В. Г. Короленко
Трагедия великого юмориста
(Несколько мыслей о Гоголе)
I
II
III
IV
V
VI
VII
VIII
IX
X
XI
XII
XIII
XIV
ПРИМЕЧАНИЯ
Трагедия великого юмориста, Короленко Владимир Галактионович, Год: 1909
Время на прочтение: 60 минут(ы)
Собрание сочинений. Том 5.
Литературно-критические статьи и воспоминания.
Библиотека ‘Огонек’. Изд-во ‘Правда’, Москва, 1953.
OCR Ловецкая Т.Ю.
Кто не помнит конца веселой Сорочинской ярмарки. Свадьба… ‘От удара смычком музыканта в сермяжной свитке с длинными закрученными усами все обратилось к единству и перешло в согласие. Люди, на угрюмых лицах которых, кажется, век не проскальзывала улыбка, притопывали ногами и вздрагивали плечами… Все неслось, все танцовало’…
Но вот:
‘Гром, хохот, песни слышатся все тише и тише, смычок умирает, слабея и теряя неясные звуки в пустоте воздуха. Еще слышалось где-то топанье, что-то похожее на ропот отдаленного моря, и скоро все стало пусто и глухо… Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье. В собственном эхе слышит он уже грусть и пустынно и дико внемлет ему. Не так ли резвые други бурной и вольной юности, по одиночке, один за другим, теряются по свету и оставляют, наконец, одного старинного брата их… Скучно оставленному! И тяжело, и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему’…
Это написано в 1829 году. Значит, этот крик щемящей тоски вслед за кипучим и бьющим через край весельем вырвался из груди двадцатилетнего юноши!
Таких смен настроения в произведениях Гоголя очень много, и они указывают на глубокую, прирожденную черту темперамента. Именно прирожденную: это было наследство, полученное великим русским юмористом от отца.
Уже биография Василья Афанасьевича Гоголя дает черты таких же смен меланхолии и веселья. Здоровье его с детства было ненадежно. ‘Васюта, слава богу, по силе своих сил и дарований, успевает, — писал о нем, малолетке, его учитель.— Я его понуждаю к учению, соображаяся всегда силам его телесным, которые усматриваются невелики’. В одном письме к Д. П. Трощинскому сам Василий Афанасьевич объясняет свое отсутствие на службе в почтамте, где он числился, какими-то тягостными и продолжительными припадками. Отголоски этих жалоб звучали даже в письмах к невесте: ‘Милая Машенька, — слабость моего здоровья наводит страшное воображение, и лютое отчаяние терзает мое сердце’ {П. Е. Щеголев, ‘Отец Гоголя’ (‘Историч. вестн.’, февр. 1902).}.
Во внешних обстоятельствах личной жизни как будто не было никаких причин для такого ‘лютого отчаяния’. Наоборот, судьба щадила хрупкое создание: существование Василья Афанасьевича складывалось спокойно и счастливо. Полюбив Марью Ивановну Косяровскую, он стал ухаживать за нею поэтично и робко. Об этой идиллии сама Марья Ивановна следующим образом рассказывает в своих воспоминаниях:
‘Когда я, бывало, гуляю с девушками по реке Пслу, то слышала приятную музыку из-за кустов другого берега. Нетрудно было догадаться, что это был он. Когда я приближалась, то музыка в разных направлениях сопутствовала мне до самого дома…’ Бесхитростное ухаживание увенчалось успехом. Василий Афанасьевич женился, имел детей и жил мирною жизнью украинского помещика. Вопросы высшего порядка, по-видимому, не тревожили простую душу. Он был прекрасный рассказчик, гостей умел смешить анекдотами, легко подмечал смешные черты у людей, но смеялся безобидно и благодушно. Легко сочинял стихи, но никогда не брался за это серьезно. Писал на малорусском языке комедии, в которых являлся смешной украинский чорт, дьячок в долгополом хитоне, неповоротливый дядько, лукавая молодица и т. д. Это был наивный репертуар первоначального украинского театра. ‘Шутка и песня для приятного провождения времени,— говорит биограф, — вот все, что мог искать тогдашний писатель в родном быту. И Гоголь-отец очень умело и искусно почерпал из него элементы для своей комедии’. В мозгу отца роились, очевидно, те же юмористические образы, с которых сын впоследствии начал свою писательскую карьеру…
Так шла жизнь Василья Афанасьевича Гоголя, тихо и безмятежно. ‘Амуры венчали’ его семейное счастие в той самой усадьбе, где под звуки ‘приятной музыки’ зародилась его любовь. Простодушные соседи считали его анекдотистом, рассказчиком, весельчаком. Ни служебное, ни писательское честолюбие не смущали его настроения. Но вместе с тем припадки ‘странного воображения’ и ‘лютого отчаяния’ сменяли веселые шутки. Он был страшно мнителен, часто впадал в меланхолию и умер на сорок пятом году. Гоголь писал впоследствии, что отец его умер не от какой-нибудь определенной болезни, а только единственно ‘от страха смерти’.
Этот ‘страх смерти’ Николай Васильевич Гоголь получил от отца, как роковое наследство. Вообще в организации и темпераменте сына Гоголь-отец повторился довольно точно, только в сильно увеличенном и более ярком виде. Так маленькая картинка, запертая в ящик волшебного фонаря, светится, увеличенная на огромном экране…
Уже с детства сказываются в темпераменте сына те же неровности и противоречия: он бывал то заразительно весел, остроумен, отлично играл на сцене, то впадал в ипохондрию и отчаяние. ‘Я почитаюсь загадкою для всех,— писал он матери, — никто не разгадал меня совершенно…’ ‘Под видом иногда для других холодным таилось у меня желание кипучей веселости’, и часто ‘в часы задумчивости разгадывал я науку веселой, счастливой жизни’.
Маленький талант Гоголя-отца был бессознателен. Он употреблял его на увеселение соседей и на украшение праздников вельможного родственника Трощинского. Сын уже с детства ощущает в душе присутствие гениальности, которая должна сделать его жизнь не заурядной жизнью простых ‘существователей’. Но наряду с этим его сторожит и отцовский страх смерти, которая может помешать ему выполнить свое ‘предназначение’. ‘С самых лет почти непонимания, — пишет Гоголь своему дяде Косяровскому, — я пламенел неугасимою ревностью сделать жизнь свою нужною для блага государства, я кипел принести хоть малейшую пользу. Холодный пот проскальзывал на лице моем при мысли, что, может быть, мне доведется погибнуть в пыли, не означив своего имени ни одним прекрасным делом… Быть в мире и не означить своего существования — это было бы ужасно…’
Впоследствии в своих сочинениях Гоголь дал поразительные описания этого ощущения, и это чуть не единственные места, которые носят явно автобиографический характер.
Читатель, конечно, помнит смерть Пульхерии Ивановны в ‘Старосветских помещиках’, но я все-таки приведу здесь вкратце эту замечательную картину.
У Пульхерии Ивановны была серенькая кошечка, которая почти всегда лежала, свернувшись клубком, у ее ног. Пульхерия Ивановна иногда ее гладила и щекотала пальцами по ее шейке, которую балованная кошечка вытягивала как можно выше. Нельзя сказать, чтобы Пульхерия Ивановна слишком любила ее, но просто привязалась к ней, привыкши ее всегда видеть.
За садом старосветских помещиков находился большой запущенный лес. В этом лесу обитали дикие коты, которых не следует смешивать с котами цивилизованными. Это народ большей частью мрачный, ходят они тощие, худые и мяукают грубым, необработанным голосом. Вообще никакие благородные чувства им не известны. Эти-то дикари сманили у Пульхерии Ивановны ее цивилизованную кошечку, как отряд разнузданных солдат-мародеров сманивает глупую крестьянку…
Прошло три дня, и кошка явилась опять, худая, тощая… Пульхерия Ивановна позвала ее в комнату, накормила, хотела погладить, но… кошка выпрыгнула в окно, и никто ее уже не мог поймать.
Это непонятное поведение баловницы, отдавшей предпочтение голодному, дикому существованию перед обеспеченностью и сытым покоем, поражает старушку. Ее воображение, давно привыкшее к простоте и, так сказать, полной прозрачности окружающей жизни в ограниченном круге, не может вместить странного явления, и она решает, что это за нею приходила ее смерть.
Весь день она была скучна… Напрасно Афанасий Иванович шутил и хотел узнать, отчего она так загрустила. Пульхерия Ивановна была безответна или отвечала совершенно не так, чтобы можно было удовлетворить Афанасия Ивановича. На другой день она заметно похудела и объявила Афанасию Ивановичу, что она скоро умрет. Эта идея укоренялась все сильнее. Через несколько дней она слегла, не могла уже принимать никакой пищи, а затем ‘после долгого молчания хотела что-то сказать, пошевелила губами, и дыхание ее улетело’.
Нужно ли напоминать, что совершенно так же умер и Афанасий Иванович. Однажды он вышел прогуляться по саду. Когда он шел по аллее, — ему вдруг показалось, что кто-то позвал его: ‘Афанасий Иванович!..’ Он оборотился, но никого совершенно не было… День был тих, и солнце сияло. Он на минуту задумался, а потом решил, что ‘это его зовет Пульхерия Ивановна’. ‘Он весь покорился этому своему убеждению, сохнул, кашлял, таял, как свечка, и наконец угас так же, как она, когда уже ничего не осталось, что могло бы поддержать бедное ее пламя…’
Итак,— это уже другая смерть от душевного угнетения. Третью мы знаем: Гоголь-отец тоже умер не от какой-нибудь ‘соматической болезни’, а только от страха смерти.
Наконец, в том же рассказе Гоголь говорит уже прямо о себе: ‘Вам, без сомнения, когда-нибудь случалось слышать голос, называющий вас по имени, который простолюдины объясняют тем, что душа стосковалась за человеком и призывает его, после которого неминуемо следует смерть. Признаюсь, мне всегда был _с_т_р_а_ш_е_н_ этот таинственный зов. Я помню, что в детстве я часто его слышал: иногда вдруг позади меня кто-то явственно произносил мое имя. День обыкновенно в это время был самый ясный и солнечный, ни один лист в саду на дереве не шевелился, тишина была мертвая, даже кузнечик в это время переставал кричать, ни души в саду. Но, признаюсь, если бы ночь самая бешеная и бурная, со всем адом стихий настигла меня среди непроходимого леса, я бы не так испугался ее, как этой ужасной тишины среди ясного дня. Я обыкновенно бежал с величайшим страхом и занимавшимся дыханием, и тогда только успокаивался, когда попадался мне навстречу какой-нибудь человек, вид которого изгонял эту страшную сердечную пустыню’.
Это — не простая работа объективно художественного воображения. Нет, это живое, осязательное ощущение. И замечательно, что оно беспричинно и беспредметно. Оно не вызывается особыми внешними обстоятельствами, наоборот: для него нужно исключительное однообразие существования, полное душевное и внешнее затишье… Ни лист не шелохнется, ни кузнечик не закричит. А внутри сердечная пустыня. И в этой пустыне, лишенной и других внутренних ощущений и впечатлений внешнего мира, подымается из бессознательной глубины предчувствие какого-то рокового, бессмысленного, непонятного, _б_е_с_п_р_и_ч_и_н_н_о_г_о, то есть чуждого душевной организации, расстройства, которое будет давить на мозг и звать непонятными голосами мировой тайны…
В самых ранних юношеских письмах Гоголь выражает убеждение, что жизнь его будет коротка. ‘Исполнятся ли высокие предначертания? Или неизвестность зароет их в мрачной туче своей?’ {Письма Н. В. Гоголя. Ред. В. И. Шенрока, I, 89.} — спрашивает Гоголь-юноша, еще не выбравший жизненной дороги. ‘Я дорожу минутами жизни, потому что не думаю, чтобы она была долговечна’, — пишет он В. А. Жуковскому в 1837 году… ‘Увы! здоровье мое плохо, а гордые замыслы… О, друг, если бы мне на пять лет еще здоровье’… Это писано в 1838 году, то есть за четырнадцать лет до смерти. Таких мест можно бы цитировать из переписки Гоголя очень много. И все они доказывают, что ‘страх смерти’ сопровождает гениального писателя от юности до ранней могилы…
В прекрасной работе д-ра Баженова (‘Болезнь и смерть Гоголя’, ‘Русская мысль’, февраль 1902 г.) диагноз этой болезни поставлен научно: Гоголь страдал тем, что в психиатрической медицине называют теперь ‘депрессивным неврозом’. Беспричинное душевное угнетение врачи объясняют физиологически тем, что сосуды, питающие корковое вещество мозга, сжимаются, и часть мозга, именно та, от которой зависит настроение, становится обескровленной. Причина, так сказать, чисто механическая. Гоголь по наследству получил этот аппарат несколько испорченным. Отсюда склонность к меланхолии, отсюда частая подавленность и печаль… Доктор Баженов, еще не знавший биографии Гоголя-отца, искал наследственности со стороны матери. Мы теперь знаем, что это ошибка: это была точная копия болезни отца, от которой он умер.
Таково научное, почти механическое объяснение. Механизм подавляет душевное настроение. Да. Но мы знаем, что и душевное настроение в свою очередь может побеждать механизм. Представим себе человека, находящегося в состоянии депрессивного невроза, то есть в беспричинно подавленном настроении, которому почталион приносит письмо с каким-нибудь радостным известием. Это — привет от любимой девушки, или от друга, или известие о победе единомышленников по общественному делу, или новое доказательство дорогой этому человеку отвлеченной идеи. И вот угнетение исчезает, глаза загораются огнем, в лице — радостное оживление. В этом случае чисто психический душевный мотив очевидно победил механическую причину угнетения…
У Гоголя был именно такой почталион, который постоянно доставлял ему подобные известия и помогал бороться с роковым наследием. Этим постоянным источником радости было творчество.
У нас есть одно замечательное в этом отношении признание самого Гоголя.
‘Причина той веселости, которую заметили в первых моих сочинениях, — пишет он в ‘Авторской исповеди’, — заключалась в некоторой душевной потребности. На меня находили припадки тоски, мне самому необъяснимой, которая происходила, может быть, от моего болезненного состояния. Чтобы развлекать самого себя, я… выдумывал целиком смешные лица и характеры, поставлял их мысленно в самые смешные положения, вовсе не заботясь о том, зачем это, для чего и кому выйдет от этого какая польза. Молодость, во время которой не приходят на ум никакие вопросы, подталкивала. Вот происхождение тех первых моих произведений, которые одних заставляли смеяться как-то беззаботно и безотчетно, как и меня самого, а других приводили в недоумение решить, как могли человеку умному приходить в голову такие глупости’.
Итак, мы видим, что Гоголь бессознательно прибегает к своему таланту для борьбы с угнетением и болезнью. Сначала воображение действует стихийно и безотчетно в направлении непосредственно юмористическом. В августе 1831 года Пушкин писал Воейкову:
‘Сейчас прочел ‘Вечера близ Диканьки’. Они изумили меня. Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности. А местами, какая поэзия, какая чувствительность! Мне сказывали, что когда издатель {‘Издателем’ в то время называли автора издаваемой книги.} вошел в типографию, где печатались ‘Вечера’, то наборщики начали прыскать и фыркать, зажимая рот рукою. Фактор объяснил их веселость, признавшись ему, что наборщики помирали со смеху, набирая его книгу. Мольер и Фильдинг, вероятно, были бы рады рассмешить своих наборщиков. Поздравляю публику с истинно веселою книгою’.
Скоро, однако, тот же Пушкин, обладавший, действительно, орлиным критическим взглядом, заметил всю сложность гоголевского смеха. ‘Гоголь — веселый меланхолик’, — определил он темперамент своего младшего товарища, а Белинский первый применил к нему в литературе термин ‘смех сквозь слезы’. Гоголь довольно долго еще не понимал всего значения своего смеха. Видя, что он нравится, заражает, доставляет успех, он давал волю стихийной способности. Даже о самом глубоком из своих произведений он вначале писал Пушкину: ‘Начал ‘Мертвых душ’. Сюжет… кажется, будет сильно смешон’. И его, по-видимому, удивило, что на Пушкина смешной сюжет подействовал иначе.
