З. H. Гиппиус
Трихина
Перевал. Журнал свободной мысли. Год издания первый, NoNo 1—6.
ПРИМЕЧАНИЯ
Трихина, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1907
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Гиппиус З. H. Собрание сочинений. Т. 7. Мы и они. Литературный дневник. Публицистика 1899-1916 гг.
М., ‘Русская книга’, 2003.
Есть явления — в жизни, как и в литературе, — встретясь с которыми решительно не знаешь, что делать. Говорить серьезно — возможности пет. Пройти в безмолвии, отвернуться — жаль себя: потеряешь веселый час. А смеяться — тоже иногда жаль и совестно: ведь ужасно жаль и совестно смеяться над слишком явным уродством человека, слишком заметным, неоспорным. Впрочем — мы не смеемся над убожеством человека, уважая ч_е_л_о_в_е_к_а, — то, что есть в нем, помимо его уродства. Д_е_л_а же людей — могут быть сплошь убожествами. И если они смешны — как не улыбнуться попутно? Убожество — неисцелимо. Улыбка — для него в высшей степени бесполезна. Но, право, только бесполезное и приятно. Громить, негодовать, бранить — бывает или полезно, или вредно, — но всегда всем неприятно. А тихая улыбка — она только бесполезна и притом веселит душу. Ну, посмотрите: стоит ли тревожить себя и других, негодуя хотя бы на такое ‘литературное’ явление, как новый московский журнал (шесть номеров его вышло) ‘Перевал’? А улыбнуться над ним, в свободную минуту, стоит. И не грех, потому что не над людьми смеемся, а над собранием убожеств. Горб, ноздря навыворот, флюс, вихор, бородавка — и вот из всех этих бородавок, флюсов и ноздрей получается дикое и пресмешное целое — ‘Перевал’. Флюсы и бородавки, конечно, лишь мысленные и умственные, но от этого они не менее явны. Выставляются, действительно, с большой свободой, ‘Перевал’ вполне может называться журналом если не ‘свободной мысли’, то… ‘свободных мыслей’ — вот этакого странного сорта, все одного того же.
Я не мог пристально следить за развитием журнала. Кажется, оно не идет без запинок. Уже там кто-то на кого-то насплетничал, кто-то кого-то изобличил, ну да это — дела — семейные, дела московские, нам не важно. Главное, — направление выдержано изумительно: всякий сотрудник несет туда непременно свое убожество. Не будь ‘Перевал’ — иной, может, так и умер бы, и мы бы не узнали, что в нем таилась та или другая смешноватая и стыдненькая мысль. Не было специального для нас места А явился ‘Перевал’, — и мысль воплотилась и запечатлелась Мы бы никогда не узнали, что ‘отныне дорога Осипа Дымова вольно и светло залегает в будущее’, что поэтесса Вилькина ‘войдет в Пантеон поэзии’, что юный Городецкий пишет прозой, как гимназист второго класса, гордый полученными пятерками, и что притом он очень недоволен Кондратьевым, который плохо его похвалил. Мы не узнали бы, что Вячеслав Иванов не любит, когда кто-нибудь сплетничает и всегда протестует, — и наконец мы не узнали бы самой важной вещи, которую ‘Перевал’ сразу же нам объявил, — что необходимо соединить эстетику с общественностью, а революцию с декадентством и что это он, ‘Перевал’, сделает, кушанье изготовит и подаст.
Правда, мне тогда же подумалось, что для изготовления даже и не такого, а самого простого кушанья, ну хотя бы картофеля с маслом, необходимо иметь картофель и масло. Я уж не ждал кушанья с первого номера. Я готов был примириться с существованием припасов в сыром виде. Мало того: даже если б вначале хоть один картофель был или одно масло. Но что же это? Вот шестой номер, а я еще не видел ни одной картофелины и ни кусочка масла. Капал какой-то маргарин в виде революционных стишков и застывал жирными пятнами. Картофелем же и не пахло. В смысле эстетики — давались какие-то повестушки самого ‘развращенного вида’, — ибо не развращенность ли кормит нас до чертиков надоевшим, приказчичьим ‘декадентством’? Ежели этакую ‘эстетику’ совокуплять с революцией, то уж над под стать ей и революцию найти. Русские революционер свою не отдадут. Даже экспроприаторы из бродячих, и не отдадут. Выгоды никакой, а лишние заботы.
