ПРАПОРЩИК ЩУКИН
(Письма Б. В. Щукина к родным и друзьям)
Публикация Н. Л. Поповой
* * *
1
Белья у меня совсем нет.
Борис
3
Борис
Три письма, Щукин Борис Васильевич, Год: 1917
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Встречи с прошлым. Выпуск 3
М., ‘Советская Россия’, 1978
Отец Бориса Васильевича Щукина Василий Владимирович был выходцем из крестьян Волоколамского уезда Московской губернии, в молодости он работал трактирным мальчиком и половым, а позднее поступил официантом в московский ресторан ‘Эрмитаж’. Претерпев в жизни немало унижений, он стремился по возможности обеспечить себе такой достаток, который дал бы его семье относительную независимость. В 1899 году он переехал из Москвы в небольшой городок Венев Тульской губернии, где снял с торгов железнодорожный буфет. Но станция была глухая, и вскоре Щукины перебрались на более бойкое место — в Каширу, где и осели. В. В. Щукин держал там буфет до конца жизни.
Сначала Щукины жили в самой Кашире, затем переехали в поселок у железнодорожной станции. Таким образом, все детские впечатления будущего артиста были связаны в основном с Каширой.
Мать Щукина, Анна Петровна, происходила из рязанских крестьян. Ее отец, Петр Артемьев, прослужил 25 лет в солдатах, участвовал в обороне Севастополя. В полковом обозе за ним следовала жена, Евфросинья Лукьяновна. После окончания военной службы Артемьев с женой и четырьмя детьми переехал из деревни в Москву и поступил сторожем на станцию Москва-товарная Казанской железной дороги. Жизнь его сыновей была также связана с железной дорогой. Один из них, Александр, стал старшим мастером вагонных мастерских, другой — Дмитрий — электромонтером, оба работали на той же Казанской дороге.
Следуя семейной традиции, Борис Щукин в детстве мечтал сделаться машинистом, а позднее готовился стать инженером-путейцем.
Семья Щукиных была исключительно дружной и хлебосольной. Анна Петровна была очень сердечной, гостеприимной и отзывчивой женщиной. Она любила веселье и танцы. В доме было пианино, но Анна Петровна предпочитала сама играть на гармони танцы, и ее игру с удовольствием слушали и дети и многочисленные гости. Устраивались домашние спектакли и веселые маскарады, в которых Анна Петровна также играла главную роль. Во всех этих развлечениях участвовали и родные, и знакомые семьи Щукиных, проживавшие в Кашире.
Юноша рос в среде железнодорожных рабочих и служащих, в атмосфере железнодорожных мастерских, депо, станций. Его школьными товарищами были дети слесарей, стрелочников, монтеров. Он много времени проводил в депо, ездил на паровозах. Характер у мальчика был мягкий, добродушный, мечтательный. В детстве Щукин увлекался героями книг Майн-Рида, Фенимора Купера, Гюстава Эмара, Вальтера Скотта. Он играл с товарищами в индейцев, рыцарей, знаменитых сыщиков, воображал себя героем потрясающих, невероятных историй, где выше всего ставилась самоотверженная дружба. Любовь к театру пробудилась в нем несомненно под влиянием матери. Уже в 9—10 лет Щукин ‘сколотил’ труппу (сестра, школьные товарищи и мать), была построена из досок во дворе дома сцена, повешен ситцевый занавес, и театр был готов. На поленьях перед этой самодельной сценой иногда размещалось до ста человек зрителей. Ставились небольшие театральные сценки по рассказам Чехова и Горбунова.
Публикуется три письма Щукина, относящихся к 1913—1917 годам, они сохранились в недавно поступившем в ЦГАЛИ архиве X. Н. Херсонского (ф. 2740, оп. 1, д. 215, 216). Первое из них ранее не публиковалось, другие два цитировались в книге X. Н. Херсонского ‘Борис Щукин. Путь актера’. М., 1954. Все три письма адресованы каширским родным Щукина: дядям, теткам, двоюродным братьям и сестрам, с которыми связывали его теплые родственные отношения, общие воспоминания о счастливом детстве в Кашире. Среди упомянутых в этих письмах лиц — двоюродный брат Щукина Николай Прохорович (‘дорогой брат Миколушка’) и двоюродная сестра Елизавета Прохоровна Острейко (‘Лиза’) и их отец (‘дядя Прохор’). Упоминается также Маня — родная сестра Щукина, М. В. Глазунова, глухая от рождения. Щукин очень любил ее и всю жизнь о ней заботился. ‘Дядя Митя’ — брат матери Щукина, Дмитрий Петрович Артемьев. Это был большой любитель театра и музеев. Он жил в Москве, в Сокольниках, и во время своего учения в Москве, сначала в реальном училище К. П. Воскресенского на Мясницкой улице, а затем в Высшем техническом училище, Щукин много времени проводил у него. Именно Дмитрий Петрович и привил племяннику любовь к литературе и искусству.
