Константин Бальмонт
Константин Бальмонт
Три встречи с Блоком
Три встречи с Блоком
Комментарии
Три встречи с Блоком, Бальмонт Константин Дмитриевич, Год: 1923
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Воспоминания о серебряном веке.
Сост., авт. предисл. и коммент. Вадим Крейд.
М.: Республика, 1993. — 559 с.
OCR Ловецкая Т. Ю.
Бывают встречи совсем беглые, как будто вовсе незначительные, и длительность их малая, всего лишь несколько секунд или минут, а память от них остается — и светит с достоверностью далекого зарева зари, с неустранимостью тонкого шрама на руке от случайного секундного прикосновения дамасского клинка.
Много было у меня в жизни разных встреч и с людьми самыми различными. С писателями русскими последних десятилетий мне приходилось в то или иное личное соприкосновение вступать хоть на краткое время с очень многими, и о многих могу сказать, что всякая память о них в моей душе исчезла, о других могу сказать, что я мог бы с ними не встречаться никогда, к третьим, немногим, таким, как Юргис Балтрушайтис, Вячеслав Иванов, Марина Цветаева, душевное мое устремление настолько сильно,— и так таинственно,— по видимости, беспричинно — остра и велика моя радость от каждой встречи с ними, что явно, нас связывает какое-то скрытое, духовное сродство, и хочется сказать, что мы где-то уж были вместе на иной планете, и встретимся снова на планете новой в мировых наших блужданиях.
Блок, в моей жизни, не входит в указанные разряды. По прихоти обстоятельств жизни, и его и моей, мы встретились всего лишь раз пять, и только три из этих немногих встреч запали мне в сердце, и запали неизгладимо. Между тем совсем ничего особенного не было в этих встречах. Я даже лишь приблизительно помню даты этих встреч: первая — в доме С. А. Соколова-Кречетова, основавшего в Москве книгоиздательство ‘Гриф’ — кажется, в 1903 году, вторая, должно быть, в 1913 году, в книгоиздательстве ‘Сирин’ в Петербурге, третья — в доме Федора Сологуба, в Петербурге же, если не ошибаюсь, в 1915 году. Но вот, хоть даты указываю шатко и могу в каждой ошибиться на год, эти встречи живут во мне ярко,— и с четкостью, с яркостью лучистой, как это бывает в красивом или жутком или жутко-красивом сне, я вижу сейчас красивое, мужественное лицо Блока, его глубокие умные глаза, слышу его голос, полный скрытого значения, его немногословная речь говорит душе много, я ощущаю тишину Блока, в моей душе, дрогнув от соприкосновения с зорким духом, воцаряется ее собственная, ей свойственная, с нею содружная тишина, и я снова и снова чувствую боль и нежность, беспричинную любовь к братской душе, которая идет неизъяснимо-трудным путем, но не скажет, никому не скажет о своих великих трудностях, о своем неизбежном одиночестве, и вот сейчас уйдет, чтобы безгласно и глубоко говорить с далью, и с ветром, и с мерцанием снега, и с звездой в холодной выси, и с перебивающимся, самому себе противоречащим, самого себя жалеющим звуком далекого колокольчика.
От детских дней я люблю снег с той степенью нежности и душевной раскрытости, с какою любил живое существо. В мерцании снега, будь то солнечный полдень или лунная полночь, так много глубокого говора, что душа согласна и хочет и может говорить со снегом без конца. Снег притягивает, но и удерживает, белизна его манит — и останавливает. Я люблю снег как живое существо, но мне не придет желание наклониться и поцеловать снег. Такое свойство — что-то из этого очарования снежного царевича — присутствует изобильно в поэзии Блока. Что-то из этого было и в очаровании его жизненного лика. Моя ли застенчивость, его ли застенчивость, или гордость, или что иное, но в Блоке мне казалось, в одновременности, замкнутая равномерность силы притягивающей и силы удерживающей, если не отталкивающей. Это было во все три встречи, о которых я говорю.
Первая встреча — в раме дружеского юного пира, в свете утренних зорь, в правде многих соприкоснувшихся на миг поэтических душ, из которых каждая, внутренним ясновидением, четко сознавала и знала про себя, что путь предстоящий — богатый и полный достижений. И в этот первый миг свиданья юноша Блок показался мне истинным вестником. Третья встреча, за дружеским ужином у Сологуба, очаровательного поэта, очаровательного хозяина и человека с острым проникновенным умом, явила мне Блока читающим замечательные стихи о России, и он мне казался подавленным этой любовью целой жизни, он был похож на рыцаря, который любит Недосяжимую, и сердце его истекает кровью от любви, которая не столько есть счастье, сколько тяжелое, бережно несомое бремя. Казалось, что Блок поникал, пригибался, что тяжесть, которую он нес, была слишком велика даже и для его сильных рук, даже и для его упрямства, священного, как обеты средневековья. Вторая встреча, когда он сидел в углу молча и мы обменялись лишь двумя-тремя словами, всего красноречивее сейчас поет в моей памяти. Я никогда не видал, чтобы человек умел так красиво и выразительно молчать. Это молчанье говорило больше, чем скажешь какими бы то ни было словами. И когда я ушел из той комнаты, а близкая мне женщина, бывшая в той же комнате, еще оставалась там около часу, Блок продолжал сидеть и молчать,— и вот, чуть не через десять лет после того дня, вспоминая о той же встрече, эта женщина говорит, что, уйдя, она отдала себе отчет, что Блок ничего не говорил, но что это молчание было так проникновенно, оно было такое, что ей казалось, будто все время между ею и им был неизъяснимо-значительный глубокий разговор.
