ТОСКА О ПРОРОКЕ
ТОСКА О ПРОРОКЕ
СТАРОЕ И НОВОЕ
СТАРОЕ И НОВОЕ
ОНИ БОЛЬШЕ НЕ ВЕРЯТ…
ОНИ БОЛЬШЕ НЕ ВЕРЯТ…
‘НИЧЕГО НЕ ХОТИМ И НИЧЕГО НЕ ЖЕЛАЕМ’
‘НИЧЕГО НЕ ХОТИМ И НИЧЕГО НЕ ЖЕЛАЕМ’
Тоска о пророке, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1911
Время на прочтение: 7 минут(ы)
———————
Публикуется по: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 3. Религия свободного человека (1909-1913) / Сост., коммент. С. В. Черткова. М., 2014.
———————
Задумывались ли вы когда-нибудь над вопросом: почему наши современные писатели не покажут нам ни одного настоящего героя?
Пусть жизнь мало даёт ‘героических’ примеров, но, казалось бы, тем с большей силой должны тосковать люди о настоящем человеке, и если действительность сера, тускла, бессильна, то тем напряжённее в творчестве своём они должны стремиться к пророку.
Присмотритесь к ‘героям’ нашей литературы за последние двадцать пять лет. Без различия ‘направлений’, и у декадентов, и у реалистов, и у талантливых, и у бездарных, и в стихах, и в романах, и в драмах — сплошное ‘нытьё’, ни одного смелого, яркого, определённого призыва. Ни одного образа, который бы захватил душу, как несбыточная мечта. Ни одного героя, про которого можно было бы сказать: это пророк!
Безлюдье, скажете, безвременье.
Нет, не то.
Есть писатели, несомненно, талантливые, и если бесцветная жизнь не даёт им ярких красок для создания настоящего героя, они могли бы найти их в собственной душе, и если нельзя описать пророка ‘с натуры’, они могли бы и должны были показать его как свою задушевную мечту.
Очевидно, пророка нет ни в действительности, ни в мечтах…
И в то же время несомненно, что наша эпоха — канун перед какими-то великими историческими событиями, и что современное человечество полно напряжённого ожидания подлинного пророка, что никогда ещё во всех областях жизни не чувствовался такой тупик, не чувствовалось, что старое изжито, и не ожидалось новых слов, новых призывов пророческой силы.
Почему же такое бессилие творчества? Почему писатели явно не могут дать того, чего от них хотят? Почему они не покажут в своих произведениях тот образ нового человека, о котором истосковались все?
Причина в том, что пишут те, кто ни о каких пророках не тоскует, а те, кто тоскует и ждёт, не пишут.
Ждёт — народ.
Пишут — писатели-интеллигенты.
Пишут те, кто изжил жизнь. Упёрся в стену. Стоит и ноет.
Ждут те, кто чувствует неиссякаемый источник сил для нового, великого жизненного пути.
Только тогда литература наша сможет дать творческий образ настоящего героя, нового человека, грядущего пророка, когда народные силы, народная вера, вся духовная мощь его, его пламенное упование на новую жизнь на новой праведной земле, — дойдут до души современных писателей.
А для этого они должны соединиться с народом.
Не внешним ‘опрощением’. И тем более не подделкой под народный ‘тон’, и не тем, что писать рассказы из ‘народного быта’.
Нет. Надо душой, сердцем своим, всей своей внутренней сущностью подойти и слиться с народом. Этого нельзя сделать ‘насильно’. Но это случится неизбежно, если писатели, как и все люди, перестанут обманывать себя, что они куда-то ушли вперёд и знают какие-то великие научные истины. Надо, чтобы каждый, как некогда Толстой, задал себе серьёзно вопрос ‘зачем жить и как жить?’. И тогда он решит эти вопросы так, как решает их религиозное сознание народа. Обязательно решит так, ибо это единственное возможное решение.
Тогда произойдёт и внутреннее слияние ‘интеллигенции’ с народом. И обновится творчество. И придёт и в литературу, и в жизнь образ подлинного пророка.
Величайшая гордость России — её литература.
Во всех других областях человеческого творчества и жизни — Россия одна из самых отсталых стран.
Гордиться литературой мы можем не потому только, что у нас было много великих писателей, а потому, что в литературе отражается душа народа. И по литературе, по этой ‘душе’, можно судить не о том, каков народ есть, а о том, каким он может быть.
И вот на вопрос ‘каким может быть русский народ?’ литература наша с гордостью могла бы ответить: может быть великим народом.
Но если Россия вправе гордиться литературой, то русская интеллигенция — своими писателями.
Светлые образы русских писателей — это лучшее, что дала интеллигенция. Не только писались великие произведения, — жили великие люди.
Русское общество привыкло смотреть на своих писателей как на светочей, моральных и духовных вождей.
И это было действительно так.