Первое из этих писем не датировано самим Щукиным, но рукой Николая Острейко поставлена дата — 26 января 1913 года. Щукин только что стал студентом Московского высшего технического училища. Он пишет родным о начале своей студенческой жизни. Письмо отражает эстетические вкусы и пристрастия молодого Щукина, оно свидетельствует о его любви к музыке, интересны его оценки Ф. И. Шаляпина, Л. В. Собинова, А. В. Неждановой. Упоминаемая в письме пластинка Шаляпина ‘На воздушном’ — это запись арии Демона ‘На воздушном океане’ из оперы А. Г. Рубинштейна. Говоря об ‘арии Тореадора Камионского’, Щукин имеет в виду запись арии Тореадора из оперы Ж. Визе ‘Кармен’ в исполнении известного русского певца О. И. Камионского. ‘Зонофоновская пластинка’ — пластинка граммофонной фирмы ‘Зонофон’.
Второе письмо от 30 января 1917 года относится к тому времени, когда в жизни Щукина произошли серьезные изменения, студент Щукин превратился в прапорщика Щукина. В разгар первой мировой войны, осенью 1916 года, он, в числе многих студентов старших курсов, был призван в армию. Закончив через четыре месяца ускоренную военную подготовку в Александровском военном училище в Москве, Щукин был произведен в прапорщики и направлен в запасный полк, расквартированный в Саратове. Оттуда он и пишет родным. Письмо очень интересно в психологическом плане, описание встречи Нового года в Саратове, взаимоотношений с офицерами проникнуто еще юношеской наивностью и восторженностью. Такое письмо мог написать только что надевший офицерские погоны прапорщик Щукин. Но есть в этом письме и фраза об отношении его к солдатам, которая характеризует Щукина не только как человека гуманного, но и как человека демократических взглядов. На новогоднем концерте, описанном в письме, Щукин исполнил сценку ‘Экзамен по географии’. Ко времени службы в армии он накопил уже достаточный опыт выступлений в любительских спектаклях, а также и чтения юмористических рассказов, и эта сценка имела всегда особый успех в его исполнении.
Третье письмо не датировано. Вероятно, оно написано вскоре после прибытия прапорщика Щукина на передовые позиции 26 сентября 1917 года. Он был направлен в Калишский пограничный полк, дислоцировавшийся на реке Стоход (Ковельское направление). По предположению сына Щукина, Георгия Борисовича Щукина, письмо адресовано другу его детства и юности, сыну школьного сторожа Николаю Самохвалову. Их дружба не прерывалась до конца жизни Щукина. Письмо ярко отражает противоречия в мировоззрении молодого Щукина. Правда, это уже не наивный, восторженный юноша — автор предыдущего письма, он уже соприкоснулся с жестокой правдой жизни, с ненавистной и опротивевшей народу войной. В его сознании сталкиваются влияние народной среды, из которой он и вышел, ее неприятие империалистической бойни, и в какой-то мере влияние офицерской среды, в основном косной и реакционной. Но очень показательными являются его слова в письме, ‘что все до единого человека приходят к заключению, что мир необходим’. Молодой прапорщик Щукин уже тогда инстинктивно нащупывал верный путь.
В январе 1918 года демобилизованный прапорщик Щукин возвращается в Каширу, работает слесарем в железнодорожном депо, помощником машиниста на паровозе. В августе 1919 года он вступает в ряды Красной Армии. Он попадает в московскую школу старших инструкторов при 2-й артиллерийской бригаде, где и служит до 1921 года. Но он мечтает о театре и уже весной 1920 года становится учеником студии Е. Б. Вахтангова. Так начался его путь от скромного железнодорожника, от безвестного актера-любителя до народного артиста Советского Союза, создателя бессмертного образа Ленина Бориса Васильевича Щукина, имя которого известно каждому советскому человеку.
