ИВАН МИХАЙЛОВИЧ ВАСИЛЬЕВ
ИВАН МИХАЙЛОВИЧ ВАСИЛЬЕВ
ТРЕТЬЯ СИЛА
Роман (Отрывок)
ТРЕТЬЯ СИЛА
Роман (Отрывок)
Третья сила, Васильев Иван Михайлович, Год: 1928
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Антология крестьянской литературы послеоктябрьской эпохи
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ. МОСКВА 1931 ЛЕНИНГРАД
Иванов задумал свое исследование еще будучи на третьем курсе в университете. С присущей ему порывистостью он начал разрабатывать его план. Восстановил захиревшую было совсем переписку с деревней, настойчиво упрашивая родных сообщать ему все деревенские новости, обложился экономической литературой, и наверное изучил бы ее, не подоспей экзаменационная лихорадка. В деревню ему удалось выбраться только через два года, жар к задуманной когда-то работе остыл, но все же он охотно взялся за ее выполнение, тем более, что на первых порах ему было совершенно нечем заполнить свои деревенские досуги.
Он приступил к своему исследованию с самого основного и, пожалуй, с самого трудного: с подготовки к сбору цифровых показателей, разумно рассуждая, что бытовые условия и особенности вырастают на определенной экономической почве. Для правильности и однородности учета пятидесяти трех ручьевских хозяйств ему пришлось, пользуясь, как образцами, страховою описью и налоговым листом, выработать единые карточки, с точным обозначением движимости, недвижимости, доходности и потребляемости хозяйства, а для выявления классово-имущественных различий и колебаний в общедеревенском хозяйстве по отдельным годам составить две довольно сложных таблицы. Означенная работа потребовала от Иванова полмесяца примерной усидчивости, и, нужно признаться, выполнил он ее блестяще, без единой ошибки или помарки. Оставалось сделать немногое: собрать необходимые цифры, разместить их по надлежащим графам, подытожить и строить выводы.
Иванов располагал двумя способами для собирания цифр. Один — обойти всю деревню из дома в дом с выработанными для этого карточками и занести в них со слов хозяев необходимые сведения. Второй — обратиться в вик, где, несомненно, такие сведения имелись. С целью наибольшей правильности, отлично зная, как склонны мужики укрывать от властей свои имущество и доходы, он решил прибегнуть ко второму способу лишь как к Проверочному, а за основу взять первый.
За неделю до Троицы, в воскресенье, вооружившись записной книжкой и карточками, он уверенно вышел из Дома. Его пробный рейс, впрочем, не преднамеренный, поскольку он не сомневался в успехе своего предприятия, пролег к воротам простоватого и словоохотливого мужика Афони Груздя, который неоднократно зазывал его ‘не побрезговать хозяйскими хлебом-солью’. Рыжеватый, клокастый Афанасий Анисимыч, завидя гостя, растекся в широченной лучистой улыбке, схватил со стола самовар, но не донес до кухни, а поставил его на подернувшийся табурет и с хрипотцой закричал, словно вдруг обрел утерянный было дар слова:
— Девки! Матрешка! Машка! В один миг самовар!.. Усилий Григорьевич! Ну-ну-ну!.. Пришел, не побрезговал значит. Спасибо от темного мужика, за приятность спасибо. Так, стало быть…
Иванова обескуражила такая почетная встреча. Он почувствовал, что приступить немедленно к делу — значит Жестоко обидеть хозяина, и поэтому вмеру отказывался от чая, согласившись, впрочем, пропустить стаканчик-другой, шутил с дородными и некрасивыми хозяйскими дочерьми — Матрешкой и Машкой — и терпеливо выслушивал путаные признания самого Афанасия Анисимыча о том, что жить мужику сейчас туговато, прямо сказать, зарез, и о том, что жить сейчас все же можно, даже очень легко, особливо если с умом. Только за чаем решился он заговорить о цели своего посещения. Груздь отставил недопитое блюдце на стол и, наморщив лоб, старался уловить смысл гладких, словно прилизанных слов, наконец, он радостно закивал клокастою головою.
— Ага, понимаю! Значит, в роде вселенской переписи? Была такая у нас…
— Да, нечто похожее на всеобщую перепись, только в ручьевском масштабе,— с улыбкой согласился Ивднов.
— То-то, меня не проведешь на вареном горохе! Значит, вселенская перепись. А какая, скажем, польза от ней мужику?
— Как сказать, польза есть, но не прямая, конечно. Например, государство и партия будут знать, каково у крестьян хозяйство и куда оно движется, а это, конечно, важно… Так что же, начнем, Афанасий Анисимыч?
