательно, судьба устроила так, что крестьянство ничего не получило. Удалось совершенно восстановить самодержавную царскую власть. Спрашивается: достигнута ли была личная безопасность государей? успокоено ли было государство? Увы, уже Алексею Михайловичу пришлось опасаться почти так же, как и государям до смутного времени.
В своем дворце, среди людей особо близких к нему и щедро награжденных им, Алексей Михайлович все-таки не чувствовал себя спокойно. Он боялся даже врача, даже своих любимцев. Когда для него изготовлялось лекарство, то на глазах государя врач должен был выпить часть этого лекарства, затем пил ближний боярин и друг царя Матвеев, затем пили другие приближенные, и только после этого Алексей Михайлович решался принять лекарство, да и то не весь прием: недопитое должен был тут же на глазах государя выпить Матвеев. Такова оказалась личная безопасность. Не лучше было и спокойствие.
Едва Алексей Михайлович взошел на престол, как начались бунты: сначала в Москве, потом в Сольвычегодске, в Устюге, в Пскове, Новгороде, и опять в Пскове, и опять в Москве. ‘К счастью для государя, — пишет историк Соловьев, — города бунтовались в разное время, а не все вместе’. Но ‘счастье’ было не только в этом. Гораздо больше ‘счастья’ заключалось в том, что народ глубоко верил государю.
Между прочим в Пскове бунт начался из-за секретного указа передать шведскому королю деньги и хлеб. Народ не понял, для чего это нужно, и увидел в этом государственную измену.
— ‘Государь этого дела не знает, — кричали бунтовщики. — Отдают казну шведам бояре-изменники’.
Ради спасения собственной жизни бояре показали бунтовщикам подлинную царскую грамоту. Ее стали читать на площади всенародно. Дошли, наконец, до слов:
— ‘А сего бы тайного указа никто у нас не ведал’…
Бунтовщики оторопели. Но после некоторого замешательства рассудили так:
— Не может быть, чтобы государь скрывал от народа свои указы. А если написано, что указ скрыть, значит — он подложный, значит, сочинен боярами, а государь о нем не знает.
Вот эта вера в государя и была великим счастьем Алексея Михайловича. Только благодаря ей ему удалось сравнительно легко справиться с затруднениями, какими было богато его царствование
Алексей Михайлович задумал ознаменовать свое царствование благочестивым, как тогда полагали, подвигом — напечатать так все богослужебные книги, чтобы они были точь-в-точь такие же, как у греков, откуда в Россию пришло христианство. Догадываются некоторые, что это дело было затеяно с целью отвлечь народное внимание от политических неурядиц. Само по себе это дело мирное, но за него взялись в высшей степени неумно: сначала шумели так, как будто речь идет о спасении веры православной, а не об ученом сличении греческих книг с русскими, от которого никому не тепло и не холодно. А когда книги были сличены и изменены по греческим спискам, государь и патриарх Никон поступили уж слишком круто и самовластно. Приказано было старые отбирать и истреблять, словно они и в самом деле еретические, а церковную службу править только по новым книгам.
Вышло так: народ искони, например, крестился двумя перстами, это велось от дедов и прадедов и к этому все привыкли. И вдруг государь приказал: креститься тремя перстами, а кто будет крест налагать по-прежнему, тот еретик. Люди, равнодушные к церковным делам, отнеслись к этому приказу спокойно, по пословице: ‘скачи, враже, как пан скажет’. Но кто относился к церкви ревностно, те естественно возмутились: ‘почему тремя, а не двумя? И с какой стати еретик? И дед мой был двоеперстник, и отец, — разве они еретики? Митрополит Филипп к лику святых угодников Божьих причислен, а он двумя перстами крестился. По новому же указу выходит, что это не святой, а еретик’…
Словом, ‘исправление книг’, как называл Никон свое предприятие, не только никого не успокоило, но послужило причиной новых смут. Против нового указа восстала наиболее ревностная к делам веры часть духовенства. Взбунтовался Соловецкий монастырь. Пришлось посылать против него войска, брать осадой и громить пушками, как неприятельскую крепость. И в довершение смуты, на Волге вспыхнул крестьянский бунт, связанный с именем знаменитого казака Степана Разина.
Разин промышлял грабежом. Когда его шайка стала многочисленной, ему пришло в голову — совершить большое государственное дело. ‘Пойдем, — говорил он, — в Москву, возьмем ее и заведем новые порядки, чтобы все люди были равны, и чтобы крестьянам была воля и земля’. Узнавши об этом, крестьяне стали истреблять помещиков и присоединяться к ‘Степану Тимофеевичу’. О Разине до сих пор сохранилось много сказаний. Говорят, будто у него была важная мысль: водворить в России народное правление, но он держал эту мысль втайне, из боязни, что народ не поймет его.
Возможно, что он, действительно, думал о народном правлении, но вряд ли знал, как ввести его. И быть может, именно потому, что он этого сам не знал, ему пришлось прибегнуть к обману: Разин объявил, что у него находится царевич Алексей Алексеевич. Выходило так, что царевич хочет быть мужицким, а не дворянским царем и поэтому надо лишь посадить Алексея Алексеевича на престол, а уж он, мол, знает как надо сделать, чтобы народ получил волю и землю. В таком виде мысль была для крестьян понятна и проста:
— Пойдем,— рассуждали они, — на Москву, свергнем нынешнего ‘дворянского царя’ и посадим своего ‘крестьянского’.
Но эта же мысль показывала, что дело, задуманное Разиным, безнадежно.
Во-первых, царевича Алексея уже не было в живых, когда поднялись крестьяне. Он умер. И народ рано или поздно воочию убедился бы в его смерти. Во-вторых, даже тем, кто не знал о смерти царевича, не очень могло нравиться, что сын собирает войско, чтобы уничтожить отца. В-третьих, не все могли поверить, что царевич будет ‘мужицким царем’. Вполне естественно было предположить, что ‘сын будет во всем походить на отца’.
Наконец, сам Разин в сущности вел себя не как предводитель народного восстания, а как атаман разбойничьей шайки. Он кутил, бражничал, пропустил благоприятное для него время и был разбит. Есть известие, что для окончательного устрашения крестьян воеводами было истреблено 100 тысяч людей. Бунт был подавлен. Но все видели, что спокойствие этим не обеспечено. Даже вблизи Москвы народ, не примкнувший к Разину, явно стоял не на стороне правительства. ‘Разнесется весть, — жаловался один современник Алексея Михайловича,— что мятежники побили государевых людей, и все этому радуются, а скажут, что ратные государевы люди побили мятежников, и станут все унылы и печалятся о погибели мятежников’. Да и на ‘ратных государевых людей’ нельзя было положиться: часть их переходила на сторону Разина. В самой Москве даже среди стрельцов замечалось глухое недовольство. В таком состоянии общей смуты и народного отчуждения от правительственной власти Алексей Михайлович оставил царство своим наследникам.

4. Петр Великий.

Алексей Михайлович имел трех сыновей: от первой жены (из рода Милославских) Федора и Ивана, и от второй жены (Натальи Нарышкиной) Петра. Федор, крайне хилый и болезненный умер через 6 лет после отца (в 1682 году). Иван был также больной и совершенно слабоумный. После смерти Федора патриарх и царедворцы объявили царем Петра, которому едва исполнилось десять лет. Петр был крепкий и сильный мальчик, — ‘не в отца’. И по этому поводу в Москве ходило много сплетен. Рассказывали, будто Наталья Нарышкина не отличалась воздержностью, имела несколько любовников, и будто Петр не Алексеев сын (‘оттого, мол, он и здоровый такой’). Этими слухами ловко воспользовались Милославские, родственники слабоумного Ивана. Возник стрелецкий бунт. Стрельцы потребовали, чтобы оба брата — Иван и Петр были объявлены царями. А по слабоумию одного и по малолетству другого управление государством было поручено — опять-таки по настоянию стрельцов — единоутробной сестре Ивана — царевне Софье. Делами управляла, впрочем, не Софья, а ее любимец Василий Голицын.
Василий Голицын ведал делами почти семь лет. Это быль один из самых образованных людей своего времени. Он старался править возможно мягче и возможно милостивее. С самого начала Голицын завел переговоры с Польшею о том, чтобы заключить ‘вечный мир’ и сообща идти войною на турок. Поляки на это ответили, что миру они рады, а воевать с турками не желают. Тогда Голицын объяснил, что без войны никак Россия обойтись не может, так как война — единственное средство отвлечь внимание народа от внутренних дел.
В конце концов, без всякого основательного предлога война туркам была объявлена. Правитель лично предводительствовал войсками. Хотя походы Голицына и закончились неудачно, но ‘внимание народа’ все-таки они помогли ‘отвлечь от внутренних дел’ на два года. Когда же война окончилась, снова возник вопрос: ‘что дальше? как успокоить народ?’
Голицын решился пустить в ход настоящее средство. Он задумал освободить крестьян, дать им земли, прекратить гонения против старообрядцев, т. е. приверженцев тех старых молитвенных обрядов, которые Алексей Михайлович объявил преступными. Это было средство, действительно, хорошее. Но как к нему приступить? Освобождение крестьян и передача им земли вооружили бы дворян против правительства. А имея против себя дворян, в ком найти защиту и поддержку? Будь на месте Голицына общепризнанный государь, он не смутился бы перед этим вопросом. Но, ведь, Голицын был всего лишь любовником временной правительницы, а правительница эта в свою очередь должна была передать дела Петру, которому уже исполнилось 17 лет. Наперсник правительницы хорошо понимал, что стоит лишь заикнуться об освобождении крестьян, и дворянство немедленно станет около Петра, и от Софьи не останется даже следа, прежде чем она успеет что-либо сделать.
Без сомнения, Софья Алексеевна знала о замыслах и опасениях своего любимца. В 1689 году она окончательно решила устранить единокровного брата. Был составлен заговор на жизнь Петра. Петру удалось спастись от заговорщиков. Он быстро собрал дворянское ополчение, сверг Софью и заточил ее в монастырь. И, таким образом, забота об успокоении государства перешла к Петру Первому.
Петр Алексеевич царствовал до 1725 года. Его называют основателем русского флота, учредителем солдатского войска3, великим победителем и великим преобразователем. О том, как он кутил с немцами и в то же время неустанно работал топором, пилой, молотом и шилом, как был полководцем и барабанщиком, адмиралом и матросом, императором и солдатом, и как собственноручно колотил своих вельмож дубинкою, — обо всем этом существует множество рассказов. Но смысл свершенного Петром вовсе не в этой дубинке, и не в том, что он (довольно таки плохо, как оказывается) владел топором и умел барабанить, смысл даже не во флоте и войске. Все это было лишь внешность. Суть же дела вот в чем.
Возьмем такой пример. Положим, нас десять человек, и мы отправляемся куда-либо в одно место,— ну, хоть в Белобережский монастырь. Девятеро из нас очень хотят именно в этот монастырь и торопятся туда. А десятому, положим, хочется вовсе не в монастырь, а в кабак. Уговорить нас, что кабак лучше монастыря, он не может. Силою заставить, чтобы мы шли в кабак, тоже не может. И вдруг этому человеку, которому не хочется в монастырь, приходит в голову удачная мысль: он говорит:
— Братцы, свернем немного в сторону, тут поблизости зарыт клад. Давайте, выроем его и разделим.
В первое время мы, наверное, будем колебаться. Но затем большинство, по всей вероятности, рассудят так:
— Монастырь все равно не уйдет, а клад могут и другие перехватить. Отчего, в самом деле, и не взять зарытые деньги,— ведь, это же по дороге?
И если человеку, которому хотелось в кабак, мы верим, то в конце концов неизбежно случится, что одни из нас с интересом, а другие нехотя, подчиняясь товарищескому большинству, свернут с дороги и станут искать и разрывать клад. Утомившись и увлекшись этой работой мы, наверное, сходим и в кабак, или по крайней мере, пошлём туда за водкой. Во всяком случае, мы опять направимся в монастырь не раньше, чем наше кладоискание кончится.
К таким отклонениям от намеченной цели люди прибегают и в частной и в государственной жизни. Между прочим, покойный немецкий министр Бисмарк умел прекрасно пользоваться этим средством. Когда прусскому королю угрожала опасность лишиться власти, Бисмарк разогнал народных представителей, временно восстановил в Пруссии самодержавие, но при этом явно стал стремиться к тому, чтобы объединить все немецкие государства под властью пруссаков. Народ сообразил, что это дело хорошее, выгодное, увлекся им, помог объединить Германию, отнял у французов старинные немецкие города. Таким образом, нападения на королевскую власть ослабли, и король на много лет сохранил многие свои права неприкосновенными.
Политики это называют: поставить перед народом увлекательную и крупную цель и тем отвлечь его от другой цели, которую он сам себе поставил и к которой хотел идти. Такую увлекательную цель придумывали еще вельможи Алексея Михайловича: отобрать у Польши старинные русские города (например, Смоленск), присоединить Малороссию, попавшую под власть поляков, эти цели ставились и, несомненно, помогли отвлечь народное внимание от внутренних дел. При Алексее Михайловиче подумывали даже о том, чтобы отвоевать доступ к морю и устроить флот. Но доступ к морю можно было иметь лишь после войны с прекрасно обученными и хорошо вооруженными шведскими войсками. Для борьбы со шведами нужно было искусно устроенное войско. Чтобы устроить такое войско, нужно иметь много образованных начальников, значит, нужно прежде всего образование и школы. В Москве же боялись школ, справедливо полагая, что они вредят самодержавию и духовенству4. Мысль о море пришлось поэтому оставить, а, вместо флота, построили лишь единственный корабль на Каспийском море, да и тот был сожжен Разиным.
Василий Голицын придумал другую, хотя вряд ли удачную, цель: освободить наших ‘братушек’ и единоверцев балканских славян из-под турецкого ига. Эта цель годилась лишь потому, что для войны со шведами нужны школы, а для войны с турками и наши доморощенные войска неплохи. Но сами по себе балканские ‘братушки’ были уже слишком далеки и мало ведомы народу. Да и походы Голицына против турок закончились плачевно.
Петр взял готовую мысль о море и не остановился перед теми трудностями, которые пугали Алексея Михайловича. Видя, что нет русских начальников для устройства искусного войска, стал звать иностранцев, сам поехал заграницу, других посылал туда учиться, завел школы. Патриарх сильно негодовал на наплыв иностранцев. Говорил, что от этого страдает православная церковь и православная ‘святыня’. Но Петра всего труднее было испугать святынями. В насмешку над ‘его всесвятейшеством’ патриархом он своему собутыльнику и непременному участнику царских кутежей дал титул: ‘его всепьянейшество’, издевался над патриархом во время попоек, а потом и вовсе уничтожил патриаршество. Собравши войско, он бросился на турок: потерпел жестокую неудачу. Но как человек с большим характером, он не потерялся, быстро собрал новые силы, опять пошел туда же и взял крепость Азов. Таким образом, был ‘пробит первый доступ’ к Азовскому морю, отнятый, впрочем, у Петра спустя несколько лет теми же турками. Затем он бросается на шведов, к Балтийскому морю и терпит под Нарвой тяжкое поражение. Однако, не падает духом. Носится неустанно из одного конца царства в другой. Собирает войско и деньги, овладевает устьем реки Невы и торопится показать народу, что ‘пробит’ доступ и ко второму морю. Хотя война со шведами только начиналась, и многие были убеждены, что русские будут побеждены, однако, Петр немедля со страшными затратами строит на шведской земле город Петербург. И притом строит на таком невылазном болоте, что даже старожилы здешние, чухонцы, удивлялись и сложили сказание, будто русские строили город на воздухе, а потом сразу опустили на землю, — только поэтому, дескать, он и не утонул в болотной тине. Война со шведами тянулась 21 год. Но едва она кончилась, Петр, имевший от роду уже 50 лет, мчится к третьему, Каспийскому морю, объявляет войну Персии и старается овладеть далекими городами Дербентом и Баку, за несколько тысяч верст от своей новой столицы-Петербурга.
Через 2 года после персидского похода Петр умер. Его преемники не выдумывали новой ‘увлекательной цели’, да и нечего было выдумывать. Оставалось лишь продолжать завоевание новых морей и ‘забрание под русскую власть новых земель’. Каждый новый государь как бы задавал себе вопрос: что еще не забрано и что еще надо забрать? А забирать было что.
Сначала надо было забрать Азов, ибо он отнят у Петра Великого турками. Потом надо было забрать ‘западную Русь’, т. е. Литву, Белороссию и часть Малороссии, ибо это старинные русские области, отошедшие под власть Польши. Затем надо было забрать саму Польшу, да, кстати, уже и Финляндию. Потом оказалось, надо забрать ‘Новороссию’, т. е. черноморские степи, да нельзя же и без того, чтобы не забрать Кавказ. Далее оказалось, что надо забрать Индию, потому что очень уж страна богатая. Правда, до Индии добраться не удалось: англичане не пустили. Но по дороге встретилась Средняя Азия: нельзя же ее оставить непокоренной. Потом оказалось, что православных греков, от которых мы веру приняли, турки обижают: разве можно оставить это дело и не побить турок? Потом пришлось вспомнить и Василия Голицына: нельзя же в самом деле наших единоверцев — балканских ‘братушек’ не освободить от турецкого ига! Потом оказалось, что есть в Китае большая область — Манчжурия. Лежит рядом с нашими владениями. Разумеется, нужно и ее забрать. Кстати и название Китаю хорошее в Петербурге придумано: ‘Желтороссия’. Так что, если и весь Китай взять да переименовать его в Желтороссию, то выйдет чрезвычайно приятно. Да и нельзя нам не забрать эту самую ‘Желтороссию’, ибо ‘нам нужен незамерзающий порт на Великом океане’, а в Китае есть прекрасные незамерзающие порты: например, Порт-Артур. Правда, еще есть незамерзающие берега в Корее. Но это значит, что необходимо забрать и Корею. Так оно и пошло от одного забрания к другому вплоть до наших дней.
Однако, между Петром Алексеевичем и его подражателями есть разница. Во-первых, хоть под конец своей жизни он, видимо, понял, что одними завоеваниями обойтись нельзя, и что надо также упорядочить внутренние дела. Он даже посылал своего вельможу в Швецию — списать тамошние законы. К сожалению, из этого списывания ничего путного не вышло.
Во-вторых, Петр обладал драгоценным качеством, какого не имели преемники: он умел находить в помощники себе способных и толковых людей. Способными и толковыми людьми Россия никогда не была бедна. Но, к сожалению, их чаще всего постигала такая же горькая участь, какая выпала на долю одного безвестного изобретателя летательной машины, жившего при Петре Великом. Это был простой крестьянин. Он придумал, как устроить крылья, наподобие птичьих, и как управлять ими. Хорошо понимая, какое это важное дело, он, по-тогдашнему обычаю, в базарный день вышел на середину одной московской площади и стал кричать ‘караул’. В старину этим криком вызывали правительственную стражу. Стража подбежала к кричавшему. Тогда он заявил, что знает ‘государево слово и дело’. По закону, всякого, сделавшего такое заявление, стража обязана была представить по начальству. Начальнику же этот безвестный изобретатель сказал, что он сумеет устроить летательную машину, если ему дадут на это средства, летать же он обещался на своей машине с быстротою журавля. При Петре интересовались такими новинками. Начальство согласилось строить крылья на казенный счет и ассигновало на это что-то около 7 рублей. К сожалению, крылья оказались так тяжелы, что изобретатель не мог управлять ими. Тогда он просил разрешения построить другие, полегче. Но начальство рассердилось и приказало избить изобретателя палками до полусмерти.
Куда после этого делся этот человек, мысль которого много лет спустя до некоторой степени осуществлена заграницей, иностранцами, — Бог весть. Но уж одно появление таких людей показывает, что государю было откуда найти себе помощников. И Петр Великий умел находить их. Он не стеснялся приближать к себе людей самого ‘низкого’ звания, если считал, что они полезны. Петр смотрел на себя, как на прирожденного государя, и не видел никакого ущерба для себя в том, что его окружают министры, которые вовсе не отличаются знатностью происхождения. Преемники Петра смотрели на себя не так. Да и не могли они по совести считать себя прирожденными государями.

