О. Колесникова
О. Колесникова
‘Три измерения Калерии Липской’
‘Три измерения Калерии Липской’
Новый роман Н. Огнева
Новый роман Н. Огнева
‘Литературная газета’, No 35, 1933
‘Три измерения Калерии Липской’, Колесникова О., Год: 1933
Время на прочтение: 5 минут(ы)
‘Глава лирическая и заключительная’, как назвал ее автор, суммирует творческие намерения, которые поставил перед собой Огнев, работая над романом ‘Три измерения’.
В этой главе подняты большие и не разрешенные еще до конца, хотя и много раз поставленные литературой вопросы о психике интеллигента, сложившегося до революции и перенесенного Октябрем из одной эпохи в. другую. Автор говорит в ней об индивидуализме и индивидуальности, об анархизме, о никчемности и разболтанности дореволюционного интеллигента, о тяжести того наследия, которое создало предреволюционное удушье, и силе того влияния, которое внесла революция.
Основные периоды жизни своего поколения автор замыкает в ‘три одиночки’: ‘одиночку’ в тюрьме (1905 год), ‘одиночку’-индивидуалиста, смакующего свою отрешенность в годы, предшествовавшие революции, и ‘одиночку’-интеллигента, развенчавшего индивидуализм, но не познавшего еще ‘чувства общности’ после революции, несмотря на свою способность в эти годы искренне и преданно бороться в рядах Красной армии, бороться за культурную революцию и разделять стремления авангарда мирового пролетариата.
‘Еще три года назад (роман закончен в 1932 году) дело доходило до того,—пишет о себе автор,— что, стоя на тротуаре, ощущал проходившую демонстрацию чужой, не своей’. ‘Понадобилось три года общественной работы, чтобы вырвать одиночку с корнем’,— пишет он дальше. Теперь ‘…чувство общности поселилось во мне прочно и навсегда’.
Конечно, автор упростил вопрос о переделке сознания интеллигента. Конечно, три года общественной работы не вырывают еще одиночку с корнем.
Процесс переделки сознания значительно сложнее, многообразнее: Огнев упростил его, несмотря на то, что самый анализ сознания интеллигента, еще замкнутого в ‘одиночках’, дан им хотя и бегло, но правильно.
Вскрыть сложность, пестроту, запутанность психики, сложившейся в условиях дореволюционного уклада, обнажить ‘корни этой путаницы’, последить за теми глубокими процессами, которые перестраивают сознание человека в новых условиях, значило для Н. Огнева выполнить одну из очень больших задач, которые ставит жизнь перед художником.
Но, к сожалению, вопросы, намеченные Н. Огневым в ‘Главе лирической и заключительной’, не нашли своего отражения в романе. Автор не нащупал такого центра, в котором сгруппировались бы наиболее характерные для сознания интеллигента признаки, и потому заключительная глава романа больше говорит о намерениях, чем об осуществленном.
Черты предреволюционной интеллигенции Н. Огнев собрал в образе своей героини Калерии Липской.
Проследить за .тем, как борется наследие прошлого с влиянием настоящего в психике женщины, взять в поле зрения те процессы, которые внесла в сознание женщины революция, сознание, загнанное в интимное, в ‘одиночку любви и потери’, и проследить, как в революции формировалась женщина, способная к борьбе за свою индивидуальность, за свое место в обществе, в работе,—все это достойно очень вдумчивого внимания художника и вместе с тем очень глухо и очень упрощенно затронуто советской литературой.
Читая начало ‘Трех измерений’ — ‘вступление о почерках’, невольно ждешь, что хоть часть этих вопросов затронет автор. Однако с первых же страниц дневника его героини становится ясным, что отстранил от себя их и Н. Огнев.
Калерия Липская — примитивная и тусклая барышня, перелиставшая, как видно, в погоне за модой Штирнера, смакующая Сологуба и замирающая над ‘Тьмой’ Леонида Андреева.
Всю свою жизнь и до революции и после нее она растратила на унизительную, жалкую и тощенькую любовь к графу Бобринскому, монархисту, кокаинисту и сифилитику.
У нее возникают иногда смутные стремления к работе, но тотчас же заглушаются тоской о потерянном чувстве. И сколько бы она ни пыталась высокими фразами о том, что ‘только в абсолютной свободе духа, в полной независимости его человек находит полную жизнь’,— поднять себя, она не достигает уровня даже той по своему развитой и культурной интеллигенции, которая складывалась одновременно с ней.
И сколько бы она ни кокетничала словами о ‘своей единственной и неповторимой жизни’, о ‘сильной своей тоске, своей неразделенной любви’, читатель видит, что сердце ее гнилушка, а в голове у нее смрад.
Этого и хотел автор. Вся беда только в том, что он опередил самого себя, что с первых же страниц дневника его героини виден путь, по которому поведет ее автор дальше. Ясен весь ее пропитанный кокаином облик, а потому очень быстро теряют свое значение и комментарии к ее дневнику, которые вводит автор на полях романа, и многие страницы ее собственных излияний.