‘Когда я начал читать Пушкину первые главы ‘Мертвых душ’, — пишет Гоголь в ‘Авторской исповеди’,— то Пушкин, который всегда смеялся при моем чтении… начал понемногу становиться все сумрачнее… Когда чтение кончилось, он произнес голосом тоски: ‘Боже, как грустна наша Россия!’
Вообще, Пушкин первый заставил Гоголя, по его собственному признанию, ‘взглянуть на дело серьезно’, указал глубокое значение его смеха. И после этого ученик даже преувеличил значение сознательного элемента в своем творчестве: о стихийных произведениях своей юности он стал отзываться с пренебрежением. ‘Я не издам их (‘Вечеров на хуторе’),— писал он Погодину в 1838 году.— Я даже позабыл, что я — творец этих вечеров. Да обрекутся они неизвестности, пока что-нибудь великое, художническое не изыдет от меня’. И не только о ‘Вечерах’, но и о таких произведениях, как ‘Ссора Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем’, он отзывался впоследствии, как о произведениях незрелых, нравящихся только широкому кругу, но истинные ценители (сам автор, Пушкин, Жуковский) не могут не видеть их недостатков.
Это странное пренебрежение к своим молодым произведениям становится, пожалуй, понятным: Гоголь не мог как будто забыть личного узко-служебного, так сказать санитарного значения своих молодых вдохновений. Почему он должен уважать посыльного, которого сам отправляет за ‘веселыми известиями’, как мы посылаем за порошком хины в аптеку?.. Он чувствует только, что когда приходит смех, бодрый, веселый и светлый, — ему становится легче, темные тучи, нависающие неизвестно откуда над его душевным горизонтом,— рассеиваются. Он его любит, пускает часто в ход и таким образом инстинктивно развивает стихийную способность. Но любить не значит еще уважать…
Но вот Пушкин указывает Гоголю, что его веселый посыльный человек не совсем-то простой. С его приходом меняется настроение не одного автора. Все, кого автор знакомит с ним, не только смеются, а порой восторгаются, и грустят, и негодуют, и умиляются, и затем принимаются обсуждать важные вопросы жизни. Около него вспыхивают новые чувства, новые мысли… Он приводит к своему хозяину самых выдающихся людей того времени. Ему навстречу закипает молодой критический талант Белинского. Пушкин испытывает приступы глубокой печали сознательного гражданина бесправной и рабской страны…
Беззаботный смех, освобождающий от меланхолии, превращается из простого посыльного в благодетельного чародея. Он становится нужным, близким, полезным, интересным для всех… Вся Россия ‘вперяет в него полные ожидания очи’…
Мы видели, что уже в юности Гоголь с непонятною в заурядном человеке страстностью мечтал ‘означить чем-нибудь свое существование’. Сначала он не связывал этого стремления с литературой и мечтал только о какой-то особенно-осмысленной ‘службе государству’… ‘Неправосудие, величайшее в свете несчастие, больше всего разрывало его сердце’. Теперь работа воображения, доставляющая радость сама по себе, становится средством приносить пользу, ‘означить свое существование’. Он нападет на проявления неправосудия, ‘собранные в одно место’, пронижет их пламенем своего гнева, покроет всенародно раскатами общего смеха…
Это — исполнение мечты, это — элементы великой душевной гармонии. Это — неустающий поток той самой психической силы, которая своим живым напором побеждает враждебные механико-физиологические влияния. Прежде юноша Гоголь для забавы и развлечения пускал в свою душу ручейки весело журчавшего смеха, и они каждый раз прогоняли темную душевную накинь и уныние. Теперь это — могучее течение, выносящее его на вершину общественного признания и славы, дающее надежду на исполнение ‘великого предназначения’. Самое предчувствие этого наполняет его восторгом:
‘У ног моих, — пишет он в своем дневнике, — шумит прошедшее. Надо мною сквозь туман светлеет неразгаданное будущее. Молю тебя, жизнь души моей (хранитель, ангел), мой гений! О, не скрывайся от меня… не отходи от меня весь этот так заманчиво начинающийся для меня год… Я совершу! Я совершу! Жизнь кипит во мне. Труды мои будут вдохновленны. Над ними будет веять недоступное земле божество!’ {Сочинения (под ред. Тихонравова, т. I, 114—115).}.
Это писано в 1834 году, когда, по мнению д-ра Баженова, роковая болезнь уже определилась. Определились, значит, две противоположные силы, вступающие в борьбу в ‘хрупком составе писателя’: р_а_д_о_с_т_ь_ _т_в_о_р_ч_е_с_т_в_а_ _п_р_о_т_и_в_ _н_е_б_л_а_г_о_п_р_и_я_т_н_ы_х_ _о_р_г_а_н_и_ч_е_с_к_и_х_ _в_л_и_я_н_и_й.
24 июля 1829 года, через полгода с небольшим после приезда в Петербург из Полтавской губернии, Гоголь писал своей матери:
‘Маменька, не знаю, какие чувства будут волновать вас при чтении этого письма, но знаю только то, что вы будете неспокойны… Перо дрожит в руке моей… непонятная сила нудит и вместе отталкивает высказать всю глубину истерзанной души’.
За этим следует целая страница туманных излияний, после которых Гоголь сообщает матери, что он влюблен.
‘Я видел ее… нет, не назову ее… она слишком высока для меня, не только для меня… Это божество, но облеченное слегка в человеческие страсти. Лицо, которого поразительное блистание печатлеется в сердце, глаза, быстро пронзающие душу, но их сияния жгучего, проходящего насквозь всего, не вынесет ни один из человеков… Нет, это не любовь была… В порыве бешенства и ужаснейшей тоски, я жаждал, кипел упиться одним только взглядом… С ужасом осмотрелся и разглядел я свое ужаснейшее состояние… Я увидел, что мне нужно бежать от самого себя, если я хотел сохранить жизнь, водворить хоть тень покоя в мою истерзанную душу’.
Впрочем, вслед за этими риторическими излияниями юный Гоголь высказывает мнение, что необыкновенная женщина послана ему Провидением не напрасно: он не должен пресмыкаться по канцеляриям, настоящий его путь — путь новых наблюдений, новых знаний и опыта. Как указание свыше, Провидение и поставило перед ним эту — не женщину, а ‘божество, Им созданное, часть Его самого’. Ему необходимо было бежать. Куда же? За границу. По этой причине, получив деньги для внесения в опекунский совет и узнав, что возможна отсрочка, он денег не внес, а купил пароходный билет и очутился в Любеке.
Письмо это впоследствии вводило в заблуждение биографов… У Петрарки была Лаура, у Данте — Беатриче, у Гете — Фредерика Брион и г-жа фон-Штейн, у Гейне, Пушкина, Лермонтова — целый ряд поэтических женских образов, вдохновлявших воображение и заставлявших сильнее биться сердца… В таинственном божестве, ‘облеченном слегка в человеческие страсти’, взгляда которого ‘не вынесет ни один из человеков’, биографы Гоголя хотели видеть Александру Осиповну Смирнову…
Но Марья Ивановна Гоголь была проницательнее биографов. Она была женщина умная, знала сына и сама любила когда-то своего Василья Афанасьевича. Она помнила, как он играл ей за речкой нежные мелодии и писал любовные письма. Напыщенный, неискренний и холодный стиль в письме сына не мог обмануть ее: это, очевидно, не любовь к живой женщине, а что-то другое. Что же именно? Просто попытка объяснения того обстоятельства, что опекунские деньги самовольно употреблены на поездку за границу. Зачем? Марья Ивановна знала, что за границу ездят лечиться. Петербург — город соблазнительный. Итак, ее сын поехал лечиться от… дурной болезни.
Как это часто случается с умными и практическими людьми, Марья Ивановна превосходно угадала очень многое. Но вывод сделала грубо ошибочный: ответное письмо матери поразило сына, как громом. ‘В первый раз в жизни,— писал он 24 сентября 1829 года,— и дай бог, чтобы в последний, я получил такое страшное письмо’. Упрекая мать за ее предположения, он прибавляет: ‘Вот вам мое признание: одни только гордые помыслы юности, проистекавшие из пламенного желания быть полезным, завлекли меня слишком далеко’… В своем слишком простом объяснении Марья Ивановна, действительно, ошиблась: за границу увлекала Гоголя не любовь и не болезнь, а писательский инстинкт.
В 1829 году Гоголь был двадцатилетним юношей. Через три года в письме к школьному товарищу А. С. Данилевскому Гоголь прямо признается, что чувства сильной любви он не испытывал, и радуется этому: сильное чувство ‘превратило бы в прах’ его слабый организм. А еще лет десять позже, почти уже перед смертью, больной, огорченный, усталый, он попытался, по-видимому, сделать предложение А. М. Виельгорской, с которой вел знакомство и дружескую переписку без всяких намеков на какое-нибудь более нежное чувство. На предложение последовал отказ, не вызвавший, по-видимому, особого огорчения.
И это все: ни Лауры, ни Беатриче, ни Натальи Гончаровой. Ни семьи, ни профессии, ни даже службы в те времена, когда все на Руси служило, не исключая писателей: Державин был губернатором, И. И. Дмитриев — министром, Карамзин и Жуковский — царедворцы. Даже Пушкин с горечью и нетерпением, но напрасно стремился скинуть придворный мундир и сошел в могилу камер-юнкером. Николай I не хотел понять, что можно быть только Пушкиным и ничем более. Гоголь все-таки остался только Гоголем. ‘Могу сказать,— писал он в 1836 году В. А. Жуковскому,— что никогда не жертвовал свету своим талантом. Никакое развлечение, никакая страсть не могла овладеть моей душою и отвлечь меня от моей обязанности’… ‘Не писать для меня значило бы не жить’,— говорил он позже в ‘Авторской исповеди’.
Гоголь был только писателем и не знал ничего другого в жизни. Вся трагедия его короткого, блестящего и многострадального существования была целиком и исключительно трагедией творчества: в нем были его радости, его страдания, с ним связана ранняя гибель…
Тяжелая, запутанная и удручающая трагедия… Перечитать четыре тома его переписки, тщательно собранной В. И. Шенроком, — переписки темной, часто неискренней, как приведенное выше письмо к матери, — значит пережить отраженно настоящую душевную пытку. Задавшись несколько лет назад этой трудной задачей, я помогал себе особым приемом: прочитав ряд писем, за известный период, я обращался затем и к Гоголю-художнику и прочитывал то, что он написал в это же время. Точно светлый луч пронизывал мутную мглу, точно струя свежего воздуха врывалась в больничную палату, и можно было идти дальше темными закулисными путями этой страдальческой души: они получали объяснение, освещение и оправдание.
Каждое произведение Гоголя является не только художественным перлом, но и победой, вырванной у роковой болезни, победой человеческого духа над болезненным предопределением. И эта борьба, и эти победы шли на арене, совершенно расчищенной от всех жизненных условий, которые могли бы усложнить ее. Можно сказать определенно, что это был настоящий поединок гения с роковым недугом, где каждая победа гения отмечалась новым торжеством русской литературы.
Первым замечательным произведением, в котором Гоголь поставил себе (под влиянием Пушкина) определенную общественную задачу, был ‘Ревизор’. ‘В ‘Ревизоре’,— пишет он в ‘Авторской исповеди’,— я решился собрать все дурное в России, какое я тогда знал, все несправедливости, какие делают в тех местах и тех случаях, где больше всего требуется от человека справедливости, и за одним разом посмеяться над всем’.
О первом представлении ‘Ревизора’ мы имеем противоречивые свидетельства современников. Одни говорят о колоссальном успехе: театр дрожал от хохота. Другие считают успех далеко неполным и сомнительным. По свидетельству П. В. Анненкова, высоко-чиновная и аристократическая публика первого представления недоумевала. ‘Как будто находя успокоение в том, что дается фарс, большинство зрителей остановилось на этом предположении. Раза два или три раздавался общий смех. Но уже к четвертому акту смех становился робким, пропадал. Аплодисментов почти не было. Напряженное внимание к концу четвертого акта переродилось почти во всеобщее негодование… Общий голос, слышавшийся по всем сторонам избранной публики, был: это невозможность, клевета, фарс’… В огромном большинстве печатных отзывов автора упрекали за то, что в его комедии одни отрицательные типы: нет добродетельного человека, на котором могло бы ‘успокоиться нравственное чувство’. Крепостнический строй требовал от автора своего оправдания, а в комедии чувствовалось одно глубокое художественное отрицание.
Во время первого представления ‘Женитьбы Фигаро’ происходило то же. ‘Французы, как дети,— сказал один из зрителей, глядя на беснующийся против автора театр: — брыкаются, когда их умывают’. И, однако, это не помешало комедии Бомарше стать бессмертной истинно национальной сатирой, до сих пор не утратившей своего значения. Такое же веяние бессмертия можно было угадать и в этом все стихающем смехе, и в напряженном внимании, и в недовольстве ‘избранной публики’, которую ‘умывал’ Гоголь.
Были люди, которые сразу поняли великое значение ‘Ревизора’ и отдали автору свои симпатии именно за беспощадность его сатиры. Белинский, тогда мало известный критик не особенно распространенной ‘Молвы’, написал восторженный отзыв, в котором с чрезвычайной глубиной оценил значение комедии. ‘Удивительно, — говорил он, — как это никто не замечает того благородного лица, которого требуют и не находят в пьесе. Оно в ней есть. Это смех, очищающий душу’. И меньшинство, которого Белинский был выразителем, с сознательным восторгом приветствовало гениального сатирика. Вокруг комедии кипели страстные споры, она давалась при переполненном театре, актеры вырабатывали все яснее бессмертные гоголевские фигуры, их изречения становились стереотипными, как некоторые стихи Грибоедова, и созданные Гоголем образы врастали в понятия… Комедия явно становилась сокровищем русской литературы и русской сцены.
А в это время сам автор чувствовал себя угнетенным и подавленным… неудачей ‘Ревизора’… Правда, он заметил статью Белинского, и в своем ‘Театральном разъезде’, защищаясь против нападок, он приводит в числе других и мысль Белинского о благородном смехе. Но в глубине его души были недовольство и тоска. В письме к Пушкину Гоголь винит в своем настроении ‘соотечественников’: ‘Я устал душою и телом. Клянусь, никто не знает и не видит моих страдании’. И в другом: ‘Еду за границу, там размыкать тоску, которую наносят мне ежедневно мои соотечественники. Писатель современный, писатель комический, писатель нравов должен быть подальше от своей родины’. Но в материалах Шенрока приведено письмо к ‘одному литератору’, написанное по поводу первого представления, и в нем Гоголь так изображает свое нравственное состояние: ‘С самого начала… я уже сидел в театре скучный. О восторге и приеме публики я не заботился. Одного только судьи из всех бывших в театре я боялся, и этот судья был я сам. Внутри себя я _с_л_ы_ш_а_л_ _у_п_р_е_к_и_ _и_ _р_о_п_о_т_ против своей же пьесы, которые заглушали все другие…’
Итак, ‘единственный судья’ осудил пьесу, вокруг которой закипела борьба старой и новой Руси. В споре друзей и врагов своего гениального произведения Гоголь, после некоторых колебаний, склонился… на сторону врагов {Эту истинно роковую странность отметил еще Белинский в статье о ‘Переписке с друзьями’.}.
Вскоре после первого представления ‘Ревизора’ Гоголь уезжает за границу. Зачем? Мы видели уже в его письмах, что сам он объясняет это отношением соотечественников, и впоследствии много раз он повторяет этот мотив: ‘комическому писателю не место на родине’.