5. Наследники Петра I.

Умирая, Петр успел написать слова: ‘отдать все’… Но кому отдать, его окоченевшая рука написать не могла. И очень трудно решить, кого он хотел назначить наследником. От первой жены Евдокии Петр имел сына Алексея. Но когда государь близко сошелся со своей любимицей Анною Монс, то Евдокия попала в монастырь и все время находилась в ссылке. Впрочем, Анна Монс завела себе другого любимца и за это была посажена в тюрьму.
Алексей Петрович не любил отца и стал во главе недовольных его правлением. Петр пригрозил ему за это казнью. Тогда Алексей скрылся — было заграницу. Оттуда отец выманил его и посадил в Петропавловскую крепость. Здесь Алексея Петровича подвергли жестокой пытке и замучили. Прошел слух, что Петр задушил сына своими руками. У несчастного царевича остался, однако, сын, нареченный в честь деда Петром. Этот внук царя — Петр Алексеевич был единственным мужским потомком блаженной памяти царя Михаила Федоровича Романова (с рассказами, что Петр Великий был сын не Алексея Михайловича, мы, конечно, не считаемся). Кроме того, у Петра Великого были две дочери: Анна и Елизавета, от второй его законной жены Екатерины. Судьба этой Екатерины замечательна.
Раньше она называлась Мартой и детство провела в Ливонии. Когда в Ливонию пришли русские войска, то Марта за свою красоту попала в наложницы к полковнику Балку, при котором она жила под видом солдатской прачки. В этом чине увидел ее вельможа Меньшиков, и взял к себе. А от Меньшикова она перешла к государю. В России продавалась даже печатная картинка, где было нарисовано, как Меньшиков дарит государю Марту, надпись над картинкой объясняла, что так поступают верноподданные вельможи, — они отдают государю самое драгоценное, что у них есть.
Марта находилась при дворце в качестве жены придворного повара и носила фамилию Сковронской. Еще до брака государь прижил с нею двух дочерей. Марта приняла православие и стала называться Екатериной Алексеевной. Потом царь обвенчался с нею. Около этого времени она выучилась подписывать свою фамилию и немножко писать другие слова и цифры. Незадолго до смерти Петр короновал ее императорскою короною. Но вслед затем раскрылась какая-то темная история, в которую был запутан брат Анны Монс, знаменитый шут Балакирев, и многие другие лица. Все они понесли жестокое наказание, а Петр заметно охладел к своей супруге.
Кроме внука, дочерей и жены Петр имел еще племянницу Анну Ивановну, дочь Ивана Алексеевича. Она была выдана замуж за курляндского герцога, но скоро овдовела. Вот почти и все те родственники, кому государь, умирая, мог передать царство (других, менее заметных, не упоминаем). Когда государь уже кончался, Екатерина была очень озабочена. К ней то и дело приходили офицеры гвардейских (Преображенского и Семеновского) полков. Она им выдавала жалованье (почему-то сразу за несколько месяцев) и какую-то награду солдатам, по 30 рублей на человека. Наконец, Петр умер. Вельможи собрались, чтобы обсудить, кому же быть царем. В это время появились гвардейские солдаты в полном боевом снаряжении. Тогдашний военный министр Репнин страшно рассердился, видя это:
— Я получил приказание от Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Екатерины Алексеевны, — ответил на это подполковник Бутурлин. Прочие офицеры со своей стороны заявили, что надо дать присягу ‘Императрице Екатерине Алексеевне’, и при этом не скрывали, что если вельможи не подчинятся, то солдатам будет отдан приказ стрелять. Оставалось лишь покориться офицерской воле, хотя дело Монс все прекрасно знали и все понимали, что Петр Великий не имел намерения передать престол своей супруге, против которой был очень недоволен. Впрочем, эти соображения понадобилось скрыть. А Екатерина Алексеевна объявила в своем манифесте, что вступает на престол по завещанию Петра I.
Вступивши на престол, государыня распорядилась, чтобы Монс, Балакирев и другие лица, замешанные в дело о ее неверности покойному мужу, были возвращены из ссылки. Самое дело это государыня приказала запечатать и положить в секретный архив, а один наиболее неприятный ей документ вовсе сжечь.
Таким образом, престол перешел к супруге Петра I. Близким к государыне человеком стал ее бывший покровитель Меньшиков. Кроме того, государыня приблизила к себе своего зятя, герцога Гольштинского ‘Карла Фридриховича’. Судьба этого Карла тоже замечательна. Это был болезненный, невзрачный и не блиставший умом немец. Его отцовское наследственное владение Гольштинию отнял датский король. И Карл-Фридрих явился в Россию просто затем, чтобы просить себе помощи. Таких немцев, которым пока некуда деваться на родине, много наезжало в Петербург. Екатерине, однако, бывший гольштинский герцог понравился. Она выдала за него свою дочь Анну Петровну. Но и после брака ‘Карл Фридрихович’ оставался гораздо ближе к теще, нежели к своей супруге, которую не любил (а может быть показывал лишь вид, что не любит, надеясь этим угодить своей покровительнице). Видя такую холодность мужа, Анна Петровна завела себе любимцев. Впрочем, Меньшиков дал ему миллион рублей из казны пособия и выжил заграницу. Заграницей Анна Петровна родила сына, нареченного Карлом. Этому ребенку впоследствии суждено было стать во главе крупных событий. Из приближенных к государыне женщин замечательна, между прочим, её статс-дама Анна Крамер, которая была раньше наложницей казанского губернатора Апраксина, потом Апраксин подарил ее Петру I, благодаря этому, она стала придворной дамой. Впоследствии эта Анна Крамер вместе со своей подругой Каро, публичной девицей из Гамбурга, совершила кражу, за что и была посажена в тюрьму. Кроме того, к государыне была близка женщина неизвестного происхождения, которую называли почему-то ‘Иоганной Петровной’. Об этой Иоганне Петровне француз Кампредон в своих записках пишет: ‘мамзель Иоганна хранит все любовные секреты государыни’. О том, как государыня императрица проводила время, саксонский посол писал своему королю следующее:
— Меньшиков являлся каждое утро и постоянно заставал Екатерину в постели. Разговор между ними неизбежно начинался всегда с одной и той же фразы: ‘Ну, что же мы будем нынче пить?’ Затем приступали к винопитию. Поначалу выпивалось несколько стаканов водки. Далее шли вина, ликеры, наливки и настойки.
Вслед за Меньшиковым являлись другие приближенные. И пир шел до поздней ночи, а иногда и до 9 часов утра. Так что ‘утро’ при дворце собственно назывался вечер. При Екатерине Алексеевне, по вычислениям датского посла, на водку для императорского стола тратилась десятая часть всех государственных доходов. Надо заметить, что Екатерина любила выпить еще до связи с Петром. При Петре любовь к выпивке усилилась. А после смерти мужа она уже не стеснялась. Порою государыне надоедали приближенные. Тогда она приезжала на солдатские смотры и выбирала бравых солдат для представления ко дворцу. От слишком невоздержной жизни она скончалась в 1727 году, процарствовавши всего 2 года.
После её смерти вельможи решили объявить царем десятилетнего мальчика Петра Алексеевича. Этот внук Петра Великого казался умным и скромным мальчиком. Он очень нравился своей тетке Елизавете Петровне. Елизавета со своими приближенными проводила время так же весело, как и её покойница-мать. И в этот кружок был втянут малолетний император. Близость между ним его красавицей теткой пошла гораздо дальше, чем полагается для столь близких родственников. Такое кровосмешение осуждали даже вельможи, ко всему привыкшие во времена Екатерины Алексеевны. Малолетнему Петру II, однако, нравилось кутить и проводить время с теткой. Под видом охоты они путешествовали по полям и лесам, с многочисленной стражей. Затем государь приказал, чтобы вместе с ним разъезжали сенаторы и вельможи.
— В России правительство окончательно забастовало, — в ужасе доносили иностранные послы своим королям. — Эта несчастная страна теперь живет без правительства.
В конце концов, племянник, конечно, надоел тетке, а тетка перестала увлекать племянника. Петр II сблизился с другими женщинами. Но, по-прежнему, продолжал охотиться и веселиться, пока не заболел оспой, умер в 1730 году, 14 лет от роду. Мужское поколение Михаила Федоровича окончательно пресеклось. Вельможи объявили императрицей вдовствующую курляндскую герцогиню Анну Ивановну. Но предварительно они взяли с нее письменное обязательство: не раздавать земель, не объявлять войны, не заключать мира, не издавать новых законов без согласия совета вельмож. Анна Ивановна без колебания подписала эти условия. А затем пущены были в ход гвардейские полки так же, как это сделала Екатерина. Пьяные гвардейцы ворвались во дворец и потребовали уничтожения обязательства. Анна Ивановна чрезвычайно охотно подчинилась этому требованию: собственноручно разорвала договор и объявила себя самодержицей.
Впрочем, всю свою жизнь она государственными делами не занималась. Государыня проводила дни со своими шутами и шутихами, а вечера и ночи на балах и вечеринках. Умом она напоминала своего родителя — Ивана Алексеевича. А нрав у нее был легкий и мужелюбивый. Управление делами она возложила на своего любимца, бывшего придворного кучера Бирона, которого, вступивши на престол, повелела называть курляндским герцогом и герцогским высочеством. Его герцогское высочество Бирон управлял Россией 10 лет. Анна Ивановна желала обеспечить его и после своей смерти и сделала это так.
При ее дворе появился немецкий принц Антон Брауншвейский. Незадолго до смерти императрицы жена этого принца родила сына. Новорожденного назвали Иваном. Умирая, Анна Ивановна завещала, чтобы императором был объявлен младенец Иван Антонович, и чтобы до его совершеннолетия делами управлял по-прежнему Бирон. В 1740 году Ивана Антоновича объявили императором. Но прежде чем Бирон успел ‘устранить младенца’ и присвоить себе не только управление, но и корону, мать Ивана Анна Леопольдовна обратилась к испытанному средству: к гвардейцам. Двадцать гвардейцев ночью схватили Бирона, посадили его в Шлиссельбургскую крепость и объявили Анну Леопольдовну правительницей России. Но затем гвардейских солдат привлекла Елизавета Петровна, которая так своеобразно воспитывала своего племянника Петра II. С преданными ей гвардейцами она ночью явилась во дворец, арестовала правительницу и её грудного ребенка — императора. Несчастного младенца Елизавета взяла на руки и велела отвезти сначала в Холмогоры, а потом его заточили навсегда в Шлиссельбургскую крепость. В крепости он прожил около 20 лет и был убит уже при Екатерине II.
Елизавета Петровна в своем манифесте объявила, что вступает на престол ‘по всеусерднему всех наших верноподданных желанию’. Она была последним прямым отпрыском царствовавшей фамилии. Говорят, у неё были свои дети от тайного брака с Разумовским. Но это секретное потомство государыня предпочла к оставить в секрете. Наиболее известна лишь судьба княжны Таракановой, которая называла себя дочерью Елизаветы. Тараканова при Екатерине II была заточена в Петропавловскую крепость и там погибла, по одним сведениям от наводнения, затопившего подземелье, где она сидела, по другим — просто от чахотки.
Елизавета Петровна привлекла к себе из Германии гольштинского принца Карла-Ульриха, отец которого, как уже сказано, был любимцем покойной Екатерины I, супруги Петра Великого. Карла-Ульриха императрица женила на немецкой принцессе Софье-Фредерике Ангальт-Цербтской. Как бы вспомнивши своих родителей, Елизавета Петровна назвала Карла-Ульриха — Петром, Софью Фредерику — Екатериной, а фамилию им определила: Романовы. Этого нареченного Петра государыня и назвала наследником престола.
Елизавета Петровна оставила государственную казну в глубоком расстройстве. Отчасти это случилось потому, что она чрезвычайно щедро награждала своих любимцев: например, один только граф Разумовский за свою службу получил сто тысяч душ крестьян, не считая денежных наград из казны. Отчасти же государыня немало тратила на увеселения и наряды. После её смерти осталось бесчисленное множество платьев: одних только золотошвейных насчитали свыше 4000.

6. Петр III и его супруга.

