ТРЕТЙ No.
ТРЕТЙ No.
РАЗСКАЗЪ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
Третий No, Вербицкая Анастасия Алексеевна, Год: 1897
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Они сидли у настежъ открытаго огромнаго окна, въ отдльной комнат, за которую внесли пятьдесятъ рублей больничному казначею еще недлю тому назадъ. Держа другъ друга за руки и приблизивъ свои молодыя лица, они говорили шепотомъ.
Судя по одежд и выраженію лицъ, оба принадлежали къ интеллигентному классу, оба были красивы и здоровы, по виду, и казалось страннымъ, зачмъ попали они сюда, въ это мрачное царство безвстныхъ страданій, незримыхъ слезъ и смерти?
Майское солнце щедро лило свои знойные лучи въ окно палаты No I. Со двора доносились звонкіе голоса служительскихъ дтей, игравшихъ въ песк, на самомъ припек, запахъ крупной сирени, цвтущей у самаго входа въ густой садъ, какъ бы манившій подъ свою тнь, и немолчное жизнерадостное щебетанье птицъ врывались въ тихую палату и словно дразнили печальную, молодую парочку. Глазу было больно отъ жаркой, безоблачной синевы неба. За воротами, по мостовой гремли тяжелые возы ломовыхъ, нагруженные разнокалиберной мебелью. Кто-то перевозился на дачу… ‘Счастливцы’!.. думали Березины, каждый про себя. Контрастъ между радостно-торопливой, шумной жизнью вн стнъ больницы и жуткой зловщей тишиной и скорбью внутри ея, казался имъ слишкомъ жестокой ироніей.
Николаю Васильевичу Березину было подъ тридцать лтъ. Онъ состоялъ учителемъ въ казенныхъ женскихъ училищахъ. Болзнь его началась два года тому назадъ, вскор посл того, какъ онъ, по страстной любви, женился на своей бывшей и любимой учениц. Эта болзнь не мшала его занятіямъ, и многіе даже не подозрвали о ней, видя его такимъ ровнымъ и аккуратнымъ на работ. Но онъ желтлъ, худлъ и силы его уходили. Много денегъ переплатилъ онъ докторамъ, не умвшимъ понять его болзни, и, наконецъ, посл долгихъ колебаній, посл мучительныхъ переходовъ отъ надежды къ отчаянію, онъ ршился на операцію.
Березинъ вынулъ часы, и на лиц его отразилось недоумніе.
— Что это значитъ? Обходъ палатъ докторами въ двнадцать, а теперь уже часъ пополудни…
Они ждали осмотра главнаго врача, чтобы знать, когда назначатъ операцію.
Изъ корридора, несмотря на затворенную дверь, чутко доносились звуки. Вс больные изъ общихъ палатъ были переведены въ лтніе бараки, а въ зимнихъ помщеніяхъ шли передлки. Только этотъ корридоръ, гд лежали отдльно платные больные, былъ заселенъ въ настоящее время.
Нянька прошла мимо, неся обратно пустыя блюда отъ завтрака и гремя посудой.
— Палагея,— донесся ея голосъ,— ты куды запропала?
— Ась?
— Второй номеръ звонилъ…
— А ты чего зваешь?
— Чего зваешь?!. Мн отъ 3-го номера отойтить невозможно… прости Господи!.. Накажетъ Господь такимъ больнымъ.
Березины молча прислушивались. До нихъ вотъ уже съ полчаса какъ долетали странные звуки: какой-то мужской голосъ плъ развязно, безпорядочно, начиная русской псней, потомъ сразу переходя къ заупокойному ‘Святый Боже’, и все безъ конца, безъ смысла и связи,— потомъ сразу обрывалъ… И словно пользуясь этой короткой паузой пвца, другой мужской голосъ говорилъ что-то страстно, убдительно, съ озлобленіемъ и такъ быстро-быстро, словно боялся, что ему помшаютъ высказаться… Это производило странное впечатлніе… Не то ссора, не то исповдь наболвшаго сердца…
Наташа улыбнулась мужу, желая ободрить его:
— Вотъ видишь, Коля, какіе у тебя веселые сосди!.. Пвецъ какой!… Ты съ ними познакомься.
— Счастливецъ!..— слабо усмхнулся Березинъ.— Должно быть, ему ужъ сдлали операцію.
А голоса все не умолкали, возвышаясь, и когда пвецъ останавливался, говорившій что-то кричалъ и очевидно сердился.
— О, Господи!.. и чего они наговориться не могутъ?— нервно воскликнула Наташа.
Когда ручка замка повернулась, они оба вздрогнули всмъ тломъ.
Нянька просунула въ дверь свое подобострастное, умильное лицо. Она инстинктомъ угадывала хорошую награду отъ этого номера. ‘Господа настоящіе’, ршила она, въ первый же разъ, увидавъ Березиныхъ.