В действительности, однако, причина была другая. Он увозил с собою начало ‘Мертвых душ’ и для работы над этим величайшим произведением своей жизни вперед уже сосредоточивал все свои жизненные силы. Сознание ‘недуга’ заставляет его быть экономным. Живое, чрезвычайно восприимчивое воображение полно образов. В их разработке и воплощении — задача жизни и средство спасения. На это направляются все усилия гениального человека. Он, по-видимому, совершенно сознательно отстраняет приток разнородных впечатлений, которые, расширяя душу для большей полноты жизни, вместе с тем могли бы ослабить ее сосредоточенную силу. Он рад, что не испытал любви: она взяла бы у него слишком много настроения, нужного для главного дела. Живая, яркая и разнородная реакция общества на его сатиру ему тоже не по силам. За границей он суживает круг новых впечатлений, отдаваясь исключительно обработке художественного материала, вынесенного из отечества. Д. Н. Куликовский в своей работе о Гоголе отмечает, что мимо него за границей проходили захватывающие события и великое движение мысли, совершенно его не задевая. В то время как Пушкин смотрел на современный мир широко и жадно раскрытыми глазами, ловя каждое новое явление и усваивая каждую новую мысль,— Гоголь в своей обширной переписке почти не оставил следов подобной любознательности. Острая от природы, но мало тронутая культурой, мысль его работала в узком круге.
‘Боже! какие есть сюжеты!’ — то и дело пишет Гоголь своим друзьям и неизменно прибавляет: ‘хватит ли силы!..’ ‘Столько еще жизни, чтобы закончить ‘Мертвые души’. Больше не прошу у бога ни часу!’ ‘Ничего не пишу тебе о римских происшествиях, о которых ты меня спрашиваешь,— говорит он в одном из писем к Данилевскому (авг. 1841).— Я уже ничего не вижу перед собою, и во взоре моем нет животрепещущей внимательности новичка. Все, _ч_т_о_ _м_н_е_ _н_у_ж_н_о_ _б_ы_л_о, я забрал и заключил в себе, в глубину души моей’… ‘Нет, клянусь, грех, сильный грех, тяжкий грех отвлекать меня’ {Письма, т. II, 111 и 100 (последнее к С. Т. Аксакову).}. Не ясно ли состояние души, устремившей все свои способности к одной цели и не желающей кидать по сторонам ни одного лишнего, бесцельного взгляда. Зачем хватать на лету новые явления и новые мысли, когда все это кажется лежащим вне точно намеченного круга его жизни? Ослабить напряженность воображения, радостно и страстно созерцающего определяющиеся образы далекой родины — значит сделать вычет в строго рассчитанной экономии сил, от которой зависит выполнение главной задачи жизни и даже продолжение самой жизни.
Во все это время, когда Гоголь, окончательно расставшись с безотчетным творчеством, отдается идее ‘Мертвых душ’, судьба его странным образом вызывает в памяти судьбу Хомы Брута, вернее — историю его всенощных бдений в заколдованной часовне. Бедный философ очертил около себя круг и весь заполнил его сиянием свечей. В этом кругу все свое внимание и все напряжение воли он направляет на чтение священной книги. Эти слова одни способны прогнать страшные порождения враждебного мира…
Такая же тесная часовня для Гоголя — его заграничная жизнь. Сам он в письме к Уварову говорил, что в ней он ‘обрек себя на уединение’, обратив все способности на создание ‘Мертвых душ’… Около него тоже тесный круг, освещенное место во тьме обширного мира. Здесь точно в светлом луче роятся перед ним яркие образы, летающие в воображении на крыльях оздоровляющего и защищающего смеха. Это истинные создания дня и света… А по сторонам роились, сгущались и тянулись к нему кошмарные порождения тьмы и страха. И в глубине, скорее угадываемое, чем видимое зрению, неопределенное и страшное гнездилось чудовище — страх смерти, готовое взглянуть, как Вий, на одинокого подвижника своим мертвящим взглядом. Чтобы защититься от этого враждебного мира, Хома Брут читает священную книгу над гробом зачарованной красавицы… А Гоголь все пишет о России, тоже зачарованной рабством.
И пока работало воображение, пока он мог творить,— он жил. А мог он творить, пока ложная мысль не связала крылья его гениального, оздоровляющего и целебного смеха…
Все время, пока писались за границей ‘Мертвые души’, здоровье Гоголя подвергалось колебаниям. Уже раньше, в Москве, в 1833 году Гоголь часто впадал в мрачное настроение. Он был мнителен, нередко считал себя неизлечимо больным, хотя по наружности казался свежим и бодрым. Из-за границы он часто шлет жалобы на свое состояние. ‘На мозг мой точно надвинулся колпак, который мешает мне думать и туманит мои мысли…’ {1837 г. Письмо Прокоповичу.} ‘Голова часто покрыта тяжелым облаком, который (sic) я должен беспрестанно стараться рассеивать’ {Ему же, 1838 г. Г. Баженов отмечает здесь определенный симптом, называемый в медицине неврастенической каской.}. ‘Здоровье мое плохо. Занятие самое легкое отяжелевает мою голову. Италия, прекрасная моя ненаглядная Италия продлила мою жизнь, но искоренить совершенно болезнь, деспотически вторгшуюся в состав мой, она не в силах… Что, если я не окончу труда моего?’ (Князю Вяземскому, 1838.) ‘Недуг, который, казалось, было облегчился, теперь усилился вновь… Но я веду свою работу, и она будет окончена’ (Погодину, тогда же). В 1840 году в Вене Гоголь подвергся очень бурному нервному припадку, последовавшему за периодом возбуждения. ‘Я почувствовал, — писал он впоследствии, — то подступившее к сердцу волнение, которое всякий образ, пролетавший в мыслях, обращало в исполина, всякое незначительное приятное чувство превращало в такую страшную радость, какую не в силах вынести природа человека, и всякое сумрачное чувство претворяло в печаль, тяжкую, мучительную печаль, и потом следовали обмороки и столбняк…’ {Письма Гоголя. Ред. В. И. Шенрока. II, 148.}.
Любопытно, что это течение душевной болезни Гоголя было совершенно независимо от его телесного здоровья или чисто физических недугов. В некоторых позднейших письмах Гоголь очень определенно описывает свои болезненные состояния, при которых, однако, чувствует и голову, и мысли совершенно свежими и поэтому не испытывает никакого душевного угнетения… Можно ли вообще установить неуклонное возрастание душевной болезни в течение того времени, когда создавался первый том ‘Мертвых душ’, то есть в десятилетие 1833—1842 года?
Было бы чрезвычайно интересно проследить подробно с этой точки зрения всю переписку Гоголя, это помогло бы установить связь основной болезни Гоголя с успехом или неудачами его работы. Но уже и то, что мы знаем, позволяет, кажется, отвергнуть неуклонную последовательность в росте болезни: в переписке Гоголя за все эти годы жалобы на состояние здоровья то и дело сменяются нотами удовлетворения и торжества. ‘Мертвые души’ текут живо,— пишет он Жуковскому в 1836 году из Парижа: — свежее и бодрее, чем в Вене,— и мне совершенно кажется, как будто я в России. Передо мною все наше: наши помещики, наши чиновники, наши офицеры, наши мужики, наши избы,— словом, вся наша православная Русь. Мне даже смешно, когда подумаю, что я пишу ‘Мертвых душ’ в Париже… Огромно, велико мое творение и не скоро конец его… Еще восстанут на меня новые сословия и много разных господ… Но что же мне делать? Уже судьба моя враждовать с моими соотечественниками. Терпение! Кто-то незримый пишет передо мною могущественным жезлом…’
В воспоминаниях Н. В. Берга сохранился рассказ самого Гоголя о том, как в биллиардной одного жалкого трактира между Дженцано и Альбано ему удалось при страшном шуме, и среди удушливой атмосферы написать за один присест целую главу ‘Мертвых душ’. В. И. Шенрок относит этот факт к 1838 году. В том же 1838 году Гоголь в письме к Погодину опять делает указания на успех своей работы. ‘Вообще,— говорит В. И. Шенрок, — настроение Гоголя в это время (т. е. к концу десятилетия) было самое счастливое. Хандра, временами посещавшая его в Париже и Женеве, была забыта надолго и порой свое настроение он характеризует словами: ‘В душе моей небо и рай’. ‘У меня теперь в Риме мало знакомых, вернее почти никого (Репнины во Флоренции), но никогда я не был так весел, так доволен жизнью…’ ‘…Я не скажу, что я здоров,— сообщает Гоголь в письме к Жуковскому уже в 1841 году.— Нет, здоровье, может быть, еще хуже. Но я _б_о_л_е_е, _н_е_ж_е_л_и_ _з_д_о_р_о_в. Я слышу часто чудные минуты, ч_у_д_н_о_й_ _ж_и_з_н_ь_ю_ _ж_и_в_у, _в_н_у_т_р_е_н_н_е_й, _о_г_р_о_м_н_о_й, _з_а_к_л_ю_ч_е_н_н_о_й_ _в_о_ _м_н_е_ _с_а_м_о_м, и никакого блага и здоровья не взял бы’.
Не ясно ли, что последние четыре года (1838, 39, 40 и 41-й) не только нельзя считать периодом особенного усиления ‘депрессивного невроза’, но, наоборот, это необычно долгий период сравнительной душевной бодрости и подъема, лишь отчасти нарушаемого болезнью. А если вспомнить вдобавок, что, по словам самого д-ра Баженова, уже в начале тридцатых годов душевная болезнь Гоголя вырвала у него целый год жизни, то мы должны будем признать, что какая-то сила ворвалась в развитие болезни, ослабляя ее успехи и совершенно нарушая ее ‘цикличность’.
Какая это сила — совершенно ясно. Именно в эти годы Гоголь заканчивал первый том самого важного из своих созданий — ‘Мертвые души’ — течение которого уже совершенно определилось…
Художественная идея, уже нашедшая свой образ, обладает чем-то вроде собственной органической жизни, движется дальше по собственным законам. Созерцание этого стройного движения — процесс почти стихийный, служащий для творца источником высокого удовлетворения. Не забудем, что, по точному показанию Гоголя, первые его юмористические образы даже рождались в минуты душевного угнетения. Теперь, когда окрепшее воображение гения несется в сильной струе живой художественной идеи, его творчество является могучей оздоровляющей силой… Таинственный недуг, все значение которого в вызываемом им душевном угнетении, отступает перед потоком необыкновенного подъема, плавно стремящимся к намеченной цели…
В это время в Гоголе назревали уже идеи ‘Переписки’. В письмах к великосветским друзьям, к ‘благодатным’ Аннам Михайловнам или ‘благоуханнейшим’ Александрам Осиповнам звучали уже странные мысли, слог писем — деланный, искусственный, то напряженно учительный, то неприятно смиренный и слащавый… А чудное художественное произведение подвигается глава за главой в собственном цельном стиле, точно светлое здание над болотистой и мглистой равниной. И нигде в этом создании не заметно ни малейшей трещины. Гениальный смех совершал над туманами свой неудержимый полет. И ни разу его крыло не сделало неверного или слабого взмаха…
И вот: победа одержана: в ноябре 1841 года первая часть ‘Мертвых душ’ была закончена. Гоголь почувствовал себя переполненным какой-то возвышенной радостью и придал ей формы, согласные с укоренявшимися в нем мистическими идеями. ‘Шлю тебе братский поцелуй, — пишет он Данилевскому, — и молю бога, да снидет на тебя хотя часть той свежести, которою объемлется ныне душа моя, _в_о_с_т_о_р_ж_е_с_т_в_о_в_а_в_ш_а_я_ _н_а_д_ _б_о_л_е_з_н_я_м_и_ _х_в_о_р_о_г_о_ _т_е_л_а’ {Письма, т. II, 111.}.
Он одержал великую победу духа над слепою силою непонятного недуга, он создал великое творение и веяние спасительного гения считает признаком особенной, лично на него направленной, благодати Провидения. Он допускает даже, что теперь эта благодать непосредственно изливается от него на других. ‘Я думал о тебе, — пишет он больному Языкову месяца за два до окончания ‘Мертвых душ’, — и мысли мои были светлы…’ ‘Несокрушимая уверенность насчет тебя засела в мою душу… Ничего не в силах я тебе более сказать, как только: ‘верь словам моим’. Есть чудное и непостижимое… Отныне взор твой должен быть светло и бодро устремлен горе: _д_л_я_ _с_е_г_о_ _б_ы_л_а_ _н_а_ш_а_ _в_с_т_р_е_ч_а…’ {Ib., 117, 118 (курсив мой).} ‘Теперь самое главное — крепитесь! — советует он художнику Иванову: — идите бодро! Не падайте духом, иначе будет значить, что вы не помните и не любите меня: а _п_о_м_н_я_щ_и_й_ _м_е_н_я_ _н_е_с_е_т_ _с_и_л_у_ _и_ _к_р_е_п_о_с_т_ь_ _в_ _д_у_ш_е.’ {Ib., 131.}. По адресу друга своего Данилевского он часто выражается еще решительнее: ‘Но слушай: теперь ты должен слушать моего слова, ибо вдвойне властно над тобою мое слово, и горе _к_о_м_у_ _б_ы_ _т_о_ _н_и_ _б_ы_л_о, _н_е_ _с_л_у_ш_а_ю_щ_е_м_у_ _м_о_е_г_о_ _с_л_о_в_а…’ ‘Властью высшего облечено отныне мое слово…’ {Ib., 110, 111.} ‘Если же что в жизни смутит тебя, наведет беспокойство, сумрак на мысли, вспомни обо мне, и при одном уже твоем напоминании _о_т_д_е_л_и_т_с_я_ _с_и_л_а_ _в_ _т_в_о_ю_ _д_у_ш_у. _И_н_а_ч_е_ _н_е_ _с_и_л_ь_н_а_ _д_р_у_ж_б_а_ _и_ _в_е_р_а, _о_б_и_т_а_ю_щ_а_я_ _в_ _д_у_ш_е_ _т_в_о_е_й!’ {Ib., 168. Письмо писано в мае, когда ‘Мертвые души’ вышли узко из печати.} И даже В. А. Жуковского он обнадеживает: ‘Ждите меня! Много расскажу вам прекрасного. Если вы смущены чем-нибудь и что-нибудь земное и преходящее вас беспокоит, _т_о_ _б_у_д_е_т_е_ _о_т_н_ы_н_е_ _т_в_е_р_д_ы_ _и_ _с_в_е_т_л_ы_ _в_е_р_о_ю_ _в_ _г_р_я_д_у_щ_е_е_…’ {Письма, т. II, стр. 169.}
Экзальтация Гоголя может быть понята и без предположений о религиозной мании: религиозное настроение было ему присуще с детства, и теперь он только облекает в привычные формы переполняющее его благодатное ощущение ‘победы духа’ над угнетением и страхом смерти. Гордый, радостный, уверенный в своей силе, он едет в Петербург с рукописью ‘Мертвых душ’. В ней, по-видимому, нужно было еще кое-что закончить, а затем печатать ее Гоголь думал в Москве. ‘Да, друг мой, я глубоко счастлив! — писал он из Рима С. Т. Аксакову: — …создание чудное творится и совершается в душе моей, и благодарными слезами не раз теперь полны глаза мои… Здесь явно видна святая воля бога: подобное внушенье не происходит от человека… О, если бы еще три года с такими свежими минутами…’ Теперь ему нужно спокойствие ‘и самое счастливое, самое веселое, сколько можно, расположение души. Меня теперь нужно беречь и лелеять. Я придумал вот что: пусть за мною приедут Михаил Семенович (Щепкин) и Константин Сергеевич (Аксаков)… Они привезут с собой глиняную вазу. Конечно, эта ваза теперь вся в трещинах, довольно стара и еле держится, но в этой вазе заключено сокровище’ {Ib., т. II, 97-99.}.