Такой результат был неизбежен. Он заложен в самом образе героини,—несложном, изжитом, не могущем уже привлечь к себе внимание читателя.
На всем протяжении романа нет ни одного представителя интеллигенции, хоть сколько-нибудь интересного, хоть сколько-нибудь освежающего атмосферу гниений, если не считать ‘Главы лирической и заключительной’, где автор говорит о себе.
Чтобы убедиться в этом, достаточно собрать их всех вместе. Вот они:
Вава Грамматикати — самка, претендующая на роль инфернальной женщины, ‘роковая соперница’ на ‘плацдарме’ любви Калерии Липской.
Диана — златокудрая богиня, утешающая Калерию эфиром, игрой в железку и развлечениями в притонах.
Анна Егоровна — внешкольная работница, которая слюнявит слащавые фразы о любви к детям.
Крикса — бывшая ‘мамочка’ в приюте, скрипучая и вкрадчивая язва.
Вот и все женщины, если не считать Кло, скрытую в тайниках романа и неведомыми путями приведенную автором в партию большевиков. И еще более таинственной Людмилы Афанасьевны, мелькающей с одобрением в дневнике комментатора Липской.
Стоило ли концентрировать свое внимание на женщине, чтобы дать галлерею таких портретов?
Подобны им и мужчины романа. Если бы автором не был Н. Огнев, ему можно было записать в актив умение преподнести галлерею трупов так, что читатель содрогается вместе с автором от чувства брезгливости и отвращения к ним. Но к Огневу мы вправе пред’явить более серьезные требования. Он мог бы углубить свою творческую задачу и поставить проблему интеллигенции на тот уровень, которого требует наша действительность.
Очень возможно, что в этой измельченности проблемы скрыта причина раздробленности романа на три обособленных части: интеллигенция, дети, пролетариат.
Если бы из среды интеллигенции, взятой автором, хотя бы один кто-то ощутил на себе влияние революции, пошел бы, если не в ногу с ней, то хотя бы вслед за ней, он спаял бы, возможно, разорванные части ‘Трех измерений’ в стройное, цельное произведение. А пока об отдельных частях романа приходится говорить обособленно.
Значительное место уделено в романе детям. Автор с присущей ему чуткостью и знанием детей раскрывает их жизнь в первые годы революции.
Здесь Огнев подходит снова к вопросу об анархизме на новом материале, к вынужденному анархизму ребят. Партия ‘подземлистов’ анархически борется с контрреволюцией и анархически пытается заполнит свою ребячью жизнь.
Характерно для Огнева, что о’ вложил столько чуткости и тепла в описание этих маленьких анархистов и трудной и хаотической их жизни в то время, что у читателя вновь оживает негодование против заскорузлых и тупых педагогов, ответивших тогда забастовкой на призыв советской власти.
Рядом с детьми Огнев спокойно и правдиво дает положительные типы рабочих, готовых прийти на помощь ребятам, но не подготовленных еще к этому, не знающих верного подхода к детям, теряющихся при первом отпоре их и все-таки упорных в своем стремлении организовать воспитание ребят.
Лучшая глава в романе — это глава ‘В районе’. В том мастерстве, с которым автор разрешает здесь проблему правдивого раскрытия положительного типа рабочего, не только заслуга Н. Огнева как художника, но в этом более всего ощутима органичность перестройки сознания писателя-интеллигента.
Однако эти лучшие части романа стоят особняком, они не уничтожают ощущения неравноценности, внутренней раздробленности романа.
Неровности в переходе автора к новому миропониманию еще ощутимы. Ощутимы и понятны.
В том отвращении, с которым Н. Огнев говорит об интеллигенции, как видно, скрыто несколько обостренное стремление автора, как можно решительнее самому оторваться от всех отрицательных сторон психики дореволюционного интеллигента. Стремительность в этом делании помешала автору спокойно и правдиво расположить свет и тени.
Недостатки эти сказались и на внешней стороне романа.
Писатель, который хорошо владеет формой дневника и смело говорит о том, что, ‘поговорив несколько минут с любым человеком’, он ‘может нарисовать его жизнь его же словами’, на этот раз срывается на дневнике Липской.
Стиль дневника не выдержан, в нем часто слышится голос и слова самого автора, в него врывается чрезмерная доля повествовательного элемента, не характерного для дневника Липской, ‘загнанной в интимное’. Чувствуется, что автор стеснен этой формой и не спросту вырывается из нее то в собственное повествование, то в новеллу.
Остроумен, хотя и не очень уже свеж, прием введения комментария к дневнику. Остро подана разница в манере мировосприятия двух авторов дневников—интеллигентки и пролетария. Но и здесь значение комментария ослаблено ясностью облика Липской и без него бесспорностью тех оценок, которые вносит комментатор, и способностью читателя дать нужную оценку без помощи комментатора.
Наряду с неудовлетворенностью, с досадой на автора за то, что он дал меньше, чем мог бы дать, от романа остается и то еще ощущение, что автор сам расстался с романом в процессе работы над ним, что писатель уже впереди своего произведения, что другие проблемы волнуют его.
Тем настороженнее и нетерпеливее обращены к нему новые ожидания.