Александр Беляев
Александр Беляев
Три портрета
Портрет первый
Портрет второй
Портрет третий
——————————————————
Три портрета, Беляев Александр Романович, Год: 1925
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Кто из нас не читал жуткого рассказа Н. В. Гоголя о портрете старика, который выходил по ночам из рамы и пугал художника?.. Гоголевский ‘Портрет’, разумеется, — фантазия.
Однако давно известно, что жизнь нередко осуществляет самые смелые фантазии.
Послушайте правдивую историю о трех портретах. Из них два первые не представляли из себя ничего чудесного: они крепко сидели в своих рамах. Зато третий портрет, вопреки ‘всем законам природы’, выскочил из рамы и убежал на село…
Мужчина средних лет, в форменной тужурке, с ясными пуговицами ведомства Управления почт и телеграфов. Низко остриженные, прилизанные волосы, холеные усы и бородка. Лицо — застывшая маска важности, суровости и самодовольства. Недружелюбный, холодный взгляд.
Рамкой этого портрета служит окошко почтово-телеграфного учреждения.
В контору боязливо входит латаный мужичонко. Он кривит и без того кривые ноги, чтобы не запачкать мокрыми лаптями пол, озирается по сторонам и вдруг видит направленный на него суровый, начальственный, сверлящий взгляд ‘портрета’.
Под этим холодным взглядом мужичонко ежится и переступает с ноги на ногу.
— Ты куда попал?.. — слышит мужичонко грозный голос из окошечка.
— Чаво?..
— Куда ты попал, говорят тебе?.. В кабак?..
Мужичонко недоумевающе смурыжит носом.
— Сними шапку, олух!.. Здесь при-сут-ственное место! — отчеканивает ‘портрет’.
Мужичок с испугом стаскивает рваную овчинную шапку, растрепав мочалу волос на голове.
— Извиняйте… — и подходит на цыпочках к страшному окну.
— Писемцо бы сдать… — и он протягивает корявыми пальцами замусоленный конверт.
Чиновник, не обращая внимания, что-то долго пишет. Мужичонко терпеливо ждет, тяжело вздыхая.
— Писемцо бы… — осмелившись, повторяет он.
— Не видишь, — занят!.. Барин нашелся!.. Не на пожар спешишь, успеешь… — и чиновник углубляется в пересчет бланков открытых писем. Долго считает и раскладывает по стопкам.
В контору входит, шумя шелками, барыня с седыми буклями и направляется к окошечку.
Мужичонко испуганно отступает в сторону.
Чиновник откладывает бланки и принимает заказное письмо.
Вслед за барыней вплывает крупная фигура соборного протопопа, блестя наперсным крестом.
Мужичонко ждет, переминаясь с ноги на ногу.
При виде протопопа на лице ‘портрета’ появляется что-то вроде улыбки.
— Добрый день, отец Иоанн!.. Как изволите поживать?.. Письмецо сынку?.. В Духовную академию. Архиреем будет!.. Хе-хе. Папашеньку в карете возить будет…
Протопоп довольно улыбается.
— Ну, до архирея еще далеко!..
— Извольте квитанцию, отец Иоанн. Завтра соборне служить будете?..
— Соборне.
— Надо будет в люстре новые свечи поставить!
— Не худо бы, не худо… Старайтесь, Григорий Иванович, на то вы и староста церковный.
— По мере сил стараюсь для благолепия храма, отец Иоанн.
— А завтра того… на винтик вечерком… ко мне… Матушка такой вас наливкой угостит… — и отец протопоп прищелкнул языком.
— Всенепременно-с, отец Иоанн.
Протопоп, тяжко ступая, уходит. Часы бьют два. Почтовое окошко захлопывается.
Обескураженный мужичонко крякает, топчется у окошка и, набравшись храбрости, стучит пальцем, похожим на черный сучок. Ответа нет…
Стучит снова. Окошко с шумом раскрывается.
— Что тебе?..
— Писемцо бы…
— Присутственные часы окончились. Завтра можешь прийти…
— Ваше благородие… сделайте божецкую милость, — взмолился мужичок. — Не откажите, восемнадцать верст шел… Мокринские мы… дома хозяйство ждет!..
Громко стукнула входная дверь, и мужичонко почувствовал, как чья-то рука отстранила его.
В тот же момент удивленный мужичонко увидел, как необычайно преобразилось лицо в почтовом окошечке.