— Вы что же? кушать разв не будете?— удивилась она, замтивъ нетронутыя остывшія блюда.
— Кто это тамъ поетъ?— спросилъ Березинъ.
— А это восьмой номеръ,— отозвалась нянька, принимая посуду.
— Ему, должно быть, сдлали операцію?— сосредоточенно спрашивала Наташа.
— Въ четвергъ сдлали… Самъ ‘главный’ длалъ…
Мужъ и жена переглянулись, полные одной мыслью, и вздохнули съ завистью.
— А кто это другой съ нимъ разговариваетъ?
Нянька прислушалась, поднявъ руку съ салфеткой и хлбомъ.
— Да это онъ самый и говоритъ. И говоритъ, и поетъ, безперечъ, значитъ… Начнетъ ругаться еще… Ужъ и ругатель же, не приведи Господи!.. Морякъ, сказываютъ, въ отставк… Дочь при немъ тутъ… Лтъ шестьдесятъ ему будетъ… Бредитъ, стало быть…— Березины вздрогнули.
— Такъ это… это бредъ?
Наташа сидла блдная, уронивъ руки.
— Вотъ ужъ вторыя сутки въ одномъ положеніи… Какъ, значитъ, придетъ въ себя, молчитъ, только стонетъ, а тамъ опять за псни, да ругачку…
Нянька вышла.
Березины сидли молча, избгая глядть другъ на друга… Имъ казалось, что комната вдругъ накалилась солнцемъ, и нечмъ дышать.
— Пойдемъ въ корридоръ, Наташа… Спросимъ кого-нибудь, будутъ ли доктора? Что-жъ такъ то сидть?
Они вышли, притворивъ за собой дверь, и остановились. Восьмой номеръ былъ какъ разъ противъ нихъ, и они, съ расширенными отъ ужаса зрачками, стояли неподвижно, не имя силы двинуться, какъ-бы притягиваемые тайной, неотразимой силой.
Теперь этотъ дикій, безсвязный бредъ долеталъ до нихъ уже явственно. Можно было различить нкоторыя слова въ этомъ безостановочномъ, горячечномъ поток рчей.
‘Святыхъ ликъ обрте источникъ жи-изни,— и дверь райскую’ — (плъ больной).
Снжки б-лые, пушистые
Покрываютъ вс поля,
затянулъ онъ, почти безъ перерыва, и вдругъ протяжно вздохнулъ.
‘Пресвятая Богородице, заступи, спаси и помилуй… О-о-охъ!..’
Столько муки слышалось въ этомъ вопл, что Березины поблднли.
— Какой ужасъ!..— прошептала Наташа.
— Уйди, уйди!.. Теб вредно… Не волнуйся!..
— Нтъ, постой!..
Она стиснула руку мужу и слушала, затаивъ дыханіе, какъ бы наслаждаясь, съ какимъ-то страннымъ, необъяснимымъ сладострастіемъ ужаса.
Вдругъ съ этихъ страдальческихъ устъ больного, какъ бы изъ грязной клоаки, полились богохульства, проклятія и площадная брань.
Березинъ силой отвелъ Наташу, и они начали ходить по корридору, охваченные сквознымъ втромъ, свободно гулявшимъ подъ каменными сводами. Березинъ молчалъ, невольно прислушиваясь къ бреду. Наташа это замчала и потому говорила сама торопливо, лихорадочно, сбиваясь, о разныхъ пустякахъ, о знакомыхъ, нервно смялась, вспоминая нкоторыя мелочи…
Дверь восьмого номера внезапно отворилась. Оттуда вышла растрепанная, неряшливо-одтая женщина, съ молодымъ, интеллигентнымъ и заплаканнымъ лицомъ…
— Не стучите, ради Бога!..— раздражительно крикнула она,— больной заснуть не можетъ…
Березины сконфузились, стихли и, ступая на ципочкахъ, прошли мимо.
До слуха ихъ донеслись глухія рыданья. Они обернулись.
Въ конц корридора, уронивъ голову на плетеную спинку диванчика, молодая женщина рыдала, очевидно, забывъ объ ихъ присутствіи.
Съ минуту Березины растерянно глядли на нее и на ципочкахъ, стараясь пройти незамченными, вернулись въ свою палату.
— Какая бдняжка!.. Не правда ли, Наташа? Это, должно быть, и есть его дочь…
Наташа молчала. Горе этой чужой ей женщины не трогало ея.
— ‘Ну что жъ? Если и умретъ старикъ, жизнь дочери не будетъ разбита… А если умретъ Коля’…
Она хрустнула пальцами.
Она наврное пожалла бы эту женщину, не будь она сама несчастна… Ей казалось, что нтъ никого несчастне ея.
Одного лишь не покрыли
Горя лютаго мово…
доносилось пніе больного.