Кто знал Блока,— и знал его больше, чем я,— тот знает, что в словах моих о нем — часть истинного очарования этого исключительно поэтического поэта. Кто не знал, тому слова мои могут показаться невыразительными и мало что говорящими. Может быть. Но когда осенью 1921 года я узнал, что Блок ушел, и так трагично,— я не вспомнил, что его жуткая и яркая поэма ‘Двенадцать’ когда-то очень заинтересовала и очень огорчила меня,— я, быть может,— целый год на Бретонском побережье слушая, изо дня в день и из ночи в ночь, довременную песню Океана,— не очень четко вспомнил, как глубоко я восхищался когда-то ‘Соловьиным садом’, поэмой, каких немного даже в Русской Поэзии, хоть Русская Поэзия последних десятилетий самая богатая и звучная из всех поэтических творчеств на Земле,— но три эти встречи с Блоком, о которых мне так же трудно рассказать, как о сне, ибо сон, пока его рассказываешь, тает, возникли во мне настойчиво, и память о них не давала мне покоя до тех пор, пока в бессонную ночь октября я не написал свои строки ‘Светлому Имени’, а утром и в послеполуденье наступившего солнечного дня не записал на берегу все помнящего и все смывающего Океана ‘Вестник’ и ‘Снежный лик’.
Игрою случая стихи эти до сих пор не были напечатаны. Они возникли в мои морские часы ненарушимого одиночества, когда с тонким звоном в мою комнату залетали осенние осы, а Блок мне казался таким дорогим и близким, как соловей в весеннем кусте, который поет мне песню, но улетит, если я к нему подойду, и как свежевыпавший снег, которого не нужно касаться даже прикосновеньем поцелуя.
Печатается по газете ‘Звено’ (1923. 19 марта).
А. Блок впервые лично встретился с Бальмонтом 11 января 1904 г. Об этой встрече находим некоторые подробности в воспоминаниях А. Белого: ‘Блок приехал в субботу, десятого, а в воскресенье, одиннадцатого, он с женой оказался в кругу ‘аргонавтов’, попавших ко мне: принимали по времени первые, может быть, в России восторженные почитатели Блока… были: Бальмонт, Брюсов, два Кобылинских, Поярков… Всех человек двадцать пять… Поэт был любезен, хотя озабочен, попав в это ‘недро’ Москвы… Со ‘старшими’, с Брюсовым, с К. Д. Бальмонтом, Блок держался любезно, с достоинством: просто, естественно и независимо… А с Бальмонтом, которому он не понравился, он не общался почти, на последнего произвела впечатленье супруга поэта’ (Белый А. Начало века. М.: Худож. лит., 1990. С. 323—325).
А. Блок писал об этой встрече матери: ‘…едем к А. Белому на _с_о_б_р_а_н_и_е: Бальмонт, Брюсов, Батюшков… Бальмонт приходит с Ниной Ивановной. Мой разговор с Брюсовым. Бальмонт читает стихотворение ‘Вода’… После ухода .Бальмонта, Брюсова, Соколовой мы с Андреем Белым читаем массу стихов’.
Следующая встреча с Бальмонтом состоялась через день — на собрании у владельца издательства ‘Гриф’ С. Соколова (Кречетова). Об этой встрече также находим свидетельство в письмах А. Блока: ‘Входит пьяный Бальмонт… Грустный, ребячливый, красноглазый. Разговаривает с Любой, со мной… Бальмонт просит меня читать. Читаю. Бальмонт в восторге, говорит, что ‘не любит больше своих стихов’… ‘Вы выросли в деревне’ и мн. др. Читает свои стихи полупьяно, но хорошо’ (письмо Блока от 14—15 января 1904 г.). В тот свой приезд в Москву Блок провел там две недели и позднее писал, что встретился с Бальмонтом несколько раз.
Накануне этой поездки в Москву Блок читал последние сборники Бальмонта. В ноябре 1903 г. к Блоку приехал его троюродный брат поэт Сергей Соловьев, вспоминавший, что как раз тогда он ‘усиленно советовал’ Блоку заняться чтением ‘Истории теократии’. ‘Но вместо этого,— писал С. Соловьев,— нашел у него на столе ‘Будем как солнце’ и ‘Только любовь’ Бальмонта’ (Письма Александра Блока / Вступит. статьи и примеч. С. М. Соловьева и др. Л., 1925).
Отношение к поэзии и личности Бальмонта у Блока не было однозначным, что следует как из его собственных высказываний, так и из мемуаров современников. Например, один из ближайших друзей Блока, В. Зоргенфрей, вспоминал, что на вопрос, ‘кого он более ценит как поэта, Бальмонта или Брюсова, А. А. ответил не колеблясь, что — Бальмонта’ (Александр Блок в воспоминаниях современников. М.: Худож. лит., 1980. С. 11). Более позднее свидетельство мемуариста (поэта А. Сумарокова) указывает на охлаждение Блока к поэзии Бальмонта: ‘Его бесконечные сонеты уже не увлекают’ (там же. С. 192). Речь шла о сборнике Бальмонта ‘Сонеты солнца, меда и луны’ (1917). Однако десятью годами раньше Блок восторженно отозвался о книге Бальмонта ‘Жар-птица’: ‘Когда слушаешь Бальмонта — всегда слушаешь весну… Никто до сих пор не равен ему в его ‘певучей силе’ (Золотое руно. 1907. No 6). Статья ‘Бальмонт’, написанная Блоком в 1909 г., напротив, выдержана в тонах иронических и резких: ‘…Когда пошли новые книги — одна за другой все пухлей и пухлее, всякое терпение истощилось’.