Чиновник осклабился, даже привскочил на стуле, приветственно закивал головой.
— Письмецо вам есть… Сию минуту… Вот… Господину земскому начальнику… и газетка…
— Благодарю… А вот — заказное надо отправить.
— Прошу вас… Здесь только адреса отправителя нет… и наименование города, извините, не указано…
— Фу, черт… все Игнашка напутал.
— Не извольте беспокоиться. Сию минуту!..
И чиновник услужливо и быстро пишет на конверте название города и адрес отправителя, так же быстро изготовил он квитанцию и с заискивающей улыбкой протянул посетителю.
— Благодарю…
И мужичонко услыхал, как опять громко хлопнула дверь. С глухим стуком закрылось и почтовое окошечко.
Постоял мужичонко, вздохнул и поплелся к выходу…
Все это было так обычно для него, что даже не вызвало возмущения…
А почтово-телеграфный чиновник, окончив работу, шел не спеша домой, выпивал рюмочку-другую смирновской водки с маринованными грибочками на закуску, плотно обедал и заваливался спать.
Вечером — винт или преферанс ‘по маленькой’ с приятелями, комаровская газета ‘Свет’ — перед сном. А во сне — приятные грезы: будто он стоит в соборе за своим свечным ящиком, в новом мундире со шпагой… Новая звездочка — новый чин — горит на его контрпогонах с золотым плетеным шнуром, а на шее важно поблескивает орден.
И древние старушки с почтением подходят, протягивая дрожащую руку за свечкой…
Прошли годы… Бурные, тяжкие… Началось с войны до ‘победного конца’. Пришла и победа — победа Октябрьской революции.
Этого ли победного конца ожидал старый почтово-телеграфный чиновник, сидевший, как портрет, в раме своего служебного окошечка…
Годы изменили его. Поседела голова, отросли запущенные волосы. Заплаты и пятна покрыли суконце старой форменной тужурки. Глубокие морщины избороздили лицо, потерявшее былую важность… Только взгляд стал еще более колкий — вот так бы и пронзил насквозь этих новых, в кожаных тужурках.
А старые, где они?..
Давно лежит на кладбище соборный протопоп. Не перенес он ‘поругания храмов божьих’, занемог и скоро умер. Так и не пришлось ему покататься в архиерейской сыновней карете… Как лист осенний, закружила буря господина земского начальника и забросила куда-то далеко, не то на остров Мальту, не то на Принцевы острова. А в усадьбе его давно трудовая коммуна орудует… Старую барыню еще встречает чиновник иногда. Облиняла старуха… Не шумит шелками. Гримаса обиды — обиды на всю жизнь — легла на ее лицо. Встретится взглядом со старым чиновником и вздохнет… и он вздохнет… — каждому вспомнится старое.
Ах, не глядеть бы на это новое!.. Если бы можно было навсегда захлопнуть вот так крепко окошко и сидеть за перегородкой, отгородившись от этого нового, страшного, непонятного мира, никого не видеть, ни с кем не разговаривать… Но вот стучат… стучат… надо открыть.
И чиновник открывает окошечко и молча, недружелюбно устанавливается на клиента, принимает письмо.
— Денежное?.. Несоответствующая оболочка. Не могу принять.
— Какая оболочка? — недоумевает клиент.
— Конверт мал. Здесь нет места для пяти печатей.
Клиент стоит озадаченный. Потом идет в соседнюю лавочку, покупает новый конверт, переписывает адрес. Опять стучит…
Окошечко открывается.
— Вот новый конверт…
— Не подходит. Клапан не подходит. Надо, чтобы в середине конверта углы сходились, а так я не могу наложить печать. — Окошко захлопывается.
Клиент ворчит и вновь уходит. Опять стук…
— Вот полдюжины конвертов, выбирайте любой.
Чиновник молча указывает на один из них.
— Ну и порядки, — уходит рассерженный клиент, получив наконец квитанцию. — Не советская почта, а старый прижим!..
Окошко захлопывается. Что-то вроде улыбки скользит по лицу чиновника.
Тишина… Только мухи жужжат и кружатся над столом.
Чиновник подавляет зевоту и враждебно смотрит, скосив один глаз, на ненавистный ‘Бюллетень НКПиТ’. Случайно он прочитывает один приказ и бледнеет.