И вдругъ что-то загремло, застучало…
Чьи-то шаги торопливо, испуганно пробжали по корридору… Дверь напротивъ открылась и хлопнула вновь, но въ этотъ короткій мигъ страшный вопль нечеловческаго страданья, словно безумный ревъ агонизирующаго животнаго, вырвался изъ восьмого номера и промчался по корридору, потрясая весь воздухъ подъ гулкими, каменными сводами.
Наташа вскочила, дрожа отъ ужаса всмъ тломъ, и кинулась на грудь мужа.
— Уйдемъ!.. Уйдемъ!.. Я не могу…— зарыдала она. Весь блдный, Березинъ увелъ жену въ другой корридоръ, гд шли передлки и гд палаты пустовали. Имъ попалась та же нянька Марья.
— Умираетъ онъ, что ли?
Нянька сразу поняла, о комъ рчь, но сдлала невинное лицо.
— И глупости какія, баринъ!.. У насъ тутъ, слава Богу, не умираютъ… Это въ общихъ только…
Часы надъ роскошной парадной лстницей показывали два.
— Не будетъ, что ли, докторъ нынче?
Нянька на нихъ руками замахала.
— Давно вс ушли… Вдь нонче воскресенье… на дачу спшатъ… И вамъ-то охота здсь сидть, въ духот!.. Прокатились-бы въ Сокольники…
— А разв можно уйти?— воскликнула Наташа, вдругъ расцвтая улыбкой.
— Отчего-же не можно?.. Завтра къ одиннадцати пожалуйте… Самъ ‘главный’ обходъ длаетъ…
Они бжали изъ больницы, какъ школьники, вдругъ вырвавшіеся на свободу, смясь и радуясь каждому пустяку. Опять они чувствовали себя ‘людьми’, а не безпомощными и придавленными, какъ тамъ, въ больниц. И никогда, казалось, солнце не свтило такъ ярко, небо не дышало такимъ зноемъ, зелень такъ чудно не ласкала глазъ, какъ въ этотъ послдній день ихъ свободы… Грозное, загадочное завтра стояло за плечами, но они о немъ не хотли думать… Судьба дала имъ отсрочку, и они были ей благодарны…
Они взяли съ угла лихача и помчались въ Петровскую академію.— ‘Скорй, скорй!..’ торопила Наташа… Тамъ, въ ресторан Лопашева, среди зелени, въ виду чарующаго огромнаго зеркала пруда, они пообдаютъ, покатаются въ лодк, насладятся до-сыта чуднымъ вечеромъ и потомъ вернутся домой… Послдняя, послдняя ночь!..
Въ понедльникъ, утромъ, Березины хали назадъ, въ больницу, оба блдные, словно пришибленные — одинъ ожиданіемъ близкихъ физическихъ мукъ, другой — нравственныхъ.
— Тише!.. куда ты спшишь?— сердилась Наташа на извозчика, и когда мужъ удивленно посмотрлъ на нее, она, краснй, объяснила, что ей вредны толчки по мостовой…
На встрчу спшили прохожіе. Вс казались имъ неизмримо очастливе ихъ. Наташа позавидовала даже нищему, который низко кланялся имъ, стоя на перекрестк… ‘Вдь ему операціи длать не будутъ’…
Со двора больницы вызжала наемная коляска. Въ ней сидлъ какой-то господинъ съ испитымъ, мертвеннымъ лицомъ, весь обложенный подушками, въ тепломъ пальто, несмотря на двадцать градусовъ тепла.
‘Выздоровлъ, узжаетъ’, думалъ Березинъ, провожая его завистливымъ взоромъ. Первымъ вопросомъ Березина, когда онъ встртилъ няньку, былъ:
— А что? Умеръ восьмой номеръ?
— Чудной баринъ!..— засмялась Марья,— всхъ хоронить выдумалъ…
‘Слава Богу’, съ облегченьемъ подумала Наташа. Она звала, что если умретъ сосдъ, то она не будетъ спать отъ страха, и эта мысль отравляла и такъ уже наболвшую душу ея.
Операцію назначили на вторникъ, потому что главный докторъ спшилъ заграницу.
— Тмъ лучше!..— говорилъ Березинъ, но ему было жутко.
Наташ разршили жить съ мужемъ въ палат и ходить за нимъ. Это значительно облегчало ихъ положеніе, разлука была бы хуже всего.
Весь день, чтобы унять тревогу, бившую ихъ, Березины суетились, раскладывая по полкамъ шкафа блье и вещи, привезенныя изъ дома. Березинъ совсмъ упалъ духомъ и все у него изъ рукъ валилось.
Стараясь сдлать это незамтно, они, тайкомъ другъ отъ друга, тревожно прислушивались, нтъ ли движенія въ восьмомъ номер?
