Примечания
Примечания
———————————————-
Третья пьеса Шоу в Париже. ‘Убийца’, Луначарский Анатолий Васильевич, Год: 1913
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Неутомимый Гамон, провозгласивший несколько некстати Бернарда Шоу английским Мольером или Мольером XX века, перевел и поставил при содействии директора парижского Художественного театра Руше еще одну пьесу этого блестящего комедиографа [1].
Я упоминал мимоходом о судьбе, постигшей здесь ‘Кандиду’, и о недюжинном успехе, выпавшем на долю ‘Профессии госпожи Уоррен’ [2].
Я затрудняюсь сказать, пользуется ли успехом комедия ‘Ничего нельзя утверждать’. Я был на восьмом или девятом ее представлении. Публики было не так много. Смотрели пьесу с интересом. Смеялись. Нравились хорошие актеры. Но открывалась ли для этой публики сравнительно очень большая глубина этой философской или, если хотите, биологической комедии — я не знаю. Критика отнеслась как-то вяло [3]. Повторили уже надоевшие суждения о слишком вольном смешении стилей, о чрезмерной любви к парадоксам и т. п.
В то самое время как за якобы идейные пьесы сходят возмутительные ‘Светочи’ Батайля [4] или еще более глупая и грубая стряпня Донне, о которой я вскоре дам подробный отчет (я говорю о его комедии ‘Просветительницы’, идущей в Комеди Мариньи) [5], — такая действительно глубоко идейная комедия, как ‘Ничего нельзя утверждать’, проходит незамеченной. Очевидно, не созрели. Не докатились еще до лондонских низов, быть может, и облеченных в безукоризненные смокинги, но могущих тысячу раз наполнить залу, где их развлекают ‘Кисметом’ [6], здесь снятым со сцены после пятидесятого спектакля, но и не доросли до лондонских верхов, которые как-никак волнуются по поводу Шоу и даже начинают серьезно его любить. Говорю опять-таки о верхах интеллектуальных.
Заглавие ‘Ничего нельзя утверждать’, неоднократно повторяемое тем персонажем, метрдотелем, который является как бы носителем житейской философии Шоу, отнюдь не определяет собою идеи пьесы. Оно определяет пьесу лишь формально. Она действительно построена на ряде трюков, как будто имеющих целью доказать, что человек предполагает, а судьба располагает, что в жизни возможны самые неожиданные сюрпризы. Но если бы Шоу хотел только при помощи водевильных приемов показать господство случая над волей и разумением людей, — это было бы ужасно старо, ибо, как учил еще Скриб, наличность такой диктатуры случая над нами, его марионетками, составляет общефилософский тон даже самого вульгарного водевиля. Ведь в самом деле, водевиль имеет свою философию и именно философию qui pro quo и смехотворных своей внезапностью совпадений.
Нет, комедию Шоу скорее можно бы назвать ‘Сердце располагает’, как назвал свою непритязательную, но милую комедию де Круассе [7].
Главное содержание комедии сплетается из двух конфликтов, в свою очередь двойных. Несколько смешная феминистка, разведшаяся с мужем и воспитавшая своих детей на полной свободе, случайно встречается со своим благоверным, сварливым и полным предрассудков мещанином. Он ей не нужен, неприятен, однако что-то тянет ее к нему. Она почти ему ненавистна по тяжелым воспоминаниям и за отвратительное, с его точки зрения, воспитание детей: Дети его шокируют, ужасают, холодны к нему, издеваются над ним. Его суровый и брюзгливый характер менее всего, казалось бы, располагает его идти на мировую. Но под его черствой внешностью живет нежное сердце, и старость заставляет искать хоть какого-нибудь гнезда. То в смешных, то в драматических чертах рисует Шоу столкновение в сердце ‘ученой женщины’ духа независимости и строптивого высокомерия с жаждой приютить бездомного старика и загладить неясно сознаваемую вину, а в сердце ворчуна — буржуазных принципов и неуживчивости с внезапно бурно проснувшейся отцовскою любовью, а рядом и трагикомический конфликт между обоими персонажами.