Карл-Ульрих вступил на престол в 1761 году под именем Петра III Федоровича. Еще до этого он поражал своими странностями: имея от роду около тридцати лет, он, однако, играл игрушечными солдатиками, усиленно занимался стрельбой из игрушечных пушек горохом, ловил крыс и устраивал над ними военно-полевые суды. Сделавшись императором, он начал с того, что объявил себя подвластным прусского короля Фридриха, возвратил этому Фридриху завоеванный у него русскими войсками владения, всячески старался показать, что Россию ненавидит и употребит все меры, чтобы ее онемечить. Эти чрезвычайно странные выходки ‘Петр Федорович’, ни слова не говоривший по-русски, завершил знаменитым указом ‘о вольности дворянской’.
Значение этого указа необходимо объяснить подробнее. Мы уже знаем, что еще со времен Ивана Грозного государи считались владетелями всей русской земли. Оброк шел в царскую казну, которую государи тратили, по своей воле, — и на собственные надобности, и на государственные дела. Впоследствии это было несколько упорядочено. Наиболее доходные земли были ‘отписаны на государя’. Так как имения, с которых доход шел в пользу государя, очень обширны, то для управления ими при Елизавете Петровне учреждено было особое ведомство, под названием: ‘Кабинет Его Императорского Величества’. Кабинет Его Величества существует до сих пор. И земли, с которых он собирает доход, называются кабинетскими. Таких кабинетских земель ныне в России свыше 50 миллионов десятин. И доход с них идет в личную собственность государя. Прочие же земли хоть и считались по-прежнему царскими, и распоряжался ими только царь, тем не менее доход с них стал идти не в царскую, а в государственную казну, а потому и были названы казенными. Правда, распоряжение государственной казной также находилось в руках государя. И государи свободно брали из казны, когда кабинетских доходов не хватало. А впоследствии и все вообще содержание императорского двора было отнесено на счёт государственной казны. Но, по крайней мере, на бумаге различие между казенными и кабинетскими землями существовало, как существует до сих пор.
Из земель, ныне называемых казенными, государь раздавал поместья. Но поместья давались только за службу. И помещик владел ими только до тех пор, пока служил. Позже Петр Великий передал дворянам поместья в потомственное владение. Но одновременно он обязал их служить. По достижении известного возраста каждого дворянина брали на службу, как теперь берут людей в солдаты. Правительство распределяло дворянских недорослей по канцеляриям и полкам, т. е. на гражданскую или на военную службу. И дворянин был обязан служить, пока государь не уволит его в отставку.
Правда, Бирон, чтобы привлечь дворян на свою сторону, издал закон о 25-летней службе. По этому закону дворянин прослуживши 25 лет, имел право отказаться от дальнейшей службы и выйти в отставку. Правда и то, что преемники Петра Великого вообще старались облегчить дворянскую службу. Дворянам, например, разрешалось записывать своих новорожденных детей в полки. Благодаря этому двухмесячный ребенок оказывался солдатом, в полковой канцелярии вели его послужной список, за выслугу лет его представляли к чинам. Так что пятнадцатилетний мальчик являлся в ‘свой полк’ уже офицером и тем освобождался от несения солдатской лямки.
Благодаря закону Бирона явилась даже возможность прожить спокойно все детство и юность до 25 лет в своей усадьбе (записавшись, конечно, на службу) и затем, не служивши ни одного часа, подать прошение об отставке. Но все это было так сказать попустительство. Закон же состоял в том, что дворяне владеют землею за свою службу и только за службу. Земля, таким образом, оставалась по закону казенной. И только Петр III совершенно освободил дворян от обязательной службы, и вместе с тем предоставил им пользоваться и владеть землями по-прежнему, как было во времена обязательной службы. Иначе говоря, он подарил дворянам все поместья.
Освобождение от обязательной службы и было названо указом о вольности дворянской. Конечно, дворяне встретили этот указ восторженно. Они называли нового царя освободителем отечества. О Петре III стали говорить, что он ‘России дал вольность и благоденство’. Сенат постановил воздвигнуть в знак благодарности золотую статую императора. Но вскоре господам сенаторам пришлось старательно забыть о своем постановлении.
В дело снова вмешались гвардейские солдаты. Петр открыто стал жить со своей любимицей Воронцовой, а жену хотел сослать в монастырь. Софья-Фредерика, названная Екатериною Алексеевной, при помощи своего любимца Орлова привлекла к себе гвардию. Петр был свергнут с престола, и вскоре задушен Алексеем Орловым. А его супруга объявила себя императрицей и царствовала 34 года под именем Екатерины II. Впрочем, при восшествии на престол она подтвердила указ мужа ‘о вольности дворянской’ не только словами, но и делами.
Издавши свой указ о вольности, Петр III подарил дворянам всю старо-пожалованную казенную землю. А затем стал щедро раздаривать казенную землю, которая во владении дворян до той поры не находилась. Например, своему приближенному Гудовичу он подарил 15000 десятин. Екатерина II, вступивши на престол, в первый же месяц подарила 18 тысяч душ казенных крестьян разным лицам, которые помогли ей свергнуть мужа, и кроме того, велела выдать им из казны почти полтора миллиона рублей. Награждала Екатерина щедро: например, даже дворцовый лакей Шкурин получил тысячу душ крестьян. Конечно, крестьян государыня дарила вместе с землею, на которой они жили.
Екатерина II не скупа была на подарки. Она имела такой же веселый и мужелюбивый нрав, как и Екатерина I. И сохранила этот нрав до конца жизни. Один из её современников, поляк Чарторыйский, рассказывает в своих записках, недавно напечатанных в журнале ‘Исторический Вестник’, что у государыни даже когда ей было уже около 65 лет, ‘глаза горели огнем и страстью’. Бывало — говорит он — вечером Екатерина играет со своими приближенными в карты. Но вдруг не выдерживает, оставляет игру и идет в свои покои. Послушный этому знаку, её любимец также оставлял игру и шел за своею повелительницею. Такою была государыня в 65 лет. В молодости у нее, конечно, живости было гораздо больше.
Она вступила на престол 33 лет от роду. В это время её любимцем был Орлов, от которого она еще при жизни мужа тайно родила сына. Этот побочный сын был щедро обеспечен матерью, от него произошли графы Бобринские, ныне знаменитые своими богатствами. Например, один из теперешних Бобринских имеет 30’600 десятин в Киевской губернии, 15’300 десятин в Тульской, 2’900 десятин в Курской, 4’300 в Петербургской. Орлов был близок к государыне довольно долго. За свою службу он получил в награду сорок пять тысяч крестьян и свыше восьмидесяти миллионов деньгами и драгоценностями. Брат Орлова также пользовался милостями государыни. Эти Орловы получили графский титул, и потомки их носят фамилию Орловых-Давыдовых. Орловы-Давыдовы теперь тоже славятся своими богатствами. В настоящее время, например, один только граф А. В. Орлов-Давыдов имеет 40’363 десятины.
Следующий любимец государыни князь Васильчиков был близок недолго: всего 1 год и 9 месяцев. Он получил за свою службу семь тысяч душ крестьян, около миллиона деньгами и драгоценностями, да еще велено было выдать ему пенсию, — по 100 тысяч рублей в год. Род Васильчиковых ныне также славится своими богатствами. Из них князь Б.А. Васильчиков, назначенный в 1906 г. после роспуска государственной думы на пост министра земледелия, имеет ‘много десятков тысяч десятин земли в нескольких губерниях’ (‘ХХ-й Век’). Затем наперсником государыни около 2 лет был гвардейский поручик Потемкин, получивший за свою службу княжеский титул, 37 тысяч душ крестьян, сорок пять миллионов деньгами, да и сам он имел волю брать из казны, сколько ему нужно.
Еще при Потемкине к государыне приблизился на некоторое время Завадовский, он получил графский титул, 2000 душ крестьян, около 400 тысяч деньгами, да еще велено было выдавать ему пенсию, — по 25 тысяч рублей в год. Завадовского сменил Зорич, по происхождении серб. Он был наперсником государыни всего 11 месяцев. За свою службу он получил во владение местечко Шклов, громадное имение в Лифляндии, дом в Петербурге около зимнего дворца и деньгами около 2 миллионов. Зорича сменил Римский-Корсаков, Римского-Корсакова — Ланской, Ланского — Ермолов, Ермолова — Мамонов, Мамонова — Зубов. Кроме этих главных любимцев было много случайных, — вроде гвардейского солдата Скобелева, — и все они за свою службу получили щедрую награду. В среднем государыня ежегодно дарила своим приближенным около 23’400 душ казенных крестьян, а всего за 34 года ею было роздано 800’000 душ, т. е. почти двадцатая часть всего тогдашнего населения Российской империи. Отметим кстати, что сын и преемник Екатерины II раздавал ежегодно в среднем около 120 тысяч душ казенных крестьян в год, а всего успел раздать около 600 тысяч. Таким образом, тремя государями за сорок лет со времени указа о ‘вольности дворянской’ была отдана дворянам десятая часть всего населения России, живущего на заселенных землях. Это — не считая старо-пожалованных поместий. Кроме того, раздавалась земля в малолюдных областях: например, в Екатеринославской, Таврической, Херсонской и в других губерниях. В одной только Саратовской губернии в течение одного только 1800 года было подарено дворянам 213 тысяч десятин казенной земли.
Соответственно изменилось и положение крестьян. При Алексее Михайловиче крестьяне на деле были обращены в крепостное состояние, хотя на бумаге продолжали считаться свободными. Уже тогда помещики торговали крестьянами оптом и в розницу, променивали их на утварь и на домашних животных. Хотя Петр Великий и возмущался, что в России мужиков продают, ‘яко скотов, чего во всем свете не водится’, однако, из этого возмущения ничего не вышло. И правительство начало постепенно объявлять законным тот порядок, который уже был утвержден дворянами.
Так, Екатерина Первая запретила крестьянам уходить на промыслы, Бирон запретил им брать подряды, Елизавета Петровна предоставила дворянам право ссылать крестьян в Сибирь, затем выдаваемые крестьянами долговые расписки были объявлены недействительными, т. е. у крестьян отняли возможность делать займы под векселя и расписки. А это помогло чрезвычайно затруднить для крестьян занятие торговлею. Оставалось, однако, многое, о чем закон умалчивал. Например: имеют ли право помещики насиловать крестьянских девушек? запрещать браки или принуждать к заключению браков? заставлять крестьян работать на себя, т. е. вводить вместо оброка барщину? могут ли выменивать на собак? заставлять крестьянских жен, чтобы они бросали своих грудных детей и кормили грудью боярских щенят? продавать женщину отдельно от её мужа и детей, детей отдельно от родителей? Само правительство несколько смущалось, что нет ‘точного закона’ о том, как поступать, если крепостной человек ‘помрет вскорости’ после побоев, нанесенных ему господином.
Словом, права, помещиков и обязанности крестьян не были определены законом. Между тем, дела творились прямо таки невероятные. Некоторые помещики ввели, например, такое наказание: если крестьянин не исполнил барского приказания или не внес полностью оброка, то его валили на землю, вязали и ошпаривали голову кипятком. Одна барыня очень любила смотреть, как голых людей порют, и потому, когда она обедала, около неё в столовой пороли крестьян, и притом не за вину, а так, ‘для возбуждения у барыни аппетита’, и потому идти в столовую на порку было, так сказать, натуральною повинностью. Эта натуральная повинность чаще всего выпадала на долю кухарки, потому что барыня любила, чтобы за ее обедом пороли именно ту кухарку, которая варила этот обед.
Помещичьи зверства были уж слишком возмутительны. Между тем, положение правительства было безвыходное. Если признать в законном порядке помещичью власть над крестьянами безграничной, то крестьяне перестанут верить правительству и взбунтуются. А если издать закон, ограничивающий власть помещика, то останутся недовольны помещики, а так как все гвардейские офицеры из помещиков, то недовольство проникнет и в гвардию, которая уже привыкла смещать одних государей и сажать на их место других. Екатерина прекрасно вышла из этого затруднения: в 1767 году она издала закон, запретивший крестьянам жаловаться на помещиков. За подачу крестьянами жалобы в суд, или даже государю было повелено сечь плетьми. Таким образом, помещики безнаказанно сохранили свою власть. А крестьяне, когда в ответ на их жалобу приезжала полиция и начинала пороть, получали как бы доказательство, что, значит, их жалоба не дошла, куда следует, была перехвачена чиновниками. Под конец своей жизни в 1792 г. государыня Екатерина II узаконила обычай продавать крестьян в розницу, наравне с домашним скотом. Сын её Павел Петрович в 1797, приказавши ввести крепостное право во вновь присоединенных новороссийских губерниях (Екатеринославской, Таврической и др.), издал знаменитый указ:
— ‘Повелеваем, — писалось в этом указе, — всем и каждому наблюдать, чтобы никто и ни под каким видом не дерзал принуждать крестьян к работам в воскресные дни, тем более, что остающиеся в неделе шесть дней, по равному числу оных вообще разделяемые,… достаточны… на удовлетворение всякой хозяйственной надобности’.
Многие называли этот указ милостью крестьянам и, действительно, он составлен в милостивых для крестьян выражениях. Приказано было освободить народ от работы в праздничные дни. Затем употреблены были слова, ‘чтобы неделю делить поровну’, т. е. чтобы крестьянин три дня работал на помещика, а 3 дня на себя. Однако, за нарушение этого указа никакого наказания в сущности не налагалось. А главное он окончательно узаконил обязательную работу на помещика, т. е. барщину.
На барщину и прежде помещик ставил своих крепостных, однако, он чувствовал, что делает нечто, неоправдываемое законом. Теперь же закон прямо отдавал дворянам в их полное распоряжение половину всей крестьянской жизни. И на основании такого благодетельного для них закона помещики сочли себя вправе уже отдавать крестьян внаймы, на заработки, как отдают теперь лошадей извозчикам. Эта новая торговля стала давать немалый доход. Так, например, в Витебской и Могилевской губерниях подрядчики по земляным работам платили дворянам 110 рублей в лето за каждого мужика. Крестьяне, отданные на подержание, поступали в полное распоряжение подрядчика, а их поля и хозяйства оставались, конечно, заброшенными. Таким же порядком крестьяне ‘продавались на подержание’ фабрикантам, заводчикам. Причем на подержание помещики отдавали не только взрослых мужчин и женщин, но и детей, ибо, ведь, и детские 3 дня в неделю закон объявил собственностью барина. А другую половину недели барин также брал себе, ибо закон хотя и запрещал это на бумаге, но не препятствовал этому в действительности. Во многих местах помещики стали толковать указ так:
— Неделю велено делить поровну. Это значит, что крестьянин обязан работать на нас днем, а на себя ночью.
Такое ‘деление поровну’ укоренилось, так что крестьянам местами приходилось, на основании указа 1797 г., днем работать на помещичьих полях или фабриках, а свои поля пахать и убирать ночью. Кое-где помещики пошли еще дальше: они сочли, что указ 1797 г. разрешает крестьянам работать ‘полнедели’ лишь на свои семейные надобности: сшить детям одежду, починять кафтан, сплести лапти и т. д. Весь же урожай они стали считать своею собственностью. Осенью они отбирали весь хлеб, продавали скупщикам и крестьянам предоставляли кормиться — ‘как угодно’. Вот почему были села, где крестьяне, снявши с полей богатый урожай, надевали сумки и шли по миру.
Наконец, некоторые помещики придумали еще более удивительное толкование указа. Во многих местах зимою все фабрики замирают. Фабрик, заводов или иных промыслов нет. И население поневоле вынуждено ‘отдыхать’. Между тем, каждые ‘полнедели’ принадлежали помещикам. Спрашивается: как устроить, чтобы эта барская собственность не пропадала, если у барина фабрики нет, а подрядчик, которому можно бы сдать мужиков на фабрики, не является? Способ удалось найти: с наступлением зимы крепостным давали приказ:
— Надевайте сумки и идите собирать милостыню в пользу барина.
Были деревни, где все взрослое население выгонялось таким способом по милостыню. Все собранное мужики были обязаны сдать барину.
Таково было значение указа 1797 г. Только после него сдача помещиками крестьян па заработки стала общераспространенным и заметным явлением.
Крестьянство продолжало твердо верить правительству и надеяться на его помощь. Любопытно, что Екатерине II эта вера причинила одно время много хлопот и огорчений. Случилось это так. Когда супруг ее Петр Федорович издал указ ‘о вольности дворянской’, то дворяне от чрезмерной радости провозгласили, что государь ‘даровал России вольность’. Они, как сказано уже, собирались было поставить Петру III золотой памятник. Позже об этом пришлось забыть. Но неумные и неосторожные слова были произнесены и проникли в деревню.
Деревня приняла слух ‘о даровании вольности России’ всерьез. Однако, она видела, что никакой вольности нет. А тут государь, даровавший ‘вольность’, вдруг оказался низвергнутым. Потом, когда он был задушен, в Высочайшем манифесте причина смерти объяснилась неясно и туманно: Екатерина объявила народу, что ее супруг умер ‘от геморройного припадка и прежестокой рези в кишках’. И вот пошли толки, что Петр Федорович написал золотую грамоту о воле, да только дворяне грамоту эту скрыли, самого государя отравили, а на царство супругу его посадили. А затем явились и другие толки, что государь спасся и где-то скрывается от жены и дворян. Этими толками воспользовался донской казак Емельян Пугачев. Он объявил себя ‘государем Петром Федоровичем’ и ‘подтвердил свой указ о земле и воле’.
— ‘Жена моя, — говорил самозванец, — увлеклась на сторону дворян. Они склонили ее, чтобы всех крестьян отдать в рабство, но я этому воспротивился, и они возненавидели меня, подослали убийц, но Бог спас меня’…
Почти все поволжское крестьянство стало на сторону мнимого ‘Петра Федоровича’. Крестьяне безжалостно истребляли помещиков. Полководцы Екатерины II Бибиков, Панин и другие беспощадно истребляли крестьян: приказано было вешать ‘каждого третьего’, а всех остальных пороть плетьми. Так что, если в деревне было 300 человек, то войска вешали 100, а плетьми секли 200. Как и следовало ожидать, пугачевский бунт, основанный на жалком заблуждении и не менее жалком обмане, был подавлен. Но заблуждение уцелело. Говорят, долго еще в деревнях сохранялась память о ‘царе Петре Федоровиче’, который был де ‘настоящим, русским, крестьянским царем’, да только его ‘золотую грамоту’ дворяне утаили. По некоторым известиям, эта память о покойном Карле-Ульрихе Голштинском в глухих местах жива до сих пор.