Но тамъ было тихо, какъ въ могил. Только вечеромъ, когда Наташа устраивала себ постель на узкомъ, деревянномъ диванчик, изъ восьмаго номера послышался тихій, протяжный стонъ, потомъ долгій, долгій хрипъ,— и все стихло.
Наташа выронила подушку изъ рукъ.
— Коля!.. Что это?
— Видишь, живъ еще,— съ усиліемъ отвчалъ Березинъ и отвернулся.
На ночь онъ взялъ ванну. Наташа рано потушила лампу, и они легли спать.
— Наташа,— въ темнот окликнулъ Березинъ,— а что, если бы мы теперь удрали?
— Какъ удрали?
— Да совсмъ… Плюнуть и на деньги, и на операцію?.. а?
Голосъ его звучалъ какъ бы послднимъ отблескомъ надежды, онъ замиралъ…
— О, Коля…
Но свтъ совсмъ угасъ въ душ Березина. Это была только слабая агонія свта, безсильнаго бороться съ обступавшимъ отовсюду мракомъ отчаянщ. Онъ покорился.
Тяжело шлепая босыми пятками по полу, Наташа перешла комнату, сла на кровать и долго молча цловала лицо и волосы мужа.
Онъ почувствовалъ на своихъ щекахъ ея слезы.
— О чемъ ты, глупенькая?
— Не обращай вниманія… Это нервы про-про-клятые,— всхлипнула Наташа и, нащупавъ въ темнот карманъ платья, брошеннаго на стулъ, громко высморкалась.
— Не плачь… Вдь опасности никакой нтъ… Я боюсь только, что они плохо захлороформируютъ, и я все буду чувствовать…
— О, вздоръ!..
Она боялась не того. Ей думалось, напротивъ, что, по небрежности или оплошности докторовъ, ему дадутъ слишкомъ сильную дозу хлороформа, и это убьетъ его.
Разумется, она молчала.
Березинъ улыбнулся какой-то покорной, кроткой улыбкой.
— Бойся, не бойся, все равно теперь отъ ножа не уйдешь… Да ты не безпокойся, Наташа… Мн теперь, право, легче, чмъ было прежде.
И онъ говорилъ правду.
Березинъ долго ворочался съ боку на бокъ и, наконецъ, заснулъ. А Наташа все еще сидла въ одной рубашк на своемъ диванчик и спрашивала себя: что ждетъ ее завтра?
Ночью Наташа вдругъ проснулась, повинуясь какому-то безотчетному побужденію. Въ корридор слышался тяжелый, хотя и осторожный топотъ нсколькихъ человкъ, скрипъ двери и чей-то шепотъ. Наташ показалось, что она узнала голосъ няньки. Съ бьющимся сердцемъ она спустила на подъ голыя ноги.
Изъ восьмого номера выносили что-то тяжелое, потому, должно быть, носильщики двигались съ трудомъ. Наташа беззвучно повернула ручку замка и выглянула въ корридоръ.
Она видла, что четверо людей сворачивали за уголъ… Оны несли на носилкахъ черный, большой, на-глухо закрытый ящикъ… Марья свтила имъ. За ними по стнамъ и полу бжали ихъ длинныя, безобразныя тни, волнуясь при колебавшемся свт, и словно кивали огромными головами…
Забывая о всхъ больничныхъ правилахъ, Наташа заперла дверь на ключъ и сла на диванчикъ, дрожа всмъ тломъ.
Она знала, что было въ этомъ ящик.
Утромъ, во вторникъ, Наташа проснулась рано, пока Березинъ еще спалъ. Она наскоро накинула блузу и вышла. Въ восьмомъ номер было тихо. Дверь стояла открытой и въ настежъ распахнутое окно лилась свжесть майскаго утра.
Номеръ былъ пустъ.
Все было выметено, вычищено, убрано. На постели красовалось чистое блье. Комната была готова для пріема новаго жильца. Неуютная, пустынная, нмая, она ничего не говорила о драм, которую видли ея стны.
Въ корридор нянька мела полъ, и щетка ея гулко стучала по каменнымъ плитамъ. Поравнявшись съ Наташей, нянька такъ и ахнула:
— Что съ вами, барыня? На васъ лица нтъ… Наташа молча вернулась въ палату. Фигура молодой женщины, которая рыдала вонъ тамъ, упавъ головой на сйинку дивана, ярко встала въ ея памяти, и больно кольнула сердце Наташи.
‘Надо, чтобъ Коля не зналъ объ этомъ’,— было ея первой заботой.
Но Березинъ и не вспомнилъ о безпокойномъ сосд.