Что такое убеждения как господина, так и госпожи Клан-дон-Крамптон? Они разлетятся вдребезги, когда сердце заговорит. Но в более сильной, трепещущей молодой жизнью, в более изящной форме повторяется то же в романе их старшей дочери Глории с остроумным богемцем [То есть человеком богемы. —Ред.] — дантистом Валентином. Валентин считает себя циником, ловким охотником за женщинами и расчетливым искателем приданого. Он думает, что его ‘научно-реалистическое миросозерцание’, чуждое иллюзий и сентиментальности, вполне застраховало его от нелепых увлечений. Это не мешает ему, конечно, влюбиться в Глорию. Глория воспитана также в духе глубокого презрения к сантиментам: рационализм, энергия, независимость — вот ее любимые слова. Молодые люди стараются быть верными своим принципам. Тонкий и умный Валентин, чувствуя, как трепещет его сердце, воображает, старается уверить себя, что это только волнение селадона, стратега любви. Он с большим искусством иронически, хотя сквозь иронию пробивается иногда глубоко искреннее чувство, разбивает ‘научные’ рамки, в которые девушка старалась заключить свое сердце, он искусно приводит ее к признанию страсти, к захватывающему все ее существо поцелую. Но когда мать, перед которой молодой человек в час серьезного объяснения расхвастался своим умом и своей юношески самоуверенной беспринципностью, раскрывает глаза Глории на его непозволительное донжуанство и Глория отказывает ему в продолжении романа, он вдруг с тоскою чувствует и с отчаянием сознается, что сам давно запутался в своих сетях: ‘Глория, я хотел разбудить в вас под ледяной поверхностью созданных вашей матерью чопорных и неживых идей глубины вашего инстинкта, ваше сердце. И что же? Это во мне проснулись эти глубины. Это мой мир трезвости и рассудочности заколебался от этих подземных ударов страсти. Я хотел победить вас и стал вашим рабом’ [8].
В другой момент Валентин так раскрывает самую существенную идею комедии:
‘Не кажется ли вам, Глория, что природа дает нам на время пожить на свободе и насочинить разных руководящих принципов и теорий, а потом какая-то всесильная рука протягивается над нами, хватает нас, как котят, за шиворот и делает с нами что хочет, пользуясь нами в своих целях’ [9].
Таким образом, повсюду борьба сознания с инстинктом. Что же, огорчается Шоу хрупкости первого перед темной мощью последнего? Фантастический адвокат в последнем действии говорит:
‘Вы говорите, это бессмыслица. Но все ведь, все бессмыслица. Рассуждать, хотеть, любить — бессмысленно. Жить бессмысленно! Умереть — разумно. Но мы живем. Мы будем жить. Да здравствует жизнь!’ [10]
Постановка под руководством Жанвье тщательная и продуманная. Почти все исполнители на своих местах. Ансамбль великолепный, исполнение концертное. Словно инструментальный септет какой-нибудь. Только сын знаменитого Фероди, жен-премье большой комической силы и большого брио, в живой роли Валентина несколько подчеркнул его веселую подвижность, мальчишеские ухватки, богемскую наклонность к шутовству, которые тем более неуместны в этом персонаже, что все эти черты приданы автором юному брату Глории. Валентин, конечно, серьезнее. В его парадоксах больше сарказма и горечи. Он больше философ. Он более зрел. Более очарователен мужским, а не ребяческим очарованием.
Думается, что на место приятной фигуры, созданной Жаком Фероди, более вдумчивый актер мог бы дать образ несравненно большей тонкости, может быть, даже почти трагический…
В спектакле, о котором я пишу, прекрасная игра, в общем, была на уровне прекрасной пьесы. Совсем другое видим мы в Театре Антуан, которому так редко удается заполучить хорошую пьесу. В этом году только ‘Золотое дело’, о котором я писал [11], сколько-нибудь удовлетворительно. Нынешний спектакль этого театра ‘Убийца’ — переделка из довольно известного романа Фаррера — представляет собою довольно заурядную мелодраму [12]. В сущности, только фигура младо-турецкого паши, с чрезвычайным изяществом изображаемого Канде, представляет некоторый психологический интерес. Все остальное только сценично. Но, правда, сценично. А это, конечно, много. В особенности, когда театр располагает такими изумительными силами. Как зловеще красива Дермоз в роли надменной шотландской аристократки. Как вкрадчив и опасен великосветский авантюрист Чернович в исполнении Эскофье. Как живописно груб и каменно жесток Туте в роли мерзавца баронета. Лалуа нервно, в сильных местах с подлинным захватом играет слабую, очаровательную жертву этой компании. Но над всем подымается сам Жемье. Во многих ролях уже видел я этого совершенно исключительного артиста. Быть может, недалеки от истины те, кто считает его величайшим мастером французской сцены на характерные роли, на так называемые здесь roles de composition. Конечно, я не скажу, что полковник Севинье — убийца — лучшая роль Жемье. Для этого нет в ней достаточно материала. Но нигде еще Жемье не производил такого эффекта. Муки, переживаемые им, когда он присутствует за ковром при любовном дуэте обожаемой женщины с низким Черновичем, изумление, негодование, жалость, мрачная решимость, когда он заподозривает, что любовь негодяя — ловушка, и когда перед ним развертывается агония попавшейся в нее женщины, — все это передается Жемье в немой сцене, игрой лица и кисти одной руки, с мастерством великолепным, с красноречием жеста и мимики почти волшебным.