К сожалению, московская цензура не поцеремонилась с ‘хрупкою вазой’, и на родине больного писателя, так боязливо оберегавшего свою душу от заграничных впечатлений, — ждали более сильные впечатления русской жизни. Письма этого времени из Москвы — это настоящий стон гения, спустившегося с высот творчества на родную землю и терзаемого властным невежеством и самодурством.
‘Как только Голохвастов (исполнявший обязанности президента моск. ценз. комитета) услышал название ‘Мертвые души’,— писал Гоголь П. А. Плетневу в январе 1842 года,— то закричал голосом древнего римлянина: ‘Нет, этого я никогда не позволю. Душа бывает бессмертна. Мертвой души не может быть. Автор вооружается против бессмертия!’ В силу, наконец, мог взять в толк умный президент, что дело идет о ревизских душах. Как только взял он в толк и взяли в толк, вместе с ним, и другие цензора, что ‘мертвые’ значит ревизские души, произошла еще большая кутерьма. ‘Нет! — закричал председатель, а с ним и половина цензоров: — этого и подавно нельзя позволить… Это, значит, против крепостного права’. На замечание цензора Снегирева, что в книге ‘о крепостном праве нет и намеков, что даже нет обыкновенных оплеух, которые раздаются во многих повестях крепостным людям’, — последовали новые возражения: ‘Предприятие Чичикова, — стали кричать все, — есть уже уголовное преступление’. — ‘Да, впрочем, и автор не оправдывает его’, — замечает опять Снегирев. — ‘Да, не оправдывает, а вот он выставил его теперь, и пойдут другие брать пример и покупать мертвые души’… — ‘Что ни говорите, — сказал молодой цензор Крылов, побывавший недавно за границей, — цена два с полтиной, которую Чичиков дает за душу, возмущает душу. Человеческое чувство вопиет против этого, хотя, конечно, эта цена дается только за одно имя, написанное на бумаге, но все же это — душа, душа человеческая, она жила, существовала. Этого ни во Франции, ни в Англии, и нигде нельзя позволить. Да после этого ни один иностранец к нам не приедет!..’ ‘В одном месте цензуру остановило то обстоятельство, что ‘один помещик разорился, убирая себе дом в Москве в модном вкусе’. — ‘Да ведь и государь строит в Москве дворец’, — сказал по этому поводу цензор Каченовский.— ‘Тут…— прибавляет Гоголь,— завязался у цензоров разговор единственный в мире и… дело кончилось тем, что рукопись оказалась запрещенной, хотя комитет прочел только два-три места’ {Письмо к П. А. Плетневу, 7 янв. 1842 г. См. ‘Письма Н. В. Гоголя’, II, 136—138.}.
‘Невероятная глупость’ цензурного синклита так поразила Гоголя, что он предположил какую-то особенную, направленную лично против него, интригу. ‘Цензора не все же глупы до такой степени’, — замечает он совершенно справедливо, забывая только, что цензура в целом очень часто бывает глупее своего среднего состава. И это потому, что ее действия определяются не аргументами самых умных из подчиненных (как, напр., в данном случае Снегирева), а страхом перед самыми глупыми из власть имущих…
Совершенно понятно, какое действие должно было произвести это бессмысленное запрещение на хрупкую душу писателя. — ‘Принимаюсь за перо писать тебе, — говорит он в письме к В. О. Одоевскому (янв. 1842 г.),— и не в силах… Я очень болен и в силу двигаюсь. Рукопись моя запрещена. Проделка и причина запрещения — все смех и комедия… Но у меня вырывают мое последнее имущество…’ {Письма, II, 134, 135.} ‘Я был так здоров, когда ехал в Россию, а здесь от всех этих неприятностей стал опять болен такими страшными припадками, каких еще не бывало…’ {М. Балабиной, стр. 147, 148.} ‘Припадки, которые было совершенно оставили меня вне России, теперь возвратились’ {Языкову, 161.}. В письме к M. П. Балабиной, в переписке с которой Гоголь часто прибегал к шутливым формам, он говорит (1842 г.): ‘Много глупостей, мне самому непонятных, чудится в моей ошеломленной голове. Но что ужасно — в этой голове нет ни одной мысли, и, если вам нужен болван для того, чтобы надевать на него вашу шляпку, я весь теперь к вашим услугам. Вы можете надеть на меня и шляпку, и все, что хотите, и можете с меня сметать пыль, мести у меня щеткой под носом, и я не чихну, даже не фыркну, не пошевелюсь…’ {Письма, II, 140.}.
Из письма к министру нар. просвещения Уварову видно, что эти цензурные истязания длились целые месяцы: ‘Милостивый государь, Сергей Семенович, — говорит великий писатель властному министру: — Все мое имущество и состояние заключено в труде моем. Для него я пожертвовал всем, обрек себя на строгую бедность, на глубокое уединение, терпел, переносил, _п_е_р_е_с_и_л_и_в_а_л, _с_к_о_л_ь_к_о_ _м_о_г, _с_в_о_и_ _б_о_л_е_з_н_е_н_н_ы_е_ _н_е_д_у_г_и, в надежде, что, когда совершу его, отечество не лишит меня куска хлеба и просвещенные соотечественники преклонятся ко мне с участием, оценят посильный дар, который стремится всякий русский принести своей отчизне. Я думал, что получу скорее ободрение от правительства, доселе благородно ободрявшего все благородные порывы, и что же?
Вот уже пять месяцев меня томят мистификации цензуры, то манящей позволением, то грозящей запрещением, и, наконец, я уже сам не могу понять, в чем дело…’ ‘Подумайте: я не предпринимаю дерзости просить воспомоществования и милости, я прошу правосудия… У меня отнимают мой единственный, мой последний кусок хлеба…’ {Ib., II, 151, 152.}.
Всесильный министр, снисходивший с своей высоты до прямой вражды к писателю Пушкину, ничего не ответил на письмо Гоголя. Но через Плетнева автор был извещен, что его рукопись передана цензору Никитенке.
Наконец 9 марта 1842 года на ‘Мертвых душах’ поставлена разрешительная помета. В цензурном пленении оставался еще некоторое время один капитан Копейкин, которому Гоголь вынужден был придать черты ‘дурного характера’ и строптивости, чтобы было видно, что, отправив его из столицы с фельдъегерем, ‘высшее начальство поступило хорошо’.
21 марта 1842 года одно из величайших творений русской литературы появилось в свет, и в умственный обиход читателя вошли навсегда бессмертные фигуры Маниловых, Собакевичей, Коробочек, Ноздревых и Чичиковых, чтобы уже никогда не расставаться с воображением всякого грамотного русского человека…
А автор, в процессе великого создания почти исцелившийся от душевного угнетения (‘припадки было совершенно оставили меня’), увозил опять за границу свой ‘хрупкий состав’, вновь тяжко израненный российской цензурой, чтобы приняться за новую работу, с которой так тесно была связана его личная судьба. Эта работа была вторая часть ‘Мертвых душ’…
Здесь критический момент рассматриваемой нами трагедии, ее поворотный пункт… Гоголь, как былинный герой, стоит на распутье перед двумя различными дорогами.
Первую часть своего великого труда он выполнил превосходно. Его книга вся точно отлита из однородного металла, и к концу первого тома (за исключением некоторых страниц) он дошел тем же твердым шагом великого и уверенного художника. Сцена с Ноздревым на балу у губернатора, зловещий проезд по спящим улицам города дребезжащего тарантаса помещицы Коробочки, смятение чиновничьего мира, разговор двух дам, поведение Собакевича при расспросах прокурора о продаже мертвых душ, смерть этого губернского сановника и встреча уезжающего Чичикова с похоронной процессией — все это проникнуто истинно гоголевской силой воображения, а юмор его одновременно звучит и смехом, и небывалой высотой какого-то особенного скорбного раздумья.
Итак, до самого порога дальнейшей своей работы Гоголь принес все ту же силу таланта, и душевное состояние его, временно, правда, ослабленное терзаньями московской цензуры, было лучше, чем при самом начале работы… Появление книги вновь подняло его настроение, и некоторые самоуверенно благодатные письма, приведенные нами выше (напр., к Жуковскому), помечены уже маем 1842 года…
Наконец, и в тех обрывках, которые остались нам от второго тома ‘Мертвых душ’, встречаются опять превосходно набросанные фигуры: Петр Петрович Петух, генерал Бетрищев, отчасти предшественник Обломова Тентетников, отчасти также помещик Кашкарев с его бюрократической сельской экономией… Не надо забывать, что это только эскизы и что в окончательной редакции герои первого тома тоже сильно отличались от первоначальных набросков… Павел Иванович Чичиков, заехавший ‘для познания всякого рода вещей’ в новые места и к новым людям и очутившийся в роли устроителя чужого счастия, — сверкает все той же обворожительной разносторонностью и находчивостью. Наконец, новый пейзаж, среди которого знакомый нам тарантас, ‘в каких ездят холостяки’, с кучером Селифаном и лакеем Петрушкой на козлах, появляется опять в пределах нашего зрения, — набросан смелыми, широкими и совершенно новыми чертами…
Философия первого тома в главных своих чертах являлась тоже здоровой философией смеха, признающего свое право и с горечью отмечающего предрассудки общества. Кто не помнит замечательной параллели между сатириком и ‘лирическим писателем’, который прославляет национальные добродетели и льстит национальному самолюбию: ‘Счастлив писатель, который мимо характеров скучных, противных, поражающих печальною своею действительностью, приближается к характерам, являющим высочайшее достоинство человека, который не изменял ни разу возвышенного строя своей лиры, не ниспускался с вершины своей к бедным, ничтожным своим собратьям… Вдвойне завиден прекрасный удел его… далеко и громко разносится его слава. Он окурил упоительным куревом людские очи, он чудно польстил им, сокрыв печальное в жизни, показав им прекрасного человека… Нет равного ему в силе — он бог! Но не таков удел, другая судьба писателя, дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутно перед глазами и чего не зрят равнодушные очи, — всю страшную тину мелочей, опутавших нашу жизнь… Ему не собрать народных рукоплесканий, ему не зреть признательных слез и единодушного восторга взволнованных им душ, к нему не полетит навстречу шестнадцатилетняя девушка с закружившеюся головой и геройским увлечением… ему не избежать, наконец, современного суда, который назовет ничтожными и низкими им лелеянные создания… отнимет у него сердце и душу и божественное пламя таланта. Ибо не признает современный суд, что _в_ы_с_о_к_и_й_ _в_о_с_т_о_р_ж_е_н_н_ы_й_ _с_м_е_х_ _д_о_с_т_о_и_н_ _с_т_а_т_ь_ _р_я_д_о_м_ _с_ _в_ы_с_о_к_и_м_ _л_и_р_и_ч_е_с_к_и_м_ _д_в_и_ж_е_н_и_е_м’…
Трудно яснее выставить ‘права высокого восторженного смеха’ по сравнению с ‘упоительным куревом’ лирической лести. Есть и еще несколько мест, в которых Гоголь высказывает те же мысли. Между прочим, он зло смеется над чисто маниловским спросом на ‘добродетельного человека’ и сознательно дразнит читателя образом своего ‘героя’:
‘Очень сомнительно, чтобы избранный нами герой понравился читателям… Самая полнота и средние лета Чичикова много повредят ему: полноты ни в каком случае не простят герою, и весьма многие дамы, отворотившись, скажут: ‘фи, какой гадкий!’ Увы! Все это известно автору, и при всем том он не может взять в герои добродетельного человека’… ‘И можно даже сказать, почему: потому что пора, наконец, дать отдых добродетельному человеку, потому что праздно вращается на устах слово _д_о_б_р_о_д_е_т_е_л_ь_н_ы_й_ _ч_е_л_о_в_е_к, потому что обратили в лошадь, и нет писателя, который бы не ездил на нем, понукая кнутом и всем, чем ни попало, потому что изморили добродетельного человека до того, что теперь нет в нем и тени добродетельного человека, а остались только кости да кожа… Нет, пора, наконец, припречь и подлеца. Итак, припряжем подлеца!’
Но уже в первом томе рядом с этими взглядами, подсказанными сознанием своего стихийного гения, порой даже в непосредственном соседстве с ними, стоят другие, прямо противоположные взгляды. Так, тотчас же за словами о правах ‘великого восторженного смеха’ следуют такие строки:
‘И долго еще определено мне чудною властью идти об руку с моими странными героями, озирать всю громадную несущуюся жизнь сквозь видимый миру смех и незримые, неведомые ему слезы. И далеко еще то время, когда _и_н_ы_м_ _к_л_ю_ч_о_м_ _г_р_о_з_н_а_я_ _в_ь_ю_г_а_ _в_д_о_х_н_о_в_е_н_и_я_ _п_о_д_ы_м_е_т_с_я_ _и_з_ _о_б_л_е_ч_е_н_н_о_й_ _в_ _с_в_я_щ_е_н_н_ы_й_ ужас и блистанье главы и почуют в священном трепете величавый гром _д_р_у_г_и_х_ _р_е_ч_е_й_… в дорогу! В дорогу!’
А вслед за сарказмом по адресу ‘добродетельного героя’ какое-то роковое побуждение диктует Гоголю следующие чисто ‘лирические’ обещания:
‘…Но, может быть, в сей же самой повести почуются иные, доселе еще не браные струны, предстанет несметное богатство русского духа, _п_р_о_й_д_е_т_ _м_у_ж, _о_д_а_р_е_н_н_ы_й_ _б_о_ж_е_с_к_и_м_и_ _д_о_б_л_е_с_т_я_м_и, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде в мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления и самоотвержения. И мертвыми покажутся перед ними все добродетельные люди иных племен, как мертва книга перед живым словом!’
Итак, на одной и той же странице Гоголь дает всенародное обещание послужить тому, над чем тут же так зло смеется. На пороге новой работы, новой борьбы и, быть может, новой победы в душе великого писателя уже готов роковой разлад между самыми коренными свойствами его таланта и заблудившейся в умственном одиночестве мыслью.
Есть одно произведение Гоголя, далеко не лучшее в художественном отношении, но чрезвычайно характерное для выяснения некоторых его взглядов на задачи искусства. Оно дает также ключ к уяснению его трагедии, как писателя.
Это ‘Портрет’. Написан он еще в 30-х годах, много раз значительно переделывался и появился в окончательном виде в начале 40-х годов, то есть в то самое время, когда Гоголь закончил первую часть ‘Мертвых душ’ и готовился ко второй. Таким образом, мы имеем здесь как бы художественную исповедь Гоголя на пороге новой работы. Это — увы! — те же взгляды, которые мелькали в настроении Гоголя уже во время первого представления ‘Ревизора’, определялись с годами и выразились окончательно в ‘Портрете’ и ‘Переписке с друзьями’.
Талантливый молодой художник получает заказ: написать портрет ростовщика, которого все население Коломны считает колдуном, чем-то даже вроде антихриста. Художник соглашается, но по мере работы чувствует непонятную тяжесть, которая мешает ему воспроизводить интересную натуру. Портрет пугает его самого поразительной правдивостью изображения. В конце концов он бросает свою работу, успев вполне закончить одни глаза, зато эти глаза глядят с полотна, тревожат и не дают покоя. Ростовщик с непонятною страстностью умоляет художника закончить его изображение. От этого зависит его жизнь. В портрете он будет жить мистической жизнью. Теперь ему предстоит жить только наполовину. Художник решительно отказывается, портрет остается незаконченным, и колдун умирает. Но его предсказание исполняется: портрет переходит из рук в руки, принося несчастие и гибель, порождая вокруг себя дурные стремления.