Операція была назначена въ часъ. Все утро больной безостановочно бродилъ по комнат, присаживаясь на минуту, блдный и растерянный, безпрерывно раскуривая папиросу и посл двухъ затяжекъ бросая ее, чтобы вновь черезъ минуту закурить другую. О чемъ они говорили въ это утро, да и говорили ли вообще, никогда впослдствіи Наташа не могла припомнить. Часы проходили, какъ минуты, а минуты, когда Березинъ слдилъ за стрлкой, казались часами.
— Наташа, оправь сама постель,— вдругъ замчалъ онъ,— нянькамъ не довряй… И смотри, чтобъ блье было наше, а не больничное.
Глотая слезы, украдкой вытирая ихъ, Наташа шла готовить постель.
Пробило часъ… Они обмнялись долгимъ взглядомъ и ждали, прислушиваясь.
‘Буду я чувствовать или нтъ?’… спрашивалъ себя Береинъ. Его страшила неизвстность.
‘Неужели умретъ? Неужели конецъ?..’ думала Наташа и тотчасъ отвчала себ: ‘Не можетъ быть… Это слишкомъ нелпо, слишкомъ жестоко’…
Пять минутъ второго, десять минутъ…
Что же они не идутъ? Какая пытка!..
— Какой бы ни былъ конецъ, лишь бы скоре,— прошепталъ Березинъ, тихо ломая пальцы.
Наташа молча взяла его руки и держала ихъ. Въ корридор вдругъ послышались шаги. Березины поблднли и молча крпко обнялись. Марья распахнула дверь и остановилась на порог.
— Пожалуйте,— произнесла она.
И это необычное суровое выраженіе на ея всегда умильноулыбающемся лиц сильне всего испугало Наташу.
Березинъ пошелъ къ двери, какъ-то особенно тщательно запахнувшись въ халатъ.
Никогда еще его красивая фигура не казалась жен такой безпомощной и жалкой, какъ въ эту минуту.
— Часы-то здсь оставьте,— напомнила нянька.
— Ахъ, да… Возьми, Наташа.
Онъ отстегнулъ цпочку и вмст съ портсигаромъ положилъ за столъ. Руки его слегка дрожали и онъ боялся, что это замтятъ.
— Adieu,— оборачиваясь у самой двери, шутливымъ тономъ молвилъ онъ, но глаза его и печальная, покорная улыбка такъ и рзвули Наташу по сердцу.
Она беззвучно шевельнула губами и, не трогаясь съ мста, глядла ему вслдъ.
Только когда шаги его начали удаляться, она вскинулась вся и бросилась въ корридоръ.
— Коля!.. Коля!.. Обними меня…
Онъ былъ уже у лстницы.
Они обнялись опять и Наташа перекрестила мужа.
— Милый, милый… прощай!..— прошептала она.
Нянька смотрла на нихъ снизу, стоя на ступеняхъ.
— Къ чему прощай?— поправила она съ суеврнымъ испугомъ.— Надо сказать: до свиданья…
— До свиданья… Да, да… До свиданья, Коля!.. — испуганно повторяла Наташа.
Когда они были уже внизу, молодая женщина перегнулась черезъ перила и крикнула:
— Помни, что я говорила теб: я буду ждать здсь… И ты мн засмйся, скажи что-нибудь, когда тебя понесутъ назадъ по лстниц…
— Хорошо, ступай!..
Они скрылись изъ глазъ. Наташа долго прислушивалась, затаивъ дыханье, къ замирающему гулу ихъ шаговъ… Дальше… дальше…
Ушли… Гд-то далеко хлопнула дверь.
— Сейчасъ-сейчасъ начнутъ…
Она заломила руки и оцпенла въ ожиданіи… Минуты бжали. Он казались ей безконечными… Сердце ея то начинало быстро и громко стучать, то замирало… Казалось, вотъ-вотъ остановится,— словно маятникъ въ испорченномъ механизм часовъ…
Она вернулась въ палату, вспомнивъ, что надо закрыть окно, тамъ она старательно затворила ставни, аккуратно расправила складки на простын и взбила подушки… Ей бросились въ глаза часы мужа на стол. Она потрогала ихъ машинально…
Что еще надо сдлать?
Она задумалась… Она была какъ-то вн времени, вн сознанія роковой дйствительности.
И вдругъ словно электрическій токъ пробжалъ по ея тлу. Вдь операція началась… Можетъ быть, уже все кончено, можетъ быть, онъ уже умеръ…
Словно кто толкнулъ ее въ спину. Она упала на колни, лицомъ касаясь пола.
— Господи!.. Господи… Господи…— безсвязно твердила она, задыхаясь, гахлебываясь отъ слезъ, силясь молиться, убдить себя, врить, но не находя ни словъ, ни вры, ни жара въ своей душ и только холодя въ этомъ безпросвтномъ мрак отчаянія.
Она поднялась съ колнъ разбитая, съ болью во всемъ тл… Сколько времени прошло? Полчаса? Два часа? Она не знала…
Выйдя въ корридоръ, она увидала, что уже тридцать пять минутъ второго… Боже!.. Когда же конецъ?