7. Павел Петрович и его дети.

Екатерина II умерла в 1796 году скоропостижно.
От брака с Петром III у нее был сын Павел5. Государыня не любила его. Он жил вдали от дворца — в Гатчине. Есть известия, что государыня желала отстранить Павла Петровича, чтобы престол был передан её старшему внуку Александру Павловичу, но Павел Петрович будто бы уничтожил это завещание и объявил себя императором.
У Павла Петровича было несколько сыновей (Александр, Константин, Николай, Михаил) и дочерей. Имея многочисленное семейство, новый государь видел, что впредь сановники и гвардия не будут вынуждены заботиться о выборе нового царя. Необходимо лишь было установить порядок перехода престола от умершего государя к наследнику. Поэтому Павел Петрович на первых же порах выработал закон о престолонаследии.
Вот имена государей, всходивших на престол не по выбору, как прежде, а в порядке законного наследования:
Павел Петрович, супруга его Софья-Доротея-Августа-Луиза принцесса Виртемберг-Штутгартская, нареченная в России Марией Федоровной.
Александр I, сын Павла Петровича и Марии Федоровны.
Николай I, сын Павла Петровича и Марии Федоровны, супруга его Фредерика-Луиза-Шарлотта-Вильгельмина королевна Прусская, нареченная в России Александрой Федоровной.
Александр II, сын Николая Павловича и Александры Федоровны, супруга его Максимилиана-Вильгельмина-Августа-София-Мария принцесса Гессенская, нареченная в России Марией Александровной.
Александр III, сын Александра Николаевича и Марии Александровны, супруга его, ныне Вдовствующая Государыня Императрица, Мария-София-Фредерика-Дагмара королевна Датская, нареченная в России Марией Федоровной.
Ныне царствующий Государь Император Николай II, сын Александра Александровича и Марии Федоровны, Супруга его Александра Федоровна, дочь гессенского герцога Людвига 4-го, носившая до перехода в православие имя Алисы.
Во времена Павла Петровича память о родителях его была еще слишком жива. Правда, от крестьян и вообще от простого народа многое было скрыто. Но дворянство, например, хорошо знало, что отец Павла Петровича — немецкий герцог Карл-Ульрих, а мать — немецкая принцесса. Старым людям не нравилось, что в России ‘цари немецкие’, из Гольштинии. И глухо поговаривали многие, что надо бы завести ‘царя своего’, русского. Это недовольство ‘голштинцами’ существовало долго. Павел Петрович знал о нем и постановил закон, чтобы все государи и государыни исповедовали православную веру, и сверх того объявил себя главою православной церкви. Этот закон, правда, с одной стороны, обязывал иноземных принцесс, выходивших замуж за государей, отрекаться от родной веры и переходить в православие. Зато, благодаря ему, потомки Петра III раз навсегда стали русскими по вере и этим избавлялись от нареканий, что они не русские по крови.
Второю заботою Павла Петровича было — обеспечить свое семейство и потомство. Сами государи уже были обеспечены. В их пользу, помимо государственных средств, шли доходы с ‘царских имуществ’, который при Елизавете Петровне были названы имуществами кабинетскими, сюда вошли, между прочим, Алтайский и Нерчинский округа в Сибири, с их богатыми золотыми россыпями, серебряными рудниками, залежами серебряных руд и месторождениями дорогих камней, в этих округах около 53 миллионов десятин. Так как население здесь редкое, то издавна сюда стали ссылать на работу уголовных и политических преступников. Здесь они размещаются в так называемых каторжных6 тюрьмах и работают в пользу Кабинета Его Величества по приказанию тюремного начальства. В Сибири же в личную собственность государя собирается особая подать (ясак) с кочевых инородцев. Впоследствии в личный доход Государя Императора были отчислены имения в Крыму и на Кавказе. Рост кабинетских имуществ продолжается до сих пор. Так, например, Александр II Высочайшим указом 6 августа 1887 года повелел отчислить в государеву собственность 80 тысяч десятин земли по реке Мургабу близ города Мерка. Словом, лично государи были издавна обеспечены. Но надлежало обеспечить все императорское потомство Это и сделал Павел Петрович: 5 апреля 1797 года он особым законом повелел отпускать впредь на расходы из государственных сумм: государыне императрице 600.000 рублей7, на содержание детей Государя Императора каждому, кроме наследника до совершеннолетия по 100.000 рублей в год, наследнику же сверх расходов на содержание двора по 300.000 рублей в год, супруге наследниковой по 150.000 рублей в год (а ежели овдовеет, то и 300.000 рублей), детям наследниковым каждому по 50.000 рублей в год. Из государственных же сумм было повелено награждать приданым при выходе замуж: дочерей и внучек государевых по 1.000.000 рублей на каждую, правнучек и праправнучек по 300.000 рублей на каждую, всех прочих великих княжен — по 100.000 рублей на каждую (статья 73 ‘Учреждения об Императорской Фамилии’ 5 апреля 1797 года). Одновременно, сверх государственных сумм, ‘для удовольствования происходящих от крови Императорской Родовъ всем нужным к непостыдному им себя содержанию, определены’ были ‘немалые недвижимые имения и знатные денежные суммы’. (Статья 80 ‘Учреждения’). Эти отобранные на содержание Императорской Фамилии земли и получили название удельных. Из доходов с них Павел I повелел отпускать: каждому сыну своему по достижении совершеннолетия по 500.000 рублей в год, женам их по 60.000 рублей, и каждому ребенку их до совершеннолетия по 50.000 рублей, дочерям своим государь повелел отпускать с совершеннолетия до замужества по 150.000 рублей в год, внучатам с совершеннолетия по 50.000 рублей в год, а женам внуковым по 60.000 рублей в год, правнукам со дня рождения до совершеннолетия по 30.000 рублей в год, а по достижении совершеннолетия ‘удел деревнями на 300.000 рублей доходу и по 150.000 рублей деньгами в год’, женам правнуковым по 30.000 рублей в год, праправнукам с совершеннолетия по 100.000 рублей в год, жёнам праправнуковым по 15.000 рублей в год, внучкам с совершеннолетия до замужества по 150.000 рублей в год, правнучкам по 50.000 рублей в год, праправнучкам по 20.000 рублей в год и т. д. (Ст. 78 ‘Учреждения об Императорской Фамилии’). Закон этот существует до сих пор. И расходы, какие в нем назначены, покрываются из удельных имений. Когда рождается в Императорской Фамилии новый младенец, Высочайшим указом определяется его родство к Государю (внук, правнук, сын, дочь, внучка и т. д.). На основании этого указа младенцу отпускается назначенное в законе жалованье из казны и от доходов с удельных имуществ.
В настоящее время удельных имений в одной Европейской России, (не считая Сибири, Кавказа и Закаспийского края), около 7,5 миллионов десятин. С ними не надо смешивать кабинетские земли, ибо они — личная собственность Государя, и получаемое с них составляет личный государев доход. Не надо также смешивать уделов с личною земельною собственностью особ Императорской Фамилии, так как помимо уделов Их Императорским Величествам и Их Императорским Высочествам принадлежит много земли в разных губерниях и областях России.
Павел Петрович сильно негодовал, что французы свергли своего короля и ввели у себя республику. В надежде водворить во Франции королевскую власть против французов были посланы русские войска под начальством Суворова. Это и послужило началом целого ряда войн с Францией, которые закончились нашествием французов в Россию в 1812 г. Но до этих плодов суворовского похода Павел I не дожил.
Дело в том, что Павел был раздражен против своего старшего сына Александра. И, говорят, хотел даже лишить его наследства. Это и побудило Александра Павловича сблизиться с несколькими вельможами. Составился заговор. Своего друга Чарторийского Александр уверял, будто он хотел лишь свергнуть отца с престола и заключить в Михайловском дворце под почетным караулом. Насколько это верно, Бог весть. Александр редко был прямодушен и редко говорил правду. Возможно, что и Чарторийскому он сказал не все.
Во главе заговорщиков стал граф Пален и три брата Зубовы. Опасаясь участи своего отца, государь жил в Михайловском дворце. Это была крепость, окруженная рвом, попасть в нее можно было лишь через подъемные мосты. Покои государевы старательно охранялись гвардейцами, гвардейцы же так были осыпаны милостями, что государь рассчитывал на их преданность. Перед кабинетом государя денно и нощно стояли часовые. Кроме того, постоянно дежурил адъютант, который был обязан, в случае чего-либо подозрительного или опасного, немедленно во всякое время дня и ночи явиться к государю и доложить о замеченном. Наконец, существовало особое тайное наблюдение за всеми находящимися в ‘крепости святого Михаила’, — так назывался Михайловский дворец. Любопытно, что этим тайным наблюдением заговор был обнаружен, и о нем было сообщено государю. Государь призвал графа Палена. Пален сказал ему, что умышленно примкнул к заговорщикам, чтобы раскрыть все их замыслы и намерения, и когда окончательно соберет улики, то немедленно доложит государю. Павел поверил этому и успокоился. Судя по всему, он знал многое или, по крайней мере, о многом догадывался. В последний день своей жизни за ужином был довольно весел. Тут же за столом сидел молча Александр, задумчивый и как бы не то озабоченный, не то смущенный.
— Что с вами, Ваше Высочество? — спросил его отец.
Александр ответил, что у него болит голова. Отец многозначительно посоветовал ему лечиться и тотчас же удалился в свою опочивальню. Заговорщики должны были понять, что медлить нельзя. И действительно не медлили.
Государь заперся в своей опочивальне. Перед входом в нее стоял часовой. На смену преображенцев, которые в ту ночь держали караул, пришли семеновцы. Тогда Пален, Орловы и другие заговорщики направились к опочивальне государя. Впереди шел адъютант Преображенского полка Аргамаков. Именно он был обязан донести государю о малейшей опасности. Но, как говорят, за хорошую сумму примкнул к заговору. Часовой, стоявший у дверей, был захвачен врасплох и убит. Аргамаков постучал в дверь, давая знать, что явился с чрезвычайным докладом. Государь поспешил отворить дверь. Он сразу заметил, что дело неладно, и спрятался за ширмы. Рассказывают, что именно это и погубило его. Дело в том, что из государевой опочивальни была особая потайная дверь в опочивальню государыни. И Павел Петрович имел возможность скрыться чрез эту дверь. Но он, видимо, потерялся и стоял за ширмами, и здесь был окружен заговорщиками. Павел заявил заговорщикам, что отказывается от престола и соглашается, чтобы государем был Александр. Но заговорщики хорошо понимали, что царь скажет не то, если на помощь к нему явится караул. Николай Зубов схватил со стола пресс для бумаг и ударил Павла Петровича по голове. Удар был так силен, что у государя выскочил глаз. Павел рухнул на пол. Заговорщики навалились на него и стали душить шарфом. В это время какой-то из лакеев пробежал к караулу и поднял тревогу. Караул уже намеревался подняться наверх, в покои государя, но в это время появились заговорщики и объявили солдатам, что Государь Павел Петрович скоропостижно скончался, и что должно присягнуть новому Государю Александру Павловичу. Вслед затем был арестован преданный Павлу вельможа и любимец его граф Кутайсов. Во время ареста в кармане Кутайсова найден запечатанный пакет, в этом пакете Кутайсову сообщили, что ночью будет произведено нападение на Павла Петровича. Оказалось, что это донесение было получено Кутайсовым вечером, за несколько часов до убийства. Но Кутайсов торопился к своей любовнице, французской актрисе Шевалье. Он сунул нераспечатанный пакет в карман, а потом любезничая со своею любовницею, совершенно забыл о нем.
Рассказывают, что Александр Павлович упал в обморок, когда ему донесли, что дело кончено. Впрочем, он быстро оправился. На следующий день он взошел на престол. Причем в манифесте было объявлено, что государь Павел Петрович скончался скоропостижно от удара.
Павел I лежал в гробу в шляпе, ее надели, чтобы скрыть рану на голове, около виска. Кроме того, так как государя душили, то у него высунулся язык. Долго думали, как это скрыть. Хотели вдвинуть язык обратно в рот. Но, несмотря на все усилия, этого не удалось сделать. В конце концов язык просто вырезали. Так и похоронили императора — с вырезанным языком.
Любопытна и еще одна подробность. Заговорщики торопились также из боязни, что скоро приедет в Петербург лучший друг Павла Петровича Аракчеев. Никто не сомневался, что Аракчеев раскроет заговор и погубит Александра. Этот лучший друг государя приехал уже после того, как Павел был убит. Он постарался заслужить милость нового государя. И впоследствии также верно служил Александру Павловичу, как и Павлу Петровичу.
Да и вообще утаивать истинные причины смерти Павла вряд ли было нужно. В Петербурге открыто радовались этой смерти. Знакомые даже на улицах поздравляли друг друга со смертью государя и целовались по этому поводу, как на Пасхе. Словом, смерть Павла Петровича люди праздновали, как необыкновенно радостное событие.
Эта радость требует некоторых объяснений. Уже при Екатерине II давал себя чувствовать особый разряд людей, которые впоследствии были названы разночинцами. Это были люди в большинстве образованные, но не связанные ни службою государю, ни заботами о выгодах дворянского сословия. В этот разряд попадали и дворяне и дети духовных лиц, и купеческие сыновья, и откупившиеся на волю крестьяне, — люди разных чинов и званий. Отсюда и слово: ‘разночинцы’. Это были люди, оторвавшиеся от своей среды и живущие своим умом. Об одном из лучших русских разночинцев, Виссарионе Григорьевиче Белинском, писатель Тургенев рассказывает, между прочим, такой случай.
Белинский и Тургенев как-то раз стали спорить о Боге. Спор тянулся долго. Наконец, Тургеневу захотелось есть. И он сказал, что не худо бы пообедать.
— Мы еще не кончили разговора о Боге, — с упреком ответил на это Виссарион Григорьевич, — а вы говорите уже об обеде.
Белинский был совершенно исключительный и поистине святой человек. Таких земля редко рождает. И, конечно, не много было таких разночинцев, которых до того увлекала мысль о Боге, что они забывали про еду. Но все они жили по преимуществу не заботами о денежных или иных благах, а интересами духовными, умственными (интеллектуальными). Отсюда и другое название их: ‘интеллигенция’, т. е. образованные люди, живущие умственными интересами. В отличие от образованных чиновников, дворян, духовных лиц, купцов, которые живут для себя и для своей личной или сословной выгоды, они стали называться также ‘разночинною интеллигенцией’.
Откуда взялась в России разночинная интеллигенция, подробно говорить не буду. Напомню лишь по этому поводу одно мнение, которое сводится к следующему. В России всегда было немало охотников жить для Бога и для души. Но в прежние года все такие люди уходили в монастыри и там спасались. Однако, с течением времени народ стал убеждаться, что черная ряса вовсе не спасает, а чаще всего губит, и что церковь служит не Богу и правде, а начальству. Люди, жаждущие положить душу свою за ближних своих, поняли, что в кельях и церквах им нечего делать, и что настоящее дело не за монастырскими стенами, а в миру.
Один из таких Мирских подвижников, Радищев, при Екатерине написал книгу, в которой горячо доказывал, что крестьян нужно освободить от крепостной зависимости. За это Радищев был сослан в Сибирь, а книгу его сожгли. Другой подвижник Новиков стал просвещать народ и для этого издавал полезные книги. Екатерина приказала посадить его в Петропавловскую крепость.
Но недаром сказано: ‘кровью мучеников укрепляется вера’. Разночинная интеллигенция умножилась. А мысль, что народ надо освободить, крепла. На вид это была та же мысль, которую выражали крестьяне словами: ‘земля и воля’, когда шли с Пугачевым. Однако, была и разница. У крестьян это была не столько мысль, сколько желание. Они хотели воли, но не знали, как ее устроить, и полагали, будто волю может дать Пугачев. Разночинная интеллигенция понимала, что воля может быть только тогда, когда законы будут издаваться не иначе, как с согласия народных представителей, и когда народные представители будут наблюдать за исполнением законов. Интеллигенция не только хотела воли, но и знала, как ее устроить. Однако, в те поры интеллигенция надеялась, что государь согласится ввести конституцию т. е. закон о свободе граждан и народном представительстве. Но Павел Петрович всего меньше был склонен поддерживать такие надежды. Наоборот, малейший намек на конституцию он считал тяжким преступлением, всячески подчеркивал свои самодержавные права и доводил это до того, что порою требовал себе почти божеских почестей. Между тем Александр Павлович считался ‘другом свободы’, сторонником освобождения крестьян и конституции. Вот почему люди радовались смерти Павла I: они надеялись, что Александр Павлович даст свободу.
И, действительно, слова о конституции произносились в первые годы царствования Александра I. Конституция была даже дана новозавоеванной Финляндии и новоприсоединенному Царству Польскому (впоследствии, однако, конституция в Царстве Польском была уничтожена). В этом интеллигенция видела, что государь думает о свободе и введет ее во всей России. Однако, случилось иначе: дальше разговоров и обещаний дело не пошло, а лет через 15 после воцарения Александра I даже обещания прекратились, и под конец своей жизни государь сделался таким же сторонником самодержавия и крепостного права, как и его покойный родитель. Он даже заключил с другими государями так называемый ‘Священный Союз’, чтобы общими усилиями охранять самодержавие и не допускать народного представительства. На основании этого договора австрийский император, когда у него не хватило войск справиться со своим народом, требовавшим конституции, обращался за помощью к русскому государю. Русский государь (Николай I) послал ему свои войска под начальством Паскевича, и австрийский народ был усмирен силою нашего оружия.
В 1825 году Александр Павлович умер в Таганроге. Обстановка его смерти до сих пор не выяснена. Рассказывают, будто государь, под влиянием воспоминаний о смерти отца, просто скрылся и долгое время ходил по Дону и Волге в виде странника. В каком-то городке он будто бы был арестован, и так как не имел паспорта, то на основании закона о беглых и бродягах, высечен и сослан в Сибирь. В Сибири будто бы он и жил под именем Федора Кузьмичева и умер в глубокой старости уже после освобождения крестьян. А вместо Александра I был будто бы привезен в Петербург и похоронен труп какого-то донского казака. Об этом даже песня была сложена:
‘В Таганроге случилася беда,
— Там убили молодого казака’…
Это сказание тем более кажется вероятным, что в Сибири действительно жил какой-то старец Федор. Притом же судьба потомков Петра-Карла-Ульриха Голштинского вообще не совсем обыкновенна: сам Петр был убит, сын его Павел задушен, внук Николай I умер от чрезмерного употребления лекарства, правнук Александр II погиб от бомбы 1 марта 1881 г. Однако, никаких прямых доказательств, что вместо Александра Павловича похоронено другое лицо, пока нет. А на доказательства косвенные, которые несколько лет назад печатались, между прочим, ‘Новым Временем’ и ‘Историческим Вестником’, вполне полагаться нельзя.
Во всяком случае в 1825 году после бездетного Александра на престол должен бы взойти его брат Константин Павлович. Но так как Константин был женат, вопреки воле государя, на особе нецарского происхождения, то он еще при жизни Александра подписал письменное отречение от престола. Потому воцарился следующий брат, — Николай Павлович.
Под конец царствования Александра I интеллигенция, желавшая добиться конституции, образовала несколько тайных обществ. К этим обществам принадлежала, между прочим, и часть офицеров. Члены тайных обществ, жившие в Петербурге, решили воспользоваться замешательством по случаю замены одного государя другим, чтобы добиться, наконец, освобождения крестьян в конституции. Лучшая часть гвардейских офицеров вместе с солдатами вышла на сенатскую площадь и потребовала новых законов и порядков. Это было в декабре 1825 года, и самый ‘мятеж гвардейских полков’ до сих пор называется ‘восстанием декабристов’.
Декабристы держались довольно спокойно, в надежде, что государь согласится. Но Николай Павлович приказал стрелять в них из пушек. Гвардейцы были рассеяны. Государь лично руководил следствием но этому делу. Он вызывал арестованных декабристов во дворец и здесь говорил им, что он сам желает ввести конституцию, но огорчен и обижен бунтом. Арестованные верили этому и в большинстве чистосердечно покаялись и открыли почти всех своих соучастников. Благодаря этому удалось выяснить состав всех тайных обществ. Следствие было закончено. Наиболее влиятельные и опасные для правительства декабристы были преданы особому верховному суду. Из них, по повелению Николая Павловича, пятеро казнено, а 16 человек сослано на каторгу. Однако, спор о конституции и об освобождении крестьян этим, конечно, не мог окончиться.