Сознавая, что своей гибельно-правдивой картиной он совершил тяжкий грех, художник удаляется в далекую пустыню и делается монахом. Узнав, что в мире он был живописцем, настоятель предлагает ему написать запрестольный образ богоматери. Художник отказывается: _с_л_и_ш_к_о_м_ _р_е_а_л_ь_н_ы_м_ _и_ _п_р_а_в_д_и_в_ы_м_ _и_з_о_б_р_а_ж_е_н_и_е_м_ _з_л_а_ он осквернил свой талант и теперь неспособен к высокому идеальному творчеству, которое одно является целью искусства. Ему нужно предварительно очиститься от этого великого греха. Только после трудных духовных подвигов он приступает к работе и создает чудное святое произведение, после чего и сам являет все признаки святости… Сыну, тоже художнику, который разыскал его незадолго перед смертью, этот святой старец преподает высшую мораль искусства. Для него нет ничего низкого. ‘Исследуй, изучай все, что ни увидишь, покори все своей кисти. Но во всем умей находить внутреннюю мысль и пуще всего старайся постигнуть высокую тайну создания’. Задача искусства в примирении… ‘Для успокоения и _у_с_п_о_к_о_е_н_и_я_ _в_с_е_х_ нисходит в мир высокое создание искусства. Оно не может _п_о_с_е_л_и_т_ь_ _р_о_п_о_т_а_ в душу, но звучащей молитвой стремится вечно к богу… Но есть минуты… темные минуты…’
Инок рассказывает сыну о великом преступлении своей кисти, когда он ‘насильно хотел покорить себя и бездушно, заглушив все, _б_ы_т_ь_ _в_е_р_н_ы_м_ _п_р_и_р_о_д_е. Это не было создание искусства, и потому чувства, которые объемлют всех при взгляде на него, суть уже _м_я_т_е_ж_н_ы_е_ _ч_у_в_с_т_в_а, не чувства художника, ибо художник и в тревоге дышит покоем’… Инок заключает свой рассказ просьбой: если сыну случится увидеть этот роковой портрет, при создании которого он старался быть верным природе без мысли о примирении, — он _д_о_л_ж_е_н_ _е_г_о_ _у_н_и_ч_т_о_ж_и_т_ь.
В этом варианте, который, нужно сказать, сильно попортил первоначальную редакцию ‘Портрета’ в художественном отношении, мы видим настроение Гоголя в самый критический период его жизни. В ‘Ревизоре’ и в ‘Мертвых душах’ он изобразил тогдашнюю Русь, и она взглянула на всех тем же страшным взглядом, едва прикрытым покровом смеха, каким портрет даже сквозь занавес глядел на бедного Черткова. И эта страшная правда не несла примирения. Наоборот, она будила в современниках ‘смятение и мятеж’… Он, как его художник-инок, считает это тяжким грехом. Ему тоже предстоит сначала искупить этот грех покаянием, а затем ‘высоким произведением искусства’ примирить смятенные души своих соотечественников со всем, что он осмеял ранее…
Если же это не удастся, то… он, по завету святого инока, уничтожит собственное произведение.
Таким образом, ко времени работы над вторым томом Гоголь окончательно осудил свои ‘несовершенные’ и грешные произведения, которые могут быть оправданы лишь тогда, когда он сумеет вновь возвеличить Россию в целом. Первая часть ‘Мертвых душ’ должна служить лишь преддверием величественного Пантеона российских добродетелей.
К этому глубокому разладу между органическими склонностями сатирического гения и глубоко ошибочным взглядом на задачи искусства присоединился другой, тоже роковой мотив. ‘Мысль о службе, — писал Гоголь в ‘Исповеди’,— никогда меня не покидала’. Одно время он мечтал, что для него создадут какую-то особую, небывалую должность ‘примирителя’. Но, во-первых, такой должности по штатам не полагалось, а во-вторых, Гоголь пока еще ничем не доказал, что он может занять эту должность с успехом. Гоголь окончательно покидает мысль о ‘службе’ в обычном значении этого слова и приходит к заключению, что его великий дар сам по себе есть тоже вольная служба. И он стал смотреть на себя, как на состоящего уже фактически на этой службе.
Кому? Конечно, государству. Идея ‘общества’ и народа, как самостоятельных элементов нации, тогда еще не определилась. В начале столетия Павел Петрович считал, что самое слово ‘общество’ выражает понятие крамольное, занесенное с запада, и что его можно уничтожить простым изгнанием из лексикона. В дореформенной России были чиновники, военные, были помещики, которые рассматривались, как сорок тысяч деревенских полицеймейстеров, был, наконец, простой народ, безгласный, безличный и порабощенный. Начиная снизу, где помещик являлся патриархальным владыкой с неограниченным фактически правом над судьбой крестьян, и доверху — Россия представляла огромное поместье, с верховным патриархом-государем на вершине. Служить этому государству значило, в сущности, состоять ‘на царской службе’. Гоголь и считал поэтому, что со своим художественным гением он должен стать чем-то вроде ‘писателя Его Императорского Величества’.
Служба предполагает, конечно, жалование по праву. И действительно, в 1837 году Гоголь, работавший в Риме над ‘Мертвыми душами’, пишет Жуковскому: ‘Если бы мне такой пансион, какой дается воспитанникам Академии художеств, живущим в Италии, или хоть такой, какой дается дьячкам, находящимся при нашей церкви… Найдите случай указать как-нибудь государю на мои повести: ‘Старосветские помещики’ и ‘Тарас Бульба’… Все недостатки, какими они изобилуют, вовсе неприметны для всех, кроме вас, меня и Пушкина… Если бы их прочел государь. Он же так расположен ко всему, где есть теплые чувства’…
Уже в самом выборе повестей, которые Гоголь предлагает вниманию государя, заметна, кроме некоторого пренебрежения к нему, как к ценителю, также и система: царь уже знал ‘Ревизора’ и даже очень верно оценил его силу (известна его историческая фраза, сказанная после первого представления: ‘Досталось всем, а больше всех мне’). И, однако, служебные права свои Гоголь видит не в ‘Ревизоре’ и даже не в ‘Мертвых душах’, над которыми работал, а в теплых, то есть ‘примиряющих чувствах’. Это условие писательской службы, как мы видели, совпадало со взглядами самого Гоголя, которые, быть может, и выработались отчасти под влиянием представления о службе ‘государству’ в лице такого государя, каким был Николай I.
‘Шекспиры и Мольеры, — говорит его инок-художник,— процветали под великодушным покровительством, между тем как Дант не мог найти угла в своей республиканской родине, истинные гении возникают во время блеска и могущества государей и государств, а не во время безобразных политических явлений и терроризмов республиканских’… ‘Государям _н_у_ж_н_о_ отличать поэтов, ибо один только _м_и_р_ _и_ _б_л_а_г_о_д_а_т_н_у_ю_ _т_и_ш_и_н_у_ низводят они в душу, а не волнение и ропот’. Поэтому ‘ученые, поэты и все производители искусств суть перлы и бриллианты в императорской короне. Ими красуется и получает еще больший блеск эпоха великого государя’.
В ноябре того же года Гоголь радостно сообщает, что его обращение услышано, и 5 тысяч рублей, жалованные великодушным государем, дадут ему возможность работать 1 Ґ года. Через некоторое время по выходе первого тома, когда (вследствие запоздания выхода книги) Гоголь опять чувствовал нужду в деньгах и среди знакомых возникла мысль о новом обращении к государю, — умный Катенин не советовал Гоголю обращаться к этому источнику. ‘Тут каждая копейка обратится в алтын’, — говорил он предостерегающе, разумея, конечно, те идейные обязательства, которые заключаются в самом факте обращения. Наоборот, самый близкий Гоголю человек великосветского круга, А. О. Смирнова, горячо рекомендует ему это средство, откровенно подчеркивая его характер. ‘На эту помощь,— говорит В. И. Шенрок, — Смирнова смотрела, как на предоставление Гоголю возможности окончить ‘Мертвые души’ (в _н_о_в_о_м_ _н_а_п_р_а_в_л_е_н_и_и)’. ‘Мне как-то делается за вас страшно, — писала она: — смотрите, не скройте вашего таланта, то есть того, _н_а_с_т_о_я_щ_е_г_о, вам богом данного не даром. Не оставьте нам только первые плоды незрелые, или выходки сатирические огорченного (!) ума’… В другой раз она писала еще резче: ‘Ваши грехи уже тем наказаны, что вас непорядочно ругают и что вы сами чувствуете, _с_к_о_л_ь_к_о_ _м_е_р_з_о_с_т_е_й_ _в_ы_ _п_е_р_о_м_ _н_а_п_и_с_а_л_и’.
Замечательно, что такого же взгляда держался даже… Жуковский, прекраснодушный поэт, плававший в то время в атмосфере великосветского благоволения. Он только защищал перед высшими кругами ‘добрые намерения’ Гоголя {В. И. Шенрок, ‘Материалы к биографии Гоголя’, т. IV, стр. 189 и примечание.}.
Итак, очевидно, автор ‘Ревизора’ и ‘Мертвых душ’ в глазах влиятельных и высокопоставленных лиц был все еще только творцом незрелых плодов огорченного ума, написавшим до тех пор почти только ‘мерзости’, требующие искупления. Едва ли можно сомневаться, что эти отзывы придворных кругов были отголосками мнений государя. Николай I был человек цельный. Он готов был признать, что гениальные писатели действительно полагаются по штату в благоустроенном государстве, как одна из изящных принадлежностей короны. В виду этого он приковал Пушкина к придворному этикету и делал подарки Гоголю. Но писатели — народ недисциплинированный. Когда умер Карамзин, царь осыпал щедротами его семью. Жуковский попросил того же для семьи убитого на дуэли Пушкина. Николай ответил, что тут есть разница: ‘Карамзин умер, как ангел’, а Пушкин и жил, и умер строптивцем. Гоголь тоже не совсем годился в бриллианты. Он все только обещает прославить российскую державу, а пока с его произведений глядят страшно правдивые и мрачные глаза рабской и темной страны… И потому, когда Гоголь умер, а Тургенев позволил себе в печатном некрологе назвать его великим писателем, то он был арестован, а затем выслан с фельдъегерем в свое имение.
Но это было впоследствии, а пока гениальный сатирик, — впрочем, по собственному вызову и согласно своему теоретическому пониманию искусства, — принимал своеобразную командировку в страну примиряющего идеализма, с целью принести оттуда новые украшения российской короне и российскому ‘государству’…
А Пушкин, который ‘чуть не плакал от горя и злости’ на представлении ‘Ревизора’ и в этом горе и в этой злости видел великое значение гоголевского смеха,— был уже в могиле. Его погубила та же великосветская среда, которая теперь убеждала Гоголя отречься от своего смеха, то есть от своего гения и от своей жизни.
В ‘Исповеди’ Гоголь говорит прямо, что в продолжении ‘Мертвых душ’ он имел в виду развить в образах те идеи, которые изложены в переписке с друзьями: ‘Я имел неосторожность заговорить в ней кое о чем из того, что должно было мне доказать в лице введенных героев повествовательного сочинения’ {Сочинения, V, 267.}. Поэтому нам остается хоть немного остановиться на идеях этой книги, которую теперь пытаются вновь реабилитировать и которая, в действительности, сыграла такую печальную роль в гибели гоголевского таланта…
Борьба с индивидуальными пороками и уважение к самым основам рабского строя — такова, несомненно, общая ‘гражданская’ идея этой книги. Поле борьбы — каждая отдельная человеческая душа. Что же касается до основ самого строя, то здесь все должно остаться неприкосновенным. Начальник и подчиненный, раб и помещик должны стать добрыми христианами,— в этом и только в этом решение вопроса. Рабская зависимость хорошего мужика от превосходного помещика не есть зло и не унижает человеческого достоинства в том и другом.
Правда, даже в той уединенной часовне, в какую Гоголь превратил свою жизнь за границей и куда имели доступ не только явные друзья его ‘личности’, но злейшие враги его таланта,— он не мог не слышать отголосков того, что уже назревало в русской жизни. Атмосфера дореформенной Руси была уже полна смутной тревогой, как это бывает перед грозой, когда на томительно ясном горизонте не видно еще никаких признаков близкой бури, но в воздухе уже разлито беспокойство и напряжение. В ‘Исповеди’ он нашел для этого напряжения очень яркие слова:
‘Все более или менее согласились называть нынешнее время переходным,— говорит он,— все чувствуют, что мир в дороге, а не у пристани, даже не на ночлеге, не на временной станции или отдыхе… Везде обнаруживается более или менее мысль о внутреннем строении: все ждет какого-то более стройнейшего порядка. Мысль о строении, как себя, так и других, делается общею… Всяк чувствует, что он не находится в том именно состоянии своем, в каком должен быть, хотя не знает, в чем именно должно состоять это желанное состояние’.
Гоголь, конечно, не может не видеть, что и в общественной, а не только в частной жизни есть много несовершенств, что в ней господствует тот ‘вихрь возникших запутанностей, которые застенили всех друг от друга и отняли почти у каждого простор делать добро’. Видит он также ‘повсеместное помраченье и всеобщее уклонение всех от духа земли своей’, ‘видит бесчестных взяточников и плутов, продавцов правосудия и грабителей, которые, как вороны, налетели со всех сторон клевать еще живое наше тело’… Он признает даже больше: ‘во многих местах незаконный порядок обратился почти в законный’, а это уже несомненный признак разложения самого государства, делающий понятным возрастание общего недовольства. Но ему кажется, что все это трагедия не общества, задержанного в своем развитии и начинающего сознавать безнравственность существующих форм жизни, а только драма отдельных душ, лично уклонившихся от добродетели.
Отсюда та глубокая трещина в настроении великого художника, которая обнаружилась после первого представления ‘Ревизора’. Гоголя испугало то, что многие видят в его комедии попытки осмеять не только пороки, но и лиц и даже (о ужас!) самые должности. ‘Ревизор’,— писал Гоголь впоследствии В. А. Жуковскому,— был первое мое произведение, замышленное с целью произвести доброе влияние на общество, _ч_т_о, _в_п_р_о_ч_е_м, _н_е_ _у_д_а_л_о_с_ь: в комедии стали видеть желание осмеять _у_з_а_к_о_н_е_н_н_ы_й_ _п_о_р_я_д_о_к_ _в_е_щ_е_й_ _и_ _п_р_а_в_и_т_е_л_ь_с_т_в_е_н_н_ы_е_ _ф_о_р_м_ы, тогда как у меня намерение было осмеять только _с_а_м_о_у_п_р_а_в_н_о_е_ _о_т_с_т_у_п_л_е_н_и_е_ _н_е_к_о_т_о_р_ы_х_ _л_и_ц_ от форменного и узаконенного порядка’. ‘Я был сердит и на зрителей, меня не понявших, и на себя самого, бывшего виной того, что меня не поняли’.
Такая сатира совершенно не входила в его сознательные планы. В действительности в России все превосходно, и в письме к занимающему видное место (губернатору, мужу А. О. Смирновой-Россет) Гоголь предостерегает его от стремления к каким бы то ни было переменам. По его мнению, ‘чем более всматриваешься в организм управления губернией, тем более изумляешься мудрости учредителей. Слышно, _ч_т_о_ _с_а_м_ _б_о_г_ _с_т_р_о_и_л_ _н_е_з_р_и_м_о_ _р_у_к_а_м_и_ _Г_о_с_у_д_а_р_е_й. Все полно, достаточно, все устроено именно так, чтобы споспешествовать в добрых действиях, подавая друг другу руку, и останавливать _т_о_л_ь_к_о_ _н_а_ _п_у_т_и_ _к_ _з_л_о_у_п_о_т_р_е_б_л_е_н_и_я_м… Всякое нововведение тут ненужная вставка’ {Соч., V, 126.}.