Не все, впрочем, сотрудники ‘Перевала’, открывая свое убожество, открываются нам тем самым с новой стороны. Есть некоторые, более цельные, отдав ‘Перевалу’ убожеств они отдают себя почти без остатка. Вот, например, Георгий Чулков. Он не виноват, — по он везде смешон, не только в Перевале’. Он издает свои книги — и в каждой почти так смешон, как в ‘Перевале’. Это уж даже несчастие. Человек волнуется, горячится, наскоро вспоминает все хорошие слова, какие только слышал от умных людей, торопясь, сплетает из них свою собственную плетенку, надрывается, — а при этом смешон. И даже не так, чтобы очень, чтобы можно было серьезно похохотать, — нет, для легкой улыбки — комичен только. Порою хочется сказать ему, как хотелось тургеневской Бизюкиной: ‘Чего ты? Голодна? Или тебе холодно? Что ты пружишься?’ Чулков и вправду голоден: он непрерывно алчет славы. Или хоть славки, но непременно. Я думаю, ему и сны ночью снятся все такие, что вот, мол, и в Москве, и в Петербурге, и в театре Мейерхольда, и на средах Иванова шепчут: ‘Чулков… Чулков… Это Чулков первый о Нетленной Красоте сказал… И о новом небе и о новой земле он же, все он’… Чулков давно решил, что его цель оправдывает все средства. Это бы еще ничего, пусть цель оправдывает средства, но чтобы уж все — я не могу согласиться. Никакая цель не оправдывает негодных средств. А Чулков покушается на славу именно с негодными средствами. Постоянно возбуждая улыбку — невозможно ничего добиться. Уж лучше бы он возбуждал негодование!
Повторяю, человек не виноват, что он смешон. Это только несчастие. Сам Чулков, в самоощущении, не несчастлив, а счастлив. Он верит, что будет слава, что вот, она уже при дверях. Он так и умрет, надеясь, — и ничего не слышит и никого не видит. Что ж, — это неплохо, совсем неплохо ‘ждать и не дождаться’… Встречные будут смеяться, а Чулков будет гордиться, — так время и пройдет. Я только боюсь, что жизнь каким-нибудь толчком грубо выбросит его из мира мечтаний. А тогда уж поздно будет с ним разговаривать. Поздно объяснять ему, что одно из условий достижения ‘славы’ — скромность, а другое — нежелание славы. Она приходит лишь попутно, лишь к тому, кто ею не занят. Это все самые примитивные вещи. Но, пожалуй, и теперь уж поздно к ним вернуться. Печать ‘смешного’, самая горестная из печатей, уже успела лечь на Чулкова, на все, что он делает, пишет, издает. И даже если б он, опомнившись, сеял с себя все эти чужие бубенцы ‘нетленных красот’, не ‘соборных оргиазмов’ с ‘неприятиями мира’ и т. д., и — не что опоясался вервием и пошел странствовать, о, это слишком не для него! — а просто поступил бы в контроль или стал бы тихо переводить социал-демократические брошюрки, — все-таки, я думаю, зловредная печать смеха с него не изгладилась бы сразу, долго бы не изгладилась. уж слишком он привык сидеть на чужом месте… А в этом то и секрет, почему человек смешон. Контрольный чиновник не смешон: он почтенен, когда сидит за своим столом, а заставьте его устраивать ‘театр Диониса’, рассуждать о ‘христианстве’ или писать статьи о каком-то ‘соборном индивидуализме’ — вы увидите, что будет. Он вам таких наплетет ‘художников, запечатлевших солнце в мраморе’, что станет не только смешно, но и жалко плетущего. Чулков желает быть в числе ‘избранных’. Для этого он, во-первых, сам себя все время ‘избирает’, а, во-вторых, изо всех сил пригораживается к тем, кто, по его соображениям, несомненные избранники. Принюхавшись к воздуху, он, может быть, чересчур поспешно, заключил, что сильнее всего тянет ‘соборным индивидуализмом’. И вот он уже свысока третирует Брюсова за то, что у него нет никакого соборного индивидуализма, ни индивидуальной соборности… и еще чего? Не стоит разбираться. Высыпан весь горох давно обычных слов известного круга, — они так надоели и так трещат, что повторять их, выписывая, совестно. Брюсов, по мнению Чулкова, уже для него не годится, а вот над Блоком он так надрывается, что за Блока страшно. Блока Чулков прямо износил, истер. По поводу одного ‘Балаганчика’, этой милой, не новой и никакого ни для кого не имеющей значения вещицы, — Чулков до сих пор высыпает, раз за разом, свои горох. В ‘Перевале’ сызнова только что высыпал. Блок — ‘избранник’, около Блока полезно сыпать, думает Чулков.