8. Интеллигенция и народ.

В 1820 году малороссийский губернатор обратил внимание на то, как чувствуют себя крестьяне, узнавши законы о них. Случилось это так. Один сочинитель написал статью, в которой всячески хвалил правительство за его законы о крестьянах. Эта во всех отношениях приятная для правительства статья случайно попала в какую-то деревню и здесь была прочитана крестьянам. Таким образом, деревня эта узнала, какие правительство издает законы о крестьянах, и это так подействовало на нее, что произошел бунт.
Военный губернатор донес об этом в Петербург государю. Но в Петербурге уже знали, какое действие оказывает на крестьян знакомство с русскими законами. И еще в 1818 году было запрещено печатать какие бы то ни было статьи ‘по крестьянскому вопросу’, даже такие, в которых крепостное право защищалось. В 1821 году государь повелел запретить даже ‘печатание отдельных помещичьих уставов, непосредственно до управления крестьян относящихся’. Это было при Александре I. Николаю Павловичу пришлось пойти еще дальше: при нем, даже в университетах было запрещено профессорам касаться некоторых русских законов. Такое отношение к законам сохранялось, впрочем, и после Николая I. Всего несколько лет назад многим газетам запрещалось приводить статьи закона. И не далее, как в 1902 году Екатеринославская газета ‘Приднепровский Край’ подверглась жестокому преследованию за то, что напечатала подлинные слова Императора Александра II, опубликованные в ‘Правительственном Вестнике’.
Получается на первый взгляд совершенная нелепость. Правительство требовало, чтобы народ подчинялся законам и соблюдал законы, и в то же время запрещало знакомить народ с законами, незнанием которых, однако, никто не может отговариваться. Но это лишь на первый взгляд кажется нелепостью. В действительности же правительство могло поступать только так, как оно поступало. Для него собственные законы были опасны.
Однажды Николай Павлович сказал смоленским дворянам следующие слова:
— ‘Я буду говорить с вами, как первый дворянин империи. Земля принадлежит нам, дворянам, по праву, потому что мы приобрели их нашею кровью, пролитою за государство. Но я не понимаю, каким образом человек (т. е. крестьянин) сделался вещью. И не могу себе объяснить этого иначе, как хитростью и обманом с одной стороны и невежеством с другой’.
Не надо понимать слова: ‘хитрость и обман’, как укоризну. Это был просто способ, благодаря которому удалось ввести в России крепостное право. И при Николае Павловиче приходилось прибегать к тому же способу. Помещики, например, южных губерний отбирали ежегодно наиболее красивых крестьянских девушек, вывозили на ярмарку и продавали приезжавшим из Турции скупщикам ‘живого товара’ в гаремы. В северных губерниях продажа на ярмарках не практиковалась. Зато сюда приходили скупщики под видом торговцев шалями, трубками, шелками и другими товарами. И здесь происходил меновой торг: помещик брал у скупщика шаль и шелк своей жене и дочкам, а скупщик брал у помещика за это крестьянских девушек, которых отправляли целыми партиями в турецкие и персидские гаремы. Ни одно правительство, конечно, не осмелилось бы издать закон, разрешающий такую гнусную торговлю ‘женским товаром’.
При том же Николае Павловиче практиковались самые невероятные зверства над крестьянами. В Саратовской, например, губернии помещики изобрели такие наказания. Если женщина или девушка не подчинялась барину, то ее нагую распинали на колоде и лучинами опаливали волосы между ногами, под мышками и на голове, так же, как палят свиней, с тою лишь разницей, что свиней предварительно убивают, а потом палят, а женщин сначала палили, а потом им представлялось или выздороветь, или умереть от ожогов. Наиболее строптивых крестьян помещики приговаривали к голодной смерти, а дабы приговоренный действительно умер от голоду, ему забивали в рот деревянную втулку, привязывали эту втулку веревкой, а концы веревки барин припечатывал к голому телу сургучом (печать накладывалась именно на голое тело из боязни, что иначе кто-либо поможет наказанному снять, не ломая печати, одежду и вынуть втулку изо рта). Впрочем, некоторые помещики находили, что забивать клинья в рот уж слишком жестоко, и поэтому они на голову приговоренному к голоду надевали сетку, которую также припечатывали к голому телу именными сургучными печатями. Менее тяжких преступников помещики ставили ногами на горячую сковороду, секли солеными розгами, или колючим терновником, а раны натирали солью (конечно, дешевой, крупной — ‘бузуном’). Чаще употреблялось более легкое наказание: выщипывание бороды по волоску, битье под зубы каблуками, подвешивание за руки или за ноги на шесть, ‘уточка’8… Всего, впрочем, не перечислишь.
И опять приходится сказать, что ни одно правительство не осмелится издать закон, который разрешил бы такие зверства. И подобных законов в России не было. Мало того: русскими законами прямо запрещалось убивать и мучить людей. И выходило так, что из законов крестьяне могут узнать, что их помещик не имеет права поступать так, как он поступает. Закон, стало быть, возбуждал крестьян к неповиновению помещикам. Значить, нельзя было допускать, чтобы деревня его узнала.
Пожалуй, скажут:
— Но, ведь, правительство знало об этих зверствах. Почему же оно не преследовало их?
Не преследовало потому, что они были нужны и без них нельзя было обойтись. Существует мнение, что после указа Петра III ‘о вольности дворянской’, помещики совершенно даром стали пользоваться землею и трудом крепостных, так как их обязательная служба государству прекратилась. Но это не совсем правильно. В действительности для дворян и после указа Петра III нашлась служба, и притом чрезвычайно важная в необходимая для правительства. При Николае Павловиче эту службу хорошо понимал и ценил князь Васильчиков, который сказал:
— ‘Власть помещичья необходима для поддержания власти самодержавной’.
Такого же мнения был брат государя, Константин Павлович, который находил, что нельзя уничтожать помещичью власть, ибо это поколеблет самодержавную власть. Старший сын государя, Александр Николаевич (впоследствии ставший императором), находил, что крестьянам надо запретить откупаться на волю даже тогда, когда имение помещика продается за долги, с публичного торга. Сам государь Николай Павлович сказал в 1842 году государственному совету:
— ‘Всякий помысел о сем (т. е. об уничтожении помещичьей власти) был бы лишь преступным посягательством на общественное спокойствие и благо государства’.
По меткому выражению Николая I, помещики были необходимы, как ‘полицеймейстеры’, которые помогают держать народ в повиновении, т. е. собирать с него деньги в казну и рекрутов для войска. А казна и войско и есть то самое важное, что нужно для правительства и без чего оно жить не может. Кроме того, помещики имели постоянное наблюдение за крестьянами, не допускали, чтобы крестьянство объединилось и стало действовать сообща, помогали правительству предупреждать такие потрясения, какие были при Пугачеве. То есть каждый помещик действительно исполнял обязанности полицеймейстера, — как основные (сбор налогов и войска), так и второстепенные (предупреждение и пресечение восстаний и бунтов).
А легко ли выполнять эти обязанности, мы видим еще до сих пор на примере полицейских чиновников. В одних местах полиция обходится сравнительно мягкими мерами, и если бьет народ в участках, то не дубовыми колами, а резиновыми палками. В других, как, например, в Тамбовской губернии, ей в 1906 году приходилось сечь крестьян нагайками по лицу и припекать папиросами груди обнаженных женщин. А в третьих, как, например, в Варшаве на пост начальника сыскной полиции пришлось назначить преступника из арестантских рот, ибо обыкновенный человек не способен на те неслыханные зверства, какие понадобились, чтобы держать варшавских жителей в покорности.
Конечно, закон безусловно запрещает, например, такое наказание, какое придумали в Варшаве: человека, который недостаточно покорен полиции, кладут связанным на пол грудью вверх, а городовые прыгают на него со скамейки, стараясь, чтобы каблуки ударили связанного либо по груди, либо по ребрам. Но как запретить это наказание, если полиция находит, что без него жители не будут чувствовать надлежащего страха и не покорятся? Поневоле приходится сказать:
— Делай, что хочешь, лишь бы не остаться без податей и рекруты поступали своевременно.
Так же приходилось правительству относиться и к помещикам:
— Делайте, что хотите, лишь бы не остаться без податей и солдат.
И помещики делали, что хотели. Благо само правительство подавало им пример. Так, например, вельможа Аракчеев, который при Александре I безгранично вершил всеми делами, приказывал своих крестьян бить палками по животу, пока сквозь раны не выпадут кишки. Тот же Аракчеев, желая назначить смертную казнь и зная, что это законом воспрещено, приказывал ‘дать 12,000 палок без медика’. С самим государем был такой случай. Два человека нарушили закон о карантинах. Дело это представлено было государю. И Николай Павлович написал на нем:
— ‘Слава Богу, смертной казни у нас не бывало, и не мне ее вводить. Прогнать сквозь 1000 человек 12 раз’.
То есть, дать двенадцать тысяч палочных ударов. А может ли человек остаться в живых если его 12 тысяч раз подряд ударили со всего размаха палкой, — об этом умалчивалось.
Скажут, пожалуй, еще так:
— Неужели крестьян ничем, кроме угрозы бесчеловечными наказаниями, нельзя было удержать в покорности?
Конечно, способ был и притом довольно простой: установить такие законы и порядки, чтобы народу они нравились, и чтобы народ сам дорожил ими и считал справедливыми. Но народ считал, что вся земля, а в том числе кабинетская и удельная, принадлежат ему, и что помещики владеют ею несправедливо. Государь же, как мы видим из его речи, считал, что земля должна быть дворянскою. Народ ждал воли. Но даже не только воля, но и простое освобождение крестьян от крепостной зависимости значило, что помещики должны лишиться дарового мужицкого труда. А раз помещики этого лишатся, кто же будет охранять самодержавие? Положение осложнялось тем, что крестьянство терпело все бедствия лишь в надежде на правительство. ‘Вот правительство даст землю, вот правительство освободит’.
Между тем правительству надо было думать о другом. Был, например, такой случай. Помещик Подольской губернии граф Мечислав Потоцкий хотел отдать крестьянам 2/3 своей земли. Правительство запретило это, так как считало, что пример Потоцкого взволнует крестьян в других местностях. И это опасение было основательным, ибо крестьяне других местностей действительно заволновались бы. Но столь же основательные опасения заставляли скрывать, что Потоцкому запрещено подарить свою землю. Ибо если крестьяне узнают об этом запрете, то скажут: ‘Вот как о нас правительство заботится! Значит, нечего на него надеяться’…
Законы, указы и распоряжения, сколько-нибудь ограничивавшие крепостное право, правительству приходилось скрывать, ибо они ‘бунтовали’ народ против помещиков. Законы, указы и распоряжения, ограждающие крепостное право, тоже приходилось скрывать, ибо они подрывали веру крестьян в правительство и тем бунтовали народ и против самодержавной власти, и против охранителей ее — помещиков.
Вот причина той ‘слепоты’, на которую уже давно жалуется наш деревенский люд. Жалоба эта особенно выразительно вылилась у депутата Тамбовской губернии Лосева в государственной думе 1906 года.
— Сила у нас, крестьян, несметная, как у Самсона богатыря, — говорил Лосев. — Но, подобно Самсону, слепы мы и не видим, куда идти, чтобы нам стало лучше. Мечемся мы. И в конце концов с горя можем сделать так же, как Самсон. Скажем: ‘умри, душа моя, вместе с филистимлянами’. Мы можем поколебать все здание государства русского, и оно рухнет. Пусть при этом мы сами погибнем. Но пусть также погибнут и ослепившие нас.
Эта жалоба вполне основательна. Но мы видели, что правительству нельзя было заботиться о просвещении, при котором невозможно сохранить ни крепостное право, ни веру в то, что начальство заботится о народе. А затем начальству пришлось не только не заботиться о просвещении, но и принять против него особые меры.
При Александре Павловиче и Николае Павловиче крестьянство было по-прежнему, как и в смутное время, невежественно. Как и прежде, оно не знало, как устроить ‘землю и волю’. И как прежде было вынуждено, по слепоте своей, возлагать надежды на других. Однако, появилась уже разночинная интеллигенция, которая готова была голову положить за крестьян. А главное, она знала, как надо устроить, чтобы была и земля и воля. Пусть крестьянство по-прежнему было ослепленным Самсоном, который хоть чувствует, что может потрясти столбы здания, но понимает также, что он при этом, по причине слепоты своей, и сам не спасется, и может лишь сказать:
— Умри, душа моя, вместе с филистимлянами.
Но над головою этого Самсона уже появился зоркий орленок. Сам по себе он никакого вреда зданию причинить не мог. Но научить Самсона, как надо потрясти столбы, чтобы обломки упали на головы только ‘филистимлян’, он очень мог. Для правительства возникала страшная опасность, что бессильная по своей малочисленности интеллигенция соединится с могучим, как Самсон-богатырь, но беспомощным по своей слепоте и своему невежеству, крестьянством. Интеллигенция обладала достаточным знанием, как устроить новые порядки, а народ достаточной силой, чтобы претворять это знание в дело жизни. И такое соединение было тем более вероятно, что интеллигенция стремилась к тому же, к чему и простонародье.
До какой степени государь Николай Павлович понимал эту опасность, можно судить по следующему. Между прочим, декабристы, еще до бунта в 1825 года, много думали, как устроить новые порядки. План нового государственного устройства был написан в виде законов, которые были названы ‘Русской Правдой’. Ничего страшного в этой книге не заключалось. Это был именно план государственного устройства, в общих чертах такой же, какой принят ныне в Германии, в Швеции, в Дании, в Италии и в других странах. Но государь Николай Павлович ясно видел, что получится, если такая книга проникнет к крестьянам и наложил на ‘Русскую Правду’ строжайший запрет. Книга эта находилась под запретом 80 лет. И напечатана в России лишь после манифеста 17 октября 1905 года. То же понимание опасности подсказывало ряд других мер: преследование школ, затруднение доступа к образованию, запрещение газет и книг, особенно дешевых и доступных народу по языку, и многое другое, о чем мною подробнее рассказано в книжке: ‘Из истории русской школы’. За каждым интеллигентным человеком, который попадал в деревню, приказано было устанавливать особый полицейский надзор. Если интеллигентный человек сближался с простонародьем, полиция отмечала его как ‘политически неблагонадежного’ и поручала шпионам тщательно следить за ним. Бывали такие случаи: образованные люди, желая послужить народу, поступали в волостные писаря, это было замечено начальством, и за волостными писарями стали наблюдать. И вот, если исправник или становой пристав замечали, что писарь пьянствует и берет взятки, то он считался человеком благонадежным, а писаря, который не пьянствовал и не брал взяток, считали неблагонадежным и его прогоняли со службы. Потом пришлось распространять об интеллигенции заведомо ложные слухи, — что интеллигенты безбожники, что их подкупили иностранцы ‘взбунтовать Россию’ (иностранцы, дескать, завидуют тому, что Россия сильна, и подкупают русских изменников, в надежде при их помощи обессилить нашу державу). Чтобы вооружить народ против интеллигенции, пользовались всяким предлогом. Например, однажды в Петербурге происходили частые пожары. Немедленно появились какие-то темные люди, которые стали распространять слух, что поджоги устраивает интеллигенция. Этот способ, впрочем, практикуется до сих пор. Так, летом 1906 года выгорел город Сызрань. И как раз во время пожара пущен был слух, что жгут ‘студенты’, оказавшийся, конечно, гнусною сплетней.
Отсюда и получилась так называемая ‘рознь между народом и интеллигенцией’. Интеллигенция все силы употребляла на то, чтобы народу добыть волю. Народ тоже хотел воли, но не сочувствовал интеллигенции и враждебно относился к ней. Правда, народ не всегда и не везде избивал интеллигенцию, хотя порою темные люди выходили против нее с кольями и ножами. Но почти всегда и почти везде он не понимал её. Между прочим, рассказывают такой анекдот. Когда декабристы на сенатской площади говорили о конституции, то неграмотные люди удивлялись и спрашивали будто бы друг у друга:
— Что это такое — конституция? Должно быть, это жена Константина.
Было ли так в действительности на сенатской площади,— Бог весть. Но позже много раз слово ‘конституция’ вызывало недоумение, как непонятное, ‘вряд ли не басурманское’, и, по всей вероятности, для мужика очень вредное (иначе бы зачем начальство сажало в тюрьму людей, говорящих об этой самой конституции?). И много лет понадобилось, прежде чем простой народ начал понимать, что это — иностранное слово, а означает оно государственный порядок, который необходим для того, чтобы народ получил и землю и волю.