‘Конецъ?..’ Она вздрогнула всмъ тломъ. Можетъ быть, тамъ, въ той страшной, недоступной постороннимъ комнат, гд льется столько крови и слезъ,— въ эту минуту ея Коля лежитъ мертвый на стол, а она здсь, безпомощная, безсильная, одинокая ждетъ…
Чего?..
‘Господи… Господи…’ шептала она, машинально крестясь. Мелкая дрожь сотрясала ее всю, съ головы до ногъ, колни подкашивались отъ слабости.
Далекій гулъ шаговъ внизу донесся до слуха Наташи.
Идутъ?.. Да, да… Идутъ нсколько человкъ… Ближе… ближе…
Свсившись черезъ перила, она глядла внизъ, щуря свои близорукіе глаза.
— Коля!..— радостно, порывисто крикнула она, разглядвъ знакомое лицо няньки. За ней четверо человкъ несли носилки.
Издали еще Наташа различала знакомые контуры кудрявой головы и тла въ одной ночной рубашк.
— Коля!.. Ты живъ? Живъ?
— Тише!..— шикнула нянька, махнувъ на нее рукой.
— Что же онъ не отвчаетъ? живъ онъ или нтъ?— крикнула вдругъ Наташа, мняясь въ лиц.
— Живъ… Живъ… Господи, помилуй! Ступайте впередъ…
Наташу поразилъ этотъ зловщій шепотъ и серьезное, блдное даже лицо няньки. Молодая женщина вдругъ опять начала цпенть подъ вліяніемъ внутренняго холода, который почувствовала въ своихъ жилахъ и гд-то въ мозгу… Машинально она пошла впередъ и отворила дверь.
Съ тяжелымъ топотомъ позади подвигались носильщики.
Яркій, безпощадный свтъ брызнулъ разомъ на ихъ равнодушныя лица, на ихъ нмую, недвижную ношу.
Крикъ вырвался изъ груди Наташи. Онъ былъ такъ страшенъ, что даже эти ко всему привычные люди дрогнули.
На носилкахъ былъ трупъ.
Голова съ блымъ — совсмъ блымъ, какъ простыня, лицомъ, безпомощно скатилась на бокъ. Руки висли какъ плети, по обимъ сторонамъ носилокъ, холодныя и вялыя…
— Онъ умеръ!.. Умеръ!.. Вы убили его…— какъ тигрица кинулась Наташа на входившаго фельдшера.
— Тише!.. Тише!..— испуганно зашикалъ онъ, хватая ее за руки.— Не будите его… Хуже вдь… Онъ живъ…
— Вы лжете!..— взвизгнула Наташа.— Онъ… онъ… онъ мер-твый’..
Она забилась въ истерик.
Вс испуганно засуетились… Кто-то подалъ воду… Откуда-то явился пузырекъ съ эфиромъ.
Пока фельдшеръ укладывалъ тло на простын, нянька твердила Наташ:
— Будетъ вамъ!.. Не хорошо… И себ вредъ, и его испугаете… Вы послушайте… вдь онъ дышитъ…
Наташа бросилась къ постели.
Вс вышли торопясь, толкаясь въ дверяхъ, спша оставить ее одну…
Какой страшный видъ!.. Неужели это Коля? Его словно подмнили, это другой — странно — знакомый и, въ то же время, чужой ей человкъ… Черты измученнаго и разомъ осунувшагося лица вытянулись и заострились, ротъ безпомощно открылся… Черезъ весь животъ шла широкая, тугая перевязка!… А эти блыя-блыя, такія страшныя ноги?.. Утромъ он были такія полныя и теперь сразу стали худыми и безкровными…
Затаивъ собственное дыханіе, Наташа жадно, съ трепетомъ глядла въ эти мертвыя черты дорогого лица и, казалось, вотъ-вотъ сама жизнь замретъ и остановится въ ней самой…
Вдругъ на своемъ лиц она ощутила слабое-слабое, но мрное дыханіе…
Онъ былъ живъ… Да, онъ стоялъ уже на порог къ вчности, но жилъ еще… Онъ спалъ подъ вліяніемъ наркотика,— спалъ мертвящимъ, страшнымъ сномъ, безъ видній и грзъ…
Наташа упала головой на край постели и, содрогаясь всмъ тломъ, рыдала,— на этотъ разъ отъ счастья.
Прошла недля. Березинъ поправлялся медленно и тяжело. Наташа знала, что въ этихъ случаяхъ чистота и уходъ — все, и не жалла себя. Вспоминая впослдствіи первые два дня и дв ночи посл операціи, когда больной, придя въ себя, началъ стонать отъ невыносимой боли, и когда оба они не сомкнули глазъ ни на минуту, Наташа спрашивала себя: гд черпала она силы?