— Дожили!.. Этого не хватало!..
Дома, после службы, жена встретила его с засученными рукавами: она только что давала пойло корове и кормила индюшек.
— Отец, что с тобой, на тебе лица нет?..
Чиновник грузно опустился в старенькое кресло и, потрясая ‘Бюллетенем’, воскликнул:
— Дослужился!.. За тридцать два года верной и беспорочной службы…
— Да говори ты толком, в чем дело?..
— Не дело, а тьфу!.. Повышение получил, вот что! В поч-талионы попал!
— Шутишь, отец!..
— Плохие шутки! Вот… циркуляр… кольцевые почты выдумали. Изволь сумку на плечо да мужикам письма по деревням развозить… Селифант Дормидонтович!.. Позвольте вам письмецо в собственные руки вручить… Это мне-то, при моем чине, им-то, сиволапым!..
Жена, вытирая мокрые руки о фартук, присела на кончик стула.
— Что же теперь будет?..
Чиновник, излив первый гнев, усмехнулся.
— А вот что будет! — И он, сложив пальцы, сунул ими в лицо озабоченной супруге.
— Ты чего ж это кукишем тычешься?!
— Не тебе этот кукиш, дуреха, а им, чтобы им пусто было! — И старый чиновник ткнул кукишем в ‘Бюллетень’. — Кольцевая почта? С большим моим удовольствием! Вечером посижу, на бумаге таких им колец накручу, что любо-дорого! ‘Всемерно стараясь о приближении почты к беднейшему крестьянскому населению, мною организовано… та-та-та, та-та-та, столько-то сел, столько деревень… Повышение обмена… пятое-десятое’… Не впервой такие отчеты мне писать! Кривая вывезет, не робей!..
Вечером того же дня, когда с горы срывался звон церковного колокола, старый чиновник — неизменный церковный староста — стоял у своего свечного ящика и с улыбкой, которая давно не посещала его лицо, продавал свечи.
— Слава в вышних богу и на земле мир, в человецех благоволение…
Не вывезла кривая… Беспокойно стало в мире, и исчезло в человеках благоволение… Откуда-то ветром принесло ревизию, вывела она на чистую воду бумажного кольцевика, и он получил ‘отставку’. Мундир он, впрочем, ухитрился сохранить в старом ясеневом шкафу, как последнее воспоминание о былом величии…
— А в почтовом окошечке появился новый портрет.
Это было почти ‘чудо обновления’: так странно было видеть старожилам в старой рамке новое, молодое, почти безусое, энергичное, приветливое, веселое лицо. Окошко всегда было раскрыто настежь. Но ‘портрет’ редко виднелся в раме.
Молодой связист бурей носился по всему помещению, вычищая ‘нечисть’. Проветрил комнаты, снял паутину с углов. Извлек из-под стекла хранимое стариком как реликвию объявление о ‘неприсутственных днях’: ‘тезоименитствах’, рождениях и смерти ‘августейших особ’ и церковных праздниках… Не пощадил новый связист и образа Николая-чудо-творца, хмуро смотревшего с угла на всю эту возню. Стены запестрели портретами революционных вождей, плакатами о книгах, сберкассах, кооперации… Скоро и снаружи здание стало неузнаваемо. Появились почтово-телеграфные рекламы и объявления. Новенький почтовый ящик сверкал на солнце желтизной свежей окраски.
Старый чиновник с недоброжелательным любопытством тайно следил за кипучей работой своего молодого заместителя.
— Хорошо поет, где-то сядет!..
А этот, неугомонный, казалось, был из той сказочной породы птиц, которая и совсем никогда не сидит. Раздав и приняв почту местных жителей, он уже летел в исполком ‘насчет лошадей для кольцевой почты’ или на собрание в соседнее село — все о той же возке почт хлопотать.
— Так ему и дали лошадей!.. Держи карман, — ворчал старик.
А получить их было действительно нелегко. Исполкомовская касса звенела парою грошей. Крестьяне жались…
— Пользы мы от кольцевой почты не видали, а выходит, как бы повинность новая…
Но молодой непоседа не сдавался. Неудачи только подливали масла в огонь его неукротимой подвижности. Он надоедал исполкомовцам, ругался с ними, смешил острым словцом и постепенно раскачивал свое ‘кольцо’.
Выпросил хомут, достал сбрую, сладил дело с лошадьми, нашел старую таратайку без кузова.