На протяжении всей переписки Гоголь развивает эту мысль о совершенстве, неприкосновенности и святости тогдашнего строя (который сам ‘бог строил руками государей’). Дворянство есть ‘сословие в истинно-русском ядре прекрасное’… ‘Дворянство есть как бы сосуд, в котором заключено нравственное благородство’. Ему предстоит воспитать крестьянское сословие таким образом, чтобы оно стало образцом этого сословия для всей Европы, потому что теперь не в шутку задумались многие в Европе над древним патриархальным бытом, которого стихии исчезли повсюду, кроме России, и начинают гласно говорить о _п_р_е_и_м_у_щ_е_с_т_в_а_х_ _н_а_ш_е_г_о_ _к_р_е_с_т_ь_я_н_с_к_о_г_о_ _б_ы_т_а, испытавши бессилие всех установлений и учреждений нынешних для их улучшения’ (177). Учреждение должности прокурорской тоже приводит Гоголя в умиление, а глава о ‘сельском суде и расправе’ заключает в себе совет судить всякого двойным судом. Один суд должен быть человеческий, другой же суд сделайте божеский (!) ‘и на нем осудите и правого, и виноватого’… Именно так, как весьма здраво поступила комендантша в повести Пушкина ‘Капитанская дочка’, которая, пославши поручика рассудить городового солдата с бабою, подравшихся в бане за деревянную шайку, снабдила его такою инструкциею: ‘Разбери, кто прав, кто виноват, да обоих и накажи’ (154).
Во многих письмах Гоголь прямо иронизирует над ‘страхами и ужасами России’, стоявшей уже у порога катастрофы. ‘Слышу только о каких-то неизлечимых болезнях, — пишет он ‘губернаторше’ (А. О. Смирновой), — и не знаю, кто чем болен’… ‘Все мысли твои направлены к тому, чтобы избежать чего-то угрожающего в будущем,— поучает он ‘близорукого приятеля’, мечтающего о каких-то финансовых реформах.— Ты горд, ты самоуверен… Ты думаешь, что все знаешь… Моли бога, чтобы случилась тебе какая-нибудь крупнейшая неприятность (на службе)!..’ Она ‘будет твой истинный избавитель и брат…’ {Соч., V, 160.}.
Таким образом необыкновенно яркая фраза Гоголя о том, что ‘мир в дороге’, является, в сущности, недоразумением. Мир не в дороге, мир должен остаться на месте. В дороге только отдельные пиэтически вздыхающие души, которые должны, однако, заботиться о том, чтобы в своем движении не нарушить как-нибудь предустановленного совершенства существующего строя. Он убежден даже, что самая тревога, которая больше и живее чувствуется именно в рабской России, указывает не на большие грехи русского строя, а лишь на большее совершенство русской души. Вздохи своих знакомых великосветских пиэтистов он принимает за признаки и средства общественного оздоровления. Общее спасение не в отрицании, не в критике, не в его гениальном смехе, не в реформах. Общее спасение в службе существующему строю: ‘Всяк должен спасать себя в самом сердце государства. На корабле своей должности службы должен всяк из нас выноситься из омута, глядя на Кормщика Небесного. Кто даже и не в службе, должен теперь вступить на службу’ (156).
В этой глубокой уверенности Гоголь принимается даже пророчествовать, и в письме к графине С-ой он предсказывает, что еще пройдет десяток лет, и вы увидите, что Европа приедет к нам не за покупкой пеньки и сала, но за покупкой мудрости, которой не продают больше на европейских рынках {Соч., V, 156.}.
Гоголь был удивлён действием, какое произвела на всех читателей неожиданная исповедь… Уже из этого болезненного удивления видно, до какой ужасающей степени дошло его отчуждение от истинного движения умов и душ в среде тогдашнего читающего и мыслящего русского общества.
Теперь, по истечении шести десятков лет, мы уже не можем ошибаться в вопросе, что составляло главную причину замеченного и Гоголем настроения и откуда происходило ощущение, что ‘мир в дороге’. Для нас ясно также, куда пролегала эта дорога: первым ее этапом должно было стать _о_с_в_о_б_о_ж_д_е_н_и_е_ _к_р_е_с_т_ь_я_н_ от рабства, а русского общества — от крепостнических форм жизни, что именно в этой стороне лежала идеальная линия тогдашнего движения — это теперь уже не вопрос взглядов или партий, это _о_б_ъ_е_к_т_и_в_н_а_я_ _и_с_т_о_р_и_ч_е_с_к_а_я_ _и_с_т_и_н_а, которую не смеют уже оспаривать даже наши Собакевичи и Маниловы.
С большей или меньшей ясностью это чувствовали современники Гоголя, и в эту именно сторону обращались все взгляды, у одних со страхом, у других с надеждой. Государство объявило институт рабства одним из своих устоев… Очевидно, идеальная линия пролегала также через отрицание современного государственного строя…
Идеалы, вообще говоря, достижимы лишь в бесконечности, то есть реально не достижимы. Но идеальное постоянно просачивается в нашу жизнь, откладываясь в общественных формах. Его ‘предчувствие’ веет на небосклоне каждого поколения, как облачный столб перед Израилем в пустыне. Только легендарный столб был, поставлен извне. В действительности он слагается из неопределенных общих желаний и предчувствий, из новых, только рождающихся мыслей лучших умов, из задушевных стремлений лучших сердец. И все эти атомы общественного творчества невидимо слагаются в идеальный образ, веющий как знамя на умственном горизонте поколений…
Для поколения сороковых годов прошлого века эти идеальные формы были не вполне еще определенны и ясны. Русское общество не имело никаких форм для их проявления. Литература была задавлена гнетом цензуры и по разным причинам облекала свои стремления в туманные метафизические формулы. Положительное определение освободительных идей было невозможно. С тем большею силой они искали отрицательного выражения… Как иудеи в ассирийском плену, — молодая русская интеллигенция заботилась об одном: ни словом, ни намеком не присоединяться к преклонению перед идолами чужой, торжествующей веры. _О_т_р_и_ц_а_н_и_е_ становилось началом почти религиозным…
Оно стало господствующим настроением всего живого и мыслящего в России. Известен, между прочим, такой факт из биографии В. Г. Белинского. Запутавшись в гегелевской философии, он принял формулу о ‘разумности действительного’. Под ‘действительным’ по этой терминологии разумелось все, что веками стихийных процессов вырастало из почвы, слагаясь коллективным разумом народов как бы без вмешательства чисто рациональных процессов и критики. Перед силой этой ‘действительности’ все умствования отдельных людей и протесты отдельных совестей являются детски легкомысленными и преступными… С этой точки зрения республика Северо-Американских Штатов, с ее избираемым президентом — есть ‘призрак’. Только монархия, возникшая в тьме стихийно-исторических процессов, — есть реальная личность. ‘Образ государя есть личность государства’, и подданный не может служить отечеству иначе, как служа государю. Само же государство ‘не имеет причины в нужде и пользе людей: оно есть самоцель, в самом себе находящая причину’ {Сочинения Белинского: ‘Народ и царь’ (‘Оч. Бородинского сражения Ф. И. Глинки’) и ‘Бородинская годовщина’.}.
Как видите, это очень близко к идеям ‘Переписки’, но Белинский жил среди постоянного кипения мысли и споров в просыпавшемся и живом обществе. Впоследствии он не мог без глубокого страдания вспомнить об этих своих статьях, и с тем большею страстностью обрушился на ‘Переписку’.
Биографы Белинского отмечают следующий характерный эпизод. Около того времени, когда появились эти статьи о преклонении перед действительностью, ему хотели как-то представить в одном обществе молодого инженерного офицера. ‘Это автор статьи о Бородинской годовщине?’ — спросил офицер и, получив утвердительный ответ, сухо отказался от знакомства. Белинский, слышавший этот разговор, сам быстро подошел к молодому человеку и горячо пожал ему руку: ‘Вы благородный человек, я вас уважаю’, — сказал он с обычной своей прямотой. Теперь в молодом инженере он почувствовал единомышленника по своей новой религии, и эта религия было страстное ‘отрицание действительности’.
В 1846 году Ив. С. Аксаков, объезжавший Россию, писал родным о настроении тогдашнего общества: ‘Имя Белинского известно каждому сколько-нибудь мыслящему юноше, всякому жаждущему свежего воздуха среди вонючего болота провинциальной жизни. ‘Мы обязаны Белинскому счастьем’, — говорили мне везде молодые, честные люди в провинции’. И затем Аксаков прибавляет: ‘Если вам нужно честного человека, способного сострадать болезням и несчастьям угнетенных, честного доктора, честного следователя, _к_о_т_о_р_ы_й_ _п_о_л_е_з_ _б_ы_ _н_а_ _б_о_р_ь_б_у, — ищите таковых между последователями Белинского’…
И, наверное, впоследствии на столе у каждого такого молодого человека, наряду с портретом автора ‘Ревизора’ и ‘Мертвых душ’, можно было найти письмо Белинского к автору ‘Переписки’. Гоголь сильно ошибался в оценке современности, когда думал, что ‘молодой восторг’ его современников устремлялся только навстречу ‘лирическому поэту’, окуривающему читателя упоительным куревом лести. Нет, всему молодому, восторженно героическому в тогдашней России был дорог отрицатель-критик и гениальный поэт-сатирик. Молодой России нужен был именно смех Гоголя, беспощадный до конца. От упоительного курева даже гоголевской идеализации она отвернулась с негодованием.
Теперь нам остается проследить до конца печальный последний акт трагедии, связанной со вторым томом великого произведения…
Перед нами опять дорога, опять знакомый тарантас с Петрушкой и Селифаном на козлах. И в тарантасе все та же благополучная фигура Павла Ивановича Чичикова, отправляющегося ‘для познания всякого рода мест’ в новые страны.
И кругом опять все та же бедность и бедность и несовершенства нашей жизни.
Павел Иванович пережил в уездном городе некоторые тревоги, и кроме того он имеет основание чувствовать себя несколько обиженным автором, который сообщил в конце первого тома его биографию.
И в самом деле, даже сторонний читатель чувствует, что в этой биографии Гоголь не вполне справедлив к своему герою: после нее так хорошо знакомое лицо Павла Ивановича как будто слегка изменилось, или вернее: точно кто-то, к большому вреду Павла Ивановича, подменил его послужной список. Из человека умеренной полноты и приятной наружности он превращен в какого-то мрачного злодея: с самой юности он проявляет совершенно исключительную черствость души по отношению к учителю и благодетелю. А затем пускается в самые рискованные, чисто даже уголовные предприятия… Мы знали только, что Павел Иванович где-то и как-то ‘пострадал за правду’. Теперь мы узнаем, что это было в таможенном ведомстве. В этом ведомстве, как и всюду в те времена, царили известные порядки, которые, впрочем, никто не считал предосудительными. Но вдруг, благодаря ‘несчастной случайности’, был назначен на место начальника ‘человек военный, строгий, враг взяточников и всего, что зовется неправдой’. К тому же этот строгий начальник был совершенно бестолков и не знал порядков гражданского управления. ‘На другой же день он пугнул всех до одного, увидел на каждом шагу недостающие суммы, заметил в ту же минуту дома красивой гражданской архитектуры (настроенные взяточниками), и пошла переборка’… ‘Чиновники отставлены, дома красивой гражданской архитектуры поступили в казну’, одним словом ‘все распушено в прах!’
И прежде всех пострадал Чичиков. Пострадал глупо, случайно: ‘Лицо его вдруг, несмотря на приятность, не понравилось начальнику… Иногда, — замечает автор, — просто бывает это без причины’. И вот, Павел Иванович вылетел со службы. И без сомнения, всякий средний чиновник обычной тогда добродетели, то есть как и Павел Иванович, не очень тонкий, но и не то, чтобы очень толстый, с величайшим сочувствием выслушал бы историю о том, как человек пострадал за правду, тем более, что затем весь поход закончился бестолково и бесплодно. Так как военный человек был, естественно, совершенный невежда в деле гражданском, то через некоторое время очутился ‘в руках еще больших мошенников, которых он вдобавок не почитал таковыми и даже хвастался не в шутку тонким уменьем различать способности. Чиновники вдруг постигли дух его и характер, и все, что ни было под его начальством, сделалось страшными гонителями неправды’… И все, конечно, быстро затянулось прежним налетом, как затягивается крыловское болото, в которое шлепнулся с неба владыка-чурбан… Если бы сюда прибавить еще преследование этой добродетельной шайкой тех немногих людей, которые действительно пытались бороться за закон и правду, то перед нами была бы схема, пригодная, пожалуй, и для нынешних дней…
Но автору было почему-то недостаточно этой умеренно-плутовской истории для характеристики своего героя, и он привлекает еще историю с каким-то наследством, для нее требуются уже не только подлоги, но и чрезвычайно рискованные переодевания и тому подобные предприятия, как будто уже не вполне свойственные солидному Павлу Ивановичу. И вдобавок, совершив все это, аккуратный Павел Иванович напивается пьян, ссорится в пьяном виде со своим сообщником, называет его поповичем, чем и вызывает со стороны этого сообщника донос.
Итак, Павел Иванович Чичиков — не только злодей, но и пьяница. И это тот самый Чичиков, вполне благопристойный и приличный, который ‘никогда не позволял в речи непристойного слова и оскорблялся всегда, когда в речах других видел отсутствие должного уважения к чину или званию’. Читателю было так приятно ‘узнать, что он всякие два дня переменял на себе белье, а летом, во время жаров, даже и всякий день’. И каждый раз, ‘когда Петрушка (со своим запахом) приходил раздевать его, — клал себе в нос гвоздичку’… И этот Павел Иванович пьяный пускается в опасную ссору!.. Нет, положительно это какой-то другой Павел Иванович, а не тот приятный господин, не то чтобы худой, но и не очень полный во всех смыслах, с которым читатель успел уже сжиться с первого момента его появления.
— Наконец, почему же непременно подлец? ‘Зачем быть так строгу к другим? — может он спросить у автора его же собственными словами (из первого тома): — Ведь теперь у нас подлецов не бывает: есть люди благонамеренные и приятные’, которые просто стремятся к приобретению. ‘Зачем он (в самом деле) добывал копейку? Затем, чтобы в довольстве прожить остаток дней, непрожитое оставить жене, детям, которых намеревался приобрести для блага, для службы отечеству…’ {Сочин., IV, 448.} Вот для чего он ухищрялся, вот для чего уподобил свою судьбу судну среди волн, вот для чего странствовал, скупая ‘мертвые души’. А это цели вполне благонамеренные. Спросите кого угодно из средних, не то чтоб очень тонких, но и не очень толстых современников Павла Ивановича: разве это злодейство? Ведь он хотел только взять из ломбарда за мертвые души, совершенно так, как бы они были живые. Из ломбарда, то есть из казны, то есть, в сущности, ни у кого…
Для знакомого нам Павла Ивановича именно эта серединность во всех смыслах, — эта приятная округлость форм и манер, это отсутствие углов не только в фигуре, но и в глубинах совести, — являлась самой характерной чертой всего облика. Чичикову биографии как будто более шла бы хищная худоба, беспокойные манеры, настороженная алчность, беспокойно-хищные взгляды… И тогда он, пожалуй, казался бы менее страшен: Пушкин наверное потому и говорил: ‘Боже, как грустна наша Россия’, что в этой дореформенной России Чичиковы были не злодеи, а просто люди, близкие к среднему бытовому типу. Этот средний калибр Павла Ивановича Чичикова есть, быть может, самая страшная черта того ‘Портрета’ тогдашней России, которая так неприятно смотрела со страниц первого тома ‘Мертвых душ’.
Мне кажется, что от всей биографии веет некоторой искусственностью и преднамеренностью: Гоголь как будто принижает Чичикова, чтобы подготовить контраст своих добродетельных героев, с которыми он сведет Павла Ивановича. Чичиков едет теперь от Петра Петровича Петуха к помещику Кашкареву. И при этом случайный спутник Платонов предлагает познакомить его со своим зятем… Это человек истинно замечательный, и Платонов говорит о нем, как о ‘первом хозяине, какой когда-либо бывал на Руси’: ‘Он в десять лет с небольшим, купивши расстроенное имение, едва дававшее двадцать тысяч, возвел его до того, что теперь получает двести тысяч’.
‘— А, почтенный человек! — (говорит Павел Иванович): — Вот этакого человека жизнь стоит того, чтобы быть переданной в поучение людям… А как по фамилии?