9. Борьба из-за конституции.

Говорят, Николай Павлович, умирая, сказал сыну:
— Сдаю тебе команду не в таком порядке, в каком я желал.
И действительно, ‘команда’ была далеко не в порядке. При Николае Павловиче заседало множество разных комиссий ‘по крестьянскому вопросу’. Чиновники много думали, как решить этот, ‘вопрос’. Но ничего не придумали. Все соглашались, что надо, наконец, установить точный закон о правах помещиков и крестьян, и что оставить дела в прежнем неопределенном положении нельзя. Но выходило так: если издать закон, какого желают помещики, то крестьяне потеряют последнюю надежду на правительство и станут ‘бунтоваться’ против него. А если ограничить власть помещиков, то закона об этом нельзя опубликовать, ибо помещики будут действовать по-прежнему, и, значит, крестьяне, узнавши о таком законе, опять-таки ‘станут бунтовать’ против помещиков. Словом, какой закон о крепостном праве не напиши,— выйдет бунт. А между тем, бунтов и без того было слишком достаточно. Министерство внутренних дел уверяет, что за царствование Николая I в России было 556 крестьянских бунтов,— средним числом около 20 в год. Эта цифра сама по себе очень внушительна. Но она слишком далека от действительности. Так, например, министр пишет, будто в 1872 г. в Саратовской губернии был бунт лишь в одном имении. А на самом деле в 1842 г. в Саратовской губернии происходили бунты в 37 имениях. В 1847 году сильные крестьянские волнения происходили в Витебской губернии. В 1848 году волнениями было захвачено 27 губерний. Правда, крестьяне были усмирены солдатами. Но через 6 лет, как раз во время несчастной для Николая I крымской войны с турками, французами и англичанами, начались волнения в 10 губерниях. Интеллигенция также была неспокойна, и ее приходилось сажать в тюрьмы и ссылать (в числе других был сослан на каторгу, между прочим, и знаменитый писатель Ф. М. Достоевский).
При таком смутном состоянии государства вступил на престол Александр II. Раньше он был сторонником крепостного права. Но смута поколебала его. Он решил, что ‘лучше дать это сверху прежде, чем народ сам возьмет снизу’. Что разумелось под словом ‘это’ — неясно. Но крестьяне надеялись, что ‘это’ — земля и воля, а интеллигенция добавляла: ‘и конституция’. 19 февраля 1861 года был подписан манифест об освобождении крестьян от крепостной зависимости. При этом земля еще раз была объявлена дворянской собственностью, часть её поступала к крестьянам, но за особую плату, узаконенную под названием ‘выкупных платежей’. Впрочем, законы о наделении землею и о временных обязанностях крестьян к помещикам были написаны так туманно, что народ не скоро понял их. В первое же время крестьянство радостно объявило:
— Пришла воля.
И лишь потом оказалось, что до воли еще далеко. Это крестьяне почувствовали уже при наделении их землею. Газетам долгое время запрещалось говорить, как происходило ‘наделение землею’ помещичьих и в особенности удельных крестьян. И лишь в 1906 году эта старая история начинает выплывать на свет Божий во всех подробностях. Вот что рассказывает, например, один статистик в ‘Нашей Жизни’.
В деревне Заозерье, Вельского уезда, он был поражен, когда стал мерить поле. Оказывается, всю лучшую часть поля удельное ведомство взяло себе, а крестьянам были отданы лишь малопригодные клочки того же поля, клочки — песчаные, урожай дают сам-друг. В других деревнях того же Вельского уезда статистик открыл то же самое. Повсеместно все лучшие части пахотной земли ‘принадлежат’ уделам. А крестьянам были нарезаны негодные клочки. Местами получилось следующее: деревни окружены удельною землею, как кольцом: это от того, что лучшие участки возле жилья. А негодные крестьянские клочки далеко от деревни, и притом разбросаны, который где. Каждый клочок тоже окружен землями удельного ведомства. И без особого разрешения крестьянин не может к своей земле ни проехать, ни пройти. Но этого мало. Таким же точно порядком крестьяне отрезаны от воды. И поэтому некоторые крестьянские общества вынуждены платить особый налог в пользу удельного ведомства за разрешение гонять скот на водопой. Не лучше были наделены крестьяне и покосами. Все настоящие луга удельное ведомство сохранило у себя, крестьяне же были наделены песком, леса крестьяне также не получили. И поэтому они до сих пор арендуют выгоны и покосы у Высочайшей Фамилии, а за право набрать дровишек в лесу платят фамилии особо. Таким же способом происходило и наделение землею помещичьих крестьян. Дворяне остались при лучших землях. Крестьянам местами, например, в некоторых селах Переяславльского уезда Полтавской губернии, были нарезаны сыпучие пески. Между тем, выкуп за эту землю был назначен немалый. До 1906 года крестьяне успели уплатить помещикам и уделам на круг почти по 42 1/2 рубля за десятину, и лишь в 1905 года после всеобщей октябрьской забастовки выкупные платежи были отменены. Цены же при отмене крепостного права были такие: в 1861 году в Орловской губернии хорошая, необработанная (из-под вырубленного леса) земля стоила меньше 1 рубля за десятину, а в Смоленской губернии, хорошая обработанная земля стоила по 5 рублей за десятину.
Затем, в руки дворян и предводителей дворянства было передано все земское дело и обложение земскими налогами. Крестьян же хоть и допустили к участию в земских делах, но в таком ничтожном количестве, что они никакого влияния на эти дела иметь не могли. ‘Поэтому неудивительно,-говорит, например, г. И.Сигов в журнале ‘Общество’,-что крестьянские земли в общем облагаются почти вдвое дороже всех остальных: так, в 1890 году в 34 земских губерниях в среднем на 1 десятину крестьянской земли приходилось земского сбора 18,25 коп, а на 1 десятину остальных земель только 9,75 коп. Несправедливость обложения в некоторых земствах прямо невероятна. Например, в Верхотурском уезде, Пермской губернии, где распоряжаются в земстве заводовладельцы и чиновники, из 3 миллионов десятин казенных лесов совсем не облагаются земским сбором более 1,75 миллионов, а ценность остальных принята для обложения в 2 руб 15 коп за десятину. Крестьяне же в этом уезде платят не только за землю гораздо больше других владельцев с десятины, но кроме того даже избы, в которых они живут, облагаются земским сбором, причем с этих крестьянских изб взыскивается 35,5 тысяч рублей в год. Между тем за все фабричные здания и сооружения в этом же уезде (где существует много горных заводов с общим числом рабочих более 18,5 тысяч человек) взимается земского сбора только 58,5 тысяч рублей, то есть немногим более, чем с крестьянских изб. Во всей Пермской губернии на 1 десятину крестьянской земли приходится 21,75 коп, а с 1 десятины остальных земель — только 6.5 копеек’. Сверх того на крестьян же возложено исправление дорог, содержание волостей, сельской полиции и т. д.
Конечно, манифестом 19 февраля 1861 года права помещиков над крестьянами были значительно урезаны, однако, кое-что осталось из этих прав. Каково ныне живется удельным крестьянам, рассказывала недавно газета ‘Наша Жизнь’. Крестьяне Симбирской губернии, например, жалуются, что ‘ни один помещик, ни один кулак не обижает их, как удел. Помещик хоть боится возмездия, а удел взыскивает свои штрафы через полицию, и в случае чего, может нагнать и казаков. Управляющие и доверенные лица в удельных имениях ведут себя как царьки. Суда на них нигде не найдешь. И они делают, что хотят. Распоряжаются крестьянами также, как и до 19 февраля 1861 года’. Относительно же бывших помещичьих крестьян в сентябре прошлого года газета ‘Сын Отечества’ рассказывала такой, например, случай. Один помещик Полтавской губернии хотел сделать крестьянскую девушку своей наложницей. Она не согласилась. В наказание за такую вину помещик приказал запрячь ее в плуг и гонять кнутом по полю. Три дня продолжалось это истязание. Наконец, девушка вырвалась и убежала. Тогда барин подал на нее жалобу земскому начальнику. И земский приговорил ее за самовольный уход с работы к месячному аресту.
Такова оказалась ‘воля’. Но её истинный смысл крестьяне постигли лишь впоследствии. На первое же время для них дело представлялось вполне ясным:
— Надеялись, мол, что правительство даст нам землю и волю. И вот надежда наша, слава Богу, отчасти оправдалась: воля дана. Теперь надо ждать земли.
И долго с тех пор крестьянство ждало, что будет ‘прирезка земли’, т. е. выйдет такой закон, что к нарезанному после 19 февраля 1861 года будет присоединена и вся остальная земля. Любопытно, что эта надежда не поколебалась даже тогда, когда новый государь Александр III в 1883 году решительно объявил, что никакой прирезки не будет. Ныне царствующий Государь Император Николай Александрович еще раз подтвердил, во время курских маневров 1902 года, что прирезка не будет допущена. В деревнях, по словам газет, распространились по этому поводу сказки, будто Государь так говорил лишь ради помещиков, а на самом деле думаете другое. Сказки эти явно нелепы. И, тем не менее, им верили, и на прирезку продолжали надеяться.
Как бы то ни было, но крестьян удалось манифестом 19 февраля 1861 года успокоить. Оставалось заняться интеллигенцией. Интеллигенция прекрасно понимала, к чему сводится ‘воля’, пока нет народного представительства. И требовала конституции. Особенно горячо настаивала на этом молодежь, желавшая добиться демократических порядков. (Демократия — значит народное правление, народовластие, сторонники народного правления стали называться демократами, а также народниками). Александр II знал, что конституция хорошая вещь. И постарался ввести народное представительство в Болгарии, когда она была освобождена русскими войсками от турецкого ига. Но в России он не желал допускать народного представительства. Поэтому демократы решили обратиться к народу. Сначала хотели действовать только мирными средствами. Они хотели лишь разъяснить народу, отчего ему плохо живется, и как устроить, чтобы жилось хорошо, и почему необходимо народное представительство. Для этого многие из них отказывались от богатства, от роскошной жизни и уходили на фабрики и по деревням, чтобы просветить народ, как они выражались. В деревнях им приходилось голодать, нести тяжелую, особенно с непривычки, работу. Но это демократов не смущало. Они заранее готовились на всякие лишения и твердо выносили их. Тем не менее, из попытки просветить народ ничего не вышло. Полиция стала выслеживать демократов и ловить их, сажать по тюрьмам, ссылать в Сибирь. Полицейские быстро наловчились в этом деле. И для каждого демократа пойти в деревню и там просвещать народ значило неминуемо попасть в тюрьму.
Естественно, что у демократов явилось желание уже не просвещать, а взбунтовать народ и с помощью бунта добиться земли и воли. Среди народников начались разногласия. Одни из них, как, например, Николай Чайковский, основывали тайные общества с целью просвещать народ. Другие, как, например, Долгушин, находили, что одного просвещения мало, и что нужно призывать также к бунту. Так как последователи Чайковского (‘чайковцы’) для правительства были не менее опасны, чем ‘долгушинцы’, то и те и другие подверглись одинаково жестоким преследованиям (или, как тогда выражались, ‘репрессалиям’). В одном только 1874 году было арестовано до 770 народников. Таким образом, от мирных средств приходилось отказаться. Призывы к бунту тоже пришлось оставить, да они и не могли иметь успеха. Тогда среди народников стало преобладать третье мнение, которое отдельные лица давно считали правильным. Сторонники этого мнения считали, что можно добиться земли и воли своими силами, без помощи народа, если запугать правительство ‘актами террора’, т. е. путем убийства тех, кто противится введению конституции. Путь казался возможным. И большинство демократов после некоторых колебаний и споров решило силою принудить правительство к тому, чтобы оно ввело в России конституцию.
Еще в 1866 году Каракозовым было совершено первое покушение на жизнь Александра II. А затем в продолжение 15 лет одно покушение следовало за другим. Правительство беспощадно преследовало демократов. Выдающиеся народники, например, Ковальский, Дубровин, Осинский, Лизогуб и многие другие, погибали один за другим. Но уцелевших это не останавливало. Демократы, в конце концов, составившие партию ‘Народной Воли’ или ‘народовольцев’, твердо надеялись навести на правительство такой страх, что оно пойдет на уступки. И отчасти они этого достигли. Под конец своей жизни Александр II назначил главным министром Лорис-Меликова. Была выработана так называемая лорис-меликовская ‘конституция’. По этой ‘конституции’ в России учреждалось нечто вроде государственной думы. В эту думу должны были войти представители главным образом дворян и капиталистов. Представители имели право лишь подавать советы при выработке новых законов, но государь мог и отвергнуть эти советы. В конце февраля 1881 года Александр II подписал лорис-меликовскую конституцию. Партии ‘Народная Воля’ это было известно.
Но народовольцы хотели не такой конституции. Они хотели, чтобы, во-первых, ни один закон не мог появиться без согласия народных представителей, во-вторых, чтобы все министры и все чиновники были ответственны перед народными представителями, в-третьих, чтобы налоги вводились и деньги казенные расходовались только с согласия народных представителей, и в-четвертых, чтобы представителей выбирал весь народ, а не одни дворяне и капиталисты. Такой конституции хотели народовольцы. Конституцию же Лорис-Меликова они считали обманной. Примирение, таким образом, не состоялось. 1 марта 1881 года государь был смертельно ранен в Петербурге на Екатерининском канале одною из двух бомб, брошенных по поручению исполнительного комитета партии ‘Народная Воля’.