Памятна ей вторая ночь. Больной такъ безпокойно метался отъ боли, что нечаянно сдвинулъ перевязку. Показалась густая, черная кровь… Вн себя отъ испуга, Наташа бросилась къ няньк, растолкала ее и послала за дежурнымъ фельдшеромъ. Но добудиться его не было возможности. Онъ былъ пьянъ, какъ винная бутылка, другого фельдшера не оказалось на квартир… Наташа послала за дежурнымъ врачемъ. Онъ даже не потрудился придти, а веллъ передать ей, что онъ — не хирургъ, а спеціалистъ по женскимъ болзнямъ и не возьмется не за свое дло… Пусть ждутъ до утра, когда придетъ хирургъ!..
До утра!.. Каково ждать, когда человкъ рядомъ исходитъ кровью, когда каждая минута дорога!..
Но длать было нечего. Ни протесты, ни угрозы, ни проклятія не помогли. Фельдшеръ явился только въ восемь часовъ.
Въ счастью, эта неосторожность прошла даромъ, если не считать потери крови, но Наташа не забудетъ этой ночи до сдыхъ волосъ.
А страхъ зараженія крови? Эта постоянная гложущая мысль, что жизнь человка виситъ на волоск?.. И что никакія ухищренія науки, никакія деньги, слезы и молитвы не остановятъ гангрены?..
Оба они чувствовали себя въ то время обезличенными, безвольными и безсильными, во власти незнакомыхъ и равнодушныхъ докторовъ, они сознавали себя только частью огромнаго цлаго, номерами, а не людьми, статистическими единицами, до которыхъ никому нтъ дла, чьи страданья, слезы, — самая смерть которыхъ будетъ для всхъ безразличнымъ, повседневнымъ фактомъ, и это сознаніе было ужасне всего.
Наконецъ, на третьи сутки наступилъ желанный и спасительный восьмичасовой сонъ. Прошло еще пять дней и вс ужасы первыхъ перевязокъ отошли вдаль, стали блднть. Рана выполнялась понемногу. Черезъ дв недли посл операціи Березинъ все еще былъ худъ, желтъ и страшенъ, но Наташа знала, что опасность миновала и что худшее осталось позади.
Сама Наташа за это время осунулась въ тл и ослабла. Она никого не допускала ходить за мужемъ и даже черную работу съ любовью и неистощимымъ терпніемъ исполняла сама. Но мучилъ ее не уходъ, а характеръ мужа.
Всегда ровный и сдержанный прежде, не смотря на врожденную нервность, Березинъ теперь сдлался неузнаваемымъ. Онъ капризничалъ, раздражался, ничмъ ему нельзя было угодить.
Если Наташа болтала и смялась, онъ раздражительно пожималъ плечами:
— Какъ можешь ты смяться всякому вздору?— удивлялся въ.— У тебя положительно нтъ сердца… Я лежу больной…
Когда она молчала, усталая и печальная, онъ желчно замчалъ ей:
— Ступай домой, отдохни… За мной и няньки приглядятъ… Теб, я вижу, трудно стало.
Иногда онъ весь корчился, когда она, переваливаясь, проходила мимо.
— Вотъ походочка!.. Чистый медвдь. Сядь, пожалуйста, сядь!.. Ты мн своимъ топотомъ на нервы дйствуешь…
Или начнетъ смотрть насмшливымъ, ‘критическимъ’ (какъ называла Наташа) взглядомъ, какъ она чай разливаетъ, а у нея подъ этимъ взглядомъ все похолодетъ внутри, руки затрясутся, и она либо чашку выронитъ, либо скатерть зальетъ… А онъ смется и такъ язвительно, что слезы — горячія слезы незаслуженной обиды — подступятъ къ горлу Наташи, и она стремглавъ кинется въ корридоръ.
Но и тамъ негд было плакать. Выздоравливающіе больные постоянно бродили тамъ. Вс почти знали Наташу. Завидвъ ее, они радостно и торопливо сообщали ей малйшія подробности о своей болзни, о родныхъ, о служб, свои опасенія и надежды. Они такъ рады были, что нашли свжаго слушателя, здороваго человка, что даже не замчали, сколько равнодушія къ ихъ положенію въ сердц этой молодой женщины, вжливо, по привычк, выслушивающей эту, иногда наболвшую исповдь одинокаго человка.
Наташа уходила въ садъ и тамъ давала волю своимъ слезамъ. Неужели у Коли навсегда останется такой характеръ? Или онъ уже разлюбилъ меня за то, что я стала такая безобразная?
Но проходило полчаса, а Наташа уже искала оправданій мужу.
Бдняжка!.. Легко осуждать его!.. А какъ онъ мучился!..