— Скудронжогло.
— А имя и отчество?
— Константин Федорович.
— Константин Федорович Скудронжогло. Очень приятно познакомиться. Поучительно узнать этакого человека…’
Гоголь не описывает выражение лица Чичикова в эту минуту, но читатель, знакомый с Павлом Ивановичем, видит его и без описания. Глазки ‘будущего родоначальника’ сверкают радостным оживлением, в его лице благоволение. В Константине Федоровиче Скудронжогло он чувствует нечто родственное. Это тоже ‘приобретатель’, только на широкую ногу и вполне добродетельный. А теперь, во втором томе, нельзя уже смеяться над добродетельным человеком. Надо уважать добродетельного человека. Даже более: надо перед добродетельным человеком преклоняться. Добродетельный человек — опора общества. Он не увлекается химерами юности, не мечтает о реформах крепостного строя и смеется над умниками, которые заводят для мужиков богоугодные заведения (391), и над Дон-Кихотами, которые открывают для них школы, мешающие мужицким детям заниматься прямым делом… (стр. 392). Он стоит ‘на прочном основании’. И основание это… приобретение.
Скудронжогло — настоящий идеолог приобретения. Почуяв в Чичикове родственную натуру, он с радостью дает ему десять тысяч, без процентов, без поручительства, просто под одну расписку. ‘Т_а_к_ _б_ы_л_ _о_н_ _г_о_т_о_в_ _п_о_м_о_г_а_т_ь_ _в_с_я_к_о_м_у_ _н_а_ _п_у_т_и_ _к_ _п_р_и_о_б_р_е_т_е_н_и_ю!’ {IV, стр. 550. Эта замечательная фраза сохраняется в обеих сохранившихся редакциях.} — поучительно заключает Гоголь ‘Переписки’. В стиле его, теперь обесцвеченном и искусственном, находятся для добродетельного человека возвышенные обороты. То ‘сумрачное облако осеняет его чело’, когда он видит плохое хозяйство (406), то, наоборот, изображая картину хозяйства хорошего, он ‘сияет, как царь в день торжественного венчания своего…’ (397). И Павел Иванович Чичиков заслушивается его, как пения райской птички.
‘— Сладки ваши речи, досточтимый мною Константин Федорович, — говорит он. — Могу сказать, что не встречал во всей России человека, подобного вам по уму!
Скудронжогло улыбнулся. — Нет, Павел Иванович, — сказал он: — уж если хотите знать умного человека, так у нас действительно есть один, о котором точно можно сказать: умный человек, которого я и подметки не стою…
— Кто это? — с изумлением спросил Чичиков.
— Это наш откупщик Муразов…
— Слышал. Говорят, человек, превосходящий меру всякого вероятия. Десять миллионов, говорят, нажил!
— Какое десять! перевалило за сорок! _С_к_о_р_о_ _п_о_л_о_в_и_н_а_ _Р_о_с_с_и_и_ _б_у_д_е_т_ _в_ _е_г_о_ _р_у_к_а_х.
— Что вы говорите! — вскрикнул Чичиков, оторопев.
— Всенепременно… У кого миллионы, у того радиус велик: что ни захватит, так вдвое и втрое против себя… С ним некому тягаться. Какую цену чему назначит, такая и останется: некому перебить.
…— Скажите,— (произносит Чичиков, мысль которого ‘каменела’ от страха и благоговения): — ведь это, разумеется, вначале приобретено не без греха?..
— Самым безукоризненным путем и самыми безукоризненными средствами… Миллионщику незачем прибегать к кривым путям. Прямой-таки дорогой так и ступай и _б_е_р_и_ _в_с_е, _ч_т_о_ _н_и_ _е_с_т_ь_ _п_е_р_е_д_ _т_о_б_о_ю…’
В этом разговоре, в сущности, выступает единственное различие между Чичиковым первого тома и идеальными героями второго. Это прежде всего размеры приобретения и, во-вторых, его источник: у Павла Ивановича он не безгрешен вообще, а Гоголь еще усиливает это различие, без особенной надобности превращая его из ‘приобретателя’ в злодея.
Скудронжогло _ч_е_с_т_н_о_ пользуется сознанной тогда уже многими неправдой крепостного строя, а Муразов _ч_е_с_т_н_о_ наживается на откупах, освобождение от которых Россия через несколько лет приветствовала как вторую эмансипацию.
Но мы помним, что Гоголь в первом томе защищал Павла Ивановича от названия подлец. Он прямо говорил, что справедливее всего назвать его ‘х_о_з_я_и_н-п_р_и_о_б_р_е_т_а_т_е_л_ь’. В то время ‘приобретение’ являлось для него _в_и_н_о_й_ _в_с_е_м_у: из-за него-то произошли дела, которым свет дает название не очень _ч_и_с_т_ы_х, хотя, как известно, они часто истекают из благонамереннейших побуждений, например семейных. ‘Такой (в самом деле) чувствительный предмет!..’ Из-за него-то ‘будущий родоначальник, как осторожный кот, покося только одним глазом, — не идет ли откуда хозяин, — хватает поспешно все, что к нему поближе’.
Вообще в первом томе над этим добродетельным понятием витал гениальный смех. Вспомним замечательную сцену в палате, куда Чичиков и Собакевич являются с купчими крепостями на мертвые души. ‘Крепости произвели, кажется, хорошее действие на председателя, особливо, когда он увидел, что всех покупок было почти на сто тысяч рублей. Н_е_с_к_о_л_ь_к_о_ _м_и_н_у_т_ _о_н_ _с_м_о_т_р_е_л_ _в_ _г_л_а_з_а_ _Ч_и_ч_и_к_о_в_у_ _с_ _в_ы_р_а_ж_е_н_и_е_м_ _п_о_ч_т_и_ _п_о_л_н_о_г_о_ _у_д_о_в_о_л_ь_с_т_в_и_я_ и, наконец, сказал: ‘Так вот как! Этаким-то образом, Павел Иванович! Так вот вы приобрели!’
— Приобрел, — сказал Чичиков скромно.
— Благое дело! Право, благое дело!
— Да, я вижу, что более благого дела не мог бы предпринять. Как бы то ни было, цель человека все еще не определена, если он не стал, наконец, твердою стопою на прочное основание, а не на какую-нибудь вольнодумную химеру юности’.
Да, вот что делает грешный смех! Люди совершенно солидные говорят о предмете благонамеренном: о приобретении. Автор точно воспроизводит разговор, лишь пропустив его сквозь какую-то незаметную призму… И над ‘приобретением’ витает невидимо какое-то особенное осуждение. Это суд не уголовный: это суд смеха… Он совершается во имя какого-то идеального представления об истинном достоинстве человека, при сопоставлении с которым одно только, хотя бы и скрепленное казенной печатью, _п_р_и_о_б_р_е_т_е_н_и_е_ само по себе является смешным и жалким.
Во втором томе этот смех порой опять готов к услугам автора. Когда Павел Иванович предлагает увековечить ‘жизнеописанием’ добродетельного приобретателя-помещика, читателю так и кажется, что смех уже порхает над расцветшей физиономией Чичикова и готов перепорхнуть с нее на фигуру Константина Федоровича Скудронжогло… ‘Так вот как! Этаким-то образом, Константин Федорович! Так вы и приобрели! Рабским трудом?..’ — ‘Приобрел…’
Но бедному смеху нет воли во втором томе: бедный смех лежит со связанными крыльями. Порой, быть может, он пытается напомнить о ‘так называемых патриотах, которые сидят себе по углам и занимаются совершенно посторонними делами, накопляют себе капитальцы, устраивая судьбу свою на счет других’ (IV, стр. 276). Или о том, что ‘миллионщик имеет ту выгоду, что может видеть кругом себя подлость совершенно бескорыстную, чистую подлость, не основанную ни на каких расчетах: многие очень хорошо знают, что ничего не получат от него… но непременно хоть засмеются, хоть снимут шляпу, хоть напросятся на тот обед, куда узнают, что приглашен миллионщик’. Или, наконец, о том, что от собственных добродетельных героев не осталось уже ни костей, ни кожи, а торчит из них одно ‘приобретение’ (хотя бы и ‘законными средствами’). И тогда гениальный сатирик, обладавший все-таки замечательным критическим чутьем, сжигал в тоске свои рукописи с портретами добродетельных Чичиковых. А пока в раздвоенной душе художника происходила эта борьба художественного гения и заблудившейся мысли, роковой недуг рос на просторе, не сдерживаемый по-прежнему целительным потоком свободного, не связанного ложными идеями, сатирического творчества…
Что Гоголь сжигал также и превосходные страницы, которыми дарил его далеко еще не угасший талант, это подтверждается многими несомненными свидетельствами. И между прочим тем, что некоторые главы он читал в обществе. А все, что он решался читать в обществе, всегда было окончательно продумано и сделано образцово.
‘До сих пор не могу еще придти в себя,— писал, например, С. Т. Аксаков сыну Ивану Сергеевичу в 1849 году: — Гоголь прочел нам с Константином вторую главу (‘Мертвых душ’)… вторая глава несравненно выше первой’ {Материалы, IV, 177.}. Смирновой Гоголь еще раньше читал отрывки из второго тома, в которых, по ее словам, ‘юмор был возведен до высшей степени художественности’. Некоторые эпизоды были потом восстановлены в передаче лиц, слышавших чтение Гоголя. Особенно подробно излагались сцены у генерала Бетрищева, роман Тентетникова и участие Чичикова в этом романе. С. Т. Аксаков восхищается патетическими сценами, от которых, и по словам Смирновой, захватывало дыхание…
Но и эти главы не избегли общей участи. Гоголь сжег их в разное время. И это понятно: и юмористические, и патетические сцены _б_ы_л_и_ _н_е_й_т_р_а_л_ь_н_ы, ничего не вносили в развитие заданной идеи.
Идея же состояла в том, чтобы в крепостнической России найти рычаг, который мог бы вывести ее из тогдашнего ее положения. А так как все зло предполагалось не в порядке, а только в _д_у_ш_а_х, то, очевидно, нужен такой рычаг, который, не трогая форм жизни, мог бы чудесным образом сдвинуть с места все русские души, передвинуть в них моральный центр тяжести от зла к добру.
Изобразить в идеальной картине этот переворот и показать в образах его возможность, такова именно была задача второго и третьего тома ‘Мертвых душ’. Гоголь мечтал, что он, художник, даст в идее тот опыт, по которому затем пойдет вся Россия. Добродетельные герои вроде Скудронжогло должны служить материалом, указывающим, что в русском народе есть силы, готовые для великого движения…
В интересной работе Алексея Ник. Веселовского указывается на основании вполне убедительных материалов, что все герои первого тома, по мысли Гоголя, должны были исправиться. Чичиков, исчезающий во втором томе, после новой катастрофы, должен был явиться в третьем томе уже преображенным. Энергия Чичикова, избытку которой удивляется Муразов, направляется на служение ближним. Только в таком случае будет понятно (и, прибавим, оправдано с точки зрения примиряющего искусства), что ‘недаром такой человек избран героем’. Рядом с Чичиковым предстояло снова явиться и Плюшкину, под своим ли именем, или передав свое страшное прошлое другому лицу, которое должно изгладить былое зло благодеяниями. По крайней мере на это есть любопытнейшее указание в словах самого Гоголя (в письме к Языкову): ‘О, если бы ты мог сказать ему то, что должен сказать мой Плюшкин, _е_с_л_и_ _д_о_б_е_р_у_с_ь_ _д_о_ _т_р_е_т_ь_е_г_о_ _т_о_м_а_ ‘М. Душ’ {‘Вестник Европы’, февр. 1891 г.}.
Если бы, вдобавок, как это тоже следует предполагать, исправились и Собакевич, и Манилов, и все чиновники, и вообще все персонажи первого тома, то, мечтал Гоголь, чудесное преображение нарисованного им страшного ‘Портрета’ тогдашней России было бы достигнуто, и смертный грех его смеха заглажен.
Какая же сила произведет это чудо, откуда придет тот толчок, который повернет весь этот мир Плюшкиных и Коробочек, Маниловых, Собакевичей, Чичиковых и Ноздревых около его оси?
Гоголь ‘Переписки с друзьями’ видит эту силу не ‘в европейских выдумках’ и не ‘в реформах’, но исключительно — в поучении!
К этой мысли Гоголь возвращается на страницах ‘Переписки’ с особенной настойчивостью. ‘Конечно, — говорит он в письме к П. А. Толстому, — сказать человеку: не крадите, не роскошничайте, не берите взяток, молитесь и давайте милостыню,— теперь ничто… Всякий скажет: да ведь это уж известно’. Но Гоголю кажется, что это нужно и можно сказать каким-то особенным образом. Для этого следует ‘приподнять перед грешником завесу’, показать ему все последствия его грехов. Тогда он несомненно исправится. ‘Нет, человек не бесчувствен, человек подвигнется, если только покажешь ему дело, как оно есть. Теперь он подвигнется еще более, чем когда-либо, потому что природа его размягчена’… ‘Он, как спасителя, облобызает того, который заставит его обратить взгляд на самого себя’… {‘Нужно проездиться по России’, Соч., т. IV, 3.}
Кто же скажет это нужное слово именно так, как его нужно сказать? Гоголь мучительно ищет людей для этой спасительной проповеди. Церковные проповедники, помещики?.. Да, отвечает Гоголь: ‘Это относится к церковным проповедникам. То же должен делать и помещик’.— ‘Мужика не бей,— советует он одному из своих приятелей-помещиков: — съездить его в рожу еще не большое искусство, это сумеет сделать и становой, и заседатель, и даже староста… Но умей _п_р_о_н_я_т_ь_ _е_г_о_ _х_о_р_о_ш_е_н_ь_к_о_ _с_л_о_в_о_м, ты же на меткие слова мастер’ (132).
Увы! Гоголь-юморист в первом томе уже осмеял эти собственные проекты. Их он вложил тогда в уста Плюшкина:
— Приказные — такие бессовестные, — говорит Плюшкин Чичикову, собираясь совершить не вполне одобрительную сделку. — Прежде бывало полтиной меди отделаешься, да мешком муки, а теперь пошли целую подводу круп, да и красную бумажку прибавь, — такое сребролюбие! Я уж и не знаю, как никто другой не обратит на это вниманья. Ну, _с_к_а_з_а_л_ _б_ы_ _е_м_у_ _к_а_к-н_и_б_у_д_ь_ _д_у_ш_е_с_п_а_с_и_т_е_л_ь_н_о_е_ _с_л_о_в_о! _В_е_д_ь_ _с_л_о_в_о_м_ _х_о_т_ь_ _к_о_г_о_ _п_р_о_й_м_е_ш_ь. Кто что ни говори, а _п_р_о_т_и_в_ _д_у_ш_е_с_п_а_с_и_т_е_л_ь_н_о_г_о_ слова не устоишь…
— ‘Ну, ты-то устоишь’, — подумал тогда умный Павел Иванович.
Но иного выхода Гоголь ‘Переписки’ все-таки не видит и потому обращает свои взоры к начальству. Оно первое должно прибегнуть к спасительному средству: ‘Очень знаю, — пишет он ‘занимающему важное место’, — что теперь трудно начальствовать в России: завелись такие лихоимства, которых _и_с_т_р_е_б_и_т_ь___н_е_т_ _н_и_к_а_к_и_х_ _с_и_л_ _ч_е_л_о_в_е_ч_е_с_к_и_х. Знаю и то, что образовался другой незаконный ход действий мимо законов государства и обратился почти в законный, так что законы остаются только для вида’… Но ‘дело примет совсем другой оборот, если покажешь человеку (в данном случае плуту-чиновнику), чем он виноват перед самим собою. Тут потрясешь так его всего, что в нем явится вдруг отвага быть другим, и тогда только вы почувствуете, как благородна наша русская порода даже и в плуте…’
В поучении, которое Гоголь диктует знакомому генерал-губернатору, есть совет: ‘священнику пригрозить архиереем’… Дворянам следует, указать на великое дело, которое они могут сделать, ‘воспитавши сословие крестьян’. Вообще, если к поучению приступить с чистой душой, какая была, напр., у Карамзина,— ‘тогда всё тебя выслушает, начиная от царя до последнего нищего в государстве’… (V, 63).