10. Временное торжество самодержавия.

2 марта 1881 года на престол взошел Александр III.
Через восемь дней исполнительный комитет партии ‘Народная Воля’ обратился к новому Государю с письмом. Прежде, чем отправить это письмо, комитет спросил совета у знаменитого писателя Николая Константиновича Михайловского, ныне покойного (он умер в 1904 г.). При помощи Михайловского письмо и было написано. Мы его заимствуем из мартовской книжки журнала ‘Былое’ за 1906 год.
Вот что писал, исполнительный комитет ‘Народной Воли’:

‘Ваши Величество!

Вполне понимая то тягостное настроение, которое Вы испытываете в настоящие минуты, Исполнительный Комитет не считает, однако, себя вправе поддаваться чувству естественной деликатности, требующей, может быть, для нижеследующего объяснения, выждать некоторое время. Есть нечто высшее, чем самые законные чувства человека: это долг перед родной страной, долг, которому гражданин принужден жертвовать и собой, и своими чувствами, и даже чувствами других людей. Повинуясь этой всесильной обязанности, мы решаемся обратиться к Вам немедленно, ничего не выжидая, так как не ждет тот исторический процесс, который грозит нам в будущем реками крови и самыми тяжелыми потрясениями.
Кровавая трагедия, разыгравшаяся на Екатерининском канале, не была случайностью и ни для кого не была неожиданной. После всего происшедшего в течение последнего десятилетия, она явилась совершенно неизбежной, и в этом её глубокий смысл, который обязан понять человек, поставленный судьбою во главе правительственной власти. Объяснять подобные факты злоумышлением отдельных личностей или хотя бы ‘шайки’, — может только человек совершенно неспособный анализировать жизнь народов. В течение целых 10 лет мы видим, как у нас, несмотря на самые строгие преследования, несмотря на то, что правительство покойного императора жертвовало всем — свободой, интересами всех классов, интересами промышленности, и даже собственным достоинством — безусловно всем жертвовало для подавления революционного движения, оно все-таки упорно разрасталось, привлекая к себе лучшие элементы страны, самых энергичных и самоотверженных людей России, и вот уже три года вступило в отчаянную, партизанскую войну с правительством.
Вы знаете, Ваше Величество, что правительство покойного Императора нельзя обвинять в недостатке энергии. У нас вешали и правого и виноватого, тюрьмы и отдаленные губернии переполнялись ссыльными. Целые десятки так называемых ‘вожаков’ переловлены, перевешаны: они гибли с мужеством и спокойствием мучеников, но движение не прекращалось, оно безостановочно росло и крепло.
Да, Ваше Величество, революционное движение не такое дело, которое зависит от отдельных личностей. Это процесс народного организма, и виселицы, воздвигаемые для наиболее энергичных выразителей этого процесса, так же бессильны спасти отживающий порядок, как крестная смерть Спасителя не спасла развратившийся античный мир от торжества реформирующего христианства.
Правительство, конечно, может еще переловить и перевешать многое множество отдельных личностей. Оно может разрушить множество отдельных революционных групп. Допустим, что оно разрушит даже самые серьезные из существующих революционных организаций. Но ведь все это нисколько не изменит положения вещей. Революционеров создают обстоятельства, всеобщее неудовольствие народа, стремление России к новым общественным формам. Весь народ истребить нельзя, нельзя и уничтожить его недовольство посредством репрессалий: неудовольствие, напротив, растет от этого. Поэтому на смену истребляемым постепенно выдвигаются из народа все в большем количестве новые личности, еще более озлобленные, еще более энергичные. Эти личности в интересах борьбы, разумеется, организуются, имея уже готовый опыт своих предшественников, поэтому революционная организация с течением времени должна усиливаться и количественно, и качественно. Это мы видим в действительности за последние 10 лет.
Какую пользу принесла гибель Долгушинцев, Чайковцев, деятелей 74 года? На смену им выступили гораздо более решительные народники. Страшные правительственные репрессалии вызвали затем на сцену террористов 78-79 годов. Напрасно правительство истребляло Ковальских, Дубровиных, Осинских, Лизогубов. Напрасно, оно разрушало десятки революционных кружков. Из этих несовершенных организаций, путем естественного подбора, вырабатываются только более крепкие формы. Появляется, наконец, Исполнительный Комитет, с которым правительство до сих пор не в состоянии справиться.
Окидывая беспристрастным взглядом пережитое нами тяжелое десятилетие, можно безошибочно предсказать дальнейший ход движения, если только политика правительства не изменится. Движение должно расти, увеличиваться, факты террористического характера повторяться все более обостренно: революционная организация будет выдвигать на место истребляемых групп все более и более совершенные, крепкие формы. Общее количество недовольных в стране, между тем, увеличивается, доверие к правительству в народе должно все более падать, мысль о революции, о её возможности и неизбежности — все прочнее будет развиваться в России. Страшный взрыв, кровавая перетасовка, судорожное революционное потрясение всей России завершит этот процесс разрушения старого порядка.
Чем вызывается, обусловливается эта страшная перспектива? Да, Ваше Величество, страшная и печальная. Не примите это за фразу. Мы лучше, чем кто-либо другой, понимаем, как печальна гибель стольких талантов, такой энергии — на деле разрушения, в кровавых схватках, в то время, как эти силы, при других условиях, могли бы быть потрачены непосредственно на созидательную работу, на развитие народа, его ума, благосостояния, его гражданского общежития. Отчего же происходит эта печальная необходимость кровавой борьбы?
Оттого, Ваше Величество, что теперь у нас настоящего правительства, в истинном его смысле, не существует. Правительство, по своему принципу, должно только выражать Народные стремления, только осуществлять Народную волю. Между тем у нас — извините за выражение — правительство выродилось в чистую камарилью и заслуживает названия узурпаторской шайки гораздо более, чем Исполнительный Комитет.
Каковы бы ни были намерения государя, но действия правительства не имеют ничего общего с народной пользой и стремлениями. Императорское правительство подчинило народ крепостному праву, отдало массы во власть дворянству, в настоящее время оно открыто создает самый вредный класс спекулянтов и барышников. Все реформы его приводят лишь к тому, что народ впадает все в большее рабство, все более эксплуатируется. Оно довело Россию до того, что в настоящее время народные массы находятся в состоянии полной нищеты и разорения, не свободны от самого обидного надзора даже у своего домашнего очага, не властны даже в своих мирских, общественных делах. Покровительством закона и правительства пользуется только хищник, эксплуататор, самые возмутительные грабежи остаются без наказания. Но зато, какая страшная судьба ждет человека, искренно помышляющего об общей пользе. Вы знаете хорошо, Ваше Величество, что не одних социалистов ссылают и преследуют. Что же такое — правительство, охраняющее подобный ‘порядок’? Неужели это не шайка, неужели это не проявление полной узурпации?
Вот почему русское правительство не имеет никакого нравственного влияния, никакой опоры в народе, вот почему Россия порождает столько революционеров, вот почему даже такой факт, как цареубийство, вызывает в огромной части населения — радость и сочувствие! Да, Ваше Величество, не обманывайте себя отзывами льстецов прислужников. Цареубийство в России очень популярно.
Из такого положения может быть два выхода: или революция, совершенно неизбежная, которую нельзя предотвратить никакими казнями, или — добровольное обращение Верховной Власти к народу. В интересах родной страны, во избежание напрасной гибели сил, во избежание тех самых страшных бедствий, которые всегда сопровождают революцию, Исполнительный Комитет обращается к Вашему Величеству с советом избрать второй путь.
Верьте, что, как только Верховная Власть перестанет быть произвольной, как только она твердо решится осуществлять лишь требования народного сознания и совести, — Вы можете смело прогнать позорящих правительство шпионов, отослать конвойных в казармы и сжечь развращающие народ виселицы. Исполнительный Комитет сам прекратит свою деятельность, и организованные вокруг него силы разойдутся для того, чтобы посвятить себя культурной работе на благо родного народа. Мирная идейная борьба сменить насилие, которое противно нам более, чем Вашим слугам, и которое практикуется нами только из печальной необходимости.
Мы обращаемся к Вам, отбросивши всякие предубеждения, подавивши то недоверие, которое создала вековая деятельность правительства. Мы забываем, что Вы представитель той власти, которая только обманывала народ, сделала ему столько зла. Обращаемся к Вам, как к гражданину и честному человеку. Надеемся, что чувство личного озлобления не заглушит в Вас сознания своих обязанностей и желания знать истину. Озлобление может быть и у нас. Вы потеряли отца. Мы теряли не только отцов, но еще братьев, жен, детей, лучших друзей. Но мы готовы заглушить личное чувство, если того требует благо России. Ждем того же и от Вас.
Мы не ставим Вам условий. Пусть не шокирует Вас наше предложение. Условия, которые необходимы для того, чтобы революционное движение заменилось мирной работой, созданы не нами, а историей. Мы не ставим, а только напоминаем их.
Этих условий — по нашему мнению два:
Общая амнистия по всем политическим преступлениям прошлого времени, так как это были не преступления, но исполнение гражданского долга.
Созыв представителей от всего русского народа для пересмотра существующих форм государственной и общественной жизни в переделки их сообразно с народными желаниями.
Считаем необходимым напомнить, однако, что легализация Верховной Власти народным представительством может быть достигнута лишь тогда, если выборы будут произведены совершенно свободно. Поэтому выборы должны быть произведены при следующей обстановке:
Депутаты посылаются от всех классов и сословий безразлично, и пропорционально числу жителей,
Никаких ограничений ни для избирателей, ни для депутатов не должно быть,
Избирательная агитация и самые выборы должны быть произведены совершенно свободно, а потому правительство должно в виде временной меры, впредь до разрешения народного собрания, допустить:
полную свободу печати,
полную свободу слова,
полную свободу сходок,
полную свободу избирательных программ.
Вот единственное средство к возвращению России на путь правильного и мирного развития. Заявляем торжественно, пред лицом родной страны и всего мира, что наша партия со своей стороны безусловно подчинится решению Народного Собрания, избранного при соблюдении вышеизложенных условий, и не позволит себе впредь никакого насильственного противодействия правительству, санкционированному Народным Собранием.
Итак, Ваше Величество — решайте. Перед Вами два пути. От Вас зависит выбор. Мы же затем можем только просить судьбу, чтобы Ваш разум и совесть подсказали Вам решение единственно сообразное с благом России, с Вашим собственным достоинством и обязанностями перед родною страной.

Исполнительный Комитет, 1 марта, 1881 г.’

Новый государь немедленно отменил лорис-меликовскую конституцию. Он объявил, что самодержавие должно остаться неизменным, и что никакого созыва представителей для участия в обсуждении законов допущено не будет. Далее государь заявил, что он, подобно родителю своему, не допустит передачи земли народу. Преследовать народовольцев было поручено одному из самых суровых чиновников — Вячеславу фон-Плеве. Для успокоения же крестьян, которые все продолжали ждать ‘прирезки’ и кое-где стали обнаруживать нетерпение, правительство наметило ряд особых мер. Крестьянам дано было обещание — ‘облегчить податное бремя’. И, действительно, последовала отмена подушной подати. А так как одновременно были увеличены другие налоги, то правительство ничего не потеряло, а доход казны даже увеличился. Было обещано, что правительство будет иметь особое попечение о крестьянах и заботиться о приближении власти к пароду. Это обещание было, правда не скоро, но все же исполнено: для попечения о крестьянах была учреждена особо близкая к народу власть — земские начальники. Таким образом, крестьяне получили близкую к ним власть, а правительство тех деревенских полицеймейстеров, которых считал необходимыми еще Николай I. Наконец, правительство обещало, что оно будет заботиться о расширении крестьянского землевладения. И, действительно, был учрежден крестьянский банк. В законе было написано, чтобы банк помогал крестьянам покупать землю. Далее правительство заявляло, что будет покупать для них землю даже тогда, когда они об этом не просят. И, действительно, банку было предоставлено давать крестьянам деньги на покупку земли и покупать землю на казенный счет для распродажи крестьянам. Рядом с крестьянским банком был учрежден ‘комитет по сохранению дворянского землевладения’. И управление банком, который устроен для покупки земли крестьянам, было передано дворянам.
Любопытно, что первыми пожелали наградить крестьян землею высшие сановники, а в их числе даже сам председатель комитета по сохранению дворянского землевладения.
К сожалению, цена, которую стал платить банк, оказалась так несообразна, что среди крестьян совершенно не нашлось охотников платить ее. Чтобы окончательно облагодетельствовать крестьян, банк покупал у сановников не только землю, но и зеркала, картины, старую мебель, рояли, портреты… За все это сановники, конечно, получали наличные деньги из казны.
Кроме того, для покупки земли через банк стали возникать так называемые крестьянские товарищества. Были товарищества настоящие. Но были и особые товарищества, кое-где прозванные мыльными. Обыкновенно дело складывалось так. Какой-либо помещик желал продать имение. Для покупки возникает Бог весть откуда товарищество. Оно обращается в банк и уверяет, что земля сторгована, положим, по 102 рубля за десятину. Оценщик признает цену правильной. Банк назначает ссуду, — положим по 85 рублей за десятину. Помещик получает деньги. ‘Товарищи’ потихоньку вырубают лес. И затем исчезают. Земля же остается банку. Несомненно, что банк помогал крестьянам покупать землю. Но вот что замечательно: они без банка покупали землю гораздо дешевле, чем через банк. Например, в Харьковской губернии в 1893 году крестьяне платили, в среднем, по 83 рубля за десятину, а крестьяне, покупавшие через банк, платили в среднем 102 рубля. В Курской губернии в том же 1893 году цены были такие: если помимо банка, то 96 руб за десятину, а если через банк-135 руб. В Бессарабской губернии, опять-таки в 1893 году: помимо банка — 62 руб, а через банк — 142 руб. В Саратовской губернии в 1894 году: помимо банка — 49 руб, а через банк — 65 руб, в Полтавской губернии в 1901 году: помимо банка — 155 руб, через банк — 191 руб. В Черниговской губернии в 1900 году: помимо банка — 86 руб, а через банк — 108 руб. В Киевской губернии в 1902 году: помимо банка — 129 руб за десятину, а через банк — 172 руб.
Таким образом, при помощи крестьянского банка правительству удалось разрешить так называемый ‘вопрос о дворянском оскудении’. На оскудение дворяне жаловались еще при Александре II. Дохода с земли им не хватало на прожитие. И вот, когда открылся крестьянский банк, то он своими весьма щедрыми оценками сильно вздул цену на землю. Так, где при открытии банка десятина стоила 40-50 руб, цена в короткое время поднялась до 150-200 руб. А это помогло помещикам поднять арендные цены. Где прежде крестьяне платили аренды 4-5 руб за десятину, там теперь платят 20-25 руб. Какое произошло изменение, объясню на примере. Положим, у какого-либо помещика Шигалинского 3000 десятин. Треть ходила в аренде. Шигалинский получал от крестьян за это 4,000 руб в год. А так как он привык жить широко, то ему этих денег не хватало. В конце — концов, он запутался бы в долгах. Его земля неминуемо перешла бы в другие руки и притом не дороже, как за 100-120 тысяч рублей. Но вот на помощь Шигалинскому пришел крестьянский банк. Банк взвинтил цены. Шигалинский назначил арендную цену по 20 руб. И, следовательно, получает уже не 4000 руб в год, как прежде, а 20,000 руб. Этого ему вполне достаточно. Он не только не делает новых долгов, а, наоборот, понемножку уплачивает долги прежние. И таким образом, благодаря крестьянскому банку, он сохранил имение в своих руках. Вот почему председатель комитета по сохранению дворянского землевладения поступил умно, продавши свою ‘вотчину’ крестьянскому банку. Крестьянский банк, действительно, помог сохранить дворянское землевладение.
Вячеславу фон-Плеве и его ученику Петру Дурново удалось истребить партию Народной Воли. Правда, пришлось прекратить действие многих законов, создать так называемые ‘положения ‘об усиленной’ и ‘чрезвычайной охране’, пришлось довести до небывалых размеров ссылку в Сибирь без суда, ‘в административном порядке’. Но, во всяком случае, террор против правительства почти прекратился. Государь Александр III тихо умер в 1894 г. 21 октября того же года на престол вступил Сын Его, ныне Царствующий Государь Император Николай Александрович.