Она вспоминала, содрогаясь, какъ онъ былъ близокъ къ смерти, и спшила обнять его и, плача, попросить у него прощенія за то, что она — сметъ обижаться.
Одинъ, разъ, войдя въ садъ днемъ, Наташа испуганно остановилась. По длиннымъ дорожкамъ, въ тни оршника и липъ, бродили какіе-то блые призраки въ саванахъ. Будь это въ сумеркахъ, Наташа заболла-бы съ перепуга… ‘Ахъ, это больные’,— сообразила она и сла тутъ же, на первую скамейку, снова вся подъ властью этого страшнаго любопытства, этого какъ бы сладострастнаго наслажденія, которое мы испытываемъ, глядя на чужія страданія, на чужія бдствія, на смерть, пожаръ, убійство, казнь, и которое разъ уже испытала Наташа, стоя у двери палаты No восьмой.
Она глядла на эти мертвенныя лица, на страшныя повязки на головахъ,— у нкоторыхъ поперекъ лица,— на эти полотняныя маски, на эти отвратительные саваны, и ей не было жаль этихъ людей. Мало того: она почувствовала только брезгливость до тошноты, когда представила себ эти зіяющія раны. И когда эти печальныя тни проходили мимо, съ тихимъ любопытствомъ глядя на красивую, незнакомую женщину, Наташа провожала ихъ враждебнымъ взглядомъ. ‘Зачмъ они тутъ съ своими перевязками и ранами, когда ей и такъ тяжело и хотлось бы развлечься, отдохнуть отъ впечатлній больницы?..’ Она удивлялась на молодыхъ фельдшерицъ, которыя встрчалась ей въ саду.— ‘Какіе надо имть нервы, чтобы вчно-вчно быть здсь и видть эти гадости?!.’ Она не прожила бы и трехъ дней по своей вол.
Все очарованіе этого густого тнистаго сада вдругъ исчезло для Наташи. Самый воздухъ казался ей теперь отравленнымъ зловоннымъ дыханіемъ этихъ страдающихъ людей…
Она спшила уйти.
Въ корридор платныхъ больныхъ за эти дв недли произошло много перемнъ. Нкоторые жильцы выздоровли и ухали. Отъздъ ихъ былъ радостнымъ событіемъ для нянекъ. Почти всегда узжавшій дарилъ имъ ненужныя ему вещи, старое одяло, подушку, сапоги, матрацъ, чашку. Часто недовольныя раздломъ, он ругались между собою цлыми днями, проклинали неблагодарнаго больного, рвали и метали, что называется, и срывали сердце на безотвтныхъ паціентахъ. Не мене радовались он и смерти больныхъ, особенно, если покойный былъ со средствами. Тутъ уже все посл мертвеца оставалось въ полное наслдство ихъ, и, какъ вороны, чуя падалъ, он не отходили отъ тяжелобольныхъ, нетерпливо выжидая минуту, когда т закроютъ глаза навки.
Ихъ цинизмъ и безсердечіе заставляли содрогаться Березиныхъ. Въ третьемъ номер помстился недавно провинціалъ, притащившійся сюда изъ далекой глуши, въ злйшей чахотк. Смутна слыхали Березины что-то отъ доктора, будто это бывшій профессоръ университетскаго города, уволенный и долго прожившій въ ссылк. Не разъ хотлось имъ узнать что-нибудь опредленное о немъ. Но не было времени, да и мелочи жизни давили сознаніе, и о немъ забывали. Не разъ Наташ приходилось слышать, какъ Пелагея и Марья, хлопнувъ дверью, выходили изъ палаты No 3-й съ ворчаніемъ и проклятіями… Тонъ, какимъ он говорили съ больнымъ, былъ такъ возмутительно дерзокъ, что Наташа вскакивала въ порыв негодованія и затыкала уши, чтобы не слышать. Одинъ разъ она не выдержила и замтила Марь, что она поступаетъ безсердечно, что она не иметъ на это права.
— Какъ же, барыня-матушка, помилуйте,— сладкимъ голосомъ пла ей нянька,— вдь и мы не собаки… День-деньской маемся, и хоть бы теб что!.. Хоть бы плюнулъ въ благодарность!.. Вдь онъ въ постели… За нимъ прими, да подотри, да подай… Разъ сорокъ на день звонитъ.
— Да вдь вамъ за это жалованье платятъ…
— А матушка-барыня! Велико ли наше жалованье? Мы только тмъ и сыты, что добрые господа дадутъ.
— А если у него нтъ ничего? Если онъ послднія деньги за палату внесъ.
— Ужъ надо полагать, что послднія,— негодующе подхватила Марья.— Тоже господа называются!.. Такъ и ложился бы въ общую. Тамъ и уходъ другой, тамъ не посметъ поминутно няньку звать.
— Да неужели никого у него родныхъ нтъ?