Мы уже видели, что II том ‘Мертвых душ’ должен был в ‘сочинении повествовательном’ развить те идеи, которые Гоголь излагал в ‘Переписке’. И действительно, мы находим во втором томе всю эту программу в лицах. ‘Занимающий важное место’, сиятельный князь генерал-губернатор приходит в ужас, когда перед ним раскрылась картина страшных злоупотреблений, каким-то неведомым образом сосредоточившихся около приятной фигуры Павла Ивановича Чичикова (наброски второго тома дошли до нас лишь в отрывках). Чичиков окончательно уличен и валяется в ногах у представителя грозной власти.
‘— Ваше сиятельство, — говорит он голосом отчаяния. — Я действительно лгал, я не имел ни детей, ни семейства, но вот бог свидетель, я всегда хотел иметь жену, исполнить долг человека и гражданина, чтобы действительно потом заслужить уважение граждан и начальства… Но — что за бедственные обстоятельства!.. Вся жизнь, точно судно среди морских волн…
Слезы вдруг хлынули из глаз его, и он повалился в ноги князю так, как был в сюртуке наваринского пламени с дымом, в бархатном жилете и в чудесно сшитых штанах’… И при этом бедный приобретатель почувствовал удар княжеского сапога ‘в щеку, в прекрасно выбритый подбородок и зубы’.
Злополучное судно приобретательской судьбы опять на мели: Павел Иванович заперт в ‘промозглом сыром чулане с запахом сапогов и онуч гарнизонных солдат… Не дали даже ему взять шкатулку, где были деньги. Бумаги, крепости на мертвые души — все было в руках чиновников’… Одним словом, Павел Иванович погибает, и над его грешной душой, как в старинных драмах, идет спор темных и светлых сил.
Первым является в темницу добродетельный откупщик Муразов. По-видимому, у него есть какой-то план спасения России при помощи откупных денег, которые дадут возможность командировать по всей стране благотворительных проповедников с особыми поручениями. В Чичикове он заметил необычайную энергию и намерен направить ее на выполнение своих благих намерений. Павлу Ивановичу вначале эта программа новой жизни очень улыбается. Он считает, что, в столь тесных обстоятельствах, ему не остается ничего, кроме добродетели, тем более, что она связана с получением обратно шкатулки и нисколько не мешает мечтам об ‘осуществлении предназначения’: о ‘бабенке и будущих чичонках’ (так ласкательно называл Павел Иванович свою будущую семью). И вот, Павел Иванович дает Муразову торжественное обещание исправиться.
Но не успела закрыться дверь за добродетельным откупщиком, как на сцену является темная сила в лице чиновника Самосвитова.
Этот Самосвитов — тип совершенно новый в чиновничьей коллекции Гоголя. ‘Добрый малый, отличный товарищ, кутила и продувная бестия, в военное время он наделал бы чудес… Но за неимением военного поприща подвизался на штатском и на место подвигов — пакостил и гадил. С товарищами был хорош, никого не продавал никому и, давши, слово держал. Но высшее над собой начальство считал чем-то вроде неприятельской батареи, сквозь которую нужно пробиваться, пользуясь всяким слабым местом, проломом и упущением’. Дело Чичикова заинтересовало этого своеобразного чиновного анархиста именно возможностью одурачить начальство, и он предлагает Павлу Ивановичу сделку: ‘Все будем работать за вас, все — ваши слуги. Тридцать пять тысяч на всех — и ничего больше’…
Павел Иванович был реалист. Он не мог не чувствовать, что Самосвитов человек живой и его предложение совершенно ‘реально’. Тогда как Муразовские добродетельные фантазии — плохая и нежизненная выдумка. Поэтому он тотчас склоняется вновь на сторону порока. И вот ‘не прошло часу после этого разговора (с Самосвитовым), как к Чичикову принесена была драгоценная его шкатулка: бумаги, деньги, все было в совершенном порядке’. Было очевидно, что на слово Самосвитова можно положиться и что ‘правосудие’ непременно останется в дураках…
Между тем Муразов отправляется к негодующему князю и развивает перед ним свою систему борьбы с окружающим злом. Это именно система ‘Переписки’: он защищает перед генерал-губернатором и чиновников, и Чичикова, убеждая, что ‘все они люди’, что они не так уже виновны и что делу (в котором оказались замешанными все ‘от губернатора до титулярного советника!’) совершенно незачем давать законный ход. Будет гораздо лучше, если генерал-губернатор соберет всех чиновников, исповедается перед ними и… скажет им поучение!..
Грозный представитель власти, напавший на след страшного комплота чиновных воров, как-то очень быстро соглашается с Муразовым. Чичикова просто отпускают на все четыре стороны, с его шкатулкой, с его купчими и с его благонамеренными мечтами, а на следующий день в генерал-губернаторском доме происходит торжественная сцена.
‘В большом зале собралось все чиновное сословие города, начиная от губернатора до титулярного советника: правители канцелярий и дел, советники, асессоры, Кислоедов, Красноносов, Самосвитов, не бравшие, бравшие, кривившие душой, полукривившие и вовсе не кривившие,— все ожидало с любопытством, не совсем спокойным, выхода князя. Князь вышел ни мрачный, ни ясный: спокойной твердостью был вооружен его шаг и взор. Все чиновное собрание поклонилось, многие в пояс. Ответив легким поклоном, он начал…’
Мы, разумеется, не станем здесь приводить всю эту речь, в которой на страницах второго тома ‘Мертвых душ’ звучат (порой буквально) слова и идеи ‘Переписки’. Князь кается сам (‘он, может быть, виноват больше всех’, ‘он принял их слишком сурово вначале’ и т. д.), а затем, опять по рецепту ‘Переписки’, сильными чертами рисует перед чиновниками положение России, охваченной разложением и неправдой. ‘Дело в том, что гибнет уже земля наша не от нашествия двадцати иноплеменных языков, а от нас самих, что уже, мимо законного управления, образовалось другое, гораздо сильнейшее всякого законного… Все оценено и цены даже приведены во всеобщую известность. И _н_и_к_а_к_о_й_ _п_р_а_в_и_т_е_л_ь, хотя бы он был мудрее всех законодателей и правителей, _н_е_ _в_ _с_и_л_а_х_ _п_о_п_р_а_в_и_т_ь _з_л_а, как ни ограничивай он в действиях чиновников приставлением в надзиратели других чиновников… Я обращаюсь к тем из вас, кто имеет понятие какое-нибудь о том, что такое благородство мыслей… Я приглашаю вас ближе рассмотреть свой долг, который на всяком месте предстоит человеку. Я приглашаю рассмотреть ближе свой долг и обязанность земной своей должности, потому что это уже нам всем темно предоставляется и мы едва…’
На этой полуфразе прерываются ‘Мертвые души’, И это очень характерно. Гоголь отлично чувствовал всякую фальшь, всякую надуманность. Критическое чутье подсказало ему, вероятно, что все это мертвые слова, лишенные силы и значения. Может быть, смех Гоголя-сатирика напомнил Гоголю-моралисту саркастическое замечание Павла Ивановича о Плюшкине (‘ну, ты-то устоишь’). Может быть, он вспомнил грозного начальника из первого тома и подумал, что и тут ‘все чиновники могут превратиться в страшных гонителей неправды’, с теми же последствиями, может быть, он увидел, что сам он преклонился перед миллионами Муразова и потому возлагает на него великие надежды… Как бы то ни было, но поучение оборвалось на полуфразе.
Оставалось еще одно последнее средство. Есть большие основания думать, что, попытавшись в своем воображении превратить в проповедников богатых откупщиков и властных генерал-губернаторов,— Гоголь обратил свои последние надежды к царю.
В письме ‘о лиризме русских поэтов’, первую (неизвестную нам) редакцию которого почему-то очень строго осудил Жуковский, Гоголь высказывает свои взгляды на это именно значение монарха. ‘Все полюбивши: в своем государстве, до единого человека всякого сословия и звания, и обративши все, что ни есть в нем, как бы в собственное тело свое, возболев духом о всех, _с_к_о_р_б_я, _р_ы_д_а_я, _м_о_л_я_с_ь_ _д_е_н_ь_ _и_ _н_о_ч_ь_(sic) о страждущем народе своем, государь _п_р_и_о_б_р_е_т_е_т_ _т_о_т_ _в_с_е_м_о_г_у_щ_и_й_ _г_о_л_о_с_ _л_ю_б_в_и, который один только может внести примирение во все сословия государства’.
Но… ‘чем выше достоинство взятого лица,— пишет Гоголь в ‘Исповеди’,— тем ощутительнее, тем осязательнее нужно выставить его перед читателем. Для этого нужны те бесчисленные мелочи и подробности, которые говорят, что данное лицо действительно жило’… И вот Гоголь требует у Смирновой самых мелочных подробностей из жизни государя и его семьи, настойчиво прибавляя каждый раз, что это ему ‘очень нужно’. Он устанавливает, при помощи той же Смирновой, какой-то особый полумистический надзор за Николаем Павловичем. ‘Государя я поручаю вам’ — отдает он ей решительный приказ после какого-то несчастья в царской семье. И Смирнова от времени до времени пишет точные доклады об исполнении этого, как бы служебного, поручения. Невольно приходит на мысль, что дело идет о каких-нибудь ‘благодатных’ влияниях на Николая Павловича, (припомним письма Данилевскому: ‘отделится сила в душу твою’), при помощи которых он ‘приобретет (в будущем времени,— значит, еще не приобрел) всемогущий голос любви’, нужный, вероятно, для какого-то потрясающего, центрального, с высоты трона исходящего, способного загреметь на всю Россию, ‘поучения’…
Впрочем, это, конечно, только предположение, для которого, однако, есть некоторые основание. Во всяком случае понятно, что никакие ‘религиозные упражнения’,, никакие влияния через пиэтисток-фрейлин не в сила’х. были повлиять на Николая Павловича и обратить его в желаемого натурщика хотя бы и для гениального писателя. Со стороны Гоголя было слишком самонадеянно предписывать царю, в своих собственных морально-художественных целях: ‘скорбеть, _р_ы_д_а_т_ь_ и молиться день и ночь’, чтобы затем потрясти свой народ поучением во вкусе ‘Переписка’.
Для этого фигура Николая Павловича была во всяком случае слишком ‘реальна’.
‘Мертвые души’ остались незаконченными. Гоголь не оправдал возлагаемых на него надежд, он ‘не совершил’. Первая часть поэмы, которая, по мысли своего творца, должна была составлять только крыльцо величественного здания, осталась одна. Во второй части все, что Гоголь хотел выставить как идеальное, было мертво. Жили и светились порой со всей силой гения лишь типы чисто отрицательные. Но Гоголь подавлял свой юмор, как преступление против искусства, и признал себя бессильным закончить дело своей жизни. И его ‘хрупкий состав’ не выдержал этого крушения.
Какое трагическое недоразумение! В сущности, первый том был уже тем величественным в художественном смысле зданием, о котором Гоголь мечтал и которое обещал России, ‘вперившей в него полные ожидания очи’. И если бы он понимал м_ы_с_л_ь_ю_ истинное свое назначение, он бы видел, что для ‘завершения здания’ остается сделать не так уж много, во всяком случае не больше, чем уже сделано: быть может поднять фронтон и покрыть крышу.
В самом деле, каково могло быть ‘логическое’ продолжение ‘Мертвых душ’? Было бы, разумеется, верхом самонадеянности навязывать великому художнику свои планы для воплощения его идеи. Это пытались сделать в шестидесятых годах некоторые авторы, имена которых теперь совершенно забыты, как и их попытки. Но самая идея произведения, достаточно наметившаяся уже в первой части, хотя, быть может, помимо сознании автора, есть общее достояние, и не будет дерзостью попытка угадать ее логическую линию далее того, что сделано самим автором.
В сущности синтез дореформенной и рабской России — был уже дан. И если бы Гоголь захотел остаться верным до конца своему гениальному смеху, если бы он не истратил силы на отыскание выхода без потрясения основ тогдашней жизни, если бы он признал, что правда не освобождает зло, а наоборот, убивает его… Если бы он не испугался выводов из своей сатиры и не побоялся осудить не только лица, и не только должности, но и самый порядок, сверху донизу пораженный бессилием и маразмом, — то ему оставалось только изобразить свободной кистью сатирика торжество чичиковского идеала.
Мирная помещичья усадьба на новых местах, купленная на деньги из ломбарда. Миловидная хозяйка, не то чтобы худая, но и не очень полная, маленькие Чичиковы, с веселыми, остро и пытливо бегающими отцовскими глазками, рабы, трудящиеся над созиданием благополучия нового помещика, и сам Павел Иванович, который смотрит ясными очами ‘в глаза всякому почтенному отцу семейства’, потому что он ‘приобрел’ и значит не даром бременит землю. Таковы общие очертания конца ‘Мертвых душ’, логически продолжающие линию гоголевской сатиры, как ее понимали и друзья, ж враги гоголевского таланта. Великое здание было бы завершено последовательно и встало бы пророческим символом страны, зачарованной в безоглядном самодовольстве рабства.
И над этой идиллией на ее пока безоблачном горизонте чувствовалось бы, может быть, приближение грозовой тучи, которой суждено было потрясти гоголевскую Россию в самых ее основаниях.
Но он испугался ‘страшной правды’… Под влиянием ложных идей, развившихся в отдалении от жизни, он изменил собственному гению и ослабил полет творческого воображения, направляя его на ложный и органически чуждый ему путь. С этим вместе он подавил в себе всегдашний источник бодрости, помогавший ему бороться с страшным недугом… И ‘Вий’ взглянул на него своим убивающим взглядом.
В мучительных поисках дороги, которая одновременно была бы выходом для него лично и для его несчастной страны, гениальный писатель метался еще девять лет, то опускаясь в низы русской жизни (‘Образ величавого русского человека в простом народе’), то возносясь к ее вершинам. Умер он в 1852 г. (через десять лет по окончании первого тома), не от определенной болезни, а от глубокого и все возраставшего душевного угнетения. ‘Он пал под бременем взятой на себя невыполнимой задачи’, — писал об этом Сергей Тимофеевич Аксаков. Умер он совершенно так же, как умер его отец, Пульхерия Ивановна и Афанасий Иванович,— ‘таял, как свечка, сохнул и наконец угас, как она, когда уже ничего не осталось, что бы могло поддержать ее жизнь’.
А через несколько лет после этого мучительного заключения трагедии великого русского сатирика — грянула историческая катастрофа, доказавшая правильность его художественного диагноза и роковое заблуждение его мысли…
Теперь над тревогой и смятением нашего современного дня встает с новою ясностью величавый и скорбный образ поэта. ‘Знаю, что память моя после меня будет счастливее меня,— пророчески говорил он в одном из писем к Жуковскому,— и потомки тех же моих современников быть может со слезами умиления произнесут примирение моей тени’.
О ‘примирении’ давно уже нет речи… Горечь, вызванная идеями ‘Переписки’, очень живая в первые годы,— давно стихла, а скорбный образ поэта, в самой душе которого происходила гибельная борьба старой и новой России, — стоит во всем своем трагическом обаянии. Даже ошибки его мысли, преждевременно погубившие великий талант,— становятся только лишней чертой, дополняющей его мучительные искания. Трудно представить себе более возвышенное понимание значения и роли литературы, чем то, которое сказалось так полно — ив великих образах, отвоеванных у роковой болезни, и даже в роковых ошибках его ‘Переписки’.
1909
В настоящий том включены избранные литературно-критические статьи, воспоминания и публицистические произведения В. Г. Короленко.