Блок, этот талантливый, цельный, всегда очень благородный п_о_э_т — лишь страдательное лицо по отношению к Чулкову. Сущность Блока — вообще пассивность. Благодаря ей, вероятно, он не спасся и от ‘Перевала’. Пострадал, обнажив там, по примеру всех перевальщиков, свое убожество. Он, должно быть, поддался заманиваньям и обольщениям устроителей журнала, рекламам о соединении ‘эстетики и общественности’, поверил Чулкову, что в нем-то, Блоке, они, между прочим, уже чудесно соединены. Зачем он поверил? Зачем он пишет в ‘Перевале’ свои детские, несчастненькие статьи о ‘Михаил Бакунине’, — срываясь из ‘общественности’ на Деву Радужных Ворот? Ну какой ‘общественник’! Его насильно ставят на чужое место, он н_а_с_и_л_ь_н_о смешон, — в противоположность Чулкову, который смешон ‘по собственной глупой воле’, говоря языком Достоевского. Не будь ‘Перевала’, этого специального места позора, да не будь суетливого, услужливого Чулкова, — никогда бы не очутился Блок в таком ненужном положении, а продолжал бы сохранять свое скромное достоинство тонкого, нежного лирика, который ничего ни в какой общественности не понимает, не хочет понимать, и имеет право не понимать, потому что и не глядит в ту сторону. Впрочем, если ‘Перевал’ будет продолжаться до конца года, а не развалится раньше от каких-нибудь внутренних сплетен и обид, то мы еще не одного серьезного, в своей области, писателя увидим там с неожиданно смешных сторон. Таково уж заведение…
Конечно, ‘Перевал’ не единичное явление этого рода. Он — в литературе, а, конечно, есть и соответствующие ему жизненные явления, такие же ‘места’ в жизни, куда люди несут свои духовные убожества, где атмосфера даже способствует выявлять скрытое убожество, вызывает его на свет. Но это проследить труднее, да и с явлениями жизни следует сталкиваться (и, при случае, бороться) — лишь жизненно, а не литературно. Написанным словам — можно противопоставлять написанные, но живому голосу и действию — лишь живой голос и действие. Или живой, простой, бессловный смех, — если эти ‘места жизни’ подобны, в духе своем, месту литературному — ‘Перевалу’.
Кончая, можно, пожалуй, прибавить, что журнал ни имеет жалости не только к писателям, но и к словам: очень многие, из самых хороших, он без всякой для себя выгоды лишил первой невинности и бросил на улицу. Впрочем, эту компанию против новых, свежих, наиболее глубоких и прекрасных слов, давно уже ведет Георгий Чулков, погубил их не мало, и тоже без всякой для себя пользы. Гибель, конечно, относительная, потому что ведь эго — лишь маленький муравейник, и дела его никому и ничему серьезно не вредят. Весь ‘Перевал’, с ‘мистическим анархизмом’ в придачу — не более опасен, нежели одна единственная трихина в окороке, и то считая окороком лишь узко-декадентскую литературу нашего момента. Я думаю, если кто-нибудь и съест кусочек с этой самой трихиной, — то крепкий желудок одну-то единственную вынесет. Человека послабее, может быть, стошнит, — ну тем дело и кончится.