— Ну, нет, меня не проведешь на вареном горохе,— хитро ухмыльнулся хозяин.— Ты, Василий Григорьевич, человек известно, ученый и, как превзошел все науки, я тебя весьма уважаю, только здесь не по правилу действуешь. И еще скажу: зачем государству знать про мое хозяйство, когда и сам-то я, может, про него хорошенько не знаю…
— Вот, вот! А нужно, чтобы и ты знал, и государство знало. В этом существо дела. Для этого я и хочу…
— Эх, Василий Григорьевич, Василий Григорьевич! И так мужика обижают, кому не лень, и ты из своего брата вышел — тоже прищемить хочешь. Где же она, мужицкая правда?
Как ни старался Иванов разуверить упершегося Груздя, тот наотрез отказался сообщить ему нужные сведения. Да он и не помнит, что у него было в позапрошлом или там в двадцатом году, и вообще ни к чему все это,— таково было его последнее слово. Проводил он, однако, Иванова дружески, хотя и не с тем почетом, как встретил, и на прощанье сочувственно уговаривал:
— Ей-богу, брось, Василий Григорьевич, эту затею. Ничего в ней пользительного, окромя одной злобы. Я — что: послушал, значит, и вылетело, а другие которые…
‘Другие которые,— мысленно ругался дорогой Иванов,— Другие — не такие идиоты, как ты. Не по правилу действуешь, прищемить хочешь, ничего пользительного… Еще поучать меня вздумал, дурак. И нашел я тоже, к кому с таким делом сунуться. Не было мне мужиков посерьезнее!’
Но и ‘мужик посерьезнее’, записывающий, как о нем говорили, каждую хозяйскую мелочь и пытающийся на Первобытной трехполке вести культурное хозяйство, бывший красноармеец Андрей Борунов, к которому направился Иванов по выходе от Груздя, оказался ничуть не сознательнее последнего.
— Как бы нам такое исследование не в’ехало вот сюда? — похлопал он ладонью по жилистому затылку.
Из дальнейшей беседы, к удивлению Иванова, он оказался человеком осведомленным, недурно разбирающимся в сложных вопросах, на чайном шкафу у него лежала солидная стопка газет, и противоречие с ранее слышанным от этого еще сильнее бросалось в глаза.
‘В чем же дело? В чем же тут дело?’ — неотступно спрашивал себя Иванов, возвращаясь домой, и, к своему, огорчению, должен был признаться, что не может удовлетворительно ответить на этот вопрос.
Того же дня вечером вся деревня только и говорила, что Иванова Григория сынок — этот студент образованный — с чего-то напал на родную деревню, ведет ‘расследование’, ходит с допросами, переписывает имущество и доходы и вообще хочет подкопаться под них, серых и безграмотных людей. Строились многочисленные догадки, для чего ему понадобилось ‘пойти на такое’. Одни полагали, что, не иначе, власть решила ‘подогнать мужиков под коммуну’, потому и описывают имущество. Более практичные не заходили так далеко. Почесывая в затылке, они говорили: ‘Дело наглядное. Раз дошло до описи, значит, жди надбавки налогу. Дохнуть не дадут мужику!’ Нашлись и такие, которые уверяли, что скорее всего студент подкуплен лесничеством, а тому, известно, охота знать, какие у мужика доходы. Узнавши, легче высчитать будет, кто сколько лесу ворует. Как бы там ни было, но, расходясь, каждым про себя было накрепко решено не подпускать до себя студента и не поддаваться на удочку.
Иванов, утопивший дневное свое огорчение в любовных глубинах переводного романа, так бы и не узнал, что его доброе имя и авторитет ‘шибко ученого парня’ тем временем втаптывались бесцеремонно в грязь введенными в заблуждение односельчанами, не вернись под сумерки с улицы его мать. Но она вернулась взволнованная и перепуганная и прямо прошла к сыну.
— Васенька, чего такое ты наговорил у Груздя? На улице про тебя нивесть что болтают. Кажись бы, со стыда вся сгорела.
— Ах, мама, вечно ты сунешься не в свое дело,— недовольно оторвался Иванов от книги.— Пускай болтают! Что, тебе чужих языков стало жалко? Ничего скверного я Груздю не сказал. Ну, что, успокоилась?
— Так я и знала,— не в свое дело. Да как же не мое дело! Ты наговоришь неизвестно чего, а из-за тебя на улицу глаз не кажи. Да это же мученье одно! Чай пить — порознь, обедать — порознь, теперь и это еще…
— Мама!— нервно воскликнул Иванов и посмирел на нее долгам, измученным взглядом, отчего она сазу же вышла из комнаты, сокрушенно шепча:
— Хворый он, совсем хворый. Заучили в ниверитетах его, замучили…