Пушкин, Толстой, Тургенев, Достоевский, Гаршин, Успенский, Чернышевский, Добролюбов, Шелгунов — всё это люди не только первоклассных талантов, это люди с великою совестью. Писатели-мученики. Люди-апостолы.
Вот почему ни в одной стране не создался такой культ писателю, как в России. Этот культ в основе своей имел не ‘оценку’ деятельности писателя, а любовь, поклонение, благодарность за всю его жизнь, за его страданья, за его великое сердце. Так было.
Современная литература катится вниз.
Это факт общепризнанный.
Отдельные вспышки таланта тонут в общей массе безнадёжных серых ‘общих мест’!
Падение русской литературы — зловещий признак. За ним стоит упадок и разложение если не всего народа, то, во всяком случае, русской интеллигенции.
Всего ярче это сказывается в другом несомненном факте: угас прежний яркий образ русского писателя.
Кто прислушивается к личности Леонида Андреева, Куприна, Чирикова, Ценского и пр., и пр., и пр.? Кому дорог духовный их облик не как писателей, а как людей?
О Гаршине, об Успенском, о Достоевском знали, что это — вожди своего народа. На них радовались, ими гордились, ими жили.
А теперь?
Известно, что у Андреева моторная лодка, а Куприн летал на воздушном шаре, а какая-то группа литераторов травила кошек собаками в Петербурге…
Вот и всё.
Страшно мало!
Русскому читателю некого любить. Потому что писатели, которых он возводит на пьедестал, оказываются не пророками, а какими-то коммерческими дельцами.
Раньше читателей благоговейно умиляло, что их вожди — мученики, что они страдали на каторге, сходили с ума от ужаса жизни.
Теперь поражает, кажется, только одно: величина гонораров.
Андреев продал ‘Просвещению’ свои сочинения за столько-то тысяч. А Куприн за столько-то. А этому предложили столько-то, но он отказался потому, что в другом месте дали столько-то…
‘Признанные’ писатели начинают писать ‘пьесы’, явно не имея драматического таланта. Просто потому, что театр больше даёт ‘авторского дохода’. Другими словами, торгуют своим именем оптом и в розницу.
И читатель не любит современного писателя.
Напрасно он по традиции толкует о проклятых вопросах. Его не любят, потому что ему не верят.
Между прежним творчеством и теперешним — целая пропасть. Дело не в величине талантов. Дело в том, что прежде писали, имея на это право, а право писать покупается ценой страданья.
Теперь право писать покупается ‘популярностью’.
То, что выстрадано, всегда народно.
Вот почему, как ни велика отчуждённость интеллигенции от народа, прежние писатели всё же народны. Теперешние — нет.
Пушкина, Тургенева, Достоевского народ ‘не понимает’ только потому, что он неграмотен, неразвит, тёмен.
Но дайте ему хоть самую первую ступень образования, и он поймёт и полюбит их. Он узнает в них свою душу, свои боли, свои сомненья.
Но Андреевы, Чириковы, Куприны, не говоря уже о тех, кто ‘поменьше’, никогда не будут ‘понятны’ народу.
И спасение их в том, что по невежеству своему народ их не понимает.
Если когда-нибудь и поймёт, то и отвергнет. Как грубую подделку.
Если бы наши писатели, и особенно публицисты, почаще общались с своими читателями, но только не с читателями ‘интеллигентными’, которые, из требований ‘высшей деликатности’, никогда не скажут в лицо писателю правды, — а с читателями из народа, по захолустным провинциальным углам, много бы им пришлось услыхать горькой и поучительной правды.
Я, по крайней мере, в своих скитаниях понаслышался многого, совершенно по-иному осветившего мне смысл и значение ‘публицистической деятельности’! И если писатель не хочет заниматься самообольщением, не хочет обманываясь себя, что, мол, делает ‘важное дело’, в то время как вся его ‘деятельность’ сводится или к прославлению своего имени в кучке так называемых ‘интеллигентных людей’ (если у него есть талант), или к заполнению необходимого количества строк в ‘периодический печати’ (если таланта нет), словом, если он не хочет заниматься деятельностью, по виду чрезвычайно полезной, а на самом деле совершенно ни для кого не нужной, для собственной же личности писателя вредной и развращённой, — он должен чутко прислушаться к думе своего читателя.
И в большинстве случаев серьёзный и честный человек должен будет тогда сознаться, что пишет он — меньше всего о том, что ждёт от него читатель. И что наиболее важного и нужного для самого писателя в большинстве случаев он не затрагивает. И это потому так, что пишут у нас по ‘инерции’. Решив, что больше всего люди интересуются ‘злобами дня’.
Но поезжайте по России — прислушайтесь, о чём говорят и спрашивают читатели, и вы увидите, что Пуришкевичи, Марковы, кадеты, политика, Австрия и Персия — всё это надоело до тошноты.