Для заключения — два слова о внешности ‘эстетического’ журнала: раздавшаяся вширь, точно счастливая в браке дама, — тетрадь, черными пузатыми буквами отпечатано напоминание, что это ‘журнал свободной мысли’. Грязноватая обложка хочет казаться серьезной. На задней странице в уголку, вырисована не то коробка, не то куб. На ней сбоку, что-то круглое, мохнатое, смешное. Солнце, может быть, с лучами. Не то ли солнце, которое, по словам Чулкова, ‘художники печатлеют в мраморе’? Попав в ‘Перевал’ — даже солнце становится смешным. Внутри книги — опять веселость. Уморительные, точно ‘нарочные’ опечатки так и прыгают по страницам. Уже не вправду ли они нарочные? Может быть, и тут указание на направление журнала, на его демократизм, на причастие к общественности? Я на это согласен. Только где же эстетика? Должна быть тут же! Верно, очень новая, не сразу видно.
А затем — довольно о ‘Перевале’. Ну его, Бог с ним. Надоело.
Весы. 1907. No 5 (под псевдонимом Товарищ Герман).
С. 255. ‘Перевал’ (М., ноябрь 1906 — ноябрь 1907) — ‘журнал свободной мысли’, издававшийся С. Кречетовым (наст. имя и фам. Сергей Алексеевич Соколов).
С. 256. Осип Дымов (наст. имя и фам. Иосиф Исидорович Перельман, 1878-1959) — прозаик, драматург, журналист. С 1913 г. в США. Автор романа ‘Томление духа’ (1912), в котором узнаваемы Д. С. Мережковский, Ф. Сологуб, М. Горький, и мемуаров ‘Что я помню’ (т. 1—2, Нью-Йорк, 1943-1944).
Вилькина Людмила (Изабелла) Николаевна (в замужестве Виленкина, один из псевд. Никита Бобринский: 1873—1920) — поэтесса, прозаик, переводчица Вторая жена (с 1890-х гг., официально с 1905 г.) H. M. Минского (Виленкина).
С. 256 …Городецкий… очень недоволен Кондратьевым, который плохо его похвалил. — Имеется в виду рецензия А. А. Кондратьева в ‘Перевале’ (1907. No 3) о сборнике ‘Ярь’.
Кондратьев Александр Алексеевич (1876—1967) — поэт, прозаик, критик, переводчик. Гиппиус знала Кондратьева с 1903 г., когда он сотрудничал в ‘Новом пути’.
С. 257. …тургеневской Бизюкиной… — Дарья Николаевна Бизюкина — ‘правоверная нигилистка’ из романа Н. С. Лескова ‘Соборяне’, увлеченная идеями тургеневского Базарова (роман ‘Отцы и дети’).
Театр Мейерхольда — так называли новаторские постановки, которые режиссер Всеволод Эмильевич Мейерхольд (1874-1940) осуществлял на сценах МХТ (1898-1902), театров В. Ф. Комиссаржевской (1906-1907), Александрийском и Мариинском (1908-1917).
Среды Иванова — петербургский кружок литераторов, художников, музыкантов, собиравшихся с осени 1905 до лета 1912 г. на ‘башне’ у Вяч. И. Иванова и его жены Л. Д. Зиновьевой-Аннибал (их квартира размещалась в угловой башне дома).
С. 258. ‘Театр Диониса’ — культовые оргиастические празднества (дионисии) в честь бога виноградарства и виноделия, устраивавшиеся в Древней Греции. Кульминацией празднеств были фаллические процессии.
Блока Чулков прямо износил, истер. — С этим суждением Блок решительно не согласился. В письме к А. Белому от 6 августа 1907 г. он пишет: ‘Критики, основанной на бабьих сплетнях (каковую позволила себе особенно Зин. Гиппиус в статье о ‘Перевале’, по пов<,оду>, меня и Чулкова), — не признаю. Считаю, что такая критика должна оставаться на совести се сочинителя. <,…>, К Георгию Чулкову имею отношение как к человеку, и возмущаюсь выливанием помоев на голову его как человека. Считаю это непорядочным’ (Андрей Белый и Александр Блок. Переписка. 1903-1919. М.: Прогресс — Плеяда, 2001. С. 307-308).
Дева Радужных Ворот — см. примеч. к статье ‘Влюбленность’.