11. Начало революции.

Прежде чем говорить о ‘революции’, не лишне, пожалуй, выяснить, в каком смысле я употребляю это слово. Вообще революция есть резкая замена старых государственных порядков новыми, о которых прежде запрещалось говорить и думать. Черногория, например, была самодержавным государством, и если бы какой-либо черногорец хотел добиться народного представительства, то суд обязан был наказать его, как государственного преступника. Закон, запрещавший стремиться к перемене государственного строя, оставался в полной силе. Но в 1906 году князь Николай Черногорский нарушил этот закон, отменил самодержавие и ввел народное представительство. По прежним законам надо бы князя судить за это, как государственного преступника. Но, конечно, его никто не судил. Прежний закон сразу потерял силу. А князь Николай, и без того любимый народом за свои заслуги перед родиной, после добровольного отказа от самодержавной власти сделался поистине народным героем.
В этом и смысл революции: надо резко нарушить законы, чтобы изменить государственный строй. Вот почему англичане, между прочим, уверены, что у них теперь не может быть революции, ибо в Англии законы таковы, что для перемены порядка правления их не надо нарушать: ниспровержение одного государственного строя и замена его другим может быть легко устроена законным порядком — путем простого голосования.
Пример Черногории показывает, что революция может быть совершена мирным порядком, без борьбы, без братоубийства и кровопролития. Таким же мирным порядком революция совершалась в некоторых других государствах, где правительства добровольно соглашались заменить самодержавие народным представительством, а самовластное чиновничье управление — управлением законным, конституционным. Наоборот, в Китае, например, императрица согласилась ввести конституцию после некоторой, хотя и не ожесточенной борьбы. В 1906г персидский шах согласился отказаться от самодержавия, после кратковременных народных волнений. В Англии же борьба против самодержавия велась несколько столетий и привела к тому, что один из королей был казнен. Во Франции революция не сумела обойтись без казни короля Людовика 16-го. В России для данного времени революция сводится к замене самодержавия народным представительством. И долго все усилия направлялись к тому, чтобы она совершилась мирно, без кровопролития и братоубийства.
Тотчас по вступлении ныне царствующего Государя на престол к нему обратилось с адресом тверское земство, в адресе было сказано, что необходимо ввести конституцию. Правительство очень не одобрило такого заявления. Тверские земцы подверглись суровым наказаниям. Слова их о конституции были названы ‘бессмысленными мечтаниями’. Для сохранения самодержавия были усилены строгости и ссылки. Но они недолго помогали. Скоро возобновились покушения на разных сановников, которые особенно противились введению конституции. В 1901 году был смертельно ранен министр народного просвещения Боголепов. В 1902 году убит министр внутренних дел Сипягин. Вновь возникшая партия социалистов-революционеров решила продолжать дело Народной Воли. В виду этого были вручены чрезвычайные права Вячеславу фон-Плеве, который уже прославился истреблением народовольцев.
Назначенный на пост министра внутренних дел, Вячеслав фон-Плеве горячо принялся за работу. Говорят, при Александре III-ем было сослано в Сибирь без суда около 7 тысяч человек. Теперь он сослал около 70 тысяч. Раньше бороться против сторонников конституции много помогало натравливание одной части народа на другую и в особенности еврейские погромы после 1 марта 1881 года. Теперь и это средство было пущено в ход в удесятеренном, против прежнего, размере. Был устроен погром в Кишиневе. По городам началось образование погромных шаек, которые были названы потом черносотенными шайками. Мерами полиции удалось натравить на Кавказе татар на армян и разжечь между этими двумя народами непримиримую вражду.
Наконец, Вячеслав фон-Плеве советовал начать войну с японцами, причем, по словам его друга князя Мещерского, издателя газеты ‘Гражданин’ и ‘Дружеские Речи’, фон-Плеве убеждал, что война поможет отвлечь внимание народа от внутренних дел. Война была начата. Но внимание народа от внутренних дел не отвлеклось. 15 Июля 1904 года фон-Плеве был убит социалистом-революционером Сазоновым.
Через 6 месяцев после этого петербургские рабочие решили, по примеру тверских земцев, обратиться лично к Государю Императору и коленопреклоненно просить Его о введении конституции. С рабочими правительство поступило еще суровее, нежели земцами: их велено было расстрелять, и 9 января 1905 года улицы Петербурга были залиты кровью и покрыты трупами. Но и это не помогло. Помимо забастовок и крестьянских бунтов, усилилась деятельность социалистов-революционеров. Начались покушения на особ Императорской Фамилии. Социалистом-революционером Каляевым 4 февраля 1905 года был убит Дядя Государя Сергий Александрович. 18 февраля 1905 года Государь, наконец, согласился созвать ‘выборных людей’. А 6 августа того же года было опубликовано так называемое ‘Положение о Государственной думе’, во многом напоминающее ‘конституцию Лорис-Меликова’. Это была все та же неудачная конституция, против которой восстали еще народовольцы. На этот раз дело окончилось восстанием. После 6 августа начались забастовки в разных городах, в октябре забастовка стала всеобщею, всероссийской. Ввиду такой ‘неслыханной смуты’ Государь издал манифест 17 октября, в котором было обещано, что, во-первых, отныне не будет издано ни одного закона без согласия государственной думы, во-вторых, государственной думе предоставлено право следить за чиновниками и министрами, и в-третьих, что Государь возложил на министров ‘обеспечить населению свободу совести, свободу слова (и печати), собраний союзов’. Иначе говоря, Государь Император дал согласие произвести революцию. И оставалось лишь ее сделать, т. е. не на словах только, а на самом деле заменить самовластное чиновничье правление народным представительством.
Словом, манифест 17 октября мог бы успокоить ‘смуту’. Но одновременно с ним из Петербурга последовали какие-то таинственные ‘распоряжения’, которыми бывший одесский градоначальник Нейдгардт объяснял свое сочувственное отношение к ужасному черносотенному погрому в Одессе 18, 19 и 20 октября. Погромы вдруг вспыхнули по всей России. И благодаря им в короткое время удалось уничтожить несколько десятков тысяч сторонников конституции. Вскоре затем на должность министра внутренних дел был назначен ученик Вячеслава фон-Плеве Петр Дурново. На этот раз он превзошел своего учителя: по известным газетным исчислениям, он в течение 6 месяцев истребил при помощи карательных отрядов, сослал, заточил в тюрьмы до 100 тысяч человек.
После такого кровопускания ‘смуту’ можно было считать обессиленной. По-видимому, Петр Дурново и председатель совета министров граф Витте на это именно и рассчитывали. Вопреки манифесту 17 октября, был издан ряд очень важных законов. Отметим только некоторые из них:
1) Закон о государственном совете, которому предоставлено отменять решения Государственной Думы.
2) Думе было запрещено касаться удельных и кабинетских законов, а равно и всех вообще прав и преимуществ Императорской Фамилии.
3) Дума была обязана отпускать из казны на содержание Императорской Фамилии не меньше того, сколько определено сметою государственных расходов на 1906 год.
4) Министрам была предоставлена полная возможность собирать налоги, расходовать казенные деньги, набирать рекрутов без согласия Государственной Думы.
Все эти законы были объявлены ‘основными’. Думе было запрещено касаться их. Таким образом, манифест 17 октября был в сущности отменен.
Однако, Дума собралась и с 27 апреля 1906 года открыла свои заседания. Она с самого начала заявила, что необходимо дать крестьянам землю, и что для этого необходимо отобрать земли кабинетские, удельные, помещичьи, монастырские и церковные. Причем все члены Думы единодушно высказались, что кабинетские и удельные земли должны быть отобраны и переданы народу бесплатно, а на счет помещичьих большинство членов склонялось к тому мнению, что за них надо из казны заплатить нынешним владельцам вознаграждение. Министры в ответ на это заявили, что Государь такого закона об отобрании земель не допустит. Но это заявление вызвало во многих местах крестьянские волнения.
Становилось ясно, что если Дума постановит отобрать земли и передать крестьянам, то отменить это постановление крестьяне не позволят. И на преемника Петра Дурново, министра внутренних дел Столыпина было возложено прекратить действие Государственной Думы.
Столыпин приступил к делу очень осторожно. В течение нескольких дней он наполнил Петербург войсками, тщательно скрывая, зачем они нужны. Чтобы окончательно успокоить депутатов, он 7 июля заявил, что будет в понедельник 10 июля в Думе и даст там свои объяснения. Между тем, того же 7 Июля им было разослано губернаторам, градоначальникам следующее секретное распоряжение:
‘Ввиду ожидаемого с ближайших же дней возникновения общих беспорядков, прошу немедленно распорядиться обысками и арестами руководителей революционных и железнодорожных, а также боевых организаций и агитаторов среди войск, хранителей оружия и бомб с передачей дел формальным дознанием, а если невозможно, то со скорейшим применением административной высылки или представлением о сем особому совещанию. Кроме того, необходимо сейчас же принять все меры к охранению правительственных и железнодорожных сооружений, телеграфов, банков, тюрем, складов и магазинов оружия и взрывчатых веществ, в особенности узловых станций, предупредив телеграфные сношения агитаторов между собою и поступив в полную готовность охраны поезда.
Если заметите, что телеграф в руках мятежников, то предпочтительно закрыть его вовсе. На случай перерыва телеграфа и телефона обеспечьте заранее способы сношения между органами власти, хотя бы при помощи частных лиц, затребуйте словесно от жандармских начальников сведения о воинских частях, зараженных пропагандой, для соображений в распределения охраны, имея в виду, что революционеры рассчитывают на выдачу им солдатами оружия.
Примите действительные и твердые меры обуздания печати закрытием типографий и к защите помещичьих владений.
Сообщите эти указания немедленно начальникам жандармских и железнодорожных управлений, требуя от них агентурных сведений даже во время волнений и ведя все власти к полному единению, решительному и мужественному исполнению долга, приняв также другие, необходимые по местным условиям предупреждения возникновения беспорядков.
Распоряжения эти должны делаться без ссылки на эту депешу для устранения паники.’ (‘Страна’).
По-видимому, Столыпин ожидал, что роспуск Думы вызовет восстание. И так как восставшие стали бы действовать без предварительного уговора, то усмирить их ничего не стоило бы. Тем более, что, ведь, у них нет оружия. Наконец, все приготовления были закончены.
В ночь с 8 на 9 июля здание Государственной Думы было окружено войсками и полицией, чтобы туда не допускать депутатов, а 9 июля был опубликован указ о роспуске Думы. Т. е. указ этот исполнен вопреки всем законам, раньше, чем опубликован, он не был официально объявлен Думе, вопреки закону, не был подписан министром, который отвечает за его правильность. И, кроме того, в этом указе, вопреки закону, не были назначены выборы в новую Думу. Этот указ, между прочим, обнаружил, до какой степени местами все еще сильна вера в правительство. Например, житомирская газета ‘Волынь’ передает такой случай. В одном селе Волынской губернии священник прочел в церкви по приказанию начальства манифест о роспуске Думы. Подобно псковским бунтовщикам при Алексее Михайловиче, крестьяне не поверили, что этот манифест настоящий:
— Не может того быть, — стали кричать они, — чтобы правительство Думу разогнало. Это ты нам подложный манифест, читаешь.
Заблуждение крестьян оказалось так велико, что они решили наказать священника за чтение ‘подложного манифеста’: прямо из церкви стали гнать его в поле, а выгнавши, приказали:
— Не смей в наше село возвращаться…
Часть этих ‘бунтовщиков’, не поверивших манифесту, уже сидят в тюрьме.
Вслед за роспуском Думы началась усиленная покупка крестьянским банком помещичьих земель, причем банк платит продавцам процентными бумагами. За каждый же сторублевый лист крестьянского банка казна обязуется выдавать ежегодно владельцу 6 рублей доходу. А в августе вышел новый закон, по которому 2 миллиона десятин удельной земли также передается крестьянскому банку. По 19 августа одной помещичьей земли было скуплено банком на 235 миллионов рублей, в среднем по 126 рублей за десятину. А так как по банковским свидетельствам назначено 6 процентов в год, то, стало быть, помещики, продавшие земли банку, будут получать ежегодно из казны за каждую десятину на круг около 7 руб. 56 коп. доходу. А если выключить земли неудобные и участки под паром, то дохода от каждой десятины, проданной банку, помещик будет получать не менее 10 руб. в год. Таким образом, если события пойдут, как предусмотрено Столыпиным, то получится следующее.
Ежели новая Дума соберется, как назначено, 20 февраля 1907 года, то значительная часть дворянской земли уже перейдет к Крестьянскому Банку, значительная часть удельной земли будет там же. Прежняя Дума хотела отобрать удельную землю бесплатно. Новой же Думе придется просто платить удельному ведомству столько, сколько назначено банковскими оценщиками. Прежняя Дума хотела отчудить помещичью землю, правда, за плату, но за такую, какая будет признана
(!!!!!!к сожалению, не нашел последних 1-2стр. proTatar.)

Сноски.

1 Слово ‘дворяне’ происходит от слова: ‘двор’. Двор — местопребывание государя. Отсюда и дворяне, т. е. царская дворня, люди, имеющие или имевшие службу при дворе.
2 Надо помнить, что цари судили только знатных людей: воевод, вельмож, бояр и т. д. Обыкновенных же людей ‘судили и осуждали, по своему усмотрению, чиновники и помещики.
3 До Петра войско было стрелецкое. Стрельцы в мирное время жили по-семейному, с женами и детьми, занимались хозяйством. В этом их главное отличие от солдат.
4 Об этом подробнее сказано в моей книжке: ‘Из истории русской школы’.
5 О нем, впрочем, долго ходили сплетни, что отцом его был не Петр, а один из любимцев Екатерины.
6 Собственно каторгами или галерами раньше назывались корабли, по преимуществу военные. На каторгу или галеру сажали преступников, главным образом в качестве гребцов. Принудительные работы на каторгах получили название в каторжных работ. И так как они были очень тяжелы и опасны, то на каторги ссылались лишь самые закоренелые преступники. Впоследствии преступников, приговоренных к каторге, стали посылать не на военные корабли, а между прочим для обработки кабинетских земель. И работы на кабинетских землях тоже стали называться каторжными. Сколько дают кабинету Его Величества каторжане дохода — неизвестно, сведения об этом не публикуются. Известно лишь, что, например, заключенные в карийских каторжных тюрьмах по реке Каре, в Алтайском округе) добывали ежегодно не менее 100 пудов золота, которое шло в личную собственность Государя Императора. Но все такие сведения приблизительны и не точны.
7 Впрочем, для своей супруги Марии Федоровны ‘за помощь утвердить судьбу и состояние’ Царской Фамилии Павел Петрович повелел отпускать из казны по 1.000.000 руб в год. &lt,&lt,&lt,&lt,&lt,
8 У приговоренного связывали веревкой ноги и руки сзади, на спине: затем между рук и ног продергивали кол, и на колу ‘преступник’ висел несколько часов, животом книзу. Это наказание и называлось ‘уточкой’.
Оригинал здесь — http://protatar.narod.ru/Kitaplar/TristaLet/TristaLet.html
Петрищев Афанасий Борисович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Из истории кабаков в России, Петрищев Афанасий Борисович, Год: 1906
  2. О мануфактурной промышленности в Сирии, Базили Константин Михайлович, Год: 1841
  3. Обновление храма Знамения Пресвятыя Богородицы в селе Дубровицах…, Вельтман Александр Фомич, Год: 1850
  4. Азиатские Христы, Морозов Николай Александрович, Год: 1930
  5. Письма Ветерана 1812 года, Вяземский Петр Андреевич, Год: 1881
  6. Описание нового императорского дворца в Кремле московском, Вельтман Александр Фомич, Год: 1851
  7. Сибирь как колония, Ядринцев Николай Михайлович, Год: 1882
  8. Дуэль и смерть Пушкина, Щеголев Павел Елисеевич, Год: 1928
Электронная библиотека