Настоящий читатель, который читает не для того, чтобы не было скучно ехать в трамвае, т. е., в конце концов, именно тот читатель, для которого имеет смысл писать, — хочет совсем другого: во-первых, он хочет указаний, как относиться к текущим событиям с точки зрения правды, и во-вторых, хочет в написанном почувствовать живую душу писателя, чтобы вместе с ним поболеть душой и в этой общности переживаний найти облегчение своему горю и своему одиночеству.
Ведь о том, о чём больше всего болит сердце, говорить друг с другом не принято! Ну а писатели уж такой народ, это их ‘специальность’ о болях человеческих писать. И вот напишет он, а тысячи прочтут.
И точно душа в душу с кем-то побеседуют.
Таким образом, писатель должен: учить и утешать.
И вот тут-то обнаруживается целая трагедия, которая начинается между современным русским писателем и читателем. Трагедия, мало ещё для большинства заметная.
Она состоит в том, что читатель больше не верит писателю.
Недавно мне пришлось разговаривать о литературе с несколькими такими ‘не верящими’ людьми. Из простых. Не избалованными ‘хорошей книгой’.
— Не верим мы тому, что пишут, — с искренней горечью говорили мне, — пишут нынче все складно. А живут плохо. Мы раньше думали, что складно писать может только тот, кто всё это переживал. А теперь видим, что нет. И не знаем, кому можно верить, кому нет. И всем потому не верим, пока лично не узнаем… Не влияет уж на нас так хорошее слово, как раньше…
Вдумываясь в их слова, я вижу, что они во многом правы. Поскольку писатель должен учить, не имеет значения, как он живёт. Если вор скажет ‘не укради’, это не перестанет быть истиной. Но писатель, который живёт не как учит, лишается главного своего назначения — утешать людей. Если читатель не верит, что писатель пережил то, о чём пишет, уж он не может искать в его писаниях отраду совместного переживания. И литература перестаёт быть великим средством для общения людей.
Толстому многие не верили, и потому интересовались только его ‘учением’. Но когда поверили, пошли к его произведениям, как истерзанные дети к любящему отцу. И влияние его удесятерилось. И если читатель изверится в писателе окончательно, изверится не в святости его, а в том, что в самом страшном падении своём писатель остаётся искренним, — русская, и без того одинокая, жизнь осиротеет ещё больше.
У Горького в ‘На дне’ один пьяный малый всё время твердит:
— Ничего не хочу, ничего не желаю!
Глупая, бестолковая и надоедливая фраза.
Не так давно молодой талантливый критик-публицист, по словам ‘Русской мысли’, признался, что все современные интеллигенты в глубине души повторяют эту фразу.
Только раньше делали это с лихостью.
А теперь — с тихостью.
Я лично убеждён, что отсутствие определённых желаний есть самая основная духовная болезнь нашего времени.
‘Простится то тебе, чего не сможешь, — говорил Бранд. — Чего не захотел ты — никогда!’
Можно ошибаться, можно падать нравственно, можно не раз и не два, а много раз коренным образом менять свою жизнь, можно, наконец, мучительно переживать разлад своей жизни со своим ‘учением’, по слабости воли не иметь ‘силы’ осуществлять то, что хочешь.
Всё это простится, потому что без этого немыслима человеческая жизнь.
Там, где люди живут по-настоящему, они и мучаются, и падают, и подымаются вновь.
Но обязательно надо хотеть. Надо каждый час своей жизни к чему бы то ни было стремиться, куда-то идти, что-то искать.
Хотение — это пульс жизни. Не хотят только те, в ком нет горячей крови, у кого остановилось сердце.
‘Ничего не хочу, ничего не желаю’ — не как нелепую фразу в пьяном виде, а как серьёзную душевную исповедь может сказать только духовный мертвец.
И между тем русская интеллигенция в глубине души уже почти готова расписаться под этой фразой.
Правда, ещё делается вид, что всё идёт ‘по-прежнему’. По стенам интеллигентных квартир висят портреты Герцена, Добролюбова, Михайловского, ‘по-прежнему’ говорят о высоких общественных идеалах, но в застывшем сердце невнятно, но неотступно звучит одна мысль: ‘Ничего не хочу, ничего не желаю!’
Если бы захотеть! Я знаю, вы скажете: режим, правительство, штрафы, положение печати и пр., и пр., и пр.
Верно, тысячу раз верно! Но, Боже мой, неужели в эпоху Нерона было лучше? Неужели в эпоху инквизиции было свободней?
А ведь хотели. И как хотели!
‘Времена великого ужаса бывают временами великих надежд’, — говорил Сабатьё.
Вы толкуете всё о ‘великих ужасах’. Так покажите же нам и великие надежды!
Чтобы спасти дух свой от окончательной гибели, интеллигенция должна перестать лгать, должна перестать делать вид, что она чего-то хочет.
Должна искренне признать смертельную опасность своей болезни и обратиться туда, где умеют хотеть без трескучих фраз, но с великой, неотступной надеждой и ещё более великим терпением — к народу.