Здравствуйте, господа каширцы!
Здравствуй, дорогой брат Миколушка!
Насилу собрался вам написать. Я устроился теперь отлично и чувствую себя неплохо. Занятия давно начались, и я уже успел привыкнуть к ним. Учебных дней у меня пять. Свободные дни: понедельник и суббота. Пока нас особенно не гонят, так что дышать можно свободно, что-то будет летом! Иван Петрович мне передал 10 рублей с тем, чтобы на эту сумму я купил несколько замков и неждановскую пластинку. Все поручения я исполнил и, как всегда бывает, перестарался.
Дело было так: как-то на днях я зашел к Лизе и пригласил ее с собой слушать в граммофонном обществе пластинки. Она согласилась, и мы отправились. Приходим, стало быть, туда, нам сейчас предложили проследовать в комнату, где мы и приступили к прослушиванию этих самых пластинок.
Ну, известное дело, народ с совестью. Мы переслушали пластинок пятнадцать-двадцать, в том числе Шаляпина (‘На воздушном’), которая оказалась восхитительною вещью, Энрико Карузо какую-то арию из ‘Аиды’. Надо сказать, что у него голос сильнее, чем у Собинова, и выше (пожалуй), но петь надо еще у Собинова немного поучиться. Я теперь твердо убежден, что Собинов лучший как певец и обладает наиболее мягким и нежным голосом. Потом слушали дуэт Собинова с Неждановой. Ах, какая красота, какая прелесть! Что-то восхитительное. Слышали несколько пластинок Неждановой, и все понравились, но решили взять ту, которую просил ты, т. е. серенаду, м[узыка] Гуно. Прослушали кое-что из музыки при исполнении симфонического оркестра. И в конце концов купили три пластинки: серенаду Гуно, арию Тореадора Камионского и зонофо-новскую пластинку, чудную музыку Бетховена на скрипке.
Пришли, пожалуйста, мне денег за зубы 10 руб. На кровать, на переплет книг, на расход и на билеты Мане, если она всерьез думает приехать в начале февраля. Да пришли, пожалуйста, график контролеров, чтобы мне можно было с ними переслать пластинки и замки.
2
30/I 17
Милые дядя Прохор, крестная, дядя Митя и Лиза!
Спасибо вам за память, за письмо, поклоны и любовь. За все это я шлю сердечный привет, полный любви и благодарности.
Ежели рассуждать по правде, то, безусловно, я перед вами виноват, виноват за то, что до сих пор не написал о себе подробно, как здесь живу, что чувствую, что жду в ближайшем будущем и каковы мои обязанности во всех подробностях. Сам не знаю, почему я не писал вам об этом. Отчасти, пожалуй, потому, что до сих пор мое положение не выяснилось совсем, по крайней мере настолько, чтобы можно было говорить о том, чем я занимаюсь, сколько времени пробуду в Саратове и куда в результате попаду. Если судить по тому, как происходила отправка офицеров в прошлом году, то нужно думать, что раньше лета я на позиции не буду, если же судить по тому, как было в начале января, то могу к пасхе улететь и даже прилететь обратно. Но то, что будет, для нас теперь такое, о котором никто не задумывается, и относится так безразлично, как к самой обыденной, заурядной вещи. Что же касается того, как я живу здесь, то без особенного удовольствия я об этом говорить не могу, так как устроился во всех смыслах хорошо, как в смысле квартиры, так и в роте. С офицерами очень хорошие дружеские отношения, а ротный командир так просто-напросто меня любит. Также с большим уважением, вниманием и заботливостью относится ко мне и командир батальона, полковник. В полку у нас сто пятьдесят человек офицеров, и все знают меня и по фамилии и в лицо и всегда предупредительно здороваются. В таком отношении виноват концерт под Новый год, в котором участвовал и я. Мои рассказы произвели такой фурор, что я стал центром внимания. У всех офицеров всех барышень отбил. Со сколькими я познакомился в тот вечер, я не только сейчас не знаю, но и представить не могу. Словом, было шибко… гм! Командир полка во время танцев подошел ко мне, это к поганому-то прапорщику Щукину, и, пожимая руку, выразил благодарность за доставленное удовольствие. Ах, братцы! Если бы вы видели, сколько было шампанского на встрече Нового года. Народу было человек триста. Я выпил пять бокалов шампанского и был доволен всеми и вся. Стол был дивный, вин до отказа и все по ценам мирного времени. Такой встрече Нового года можно позавидовать, и я встречаю так шибко, признаться, в первый раз.