— Плевать, и так доеду!..
Пристроил старую исполкомовскую дверь, сложил почтовые пожитки и тронулся в путь.
Так, не на бумаге, выехала первая кольцевая почта.
Ветер волнами по морю ржи разливается. Широко раскинулись поля черноземные…
— Выйду, выйду в рожь высокую, — заливается молодой связист. — Эй, Митрич! Куда плетешься? — останавливает он крестьянина, шагающего босиком по пыльной дороге.
— На пошту, писемцо от сына жду! Здоровьте!
— Здорово, Митрич! Вертай назад, почта сама к тебе едет! Вот подожди, сейчас разберу!.. Получай письмо от сына! — И кольцевик вручает удивленному и обрадованному крестьянину письмо.
— Чудеса!.. — говорит крестьянин, держа в мозолистой руке дорогое письмо, и долго смотрит вслед удаляющейся таратайке.
А кольцевик уже подъезжает к Выселкам. В амбаре у весов он видит крестьянина.
— Здорово, Иван Григорьевич! На почту есть что сдавать? Давай — приму!
— Посылочка есть… Да как ее сдашь? Вешать надо?
— За чем дело стало? У весов стоишь! Неси посылку-то!
— Да как же так — не на поште?..
— Я и есть почта! Видишь, к тебе сама почта приехала! Пошевеливайся!
Крестьянин бежит за посылкой и возвращается, окруженный ребятами. С крыльца выглядывают женщины, интересуясь невиданным зрелищем: почтой в собственном амбаре.
— Ну, получай квитанцию! — И связист спешит дальше.
Вот он посредине села.
Босоногие мальчишки уже успели разнести весть, и из хат выходят крестьяне и окружают кольцевика.
Оригинальный экипаж сам по себе послужил ему рекламой.
— Что-то карета твоя того… не способная?.. — качали головами крестьяне.
— А вы поспособствуйте, — отзывался веселый почтарь и тут же начинал ‘агитировать’ за кольцевую почту.
Слушали мужики. Не то чтобы очень верили, а лица становились светлее. Уж очень чудной и занятный парнишка… На чем ни приехал, а почту привез прямо в хату, можно сказать, газеты роздал, новости рассказал, про налоги, да про новые законы по земельной части разузнать и ответ привезти обещал. Виданное ли это дело?..
Еще несколько поездок — и лед был сломан. Зашевелилась, зашумела деревня.
И через месяц молодой связист уже лихо прокатил в новой таратайке, на сытой лошадке мимо усадьбы старого чиновника.
Еще и песню поет!
Он поет, а скоро и про него петь стали:
Частушки выдумали про Васю-комсомольца:
Ходит почта колесом,
Звенит колокольчиком,
Сяду рядом с ямщиком,
С Васей-комсомольчиком.
Сяду рядом, гляну глядом
И помчусь на станцию,
Сдал папашенька налог
Васе на квитанцию.
И ведь что за неуемный такой: придет с кольца — нет, чтобы отдохнуть, прямо на собрание. И опять шумит, горит и других разжигает. Одна забота — время-то, время-то мало…
— Веришь ли, с ног сбился! — говорил он товарищу, возвращаясь в двенадцатом часу ночи с заседания волъячейки. — Я — член волисполкома, секретарь межсоюзного группового волостного профсоюзного комитета, секретарь ячейки, о-ва ОДВФ, Доброхима, уполномоченный по волости от Соцстраха, общественный обвинитель при нарсуде 5-го участка, член ревизионной комиссии при кооперативной организации… всего и не упомню. Вот приду домой, засяду за работу. Надо подготовиться к завтрашнему объезду кольца… Крестьяне забрасывают вопросами, ответа ждут… Засидишься до вторых петухов, а чуть забрезжит — в дорогу… Отчего я один, отчего меня не много?..
Такова сказка наших дней о портрете, который выскочил из своей рамы — из рамок старой формалистики — и убежал на село.
И можно лишь высказать сожаление вместе с молодым связистом:
— Отчего ‘его’ не много?..
Это — первые ласточки.
Но молодые силы идут из толщи деревенской жизни. Идут и придут на смену старых, отживших, косных ‘портретов’.
Впервые: журнал ‘Жизнь и техника связи’, 1925, No 11, стр. 120—126, под псевдонимом А. Ром.