Но вот жертву, раздавленную и рыдающую, уволокли, заговорщики цинично поделились впечатлениями успеха, и в спальне остается только один баронет, с чувством удовлетворения после гнусной победы над женой и в предвкушении предстоящего благополучия закуривающий папиросу. Но вдруг он слышит какой-то шорох… Чернович, вы еще здесь?.. Кто здесь?.. Здесь есть кто-то…
Внезапно с легкостью леопарда Жемье — полковник Севинье одним прыжком из-за ковра вспрыгивает на стол позади баронета. Тот оглядывается и замирает. Загадочно смотрит на него серьезное лицо, палец приложен к губам. Минута неподвижности между жертвой и мстителем. Опять кошачье движение — полковник около англичанина. Он все так же загадочно смотрит прямо в глаза ему. Быстро опускает руку в боковой карман. Вынимает какую-то бумагу. Прячет вновь. А ужаснувшийся противник следит за его движениями тупым взглядом. В другой карман — и вдруг рука, вооруженная стилетом, мощным полукругом взлетает в воздух и уверенно, красиво, как сокол на добычу, падает, пронзая сердце. Глухой вскрик. Падение. Кошачьим прыжком убийца исчезает в окно.
Это так было сделано, что, признаюсь, весь антракт билось у меня сердце. Красиво убивает Жемье. Неужели убийство может быть красивым? Не моральным, это другой вопрос, авторы для того и мелодраму свою написали, чтобы показать, что убийство оказывается иногда необходимым и рыцарственным. Но Жемье показал, что оно может быть изящно, прекрасно, что жесты убийцы могут оставить в вас долгий след сладкого ужаса и почтительного восхищения… Скажи мне это кто-нибудь за минуту, я не поверил бы. Я и теперь удивляюсь. Даже возмущаюсь несколько. И все-таки, как вспомню, становится жутко и сладко. Недаром театр после этой сцены дрожит от рукоплесканий. Но тут драма ни при чем. Это актер дает.
Впервые напечатано в журнале ‘Театр и искусство’, 1913, No 5, 3 февраля.
Печатается по тексту сборника ‘Театр и революция’.
[1] — Б. Шоу. ‘Ничего нельзя утверждать’, на французском языке: ‘On ne peut jamais dire’. Французский вариант Августина и Генриетты Гамон поставлен на сцене TheДtre des Arts 27 января 1913 года.
Луначарский иногда называет Thetre des Arts Художественным театром, а не Театром Искусств. В статье ‘Хлеб’, ‘Пламя’. Опять Бальзак, опять Диккенс’, где дается характеристика этого театра, перевод правильный (см. выше статью и примеч.).
Художественный театр — Thetre d’Art — организовал поэт-символист Поль Фор в 1890 году, театр закрылся в 1893 году.
[2] — См. статью ‘Французский критик об английском комедиографе’ в наст. томе.
[3] — См., например, отзывы: Эдмона Сэ в журнале ‘Comoedia illustre’, 1913, No 9, 5 февраля, Мориса Буассара в журнале ‘Mercure de France’, 1913, No 379, 1 апреля.
[4] — ‘Les Flambeaux’, пьеса в 3 действиях Анри Батайля, поставлена на сцене театра Porte Saint-Martin 26 ноября 1912 года.
[5] — ‘Les Eclaireuses’, пьеса в 4 действиях Мориса Донне, поставлена на сцене театра Comedie Marigny 26 января 1913 года. Об этой пьесе см. статью Луначарского ‘Новые театры. Еще ‘идейная’ пьеса. Похвала или жизнь’. — Сб. ‘А. В. Луначарский о театре и драматургии’, т. 2. TheДtre Marigny возник в 1835 году, носил различные названия, в 1896 году стал называться Folies-Marigny (был театром обозрений), в 1913 — Comedie Marigny.
[6] — ‘Kismet’, пьеса Э. Кноблауха, опубликована на французском языке в 1913 году в Париже под названием ‘Kismet, conte arabe’ (‘Кисмет, арабская сказка’). Перевод с английского Жюля Леметра, поставлена на сцене театра Sarah Bernhardt 17 декабря 1912 года.
[7] — Луначарский писал об этой пьесе и постановке в статье ‘Фауст’. ‘Кисмет’. Беглецы из ‘Комедии’ (сб. ‘А. В. Луначарский о театре и драматургии’, т. 2.)
[8] — См. статью ‘Нана’. Перспективы’ в наст, томе и 8 примечание к ней.
Здесь и далее Луначарский свободно цитирует пьесу Шоу. (Ср. Б. Шоу, Полн. собр. соч., т. V, ‘Ни за что бы вы этого не сказали’, М. 1910, стр. 251.)
[9] — Ср. там же, стр. 187.
[10] — Ср. там же, стр. 256.
[11] — ‘Une Affaire d’Or’, комедия в 3 действиях Марселя Жербидона, поставлена на сцене театра Antoine 15 октября 1912 года. Луначарский писал об этой постановке в статье ‘Сезон в разгаре’ (см. журнал ‘Театр и искусство’, 1912, No 47, 18 ноября).
[12] — ‘L’Homme qui assassina’ (‘Человек, который убил’) — пьеса в 4 действиях Пьера Фронде по роману Клода Фаррера (1907), поставлена на сцене театра Antoine 19 декабря 1912 года.
Исходник здесь: http://lunacharsky.newgod.su/lib/ss-tom-6/treta-pesa-sou-v-parize-ubijca/