Если будет требование на специалистов, то меня безусловно назначат, но может статься такое требование опоздает.
К солдатам я привык, справляюсь с ними хорошо, наказывать не умею и пробирать не могу, но чувствую, что они меня уважают и в наказаниях не нуждаются. У меня тактика обучения в ласковых, приветливых и веселых тонах и выражениях. У всякого своя тактика.
Скоро получу единовременное пособие (вероятно, в феврале) и пришлю вам или деньгами, или в виде муки, сахара, колбасы, мыла (дешевизна в полку умопомрачительная, мыло, напр., 25 коп. фунт). Сейчас нужно идти в канцелярию роты.
Прощайте. Анне Егоровне поклон.
Карточки, если можно, возьмите все 12 шт[ук]. Деньги я вышлю числа 23 февраля. Дяде Мите и Лизе разрешается и с любовью полагается по карточке, но так как карточка без подписи мертва есть, то присылайте их все сюда ко мне и не беспокойтесь, я вышлю их в Москву с подходящими надписями. Чур, пробные карточки передать маме (Анне Петровне). Если разыщете пока денег, закажите, пожалуйста, полторы дюжины, сделайте такое одолжение для любящего вас прапорщика Бориса Щукина.
Милым дяде Мите, дяде Прохору, крестной, Лизе, тете Шуре, Маргарите, Ивану Михайловичу, Викушке и моему крестнику, а также дяде Саше со всеми его домашними сладкий, крепкий поцелуй. Не совсем забывайте хоть при жизни!
Всего хорошего. Борис
Милый Коля!
Пишу тебе из пограничной дивизии с фронта, куда приехали 26 сентября. Нахожусь в команде, которая в окопах не бывает, т[ак] ч[то] опасности для меня нет никакой. Хотя, впрочем, и в окопах опасности большой нет, потому что война приняла особый характер. Представь себе реку из семи рукавов, один возле другого, причем, каждый рукав представляет из себя узкое, саженей] пять-шесть, болото, заросшее тростником и всякой болотной гадостью. С одной стороны этой болотной реки наши окопы, а с другой — немецкие. Солдаты не все сидят в окопах, а только частью, которые несут сторожевую службу от внезапного нападения, а остальные лежат себе в блиндажах и пьют чай. Между солдатами и противником ведутся от скуки разговоры. Так, напр., наши кричат: ‘Иван, а Иван’.— ‘Что?’ — несется в ответ на чистом русском языке. ‘Пусти ракетку, ваши очень хорошо светят’.—‘Ну, смотри’ (пускают ракету).—‘Спасибо!’ — ‘На здоровье’. А то вдруг наши предложат притащить сюда Вильгельма и утопить в Сто-ходе, после чего сейчас же мир. Как на эти слова поднимется пальба оттуда, и пошла работа. Потом опять помирятся. У нас здесь серьезная стрельба из винтовок поднимается только лишь по гусям, которые теперь по причине осеннего времени летят на запад и юг. Такую стрельбу открывают, что небу жарко.
Солдаты с таким настроением, при котором даже мысль о продолжении войны немыслима. Поверьте, что условия взаимоотношений между солдатами и офицерами таковы, что все до единого человека приходят к заключению, что мир необходим, чтобы не было беды еще большей. Солдаты не хотят открывать огня против неприятеля, мотивируя тем, что противник для них не немец, а буржуи.
На фронте полный произвол. Абсолютно никакого порядка. Офицеры — козлы отпущения. Расправ пока нет, но оскорблений, унижений, пускания вниз по матушке в глаза и при всем честном народе и при одобрении всех других. Это удовольствие такое, при которых никто из вас, слава богу, не находился. Положение наше глупое, бессмысленное и ответственное. Я живу пока очень хорошо. Скоро подаю рапорт о комиссии по части здоровья. Вероятно, скоро приеду к вам.
Всем шлю сердечный привет и сладчайший поцелуй.
Адрес: Д[ействующая] а[рмия], 2[-ой] Калишский пограничный полк, пр[апорщику] Б. В. Щукину.
Артиллерия у нас прекрасная. Стреляет очень много и каждый день. Немецкая молчит.